День милосердия

ТОЧКА ПЕРЕСЕЧЕНИЯ

Посадка на ночной скорый «Ленинград — Москва» закончилась, провожающие отошли от вагонов. Крупными хлопьями валил снег, первый зимний снег. Люди, стоявшие на перроне, вызывали у Нины сочувствие — казались такими же одинокими и несчастными, какой она ощущала себя. Поезд тронулся. Нина вошла в тамбур, выставила наружу желтый флажок, и в тот же момент к ней в вагон прыгнул какой-то парень в легком не по сезону плаще и с непокрытой головой.

— Здрасьте вам. Чуть не отстал, — весело сказал он, переводя дыхание и засовывая руку за пазуху с таким видом, словно собирался достать из бокового кармана билет.

Нина захлопнула наружную дверь, щелкнула задвижкой. Парень протягивал ей букет гвоздик, завернутый в целлофан.

— В честь чего это? — удивилась она.

— За красивые глазки, — засмеялся парень. В рыжей его густой шевелюре вспыхивали, сверкали, переливаясь алмазным блеском, тающие снежинки.

— А билет? — строго спросила Нина.

— Есть! — Парень похлопал по груди. — Студенческий.

— Старо! — отрезала Нина.

— В Москву надо, на пару дней.

Она отвернулась, ожидая, что парень попросит получше, пожалобнее, как обычно упрашивают другие «зайцы», но этот упрямо молчал. Ей стало неловко: ругаться еще не научилась, выгонять было уже поздно — огни перрона остались позади, поезд набирал ход. Она отстранила цветы и молча пошла в вагон.

Часа два после отправления она занималась своей обычной работой: собирала билеты, раздавала белье, переводила с места на место, заваривала и разносила чай и время от времени, то в одном конце вагона, то в другом видела светлый плащ и гривастую, чуть ли не до плеч, рыжую шевелюру долговязого парня. Он тоже поглядывал на нее, и его худощавое лицо перекашивала странная усмешка.

Когда пассажиры наконец угомонились, она вернулась в свое купе и, не раздеваясь, прилегла на нижнюю полку. В дверь постучали, она вскочила, откинула задвижку — вошел парень, в руках он держал гвоздики.

— Это вам, — сказал он, протягивая букетик.

Она в смущении пожала плечами:

— Вот еще. Зачем?

— Символ, только символ, — усмехнулся он и, пройдя к окну, прислонил цветы к занавеске.

— Хм, чудак…

Он вернулся к двери, встал там столбом, неловко переминаясь с ноги на ногу. Она поставила букет в стакан, налила воды.

— Люблю цветы. Спасибо.

— А я знал, — сказал он. И на ее недоуменный взгляд добавил: — Телепатия.

— Понятно, — улыбнулась она. — Где учитесь?

— В кораблестроительном. Четвертый курс.

Она печально вздохнула:

— А я мечтала изучать великий могучий прекрасный…

— Провалилась, — сочувственно сказал парень.

Она стояла спиной к окну, опершись о приоконный столик и сложив руки на груди, задумчиво смотрела вроде бы на парня, но и не вполне замечая его. Он оглянулся — кроме них двоих, никого в купе не было. Решительно шагнув к ней, он взял ее за плечи, легонько тряхнул.

— Что с тобой? Почему так смотришь, ласточка?

Она молча высвободилась. Он снял плащ, скомкав, бросил в угол и уселся на полку, вытянув длинные ноги в спортивных ботинках. На нем была ярко-оранжевая рубаха с нагрудными карманами, галстук салатного цвета с большим узлом и коричневые вельветовые штаны. Жилистые руки с широкими ладонями и крупными пальцами сжались в кулаки, и кулаки эти казались твердыми, как камни. Она насмешливо осмотрела его наряд, одобрительно поцокала языком.

— Скромный советский студент, — шутливо сказал он.

— Собрался на международный фестиваль, — в тон ему подхватила она.

— К маме! — смеясь, воскликнул парень. — К маме, ласточка, за зимней одеждой. Такая проза.

