Анархо

Глава 10. «Fair play»?

Ветви за окном с прискорбием покачивали ещё не успевшими облысеть головами, а холодный ветер уже брезгливо швырял в стекло ледяное крошево. Некалендарная зима решила заглянуть и поприветствовать город. Ступить на осенний порог, любопытно вытянуть шею в прихожую, дабы как следует осмотреться, где ей предстоит гостить целых три месяца. Казалось, ещё вчера при свете дня можно было разгуливать по залитым тёплым светом улицам в одном лёгком свитерке и ветровке, а уже сегодня приходится соскребать непрошеную наледь с внутренней стороны окна.

Изгрызенный временем истончившийся кухонный нож неохотно поддевал ледышки и с недовольным звоном запускал их на выщербленный под. Сначала Лидс бережно подбирал их и терпеливо нёс в раковину, но потом махнул рукой. Растают, оставят лишь небольшую лужицу, что быстро уйдёт в и так давно разбухшие от влаги доски.

Вместе с отвернувшейся от своих обязанностей осенью, исчезли и деньги. Футболки, поло, рубашки и лёгкие куртки, модных среди околофутбольного движения брендов, уже никто не покупал. А зимних вещей почти не было. Парнишка-поставщик, старательно таскавший через границу с «незалежной» тюки с фирменным британским и итальянским шмотом, считал перевозку громоздких толстых свитеров и курток делом хлопотным и не очень прибыльным. Объём большой, но не соответствующий морже. К тому же, летние шмотки раскупают, как горячие пирожки, чтоб по одной на каждый день недели. А зимняя одёжка носится пару лет, как минимум.

С ремонтом квартир тоже дела шли ни шатко ни валко. Словно с наступлением холодов всех и каждого стало вполне устраивать внутренне убранство жилищ. И даже «стройварианты», казалось, застыли в первозданной бетонной серости, в ожидании тёплых деньков. Были лишь мелкие заказы: переклеить обои в одной комнате, побелить залитый соседями потолок — мелочёвка, да и то редко.

Обычно, человек, зарабатывающий себе на жизнь «сезонным трудом», откладывает на «худые месяцы» и сонным медведем впадает в блаженный отпуск, потихонечку таская купюры из жирной копилки. Однако, как и у подавляющего большинства жителей постсоветского пространства, накопления заканчивались на третьем походе в магазин. Социалистическое прошлое приучило народ к застойной стабильности. С этой привычкой люд оголтело перекатился в новое время, совсем забыв о том, что оно новое. Государство перестало думать за своих подданных, но забыло научить их мыслить самостоятельно. В этой бездумности бывшие пионеры и комсомольцы воспитывали и тех, кто так и не успел примерить, ни красный галстук, ни значок-звёздочку, с профилем бессмертного Ильича.

Очередная льдинка полетела на пол, звонко брякнула, проехалась по доске, оставляя за собой мокрый прямой хвост. Лидс нахмурился, пнул влажную стекляшку под кровать. Со скепсисом глянул на свободное от наледи стекло. Про себя подумал о том, что всё без толку. Ночью упрямая корка снова поползёт со всех щелей, меж рамой и плохо подогнанным стеклом, и через пару дней все придётся начинать сначала.

Дверной замок жалобно скрипнул, крякнул металлическим языком. По ногам потянул холод сквозняка. Оля была похожа на промокшего воробушка — воротник нахохлился искусственным мехом, поросшим худым покрывалом ледяной крошки, голова втянута в плечи, спинка снова сгорблена.

— Не горбься! — не преминул сделать замечание брат.

— Вот пойди и пройдись по этой холодрыге! — уперевшись носочком в пятку, стягивала сестра сапоги. — Я посмотрю, как ты не сгорбишься!

— Сильно холодно?

— А как ты думаешь?! Снег идёт. Зима, блин…

— Как всегда нежданно, — усмехнулся Лидс, взял протянутые сестрой пакеты, водрузил на «шрамированный» на последние недели кухонный стол. Разделочную доску вспоминалось купить лишь тогда, когда лезвие упиралось в терпеливую до издевательств столешницу. — Голодная? — поинтересовался брат, заглядывая в пакет.

