Аквилея

День четвертый. Светила небесные.

Феликс и сам, пожалуй, не ждал, что придет к этому дому. Выходя утром на улицу, он хотел просто размяться — вот и погода вроде бы стала налаживаться, нудный ночной дождь завершился, проглянуло робкое солнышко как привет от далекого лета и от нездешнего небесного мира, где всё понятней и проще.

Красные черепичные кровли роняли последние ночные капли — город оплакивал сны своих обитателей, — подумалось ему. Аквилея — имя этому городу на водах, и кто бы его ни придумал, звучит оно как «водяная». Вот и теперь лужи нехотя съеживались под солнечными лучами, но обещали, что скоро вернуться сюда, захватят эти мостовые и дворы, наполнят собой новые постылые сны и напомнят людям, что в основе всего — вода, как учил Фалес Милетский[54]. Или точнее: воды великой бездны, — так учит Писание. Сама наша жизнь однажды вышла из них — и не пора ли ей туда возвратиться?

Что за чушь не придет в голову погожим зимним утром спросонья! Он дал себе слово, что не пойдет к дому Делии, даже смотреть в ту сторону не станет. А вот к Паулине заглянуть хотелось, но… не было предлога. И вскоре Феликс обнаружил, что расспрашивает прохожих о какой-то ерунде, чтобы ввернуть под конец:

— А кстати, где живет Аристарх, тот, который… ну, театром он занимается?

Ему объяснили, и только тогда он понял, зачем на самом деле вышел из дому. Из всех, с кем Феликс виделся вчера, с ним разговаривал только Аристарх. Остальные вещали о своем прошлом, или своих великих идеях, или о том, как оно должно быть. И лишь с Аристархом было что-то настоящее, живое, лишь он один услышал вопрос Феликса и даже по-своему ответил, хотя Феликс вовсе не торопился, даже боялся принять этот ответ. Сожалеть ты будешь скорее о том, чего не сделал… Да вроде и Паулина о том же говорила? Нет, нет, и еще раз нет! Христианское покаяние — оно только за соделанное. И хватит об этом.

У входа в Аристархово жилище, довольно скромное, домашняя рабыня ему сообщила, что господин, разумеется, в театре, — ведь завтра будет новое представление и к нему надо подготовиться. И Феликс пошел в театр. Нет, разумеется, комедией любоваться не пристало, но зайти для ученой беседы — это же совсем другое!

Он позволил себе войти в театр — только его туда пускать сперва не хотели, пришлось назваться другом Аристарха. И пока он препирался с привратником, слышны были звуки громкой, но издали неразборчивой речи: на проскениуме[55], прямо перед пастью амфитеатра, разворачивалось то, что в детстве казалось развлечением, а теперь — таинством, но чужим, неподобающим для христиан.

Спор Феликса с привратником разрешил сам Аристарх. Вынырнул откуда-то изнутри, резкий, решительный, свежий — вестник своего завтрашнего триумфа.

— О, несмысленный Цербер[56], пропусти нашего гостя в мрачное свое царство! Проходи, проходи, юноша, ищущий земной любви — куда же и направить тебе свои шаги, как не в обитель Талии…

Феликсу послышалось «Делии», он чуть вздрогнул.

— Талии, Талии, мой друг, музы комедии, которая так учит нас притворяться, что, пожалуй, следуя ее урокам, сойдешь и за счастливого любовника, и за ревнивца-мужа, и за кого только пожелаешь, а ведь влюбленным это ой как пригодится!

Он снова смотрел в корень. Но Феликс собирался расспрашивать его вовсе не о любовных делах. Может быть, проницательный Аристарх научит его, как осторожно, ненавязчиво вызнать, что тебе нужно, не привлекая внимания того, с кем беседуешь? Он собирался заняться не любовными похождениями, а спасением Паулины, а для этого нужно понять, что именно ей грозит и откуда. И дать ответ мог бы, пожалуй, тот финикиец… который сам ждет ответа от Феликса. Непросто будет его переиграть.

