Белый Север. 1918

Глава 23 Что, подзабыли семнадцатый годик?

— Миха, ты же это все затевал ради хлеба. Так вот он, тот хлеб. Плохой хлеб, что ли?

Половой как раз поставил на стол блюдо пирожков с вязигой — так называли содержимое рыбных позвоночников, на вкус слегка специфическое, но довольно нежное. Калитки в этой чайной больше не подавали — ржаная мука в Архангельске сделалась редкостью, город перешел на европейскую пшеницу.

— Да хлеб-то хороший, отличный хлеб.

Миха запихнул в рот сразу половину пирожка, смачно запил чаем.

— Отчего же ты вечно брюзжишь? Ну, что опять не по тебе?

— А то, что не хлебом единым жив человек, — ответил Миха с набитым ртом, потом дожевал и добавил: — Замаялся уже ребятам про аресты твои растолковывать.

— Ну так это же отличные новости, что мы большевистское подполье накрыли! Теперь дела пойдут на лад, без внутренних-то врагов!

— Кому внутренние враги, а кому — соседи и товарищи, — буркнул Миха.

Максим тоскливо посмотрел в покрытое инеем окно. Очертания замерзшей гавани смутно проступали сквозь пелену метели. Темнота наконец-то сменилась бледным дневным маревом — часа на три, не больше. А как в июне было тяжко вести подпольную работу при почти круглосуточном свете!

— Мы это учли. Постарались проявить гуманность, — терпеливо объяснил Максим. — Этих людей судил гражданский суд, он смертных приговоров не выносит, только каторжные работы… Закончится война — начнутся амнистии.

— Это если кто зиму на Мудьюге переживет, — продолжал гундеть Миха. — Там и так уже чуть живые от голода все, и охрана измывается почем зря… Да и нам тут ненамного лучше. О восьмичасовом рабочем дне теперь можно забыть. Сверхурочные стали обязательными, и чуть не каждый божий день почитай, а зарплат с октября не видим. С сел пишут, подводная повинность совсем замучила, того-этого. Союзные офицеры даже через дорогу сами ленятся перейти, знай вози их, иродов… И мобилизация еще.

— Миха, дорогой ты мой человек, — проникновенно сказал Максим. — Ну ты же сам все отлично понимаешь. Идет война, всем непросто приходится. Но надо собраться и затянуть пояса. Иначе заразу большевистскую не одолеть. Военная необходимость.

— А муштра, которую новый генерал-губернатор ввел — тоже военная необходимость?

— Ну конечно! Генерал Марушевский намерен решительно бороться с разложением в войсках… Армии нет без дисциплины!

— Да кто же против армии-то? Сражаться надо, ясный перец… За себя, за землю свою… Только вот зачем солдаты должны «ваше благородие» каждому прапорщику твердить, что твои попугаи? Честь отдавать зачем, и погоны эти еще, как при старом порядке? Разве от того победа над большевиками зависит? Вот как ты смекаешь, Максимко, Приказ номер один почему появился?

— Диверсия большевиков, направленная на разложение русской армии, — повторил Максим много раз слышанное от офицеров.

— Вот ты, Максимко, вроде умный, а все ж дурак… Да наши меньшевики его в феврале приняли. Потому что нельзя от человека требовать, чтобы он жизнь свою положил за Отечество, а обращаться с ним при этом хуже, чем со скотом. А господам офицерам виноват кто угодно — большевики, эсеры, царь, Временное правительство, черт лысый — только не они сами! Да чего ты смотришь на меня, как гусь на зарево! Люди так говорят, как я их ни успокаиваю, и помяни мое слово: одними разговорами дело не кончится!

В чайную быстрым шагом вошел солдат, огляделся и направился к их столику.

— Господин Ростиславцев, вас срочно полковник Жилин ищет! Ждет вас у казарм на Новой дороге.

Максим и не знал, что Жилин произведен в следующий чин. Быстро это у них…

— Да что случилось-то?