— Голодная, — стянула Оля пуховик, встала рядом, прискорбно кивнула на покупки. — Это всё на что хватило денег, — принялась она наскоро выкладывать на стол нехитрые харчи. — Паштета пару банок, хлеб, макароны, крупы, вот, две пачки взяла, бумага туалетная…

— Масло забыла, — незлобно подметил Лидс.

— Ой… — озадачилась сестра, но, впрочем, быстро пришла в своё обычное подростково-агрессивное состояние. — Не пойду на холод этот больше! Хочешь — сам иди! — высыпала она стол сдачу — пару мятых купюр смешного достоинства и россыпь серых и тёмно-жёлтых монеток.

— Ладно… — обречённо пожал брат плечами, вороша пальцем мелочь. — Потом докупим.

За окном злился холодный ветер, время от времени пытаясь распахнуть лишённую защёлки форточку. Комнатная антенна старого телевизора жаловалась на метеохандру, щедро рассыпая по экрану серую рябь, а голос новостного диктора периодически свистел шипящими и всхрапывал, потому вскоре был опущен в ноль. На чуть обкусанной человеческой криворукостью тарелке лежали пара варёных яиц и четыре куска хлеба, щедро намазанных шпротным паштетом. Сверху улеглись тоненькие луковые колечки, обильно припорошенные чёрным перцем.

— Бабушка всегда так делала… — будто невзначай обронила Оля пододвигая поближе к брату тарелку со скромным ужином. — Экономная была. Каждую копейку считала. Потому покупала всё самое дешёвое. А так, — чуть поправила она свисающее с бутерброда колечко, — с луком да перцем, не так уж и погано кажется.

— Совсем не погано, — вгрызался Лидс в бутерброд, проталкивая слова сквозь пережёванные массы. — Всё круто.

— Ну, значит, её наука нам пригодится… — грустно улыбнулась Оля и тоже потянулась за домашним воплощением сверхбюджетного перекуса. — С деньгами совсем швах?

— Совсем, — понуро признался брат. — Есть пара курток на продажу. Но, ты же понимаешь — пока кто-нибудь старую в клочья не разорвёт — новую не купит. Да и не факт, что у меня. Зимние нормальные шмотки и местных «сэкондах» есть. А с ремонтами тоже «алес»…

— Да, мне Слава говорил.

— Слушай, а, может, у него поживёшь? Ну, пока с деньгами туго. У него хоть родители люди нормальные. С голодухи точно не помрёшь.

— К нему? К его родителям? — почти в полный голос рассмеялась сестра. — Миша, ты с дуба упал? Они же его самого за шкирку выкинут, если он «дворняжку» малолетнюю домой притащит.

— Дворняжку?

— Ты их хорошо знаешь? — серьёзно глянула Оля, подперев подбородок острым кулачком.

— Ну, так… — признался Лидс, заталкивая в рот остатки бутерброда и принимаюсь за чистку яйца.

— Так… — усмехнулась сестра, досадливо отобрала яйцо, которое Лидс неумело свежевал, снимая скорлупу вместе огромными кусками белка. — Он же для них «дитятко ненаглядное». Это он с вами рожи таким же вы придуркам чистит, да на трибунах горлопанит. А для них он совсем другой. Думаешь, они знают, что он по уши в грязи, цементе и клею, в чужих домах лоск наводит? Как бы не так! Слава у нас театре трудится, реквизитором, да художником сцены — почти что уважаемым в богемных кругах человеком! А разбитая морда, так это с бокса. Как техниками сцены накомандуется, так идёт на благородные спарринги, в лучших традициях английской аристократии. Так что, не знаешь ты Славика. Совсем не знаешь.

— Умереть не встать… — только и нашёлся Лидс, откинулся на спинку шаткого стула, отрешённо принял обратно спасённое от окончательного поругания яйцо.

— Не встать… — усмехнувшись, кивнула сестра. — А знаешь, кто вы для них? Вот ты, например, в том же театре костюмер. Символично, да? А, вот, Егор, тот что Барбер — тренер по боксу. А Шарик — водитель театральный. Вот так вот. А ты говоришь переехать…

— Так, Бэкхем у нас пай-мальчик! — усмехнулся Лидс, впрочем, беззлобно, вполне дружелюбно, хотя Оля всё равно едва заметно скривилась.