— Но поспешим же внутрь! Там творится… мы называем это «прогон». Это зрелище не для непосвященных, но тебя, мой друг, я бы сам на него охотно пригласил в числе первых, если бы знал, что ты придешь! Завтра представление, мы должны последний раз всё проверить и сыграть так, как будто театр переполнен. Жаль, что всё уже почти завершилось.

Ухватив Феликса за руку, он буквально потащил его внутрь, посадил на первый ряд, где уже сидело пять-шесть незнакомых ему людей, звонко хлопнул в ладони:

— Продолжаем!

Прямо перед ними застыли двое актеров в комических позах, в нарядах и масках, по которым сразу можно было признать рабов. Скена тоже стояла украшенной, она изображала сельский дом в далекой Аттике Менандра, в том придуманном чудесном краю, где не было иных забот, кроме неутоленных влюбленностей и мелких житейских пороков — так, чтобы в конце было что утолить и что наказать. Именно к этой развязке и шло сейчас действие.

Аристарх вскинулся, метнулся к самим актерам:

— Нет! Всё забыли! Какой самосский? Это было в прошлый раз! Сирийский! Сирийский!

Тот, что стоял справа, кашлянул, и, не теряя позы, исправился:

И тот, что слева, подхватил:

Двое или трое из присутствующих захлопали.

— Поберегите ладони, — Аристарх был польщен, но не подавал виду, — это всё завтра, завтра. Сыграли неплохо, да…

Он повернулся к актерам:

— Ну все, друзья, смотрите только, завтра не перепутайте. Сирийский! Сирийский пирог!

А потом к Феликсу:

— Ты же завтра придешь? Вот и увидишь всё сам. А то что это такое, только окончание комедии видеть! Лишь расстраиваться.

— Я… не знаю, — заколебался Феликс, — но вообще я хотел тебя кое о чем спросить.

— Отлично, — отозвался тот, словно только и ждал этой просьбы, — здесь есть маленькая комната, где хранятся костюмы и маски. Сейчас актеры переоденутся, и она вся наша, никого не будет рядом.

Как же это он понял, что разговор будет деликатным?

— А для начала… — Феликсу неловко было начинать с главного, да и неясно, как, — спрошу про пирог. Самосский, сирийский — какая разница? Я ни того, ни другого не едал. И как у Менандра?

— У Менандра «фалерский», — ответил Аристарх, — но это неважно. И я тоже не знаю, каков он был на вкус и с чем вообще, тот пирог, сладкий он или соленый.

— А почему же не оставить как есть?

— А как есть? Мы с тобой не пробовали того пирога. Цепляться за слова, когда не знаешь сути? Театр, мой друг, это когда всё совсем не то, чем кажется. И мы знаем это, и мы любим это, и мы за этим туда приходим. Я немного меняю комедии, ведь это скучно, смотреть два-три раза одно и то же. Кто-то придет завтра с памятью о прошлом представлении, а увидит новое.

— Разве можно исправлять Менандра? Или Гомера?

— Гомера нельзя, потому что он умер. Кто из нас осаждает Трою? Никто. Но все мы ежедневно видим на улицах скряг, проныр, лукавых рабов, влюбленных юношей и прекрасных дев… не красней, мой друг. И потому Менандр жив. Но надо смотреть глубже. Под маской надо видеть суть. Под шуткой — тайну.

— Тайну?

— Пойдем вглубь! — и снова Аристарх ухватил его за руку, потащил мимо актеров, уже переодевшихся и вышедших наружу, вглубь, в какую-то подсобную комнатку, туда, уже за скеной, куда и свет-то еле пробивался. Зажег светильник, поставил на полку: как расточительно жечь масло в середине ясного дня, — подумал Феликс.

— Здесь мне будет проще тебе объяснить, — ответил на незаданный вопрос Аристарх, — ты думаешь, комедия — это просто развлечение?

— Нет, — решительно возразил Феликс, — это еще и язычество, служение Дионису.

