Белый Север. 1918

Глава 8 Всем оставаться на классовых позициях!

— Всем оставаться на местах! — Чаплин ворвался в зал заседаний Верховного управления с пистолетом наизготовку, за ним — еще четыре офицера. — Соблюдайте спокойствие!

Разумеется, этот призыв возымел противоположный эффект. Все повскакивали, засуетились, загалдели одновременно. Лихач и еще двое выхватили оружие. Гуковский, единственный оставшийся на месте, глянул на Максима и страдальчески закатил глаза. Заседание по вопросам принципов народовластия затянулось на два часа, и Максим все это время ждал начальника, чтобы утвердить состав и регламент работы комиссии по досудебной сортировке арестованных. Но Чайковский слишком увлекся пространными рассуждениями о природе социализма: настоящий-де социализм строится на любви и братстве, а не на классовом антагонизме интересов. А теперь еще вот это.

— В городе попытка большевистского переворота! — переорал всех Чаплин. — Волноваться не о чем, ситуация под контролем!

Максим уже не в первый раз подмечал в речи Чаплина англицизмы, еще не ставшие в русском языке общеупотребимыми — сказывался опыт службы в британском флоте. Да и теперь Чаплин предпочитал проводить время в штабе Пуля. В доме с башенкой после того спора с Гуковским он больше не появлялся. Зато теперь вошел эффектно, не поспоришь.

— А по каким признакам вы распознали большевистский переворот? — спросил Максим.

Он находился возле самой двери, потому Чаплин услышал его и напряженно ответил:

— На здании вывешен красный флаг!

— А, флаг, — удивился Чайковский. — Так это же мы его повесили.

Все как-то разом затихли и замерли. Повисла томительная пауза. На лице Чаплина отображалась яростная борьба аристократического воспитания с потребностью ярко и емко выразить нахлынувшие эмоции. Воспитание победило, Максим даже ощутил к капитану уважение.

— Но почему вы используете большевистскую символику, господа?

— Это не мы используем большевистскую символику, — Чайковский пригладил бороду, с которой еще не сошли следы конспиративной краски. — Это большевики узурпировали великую русскую революцию и ее символику.

На лице Чаплина заиграли желваки, но обратно на крик он чудовищным усилием воли не перешел:

— Здесь слишком много людей, которые привыкли стрелять во всех, кто выступает под красным флагом. Я хочу, чтобы сегодня же его тут не было. Чтобы нигде этой дряни не было! Мы признаем только триколор — национальный символ России.

Он развернулся и вышел. Офицеры двинулись за ним, чеканя шаг. Их проводили гробовым молчанием, а потом как ни в чем не бывало вернулись к прерванному обсуждению. Однако на другой день красные флаги исчезли все до единого. Открыто ссориться с военной властью ВУСО не стремилось.

Когда Максим пытался разобраться в системе ценностей своих новых коллег, вынесенные из двадцать первого века знания скорее мешали, чем помогали. Да, проще всего было бы решить, что поддерживать идеи какой бы то ни было революции могут или дураки, или предатели — ведь все знают, что революция не привела ни к чему хорошему. В своем времени Максим так и рассуждал, но теперь, когда жизнь связала его с революционерами, пришлось разбираться в том, что они под революцией понимают; ведь не то же, что большевики… Работа приучила, что в серьезных случаях сперва следует собрать и проанализировать всю доступную информацию и только потом уже выносить суждения.

Вроде бы когда-то Максим читал, что свергли царя не большевики, а какие-то другие деятели — в школьном курсе это скучно называлось буржуазно-демократической революцией — и кто-то из них даже вошел потом в Белое движение. Но все равно раньше Максим считал, что большевики были основной движущей силой событий 1917 года. Однако изнутри картина выглядела иначе. Подлинной революцией, давшей надежду на демократические свободы, здесь считали февральскую, а большевиков с их октябрьским переворотом — ее врагами и узурпаторами. «Углублением Революции Россия опозорена и может быть погублена, если мы ее не спасем», сказал как-то Чайковский. Этот благообразный старик оказался бывалым революционером; в молодости он колесил по стране, собирая деньги на оружие для свержения царской власти, а после пытался основать коммуну — почему-то в Америке. Другие члены ВУСО тоже имели опыт борьбы с самодержавием, ссылок и тюрем. Душнила Гуковский полтора года просидел в одиночной камере, а после переломал ноги, прыгнув с лестницы — намеревался покончить с собой, чтобы не спятить в заключении. Максим не ожидал, что белое правительство будет полностью состоять из революционеров! И не только на Севере — в Уфимскую Директорию тоже вошли в основном эсеры, избранные в разогнанное большевиками Учредительное Собрание.