— А, может, и нам такими же нужно было быть? Глядишь, не попали бы в эту задницу. Живём в норе, дома ненормальная алкашка, жрём дрянь всякую…

Она мягко, но вполне презрительно швырнула остаток бутерброда на тарелку. Луковые колечки чуть дрогнули, но удержались на насиженных местах. Лишь чёрная перечная крошка весело и вольно проскакала на своих невидимых ножках по керамической глади, но быстро устала и улеглась в паре сантиметрах от неровно обрезанного хлеба. Из единственной комнаты потянуло запахом улицы и сигарет. Снова курит. Снова волосы будут пахнуть смолянистым дымом. Впрочем, к лучшему. Ведь чувствовать рядом её настоящий запах — запах чистоты, юности, едва приоткрывшей дверь в истинную женственность — было почти невыносимо.

Образы, видения, сны, захлёстывали солёными волнами, что стекают в безбрежный океан. Стекают с тел, выдохшихся от ласк любовников… С Оли и Бэкхема. Сестра, совсем ещё юная, нежная, словно лепестки едва распустившегося ириса, легко касалась губами его кожи, обвивала тонкими ласковыми руками, прижималась бархатным животом, начинала с губ, спускалась ниже, потом снова поднималась, роняя на лицо ивовые пряди, легонько щекочущие. Это не возбуждало, нет… Скорее оседало на губах горечью ханжеской ревности. Очень странной, почти отцовской.

А ещё было страшно, что в голову смогут протиснуться иные картинки, от которых потом будет не укрыться, не спрятаться. Вдруг на месте Бэкхема, на какую долю секунды, захочется представить самого себя? Тогда мир изменится ещё больше и от этого мира бежать уже точно будет некуда.

Несколько ночей Лидс пытался спать на полу, но леденящие сквозняки недвузначно заявили о том, что их территория неприкосновенна, наградив тремя днями высокой температуры и сухим, нещадно дерущим бронхи, кашлем.

О покупке спасительной раскладушки, с такими-то финансами, речи идти не могло. Что уж говорить о полноценной кровати. К тому же, Оля и так допытывалась, отчего брат, ни с того ни с сего, в один момент, без прелюдии разъяснения, решил, что пол ему подходит больше, чем, пусть и не самая большая и удобная, но, не в пример более комфортная, кровать. Ортопедия, да…

До такого близкого дыхания сестры было ещё несколько часов, а мысли уже стали свиваться в ядовитый клубок, отравлять разум вероятностью своего постыдства. Вибрирующий в кармане телефон благостно оборвал выстраивающуюся вязь уже ставших ненавистными образов.

— Да, — не глядя на экран, коротко ответил Лидс.

— Миша, привет, — тёк знакомый голос Барбера по невидимым нитям сотовой связи. — Занят?

— Не особо. А что?

— Разговор есть. Точнее, две новости.

— Хорошая и плохая?

— Обе плохие. Не по телефону. Подходи в гараж, потрещим…

Гараж, о котором шла речь, прочно угнездился в меж двух пятиэтажек, вместе с несколькими своими собратьями, такими же старыми и проржавевшими, но упорно служащими своему делу, даже несмотря на преклонный возраст. Два квартала прямо по улице, потом один вниз и ещё один налево. Не так далеко. Съемщику гаража приходилось идти от своего дома примерно столько же. Однако, цена, которую владелец-пенсионер запрашивал за аренду, была беззубой, как и он сам. А потому, лучшего места, где Шарик мог бы устроить домик для своего кормильца-микроавтобуса — придумать было весьма сложно.

Сразу за скрипучими, чуть покосившимися воротами, отделяющими ветренно непогожую вечернюю хмарь, от чуть затхлого воздуха гаража, встретила плоская забрызганная задница давно знакомого «Фольцвагена». Шарик почти всегда стремился прятать машину под крышу так, чтобы у дальней стены оставалось место, где можно расставить пустые пивные ящики, соорудив импровизированный стол со стульями.

— Жрёте, сидите?! — огибая пузатый корпус микроавтобуса, вместо приветствия прикрикнул Лидс, словно на играющих «во взрослых» пятиклашек, стащивших из родительского серванта сливовую наливку.

