Боснийский ад

3

Не дойдя и до середины коридора, Дохерти услыхал знакомый лондонский акцент:

— ... в странах с жарким климатом при инфицированной ране можно еще уповать и на последнее средство. Какое?

— Денек на пляже, босс? — спросил кто-то со скандинавским выговором.

— Ром с кока-колой?

— Вам бы все книжки читать. А ответ прост — черви. Поскольку они питаются отмирающей тканью, то выступают в роли очистителей открытой раны...

— Но, босс, если мне нанесет открытую рану какой-нибудь сумасшедший партизан с мачете, то до магазина, где продаются принадлежности для рыбалки, добраться будет нелегко...

— Нет проблем, Рипли. Главное — заработать рану, а уж гной потечет, и ходить никуда не надо, можно сидеть и на одном месте. Черви сами появятся. Особенно у тебя. Можешь не сомневаться. Вчера вам всем было отведено по пять минут, в течение которых вы должны были изложить основные правила поведения при укусах собак, змей и нападении пчел. Большинство из вас выжили во всех трех ситуациях. Однако боец Доусон, — из открытого под потолком стеклянного окна явственно донесся коллективный стон, — предоставленную возможность использовал для попытки самоубийства. Он не описал случай с собачьим укусом, так что в настоящий момент болен бешенством. В данной стране с таким заболеванием он считался бы неудачником, но, к счастью, полк, предполагалось, находится за границей. Так что ничего, сойдет. Тем более что он, очевидно, был слишком увлечен укусом змеи. Причем он не стал тратить время на отсасывание яда, а решил потерять руку или ногу, используя вместо простой перевязки жгут. Но и потеря конечности не имела для него большого значения из-за боли от жала пчелы, каковое мучение он усугубил еще и выдавливанием опухоли.

Дохерти ясно представлял себе выражение лица Клинка.

— Неплохо, неплохо, Доусон, — заключил Клинок. — Осталось лишь выяснить, где тебя похоронят твои боевые товарищи. Ну а у тех, кто еще остался в живых, вопросы есть?

— А что делать, если тебя в порыве любовной страсти укусила очаровательная красотка — вражеский агент? — спросил голос с валлийским акцентом.

— Судя по твоей внешности, Эдвардс, о таком укусе тебе придется только мечтать. Класс свободен. Читайте ваши гребаные учебники.

Из аудитории высыпали слушатели, такие молодые и крепкие, каким помнил себя и Дохерти двадцать лет назад. Когда вышел последний курсант, Дохерти увидел склонившегося над письменным столом с бумагами Даррена Уилкинсона. Клинок выглядел таким же жилистым, как и сам Дохерти, вот только в лице появилась какая-то серьезность, чего Дохерти не замечал прежде. Может быть, инструкторская жизнь обкатала его.

Клинок резко вскинул голову, почувствовав, что кто-то смотрит на него, и лицо его смягчилось в знакомой усмешке.

— Босс! Ты что тут делаешь? Если ты неушел в запас, я свои двадцать фунтов забираю обратно.

— О каких это двадцати фунтах ты говоришь?

— О тех, что собирали в твой фонд, на проводы.

Дохерти сел в первом ряду и терпеливо уставился на него.

— Я мобилизован, — наконец сказал он.

— Для чего?

— Для путешествия. И, судя по всему, в ад.

— Не вздумай. Никому не посоветую находиться в охране стадиона, когда играет «Арсенал».

— А если играет «Црвена звезда» из Сараева?

Клинок рывком поднял себя на край стола.

— А ну-ка, поведай, — сказал он.

— Ты Джона Рива знаешь? — спросил Дохерти.

— Здороваемся. Но вместе на операциях не приходилось бывать.

— А мне приходилось, — сказал Дохерти. — Несколько раз. Может быть, мы и не спасали друг другу жизни в Омане, но от скуки умирать друг другу не давали. Мы стали хорошими приятелями, и хоть уже не сражаемся вместе, но поддерживаем те же отношения. Знаешь, как это бывает — достаточно увидеться раз в год или в пять, а такое ощущение, что и не расставались.

Он помолчал, очевидно, что-то припоминая.

