Белый Север. 1918

Глава 24 На равных

— Так как же вышло, что зачинщиков мятежа расстреляли без суда? — в голосе Чайковского звучала скорее горечь, чем обвинение. — Вы ведь были там, Максим Сергеевич. Отчего не настояли на заседании военно-полевого суда?

Максим устало потер виски. От этого лицемерия уже тошнило. В течение всех вчерашних событий Чайковский каждые полчаса запрашивал новости по телефону. Все решения были приняты с его ведома и при его невмешательстве. Но теперь, конечно же, надо завиноватить во всем комиссара… который, в отличие от членов правительства, там был.

Вызывал его Чайковский отчего-то не к себе в кабинет, а в зал заседаний, и теперь они вдвоем сидели за длинным столом, покрытым зеленым сукном.

Максим лег в постель рано, но только под утро смог провалиться в нездоровый беспокойный сон. Снились ему не расстрелянные сегодня — он и лиц-то их не разглядел толком — а мертвый партизан Ларионов. «Знаете, что вы сделаете потом? Сядете на пароходы и сбежите…» — говорил Ларионов, и лихорадочный блеск глаз придавал его облику нечто демоническое.

Ах да, Чайковский с его почти риторическими вопросами…

— Обстановка сложилась так, что медлить с наказанием виновных было нельзя, — терпеливо объяснил Максим то, что собеседник и без того прекрасно знал. — Следовало довести дело до конца.

Чайковский склонил седую голову, запустил пальцы в живописную шевелюру. На красиво вылепленном лице его отражались тяжкие раздумья.

— Понимаю… — произнес он наконец. — Действительно, следовало довести дело до конца…

Максим украдкой глянул на часы. Пора было идти за Михой в полицейский участок, вот уж где будет по-настоящему тяжелый разговор… Нет, изволь сидеть здесь, созерцать этот театр одного актера.

— Что же, раз такова была военная необходимость… — продолжал вещать Чайковский. — Должно быть, это оправдано, ведь большевизм — главная опасность для всей современной культуры. Души большевиков пусты, в них нет ничего, кроме ненависти. Будущее должно принадлежать творческому, созидательному социализму, построенному на социальной любви людей друг к другу.

Максим снова посмотрел на часы, уже демонстративно.

— И если в борьбе за это будущее нам приходится идти на решительные меры, значит, так тому и быть, — убедил наконец Чайковский сам себя. — На рассвете эти части были отправлены на фронт. Товарищ Марушевский доложил, что солдаты вели себя смирно, но постоянно пели… Русская душа — загадка, вы не находите, Максим Сергеевич?

Максим пожал плечами.

— Однако союзники были весьма фраппированы столь неуместной веселостью. Владимиру Владимировичу пришлось им объяснять, что эти песни, должно быть, выражают раскаяние и скорбь.

Марушевский потерял контроль над собственной армией, расстрелял своих же солдат — а волнует его, что подумают союзники… Ясно-понятно.

— Но я другое хотел вам сообщить, Максим Сергеевич, — продолжал Чайковский. — Лично, так сказать. Вы заслуживаете услышать эту новость не на общем собрании, а от меня.

— Да, Николай Васильевич? Я весь внимание.

Чайковский приосанился, пригладил бороду:

— Как вы, вероятно, знаете, я получил письмо с настойчивым приглашением принять участие в работе Русского политического совещания в Париже. Это было тяжелое решение… Я разрывался и разрываюсь до сих пор между своим долгом перед Северной областью и ответственностью за судьбы всего Отчества… И в итоге все же решил, что больше пользы России смогу принести в Париже.

Максим одними губами выматерился. Нечеловеческим усилием воли удалось промолчать. Среди слов, которые ему хотелось произнести, цензурных было немного.

Чайковский считал выражение его лица и вскинул перед собой ладони, будто бы защищаясь:

— Я понимаю, что покидаю вас в тяжелый исторический момент! Однако только на время — короткое, смею надеяться. Но и вы поймите, Максим Сергеевич: от работы этого совещания зависит международное признание белых правительств! Без помощи мирового сообщества нам большевиков не победить, а сейчас, когда Великая война закончена, даже у стран Антанты нет официального основания нам помогать.

— И кто же займет пост председателя правительства Северной области после вашего отъезда? — спросил Максим настолько ровным тоном, насколько это оказалось в его силах.

— Как «кто»? Товарищ Зубов, разумеется!

— Но это же… ваш секретарь.

Зубова Максим воспринимал исключительно как бледную тень импозантного Чайковского.

— Не мой секретарь, а секретарь правительства, — в голосе Николая Васильевича впервые прорезался намек на упрек. — Петр Юльевич — опытный земский деятель, человек самых прогрессивных взглядов. Уверен, он прекрасно справится с обязанностями председателя правительства в мое — временное, подчеркиваю! — отсутствие.