— Завидно? — послышался натужный смешок Бэкхема, первого протянувшего руку новоприбывшему.

— Товарищ Бэкхем, — картинно чуть поклонившись и едва не «щёлкнув каблуками», пожал Лидс ладонь. — Тренер по боксу, — поздоровался с Барбером, — театральный водитель, — с Шариком.

— Чего? — практически в один голос выразили «анархисты» лёгкое недоумение. Лишь Бэкхем чуть виновато подзакусил губу, что, впрочем, осталось незамеченным всеми, кроме неотрывно взирающего на него Лидса. — Ничего, — отмахнулся новоприбывший, удовлетворившись реакцией младшего из компании, — дуркую. Пивко попиваете? — с показным недоверием кивнул на бутылки, расставленные на фанере, венчающей решётчатый ящик. — В такую погоду лучше уж что покрепче.

— Нет покрепче, — буркнул Шарик, протягивая бутыль портера, местного производства. — На пивзаводе немного подогнали.

— Так, езжай на ликёро-водочный!

— Не пускают. Боятся, — отшутился Шарик, прихлебнул, чуть пожевал губами — пиво было неприятно тёплым, вязким, но, по большому счёту терпимым.

— Помнишь, как на выезде под занавес матча наши «банку зевнули»? — перебил алкомечтания Барбер. — Конечно, помнишь. А помнишь, как в позапрошлом и прошлом матчах пропускали? Нет? Тоже помнишь! — мелко потряхивая ногой, словно прихваченный судорогой барабанщик, вкрадчиво, но заметно нервозно продолжил лидер фирмы. — Так вот, сливают, суки. Намеренно сливают.

— Может, невезуха? Было уже такое. Помнишь, в две тысячи пятом? — скорее из упорства, вяло, словно варёный овощ, протестовал Лидс.

— Нет, — уверенно замотал головою Барбер, нервозно въедаясь пятернёй в огонь своей, отросшей за последние пару недель бороды. — Тут вскрылся один факт, который говорит о многом. Точнее, об одном — в последних пяти играх, три были слиты. Так не только я думаю.

— И что же за факт такой?

— Родной брат тренера молодёжного состава засветился. Там, в букмекерской кореш Будды трудится. Так вот, он нашептал, что этот хмырь трижды ставил экспрессом всего на один матч. На результат, счёт и на пятнадцатиминутку, в которую наши пропустят решающий гол. И всегда поднимал. Веришь в такую удачу? Или новый пророк у нас нарисовался, как думаешь?

— Первая половина сезона. Рановато для договорняков.

— Три очка — есть три очка. Вначале ли, в конце, в середине. Какая разница?!

— Ну, так-то да… Стопроцентная инфа?

— Насколько я знаю, да.

— И что думаешь?

— Я думаю также, как и Будда со Златаном — надо идти к тренировочной базе и реально так спросить за этот блядский позор.

— Да! — влепил Бэкхем крепкий кулак в, ни в чём неповинную, с тонким всхлипом принявшую удар, ладонь.

— И когда думаете? — продолжил Лидс, снова заставив принять младшего товарища виноватый вид. Насмешливый взгляд тихо, но явственно шептал: «Я всё знаю! Маменькин ты сынок…»

— Ещё не определились. Но, думаю, скорее всего, за день-два до следующего домашнего матча. Будда с ультрой решат и начнут поднимать народ, — неуверенно рапортовал Барбер.

— Резонно.

— Резонно, — скоро согласился бородач. — Это первая новость. Теперь вторая. Помнишь того барыгу-студентика, что у школы ошивался?

— Да, как же забудешь…

— Вышел на работу наш «пианист».

— Да, ну?

— Вот тебе и ну. Решать, конечно, тебе. Ты, так сказать, главная потерпевшая сторона. Но, слово надо держать…

— Пойдём, покурим, — Лидс решительно кивнул в сторону выхода.

Бэкхем с Шариком чуть тревожно переглянулись, но смолчали.

— Слово держать?! — с прорывающейся сквозь натужную сдержанность оголтелостью насел Лидс на Барбера, ещё даже не успевшего прикурить сигарету. — Мы обещали его грохнуть!