— Рив один из тех, кто помог мне пережить смерть первой жены. Он не просто ходил со мной в самовольные отлучки, но наконец заставил избавиться от жалости к себе. А то бы меня уже давно вышибли из полка... В общем, я был шафером на его свадьбе, а он — на моей. Оба мы женились на иностранках, что еще больше укрепило нашу дружбу. Мою жену ты знаешь — ты был там, когда мы познакомились...

— Да. Вы тогда еще в первый раз поссорились. Я думаю, из-за того, кто будет верховодить.

— Да, точно, и с тех раз еще были ссоры, но... — Дохерти улыбнулся про себя. — Рив женился на югославке, на боснийской мусульманке, как выяснилось, хотя кого это волновало в 1984 году. У него и Нены двое детей. Первая девочка, второй мальчик. Как и у нас с Исабель. Пока они жили в Англии, Нена казалась довольной жизнью. Но вот, примерно восемнадцать месяцев назад, Рив получил назначение на пост советника в зимбабвийской армии. И с тех пор я его не видел. И не слышал о нем ничего вплоть до нынешнего Рождества. А ведь такой срок должен был бы меня встревожить. Хотя сам знаешь, как это бывает... И вот на прошлой неделе, за два дня до Рождества, ко мне в Глазго пожаловал КО.

— Барни Дэвис? Взял и приехал?

— Угу, взял и приехал.

— С новостями о Риве?

— Угу.

И Дохерти выложил Клинку историю, рассказанную Дэвисом, и закончил повествование просьбой КО возглавить группу из четырех человек.

— И, судя по всему, ты сказал «да».

— В конце концов, да. Бог знает почему.

— И тебя вновь зачисляют в кадры?

— Временно. Но это практически не имеет значения, поскольку группа будет не в военной форме и не сможет обращаться за помощью к регулярным войскам.

Клинок уставился на него.

— Постой, постой, — сказал он наконец. — Так они хотят, чтобы мы с боем прошли по военной зоне только для того, чтобы потрепаться с твоим приятелем, и в зависимости от того, что он расскажет, похлопать его по спине или нет; а затем с боем выйти из этой зоны. И мы готовимся посетить с визитом тот самый город, куда никто не может попасть и откуда никто не может вырваться?

Дохерти усмехнулся.

— Ну так ты с нами?

— Еще бы! Думаешь, мне так уж нравится обучать этих первоклашек выживать?

— А теперь объявляю вас мужем и женой, — сказал священник, и, возможно, именно эти знакомые слова вырвали Дамьена Робсона из задумчивости. Еще известный среди товарищей по полку под прозвищем Дама, он виновато огляделся, но никто вроде бы и не заметил отсутствующего выражения его лица во время церемонии.

— Можете поцеловать теперь свою жену, — с улыбкой добавил священник, и сестра Дамы, Эви, послушно подняла голову, чтобы встретиться с губами новоиспеченного мужа. Затем она повернулась, отыскала Даму и запечатлела у него на щеке любящий поцелуй.

— Спасибо, что разрешил мне выйти замуж, — сказала она, сияя глазами.

— Да и для меня это радость, — сказал он. Она выглядела такой счастливой, какой он еще ни разу не видел ее, и ему очень хотелось надеяться, что это счастье надолго. Этого Дэвида Кросса лично он бы не выбрал в мужья для нее, хотя на самом деле ничего особенного против него он и не имел. Пока.

Новобрачные отправились расписываться, а Дама вместе с шафером вышли из церкви посмотреть, наготове ли фотограф. Тот был на месте.

— Давненько мы тебя не видели, — произнес у него над ухом чей-то голос.

Он обернулся и увидел священника, глядящего на него с тем обиженно-озабоченным выражением, которое бывает у людей, призванных заботиться об окружающих за оплату.

— Да, боюсь, давненько, — сказал он. — Все служба, знаете, — пояснил он с улыбкой.

Священник осмотрел военную форму, надетую по настоянию Эви, задержав взгляд на бежевом берете с эмблемой, изображающей перекрещенные крылья.

— Что ж, будем надеяться, что теперь скоро вновь увидимся, — сказал он.