Безликий секретарь, временно исполняющий обязанности председателя временного правительства… Максим не мог даже вспомнить, обращался ли когда-либо к Зубову по имени-отчеству. Да уж, немного осталось от проекта возрождения России в духе Минина и Пожарского.

Максим часто был недоволен Чайковским — его нерешительностью, любовью к разглагольствованиям, бесконфликтностью. Возникало иногда ощущение, что вся деятельность этого человека строится по принципу «казаться, а не быть»: вот, у нас вроде бы демократическое правительство, вот только кого оно в действительности представляет и насколько эффективно работает — это слишком сложные вопросы… Но ведь были у Николая Васильевича и сильные стороны. Он определенно пользовался авторитетом у иностранных дипломатов, они к нему прислушивались. Если Пуль, а впоследствии Айронсайд теряли берега и начинали распоряжаться областью как своим личным хозяйством, или поставки хлеба задерживались, или заграничные моряки слишком уж буянили, Николай Васильевич совершал пару визитов. Там выпивал чаю, здесь беседовал по душам — и вопросы худо-бедно решались. Как знать, не были ли такт и дипломатичность председателя правительства причиной того, что Северная область держится до сих пор?

Максим набрал полную грудь воздуха, медленно выдохнул и постарался изложить свою позицию настолько конструктивно, насколько было в его силах:

— Николай Васильевич, прошу прощения за дерзость, однако по моему скромному мнению это крайне неудачное решение в нашей ситуации. Понимаете, здесь многое завязано на вас, на ваш авторитет. Боюсь, после вашего отбытия союзники перестанут воспринимать наше правительство всерьез, а вы ведь представляете, к каким последствиям могут привести конфликты с ними…

— Право же, вы меня переоцениваете, — смущенно улыбнулся старик. — Товарищ Зубов справится ничуть не хуже, да и генерал Марушевский уверенно контролирует ситуацию.

Вчерашняя ситуация была менее всего похожа на ту, которую хоть кто-нибудь контролирует. Максим понял, что все-таки теряет самообладание, и восстановить его уже не смог:

— Да как вы не понимаете! Вы не можете сейчас бросить область, просто не можете! Не в Париже будут решаться судьбы России! Пусть вы посредственный председатель правительства, но смены-то у вас и вовсе нет! А главное, именно этого люди боялись с самого начала — что как только начнет припекать, мы уедем за границу, бросим их на растерзание большевикам! Нельзя подтверждать эти опасения! Мы должны показать, что останемся здесь до конца, каким бы он ни был!

Чайковский глубоко вздохнул:

— Глубоко сожалею, что вы не поддерживаете мое решение, Максим Сергеевич. Тем не менее оно не изменится. Вы же сами видите, я — не тот человек, который способен управлять областью в эти жестокие времена…

— Никто из нас не был таким человеком! Мы обязаны стать такими, потому что этого требует от нас Россия!

— Вот вы, голубчик, и станете, — печально улыбнулся Чайковский. — А усталому старику оставьте дипломатическое поприще. Я использую свое влияние, чтобы прислать из-за границы всю помощь, какую только смогу. Видит Бог, она нам понадобится.

Трамвай пришел сверх всякой меры переполненный, и Максим решил пройтись по Троицкому проспекту пешком — проветрить голову и обдумать, каковы же окажутся последствия отъезда Чайковского. Выходило, что в правительстве Северной области не остается ни одного члена Учредительного собрания.

Учредительное собрание было священной коровой этой эпохи. Его повторный созыв провозглашали своей целью все поголовно белые генералы. Максим недавно с удивлением узнал, что даже большевики в октябре пришли к власти под лозунгом его защиты, хотя и разогнали после первого же заседания. Оно было последней законной властью в России: ведь император отрекся в пользу своего брата, а тот — в пользу Учредительного собрания. Максим видел, что многие поддерживают и Колчака, и Марушевского. Люди настрадались от хаоса и беззакония, и им была близка идея сильной власти — а если без кокетства, то военной диктатуры. Но понимал Максим также, что идея Революции по-прежнему сильна в массах, и все, что может быть воспринято как ее предательство, частью общества будет встречено в штыки. Много ли веры Колчаку, обещающему восстановить Учредительное собрание, если с уже избранными в него людьми он не смог поделить власть? А теперь и у них на Севере правительство потеряло с Учредительным собранием преемственность, пусть и произошло это без насилия.

Множество людей станут задавать себе вопрос: а почему, собственно, Колчак — Верховный правитель России? И единственным ответом будет — потому что он взял власть. Так же, как и большевики. Связь с последним законным народным представительством утрачена. Что же, это значит, теперь мы с большевиками деремся на равных. Мы — за Россию, они — против России. Но это трудно будет донести до масс, особенно теперь, когда большевики взяли на вооружение патриотическую риторику — белые, мол, держатся на одних только иностранных штыках… Создание по-настоящему сильной и независимой от иностранцев русской армии — вопрос выживания белого Севера.