— Ну да, — рассмеялся Аристарх, — наивные простаки, вроде суеверного Демарха из нашей постановки, примерно так и думают. Скажи, ты считаешь, что Дионис действительно существует?

— Нет!

— Ну так как же это может быть служением ему?

Огонек лампы подрагивал, растянутые в улыбке комедийные маски на стенах будто оживали, когда по ним пробегали волнами тени. Смеются над ним, — почудилось Феликсу.

— Люди думают, что служат…

— А на самом деле, разве сами предания о Дионисе не открывают нам некую истину? Пусть не напрямую, намеком?

— Конечно! — горячо воскликнул Феликс, — я и сам об этом не раз думал! Дионис — порождение божества и земной девушки. Рассказывают о его жертвенной смерти, хотя тут много путаницы, но совершенно точно, что с ним связано очистительное действие пролитой крови. Его еще называют «освободителем», он спустился в Аид, чтобы вывести из него свою мать. Да и многое иное, — это так похоже на то, что мы, христиане, рассказываем о…

— Рассказываем о Христе, — закончил Аристарх, и Феликс с удивлением отметил, что он и себя причислил к Его почитателям.

— Но всё это так путано и неверно, что принять за истину невозможно. Это бесы, полагаю, исказили знание о Нем, чтобы нас сбить с толку.

— Но ведь сказания о Дионисе появились раньше, чем родился Иисус?

— Да, — растерянно ответил Феликс, — я тоже об этом думал. Получается, что они узнали об этом заранее, они ведь духи…

— Падшие, Феликс, падшие! — Аристарх говорил уже не как постановщик и не как веселый балагур, его голос звучал, как во время церковной проповеди, — не приписывай падшим духам того, что под силу лишь Всеблагому!

— Так ты веришь в Него? — ахнул Феликс.

— Разумеется, — отозвался тот, — но не обязательно же кричать об этом на всех площадях, как делают некоторые.

— Я…

— Ты всего лишь прилежный ученик Константа и ему во всем подражаешь, в том числе и в этом. Но я приоткрою тебе тайну.

Аристарх взял в правую и левую руку по маске, поднес сначала одну, потом другую к огоньку масляной лампы так, что по очереди у каждой на мгновение загорелись теплым светом глаза…

— Всеблагой посылал людям знаки задолго до того, как случилось всё то, о чем повествует Евангелие. И поверь, что комедии Менандра (он снова поднес к огню одну из масок) содержат ясные намеки не меньше, чем, к примеру, культ Диониса (поднес другую).

— Какие же знаки? — у Феликса в горле пересохло.

— Да они везде! Ну что ты услышал, приведи пример?

— Кабанчика там собирались зажарить на свадебку.

— Вот и отлично! Тем самым отвергается ничтожная придирчивость иудеев, которые не едят свинину, гнушаясь тем, что сотворено на потребу человека.

— Ну уж… — Феликс все же сомневался.

— Ладно, это мелочь, про иудеев и кабанчиков. Ты же знаешь сюжет «Суеверного»?

— Да, со слов друга, Мутиллия.

— И о чем комедия?

А маски, развешенные по стенам, все улыбались — алчно и строго. Там, на проскениуме, для зрителей они щерились нарочитой улыбкой, что называется — рот до ушей. А сейчас, в смутном колебании теней, хищно разевали пасти.

— Мне кажется, об этом лучше расскажешь ты, — чуть погодя ответил Феликс.

— Прекрасно, — Аристарх был явно доволен, — первый шаг к мудрости — отказ от привычных ответов. И ты его сделал. Осталось пройти посвящение в таинства, но это долгий сложный путь…

— Отчего бы не начать его сейчас? — простодушно спросил Феликс. Нет, ему явно повезло с этим человеком, который готов был дать ему куда больше, чем Феликс просил или ожидал.