Дама кивнул, глядя вслед этому человеку, отошедшему поговорить со второй ею сестрой, Розмари. Пару лет назад, после колумбийской операции, Дама начал регулярно посещать церковь, и эту, в родном Сазерленде, и другую, на окраине Херефорда, во время несения службы. Он мог бы посещать и полковую часовню, но почему-то скрывал от товарищей свою набожность. И не из-за страха перед тем, что они начнут подшучивать, — а они, несомненно, не упустили бы такой случай, — а просто потому, что эта набожность касалась только его самого, и никого больше.

Вскоре он понял, что это чувство не касается и окружающих его священников, других верующих и самой церкви. Он перестал посещать службы, ища другие способы выражения того внутреннего томления, которое и сам себе не мог объяснить. Он не был даже уверен, имеет ли это чувство вообще отношение к Господу, по крайней мере к тому Господу, который большинством воспринимается как некая концепция. Из всех неуклюжих попыток объяснить вырисовывалась следующая картина: он тянулся к чему-то большему, более возвышенному, чем он сам, и в то же время совершенно особняком стоящему от других людей.

Позднее он еще резче ощутил это чувство — на свадебном торжестве. Так было приятно вновь увидеть старых друзей: ребят, с которыми учился в школе, играл вместе в футбол, но оказывалось, что им нечего сказал» ему, а он ничего особенного не мог сказать им. Несколько воспоминаний, пара шуток о городе и его футбольной команде — вот и все. Большинство из старых приятелей выглядели уставшими от работы, а женатые — от своих семейств. Казалось, они больше интересовались чужими женами, чем своими собственными. Дама надеялся, что уж его-то сестра... в общем, если этот Дэвид Кросс ее обманет, ему придется иметь дело с ним.

Постепенно подошла пора новобрачным отправляться в свадебное путешествие в нанятом автомобиле под грохот пустых консервных банок. Вскоре после этого Дама, чувствуя себя подавленным среди разгула торжества, переросшего в пьяное лапанье чужих жен, уехал. Он выехал за город, намереваясь прогуляться в одиночестве вдоль берега моря.

Денек выдался чудесный, хотя уже накатывали сумерки: холодный и кристально-чистый воздух; в начинающем темнеть голубом небе над серо-голубыми волнами Северного моря кружатся чайки. Он прошел пару миль, постепенно поднимаясь в горы, ни о чем, собственно, не размышляя, позволив ветру выдуть из головы все суетные мысли о других людях.

Вернувшись домой, он застал мать и Розмари дремлющими перед телевизором в гостиной, еще не убранной после Рождества. На столике рядом с телефоном лежала записка с просьбой позвонить в Херефорд.

Она сидела, подтянув колени к груди, опустив голову, на вонючем матрасе в тускло освещенной комнате. Первая ночь закончилась, подумала она. Первая... А сколько еще?

Левая сторона лица, куца он ее ударил, ныла, а боль между ног не стихала. Страстно хотелось помыться, причем не из-за физических ощущений, а из-за психологических. Но в любом случае она сомневалась, что ей позволят это сделать.

«В это время вчера, — подумала она, — я как раз дожидалась Хаджриджу в общежитии медсестер».

А предыдущим утром, после того как двое русских, поджав хвосты, убрались в Сараево, четверо четников просто бросили свой пост на дороге, словно добившись единственной желанной цели. Оставив юного американца так и лежать у дороги, они запихали ее на заднее сиденье «фиата-уно» и отправились по дороге вниз в долину, к следующей деревне. Здесь она не увидела следов ни живых, ни мертвых, и лишь почерневшая груда обломков сгоревшего амбара свидетельствовала о случившемся. Когда они остановились посреди деревни, другая группа четников, человек двенадцать, уже готовилась отъезжать на своих автомобилях.

Главарь их группы обменялся шутками с главарем отъезжающих, и ее завели в ближайший дом, совершенно ограбленный и явно принадлежавший какому-то мусульманскому семейству. После бегства хозяев дом превратился в свинарник. Представления четников об искусстве трапезы явно сводились к тому, что если бросать друг в друга пищей, то, может быть, что-то и попадет в рот. Представлений о гигиене, очевидно, вовсе не существовало. В доме воняло.

