Чёрный фимиам (СИ)

Глава 12

Сегодня Сеть отзывалась Энае неохотно. Мерцающие нити путались в пальцах, обжигали глаза сиянием и молчали. Многоликая не слышала низкого протяжного гула и чистого мелодичного звона, когда переплетала их, накидывая одну на другую. Она пыталась успокоить мысли, но те беспрестанно уносило в далёкие дали. Никак не получалось сосредоточиться.

Её сестры, сидящие рядом на атласных подушках, не чувствовали этого, однако из-за несобранности и взбудораженности одной работа всех теряла в силе.

Серьёзная Аурика устроилась чуть в стороне и перебирала нити. Её пальцы ловко сновали, захлёстывая один мерцающий поток на другой, но по лицу невозможно было понять, видит ли она хоть что-то, или волшба впустую отбирает время и силы.

Наконец Эная встала. Ничего она сегодня не увидит, уж лучше прерваться, чтобы кто-то из сестер перенял работу. Девушка встряхнула руками, сбрасывая усталость и остатки плетений. Всё пустое. С того дня, как она встретила странного чужака, мерцание ей не подчинялось. Она чувствовала себя бесполезной, усталой и несчастной.

— Эная, постой!

Многоликая недовольно обернулась и увидела спешащую к ней Аурику.

Надо же. Оставила работу, которая у неё явно спорилась, пошла следом…

— Что ты хочешь, милая? — елейным голосом спросила Эная.

Она была старше на три года и теперь беспричинно злилась на девочку, которая выбрала себе мужа, даже не спросив позволения Старших жен. При этом ей всё сошло с рук! Истр был излишне мягок к своей родной дочери. И это тоже сердило Энаю, которая намеренно не выбирала мужчину, поскольку решила хранить себя для Безликого. Вот только тот словно этого не понимал!

— Скажи мне: что нравится Стигу? — с детским простодушием спросила Аурика, не догадываясь, какое раздражение терзает её старшую подругу.

— Ему нравится, когда ему не докучают, — ответила Эная, надеясь, что собеседница отступится с глупыми расспросами.

Но та ничего не поняла, улыбнулась.

— Это нравится всем, не только мужчинам. Но что он любит? Понимаешь, — девочка взяла собеседницу под руку и, понизив голос, доверительно продолжила: — Я вижу, что ему со мной скучно, но не знаю, как это исправить. Ты ведь его сестра, помоги мне чуточку. Пожалуйста!

Эная мысленно сделала глубокий вдох, потом такой же глубокий выдох, придавила рвущуюся из груди неприязнь и как можно теплее сказала:

— Стиг не любит болтать о пустом. Он вообще неразговорчив и замкнут. Не любит женского общества.

Аурика посмотрела на неё с удивлением и произнесла:

— Но ведь я не спрашиваю, что он не любит. Я хочу узнать, что ему нравится. Или ты не знаешь?

В этот миг Энае показалось, будто она ступила на зыбкую почву. Почему-то её уверенность в себе поколебалась. Она прекрасно изучила своего брата! Легко могла им управлять. Он всегда подчинялся! А теперь на первом месте у него будет вот это глупенькое создание, задающее нелепые вопросы.

И самое главное… Эная не знала, что ответить. Вдруг она поняла, что очень мало интересовалась все эти годы братом. Совсем не занимало её, что ему нравится, а что нет. Главное — он знал, что нравится ей!

— Он любит одиночество, — наконец, ответила она сухо. — И выполнять приказы. Чёткие и понятные. Любит то, что любят большинство мужчин: оружие, бои. Любит холодное вино, чарух с зеленью и острым мясом. Теперь ты знаешь всё.

Девушка, идущая рядом, радостно улыбнулась.

— Я тоже люблю чарух! Как чудесно! Знаешь… — она немного помолчала, однако закончила: — Отец как-то сказал мне, почему выбрал мою мать. Она не искала его внимания только из-за того, что он — Безликий.

Эная застыла, потрясённо глядя на собеседницу. А та нежно чмокнула старшую подругу в щёку.

— Я пойду. Спасибо за помощь! — и упорхнула прочь.