Утешало только, что Чаплин, судя по всему, был столь же несведущ. Впрочем, в Российской Императорской армии многие восприняли отречение царя с облегчением. Господа офицеры полагали, что тяжкая ситуация на фронте — вина царского правительства, неспособного обеспечить свою армию средствами для ведения войны. Война двадцатого века оказалась соревнованием не мудрых полководцев и мужественных солдат, а промышленных и логистических систем; и в офицерской среде многие полагали, что свой долг перед страной они выполняют, а страна их подводит. Но после февраля разложение армии ускорилось, Временное правительство же не навело порядок, а только усугубило хаос. Тогда многие офицеры вступили в Красную армию в надежде на продолжение главного дела своей жизни — войны с Германией. Брестский мир, заключенный большевиками на чудовищных для России условиях, стал для них тяжким ударом. С тех пор некоторые искали случая перейти к белым, чтобы сражаться с немцами и их агентами большевиками.

В этом ВУСО и военное командование сходились. Для Чайковского и его эсеров продолжение войны с Германией тоже было главной задачей — даже более важной, чем победа над большевиками, которых держали за германских агентов. Оказывается, социалисты вполне могут быть искренними патриотами.

Жили члены ВУСО коммуной в том же доме с башенкой, где и заседали. Питались из одного котла, хотя готовила и наводила порядок, разумеется, наемная прислуга. Максима звали присоединиться к коммуне, но он предпочел по-прежнему ночевать в доме вертлявой вдовушки. Надо сказать, что стряпала она весьма посредственно — в основном из-за скупости. Каждый день подавала жидкий суп, который неизменно называла ухой, вне зависимости от того, была там рыба или нет. Но по крайней мере в доме было чисто, а в комнате можно было закрыться и отдохнуть от пропитавших помещения ВУСО табачного дыма и споров о судьбах России.

Справедливости ради, ВУСО занималось не одними только разговорами. Гуковский поддержал создание рабочей группы, которая оперативно разбирала предъявляемые арестованным обвинения, и многих удалось освободить, как правило, под залог — новое правительство отчаянно нуждалось в деньгах. По крайней мере из тюрьмы перестали ежедневно поступать жалобы, что арестантов негде размещать и нечем кормить. Максим отчаянно скучал по рабочим инструментам из прежней жизни — ноутбуку, мобильной связи, программам для управления проектами. Никогда не думал, что придется выстраивать рабочие процессы, из всех инструментов имея чернильную авторучку — пользоваться ею он с грехом пополам научился. Хорошо хоть к ятям и прочим ижицам привыкать не пришлось — многие уже перешли на новую орфографию, введенную еще Временным правительством, хотя в обиходе ее чаще называли большевистской.

Другие отделы тоже как-то справлялись со своими задачами. Были подготовлены проекты решений по вопросам землепользования, охраны труда, организации местного самоуправления. До реализации, правда, все никак не доходило.

Первое время Максим постоянно боялся спалиться, что он не из этого времени. Однако Архангельск был портовым городом, здесь толкалось множество приезжих с самыми разными диалектами, понятиями, обыкновениями, манерами одеваться. В британский десант входил отряд суровых шотландских мужиков в клетчатых юбках, и никто на них пальцем не показывал. Когда местные не понимали какие-то слова Максима, то спокойно переспрашивали — обычное дело, в каждой губернии свой говор. Максим скоро привык, что «капот» — это дамский халат, «положительно» значит не «хорошо», а «определенно», а «стилист» — мастер литературного слога, а никакой не парикмахер. Пожалуй, члены ВУСО, как образованные люди, могли бы заметить анахронизмы в системе знаний Максима, но для этого они были слишком поглощены собой и своей великой исторической миссией.

Максима в ВУСО держали за своего, ничего от него не скрывали. Однако «Воззвание к трудящимся» было подготовлено поздним вечером, когда он ушел к себе, и отпечатано в типографии ночной сменой. Потому для Максима оно оказалось такой же неожиданностью, как для всего остального города. В нем говорилось о «сохранении завоеваний Революции», «демократических свободах» и «социальных гарантиях».

