Анархо

Глава 17. «Вдоль ночных дорог»

Хотелось курить… А ещё идти. Просто шагать, и не важно куда и зачем. Просто беспрерывно скользить в окружающем пространстве, дабы хоть как-то расшевелить гнетущий сумрачный вакуум, вдавливающий в виски неизмеримость праздных мгновений. Ноги сами перетаптывались, приплясывали, снова и снова разминая в однородную кашицу обречённо падающие в зимнюю хлябь окурки. Когда губы нервно прихватили фильтр очередной сигареты, ощутимо пошатнуло, а после пары затяжек даже чуть затошнило.

— Завязывай дымить! — швырнул замечание Барбер, но Лидс лишь ухмыльнулся. Неправдоподобно, криво, вовсе невесело.

— Я уже взрослый мальчик, — с нарочитой хрипотцой отозвался он. — У взрослых мальчиков взрослые придури.

— Ага, — пробурчал Барбер. — Особенно у некурящих…

— Надо же когда-то начинать.

— Твоё дело. Только не скули потом, что блевать тянет!

— Идут! — прервал их краткое переругивание Бэкхем, кивая на ссутулившегося парня, скоро перебегающего через дорогу.

— Один… — констатировал Лидс, живо выглянув из колодца подворотни, что услужливо укрывала от капризного мокрого снега. — А где второй?

Парень просеменил под стенкой и юркнул в арку, едва не врезавшись широким лбом в подёрнутый недельной щетиной подбородок Лидса. Слегка отпрянул, растерялся, увидев в паре шагов ещё и Барбера с Бэкхемом.

— Где второй?! — минуя ненужное на его взгляд приветствие, гаркнул Лидс. — Давай, пой уже! — раздражённо подтолкнул в грудь явно растерявшегося скаута. — При них можно, — добавил, вспомнив, что строго-настрого наказал ВВП со Спайком отчаянно молчать в тряпочку.

— Спайк пасти остался… — наконец, разомкнул ВВП слипшиеся тонкой бледной полосой губы.

— На хрена?

— Тот, второй — тот, что хачик, не дома. Бухает в кабаке.

— А первый?

— Первый дома. По тому же адресу, что и в прошлый раз, в квартале отсюда.

— Ладно, — чуть пожевал губы Лидс, — диктуй одноразовый номер Спайка и газуй домой. Вы же на одноразовых? — с явной угрозой навис он над щуплым скаутом, от чего тот ещё больше ссутулился.

— Да, ясен хрен! — поспешил ВВП открестится от непростительной глупости. — Мы же не совсем идиоты…

— Не совсем… — неуверенно кивнул Лидс. — Хотя, кто вас знает. Диктуй, давай!

Зудящее нетерпение, парадоксально замешанное на густом бульоне из мандража и откровенного страха, гнало вперёд. Желание перейти на бег сдерживало лишь шипение из за спины…

— Нормально иди! — цедил Барбер сквозь зубы. — Нормально, мать твою!

Бэкхем, казалось, вовсе растворился в злом безмолвии. Скользил рядом. Почти в плечо в плечо. Сосредоточенный, тихий, злой, даже чуть страшноватый. В его утончённых, немного женских чертах, под ленивым светом продрогших фонарей, поблескивала какая-то неведомая ранее холодная злоба. Совсем не то, что было на уличных схлёстах или договорных забивонах. Ярость, да… Весёлый гнев и гневное веселье. Кровавый азарт и азартная кровь. Готовность узреть чужую силу и показать свою. Было всё, что и у всех, лишь тщательно сокрытое за плотной ширмой нордической упрямой безмятежности, лишь изредка колышущейся под ветрами адреналинового угара. Сейчас всё совсем по-другому. Лишь злоба, лишь холод, без всякого покрова.

Лидс хотел бы также. Очень хотел, до ломоты в зубах. И признавался в этом самому себе. Хотел вытравить из сердца пугливую неуверенность, из свинцовой головы роящиеся сомнения, из всё ещё рвущихся перейти на бег ног подступающую ленивую ватность. Наверное, потому и гнал себя вперёд, чтобы уже не маячил где-то вдалеке перекрёсток, с поворотом на обратный путь. Чтобы нельзя было вероломно свернуть с выбранной колеи. Невозможно прошмыгнуть мимо колосса нависающей неизбежности, перед шагом на новую ступень освобождения. Освобождения от впрессованных в кости догматов, нерушимых линий разграничения территории добра и зла. Всё сольётся. Всё станет единым. Не будет больше греха, ибо нет греха большего, нежели осознанное убийство. После всё станет мелочным. Всё станет проще…