— И в самом деле, — согласился тот, — только придется отодвинуть внешнее и заглянуть вглубь. Комедия Менандра — такой же намек на таинства, как и эти сказания древнего Израиля, которые иудеи присвоили себе, вообразив, будто им открыт их смысл, и даже что открыт он только им.

— Ты равняешь Менандра с Законом и пророками?

— Я равняю знаки со знаками, а невежество с невежеством. Не будем переходить на личности, но и среди следующих за Иисусом немало таких, кто выдумал, будто всё знает и ничему не должен уже учиться. Кто не видит, что и повествование Евангелия — лишь знак, а не самая суть.

— Ну уж… Бывает, конечно, и у нас невежество, но…

— Евангелие — знак. Знак, указующий на Бога, а не само Божество, не так ли? Письменное или устное слово никогда не выражает всей полноты бытия, согласен? Но оно полезно, если ведет нас к Истине. Вот так и с «Суеверным» Менандра. У Истины уровней много, на внешнем — это просто комедия про суеверного человека, который придает значение всякому чиху и не хочет задуматься о вещах действительно важных. Полезно такого высмеять и обличить. Не так ли?

— Именно так.

— Но на уровне более глубоком… Итак, есть у нас этот суеверец Демарх, его прекрасная дочь Софана, влюбленный в нее юноша Херей и мудрый советчик Лахет. А, ну и соперник Херея Никандр, неудачливый, конечно. И еще два раба, кто же будем им всем там стряпать, убирать и в делах любовных помогать. Вот и всё, и вполне достаточно для комедии. Обычной комедии про влюбленного, где он при помощи соседа и рабов обманывает строгого и глупого отца своей возлюбленной. А на самом деле… — Аристарх взял в руку одну из масок, мужскую, достаточно спокойную. Сразу видно, что носил ее положительный герой. — Тут всё открывают имена, разве это не ясно? От какого слова, к примеру, происходит имя Лахет?

— Видимо, от λαχεῖν, «получать в удел от судьбы», не так ли? Или даже напрямую от имени одной из Мойр — Лахесы, которая определяет судьбу человека.

— Видишь, как просто! Итак, Лахет — необоримая судьба, рок, с которым бессмысленно спорить, но если внять его указаниям, он подскажет тебе верную дорогу. Так и поступай.

— А как же им внять?

— На то и таинства, чтобы приоткрыть веления рока! Идем дальше. Софана?

— Несомненно, Мудрая. Необычное имя для девушки из комедии.

— Конечно. Потому что имя совсем не из комедии, оно только немного изменено. Это София, великая и прекрасная Премудрость, которую так трудно обрести в этом мире.

— И поэтому к ней так стремится Херей? Его имя, безусловно, связано со словами χαίρειν «радоваться» и χάρις «благодать». Кто обрел благодать, обрел премудрость и повод для радости, не так ли? — Феликсу начинала нравиться эта игра, подобная игре теней на поверхности масок. Да игра ли то была?

— Для душевных людей такое объяснение подойдет. Но человек духовный может взглянуть глубже. Попробуешь?

— Даже не догадываюсь, Аристарх.

— Всего две буквы, две согласных буквы, Х и Р. Кого они обозначают?

— Ты намекаешь…

— Нет, это ты начинаешь познавать.

— Но не Христос же, в конце концов!

— Почему же не Он?

— Да потому что… ну сам посуди, в этой комедии Херей уже был… уже был близок с Софией! То есть с Софаной!

— И что? Тебя удивляет, что Христос прежде сотворения мира был причастен Высшей Премудрости?

— Но не…

— Что не? Комедия — череда масок, вроде той, что у меня в руках.

А в руках у него — уже совсем другая маска, пылкого юноши, героя-любовника.

— Тайна этой предвечной близости Христа и Софии — отчего бы не передать ее через маску рассказа о соитии? Тем более что самого соития не сцене нет даже и в помине.

— Еще не хватало!

— Но думай дальше. Где они сошлись?

— На празднестве в честь Пана, рогатого демона[57].