Ответ со стороны военных не заставил себя долго ждать. Уже на другой день британский курьер принес приказы генерала Пуля — не оригиналы, бледные копии, отпечатанные через самокопировальную бумагу. На каждой стояла пометка «для ознакомления». Чайковский прочел их первым и побледнел от гнева. Уж на что он был незлобив, а, кажется, ему потребовалась вся сила воли, чтобы не разорвать в клочья ни в чем не повинную бумагу.

Максим осторожно взял у него документы и перевел с листа для остальных. Генерал Пуль ввел в Архангельске комендантский час, объявил запрет на созыв митингов и собраний без разрешения военных властей и назначил военным губернатором Архангельска некоего француза, о котором никто ничего не знал. Все распоряжения были оформлены от первого лица — «я приказываю, я запрещаю, я назначаю». Союзническая помощь стремительно приобретала характер оккупации.

— Нужно начать переговоры с Пулем, — предложил Максим. — Разделить полномочия…

— Ни в коем случае! — взвился Чайковский. — Этот вояка считает себя здесь хозяином! Я напишу петиции союзным посланникам, пускай укажут ему его место! А если союзники будут и дальше игнорировать полномочия кабинета, останется один выход — покинуть Архангельск и сделать попытку опереться на население в другом месте — на Урале, в Сибири. Там тогда попытаемся создать общегосударственную власть.

Максим нахмурился. Готовность Чайковского бросить начатое при первых же сложностях ему не понравилась. Он не стал напоминать, что и британский, и американский послы прислали теплые слова поздравления и наилучшие пожелания, однако до сих пор ВУСО в качестве правительства Северной области не признали. Дела с правительством союзники ведут, но весь официальный статус — какой ВУСО само себе присвоило. А ведь сколько радости было, когда большевики получили в американском посольстве от ворот поворот! Вот только ВУСО оказалось почти в том же положении.

Максим вышел в приемную, чтобы выпить воды. В дверях столкнулся с вошедшим с улицы Бечиным.

— Миха, ты к нам какими судьбами?

Они обменялись крепким рукопожатием.

— Да вот, все насчет хлеба хлопочу. ВУСО посылает в штаб Пуля, штаб Пуля — в ВУСО… третий круг уже наматываю.

— Пока ничего определенного, переговоры идут…

— Да понимаю, что идут, пришли бы уж хоть куда-нибудь. В городе хлеба на месяц осталось, в уездах и того хуже. А сейчас я по другому делу. Списочек долгов по получке принес. Сколько, кому, за какой срок — все, того-этого, до копейки посчитано. Три дня всем профкомом корпели. Когда выплаты ждать?

Максим тяжко вздохнул. Долги по зарплате, оставшиеся в наследство от большевиков, были головняком еще тем. ВУСО считало, что их надо выплатить в полном объеме, но денег у правительства не хватало, а Пуль и поддерживающий его во всем Чаплин отказывались выделить средства. С какой-де радости платить тем, кто работал на большевиков? Пусть еще спасибо скажут, что на свободе остались.

— Не знаю, Миха, — Максим развел руками. — Как только, так сразу… Денег нет, но вы держитесь.

Как и сто лет спустя, это напутствие было воспринято без всякого энтузиазма.

— Соловья баснями не накормишь, — хмуро отозвался Миха. — Ладно, некогда мне тут с тобой. На Маймаксе рабочие собираются, мой профсоюз и не только. Потолкуем, славно ли нам живется под новой властью…

— Много народу ожидается?

— Да уж немало. Тыщи две придут.

— Погоди, давай Чайковского позовем, пусть выступит перед народом.

— Думаешь, он сдюжит, наш, того-этого, кабинетный революционер?

— Обожди, спрошу сейчас.

Чайковский раздраженно поднял глаза от бумаг, но тут же приветливо улыбнулся.

— Что у вас, товарищ Ростиславцев?

Максим рассказал про собрание рабочих.

— Да-да, общение с народом — дело величайшей важности, — пробормотал Чайковский. — К сожалению, у меня совершенно нет времени ехать в такую даль. Отчего бы вам туда не сходить, голубчик? Изучите народные настроения, анонсируете наши планы… Ступайте.