Чистый подъезд встретил приветливым тёплым светом. Лифт оказался быстр и услужлив, украв лишь пару капель и так сочащейся сквозь пальцы решимости. Восьмой этаж, тяжёлая чёрная дверь без номера. Если скаут что-то перепутал — они просто извинятся и возможно… Но ВВП был точен. Впрочем, как всегда…

— Открывайте немедленно! Паразит такой! — сварливо прикрикивал на дверь Барбер, нещадно вдавливая кнопку звонка, то одним, то другим затянутым тканью печаток пальцем.

— Кто там? Охренели?! — сонно донеслось из-за толщи металла.

— Это вы там охренели! — скрипуче парировал Барбер. — Вы нас заливаете!

— Шурик, ты что ли? — под скрежет втягивающихся ригелей бурчал хозяин квартиры. — А что ты «выкаешь»?

Вместо ответа, в показавшийся узком проёме лоб прилетел холод воронёного металла. Рукоять пистолета оставила след от своего поцелуя почти идеальной кровавой полосой, разделяющей надбровные дуги на левую и правую. Хозяин коротко охнул и, сделав непрочный шаг назад, привалился к стене, медленно потёк вниз.

Непривычная утончённость дорогого телефона легко подпрыгивала в слишком широком для него кармане. Барбер нервозно поглаживал куртку, словно успокаивая томящийся в неволе гаджет, нежданно и грубо сменивший владельца. Хотя, конечно, просто потели ладони. Или это снежинки бесстыдно липли, да растекались, прячась с естественные ложбинки и грубые трещинки натруженных рук? Барберу хотелось верить, что во всем виноват проклятый снег.

Наверное, даже не хотелось. Наверное, верил. Ведь рядом безмолвно шагал Бэкхем. Тонкий и жилистый, уверенный и холодный, словно извечный железнодорожный гвоздь, что припечатывает к месту направляющие далеко идущего пути. Только вот, далеко ли? Это покажет только время, а пока… Пока следует поставить на поблёскивающие злобным и колючим светом рельсы свою скрипучую дрезину и, постукивая, катить вперёд, пока эти самые рельсы не кончатся.

— Лидс этого рыжего не замочит? — буднично небрежно изрёк Бэкхем, завидев Спайка, зябко помахивающего чуть скрюченной от холода рукой.

— Не знаю, — вполне себе честно признался Барбер. — Обещал же…

— Обещал, — еле заметно кивнул Бэкхем. — Лучше бы я остался. У меня такого резона весомого нет.

— Не лучше. Ты бы его точно грохнул, если бы он пасть раскрыл.

— Может и так. Гляди, бежит, — кивнул Бэкхем на Спайка, трусящего к ним озябшей собакой.

— Здарова! — распахнул скаут холодную ладонь, спешно пожал ещё не успевшие замёрзнуть руки. — Чего так долго? Договаривались же на…

— Договаривались-договаривались… — нервно мотнул головой Барбер в сторону окон дорогого бара, мягко льющих ласковый свет на промозглую ночную улицу. — Клиент на месте?

— Да, куда ему деться? — мелко и потешно перепрыгивал Спайк с одной ноги на другую.

— Хорошо. Иди домой да водки с перцем наверни! И, Спайк… — многозначительно и даже с оттенком неприкрытой угрозы заглянул лидер группировки в глаза скаута. — Если хоть кто-то узнает о сегодняшней акции — пеняй на себя.

— Да, ладно! — спешно затараторил молодой фэн. — Я же всё понимаю. Я же не трепло какое!

— Это очень кстати. Давай, газуй! — хлопнул его Барбер по плечу и, проводив продрогшего и неуклюже перескакивающего лужи и лужицы Спайка, сокрушенно покачал головой. — Блядь, ещё пневмонию подхватит…

— Звони… — прервал его отвлечённость Бэкхем, кивнув на карман, где всю дорогу бултыхался чужой сотовый.

Барбер задумчиво упёрся взглядом в грязную абстракцию снежной подтаявшей кашицы. Она, то расплывалась, словно впитывая в себя всё окружающее пространство, то снова абстрагировалась, горделиво возвращая себе изначальную резкость, стоило, лишь чуть сощурится и сосредоточится. Хотелось играть с ней снова и снова.