Солдат огляделся по сторонам и как-то весь скукожился:

— Неспокойно… — и перешел на шепот: — Как бы не бунт, не приведи Господь…

Максим встал, бросил на стол пару чайковок, надел пальто.

— Миха, ты со мной?

— Да куда ж я денусь, того-этого?

Торопливо пошли по странно притихшим улицам — обыватели отчего-то не вышли порадоваться коротким часам дневного света. За сотню метров до казармы их остановил нервный окрик караульного:

— Стоять!

Еще вчера никакого поста тут не было.

— Это к господину полковнику Жилину, — поспешно пояснил посланец.

Группа офицеров толпилась в переулке в квартале от казармы. Хмурые лица, низко надвинутые фуражки. Жилин сразу подошел к Максиму:

— Спасибо, что пришли так скоро, Максим Сергеевич. А это… — он недоверчиво глянул на Миху.

— Представитель профсоюза. Что случилось?

— Ладно, под вашу ответственность… Не стану скрывать: ситуация критическая. Вчера расквартированным здесь солдатам 1-ого архангелогородского полка было объявлено о предстоящей отправке на фронт. Полк этот ненадежный, мобилизация шла с трудом, дисциплина хромает на обе ноги…

— А вы пытались по-хорошему понять, чего вашим людям надобно? — спросил Миха, зыркая исподлобья.

Жилин нахмурился, но ответил ровным тоном:

— К их жалобам прислушивались. Недавно по требованию солдат им сменили командира. Это не помогло. Сегодня всю ночь шло какое-то брожение. Утром солдаты разоружили, избили и выставили вон приставленных к ним унтер-офицеров. После забаррикадировались в казарме и отказываются выполнять приказы.

— Они сказали, чего требуют? — спросил Миха.

— Какая-то истерическая невнятица… — Жилин пожал плечами. — Мы потребовали для переговоров зачинщиков смуты, но какое там — только выкрики из окон. То они не хотят воевать, то не желают выполнять требования устава, то просто орут бессмысленные социалистические лозунги! Ни одному офицеру не дают войти в казарму, уже трижды стреляли из окон — чудом до сих пор ни в кого не попали.

— Мне надо к ним, к ребятам! — засуетился Миха. — Там должен быть кто-то из наших, меня впустят!

— Я не вправе требовать от гражданских лиц участия в переговорах, — Жилин смотрел Максиму в лицо, игнорируя Миху. — Это сопряжено с риском для жизни…

— Для паники нет никаких оснований, — раздался сзади спокойный голос Марушевского.

Все трое вздрогнули и обернулись. Генерал направлялся к ним ровным, неторопливым даже шагом — прямой, собранный, по виду совершенно невозмутимый.

— Я отдал распоряжения артиллерийской части, — объявил Марушевский так, словно сообщал что-то ординарное, скучное даже. — Она уже заняла позицию. Ровно в два часа пополудни по зданию казармы будет открыт огонь.

Максим панически глянул на часы. Половина первого.

— Да вы чего, с глузда съехали?! — заорал Миха. — Похоронить хотите людей под обломками?! Своих ребят?! Вы ведь за них отвечаете!

Марушевский глянул на Миху с легким раздражением, но ответил так же спокойно:

— Часть, саботирующая приказы и выступившая против командиров с оружием в руках, становится мятежной, то есть все равно что вражеской, и поступить с ней следует по законам военного времени. Впрочем, если до двух часов солдаты покинут казарму и выдадут зачинщиков бунта, они отправятся на фронт в статусе штрафников. Я сам разберу их жалобы и отреагирую, если они окажутся по существу.

— А что станет с зачинщиками? — спросил Максим.

Марушевский чуть помедлил, потом ответил:

— Их ждет суд.

— Так надо к ребятам бежать, сказать им! — не в силах устоять на месте, Миха нервно принялся шагать туда и обратно поперек переулка, вздымая валенками снег. — Времени мало!

— Вы возьмете на себя переговоры, комиссар Ростиславцев? — спросил Марушевский.

Максим заметил, что левое веко у него подергивается.

— Да. Мы с товарищем Бечиным войдем в казарму и постараемся всё уладить.