— Обещали. И что? — на вид совершенно спокойно, попутно пряча язычок пугливого пламени от влажного ветра, вопросил лидер фирмы.

— А ты в курсе, что тот хрен, который в бывшей аптеке заседал, кони двинул? Мы его грохнули! Я грохнул!

— Повторюсь, — пожал Барбер плечами, — и что?

— А то, что это охренеть, как ненормально!

— Ты всерьёз веришь в то, что жизни всех людей равнозначны? Тебе действительно есть дело этих ублюдков, что толкают фасованное по пол грамма дерьмо таким, как твой брат? Тебе их жаль? А брата не жаль? А других, кто так же шагнёт в окно или сляжет в «дурке»?

— Я не думал, что всё так далеко зайдёт… — чуть попятился Лидс, ёжась от хлёсткой пощёчины воздушного потока, несущего в себе колкие кристаллики льда.

— А ты думал, как будет? Мы запугаем одного, спалим конторки второго и третьего и район сразу чистым станет, будет тихо водочку попивать? Это не те люди и не тот бизнес! Пока каждый на районе, кто занимается этой дрянью не будет дрожать от страха и сраться в штаны — это всё сотрясения воздуха. Такие люди, больше чем остаться на мели, боятся только смерти. Одну мы показали. Видимо, причинно-следственную связь увидели не все.

— Ты не боишься?

— Чего?

— Не знаю… — вдруг, всерьёз задумался Лидс, примеряя на свою собственную шкуру страх, который смог бы накрепко сковать пламенные порывы товарища. — Ну, например, если поймают. Жена, сын…

— Мне плевать! — неожиданно резко и даже злобно оборвал Барбер. — Жена с голоду не подохнет. А сын, если суждено вырасти подонком, то он, что со мной, что без меня подонком станет. Тут вопрос в другом… Ему здесь расти! — он злобно топнул, и подрасквасившаяся, но не успевшая сковаться морозцем земля, с болотным хлюпаньем выпрыгнула из под ботинка. — Расти на этом самом районе. Денег на квартиру, в местечке попрестижнее, у меня нет. И никогда не будет. Если только в лотерею не выиграю, что крайне маловероятно, ведь я ещё не высморкал последние мозги, чтобы покупать билеты на этот лохотрон. Так что, выбор невелик. Слово, брат, надо держать.

— А за себя? — почти сдался Лидс, спросил лишь с укромной надеждой поделиться своей неуверенностью с товарищем. — За себя не боишься?

— А чего мне бояться?

— Ну, вдруг убьют. Вдруг этот «пианист» теперь с собой волыну таскает?

— Не боюсь. Был бы я видным учёным, светилом науки… Или, например, писателем, с умными книжками, или художником, или другим лекарем душ человеческих… Тогда — да, боялся бы. А, так… Что мир потеряет вместе со мной? Не дожившего до тридцати дурака, что гоняет на выезда? Плюнуть и растереть! Нет… Мир ничего не потеряет. Но если у меня есть шанс сделать что-то хорошее, пусть и через зло, через грех — я не хочу его упускать. Я не хочу немощно смотреть, как мой город под покровительственным нихренанеделаньем мэра, ментов и прочих упырей, превращается в клоаку, скатывается обратно в девяностые. Это не для меня. Это слишком далеко от анархии…

— Всё далеко от анархии, — грустно усмехнулся Лидс, вынул из пальцев товарища почти докуренную сигарету, сделал пару глубоких затяжек, выбросил в небольшое озерцо, что непринуждённо породила непогода, прямо посреди дороги. — Анархия — лишь утопия.

— Всё — лишь утопия, — устало хмыкнул Барбер, — если никому и ничего на хрен не надо…

Мерный шаг, краткий спринт, заломленные за спину руки и снова, как под беспристрастную копирку, нырок в безразличную утробу старенького микроавтобуса. Снова мерный, но теперь влажный шелест городских дорог, перекатывание через окраинные чуть подразмокшие грязевые наросты, нырки в выбоины и просто продавленные тяжёлыми колёсами впадины.