Дожидавшийся в приемной Миха понимающе скривился, но ничего не сказал. Они спустились с крыльца ВУСО, вышли на Троицкий проспект. Прошли мимо длинного серого забора, за которым располагался городской госпиталь. Максим с тоской вспомнил, что давно пора туда зайти, поговорить с Марусей Доновой, да и вообще решить, как быть с ней дальше. Она наверняка уже поправилась, оставлять ее в слабо охраняемом госпитале небезопасно, но и переводить обратно в тюрьму скверно… Нет, чтобы ее не били больше, устроить можно — персонал тюрьмы пусть нехотя, но подчинялся регламентам ВУСО, и откровенные измывательства над арестантами в основном удалось пресечь. Хуже, что она сама, без принуждения может дать показания против пособника большевиков Максима Ростиславцева. Отомстить, так сказать, предателю. Даже странно, что до сих пор этого не сделала — растерялась, должно быть. По опыту ежедневной работы Максим знал, что загреметь в тюрьму в эти смутные времена легче легкого, а вот выбраться оттуда — квест тот еще. И ребенок, которого Маруся упомянула… думать об этом было тягостно. Потому визит в госпиталь Максим откладывал, благо других дел было выше крыши.

Оказалось, насчёт «такой дали» Чайковский не соврал. Дребезжащий трамвай с жесткими деревянными сидениями тащился чуть быстрее пешехода. Впрочем, скорость передвижения казалась не таким уж и страшным недостатком: чем дальше от центра, тем хуже становилась дорога, постепенно превращаясь из грунтовки в кашу. Лошади, тянувшие повозки, сбрасывали «переработанное топливо» прямо на проезжую часть, только добавляя грязи. Щербатые деревянные тротуары в некоторых местах просто тонули под ногами прохожих.

— Наш трамвай, он самый северный в мире, Максимко, — с гордостью рассказывал Миха. — Дело с ним тянулось четырнадцать лет и обсуждалось пятью думами. Строили его в итоге в Великую войну, и вот, летом шестнадцатого открыли. Ни на что у города денег не было, а на трамвай нашлись, потому что смерть как надо стало людей на работу возить — через порт-то наш военные грузы шли. Так что в феврале семнадцатого, перед самой революцией, на Соломбалу рельсы протянули. Зимой они по льду идут, а летом мост наводят через Кузнечиху… да вот и он.

Добравшись до реки, трамвайчик пополз через неё по хлипкому деревянному мосту. Следующая остановка оказалась конечной, так что дальше двинулись уже пешком мимо монастырских стен.

— Добро пожаловать на Соломбалу! — улыбнулся Миха. — Здесь была построена первая в России, того-этого, государственная верфь! Еще при Петре.

— Ну надо же, — Максим оглядел убогие строения. — А так и не скажешь. Дыра дырой.

— Это заместо башки у тебя дыра, — обиделся Миха и махнул в сторону пустыря с остатками горелых бревен. — Вот тут, между прочим, был построен Народный дом. С библиотеками, театром и чайными, все для рабочего человека!

— Выглядит не очень…

— Ну да… сгорел он в двенадцатом году. За день до открытия… А вот это, видишь, фонари электрические! В шестнадцатом поставили, и целую осень они даже работали, до самой зимы!

Через пару кварталов обнаружилась церковь вполне себе европейского вида, а сбоку от неё — здание с британскими флагами. Консульство? Логично, что рядом со своей церковью, но на каком же отшибе!..

Удивление продлилось недолго — еще через три-четыре квартала, уже у самого края города, на здании висели красно-бело-синие триколоры.

— Франция? — спросил Максим.

— Какое там! Нидерланды. Уж до чего прижимисты, в самом медвежьем углу устроились, только что не на выселках.

Здесь приходилось внимательно смотреть под ноги, чтобы не ступить в коровью лепешку. Вода в сточных канавах воняла отвратительно. От вездесущей грязи кое-как спасали деревянные тротуары — где-то новые, где-то уже практически сгнившие.

— Что думают люди о новом правительстве, Миха?

— Да не в восторге, прямо скажем… Хлеба нет, денег нет. Местных никого, считай, в ВУСО это и не взяли. Сидят себе пришлые день и ночь в старых конторах, носа к народу не кажут… Выжидают пока люди. Мол, хуже, чем при большевиках, всяко уже не будет…

— Погоди, проект выборного местного самоуправления как раз разрабатывается!

— Ну да, просить погодить — это ваши хорошо умеют.

Маймакса была лесопильным районом за одноименной рекой. Аккуратные домики заводоуправления белели на фоне деревянных двухэтажных цехов и бараков. Повсюду навалены груды бревен — одна даже перегородила улицу, пришлось перебираться через нее, рискуя переломать ноги.