— Звони, — уже почти грубо повторил Бэкхем, подпростуженно шмыгнув носом и шумно сплюнув под ноги.

Пальцы неуклюже заползли в перчатку и достали гладь новенького телефона. Неспешно прокрутили обширную незнакомую телефонную книгу, нерешительно остановились на выпытанном имени.

— Экран какой большой… — невольно залюбовался Барбер. — Стоит, наверное…

— Да, давай уже! — почти срываясь на крик подгонял Бэкхем, загодя стиснув в кармане рукоять чужого табельного оружия.

Через пару минут сумрачную тишь рассекли три хлопка, а частое хлюпанье скорых ног небрежно подшило неровные края.

Взор предательски застилало влагой. Солёная постыдность смачивала ресницы будто нарочно, в тот момент, когда требовалась скупая сухость. За мокрым несоответствием шаблонному образу, Лидс вовсе не замечал, что на этот самый образ единственному соглядатаю совершенно наплевать. Он мычал и брыкался, в праздных попытках разорвать приковавшую к стулу цепкую крепость скотча.

Рот был накрепко заклеен. Руки связаны за спиной. Лодыжки грубо и даже до жестокого туго примотаны к ножкам. Между скотчем и всем, к чему он должен был липнуть, была «прокладка» из старых пакетов. Откуда Бэкхем, предложивший так заморочиться, дабы не оставить следов клея, набрался знаний по криминалистике — было известно лишь Богу и самому Бэкхему.

Газовый пистолет уже давно перестал буравить пленника своим циклопьим взглядом и уныло лежал в кармане.

— Что, сука? — сквозь стекающую по носу стыдливость, всхлипнул Лидс. — Пиздец тебе. Знаешь, если бы не ты и такие же, как ты — я бы никогда, слышишь, никогда бы не стал тем, кто есть! Знаешь, тот чурка из аптеки… Я до сих пор помню его лицо. Как оно вминается, хлюпает, брызжет… И, знаешь, мне его не жалко! И тебя, сука, не жалко! Мне себя жалко! Понимаешь?! Себя!

Лидс вскочил, хотел было наотмашь ударить… Хлёстко, больно, обидно… Но отчего-то лишь безвольно привалился к дорогому зеркальному шкафу, да медленно сполз на корточки.

— Но, я сильный, правда… — небрежно оставил на рукаве неприятно чавкающее в носу. — Я сильный… Я бы тебя и таких как ты — всех бы, вот эти самыми руками… — Лидс добела, через громкий, даже болезненный хруст, сжал извечно сбитые кулаки. — Но, ведь вы ничего не вернёте… Не вернёте брата. Мать не вернёте. Она ведь из-за вас, сучар… — он осёкся. Снова потекло из носу, снова замарал рукав. — Вы даже обменяться не можете. Один раз. Честно. Жизнь на жизнь. Всё это бессмысленно, я знаю. Знаю! Но это ничего не меняет. Сегодня ты, сука, подохнешь, как последняя мразь. Так, как того заслуживаешь! И я тебе секрет открою… Хочешь на ушко скажу?

Лидс медленно, осторожно щёлкая по паркету резиновыми каблучками-капельками совсем новых строительных перчаток, подполз к пленнику на четвёреньках. Медленно воспарил злобной змеёй, почти ласкового, но, что есть мочи крепко, прижал к груди расчерченное мутной прозрачностью скотча лицо.

— Я знаю, ты хочешь… — шептал он, не обращая внимание, на мычание поцелованного солнцем пленника. — Я вижу, у тебя крестик болтается… Так вот, секрет в том, что тебя даже отпевать, мразоту, не будут!

Он резко отстранился от пленника, жадно и ненасытно втягивающего распухшими ноздрями столь желанный воздух. Усмехнулся, откинул крышку небольшого ноутбука, неспешно пощёлкал клавишами.

— «Я больше не могу жить такой мразью», — процитировал Лидс чернеющую на белом фоне нового документа короткую строчку. — Тебе нравится? Пацаны скоро вернутся, но у тебя ещё есть пара-тройка минут, чтобы попробовать намычать мне что-нибудь получше…

Новорождённое утро не спешило открывать младенческие глаза, а потому бодрый автобус освещал путь своими, не проспавшимися и неумытыми. Самые дисциплинированные, в основном из мирной ультры, да «шарфистов», загрузились на месте официального сбора. Примерно половина — по большей части хулиганы, уплотняли салон, подскакивая по дороге. Шутка ли, добираться до «точки сборки» к пяти утра? Это была обычная практика. Уже ни раз возивший фаньё водитель всё понимал, а потому вовсе не удивился, когда его попросили ехать по центральным улицам и никуда не сворачивать — чтобы всем, кто обещал «подскочить» было проще ориентироваться. Чтобы всё было, как всегда.

