Звезда в тумане

VII

ервый, кого встретил Улугбек, подойдя к своей башне, был человек, которого меньше всего хотелось ему видеть сейчас. Он бы многое дал, чтоб не встретить его хотя бы сегодня, хотя бы не первым увидеть его.

И пряча глаза, и стараясь, чтоб в голове прозвучало и равнодушие и участие вместе с тем, спросил Улугбек, притворяясь таким озабоченным трудной судьбой правителя:

— Что тебе, верный Камиль? Ты сегодня так рано…

— Я вчера прискакал глухой ночью, мирза. Повсюду искал вас… Срочные вести, мирза.

Зорко прищурясь, разглядывал такое знакомое это лицо. Верный полководец говорил так же спокойно и просто, как всегда.

— Что за вести, Камиль?

— Прибыл срочный гонец от нашего человека в Герате. Он доносит… Страшная весть, мирза. Принц Абд-ал-Лятиф готовится к походу на Самарканд!

— Пустое, Камиль… Он не решится.

— Уже решился!

— Восстать на отца?!

— Он ненавидит вас.

— Знаю. Но все же восстать на отца?!

— Помните ли, великодушный мирза, как вы дали приют человеку, о котором говорили, что он покушался на жизнь родителя вашего, да будет земля ему пухом?

…В последние годы Шахруха жил в Герате азербайджанец, некий Касим-и-Инвар. Разное о нем говорили. Для одних он был мистик великий, для других — откровенный безбожник, но все знали, что шариат он не ставит и в медную теньгу. Только он появлялся на улице, как сразу вокруг собиралась толпа. Он ходил как пророк в окружении учеников.

Когда он говорил, все вокруг застывали с открытыми ртами. Ловили каждое слово пророка. Он так говорил! Казалось, начни прославлять он иблиса, и все мусульмане ринутся мечети громить, проклиная аллаха. Когда появлялся Шахрух, известный в народе как благочестивый правитель и книжник, то толпы на улицах не собирались. Глазели, конечно, и уступали дорогу и низко кланялись — все же амир. Но если рядом оказывался Касим-и-Инвар, все бросались к нему, в тот же миг позабыв о Шахрухе. Одного этого было бы достаточно, чтобы тайно пророка убить или, на худой конец, выгнать из города. Но Шахрух не спешил, хотя был он весьма озабочен и следил за пророком ревниво и пристально. И кто знает, чем бы кончилось тайное это соперничество, не будь того покушения.

Когда Шахрух молился в соборной мечети, на него вдруг кинулся с ножом какой-то безумец. Он несколько раз ударил простертого в молитве правителя и бросился бежать. Но был схвачен у выхода из мечети дворцовой охраной.

После допроса покушавшийся назвал свое имя. Это был некий Ахмед-лур — фанатичный и яростный хуруфит. Следствие далее показало, что его часто видели в окружении шейха. Появилась та необходимая нить, потянув за которую, было бы можно обвинить Касим-и-Инвара пусть в соучастии, если не в покушении. Но Шахрух был очень тяжел. Лекарь даже не ручался за жизнь правителя. Поэтому казнили одного Ахмед-лура, заверив все его показания на допросах, чтобы, если будет на то надобность, предъявить обвинение шейху.

Шахрух поправился, и делу тайно дали ход. Но по городу все же поползли слухи, что правитель намерен казнить пророка. Люди не скрывали своего возмущения. Никто не верил в причастность Касим-и-Инвара к покушению. Напротив, говорили даже, что покушение было подстроено и раны Шахруха далеко не так опасны, как оповестил о том визирь.

Опасаясь народного возмущения, Шахрух не решился казнить шейха, но изгнал его из Герата.

И тогда Касим-и-Инвар отправился в Самарканд. Ясно помнит Улугбек, как поразили его глаза шейха. Казалось, что светились в них понимание всех проклятых вопросов вселенной и ленивая снисходительность к человеческим слабостям. Беседа с Инваром совершенно же покорила мирзу. Он приблизил пророка к себе и дарил его нежною дружбой до самой его кончины.

Значит, теперь ему ставят в вину, что он дал приют чуть ли не убийце Шахруха?

— Кто говорит обо мне и Инваре в Герате?

— Весь двор мирзы Абд-ал-Лятифа.

— А кто плетет интригу?

— Сильнее всех настраивает мирзу против вас его новый сеид — никому не известный дервиш из братства накшбендиев.

— Значит, вновь нити тянутся к Ходже Ахрару — суфийскому пиру?

— Никому не известно в Герате, откуда прибыл тот всевластный сеид. Но все говорят, что царевич готовится идти на кафира-отца, да простит меня мирза за эти слова.