* * *

Тот, кого в Миль-Канасе знали под именем Кьен Тао, шёл по узким улочкам бедного квартала. Его походка была легка, спина пряма, и выглядел он как добропорядочный человек, каковым, конечно же, не являлся.

А размышлял Кьен Тао, которого на самом деле звали Гронк, о том, что всё идёт неплохо.

Конечно, эта псина Кирга сотворила какую-то глупость, которая сильно осложнила ему жизнь: Гронк больше не чувствовал цели. Впрочем, вечером явится Господин и всё поправит. В остальном дела продвигались вроде бы очень даже хорошо.

Судья после утреннего тёплого приема и роскошного подарка сделает что угодно для такого выгодного и почтительного знакомца.

Встреча со служителем Храма тоже оказалась небесполезна. Казначеем был хваткий мужик средних лет, любопытный, словоохотливый и понятливый. Гронк провёл с ним около часа в приятной беседе, оставил в подарок несколько свертков редких ароматических трав, после чего получил заверения, что о поимке Чужака ему сразу же сообщат, но поспособствовать в чём-то большем, увы, не смогут. Впрочем, это тоже было немало. Оказалось, что Храмовых законов беглец не нарушил, а разыскивают его для беседы, потому казначей не нашёл поводов препятствовать в найме беспокойного чужака к учтивому купцу. Ещё и пошутил, что достопочтенный Кьен Тао, похоже, целью жизни имеет вывоз из Миль-Канаса всех лишних для города людей.

После этого Гронк отправился в нижний город, где снял несколько клетушек в работном доме неподалёку от старых выработок.

Возведённый из белого камня Миль-Канас постоянно нуждался в строительном материале. Раньше его добывали здесь же, на одном из склонов холма-горы. Теперь эта выработка была пуста. Её было обжили бродяги, нищета и людишки, промышлявшие мелким разбоем. Но мечники храма быстро их разогнали, а на входе в старую штольню установили ворота с надёжным замком. Впрочем, Гронк сможет пройти: всё необходимое у него есть.

А в клетушке работного дома уже приготовлен запас еды: сухари, вода, сушёная рыба. Нанят крепкий немногословный мужик, который не будет задавать вопросов и безупречно выполнит порученное за те деньги, что ему обещаны.

В общем, всё, совершенно всё, охотник делал правильно: договорился с Храмом, приготовил место, где можно будет спрятать пойманного беглеца, продумал пути отступления, нашёл охранника… Не в первый раз он добывал для Миаджана нужного человека, и уж точно не в последний. А вечером явится Древний, расскажет, что было решено, исправит сотворённое Киргой и подскажет, как искать Сингура. Гронк мог быть доволен собой — и выглядел довольным.

Но внутри он скрипел зубами от бешенства. Лишь одно его немного успокаивало — мысль о короткой тугой плети, лежащей на диване в покоях гостиного дома. Лежащей так, чтобы грязная потаскуха, для которой плеть предназначалась, могла любоваться ей до прихода хозяина. А ещё нет-нет и вспоминал он о кисете с особым зельем…

К сожалению, Гронк так и не смог понять, что сделала Кирга: колдовать он не умел, не дано было ему и видеть Пути. Собственно, это его нисколько не расстраивало. Все, кому была дана такая способность, жили крайне мало и плохо. Да и из Миаджана их не отпускали. Живыми, во всяком случае. Сингур был первым, кто сумел бежать. И первым, на чей след охотник никак не мог выйти.

Нет, когда-то давно — очень давно! — купленного в Илкатаме Гронка Древние испытывали фимиамом. Он едва выжил. К счастью, открылось, что он не искатель, но охотник! От фимиама он обрёл дар находить людей. С тех самых пор раб, которого едва не признали бесполезным и не убили, стал руками Древних за пределами Миаджана.

За долгую жизнь он выучился многому, а ведь, когда его продавали, не умел и десятой доли того, что умел сейчас.

А теперь? Теперь он сделался бесполезным! Стоило отойти от Кирги на пару десятков шагов, чутье пропадало. Бесследно! Гронк чувствовал только эту вшивую бабу! Например, сейчас точно знал, где она! И это вместо того, чтобы воспринимать переплетения чужих ощущений. Кирга забивала даже ложное направление на Сингура.

