Анархо

Глава 15. Зелёное

Холодные пенные волны бились о прозрачность приталенного бокала, так же, как неугомонные мячи в сетке хозяйских ворот. Целых два. Сначала на пятнадцатой минуте. Потом на тридцать четвёртой. Хмельные посетители спортбара горячо бранились и заказывали новую выпивку, переключаясь с созерцания безвольности хозяев поля на обсуждение этой самой безвольности.

Среди прочего люда Шарик смотрелся несколько апатично. Подвешенная почти под потолком плазма не могла передать настоящих эмоций. Тех, что захлёстывают на стадионе. Их невозможно описать словами. Человек способен их ощутить, лишь оказавшись там, где в овальном контуре сливается в единое и неделимое страсть и гордость, почти вселенское горе и упрямое беззаботное, едва ли не младенческое счастье. Где зелёный газон, проминаясь под наглыми бутсами, выдыхает нечто неведомое для остальных — тех, кто за границей магического овала, что зовётся стадионом.

Хотя и в его пределах Шарик никогда не отличался взрывной эмоциональностью. Разве что, подпрыгивал, когда свои забивали. А ещё широко улыбался, когда игра была красива и всё у команды ладилось. А так… Так, просто смотрел футбол. Что уж говорить о баре, разделённого со стадионом почти половиной города. Да ещё и при откровенно слабой игре.

Комментаторы что-то невнятно бубнили, не в силах перекричать многоголосый чуть хмельной гул. Команды медленно тянулись в раздевалки. Гости в приподнятом настроении. Хозяева справедливо понурые.

«Ещё бы они лыбились…» — про себя хмыкнул Шарик и уже в который раз уставился в прямоугольничек крохотного экранчика дешёвого телефона. Последние дни аппарат не размыкал сонных электронных век. Лежал препарированный, с распанаханным брюхом, словно безымянный труп в окружении щуплых студентов-медиков. Сердце-батарея — отдельно. Мозг-сим-карта — отдельно. Барбер настаивал, чтобы все не просто выключили, а разобрали свои телефоны. Причём даже те, что были с «левыми» симками. «Паранойя», — посмеивался про себя Шарик. Но просьбу товарища, конечно, выполнил. Зачем упрямиться и заставлять друга волноваться?

Лишь здесь, сидя за уютным скромным столиком, в самом углу небольшого, чуть душного зала, всё в простеньком гаджете встало на свои места, скупо отсвечивая внутренней пустотой. Телефонная книга — девственно чиста. Раздел сообщений тоже. Лишь в исходящих вызовах чернели погасшими пикселями одиннадцать цифр, что знал наизусть. Знал так, как добрый православный знает «Отче наш». Как точные и скрупулёзные научные умы теорему Пифагора. Одиннадцать цифр, так и не сумевшие навести зыбкий невидимый мостик, по которому на носочках проскачут робкие «привет», в одну сторону. И вынужденное, но столь желанное «привет», в обратную. Оба вызова висели в пустоте, без ответа. Ожидаемо, без ответа…

Грубые пальцы вертели трубку в сухом ожидании, пока монохромный прямоугольник не поблек, а потом и вовсе не погас.

— Эй, родной, — махнул Шарик тоненькому бармену, с чернеющими в ушах кольцами «тоннелей». — Начисли триста.

— Чего именно? — охотно и улыбчиво отозвался парень.

— Белой. Недорогой, какой-нибудь. И сока стакан. Яблочного.

— Сделаем! — весело взял под козырёк местный виночерпий и принялся колдовать под стойкой.

Водка и яблоки… Это сочетание глубоко въелось в восприятие самой сути скупой мужской тоски. Въелось крепко. Надолго. Может, даже навсегда. Вгрызлось вместе с запахом тюков с сеном и лёгкой кисловатостью двухдневного пота. Въелось пятнадцать лет назад. В тот самый день, когда не стало бабушки.