Остатки мебели ожидали своей очереди исчезнуть в печке. На ковре в гостиной расплывалось большое кровавое пятно, далеко не давнего происхождения.

Нену провели дальше, в маленькую комнатку на задах, в которой не было ничего, кроме испачканного матраса и пустого ведра. Скудный свет проникал лишь через щели в ставнях, которыми было закрыто единственное окно.

— Мне нужно помыться, — сказала она своему сопровождавшему. Это были ее первые слова после того, как она вышла из автомобиля.

— Позже, — сказал тот. — Сейчас нет необходимости, — добавил он и закрыл дверь.

Остаток дня она провела, стараясь не паниковать и готовясь к тому, что ее ожидало. Она должна выжить, шептала она про себя как молитву. Если ей суждено умереть, тут уж ничего не поделаешь, но она не должна умереть, по крайней мере из-за того, что разозлит их. Надо молчать, по возможности не раскрывать рта. Или, может быть, даже сказать им, что она врач, и тогда они могут счесть ее полезной им.

День заканчивался, и за окном стало смеркаться. Никто не принес ей ни поесть, ни попить, но, судя по звукам, доносившимся до ее слуха, в доме находились люди, а запахи говорили о том, что они что-то готовили. Наконец она услыхала звон бутылок и поняла, что пьянка началась. Примерно через час в дверях появился первый мужчина.

В тусклом свете она разглядела, что в руке он держит пистолет.

— Снимай брюки, — резко сказал он.

Она сглотнула и подчинилась.

— И трусы.

Она стянула и их.

— А теперь ложись, милая, — приказал он.

Она легла. Он навис над ней, сдирая свою камуфляжную форму, трусы и тыча разбухшим пенисом в ее ноги.

— Шире, — сказал он, щелкая предохранителем пистолета в нескольких дюймах над ее ухом.

Он вогнал в нее член и принялся раскачиваться взад-вперед. Он не трогал ее грудь, не пытался поцеловать, и где-то в своем беспамятстве она вдруг вспомнила отцовскую собаку, которая привыкла трахать большую подушку. Теперь она была подушкой, а этот серб был псом. Таким же вонючим и безжалостным.

Он кончил в яростной спешке и почти соскочил с нее, словно она внезапно превратилась в заразную.

Второй мужчина проделал почти все то же самое, разве что он вообще не проронил ни слова. Затем последовала передышка минут в десять или около того, и заявился главарь. Он разделся, схватил ее волосы в кулак и рывком откинул ее голову, чтобы она посмотрела на него и поняла, кто перед нею.

Она невольно всхлипнула, и это, по-видимому, удовлетворило его. Он быстро вошел в нее, но затем стал сдерживать себя, совершая медленные движения и останавливаясь в те моменты, когда вот-вот готов был кончить. И наконец кончил.

Последним был юнец, и остальные трое сопровождали его, как быка на случку с телкой. Ему, пожалуй, не было и четырнадцати лет, и он выглядел настолько же растерянным, насколько и возбужденным.

— Ну давай, — говорили остальные, — покажи ей, что там у тебя есть.

Он извлек свой пенис почти с застенчивостью.

— Я думаю, он уже готов, — пошутил главарь, а двое схватили Нену за руки и за ноги и, распластав, прижали спиной к матрасу.

— Вон твоя цель, парень, — сказал один, касаясь рукой ее кровоточащей вульвы. — Мы хорошо над ней потрудились, чтобы была смазка для тебя.

Он кончил, не введя пенис и наполовину, к шумному удовольствию своих товарищей.

После этого они ушли к себе, оставив ее на полу, свернувшуюся в клубок. Она пыталась не думать о боли, размышляя, почему же они не убили ее после всего этого. Или они думают, что война никогда не кончится, никогда не воцарятся законность и порядок и им ничто не грозит?

Наверное, именно так они и думали. Ну и пусть. В этом ее надежда. Иначе зачем же оставлять ее в живых, если она потом сможет обо всем рассказать?

Ну а уж коли они сделали такую ошибку... Она лежала, пытаясь собраться с мыслями, вспоминая детали: место, лица, татуировки, имена, индивидуальные запахи...

