Звезда в тумане

IV

трашен багровый закат над древним холмом Афросиаба. Стоймя поставленная плита и низкий четырехугольник ограды — конец земной суеты. Уступами спускаются тысячи мазаров[37] с вершины до самой стены у подножья холма. А там, за стеной, уже бегают оборванные мальчишки с корзинами горячих лепешек. Люди спешат домой. День кончен, и душный, горячий вечер гонит их под чинары и карагачи, за глухой глинобитный забор. Синим дымом полны кривые улочки Самарканда. В тысячах внутренних двориков жгут на угли сухую виноградную лозу. Она дает сильный устойчивый жар, и быстро гаснут в нежном пепле ее жирные языки, взлетающие вдруг от тяжелой капли бараньего сала. Зажигаются тусклые красноватые лампы в сумраке харчевен и лавок, торгующих сладостями.

Но на вершину холма, до древних, наверное, домусульманских мазаров и до стен самых святых мавзолеев Шахи-Зинда, где похоронен святой Кусам — сын Аббаса, двоюродного брата, пророка Мухаммеда, уже не долетает вечерняя суета. Там ветерок, напоенный полынью, шуршит в кустах чертополоха, и золотой затухающий свет грустно плавится в синих и голубых изразцах.

Мирза Улугбек задумчиво гладит искривленный ствол миндального дерева. Оно зацвело вдруг вторым в этот год, сумасшедшим цветением над лестницей, ведущей к гробнице святого Кусама — Живого Царя, Шахи-Зинда.

Долго молча стоит, а потом поднимается выше и выше, мимо пилонов и стрельчатых арок, мимо звездных орнаментов и густо-синих узоров из сур корана, выполненных квадратным письмом. Идет, про себя ступени считает. Идет и считает. Спускаясь, сосчитает опять. Если числа сойдутся — значит, это угодно аллаху и будет удача в делах. Нет, не верит мирза суеверной легенде. А по привычке считает. Кажется, что может быть проще, однако числа часто выходят разные. «Только безгрешный не собьется в счете», — уверяет легенда. В чем же здесь дело? И вдруг Улугбек понимает и, сбившись, конечно, со счета, тихо смеется. Все ясно! Лишь исступленный фанатик способен забыть все заботы, отвлечься от мира, закрыть глаза на дивную красоту этих глазурованных пилонов, не ощущать нежного запаха белых миндальных цветов и соловья не услышать, поющего за стеною в кустах фарсидской сирени. Ему б только считать да считать. Такой никогда не собьется! Мы же, грешные люди, не очень-то веря в душе, считаем ступени лишь краем сознания. Мудрено ли, что часто у нас ничего не выходит?

Зато другое нам вполне удается. Сначала мы воздадим хвалу предшественникам, затем и о своих заслугах скажем. «Абд-ар-Рахман Суфи составил „Трактат о звездах“, который был встречен с радостью всеми учеными.

Прежде чем определить места звезд по нашим собственным наблюдениям, мы расположили их согласно этому трактату по сфере; и мы нашли, что большинство из них расположено не так, как это следует при обозрении неба. Это заставило нас самих заняться наблюдениями…»[38]. Пожалуй, так и следует сказать…

И, остановившись на середине лестницы, Улугбек поворачивается и начинает спускаться. Хоть сегодня и день святого Кусама, в который правители Самарканда совершают паломничество к мазару Живого Царя, а все же дальше не стоит идти. Время терять не стоит, ночь будет такая, что лучше провести ее со звездами. Ожидается выход Зухры[39] из треугольника планеты Зухал[40] — вестницы бед. И свита осталась внизу, и никто не узнает, что Улугбек не дошел до плиты Шахи-Зинда.

Он спускается мимо гробниц самаркандских амиров, принцев, беков, принцесс, мимо ниш с саркофагами верных сатрапов Тимура. Все кончается здесь. Но и вся эта каменная мощь и красота не для мертвых. Им уже ничего не надо. Это все для живых. Это глупо, немного смешно, но в том есть и тайная мудрость. Надо жить для живых.

Погруженный в себя, что-то шепчет мирза и, все убыстряя шаг, спешит к высокой арке входного портала. Небо в ней уже совсем потемнело. Сзади на холме догорает в пыли закат, а в синей арке появился рожками вверх бледный, как молодое арбузное семечко, месяц. Улугбек доволен, что так просто, вовсе того не желая, разгадал тайну лестницы. И не видит он в тусклом мраке высокой гробницы черной тени, не слышит и шепота: «Кафир! Нечестивец! Не дошел до гробницы!»