Это пугало обычно спокойного и уверенного в себе охотника. Потерять чутьё — хуже, чем потерять руку. Без руки можно жить. А потеря чутья грозила ему потерей головы. Если Древние сочтут, что он бесполезен, если… Об этом даже думать не хотелось. Зато очень хотелось поймать Сингура и избить так, чтобы неделю харкал кровью. С него не убудет. Привычный.

Успокаивал себя Гронк лишь тем, что Древний наверняка сможет исправить сотворённое Киргой, и та после этого испробует на себе кожаную плеть. Немного, два-три удара, чтобы не портить сосуд Господина. А потом в рассечённую плоть можно будет втереть особые зелья. Паралич пополам с безумной болью!!! Терпеливым и стойким мужчинам хватало одного раза, чтобы заговорить. Но от Кирги Гронку требовалась только её способность вмещать Древнего. И потому, когда действие зелий завершится, можно будет повторить.

Эти сладостные мысли немного сдерживали клокочущую внутри ярость.

Гронк уж очень замечтался, однако пристальный взгляд почувствовал сразу. Кожей. Ему навстречу шёл совсем юный мечник, статный и темноглазый.

— Солнца над домом, — вежливо поклонился воин Храма. — Удивлен встретить человека вроде вас в таком квартале.

— Ночей без тревог, — так же учтиво ответил Гронк, грязно выругавшись про себя. — Мне и самому не нравятся эти подворотни, но судьба распорядилась, чтобы по приезде в славный Миль-Канас я обзавёлся сразу тремя рабами. Двое из них до сих пор томятся в городской тюрьме, и я боюсь, как бы они не оставили там всё своё здоровье. Поэтому решил отыскать надсмотрщика за сходную цену и какой-нибудь недорогой угол, где эти проходимцы смогут жить до моего отплытия из Дальянии.

— Достоин уважения рачительный хозяин, заботящийся о своем имуществе, — кивнул мечник. — Значит, вы — тот самый чужеземец, который помог поймать банду портовых разбойников и выполнил работу верных слуг?

Охотник кивнул:

— Я надеюсь, верные слуги на меня не в обиде?

Собеседник улыбнулся:

— Верные слуги вам очень благодарны.

Гронк надеялся, что молодому воину надоест выслуживаться и изображать бывалого, он распрощается и отпустит гостя города на все четыре стороны. Но мечник вместо этого внимательно посмотрел охотнику в глаза:

— Одного я не пойму, уважаемый. Что делал человек вашего положения в грязном портовом переулке, от которого на лигу разит тухлой рыбой? Неужто тоже искал пристанище для своих будущих рабов?

У охотника сердце на миг замерло. Однако он сумел сохранить невозмутимый вид, даже продолжил говорить доброжелательно:

— Да простит меня верный слуга, но последний раз я был в Миль-Канасе несколько лет назад. Отчего-то мне казалось, что на месте этого переулка тогда находились склады. Я решил, что на одном из них испортился товар. И едва не поплатился за свою глупость.

— На месте Требухового переулка всегда был Требуховый переулок, — сухо сказал мечник, после чего поклонился и закончил: — Но, полагаю, путешественнику, много где бывающему, несложно перепутать или забыть места, которые он посещал давно. Ночей без тревог вам, уважаемый Кьен Тао, и только безопасных дорог.

Гронк так же вежливо поклонился:

— Солнца над домом.

На том они и расстались. Но охотник ещё некоторое время чувствовал пристальный взгляд в спину.

* * *

Балаган Стиг с братьями нагнали в холмах, когда солнце уже перевалило за полдень.

Две старые кибитки стояли на обочине дороги. Под ними спали три больших косматых пса. Рядом паслись распряженные лошади. Над маленьким лагерем вился легкий дымок да витал запах незатейливой стряпни.

Вельды услышали дробный топот копыт и испугались. Стиг видел, как юркнули в кибитку две очень похожие девчонки и паренёк. У телег остался стоять растерянный старик, а чуть в стороне от него — возле костра с висящим над ним котелком — замерла кособокая старуха с длинной деревянной ложкой в руках.