Тогда Шарик ещё мало что понимал. Не знал, что больше не будет припорошенной мукой кухни и огромных пузатых кастрюль с пирожками. Не знал, что не станет недовольного ворчания, под стрёкот рассыпающего зерна и пробегающих прямо по ногам пушистых жёлтых комочков-цыплят. Не знал, что не загудит больше безустанно надрывающееся радио, чуть поскрипывающее зыбким сигналом, бывшим, словно фон всей бабушкиной жизни. А, самое главное, больше никогда не будет шершавых, но тёплых рук на детских заплаканных щеках. Не будет простых и чудаковатых вопросов. Не будет покачиваний на худых старушечьих коленках, с чуть сипловатым приговором: «По кочкам, по кочкам, по маленьким дорожкам…» Мама пыталась повторить, но у неё плохо получалось. Вроде бы, всё так же, но, одновременно, совсем по-другому…

Но тогда ничего этого ещё не знал и просто, как обычно, ехал в кузове отцовского трактора. По кочкам, по кочкам, по маленьким дорожкам… Сено почти ласково покалывало узенькую спину, когда тюки лениво покачивались. То влево-вправо, словно чем-то разочарованные. То вперёд-назад, будто что-то осуждающие… Потом в последний раз кивнули и застыли немыми болванками огородных чучел. Трактор пару раз тихо чихнул и умолк, а отец вяло забрался в кузов и уселся рядом.

Раньше никогда на полпути не останавливался. А сейчас, вдруг, остановился. Достал из кармана большое зелёное яблоко, вложил в детские руки, как-то грустно взъерошил мягкий детский волос. Улыбнулся криво, вымученно. Свернул скрипучую шапку с длинной шеи прозрачной бутыли. Прихлебнул, потом ещё. Потом снова, и шумно вдохнул кислинку округлой зелени, прямо из крохотных ладошек.

Когда молочность зубов вцепилась в упругость недозрелого плода, на язык потекло щёкотное и пощипывающее, с неведомым ранее привкусом. Приторным, волшебным образом смазывающим естественность и знакомость. Водка с отцовских губ, кислая зелень и текущие по впалым щетинистым щекам слёзы, что предстали открытым для всего мира детским глазам, как самая главная зарубка времени счастливой беззаботности и солнечных лет. Отец немо смотрел на скорбно полыхающий оранжевым горизонт. Сын с, непонятно откуда нахлынувшей тоской, наблюдал, как робкие лучи ускользающего солнца пляшут в скупости солоноватого бисера, неуклюже застрявшего в частоколе сельской небритости.

Вот и сейчас, когда поблёскивающие водкой губы целовали края высокого стакана с жидкой тусклостью тени того самого яблока, перед глазами снова вставал печальный рыжий горизонт. А за него неспешно скатывалось давно потерянное прошлое. Мягкое, уютное, почти совсем угасшее, но неизменно напоминающее о своей бытности яркими вспышками, где вместо лиц мягкие в своей предрассветной нежности сполохи. Отдельных черт не разобрать. Лишь общее. Лишь главное. Лишь твёрдое понимание, что это и есть простое и незатейливое счастье. Это и есть… Это и было…

Глоток, ещё глоток… Свисток арбитра уже обозначил начало второй половины встречи, но взгляд так и не устремился в приглушённо-матовую яркость экрана. Застыл на ожившем квадратике, где нежданно высветились краткие строки, прилетевшие с наизусть знакомого одиннадцатизначного цифрового адреса: «Через час. Как придёшь к дому — напиши» — и краткий адрес.

Сердце упорно отсчитывало секунды, а пальцы вновь и вновь выдавливали клавиши громкости, заставляя экранчик выпрыгивать из то и дело норовившей его поглотить сонливости. Минута, две, десять… Почти залпом допитая водка и скорый расчёт с барменом — словно что-то за краем зрения. Незначительное, ненужное… «Она написала» — настырно пульсировало в висках. «Она написала»… Несмотря на фарс жестокой циничности, на браваду холодной расчётливой категоричности… Написала.

Вечерние дороги стелились глянцем талого снега, перекрёстки услужливо и приветливо подмигивали зелёным торопливому такси. Спешить было легко и просто. Лишь небольшая пауза — остановка у круглосуточного супермаркета. Рядом с осанистостью бутыли испанского вина, в корзинку ложатся яблоки. Почти такие же, как в смазанном горьким привкусом детстве.

Отчего-то в этот вечер хотелось именно такого. Словно в память о чём-то почти забытом и на миг воскресшем именно этим нежданно счастливым днём. Шарик знал — он успеет. После матча друзья ещё долго будут трещать с пацанами из фирмы, потом, может, пройдутся пешком по почти уснувшим в позднем вечере улицам. Он успеет. Бармен передаст ключи от машины, да краткую записку на салфетке и друзья просто выпьют по кружке другой, а потом будут бурчать и даже чуть злиться.

«Скоро буду» — чётко и понятно. Зачем делиться своей крохотной радостью? Ведь она и так столь мала, что её и хватит лишь на то, чтобы спешно вдохнуть, а после пытаться вспоминать этот краткий вздох. Вспоминать с осторожной, только самому себе понятной, полуулыбкой. Невидимой другими. Почти для всех тайной.