Спешит мирза к порталу. Он построен самим Улугбеком от имени младшего сына Абд-ал-Азиза, любимого сына. Громадная арка, в ней — малый портал и малая арка с резными дверями, купола на стене и синяя вязь из глазури.

Здесь встречают его царедворцы, ученики и охрана. Чадящие факелы рассыпают горячие блики на шлемах и медных щитах, на румийских кольчугах, на лалах богато отделанных сабель.

— Ты не забыл, какой у нас день? — спрашивает мирза верного ученика Али-Кушчи.

— День или ночь, господин?

— Это как тебе более мило.

— День Живого Царя, ночь — богини Зухры. День на исходе. Выехав из Железных ворот, мы успеем к восходу Зухры. От Шахи-Зинда до Кухека час хорошей езды.

Улыбнулся мирза.

— Я вас всех отпускаю, — приложив руку к сердцу, поклонился он свите. — Кончается день амира, наступает пора звездочета. Рахмат[41]. Благодарю, что разделили со мной тяготы паломничества. Вечер душный и жаркий. В такую пору лучше укрыться в саду у фонтанов, а не бродить по кладбищам. Но да будет с нами милость святого Кусама.

В это же время на другой стороне Афросиаба, откуда виден базар и минареты великой мечети Биби-ханым, старый мулла в белой чалме и черном халате запирал небольшую кладбищенскую мечеть. Он шептал суры корана, готовясь к пятой, вечерней молитве. Навесив длинный винтовой замок из красной меди, прочел десятую суру. Запирая ключом, прочел суру двадцать седьмую. Затем сел на ступеньки, поцеловал четки и совершил глубокий поклон.

И тогда черная тень скользнула откуда-то сверху, из зарослей пыльного чертополоха. Слилась с темным квадратом обращенной к восходу стены.

И словно дуновение ветра, словно шелест трав:

— Нечестивец вернулся с полдороги. Не дошел до конца священной лестницы, чему-то смеялся. Мысли его были далеки от молитв и благочестия. Он собирается этой ночью на свой богомерзкий Кухек.

Мулла быстро спрятал ключи от мечети и янтарные четки. Спустился по лестнице, чуть подпрыгивая, поспешил к базару. Со всех минаретов муэдзины уже скликали мусульман к вечерней молитве. Пора было обратить сердца и мысли к аллаху, чтобы достойно встретить опускающуюся на город ночь. Но у муллы, видно, были более важные дела.

И случилось непостижимое. После молитвы весь Самарканд уже знал, что мирза Улугбек не исполнил ежегодного паломничества к могиле Живого Царя.

— Вон скачет он к Железным воротам, кафир, с каким-то своим нечестивцем, — шептал налитый кровью здоровенный рыбник, только что заглянувший в лавку почтенного продавца халвы, притаившуюся возле базарной бани.

И все, кто был в лавке, поспешили выйти на улицу, где не слепил их плавающий в масле красный огонек фитиля.

— В обсерваторию едут, — доверительно сообщил меняла, державший контору у ворот Шейх-Заде. — Не знаю, было это или нет, но говорю, что слышал от людей. Они там, на холме Кухек, молятся иблису[42].

— Верно, верно, — кивнул торговец мантами. — Говорят, что джинны — духи пустыни — уносят его в небо, чтобы мог он получше разглядеть, как пляшут черти вокруг адских огней.

— Откуда же адские огни в небе? — усомнился рыбник.

— Разве звезды не адские огни? — Щека торговца мантами нервно задергалась.

— Я слышал, что звезды — это очи аллаха. — Сунув руку под ватный халат, рыбник поскреб у себя под мышкой.

— Один святой калантар сказал мне, что звезды — костры иблиса! — возразил торговец мантами.

— И мне так говорили, — подтвердил продавец халвы.

После этого все вернулись в лавку и сели играть в мейсир[43].

Улица опустела, только сундучник и студент остались под стеной бани.

— Мирза Улугбек и верный его сокольничий! — Сундучник кивнул головой вслед всадникам. Насыпал на кусок лепешки горку риса и протянул присевшему рядом студенту медресе.

Тщательно обсосав острую косточку и вытерев жирные пальцы о засаленный синий халат, он с сожалением посмотрел на свой хлеб. На ломте его лепешки осталось лишь немного риса с красными глазками моркови и разваренные волокна зеленой редьки. Мяса уже не было. Да и много ли мяса в базарном плове, что покупают сундучники? Смахнув рис с лепешки прямо в рот, студент спросил:

— Кто едет, почтеннейший?