Эти люди провели в дороге половину вчерашнего дня, почти не отдыхали ночью и утром тронулись в путь, наверное, даже не дождавшись рассвета. Но сегодня решили, что опасность позади и больше можно не спешить. Однако просчитались. А теперь кляли себя за легкомысленность. Зря… уйти от верховой погони они бы всё равно не смогли. Даже если бы сами ехали верхом. В этом случае их просто нагнали бы позже.

Мечники приблизились и взяли балаган в кольцо, объезжая по кругу. Старик тревожно озирался на вооруженных мужчин, а те рассматривали его и убогую стоянку. Псы рычали, дыбили шерсть на холках, но жались к хозяину — не смели напасть, чувствовали расходящуюся от незнакомцев силу.

Наконец Стиг придержал жеребца и сказал:

— Ночей без тревог, уважаемый. Не ты ли — тот счастливчик, кто дважды поставил в боях на Чужака и получил большой куш?

Старик смотрел на него снизу вверх, кусая губы. Понимал, что лгать не стоит, но при этом не знал, чем обернётся для него правда.

— Истинно говоришь, верный слуга далера, — наконец кивнул он. — Если вы спешитесь и согласитесь разделить с нами скромную трапезу, будет удобнее вести беседу.

Псы тревожно ворчали, поглядывая на чужаков.

— Мы бы спешились, да уж больно грозны твои охранники, — сказал Стиг. — К тому же верные слуги не объедают усталых путников.

Понятливый старик шикнул на собак, загоняя их обратно под телегу. Мечник сделал вид, будто только этого и дожидался, перекинул ногу через луку седла, спрыгнул на землю.

— Мы долго ехали, наши лошади устали, — сказал он. — Если мальчишка, который юркнул в кибитку, поможет вычистить и выгулять их, буду тебе благодарен.

Балаганщик тут же коротко свистнул. На этот свист из ближайшей к мечникам повозки выбрался худенький паренек. Стиг кивнул братьям. Те неторопливо спешились.

— Девушки, что прячутся в кибитке, тоже пусть выходят и ужинают. Невиновные могут не бояться воинов Храма. А теперь расскажи мне, уважаемый, кто ты таков и почему вдруг делал на кругах такие рискованные ставки.

Старик ответил без всякого лукавства:

— Зовут меня Пэйт. Или Старый Пэйт, как будет угодно верному слуге далера. Это — вся моя родня: сестра, племянник и две внучки. Мы кочуем и перебиваемся балаганными представлениями. А ставки я на кругах сделал такие потому, что меня надоумил другой человек.

— Вот как, — Стиг задумчиво постучал себя по голенищу хлыстом. — Что же это был за человек?

Старик замялся, а мечник мягко напомнил:

— Я, как ты правильно заметил, верный слуга далера. И исполняю сейчас его волю. Тебе нечего страшиться, если ты ни в чём не виновен. Но если будешь лгать или отмалчиваться, это будет равносильно презрению воли далера. А верные слуги не прощают пренебрежения.

— Знаю, господин, — почтительно ответил вельд. — Но не знаю, что тебе рассказать.

— Для начала ответь, почему ты так торопливо покинул славный Миль-Канас.

— Дак… — Пэйт почесал затылок. — Куш-то, как ты верно, господин, заметил, мы взяли немалый. Опасались, что отберут. Верные слуги, конечно, следят за порядком, да только ведь Ночные Тени своего не упустят, а у меня защитников — никого, вот и снялись с места, и уехали сразу.

— Ясно. Ну, а теперь про Чужака.

Вельд снова замялся. Тогда Стиг решил немного его подтолкнуть.

— Почему ты поставил на него всё? Уж не ворожба ли подсказала, что он победит? — мечник сделал многозначительную паузу, давая вельду осмыслить крайне нехороший намёк — подозрение в колдовстве.

— Нет, нет, господин! — Пэйт задохнулся от ужаса и торопливо начал рассказывать, как было дело.