Сколько было таких встреч… Редкая длилась больше двух часов. Но каждая из них, после скукоживалась до какого-то ничтожно краткого мгновения. Особый вздох. Непривычный жест. Случайное прикосновение, когда совсем не ждёшь. Всё зацикливалось на единственном, до рези в глазах чётком. Остальное словно расплывалось. Размазывалось постельным тоном — холстом, сотканным их впивающихся в плечи ноготков, резких вскриков, стекающего по спине пота, склизкой влажности округлых бёдер… Холст, на котором второстепенность — и есть главенствующая парадоксальность.

Чёрный двор-колодец с трёх сторон нависал сплошной угрюмой старостью четырёх этажей. За спиной же, в просвете арки, мерцал поблёскивающей молодостью иной, ещё не спящий город. Доносилась неприличность не в меру весёлой молодёжи. Долетали раскаты льющейся из автомобильных окон музыки. Кажется, город радовался обычному выходному вечеру, как никогда прежде. Или просто так казалось?

Пакет с алостью вина и зеленью яблок шушукался с холодным но хилым ветром о чём-то своём, а упругие клавиши вбивали заветную краткость: «Я пришёл». «Жди под аркой» — вспыхнуло почти сразу, и влажный холод капризной зимы стал казаться чуть сладковатым. Словно едва-едва насытившаяся каплей гречишного мёда ключевая вода. Обжигающая, но ласкающая чуть уловимым послевкусием, полным почти придуманных полутонов и оттенков.

Приятная прохлада кирпича гладила уже успевший взрастить «щетину» затылок. Дыхание рисовало в воздухе причудливые узоры. Вот, что-то похожее на галеру, где наверняка надрываются загорелые невольничьи плечи. Вот телега, почему-то самоходная, совсем без услужливой в своей трудолюбивости лошади. Вот, что-то отдалённо напоминающее расправившего вольные крылья беркута…

— Браток, — окликнул справа чуть хрипловатый, но довольно высокий мужской голос, — время не подскажешь?

— Конечно, — даже не скосив глаза на незнакомца, потянулся Шарик за телефоном. — Без пятнадцати…

Толчок перебил на полуслове. Куда-то ниже челюсти. Потом второй, но уже словно в полусне. Будто кто-то едва ощутимо ткнул пальцем через подушку. Шарик запнулся. Хотел было повторить время, но белые узоры, что так неспешно уносил с собой лёгкий ветерок, вдруг поплыли вверх, а бугристость кирпичной кладки затараторила безыскусной чечёткой по затылку.

— Я предупреждал, сука! — заползло в ухо сиплым ужом.

Цепкость чужих сухих пальцев вырвала телефон. Чуждость остроносых ботинок принялась быстро и чётко отсчитывать затихающие секунды.

Голове стало легко и ватно, а груди и шее тепло и, кажется, мокро. Взгляд уцепится за перекатывающуюся зелень. Ещё два оборота и яблоко увязнет яркой крутобокостью в серой лужице. Пальцы вяло потянулись вперёд, но тело уже совсем облегчало. Земля показалась пуховой и уютной. А тьма, нависающая мягкими тяжёлыми веками, ласковой и родной. В ней мерк город по ту сторону арки. Растворились редкие, залетающие под каменный покров, снежинки.

Лишь, всё же измаравшаяся с одного боку кислая зелень, непозволительно долго не отпускала. Раз — двойной удар в груди, оседающий гулкой раскатистостью где-то в висках. Два. Три…

Сорок восемь часов гнетущего созерцания растущего где-то под сердцем ничто. Созерцание того, как разворачивается чернь воронки, что каплю за каплей стравливает в свою ненасытную утробу последние оттенки, оставляя от жизни немой монохром. Унылый. Пресный. Бездумный. Особенно бездумный. Любая мысль тут же обесценивалась, упираясь в извечное: «А что, если бы?»

А что, если бы Шарик пошёл вместе со всеми? А что, если бы вообще никто никуда не поехал? А что, если не было бы неумолимо летящего к земле подростка? Не было бы того горящего ларька и аптеки? Не было бы отбитых пальцев мелкого наркоторговца? А что, если однажды не встретил бы Шарика? Ещё давно, у двоюродного деда в деревне? Что было бы тогда?