Еще Максим думал, что Марушевский, конечно, был прав, покарав зачинщиков бунта немедленно, мятежную часть следовало любыми средствами привести в чувство… только вот допросить их не удалось, и как теперь вести расследование? Наверняка у преступников есть сообщники, которые уже готовят такой же бунт в другой части, или в доках, или среди деревенской бедноты, или где угодно. Полезность Марусиного списка почти исчерпана, она изначально не знала всех большевистских планов, да и многие подпольщики могли прибыть в город после ее ареста.

Так как действовать дальше? Наверно, надо проверить, состояли ли бунтовщики в профсоюзах и если да, то с кем контактировали там. Черт, профсоюзы же независимы, а это значит, у правительства нет никаких списков их членов. В ответ на любую попытку запросить сведения профком попросту выставит следователя за дверь, хорошо еще, если по шее не накостыляют… Надо ввести обязательную регистрацию профсоюзов, установить контроль за их деятельностью.

Что еще можно сделать? Провести обыск в домах расстрелянных? Но в Северной области закон гарантирует неприкосновенность жилища. Максим чертыхнулся сквозь зубы. Прежде он искренне уважал Гуковского с его стремлением к защите прав граждан — для человека двадцать первого века это казалось совершенно естественным. Но, похоже, законы эти чересчур либеральны для военного времени. Надо поднять вопрос об их пересмотре.

Да и с таким трудом созданную комиссию по досудебному оправданию арестованных придется или упразднить, или сильно ограничить ее деятельность: слишком много она совершала ошибок. Через нее прошла едва ли не треть Марусиного списка, в том числе тот долговязый солдат, который взбаламутил свою часть. Дальше так рисковать нельзя. Деятельность всех подозрительных лиц необходимо самым тщательным образом расследовать, а их самих отдать под суд. Правда, Мудьюг уже переполнен… Нужно поговорить с Марушевским, чтобы он отправил Айронсайду запрос на создание новых лагерей. Островов в дельте Двины хватает.

Максим вошел в полицейский участок и с порога услышал оживленный Михин голос. Разумеется, от Бечина странно было бы ожидать, что он сделается мрачным узником за решеткой в темнице сырой. Сидел Миха посреди общего рабочего пространства и, махая руками — в одной из них зажат стакан с чаем — рассказывал столпившимся вокруг него младшим полицейским чинам про принципы организации больничной кассы. Ну а что, полицейские — тоже работники и нуждаются в социальной защите… Максим помахал Михе рукой, но тот не отреагировал.

Заполняя бумаги, Максим вполглаза наблюдал за приятелем и думал, что если бы не Миха с его неуемной болтливостью, безграничной доверчивостью и брызжущим через край дружелюбием, Максим, наверно, так и не сделался бы своим в этом времени и уж тем более не стал бы участником исторических событий. Кто знает, как все сложилось бы тогда. Может, превратился бы в бродягу или вовсе угодил бы в сумасшедший дом. Бодрый голос Михи внушал надежду, что все еще может обернуться хорошо, они со всем справятся.

— Вы, главное, взносы в больничную кассу собирайте в процентах с жалованья, а помощь оказывайте всем одинаковую, — поучал Миха собравшихся вокруг него полицейских. — Потому что беда может в любой дом прийти, и все перед ней равны.

Максим подал дежурному заполненный протокол административного ареста с резолюцией «сделать внушение насчет недопустимости подобного поведения и отпустить». Дежурный отнес бумагу на подпись начальнику, потом сказал что-то Михе, вернул ему наган и полушубок. Миха принялся одеваться, путаясь в рукавах. После долго жал всем руки, передавал приветы родственникам и свойственниками. Наконец направился к выходу и прошел мимо Максима, словно не видел его. Максим вышел на улицу вслед за ним, догнал его, положил руку на плечо.

— Миха, пойми, очень сложная была вчера ситуация. Прости, что пришлось так тебя из нее вывести. Ну да ты и сам был хорош, вошел в раж, наговорил невесть чего… Пойдем сядем в чайной, или, хочешь, в кабачке, и все обсудим.

Миха поднял наконец глаза на Максима и несколько секунд смотрел на него прямо, не мигая. Крупные снежинки падали ему на кепку и полушубок, одна повисла на усах и тут же растяла.

— Положение было отчаянное, — проговорил Максим. — Мы не имели права на слабость. Это как при гангрене отсечь зараженную руку, понимаешь? Не было другого выхода, нужно было довести дело до конца.

Миха резко развернулся и пошел прочь, так и не сказав ему ни единого слова.