— Весьма благодарен вам, — сдержанно кивнул Марушевский. — Смутьяны настроены против офицеров, гражданское лицо они выслушают охотнее. Я, право же, предпочел бы избежать кровопролития. А теперь мне нужно пройти в американский госпиталь, успокоить раненых…

Ну конечно, спокойствие американцев важнее жизней своих людей, зло подумал Максим и устремился за Михой, который уже почти бежал к казарме. Она оказалась массивным каменным зданием. Скверно, если дойдет до обстрела, мало кто спасется из-под обломков.

Из окна казармы по пояс высовывались два взъерошенных солдата с винтовками.

— А ну стоять, а то пристрелим! — с отчаянной и, похоже, деланной лихостью выкрикнул один из них.

— Да свой я, ребята, Миха Бечин, — Миха развел руками, показывая пустые ладони. — Кликните кого с Соломбалы или с Маймаксы, признают меня. А это комиссар от правительства со мной, Максим Ростиславцев, наш человек.

Один из солдат исчез в глубине здания. Пару минут спустя деревянная дверь приоткрылась и оттуда высунулась голова в фуражке:

— Ну заходите, коли свои.

В казарме было душно, прокурено и темно, несмотря на разгар дня. Маленькие окна едва пропускали тусклый дневной свет, а электричество не работало — видимо, его отключили недавно, потому что других источников освещения предусмотрено не было. Так что помещение казалось заполненным смутными силуэтами.

Со всех сторон на Максима обрушились разрозненные выкрики:

— Жрать дают гнилую треску и помои! А у англичан-то консервы мясные!

— Семье пособие обещали, а ни черта не платят! На рябчиков офицерам есть деньги, а на хлеб моим детям — шиш!

— Погоны носить заставляют! Как при царе!

— Контрреволюция!!! — одновременно закричали несколько голосов.

Максим растерянно озирался. Едва он пытался кому-то ответить, этот голос сразу перебивался несколькими другими. Как совладать с этой взбудораженной толпой, переорать ее, заставить замолчать? Миха жал кому-то руки, говорил, бурно жестикулируя, и его вроде даже слушали, но всего несколько человек. А уже без четверти час…

— А в Красной-то армии солдаты и командиры из одного котла едят!

— И землю большевики взаправду народу раздали, а не как у этих — ждите да ждите у моря погоды!

— Живот как болит, силушки нет терпеть, помогите, братцы!

— Унтер мне так по зубам врезал, два выпали!

Ставки высоки как никогда. На кону не только жизни двух сотен человек, а заодно Михи и самого Максима. По сути речь о судьбе Белого дела в Северной области. Эти солдаты — не пришлые партизаны, они местные, архангельские, свои. Если похоронить их под обломками казармы, это мгновенно развяжет уличные бои; и даже если союзников и русских офицеров не сметут, белая власть окажется в крови по колено. Надо действовать!

— Звали за родину и революцию воевать, а сами царские порядки возвращают!

— Довольно с нас, братцы!

— По домам, ребята! Сами свою землю отстоим, без офицерья!

Максим нащупал какой-то предмет — кажется, табуретку. Забрался на нее и тут же уперся макушкой в потолок. Набрал полные легкие вонючего воздуха и что было силы заорал:

— Выслушайте меня! Я от правительства! Давайте вместе решать, что делать станем!

Гомон и не думал стихать, пока кто-то в глубине казармы не гаркнул: «Тише вы, ухари! Хорош бузить, дайте сказать комиссару!» Стало чуть тише.

Максим судорожно вздохнул. Сейчас он должен сообщить этим людям, которые и так уже настроены против командования, что оно намерено всех их перебить, если они не сдадутся. Да выйдет ли он отсюда живым после такого?

— Товарищи! Я понимаю, у вас много причин для недовольства! — выкрикнул Максим. — Вам здесь приходится нелегко. Всем теперь приходится нелегко. Потому что идет война! Но то, что вы делаете сейчас — это вооруженный мятеж!