Стиг слушал его бесстрастно, хотя с каждым сказанным словом едва не покрывался холодным потом. Чужак каким-то образом чуял дорогу, его боялись собаки и лошади, в пути он спас вельдов, но не спас торговый караван. Говорил, что родом из Вальтара, что был в рабстве, а потом выкупился, но не говорил, как угодил в неволю. Утверждал, что может побить любого, а ещё его будто бы узнал наёмник, но, похоже, с кем-то спутал. Ну и диковинный шрам вдоль хребта. Что это могло быть? Откуда? Услышав же про немую сестру чужака, Стиг едва не взвился. Лишь усилием воли сдержался — не показал своего нетерпения, продолжая расспросы.

По всему было видно: старик не врёт. Но при этом сказанное звучало слишком неправдоподобно.

Наконец, когда Пэйт завершил рассказ, мечник произнёс:

— Верные слуги будут благодарны тебе, уважаемый, если ты вернешься с нами в город. Обещаем вам всем защиту.

Вельд обреченно вздохнул:

— Как будет угодно господину.

— Утром мои братья сопроводят вас в Миль-Канас и проследят, чтобы вы хорошо устроились. Я же теперь вас покину.

Стиг кивнул одному из сопровождающих, тот поклонился, принимая приказ. Через несколько дней они вернутся в город. А вот ему нужно быть там как можно скорее.

Старший мечник отошел от места стоянки, посмотрел на ослепительное небо и воззвал к Безликому.

* * *

Вот уже много лет Эше снился один и тот же кошмар. Он то повторялся каждую ночь, то отступал на месяцы, словно забывал про неё. Но потом возвращался. Обязательно возвращался.

Когда Сингур ушёл, оставив сестру в доме рукодельниц, Эша уже знала, что случится ночью. И не ошиблась.

Раз за разом она просыпалась от беззвучного крика на мокрых от пота простынях, с волосами, облепившими покрытый испариной лоб.

Ей снова и снова снился Миаджан. Она снова и снова видела брата. И гулким эхом отдавался в голове равнодушный голос: «Дитя, это твой брат. Неужели ты не узнаешь его? Присмотрись, это он…»

Эша давилась беззвучным воплем.

«Присмотрись, это он…»

Жрец не лгал. Перед ней и впрямь был брат.

Крик застревал в горле. Казалось, холодный скользкий жабёнок ползёт из груди к открытому рту, пытается протиснуться в гортань.

А нынче Эша сидела на узкой кровати. Рядом на грубой ткани тускло поблескивали тяжёлые золотые монеты. Брат, которого она боялась, продолжал заботиться о ней. Отдал несколько месяцев жизни и заработал деньги, как и обещал.

Весёлая шианка с чёрной, словно уголь, кожей ушла. Она не боялась Сингура. Или пока ещё не понимала, что он такое. Она с обезоруживающей прямотой сказала: «Он меня иметь, что ещё надо для радость?»

Шианка была очень красивая, очень бойкая. Говорила, будто с Сингуром всё хорошо. И, похоже, не лукавила. Хотя сестра никак не могла поверить. Как ему может быть хорошо? Это невозможно! Она видела, что с ним творилось после фимиама, видела, каким он становился. Эти страдания невозможно было наблюдать без содроганий. Но Нелани выглядела беспечной и довольной. А Эше очень хотелось ей верить. Очень хотелось думать, что Сингур вдруг стал Сингуром — таким, каким был до Миаджана.

Кисть спелого винограда, лежащая на столе, словно вобрала в себя солнце. Девушка подошла, оторвала сочную тугую ягоду и положила в рот. Сладко.

— У тебя хороший брат, — сказала Нелани. — Просить принести.

Добрая. И наивная. Решила, что Эша поверит… Брат не догадался бы прислать ей ягод. Этот новый брат не умел проявлять нежность.

Шианка ушла, оставив в воздухе чарующий сладковатый запах гиацинтового масла.

Эша сложила золотые монеты стопкой, завернула в рогожу и убрала под матрац. Она будет ждать, когда вернётся Сингур. Вдруг вдали от Миаджана ему стало лучше? Она понимала: это самообман, но в глубине души надеялась на чудо.