Всё это беспокойно роилось в голове, но быстро умирало, натыкаясь на отсутствие самой возможности любого ответа. Есть, как есть. И, возможно, по-другому и быть не могло. Бэкхем давно зарубил себе на носу простой принцип: есть лишь настоящее. Настоящее, которое сейчас. Настоящее, которое было. И настоящее, которое будет. Повлиять можно лишь на грядущее, но как именно — тоже вопрос безответный. Человек не умеет разгадывать свои же загадки. Оружие мира превращается просто в оружие. Благие помыслы становятся сценарием нещадной бойни. Жалость и сострадание порой культивирует очерствение и бездушность.

Бэкхем верил — для каждого есть своя правда. А какова она будет для всего остального мира — вопрос истории. К чему приведёт действие или же, напротив, бездействие — удел грядущих суждений. Настоящее есть только сейчас. Каков будет его плод — во всех деталях не угадает никто. А потому, и гадать не стоит. Стоит лишь постараться нащупать путь, что стелит под ноги загадочность изменчивой судьбы, и попытаться шагать уверенно, как можно реже припадая на измазанные дорожной пылью колени. Шаг. Ещё шаг. Топ-топ…

— Это всё? — протяжно и гнусаво, вякнули полные и чуть потрескавшиеся губы сонной продавщицы.

— Всё, — уверенно буркнул Бэкхем, забирая пестрящую своей разномастностью покупку.

На дно пакета улеглись две бутылки водки и пара овощных консервов. Поверх — несколько пачек сигарет и золотистые спиральки макарон.

— На под расчёт не обижусь, — протянула продавщица, легонько побарабанив ногтем по зелени кассового экранчика.

Бэкхем отсчитал скомканные в кармане купюры, округлив сумму до «мелких чаевых» и, молча, уступил место следующему покупателю. Потасканный рюкзак поглотил пухлость пакета, умостив рядом игрушечный телефончик и коробочку с несколькими брусочками пластилина. На дне весело перекатились в своих упаковках железные шарики, кажется, совсем не смутившись новому соседству.

Небольшой городок, в ста двадцати километрах от родного облцентра, припорошил лицо почти сухой небесной пудрой. Снег казался каким-то искусственным, бездушным. Словно небесам было жаль влаги и вместо застывших слёз оно небрежно стряхивало опостылевшую перхоть. А, может, просто все слёзы уже пролились за последние двое суток?

Глаза снова словно ущипнуло. Отчего-то представился Шарик, такой, какой есть. Рослый, плечистый, лобастый… И в строгом костюме. И лёжа. Так, как будет уже совсем скоро. Вокруг останутся безутешные близкие, скорбными тропами приблудшие из отчей деревни. А, может, наоборот, большой гроб растрясётся по рыхлому бездорожью и найдёт своё пристанище на небольшом сельском кладбище, что, по обыкновению, воздевает к небу навершия чуть покосившихся крестов где-то за околицей.

И вот опять ущипнуло. Ещё раз и ещё. Хотелось моргнуть — стряхнуть с ресниц колкую назойливость. Но было слишком боязно, что секундный взмах век позволит пролиться постыдному и солёному. А потому, нужно немного потерпеть. Совсем чуть-чуть. Совсем…

Вот-вот, и обезумевшие будни останутся позади. Где-то там, где утонуло в пучине неистребимой памяти всё самое лучшее и невосполнимое — само время, когда собственным мирком правила горделивая сила и сильная гордость, нерушимая дружба и дружная нерушимость, общее дело и дельная общность. Анархо…

Фирма, которая дала нечто большее, чем просто выплеск адреналина. Дала свой собственный смысл. Непомерно ценный дар, в мире бессмыслицы и праздности, потребительского империализма, во главе с императором-потребителем. Дала возможность дышать чем-то большим, чем пресный загазованный воздух, медленно умирающего города — дышать чистым кислородом своих собственных правил. Собственных… Такими они останутся навсегда. Хотят того основатели этого великого чуда или же нет.

Мерный шаг заставил проплыть мимо сочную зелень приветливой банковской витрины. «Возьмите кредит и всё у вас будет…» Примерно то же самое, что и всегда. Бэкхем уже заходил сюда утром, приценился, огляделся. Сразу, как приехал в этот городок, на усталом поскрипывающем автобусе. Тогда народу было совсем немного. Охающие бабульки, с зажатым в морщинистых кулачках коммунальными квитанциями, да пара угрюмых мужичков. Сейчас люду за стеклом было не в пример больше. Молодые и не очень, поджарые и обрюзгшие. Кто-то стремился занять денег, кто-то отдать. Жалкое и унылое зрелище, жалкого и унылого времени…

Узенькая лавочка ближайшего дворика встретила витиеватостью и разнообразием уличного фольклора. Две метровые дощечки давали исчерпывающую информацию: кто в данной местности лох, кто мужеложец, а кто шалава. Кто слушает рэп, а кто с этим категорически не согласен. Жидкая прозрачность бутылки искривила замысловатый рисунок женской курчавой головы, припавшей губами к мужскому и крепкому. Собственно, голова могла быть и не женской — кто поймёт замысел современной наскальной живописи? Но об этом Бэкхему думать вовсе не хотелось.