Глаза привыкли к сумраку, и Максим видел, как некоторые солдаты растерянно переглядываются или опускают голову. Видимо, они действительно не осознавали, насколько далеко зашли.

— В военное время такое недопустимо! — продолжал давить Максим. — Если вы немедленно не прекратите беспорядки, командование будет вынуждено применить силу! На здание уже нацелены артиллерийские орудия!

Поднялся возмущенный гомон. Кажется, сами стены казармы застонали. Табуретка качнулась, но выстояла. Максим сжал кулаки и заорал что было силы:

— Мы еще можем не доводить до беды! Одумайтесь, прекратите мятеж! Сложите оружие и выходите на переговоры с командованием! Никто не хочет проливать кровь русских солдат! Дело пока можно решить миром!

— Да всё ты брешешь, комиссар, — спокойный голос долговязого солдата без фуражки перекрыл гул толпы. — Не станет офицерье ничего с нами решать. Разоружимся — так перестреляют нас, и вся недолга.

Да, у бунта определенно были вожаки.

— Типун тебе на язык! — вмешался Миха. — Комиссару не веришь, так меня хоть послушай. В прошлый раз же договориться получилось? Командира полка сменили? И теперь надобно миром спор решить. Но как это сделать, пока вы тут заперлись и буяните?

Раздались выкрики:

— При прежнем командире унтера нас били и при новом так же бьют! Хрен редьки не слаще!

— Добром нас баре-офицеры слушать не станут!

— Офицерье на штыки! Подзабыли семнадцатый годик — дак мы напомним!

Миха упорно пытался переорать толпу:

— Командирам что нужно, по-вашему, солдаты или мертвецы? Не дураки они своих в землю класть, город против себя поднимать.

— Тебе-то мы верим, Михал Иваныч, — раздумчиво протянул долговязый. — Вот только сам ты, не в обиду будь сказано, доверчив больно. Офицерье не знаешь, как мы его знаем. Этим гадам солдат — что вошь или муха. Старого командира на нового сменили — и что, лучше стало? Да токмо хуже. Коли офицеры могли бы нужду нашу понять и людей в нас увидеть, разве поднимали бы мы их на штыки в семнадцатом?

Максим вытер со лба пот и слез с табурета. Солдаты что-то бурно обсуждали между собой, но отдельных реплик он уже вычленить не мог — все слилось в яростный неразличимый ор. Сказать больше нечего. Если повторить то же самое, могут начать бить и вряд ли остановятся. Ему не верили — он был для них чужой. А Михе не верили по обратной причине: он был слишком уж свой, его не воспринимали как представителя власти. Кого же они послушают? Офицеров? Да их тут разорвут на куски голыми руками. Господи, почему ни один из них не смог установить доверительных отношений с солдатами, за которых отвечал? Члены правительства? Они такие же чужие солдатам, как Максим. И потом, раз никто из них сюда не пришел до сих пор, значит, и не придет. Священник? Это вряд ли, попов нынче не жалуют.

Десять минут второго.

Нужен кто-то другой. Кто-то, к кому прислушаются… Кто-то неожиданный. Тот, кто самим своим появлением переломит ситуацию.

Маруся Донова.

Да нет, безумие же — молодая женщина среди взбунтовавшихся, потерявших берега солдат…

Но ведь Маруся нанесла достаточно вреда; вот, это ее шанс все исправить. Она хотела стоять за свой народ: где, если не здесь, когда, если не сейчас?

Максим не был уверен, что его выпустят, однако выход толком никто не охранял — караульные присоединились к одному из стихийных митингов. Максим переступил порог и потратил три секунды, чтобы вдохнуть восхитительно чистый холодный воздух. Потом быстро зашагал к офицерам.

— Никаких подвижек, — на ходу ответил он на незаданный вопрос Жилина. — Надо срочно отправить машину в госпиталь и привезти сюда Марию Донову.

Жилин серьезно посмотрел на комиссара, но требовать объяснений не стал — Усть-Цильма научила их доверять друг другу. Полковник отдал распоряжения, и две минуты спустя раздался рев мотора.