— Демон — это ведь еще одна маска, просто пугалка для детей. И никакого Пана в комедии нет, заметь. Его никто не видел в этом мире, он недоступен нам, мы можем лишь о нем рассуждать. А что означает имя Пана, слово πᾶν?

— Детский вопрос. Оно означает «всё». Даже гимны в честь Пана обыгрывают это созвучие.

— Так это не созвучие. Это таинство, приоткрытое духовным, тем, кто имеет уши слышать и глаза видеть, а ведь мало кто таков из людей. Пан — полнота всего…

— Сущего в нашем мире?

— Не торопись, ты рассуждаешь, как плотский, но ты духовен, это я вижу. Это полнота всего, всех сущностей, всех веков и миров, что были прежде сотворения нашего.

— Но…

— А ты послушай.

Аристарх говорил предельно серьезно — повесил на свой гвоздь очередную маску, раскинул руки в молитвенном жесте.

— Премудрость, пребывая в Полноте, обладая предвечным, надмирным, невыразимым и наивысшим благом, возжелала большего, придумала лучшее, лишилась покоя, покинула Полноту. Оказавшись в бесприютном одиночестве, она вынуждена была теперь пребывать с тем, кого комедия называет Демархом, а на самом деле он…

— …ее отец.

— Нет! Это слишком приземленное, плотское понимание. Имя Демарх намекает на имя Демиург, то есть Создатель, и тут надо признать, что Менандр, а вернее, сила, которая им управляла, произвела небольшую перестановку. Не Демарх породил Софану, но напротив, Премудрость, или вернее, то, чем она стала, оставив Полноту, произвела от горького одиночества этого Создателя. А уже он сотворил видимый нами мир. И вот как раз бедные иудеи всё перепутали, сочтя этого самого Демиурга, довольно-таки злобного и ограниченного, своим отцом, приписали ему все пророчества и заповеди. Нет, наш Отец всеблаг! Он не опустился бы до мелочей вроде свинины.

— Ты хочешь сказать…

— Взгляни на этот мир. Сколько в нем страдания и зла, сколько несовершенства. Думать, что его породило высшее Благо — поистине, нелепая ошибка, безумная путаница, обман чрезмерно доверчивых. Этот мир стал порождением неразумной и недоброй силы, оттого в нем так много зла. Но в нем есть и Высшая Премудрость — пусть ныне она связана, пленена Демиургом, но все же не утратила полностью ни своей силы, ни тоски по Полноте. И вот в этот мир приходит Христос, чтобы избавить Премудрость от Демиурга, чтобы вернуть ее на прежнее место внутри Полноты.

Феликс молчал, ошеломленный. Он только спросил:

— А кто же тогда эти рабы… ну, Сосия и Дав. Обычные же имена рабов для комедии…

— Как и мы с тобой носим обычные имена. Как и мы с тобой порабощены Демиургом, но тянемся к союзу Премудрости и Христа, потому что в нем мы берем начало и к нему возвратимся, преодолев сопротивление Никандра — «победителя мужей». Это мы с тобой, Феликс, и все наши единоверцы. И Никандр этого мира, злой искуситель, не сможет нас одолеть[58].

— А что же все-таки значат имена? Сосия и Дав? Сосия — не от слова ли σωτηρία, «спасение»? Мы — спасены Христом, так?

— К чему тебе цепляться за имена, если ты познал суть, друг мой Феликс? Ты мне вот на какой вопрос лучше ответь: «да будут светила на тверди небесной для освещения земли и для отделения дня от ночи, и для знамений, и времен, и дней, и годов; и да будут они светильниками на тверди небесной», — это в какой день творения было сказано?

— Во второй… нет, в третий.

— В четвертый день, друг мой Феликс. В четвертый. Только в четвертый из шести. Тебя ничего не удивляет?

— Вообще-то да, — с удивлением и даже каким-то облегчением выдохнул тот, — получается, свет сотворен сразу, а светила — только через три дня. Откуда же он исходил сначала? Объяснишь?