Пробка звонко хрустнула, первые капли коснулись языка, вовсе не обжигая или заливая горечью — показались почти безвкусными. Лишь спустя недозволительно долгие мгновения, откуда-то изнутри донеслось нечто, заставившее подёрнуть плечами. Потом снова и снова, после каждого глотка.

Всё лишнее где-то там, за гранью сознания. В фокусе лишь округлость горлышка, что так легко и бесстыдно целует в губы, да прохладная неподатливость пластилина, столь неохотно впитывающая тепло живых рук. Бутыль опустела почти на две трети, к тому моменту, как три брусочка слились в один большой, ухмыляющийся своей новорождённой монолитностью.

Почти бесчувственные пальцы ещё раз поднесли спирт к губам принялись упрямо впрессовывать блеск металла в нахально твердеющий брусок. Два сиротливых проводка, вырванные из утробы мёртвой стиральной машины, что ждала своих могильщиков у недалёкого мусорника, вгрызлись в неуступчивость подмерзающего пластилина. «Хвосты» прижал детский телефончик, который даже умел проигрывать лёгкие незатейливые песенки. Нажми циферку один — одна песня. Нажми двойку — другая…

Три кольца изоленты уродливо подпоясали конструкцию. Ещё один глоток. Шаг, другой… И вот из-за угла уже виднеется банковская зелень-зазывала. «Возьмите кредит и всё у вас будет…» «Возьму» — злобно, но как-то скорбно улыбнулся сам себе Бэкхем. «Я всё возьму»…

Лоток обмена валют жадно заглотил муляж, а широко распахнутые девичьи глаза, кажется могли читать даже по зарывшимся в воротнике по губам.

— Ты ведь знаешь, что будет, если сработает сигнализация? Всю валюту! Все рубли! Крупные купюры! Быстро и тихо! Иначе… — большой палец погладил кнопку вызова, а утонувшая в капюшоне голова кивнула на муляж, что застыл немым устрашением, в минувшем бронированную перегородку лотке. — Теперь возьми его в руки. Вот так, и не скули… — продолжали вкрадчиво, но чуть размыленно твердить невидимые губы, а облачённая в строительные перчатки рука уже не упиралась в лоток, не давая выплюнуть «взрывчатку» наружу, а размеренно перекладывала купюры в чёрный пакет, меж консервами, макаронами и водкой. — Теперь, надави на боковую кнопку, — стрельнули глаза в игрушечную клавишу игрушечного телефона, — быстро! Молодец, хорошая девочка. Если отпустишь в течение десяти минут — взлетишь на воздух. Засекай.

Неровные ватные шаги отдавали невыносимо раскатистым бонгом. Слух маниакально выискивал отзвуки хоть какой-то паники или хотя бы суеты, но ловил лишь обыденность вопросов и ответов, лёгкого недовольства и сдержанного раздражения. Пять шагов, десять… И вот уже свежий воздух врывается в лёгкие поразительной свободолюбивостью. Негнущиеся ноги будто сами хотят нести вдаль быстрее и быстрее. На то, чтобы сдержаться от клокочущего в своём ликовании бега едва хватает силы духа. Спокойный шаг… Уверенный… Хоть и на непослушных, будто чужих ногах. Метр за метром, метр за метром.

Он обернулся, лишь, когда нагло ввалился в едва успевшее высадить клиента такси. Сквозь заднее стекло разглядел, как там, где-то в ста метрах, из банковского отделения начинает вытекать скорее негодующий, нежели испуганный люд.

— Куда едем? — весело вопросил пожилой водитель, явно довольный тем, что сегодня клиенты словно падают с неба.

— На трассу, — отрешённо, но уверенно отозвался Бэкхем, мысленно прикидывая, за сколько километров до деревенского пристанища нужно будет сойти. — Выруливай, а там покажу…

«Пожалуй, за тридцать» — навязчиво крутилось в голове. И на этот раз гнать прочь суетную навязчивость совсем не хотелось. За тридцать, так за тридцать. Попутка, автобус, или же собственные ноги помогут смерить расстояние. Это несложно. Теперь уже несложно. Совсем не так, как было бы каких-то несколько минут назад.