Она слышала, как они разговаривали в соседней комнате и смеялись. Она заплакала, сначала беззвучно, а затем в голос, не в состоянии подавить эти судорожные рыдания.

Должно быть, она все-таки уснула от усталости на несколько минут. Проснулась она от того, что над нею снова стоял главарь. ~

— Тебе повезло, — сообщил он ей. — Остальные ребята уже не в состоянии, так что ночка у тебя выдалась легкая. А я вот решил еще десертом полакомиться.

Он стянул брюки, и над ее лицом навис его член. Она ощутила исходящий от него запах своей собственной плоти.

— Ну-ка, поставь мне его, — сказал он, злобно глядя на нее, и она взялась за него руками, пытаясь представить, что она в госпитале и осматривает больного. Правда, на этот раз она хотела бы обнаружить серьезную рану.

Член стал разбухать и твердеть под ее ладонями.

— А теперь соси, — сказал он, глядя на нее сверху вниз.

Она не сказала «нет», но что-то в ее глазах заставило его переменить намерения. Он толкнул ее на матрас, грубо сорвал с нее джинсы и перевернул на живот.

— А ведь ты откусить собиралась, да? — прошипел он ей на ухо и вошел в ее анус. Она невольно вскрикнула, чем лишь раззадорила его. Через минуту энергичных действий он вышел из нее, перевернул ее на спину, воткнулся во влагалище и почти тотчас кончил.

Шумно отдуваясь, он поднялся и посмотрел на нее сверху вниз.

— А ведь тебе так понравилось. Вам всем, мусульманские шлюхи, нравится так.

Она ничего не сказала, все отразилось во взгляде, и тут он ударил ее в лицо, да так сильно, что боль застала ее врасплох.

Видимо, она на несколько секунд потеряла сознание, потому что очнулась уже тогда, когда дверь за ним закрывалась. Так она и пролежала без сна несколько часов с ощущением, что липкая, несмываемая грязь заползает в ее душу и что уже ничего не будет, как прежде. И когда сквозь щели ставен проник наконец рассвет, он показался ей самым серым и тоскливым из всех, виденных ею.

Она сидела, обхватив руками колени, в ожидании того, что уготовил ей рок — смерть или ночь, такую же страшную, как прошедшая.

В соседней комнате проснулись, и теперь, когда ветер не завывал, она слышала, как они переговаривались.

— Мне блондинки нравятся, — говорил один. — Когда блондинку трахаешь, ощущение свежести, понимаешь, что я имею в виду?.. А брюнетки... словно как бы по грязнее...

— А почему бы нам ее не оставить? — спросил юнец.

— Вы только послушайте этого парня. У него уже торчит.

— А в самом деле, почему бы ее не оставить? — послышался голос человека постарше. — Они что же, думают, мы так и будем все время морозить яйца на дороге? Мы уж чуть не месяц, как не были в Стовиче.

Последовало несколько минут тишины, минут, в течение которых Нена ожидала, какая же судьба ее ждет.

— Мы не можем оставить ее, — сказал главарь. — Держать здесь женщину постоянно — это значит кормить ее, охранять ее, следить за ее чистотой...

— Это еще зачем?

— Потому что если она так и будет жить среди собственного дерьма, толку от нее, как от женщины, и удовольствия будет мало, — сказал главарь.

— Но она могла бы нам готовить, — возразил кто-то.

— Да? Но, как только ты выпустишь ее из той комнаты, к ней придется приставить охранника, правильно? То есть одному из нас все время придется торчать здесь. Не стоит она того. Тем более что трахаться с ней — не такой уж и кайф. Одни кости. А Косе она так вообще в бабушки годится. Отправим-ка мы ее в Вогоску.

Последние слова вызвали у Нены вздох облегчения. Вогоска была маленьким городком с преобладанием сербского населения, расположенным четырьмя милями севернее Сараева. Хоть она и не знала, что ждет ее там, но это было все равно лучше, чем умереть в этой горной деревушке, названия которой она даже не знала.

Держись, сказала она себе, держись. Она натянула пальто и стала ждать.

Примерно через час за ней пришел мужчина — тот самый, который не сказал ни слова, насилуя ее.