Максим привалился к стене, жадно вдыхая морозный воздух. Страха не было — в крови кипел адреналин. К нему подбежал Зубов, секретарь Чайковского:

— Николай Васильевич желает узнать, есть ли новости по преодолению кризиса? Он переживает, боится отойти от телефона!

— Ясно-понятно, узнать он желает… — тратить силы на злость не хотелось. — А лично явиться преодолевать кризис он не желает, нет?

Секретарь побледнел и отступил, пятясь.

Марусю привезли в двадцать пять минут второго. Она вышла из машины, тяжело опираясь на трость — ту самую, которую Максиму дали британцы во время сентябрьского переворота… несколько жизней назад. Одета она была в своем фирменном стиле — глухое, почти монашеское платье с белыми манжетами, волосы собраны в строгий узел под косынкой. Огромные черные глаза горели на бледном лице.

— Мне объяснили все по дороге, — выпалила вместо приветствия. — Что нужно делать?

— Все просто, Маруся, — Максим предложил ей руку для опоры. — Там, в казарме, наши люди. Через полчаса они либо покинут ее, либо погибнут. Делай что хочешь, говори что хочешь, только заставь их выйти. Спаси их жизни. Но ты рискуешь собственной, это понятно?

— Не важно, — Маруся улыбнулась. — Веди меня к ним, скорее!

Ближайший ко входу солдат присвистнул:

— Тю, экая фифа у нас в гостях! Поцелуй меня, красотка!

На него тут же со всех сторон зашипели:

— Нишкни, курпа! Это ж сама Маруся! Маруся Донова!

Шепот пронесся по казарме — и угас. Так тихо тут еще не было.

Маруся обвела собравшихся прямым, ясным взглядом:

— Чего же вы так, братцы? Что у вас стряслось?

Ответом ей стал неразличимый вал уже знакомых Максиму жалоб: на произвол офицеров, скверную еду, социальную несправедливость, боль в животе…

Пока солдаты орали, Маруся медленно шла по проходу между нарами. Максим двинулся за ней, хотя понимал, что если что-то пойдет не так, от обезумевшей толпы защитить ее не сможет. Некоторые солдаты пытались незаметно коснуться ее подола, но то была не похоть — благоговение.

Максим глянул на циферблат «Омеги»: без двадцати.

Маруся подняла руку, и голоса стихли. Она заговорила мягко и вроде бы не повышая голоса, но каждое ее слово разносилось во все темные углы:

— Это все скверно. Несправедливо. Но ведь если вы погибнете теперь в этом здании, то ничего уже не исправите. Говорите, офицерье против революции идет? Так ведь революция ещё не завершена, мы не прошли и половины пути. А пройти его мы можем только вместе, понимаете?

— Октябрь сказал, ты предала народное дело и продалась белой сволочи!

Голос долговязого прозвучал как воронье карканье.

— Это неправда, — ответила Маруся совершенно спокойно. — Я всегда была за народное дело и всегда буду. Потому я здесь, с вами.

— Мы должны поверить офицерам, Маруся? — робко спросил молоденький солдат.

— Вы не должны верить никому. Ни офицерам. Ни ему, — Маруся кивнула на долговязого. — Ни даже мне. Вы должны верить только сами себе.

Маруся продолжала, тяжело опираясь на трость, идти вглубь казармы, демонстрируя, что никого не боится.

Хотя нет, такое не изобразишь. Она и вправду не боялась.

— Вам всю жизнь твердили, что вы должны жить и умирать ради чего-то. Что ваша задача — служить царю, или демократии, или революции. Вас учили быть средством, расходным материалом. А я говорю вам: самое ценное, что только есть — это вы. Все начальники делают вид, будто действуют в интересах народа. Но ведь народ — это и есть вы. Вас все пытаются обмануть, а ведь правда — это вы и только вы.

Они слушали ее, затаив дыхание. Максим не знал, что работает сейчас — слова или интонации: мягкие, ласковые и вместе с тем энергичные, заряжающие. Похоже, Маруся интуитивно использует те же техники, что и бизнес-тренеры, собирающие стадионы: говорит то, что аудитория отчаянно хочет услышать, да так, что заставляет их в это поверить.