Увы, Миаджан никогда их не отпустит. Такое уж это место…

Девушка вспомнила мёртвую тишину Миаджана. За все годы Эша ни разу не слышала птиц. Только ветер вверху да иногда едва различимый всплеск внизу. Вспомнила полуразрушенный ступенчатый храм, в котором они — рабы — жили. Их не приковывали и не охраняли. Бежать было некуда: подножие каменной громады уходило в чёрную маслянистую воду, туда, где плавали белые слепые черви. А ночами из глубины огромными мокрыми простынями поднимались на поверхность глянцевые чернолисты. Покачиваясь на водной ряби, они ждали беспечную жертву, чтобы спеленать её и утащить под воду… Да, здесь бежать было некуда.

Можно было перейти из храма в храм по стенам или соединяющим их галереям. Можно было. Но во влажном тёмно-зеленом полумраке — царстве мхов, лиан и срастающихся кронами деревьев — таились неведомые опасности. И люди-рабы держались как можно дальше от воды и зарослей, ближе к солнцу и небу, виднеющимся из-за тесно сплетённых ветвей. И лишь на плоской вершине храма можно было гулять без опаски и смотреть вниз, где колыхались лианы и чернела вода. Тут заканчивался крохотный мир людей.

В тот день, когда они впервые очутились в Миаджане, человек в одеянии цвета красной охры отвёл Эшу в просторную комнату. Там было большое окно, что в непогоду закрывалось циновкой, дверной проем без двери — тоже с циновкой, такие же циновки на полу, низкий стол, за которым можно было устроиться только на коленях, и диковинное приспособление в углу — подставка с мягким валиком и десятками свисающих до пола нитей, продетых в иглы.

— Тебя научат этим пользоваться, — сказал человек в одеянии цвета красной охры. — Рабы должны трудиться. А пока жди. Ты. Идем со мной.

Сингур успел бросить прощальный взгляд на сестру и ободряюще ей улыбнуться.

Его увели, а она сбилась со счета, сколько дней провела без него. Пока однажды брат не вернулся…

* * *

На жесткой циновке лежало обнажённое серое, в синих прожилках вен, тело. Непомерно большая голова с ввалившимися глазами и щеками, острым носом, тонкие, словно палки, руки и ноги, выпирающие дуги рёбер, обтянутые кожей. Эша с ужасом смотрела на мертвеца, зажав руками рот.

— Дитя, это твой брат. Неужели ты не узнаёшь его? Присмотрись, это он… — сказал человек в одеянии цвета красной охры. — За ним нужно ухаживать, иначе он умрёт. Тебе будут приносить жидкую маисовую похлебку. Пои его ею часто, но помалу.

Человек с глазами словно гвозди ушёл. А Эша осторожно приблизилась к истощенному человеку, по-прежнему не узнавая в нём Сингура.

Она поила его похлебкой, он глотал с огромным трудом, а когда смотрел на неё — в глазах не было узнавания. Маисовую похлебку приносили исправно. Брату постепенно будто становилось лучше, но он по-прежнему молчал. Эша ласково гладила его по холодному лбу, но Сингур лишь водил бессмысленным взглядом по сторонам. О, если бы Эша могла говорить! Окликнуть его, чтобы узнал родной голос… Никогда прежде она так остро не сожалела о своей немоте.

Так прошло десять дней. А потом снова явился лысый человек с мёртвыми глазами. На этот раз он был не один, с ним пришли двое мужчин — крепких и молчаливых. Они подняли Сингура вместе с циновкой и понесли прочь. Эша бросилась следом, но хозяин вскинул руку:

— Не сметь.

Тело сделалось каменным, неповоротливым. Эша осталась стоять.

А потом время потекло непонятно.

Рабыни, жившие в храме, собирались на его плоской вершине, расставляли станки и плели кружева, пока было светло. Эшу и трёх других девушек учили несколько женщин с погасшими тусклыми глазами. Говорили мало и тихо. Здесь не хотелось вести беседы: человеческие голоса звучали пугающе. Тёмно-зелёные заросли поглощали звуки, будто пожирали все, что делало людей людьми.

Одна девушка сошла с ума. Однажды начала кричать громко-громко, но глухо, словно в подушку, а потом забралась на каменный парапет и… прыгнула вниз. Никто ей не помешал. Никто даже не оторвал головы от работы. Только Эша встала, подошла к краю. Внизу в чёрной маслянистой воде билось тело, которое оплетали кишащие белые черви, длинные, словно веревки. Эшу замутило. А потом подошла старшая рабыня, влепила ей пощечину и ткнула пальцем в сторону стана.