— Тебе надо помыться, — сказал он, подталкивая ее к двери черного хода. Тучи низко стлались по земле, чуть ли не полностью скрыв горы от глаз, но снег почти ослепил ее. — Помыться можешь вот этим, — сказал он, указывая на ближайший сугроб.

Она посмотрела на сугроб.

— Что же вы за люди? — спросила она, не успев прикусить язык.

Он не обиделся.

— Мы — сербы, — ответил он. — И ваши мужчины обращаются с нашими женщинами точно так же.

Она подошла к сугробу, приспустила джинсы, чтобы промыть себе между ног. Снег обжигал кожу, но она ощущала себя чуть ли не наверху блаженства.

Когда она закончила, он повел ее вокруг дома к припаркованному «фиату» и приказал забраться внутрь. Минут десять она просидела в одиночестве, затем он вернулся, и автомобиль тронулся с места.

— Куда мы едем? — спросила она.

— Недалеко, — сказал он. Как только они выехали за околицу, он закурил и после секундного колебания предложил ей сигарету.

— Я не курю, — сказала она. — Я врач, — добавила она без всякой задней мысли.

— Да? — заинтересованно спросил он. — А у меня в груди болит, вот здесь. — Он постучал себя рукой с сигаретой и вопросительно посмотрел на нее.

— Причин может быть множество, — ответила она, подумав при этом: «Хорошо бы, рак легких».

— Думаешь, что-нибудь серьезное? — озабоченно спросил он.

— Все может быть. Почему бы для начала просто не бросить курить? — холодно сказала она.

— Разве что когда война кончится, — возразил он. — Без сигареты никаких нервов не хватает.

«Когда война кончится, — подумала она, — тебя будут судить за изнасилования и убийства».

Минут через десять они доехали до большой деревни. В центре ее располагались сербские нерегулярные формирования и отряды в форме бойцов югославской армии. На одной стороне улицы стоял танк, опустив дуло к слякотной земле, а на другой стороне, накренившись с обочины дороги, застыли два бронетранспортера без экипажей. За танком стоял гражданский автобус. На маршрутной табличке конечной целью поездки значился Травник, однако на водителе было военное обмундирование, а в качестве пассажиров в салоне находились исключительно женщины.

Сопровождающий Нены вытолкнул ее из машины и подтолкнул к автобусу.

— На этой неделе только одна? — саркастически спросил водитель.

Нена осматривала своих компаньонок. Их было около дюжины в возрасте от едва достигших половой зрелости до сорока с хвостиком. Было видно, что все эти мусульманки находятся в состоянии полушока, когда худшее уже позади, но еще не пришло полного понимания, что же это такое было.

— Откуда вы? — спросила Нена у ближайшей женщины.

— Не разговаривать, — рявкнул водитель.

Нена и женщина понимающе переглянулись, и вновь прибывшая заключенная села на сиденье через проход.

Прошло не менее трех часов, прежде чем в автобусе появилась пара солдат, и поездка началась. Нена все сильнее ощущала жажду. Горстка снега за прошедшие двадцать четыре часа — недостаточное количество влаги для организма. Голод мучил меньше. Она поняла, что последние месяцы жизни в Сараеве приучили ее к полуголодному существованию.

Приближались сумерки. Автобус, покашливая, взбирался на холмы и, дребезжа, спускался с них. Уже темнело, когда они добрались наконец до Вогоски. Нена не раз проезжала через этот маленький городок, но не помнила, чтобы останавливалась тут. Автобус подъехал к спортзалу «Партизан», и двенадцати женщинам и девушкам приказали выйти. Серб с эмблемой «Белого орла» взмахом руки приказал им пройти в парадные двери, а внутри другой мужчина показал дальше на двойные двери.

В помещении было темно, но глаза постепенно привыкали, и вскоре Нена поняла, что они находятся в гимнастическом зале; более того, здесь уже размещались и другие женщины. Все они, человек тридцать или сорок, лежали на полу или стояли, но никто не произносил ни слова.

— Что это? — спросила Нена. Голос ее эхом разнесся в гулком пространстве. И словно в ответ кто-то заплакал.

— Эго витрина публичного дома, — ответил невозмутимый голос.