— От Того, Кто не назван в этом рассказе, кто Первопричина и Полнота всего. А те самые иудеи, и среди них мой бедный друг Мнесилох, все перепутали, приняли светила за свет, присвоили его себе и заявили, будто их Тора и есть первопричина и полнота.

— Да, Констант тоже мне объяснил, как они неправы.

— Видимо, он и сам не понимает, как сам попался на их удочку, как согласился с ними в главном — что их недобрый и неумный Демиург и есть Всеблагой Вседержитель. Что поделать, он не прошел должного посвящения в Свет!

— А я? — как-то совсем по-детски спросил Феликс и тут же поправился, — А как его пройти?

— А ты только что прошел первую ступень, мой друг, — рассмеялся Аристарх, — и впереди у тебя много, много новых ступеней, если, конечно, ты пожелаешь их пройти, не растеряешься, не разменяешь первородства в Слове на похлебку привычных представлений. Если хватит смелости идти.

— Хватит, — с той же детской горячностью пообещал Феликс.

— Ну тогда давай выйдем под наше скудное зимнее светило, которое сушит сейчас лужи. А завтра утром приходи на представление, но только с памятью, что всё не то, чем кажется. Заодно и узнаешь, почему завтра пирог будет именно си-рий-ским.

— Аристарх… — Феликс чуть не забыл о главном, — я ведь хотел спросить совета…

— Так придешь? Утром, не забудь, на этот раз утром.

— Приду. Но хотел спросить.

— Про влюбленность? — тот уже стоял в дверном проеме.

— Нет, нет… Вот допустим, я хочу что-то выведать и не хочу ничего сообщать. Как будет лучше, ты же знаешь, это же как в театре?

— Всё не то, чем кажется, — повторил он назидательно, — помни об этом, не доверяй глазам и ушам, слушай сердцем. И будь не тем, кем кажешься. Тогда сумеешь.

Феликс не успел сказать, что совет слишком туманен и расплывчат — а быстрый, уверенный в себе тайноводитель уже выскочил туда, на солнечный свет, где тени не пугали, где всё казалось простым и ясным.

Этим вечером Аристарх будет у Делии и доложит ей, что мальчик уже готов к театру, а насчет остального — пожалуй, нужно чуть больше времени. Говорить об остальном он не станет, да и зачем это Делии? Она будет притворно безразлична и даже немного капризна, скажет, что в театр на сей раз не пойдет, но если мальчик хочет, пусть навестит ее после.

Этим вечером Констант и Мнесилох обмоют выгодную сделку: большая партия товаров отправляется в Дакию, где бывшие варвары учатся быть римлянами, а значит, закупают много ненужных и приятно дорогих вещиц.

Этим вечером Паулина уберет после ужина, поболтает немного с Зеновием о погоде, о средстве от ломоты костей, о скандальной соседке, о базарных новостях и отправится пораньше в кровать, надеясь, что хоть сегодня будет почивать без снов.

Этим вечером Феликс встретится с Иттобаалом, постарается потихонечку выведать, написан ли уже на Паулину донос, и если да, то кем. И получит, как пощечину, тихое уведомление: если не написан, так скоро будет, и не в личностях, в конце концов, дело. А сам Иттобаал и расспрашивать его не станет — ясно же, что по сути тому нечего сообщить.

Феликс долго будет ворочаться в постели, осмысливая прошедший день, пытаясь понять, не нарушил ли он своей верности епископу, а главное — Богу, и успокоится на том, что знание есть благо и что ничему дурному его Аристарх не учил.

Где-то неподалеку чуть дышало свинцовое море, жил огромный и богатый город: пиршествовал, совокуплялся, испражнялся, не зная ничего ни о Полноте, ни о Премудрости и даже не догадываясь, что он этого не знает. А здесь, в уютной и уже нагретой постели, было так приятно размышлять о тайнах мироздания, переживая тайный и немного стыдный восторг, что все они — теперь и его тоже.

Констант — вот несомненное светило Аквилеи, но Аристарх, похоже — сам свет.