Девушка вернулась к работе.

Миаджан что-то делал с людьми — будто выпивал из них чувства. Сонное равнодушие завладевало рассудком. К вечеру Эша забыла про спрыгнувшую рабыню. Она и про брата вспоминала всё реже. Её всё больше и больше увлекало снование тонкой иглы, завораживало переплетение нитей…

Но однажды она вернулась со своей работой в комнату с циновками, а там на полу скорчился Сингур. Он уже не был тощим, потому она его узнала. Сразу что-то всколыхнулось внутри, будто спало сонное равнодушие. Девушка бросилась к брату — он лежал на боку с закрытыми глазами. Эша принялась тормошить его за плечо и вдруг с ужасом отпрянула.

Вдоль позвоночника по спине тянулась безобразная широкая рана, раскрытая, словно зев, и там, под окровавленной кожей, шевельнулось что-то длинное, белесое, кольчатое…

Эша вспомнила рабыню, упавшую в воду у подножия храма… К горлу прихлынула тошнота.

* * *

Безобразная рана заживала плохо. Эша опять ухаживала за братом — сонное отчуждение покидало её, когда он был рядом. Сингур молчал и был как мёртвый, не открывал глаз, а сестра старалась не смотреть на его спину, где иногда в багровой плоти что-то подрагивало…

Она снова поила его маисовой похлёбкой. Он с усилием глотал. И не просыпался. Если, конечно, спал.

Человек в одеянии цвета красной охры явился через несколько дней. Снова в сопровождении двух мужчин. Приказал им перевернуть бесчувственного Сингура на живот, посмотрел на открытую не затягивающуюся рану, пощупал пальцем края. И ушёл.

К вечеру Эше принесли горшок с жирной желтоватой мазью.

— Господин велел закладывать в рану, — глухо сказала девушка-рабыня.

Мазь была густая. Эша осторожно, боясь причинить боль, выполняла приказ. Иногда чувствовала тошнотворное шевеление под пальцами, будто что-то мягкое сжималось и разжималось при прикосновении…

От мази стало лучше и рана начала затягиваться. А через несколько дней Сингур тихо-тихо застонал. Эша бросилась к нему, но тут же в ужасе отпрянула: на неё смотрели белые, словно мрамор, глаза. Брат её не видел.

Он потом ещё долго лежал в беспамятстве. Человек в одеянии цвета красной охры приходил снова, оттягивал Сингуру поочерёдно то одно, то другое веко, равнодушно приказывал перевернуть на живот, смотрел на широкую полосу шрама. Сказал Эше:

— Ты, молодец, дитя. Хорошо ухаживала. Скоро твой брат очнётся.

Девушка расплакалась.

Сингур и вправду скоро очнулся. Это произошло ночью. Эша почувствовала, как на неё смотрят, и проснулась. Брат сидел напротив и сверлил её взглядом совершенно белых глаз.

— Ты слышишь? — спросил он.

Эша в ужасе покачала головой. Сон слетел с неё без остатка.

— Шевелятся камни… — сказал Сингур.

Сестра нерешительно приблизилась к нему. Брат прислушивался:

— У тебя часто колотится сердце. Чего ты боишься?

Она протянула было руку, чтобы коснуться его, но он отстранился:

— Не надо. Я слушаю. Не мешай.

Девушка вернулась на свою циновку, а он неподвижно просидел до утра.

Эша задремала, когда же открыла глаза, Сингур стоял над ней и смотрел в дверной проём. Там застыл человек в одеянии цвета красной охры.

— Я вижу, тебе лучше, — сказал он.

— Да.

— Ты помнишь, кто ты?

— Да. Раб.

— А кто она? — страшный лысый человек указал на Эшу.

— Моя сестра.

— Хорошо. Ты вспомнишь и остальное. Но не сразу. Пока тебе надо окрепнуть. Идём.

Сингур замешкался, спросил:

— А она?

— О ней позаботятся. Вы будете видеться. Этого достаточно.

Брат кивнул. И ушёл с человеком, который человеком не был.