А ещё, на этот раз, Марк пытался убежать. Он поздно заприметил уверенно смеряющих погонные метры крепких парней, с затянутыми в ткань балаклав лицами. Рванул, поскользнулся, встал, снова рванул. Потом бежал. Метров, эдак, двадцать. Затем повалился пузом в размякшее месиво школьного стадиона, после короткого, но мощного толчка чужой ноги в поясницу. На бегу, он даже пытался кому-то позвонить, но длинные гудки слишком длинные, а бег тренированных ног околофутбольной элиты непозволительно быстр.

Как и в прошлый раз руки оказались скрещены за спиною, стянуты колким, жестоким в своей неподатливости, пластиковым хомутом. Мелкий наркоторговец сидел, вжавшись в поросшую пылевой коркой стенку, молчал, чуть подрагивал. Не сопротивлялся отъёму всего содержимого карманов. Лишь, то вяло покачивал обречённой головой, в такт тряске, то, вдруг, словно просыпался от одному ему ведомых звуков, а потом снова обмирал.

Его ноги ступали по уже печально знакомой тропинке, втоптанных в вязкую глинистую землю мелких осколков кирпича, бетона, шифера и другого строительного мусора. Недостроенное и уже давно обветшалое нечто, встретило заунывно завывающими в кирпичной клетке сквозняками. Марк спотыкался на лестнице, норовил клюнуть серую бетонную твердь, оставив ей воспоминание о себе кровавым поцелуем. Но крепкие руки держали под локоть, крепко, цепко…

Он повалился на хладность пола, почти у импровизированного обрыва вульгарно оттопырившегося перекрытия, нависающего над текучей гладью. Внизу — два этажа и затопленный подвал. Справа — неплохой вид на город. Плюющиеся смолью трубы ТЭЦ, пологие крыши вросших в промзону заводов. Чуть правее — белизна бюджетных новостроек. Слева, за разномастностью лесополосы — приземистый дачный посёлок. Впереди, бурелом балки, оставленной людьми на откуп истинному естеству природы. Сзади, единственная выведенная кирпичная стена и четыре застывших силуэта. Один — повыше и пошире остальных, спокойно разматывает пластиковую бельевую верёвку. Второй — тоже высокий, но худой, нервозно подёргивает руками. Третий — широкоплечий, приземистый, поглядывает сквозь прорези чёрных глазниц по сторонам. Четвёртый — и сказать нечего. Словно усреднённая версия всех прочих. Среднего роста, средней комплекции, стоит, смотрит не мигая…

— Ребят, ну вы чего? — наконец заголосил Марк. — Ну, с кем не бывает?

— Тебя предупреждали, — с натугой вытолкнул из себя Лидс. — Теперь уже поздно…

— Чего поздно?! Чего поздно?! — замельтешил горе-торговец. — Хотите точку забрать?! Так, это не со мной решайте! Я-то тут при чём?!

— Закрой свою вонючую пасть! — Бэкхем с размаху впечатал носок полуспортивного ботинка в голову тщедушного студента. — Пиздец тебе, сука!

Марк что-то скулил и отплёвывался бардовым, тягучим, в то время как молчаливый Шарик деловито пытался скрутить воедино три кирпича, в разной степени надколотых с краёв. Пластик верёвки упрямился и то и дело пытался ослабить хватку. Нехитрая конструкция стремилась рассыпаться, но Шарик старательно подтягивал жгут, делая всё новые и новые обороты.

— Тихо! — гаркнул Барбер, чуть сгорбился, навострился. — Тихо, сказал! — ногой вжал в бетон пленника, что-то невнятно хлюпающе бормочущего. — Слышали? — обратился ко всем сразу. Товарищи непонимающе повели плечами. — Значит, слушайте! А ты, — ещё сильнее вдавил ступню меж барыжьих лопаток, — вообще не дыши!

Ветер звучал пустотой и собственным мокрым шёпотом. Секунду, две, три, а потом послышалось тихое металлическое бряканье, где-то внизу.

— Эй! — змеёй шепнул Лидсу Барбер. — Глянь, что там? — кивнул лестницу.

Лидс сухо сглотнул, поправил маску, осторожно, неслышным шагом подкрался к дверному поёму, вытянул шею и почти мгновенно, по пустынности кирпично-бетонных стен поскакало эхо нежданного хлопка, а в глаза полетело мелкое крошево.