К началу Максим с Михой опоздали, выкрики митингующих разносились на несколько кварталов. Собрание проходило на площади возле пристани, заваленной, как несложно догадаться, все теми же бревнами. Рабочие сидели и стояли прямо на них. Максим уже наловчился различать сословия по внешнему облику. Преобладали бородатые крестьяне, работавшие на лесопилках вахтовым методом — здесь это называлось отхожим промыслом. Были и городские рабочие, эти узнавались по выбритым подбородкам и белым рубашкам под пиджаками, кое-кто даже щеголял галстуком. У некоторых на лицах и руках виднелись страшные ожоги. К этому Максим тоже попривык, здесь это не было редкостью — в начале войны, когда союзники только разместили в Архангельске склады боеприпасов, на них случались крупные пожары, уносившие сотни жизней. Да и до войны в деревянном городе то и дело что-нибудь полыхало.

В качестве трибуны использовали полусгнивший остов брошенного на берегу корабля. Сейчас оттуда вещал худой черноволосый рабочий из городских — судя по выговору, местный, однако речь его была близка к литературной норме, то есть он явно получил какое-то образование.

— Свои права и улучшения мы завоевали в тяжкой борьбе! — чернявый сопровождал слова энергичными жестами, по-ленински сжимая в кулаке картуз. — Теперь ни за какие коврижки не сдадим их обратно! Мы обязаны оставаться на своих классовых позициях в борьбе с капиталом!

Оратор воздел руку к низкому серому небу — и толпа яростно завопила, поддерживая его. Максим в изумлении смотрел на перекошенные лица и сжатые кулаки. Почему они так реагируют? Чернявый же говорит пустые казенные слова!

Советского союза Максим в сознательном возрасте не застал, но знал, что все эти разговоры о классовой борьбе и капитале — скука смертная. Даже те, кто в двадцать первом веке ностальгировал по советским временам, признавали, что идеология была делом глупым и бессмысленным. Но для этих людей все было по-другому. Никто не сгонял их на митинг, они сами пришли на эту продуваемую холодным ветром с реки площадь — после тяжелого рабочего дня и вопреки запрету британских властей, между прочим. Похоже, то, о чем говорил чернявый, было для них не трескучими лозунгами, а содержимым их тарелок, возможностью трудиться не по щиколотку в жидкой грязи, образованием для детей.

Голос оратора не тонул в шуме толпы, а как бы даже усиливался им:

— Со всякой властью, которая будет посягать на нашу свободу и права, мы будем бороться всеми возможными средствами! Посмотрим, как проявит себя эта новая власть! Чего она нам даст, что попытается отобрать! И того, что наше по праву, ей не отдадим! Никому не отдадим!

Рабочие поддержали его:

— Хлеба!

— Земли!

— Зарплату в срок!

— Свободы!

Кто-то коренастый, в кепке-восьмиклинке, размахивал руками с трибуны, призывая собравшихся чутка успокоиться. Миха! Максим и не заметил, как он поднялся на борт.

— Товарищ Левачёв, едрить тебя налево! — заорал Миха на оратора. — Никифор Васильевич! Ты чего творишь, а?! Тебя трудящиеся из тюрьмы еле вытащили, всем миром просили, ручались, что не с большевиками ты — и чего ты несёшь? По нарам соскучился? Загремишь же за классовую агитацию! И на второй раз так спроста не отпустят!

Фамилия показалась Максиму смутно знакомой — вроде бы и правда поступала петиция за освобождение такого человека… коллективная, от профсоюза. Но и обвинения были серьёзные — участие в национализации лесозаводов при большевиках… Неужели и правда отпустили на поруки?

— А я, товарищ Бечин, не сам за себя говорю, — Левачёв был явно недоволен, что его прервали. — Я от лица Маймаксанского Совета говорю! Общее мнение выражаю! Верно, товарищи?

Толпа одобрительно загудела; оратор явно был своим для всех этих людей, ему верили, за ним готовы были идти.

— Нам тута иностранцев не надо! Мы свои проблемы сами решим! А новое правительство на чужих штыках сидит! Вот и ответь трудящимся, товарищ Бечин, какая им надобность за такое правительство выступать?

Гомон стих мгновенно. Все обернулись на Бечина. Момент был напряженный, но Миха разрядил обстановку, комично разведя руками, и голос его зазвучал весело:

— Ну, ну, развели панику! У страха глаза, что плошки, а не видят ни крошки. Пошто мы о новом правительстве гадаем, как девки о суженом, ей-богу. Поглядели бы хоть, кого я вам привел! Вот, знакомьтесь, товарищ Ростиславцев. Комиссар, того-этого, ВУСО. Максимко, подымайся сюды.