Автобус лишь единожды остановился за городом. Дверь распахнулась, фыркнув в морозный воздух весёлым парком, и зябко ёжащаяся тоненькая фигурка вскочила на ступеньку. Колеса чуть промедлили и, еле заметно качнувшись вперёд-назад, продолжили в неблизкий путь.

— О! Что за королева?! — плотоядно гоготали грубые, но весёлые голоса.

— «Сир вру пле» к нам! — безбожно коверкали французскую речь пьяные и добрые.

— Это чья «белка»? — беззлобно негодовали считающие, что «женщинам на корабле не место».

— Моя! — громко отозвался Бэкхем и вяло помахал с галёрки.

Лидс тоже хотел что-то сказать, но промолчал, лишь поднял раскрытую ладонь, уныло пошевелил пальцами. Впрочем, о том, что хотелось что-то сказать — врал сам себе. Говорить ничего не хотелось. Вообще ничего. И никому. Просто молчать, смотреть в непроглядность зимнего утра и пытаться найти вкус в безвкусном и совсем-совсем пресном. Водка вливалась внутрь, словно вода. Даже не простая, а дистиллированная, напрочь мёртвая.

— Как ты? — тонкие остывшие на морозе пальчики легко коснулись подёрнутых привычной коркой костяшек, потом нежно и холодно обняли мизинец с безымянным.

Лидс даже на секунду по-детски обрадовался, что сестра сначала обратилась к нему, а уж потом коротко поцеловала Бэкхема. Но даже эта краткая радость не заставила язык повергнуться. Лишь плечи вздохнули вверх-вниз. А потом зачем-то ещё раз, вверх и снова устало опали.

Она села напротив, рядом с Бэкхемом. Будда придержал хорошие места. Почти в самом конце. Целый кубрик на четыре сидения, где даже столик можно поднимать. Хотя, впрочем, никто его никогда и не опускал. А ещё можно было тихонько покурить. Вообще-то, нельзя. Но водитель, если пассажиры сильно не наглели, как правило, не замечал мелких шалостей. Ну, курят и курят на галёрке, как школьники за гаражами. Что с них взять, с блаженных…

Оля будто знала об этом, а, может, и впрямь знала, например, от Бэкхема. Зажала в тоненьких пальцах тоненькую сигарету, прикурила. Потом вторую и, не спрашивая, протянула брату. По-хозяйски стянула ботинки, поджала под себя ноги, сиротливо свернувшись калачиком, откинулась Бэкхему на плечо. Лидс улыбнулся, затянулся. Снова затянулся, уже без улыбки… Слишком большая роскошь вот так вот улыбаться. Повода, вроде бы, никакого и нет. Да и быть не может. А, вероятно, и не будет больше никогда…

— Ты где сойдёшь? — не смотря в глаза, тихонько спросила Оля, выпустив маленькую серую струйку, быстро поползшую воздушной змейкой над головами, куда-то в верхний угол.

— Я до конца, — на силу разомкнул Лидс сухие губы. — В Москве останусь. Схожу на мячик и…

— Потом за «мясо» гонять будешь, — печально улыбнулся Барбер. — Или за «паровозов».

— А ты? — легонько подтолкнул его Лидс под рёбра. — Ты где-то под Липецком хотел отскочить? Кто там в Липецке? «Металлург»?

— Он самый… — усмехнулся Барбер. — Свезло.

— А кто у тебя там?

— Тётка. Давно хотел съездить, да всё не было времени. Откуда ему взяться?

— Ну, теперь наверстаешь… А вы? — небрежно пнул Лидс Бэкхема в расхлябанно расшнурованный спортивный ботинок. — Парочка, блин… Определились уже?

— Давно, — ответила Оля за парня. — Мы у Донского сойдём.

— Это где?

— Тульская область, — сухо пояснил Бэкхем. — Тоже тётка. На… — протянул он Барберу туго запакованный тёмным целлофаном прямоугольный свёрток.

— Это что? — слегка удивлённо вопросил тот.