— Твою мать! — пугливой черепашьей головой втянулся обратно на площадку Лид.

— Они здесь! Здесь! — истошно завопил Марк.

— Валим! — уже не таясь, прогремел Барбер.

— Куда?! — растерянно заметался, будто в крохотной, метр на метр, клетке Бэкхем.

— Сюда! — разбежался Лидс, притормозил у пленника, со всей силы впечатал его голову в бетон, вдохнул, резко выдохнул, снова втянул ноздрями воздух и полетел вниз.

Вода, словно стальным прутом ударила ноги, а через неуловимый миг обожгла острым холодом. Тело словно скукожилось, будто бездушность пластика, которую пробует на вкус открытый огонь. Распрямиться, вытянуть руки и ноги, не позволить себе пойти каменной обречённостью ко дну — казалось невыносимо сложно. Вода чудилась нестерпимо вязкой, тяжёлой, словно безвкусный кисель, вываренный из всей горечи и разочарования этого мира. Первый вдох проник в лёгкие раскалённым свинцом. Руки принялись неуклюже бить растревоженную недовольную влагу. Снова хлопок.

— Под водой! — загремел вопль Барбера и тело снова, целиком и полностью, поглотил огненно-морозный кисель.

С каждым взмахом рук, от молодецкой удали будто отщипывали по кусочку. Словно чьи-то чумазые пальцы вгрызались в хлебный мякиш снова и снова, стремясь как можно быстрее оставить от буханки лишь остов ломкой корки. Под водой выстрелы слышались далёким похлопыванием в ладоши. Каждый краткий глоток спасительно воздуха сулил, что это похлопывание превратился в затрещину. Прямо по затылку. Первую и последнюю.

Берег встретил чем-то вялым и липким. Ноги бесстыдно скользили. Тело так и норовило завалиться вперёд, будто весь центр тяжести перелился в навьюченную свинцово-тяжким безумием голову. Краткий взгляд на отделённую озерцом постройку, явил двоих мужчин, уже не стреляющих, а с интересом наблюдающих за коряво ползущими на холм людьми. Вгрызающимися в подло ускользающую из под ног грязь, падающими и снова бегущими, пробуксовывающими, испуганно скатывающимися в местами затопленную балку.

— Туда! — пустыми лёгкими прохрипел Барбер, махнув в сторону посадки, граничащую с балкой. — Вглубь нельзя, — кивнул на бурелом изъеденной оврагами земли, — увязнем.

— Егор! — истошно окликнул его Шарик, срывая с головы маску. — Тут Слава…

Бэкхем лежал, привалившись спиной молодому деревцу, дышал тяжелее остальных, вдавливал ладонь куда-то под рёбра.

— Что такое?! — на подкашивающихся ногах, едва не заваливаясь, подковылял к нему Барбер.

В ответ Бэкхем распахнул кисть, где в грязи и глине прожилками переливалось алое, пугающее.

Лидс упал на одно колено. Сдерживать предательски подгибающиеся ноги не было никаких сил. Перед глазами так явственно понеслись многочисленные забивоны, накрытия, случайные стычки. Казалось, протяни руку и можно втянуться в жаркую драку. Просто выдернуть за промокший насквозь рукав, да строго прикрикнуть: «Стоять до конца!» ЦСКА, Динамо, Спартак, Терек, все вместе взятые… Все фирмы и фракции. Все хулиганы и ультрас. Весь околофутбол, в самой неприглядной его обёртке не заставлял столкнуться с неизбежностью, гнетущей своей оголтелой несправедливостью. С аргументами или без, с выверенной тактикой или без оной, всегда был шанс выйти победителем, пусть даже в благородстве поражения.

И всё это словно теряло вполне осязаемую плоть, оставаясь заброшенным за задворки восприятия немым призраком, перед маленьким кусочком металла и кровавостью грязной распахнутой ладони, что являла миру простой, но, вместе с тем, невообразимый постулат. «Fair play» где-то там, в околофутбольном мире. А здесь нет никакой честной игры, никаких «чистых рук». Есть лишь дух испепеляющего бессилия, озорно витающий над грязной, забытой всеми балкой.