— Мирза Улугбек, говорю, с сокольничим. Там, в конце улицы…

Но только четкими силуэтами из черной бумаги виднелись два всадника, скакавшие прямо на вечернюю зарю.

— И это правитель всего Мавераннахра! — покачал головой студент, и конец его грязной чалмы согнал со стены разомлевшую муху. — О, какой позор! Без свиты, без охраны, как купец или, извините, ремесленник. Разве так надлежит вести себя государю? Где пышность, величие, блеск? Где суровость, я вас спрашиваю?

— Но… он добрый человек, — вздохнул сундучник.

— О, правитель не может быть добрым. При Тимуре народ в строгости держали. Ни воров, ни кафиров, ни богохульников — никого не осталось. А теперь? Казнят редко, притом без всякой пышности. Словно это не казнь, не назидательное действо, не праздник, а так… что-то досадное, с чем лучше поскорее разделаться. Оттого нищий дехканин себя господином мнит, исчезло почтение к власти. Бояться государя перестали. А нет боязни — и уважения нет, и послушания тоже! «Добрый, добрый…» Не добрый, а просто никудышный государь.

— Вам виднее, вы человек ученый, — снова вздохнул сундучник и поставил пиалу на землю.

— Ученье ученью рознь, — назидательно поднял палец студент и, словно по рассеянности, положил на свой ломоть еще горсть плова.

— Воды! Кому холодной воды? Чистой, сладкой, холодной воды! — провел ослика с кувшинами водонос.

— Есть ученье богоугодное, — жуя, поучал студент, — такое, как, скажем, у нас в медресе, а есть богопротивное, что процветает в Бухаре, в медресе Улугбека. Он велел там высечь на дверях слова: «Стремление к знанию — обязанность каждого мусульманина и мусульманки». У мусульманина одна только обязанность: прославлять аллаха. Остальное — от иблиса. Пророк учит: «Женщины вырастают в думах только о нарядах и бестолковых спорах»[44]. Улугбек же хочет, чтобы они стремились к знанию. Он разрушил порядок, веру хочет разрушить, разрушит и государство. Попомните мои слова. Нет, при Тимуре было лучше.

— Но разве могли бы вы так отзываться о Тимуре, как говорите сейчас о мирзе? — спросил сундучник.

— Тьфу! — И студент, сунув за пазуху кусок лепешки, взял с земли свою истрепанную книгу. — В том-то и беда, что порядка и строгости нет в государстве. О Тимуре даже думать плохо боялись.

Он поднялся, отряхнул себя сзади и собрался идти.

— Вы знаете, что сегодня этот богоотступник не пожелал почтить гробницу святого Кусама?

— Да-да, — поцокав языком, согласился сундучник. — Об этом все говорили после вечерней молитвы.

— О! — указуя перстом в небо, покачал головой студент. — Если бы люди только знали, на что способен этот богохульник! Он… — Студент наклонился к самому уху сундучника и жарко зашептал: — Он плюнул на священные камни и при том расхохотался.

— Аллах акбар! — ужаснулся сундучник.

— Да, почтеннейший. Плюнул и расхохотался. Но тут раздался голос нашего вечно Живого Царя: «Не быть кафиру правителем Самарканда».

— О, аллах, что творится в нашем городе! — закатил глаза сундучник.

— Тише, тише, — зашипел студент. — Не привлекайте внимания. Послушайте, что было дальше. Все это собственными глазами видел и слышал своими ушами один калантар из братства молчаливых и постигающих. Этот благочестивый человек заметил, как пошатнулся и побелел Улугбек, услышав голос из каменного склепа. Сломя голову кинулся он прочь от гробниц Шахи-Зинда. А калантар узрел тень самого святого Кусама. «Поведай людям все, что видел здесь, — велел ему святой, — и пусть каждый, кто узнает об этом, расскажет остальным. Тогда только забуду я оскорбление, которое нанес мне Самарканд в лице своего правителя». И еще сказал калантару святой, что не будет счастья самаркандцам, пока кровью не смоют они оскорбление святынь Шахи-Зинда. Не удивительно, почтеннейший, что вы не продали сегодня ни одного сундука. Завтра тоже, верно, так будет. Пока все самаркандцы не узнают правду о посещении Улугбеком мавзолеев Афросиаба, не будет удачи ни в торговле, ни в ремесле. Так что торопитесь, почтеннейший, исполнить волю святого Кусама.