Без девяти два. Максим поднес руку с часами к глазам Маруси — зря, возможно, это ее слегка отвлекло. Долговязый воспользовался паузой и попытался возразить:

— Офицерье не даст нам жизни! Перебьют, и вся недолга.

— Не всех, — уверенно сказала Маруся. — Против всего народа разом идти они не посмеют. Побоятся. Без вас они — ничто, и знают об этом. А ты что же, товарищ, смерти боишься?

Долговязый отвел глаза и смолчал.

— Не лучше ли, чтобы один человек умер за людей, нежели чтобы весь народ погиб? Они могут перебить вас из своих пушек, они могут запугать вас и решить, что так победили. Но им не победить никогда, потому что настоящая сила — это вы.

У Максима вспотели ладони — Маруся ведь говорила взаимоисключающие вещи. Странно, но никто больше этого не заметил. Не хотел замечать.

Без трех минут два.

— Идите и помните: что бы они ни делали, им никогда не вас сломать. Настоящая сила — это вы, и будущее — вы, и все станет так, как решите вы. И вы должны жить!

Казарма пришла в движение. Солдаты потянулись к выходу. Некоторые бросили винтовки, другие волочили их за собой, держа за штыки. Максим обнял Марусю и прижал к себе, чтобы в суматохе ее не толкнули — она и так едва держалась на ногах. Ее сердце билось ровно — она не изображала спокойствие, а действительно была спокойна. Казарма стремительно пустела.

— Остался кто? — суровый отклик от дверей. — Выходи, а то хуже будет!

Не хватало только, чтобы в сумраке их приняли за спрятавшихся бунтовщиков…

— Я правительственный комиссар, со мной помощница.

Маруся тяжело оперлась на руку Максима, и они пошли к выходу, спотыкаясь о брошенные винтовки.

Сумерки сгустились, два тусклых фонаря едва освещали плац. Бунтовщики уже были выстроены на грязном снегу. Вокруг них кольцом стояли солдаты с винтовками наизготовку — другие даже на вид, подтянутые, собранные. Значит, Марушевский успел не только успокоить американцев, но и стянуть верные командованию части. Сам он стоял перед строем. Фуражка бросала тень на его лицо, так что Максим не мог разглядеть выражение.

Марушевский шагнул вперед, отделившись от ряда офицеров:

— Солдаты! Вы виновны в попытке вооруженного мятежа. Это преступление наказывается децимацией — казнью каждого десятого по жребию. Хотя Александр Второй и отменил это наказание, Гражданская война его возродила. К загнившей ране следует прикладывать каленое железо.

Марушевский сделал паузу, чтобы до слушателей дошли его слова, и продолжил таким же ровным тоном:

— Однако я понимаю, что многие из вас оказались жертвами вражеской агитации. Вы развращены демократизацией армии, но я даю вам шанс стать достойными и доблестными солдатами. Завтра вы отправитесь на фронт, чтобы искупить свою вину. Для этого вы должны сейчас, в течение трех минут, выдать зачинщиков бунта. Иначе я объявлю децимацию. Время пошло.

Долговязый хмуро усмехнулся и шагнул вперед. За ним последовали еще трое… четверо человек. Их тут же скрутили и отвели в сторону, от души подгоняя прикладами.

Максим подошел ближе к строю офицеров и увидел, что Марушевский нахмурился. Похоже, не этого эффекта он добивался — ему требовалось раскаяние всех, а не мученичество героев.

— Это не все! — нашелся генерал. — Я знаю, зачинщиков было больше! Выдайте их, иначе наказание падет на всех!

По ряду бывших бунтовщиков пробежал шепоток. Еще один солдат шагнул вперед. Потом вытолкали двоих — дрищеватого юнца и плюгавого мужичонку; за ними еще кого-то, и еще. Похоже, от отчаяния люди просто стали избавляться от самых слабых.