— Мелочь… На «такси и мороженое». Потом, когда сойдёшь, открой, — чуть улыбнулся Бэкхем. — И ты тоже возьми, — небрежно, но беззлобно кинул на колени Лидсу такой же свёрток.

— Тульская — это недалеко. Приезжайте, что ли… Спасибо, кстати — помахивая довольно толстым, в два пальца брикетом, пролепетал Лидс. Пролепетал с каким-то, моментально ставшим нестерпимо горьким, осознанием того, что прямо сейчас, прямо в эту самую секунду безвозвратно распадается на куски единое и неделимое. То, что не может существовать врознь. То, что просто умрёт друг без друга.

Автобус ощутимо тряхнуло и раскалённый уголёк, попрощавшись с сигаретой, весело прыгнул прямо в полупустой стакан. Недовольно шикнул, прежде чем угаснуть, почернеть от негодования и пойти ко дну. Лидс чиркнул заботливо протянутой Барбером зажигалкой, глубоко затянулся, выпил полстакана залпом, вместе с угольком-утопленником. Только сейчас, на выдохе, почувствовал, что в воде, по какой-то шутовской нелепости разлитой в водочные бутылки, есть что-то кроме самой воды. Поперхнулся, занюхал замаранным рукавом, снова затянулся. Ещё налил, выпил, занюхал, закурил. Снова, потом ещё…

— А что это вы так скромно? — как-то боязливо показалась над спинками сидений голова Спайка. Эта осторожность и явственные деликатные нотки в голосе, совершенно безобразно сочетались с внушительными габаритами молодого скаута. Лидс даже улыбнулся. — У меня вискарь есть! Будете?

— Ну, отчего же не будем? Будем! — устало, но вполне дружелюбно согласился Барбер и чуть подвинулся.

Спайк же почти истерично замахал руками, всем видом показывая, что может и в проходе постоять. Весело выудил из безразмерного кармана бутылку «Джемесона», начислил всем, даже Оле, не обратив внимания на не совсем довольный взгляд Лидса. Возможно, усталость и тоскливость стёрли весь посыл на лице топ-боя славной, хоть и небольшой фирмы. Вряд ли это было неуважение со стороны Спайка. Скорее, простительная молодёжная непроницательность.

— Ну, за мой первый выезд! — задорно предложил Спайк.

— Как первый? — удивился Бэкхем. — Ты же уже гонял!

— Так, первый, как за основу… Егор, Миш… — слегка растерялся скаут.

— Верно-верно… — отмахнулся Барбер. — Теперь Спайк с основой будет. Вырос из молодёжки. Гляди, какой лоб… — размашисто хлопнул по плечу скаута, да так, что тот ощутимо пошатнулся.

— Ага… — скептически хмыкнул Бэкхем. — Хотя, сейчас-то уже всё равно… — протянул он и тут же снова получил пинок в ботинок.

Отчего-то Лидсу совсем не хотелось, чтобы кто-то о чём-то знал. А потому, категорически настоял на том, чтобы просто испариться. Сказать лишь: «Надеюсь, ещё увидимся, братья…» На всякий случай, чтобы не волновались попусту. И расплавится в жерле чужих городов и городишек…

Спайк, с озорной задорностью, наливал. Потом выискал у кого-то внушительный кусок сыра и немного хлеба. Стало совсем вкусно и даже цивилизованно. Пол автобуса досыпало, другая половина распивала. Извечный дружок Спайка — ВВП, для которого это тоже был первый выезд за основу, дрых, без задних ног. Ибо, сразу после того, как свалил с «задания», нажрался вусмерть и чудом продрал глаза, когда нужно было уже со всех ног бежать на сбор.

Об этом Спайк вещал с упоением и юморком. Про себя же рассказал, что последовал совету — купил перцовки, навернул, без фанатизма, полбутылки и, для верности, попарил ноги с горчицей. А потому, чувствовал себя вовсе не болезно, был весел и бодр. И вообще, казался очень приятным парнем. Отчего его всерьёз не воспринимали раньше — Лидс решительно не понимал. Хотя, догадывался и сам себе усмехался.

Вероятно, они с Барбером так закольцевались на самих себе, да Шарике с Бэкхемом, как на условно более молодом поколении, что просто слепо и глупо отсекли всё вокруг. Словно осенило, влетело стальным скальпелем в сердце, распороло и зашило тугими нитками чёткое понимание: «Анархо» было больше, чем просто четверо и те, что существовали около. Около — и есть «Анархо». Самое настоящее. Оно жило с ними, будет жить и без них.