Максим на негнущихся ногах взобрался по установленному почти вертикально ветхому корабельному трапу. Чернявый и Миха уже спустились в толпу — подгнившим доскам особой веры не было.

Отставить панику! В бытность менеджером и перед Советом директоров доводилось выступать, имея фигу вместо показателей прибыли. Как-нибудь отболтается. Максим, конечно, был не комиссаром ВУСО, а всего лишь комиссаром управления юстиции, чуть более важное название должности «мальчик на побегушках». Но Чайковский дал ему добро «анонсировать наши планы»… Да и деваться-то некуда.

— Товарищи! От имени Верховного управления Северной области благодарю вас за поддержку в свержении власти большевиков, — Максим припомнил навыки и говорил громко и четко, от диафрагмы, посылая голос вперед. — Большевики принесли нам войну, голод, разруху и террор. Мы делаем все, чтобы скорее разделаться с этим наследием!

— А шурина мово пошто заарестовали? — выкрикнул кто-то из толпы.

— Хлеба когда подвезут? Скоро кору станем жрать!

— Англичане все школы под казармы заняли!

— Зарплаты где наши?

— С землицей-то что, комиссар?!

Максим судорожно соображал, что ответить. «Денег нет, но вы держитесь» тут не прокатит. «Работа идет, скоро все будет» — утешение слабое. Нужно хотя бы что-то одно, но важное для этих людей прямо сейчас, и определенно позитивное.

Гнилые доски опасно прогибались. Черт, он же выше и тяжелее тех, кто стоял тут раньше! Вот будет ахтунг, если он сейчас провалится, причем в самом буквальном смысле.

Что же для них важно?

— Земля! — выпалил Максим. — Товарищи, Земельный кодекс еще в работе, но одно я от имени ВУСО могу сказать вам уже сейчас. Земля будет принадлежать тем, кто работает на ней! Лес будет принадлежать тем, кто промышляет им! Моря и реки будут принадлежать тем, кто ловит там рыбу! Без обременений, без выплат и выкупов! Немедленно!

Площадь взорвалась криками. Максим не сразу понял, радость это, гнев или что вообще. Но это было торжество — бурное, яростное, всеохватное. Он попал в нерв, сказал о самом важном для этих людей. Надо же, а в школьной программе по истории этот бесконечный аграрный вопрос казался такой нудятиной! И Максим не мог понять, для чего ВУСО столько его обсуждает.

Комиссар не соврал — ВУСО действительно намеревалось воспроизвести большевистскую программу «земля крестьянам», благо помещичьего землевладения на Севере исторически не было, земли и прочие природные ресурсы принадлежали государству или Церкви. Того государства больше не существовало, а Церковь ВУСО решительно намеревалось подвинуть.

— Даешь землю! Да здравствует ВУСО! — закричал кто-то в толпе. Несколько голосов поддержали его, потом больше, больше… кажется, почти все.

Максим понял, что это лучшее, на чем он может закончить. Приветственно поднял руки и спустился. Его сразу окружили, но без всякой враждебности, напротив.

— Брату на село напишу, что делянка монастырская за нами остается! Он аж извелся…

— Рыбы, значицца, сколько ни поймал, вся твоя, так, комиссар?

— Так удельные леса теперь за нами? Штрафов не будет? Живем, братва, не пропадет наш кооператив!

Максим улыбался, кивал, жал протянутые мозолистые руки, пока Миха не сжалился над ним и не вытащил в переулок.

— Ну вроде нормально прошло, — выдохнул Максим, утирая пот со лба.

Странно, вроде вечер выдался прохладный, но в одном пиджаке — поддевку он отдал, а пальто еще не пошили — было совершенно не холодно даже на ветру.

— Да уж, потрафил ты им, — согласился Миха. — Земля, лес и рыба — это наша жизнь. Хлеба бы только еще подвезти. Без этого никак. Но покамест ты ребят успокоил. Боялись, баре с офицерьем вернутся и все взад заберут, чего большевики дали. Но теперь уж пусть ВУСО держит слово крепко. Иначе… большевиков мы сбросили и ВУСО ежели чего сбросим. Никакие иностранные союзники гнева народного не сдержат, сам должен понимать.