— Прошу вас, довольно, — шепнул Максим Марушевскому.

Тот кивнул и объявил:

— Я принимаю ваше раскаяние. Зачинщики бунта будут расстреляны перед строем. Сейчас же.

— Пошто это — расстреляны?! — заорал Миха Бечин, о котором Максим совсем позабыл. — А как же суд? Вы суд обещали, товарищ генерал!

Марушевский поморщился, но все же ответил:

— Вы, верно, представляете себе гражданский суд? С адвокатами, прениями сторон и прочей бюрократией? Где каждый предатель Родины может превратить своё выступление в пламенный призыв продолжать его дело? Может, вам ещё и газетчиков пригласить, и фотографов?

— Пошто комедию ломаете?! Обещали суд — давайте суд!

— Согласно Дисциплинарному уставу командир имеет право карать бунтовщиков на месте.

— Да подавитесь вы уставами своими сраными! — Бечин разошелся не на шутку. — Это же наши ребята! Набедокурили — так и судите их перед всем миром! Расследуйте, кто агитировал, кто по дурости повторял за ними, кто вовсе случайно попал под горячую руку! Вы же сами довели солдат до бунта, чего себя-то не наказываете?!

— Может, вы не заметили, но враг уже даже не у ворот. Враг внутри города, — глаза Марушевского сузились. — А вы, кажется, профсоюзы представляете? И на чьей же стороне профсоюзы?

Максим схватил Миху за плечо, попытался оттащить, но коротышка стряхнул с себя его руки и закричал ему в лицо:

— А ты пошто столбом стоишь, Максимко? Комиссар ты или мешок с говном? Здесь не фронт, здесь твоя власть! Ну, прекрати это, наведи революционную законность!

Максим подумал, что, наверно, такие полномочия у него действительно есть; но ведь Марушевский прав. На пути в Усть-Цильму публичный расстрел дезертиров пресек беспорядки, а здесь-то случился открытый вооружённый мятеж.

— Миха, да уймись ты уже! — попытался урезонить приятеля Максим. — Мы смогли спасти большинство, мы удержали город от хаоса, понимаешь ты это? А зачинщики должны ответить! Распихаем их по тюрьмам и лагерям — так они и там агитацию свою продолжат! Нам только бунтов заключенных не хватало.

— Да вы хуже большевиков! Те по своим ни за что не стреляют!

Максим понял, что Миха договорится сейчас до большевистской агитации, а это серьезная статья. Был только один способ быстро это пресечь.

— Прости, но я арестовываю тебя за неподобающее поведение. Переночуешь в участке, придешь в себя, утром спокойно поговорим. Это ради твоего же блага. — Максим обернулся к Жилину: — Прошу вас, отрядите людей отвести этого человека в ближайший полицейский участок. Прямо сейчас.

Жилин кивнул и отдал распоряжения. Брыкающегося Миху увели в сгустившийся мрак.

Уже совсем стемнело. Солдаты торопливо вкапывали в землю столбы — тринадцать штук, по числу приговорённых. Промёрзшая почва не поддавалась, копатели тихо чертыхались, выдыхая облачка пара. Под конвоем начали подводить зачинщиков, раздетых до белья. К каждому подходил священник в чёрном и тихо о чём-то переговаривался. Военно-полевая исповедь проходила быстро — босые люди под хлещущей метелью оказались неразговорчивы; отпустив грехи приговоренному, священник быстро крестился и переходил к следующему. Никто не пытался сопротивляться, не кричал пафосные лозунги. Все проходило очень тихо — кажется, Максим слышал шелест, с которым падали на землю мягкие хлопья снега. Бывшие мятежники, только что громко оравшие требования, теперь не то что шуметь — кашлянуть боялись, так и застыли в оцепенении.

Наконец Марушевский скомандовал огонь. Полсотни выстрелов грянули одновременно. Темные пятна легли на грязный снег. Тринадцать тел повисли на веревках.

— Мы же даже не переписали их фамилии, — спохватился Максим.