— Интрига довольно ясна. И неплохо задумана… Кафир, богоотступник, к тому же пригрел убийцу известного кротостью и благочестием Шахруха. Знаешь, Камиль — это дело Ходжи Ахрара. Чувствую его руку.

— Ходжа Ахрар скупает земельные участки по всему государству. Лично или через доверенных лиц владеет он тысячью тремястами земельными наделами.

— Что в том незаконного?

— Есть нечестные сделки, принуждения к продаже угрозой, неуплата налога в казну…

— Этим никого не удивишь, мой Камиль, никого… Так нам шейха не взять. К тому же он в Ташкенте. Что еще говорят о Касим-и-Инваре в Герате?

— Простите за прямоту: еретик, пригрел еретика и убийцу…

— Будем ждать, Камиль. Следить, как зреет зло, как постепенно сметает оно все преграды в сердце человека. Мы будем наблюдать, как формируется отцеубийца.

— Не лучше ли, мирза…

— Нет, не лучше. Мы будем ждать. Не так уж скоро он решится. А там увидим…

— Все же…

— Я скверный государь, Камиль. Ты, наверное, знаешь это лучше, чем все. Удвой своих людей в Герате. Мы будем ждать!.. И что бы ни случилось, знай, Камиль, что я люблю тебя.

— Спасибо, государь… Я знаю.

И ушел мирза Улугбек в изразцовую башню, чтоб немного поспать после бессонной ночи. Еще одна ожидала его бессонная ночь — в Баги-Мейдане. Он заснул сразу, как только лег. В это время творили уже мусульмане молитву. Но спал повелитель Мавераннахра, а в соседних кельях храпели его астрологи. На противоположном же склоне холма в знаменитых садах Улугбека, отмолившись, стали готовиться к пиру. Об этих великолепных садах долго-долго потом говорили в народе. Постепенно рассказы о прелестях Баги-Мейдана стали очень похожи на легенду о висячих садах Семирамиды. И не будь Захириддина Бабура — неукротимого тимурида и страдающего поэта, о садах Улугбека осталась бы только смутная, сонной улыбке подобная память.

Но говорит амир Бабур, сам не раз пировавший в Баги-Мейдане:

«У подножья холма Кухек, на западной стороне, Улугбек разбил сад, известный под названием Баги-Мейдан. Посреди этого сада воздвигнуто высокое здание в два яруса, называемое Чиль-Сутун. Все его столбы — каменные. По четырем углам этого здания пристроили четыре башенки в виде минаретов, ходы, ведущие наверх, находятся в этих четырех башнях. В других местах — всюду каменные столбы; некоторые из них сделаны витыми или коническими. В верхнем ярусе по четырем сторонам — айваны[54]. На каменных столбах посередине. беседка с четырьмя дверями, фундамент этого здания весь выложен камнем…

За этой постройкой, у подножья холма, Улугбек-мирза разбил еще маленький сад. Там он построил большой айван, в айване поставил огромный каменный престол… Такой огромный камень привезли из очень отдаленных мест. Посреди его — трещина. Говорят, что эта трещина появилась уже после того, как камень привезли. В этом садике тоже есть беседка, все стены до сводов в ней из фарфора, ее называют „Чини-Хана“.

Разбудить правителя решился лишь самый близкий к нему Али-Кушчи. Он вошел в келью, осторожно ступая босыми ногами, потому что мирза пугался, когда будили его внезапно. Сквозь решетку оконца бил косой пыльный луч. Улугбек спал, повернувшись к стене, в самом темном углу. На ковре, рядом с ним, лежали его инструменты, параллактические линейки, астролябия, циркуль и солнечные часы из далекой Венеции. В длинногорлом и узком кувшине с водой сонно билась жужжащая муха.

Али-Кушчи осторожно присел, не решаясь коснуться спящего. А тот вдруг спросил:

— Чего тебе, Али? Пора мне вставать? Я, наверное, спал очень долго?

— Вы не спите, мирза?

— Так, немного дремлю… Знаешь, я как будто нашел другое решение той самой задачи, которую так красиво решил наш Джамшид.

— Великий Джамшид! Он так высоко отозвался об атласе вашем „Зидж Гурагони“, мирза, о ваших таблицах.

— Мне приятна похвала такого ученого, как Гияс-ад-дин-Джамшид. Мы с ним, правда, немного поспорили. Но, по-моему, мне удалось убедить мауляну.

— Все уверены в этом.

— Откуда ты знаешь, Али? Ты, мне помнится, был в это время в Ходженте.

— Рассказывал наш Челеби.