Едва слышное радио прошептало нежностью популярной мелодии и грубоватый, и даже в чём-то дерзко-надрывный голос завопил: «Я так привыкла жить одним тобой, одним тобой…» Кто-то из «буддистов» или Златановских. Через какие-то секунды ему начал вторить уже знакомый голос, откуда-то из середины автобуса. Показалась поющая голова. «Анархо»! Пашка Эмо! Так его прозвали за дурацкую чёлку, которую он, впрочем, быстро состриг, но избавиться от не самого приятного прозвища это совсем не помогло. Прилипло, хрен отдерёшь!

С третьей строчки зазвучал ещё один знакомый голос. Его ни с каким другим не спутаешь. Противный, рычаще-булькающий, да, к тому же, чуть посвистывающий — страх и, возможно, смерть логопеда. Илья Мотоцикл — «Анархо». Илюха и так был богатой солянкой всевозможных дефектов речи. А когда отправился в незапланированный полёт с мотоцикла — приобрёл новые, взамен нескольких передних зубов.

На припев проснулся и ВВП. А ещё Саня Шуруповёрт, умудрившийся продырявить себе руку невинным инструментом. И Лёха Капуста, который впервые загремел в ментовку за кражу кочана обычной белой капусты, на котором вознамеривался нарисовать рот и глаза и расстрелять из пневматики. А ещё близнецы Виталик и Валера, которых Шарик при первом знакомстве охарактеризовал как: «Биба и Боба — два долбоёба». Так и осталось. Валера — Биба. Виталя — Боба. Все они — «Анархо».

Автобус, полный сильных, дерзких, молодых и не очень, опытных и едва оперившихся, пробивающих золотой сезон или первый выезд, громогласно пел, мерно скользя «вдоль ночных дорог». Наверное, как раз там, где шла героиня девчачьей песни, полюбившаяся таким разным, но таким одинаковым мужчинам.

Взвыв последние ноты, автобус громко зааплодировал сам себе и, в ещё более благодушном настроении, продолжил наливать, выпивать, перешёптываться и покрикивать, шутить и беседовать на абсолютно «сложных щах». Лидс упал в кресло с широкой улыбкой на растрескавшихся губах и уже с благостностью уставился в окно. В сонном застекольном сумраке плывущих мимо полей вставали столь свежие, ещё не высушившие терпкую яркость акрила, картины. Но, от чего-то, совсем не страшившие, хоть и страшные.

Вот перед Барбером и Бэкхемом бесшумно открывается дверь в чужую квартиру. Вот осторожные пальцы укладывают табельный пистолет обратно в тумбу. Вот друзья недвузначно кивают, мол: «Пора». Вот исходящий мелкой дрожью пленник, не верящий счастью освобождения от пут неподкупного скотча, что-то клятвенно бубнит. Вот рука — рука Лидса, выталкивает мужчину в хищно распахнутую темноту. Вот белое, пробитое рыжей крупой лицо утопает в ней. А Лидс стоит и с детским кровожадным любопытством, почти перевалившись через балконные перила, наблюдает, как тело стремится вниз. Всё ниже, ниже, ниже…

Отчего-то вообразилось, как это видел рыжий. Лицо Лидса всё мельче, неразличимей. Сначала в плохо уловимых чертах, потом вовсе сливается в овальной минималистичности. А потом темнота. Везде и повсюду. Вечная и неизмеримая во всех направлениях. Словно сама вселенная, ещё до появления птиц и гадов, животных и рыб, травы и воды, тверди земной и неба… Первобытная. Чистая в своей идеальной непорочности. Ещё до тех самых: «Да будет свет…»

Без света нет греха. Ведь если света нет — и быть ничего не может, ибо, сначала появился свет. Но, он ещё не появился. Или уже… А, значит, первородное ничто поглотит праведников и грешников, мучеников и мучителей, слабого и сильного, правого и виноватого. Всех одинаково. Уровняет в своей невообразимой и неведанной идеальности. Приравняет к ней. А всё, что ещё не стало её частью, это лишь то, что доживает свой век под мимолётностью света. И отчего-то, в этот самый миг, когда в ушах ещё стоял многоголосый вой последних нот попсовой, но такой стадионной песни, нестерпимо хотелось, чтобы век «Анархо» был неприлично и даже бесстыдно долгим. И не просто был, а ослепительно и глумливо сиял в этой, кажущейся вечной, мимолётности.