— Я этим озаботился, — успокоил его Жилин, подозвал какого-то прапорщика, и тот вручил комиссару исписанный от руки лист.

Максим поднес бумагу к глазам и прищурился, силясь прочесть кривые строки. Как минимум четыре из тринадцати фамилий совпадали с Марусиным списком — не всех большевиков удалось разыскать сразу.

Прапорщики отдавали бывшим бунтовщикам команды, щедро сдобренные руганью. Одних заставили убирать тела, других сразу делили на небольшие группы и разводили по разным казармам. Всех в обязательном порядке провели мимо столбов с привязанными к ним телами.

— Максим Сергеевич, я высоко ценю то, что вы сегодня сделали, — комиссар и не заметил, как Марушевский подошел к нему. — Полковник Жилин прекрасно о вас отзывался, а сегодня я имел честь убедиться лично…

— Товарищ генерал, а можно вопрос? — осмелел Максим. — Вы бы и в самом деле отдали приказ стрелять по казарме? Перебили бы две сотни своих солдат?

Марушевский снял фуражку, обнажив лысину. Максим увидел, что пальцы в белых перчатках едва заметно дрожат.

— Приказ я бы отдал, как обещал. Но, надеюсь, до смертоубийства не дошло бы. Первыми стреляли бы бомбометы, так что здание не разрушилось бы, только дрогнуло. Полагаю, этим трусам оказалось бы довольно, так что смертей мы бы избежали… ну разве что кого-то ранило бы осколками стекла.

— Ясно-понятно…

— Впрочем, если б это не подействовало, я довел бы дело до конца. Но благодаря вашей дипломатии все прошло значительно лучше, мятежники сдались добровольно. Хорошо, что удалось избежать вмешательства союзников, генерал Айронсайд настойчиво предлагал помощь… Если бы дошло до столкновения британских солдат с русскими, события могли бы… перетечь в иную плоскость.

— Да уж…

— Так что как бы ни был тягостен сегодняшний день, нам удалось избежать куда более страшных трагедий. Однако не смею более вас задерживать, вам, безусловно, следует отдохнуть.

Максим вернулся к Марусе. Кто-то успел позаботиться о ней — принесли пару ящиков, чтобы она смогла сесть, и шинель.

— Ты в порядке?

Запоздало сообразил, что так в это время не выражаются, но Маруся поняла.

— Да. Нога вот только разболелась.

— Сейчас найду транспорт до госпиталя. Скажи только… — Максим передернул плечами, вспоминая истерику Михи. — Ты… тебе нормально с тем, как все закончилось?

— Разумеется, — спокойно ответила Маруся. — Я ведь знала, что так и будет. Это как заражение крови — чтобы человек выжил, необходимо отсечь гниющую часть тела безо всякой жалости. Я раньше этого не понимала. Теперь поняла.

— Что же… заставило тебя понять?

— Ты.

Отвезти бы ее на ночь к себе, решил вдруг Максим. Может, просто поговорить, побыть не одному… ну или не только, если она захочет. А она же захочет. Им обоим нужно снять стресс.

К ним почти подбежал доктор Мефодиев. Его кашемировый шарф белел в темноте. И где он, спрашивается, был, пока шел кризис?

— Наконец-то я тебя разыскал! Слава Богу, ты цела! Тебе срочно нужно в госпиталь! — выкрикнул он Марусе и тут же обернулся к Максиму: — Разве можно подвергать женщину такому риску? Как вы могли?!

Максим пожал плечами. Мог, и все тут. Он рисковал своей жизнью — и Марусиной тоже. Так надо было, и это оказалось совершенно естественно.

— Не нужно про меня говорить так, будто я ребенок или вещь, — раздраженно ответила Маруся. — Я сама приняла решение. Приступила к той самой агитационной работе, на которую ты меня и звал.

— Тебе еще рано работать, ты не поправилась! — волновался Мефодиев. — Я как твой врач тебе запрещаю!

— Поздно, доктор, — усмехнулась Маруся. — Я уже начала. И работы перед нами — непочатый край. А времени, считай, не осталось совсем.