— Мерием Челеби? Этот мальчик истину ставит превыше всего. Ему можно верить. Как он рассказывал?

— „Наш мулла Гияс-ад-дин Джамшид, — говорил Челеби, — спросил на собрании нескольких султанов, принца, автора таблиц, почему в трактатах по астрономии сказано, что в апогее и перигее никакого уравнения нет, тогда как мы находим определение его в таблицах“. Его величество ответил: „В мои намерения не входит установить в моих таблицах уравнения для этих двух точек“.

— Все верно, так оно и было.

— Да, мирза. А от себя Челеби добавил, что ваш ответ Джамшиду, очевидно, правилен, и он, Челеби, обоснует это в своих комментариях.

— Ладно, пусть обоснует. Я бы хотел поразмыслить с тобою, Али, о той задаче. Она сводится к уравнению… Дай-ка мне листок бумаги.

— Простите, мирза! Я шел к вам не с этим. У меня к вам глубокая просьба!

— Говори, мой кушчи[55].

— Все мы, ученики ваши, просим выслушать нашу нижайшую просьбу.

— Хорошо, говори, — улыбнулся мирза.

— О великий мирза! Мы хотим вас сегодня увидеть в соборной мечети во время молитвы аль-аср.

— Что это с вами случилось?

— Сегодня день святой пятницы. Заткните врагам своим глотки, мирза.

— Мне так жалко времени, Али. У меня его мало осталось. Вы ошибаетесь, надеясь на чудо. Мое появление в мечети ничего не изменит. Напротив, оно лишь раздует угли тлеющей злобы. Ничего не получится. Я лучше закончу вычисления. Звезда из четырехугольника, лежащая на спине, задала нам загадку.

— Попробуйте. Умоляю!..

— Кто сегодня там служит?

— Сам мухтасиб Ашик.

…Как же, старый знакомец. Он однажды незваный явился на пир во дворец. Руки к небу поднял и, обратясь к Улугбеку, крикнул: „Ты уничтожил веру Мухаммеда и ввел обычай кафиров!“ Это был вызов. Оскорбление при всех, о котором тотчас же узнает весь Самарканд. Что было делать? Срезать голову мухтасибу не значит победить. Это лишь смоет оскорбление. Но начнется война… Истинный оскорбитель Ходжа Ахрар останется невредимым. Что ему мухтасиб? Только палец. Сруби — тут же вырастет новый. Нет, если уж война — так война. Надо сразу ударить по всем. Бледный от гнева, поднялся мирза. Все с ужасом ждали, что скажет и сделает он. Но недаром великий Тимур хвалил быстроту и находчивость внука. „Что, пришел за славой шахида?[56] — рассмеялся тогда мирза. — Не получишь ее. Умирай дураком, балаганной куклой, которую вертят другие“. И еще он сказал те роковые слова, о которых узнали во всех городах мусульманских: „Религия рассеивается, как туман, царства разрушаются, но труды ученых остаются на вечные времена“.

Так и сказал тогда мухтасибу он, про себя задыхаясь от гнева. Пожалуй, не стоило так говорить… А может, и стоило! Это их испугало. Они затаились, как змеи в камнях, и только шипели: „Безумен мирза! Ислам он посмел уподобить туману. Туман-де рассеется… Царства, сказал, разрушаются. Так надо разрушить его нечестивое царство, пока он не разрушил ислам“.

— Я как-то встречался с сеидом Али, — задумчиво сказал Улугбек. — Стар, видно, стал я, если мне предлагают идти на поклон к мухтасибу.

— Не на поклон, государь!

— Ах, мой Али! Ты же знаешь, что старый дурак не упустит случая сказать мне новую дерзость. Я его не карал, и он не боится меня.

— Боится, мирза. Смертельно боится! Собаки всегда лают на льва, когда боятся. Они вас не понимают и страшатся вдвойне потому.

— И сильней ненавидят.

— Да, мирза. Но в мечеть пойти надо. Не для них — для народа. Вы покажете всем, что чтите закон Мухаммеда, и что бы ни говорили тогда муллы, люди не очень-то им поверят. А так вы сами подтверждаете все, что о вас говорят.

— Недаром тебя называют Птолемеем нашей эпохи», сокольничий, — вдруг рассмеялся мирза. — Ты меня, кажется, убедил. Да, кстати, я слышал, сеида Ашика тоже как-то зовут, и не менее пышно?

— Старый Ходжа Ахрар отзывается о нем очень лестно. Он говорит, что не было и нет проповедников, равных сеиду, разве что сам Моисей.

— Ух ты! Как высоко! Это правда, Али?

— Говорят, государь, а там кто его знает…

— Ну, ладно, вели, чтоб седлали коней.