Она улыбнулась:

— Тебя как зовут?

— Зайцем. А что?

— Да так. Было бы смешно, если бы тебя звали Аликом.

— Да, это было бы забавно, — согласился парень, — но я — Юрий.

— Понимаешь, — она вздохнула, — надо выходить замуж, а я не хочу.

— Почему «надо»? Раз не хочешь, значит, не надо.

— Ты так думаешь? — с надеждой спросила она, и взгляд ее снова, как в прошлый раз, застыл на нем.

Парень тоже, как зачарованный, смотрел на нее. Ее лицо в тени преобразилось: только что было обыкновенным, с мелкими чертами, остреньким носом, тонким ртом и маленькими глазками пыльно-коричневого цвета, теперь же оно округлилось, тени смягчили острые черты, глаза расширились, рот приоткрылся, и стали видны ровные белые зубы. Теперь она казалась миловидной.

— Чудачка, — сказал парень, — ты знаешь, в каком веке живешь?

Он положил руку на ее колено и медленно повел вверх. Она вздрогнула, напряглась. Он тотчас убрал руку, рассмеялся:

— Колготки и мини-юбка — вот в каком веке!

— Ха! — только и сказала она.

— Алик жених? — непринужденно спросил парень.

— Банальная история. Учились в одном классе. Он сочинял стихи, посвящал мне. Вот, например. — Она стала произносить стихи, не декламировать, а именно произносить — монотонным унылым голосом: — Трамвай катил, костями лязгая, свой вечный след искал стальной; на рельсы падал мелкой дрязгою снег — неврастеник молодой. Он умирал, растекшись каплею на стали эшафотной льда. Так я бреду и сердцем капаю — в Ничто, Нигде, Везде, Всегда… Как, по-твоему?

Парень поморщился:

— По-моему, бред собачий.

— Нет, тут что-то есть. Но дело не в этом. Он хотел поступить на филфак, готовился — и вдруг заскок: решил выразить историю в математической форме. Представляешь? Два месяца, вместо того чтобы готовиться к экзаменам, круглые сутки занимался своей химерной идеей. Слева на столе груда книг по истории, справа — по математике. И что же? Провалился на экзаменах и, чтобы как-то оправдаться, выдумал философию в кавычках: к черту учебу, надо жить проще, стать песчинкой — в этом истинное счастье…

— Все это мура, напрасно переживаешь, — перебил парень.

Он вскочил, взял ее за руки, потянул к себе.

— Знаешь, что тебе надо?

— Что?

— Влюбиться.

— О! Это лекарство не выдается по рецептам.

— Могу предложить в любых количествах. Я нежадный.

— Однако ты самоуверен.

— А почему бы и нет?

— Алик тоже нежадный, — сказала она с сарказмом.

Парень резко выпустил ее, чуть оттолкнул — она не удержалась и шлепнулась на сиденье.

— Извини. — Он сел рядом, погладил ее по руке. — Не сердись. Больше не буду, честное слово! Ты такая теплая, грустная…

Она горестно, по-женски наморщила лоб и провела рукой по лицу:

— Хочется просто по-человечески поговорить.

Парень бережно обнял ее за плечи. Она вдруг закрыла лицо и расплакалась. Он растерянно смотрел на нее, не зная, что сказать, чем утешить. Она достала платок. Парень заботливо принялся утирать ей слезы. Она рассмеялась — отрывисто, нервно, виновато.

— Видишь, какая дура.

— Ничего, ничего. Давно не плакала, да?

Она закусила кончик платка, сморщилась, пересиливая слезы.

— Да ты плачь, легче станет, — посоветовал парень.

Она снизу искоса взглянула на него.

— Странный ты: глаза зеленые, хищные, а сам вроде бы добрый. Ах! — Она с досадой махнула рукой. — Я в этом ничего не понимаю. У Алика мягкие, серые, а что толку?

— Ну и что же дальше с Аликом? Продолжает развивать свою «теорию»?

Она горько усмехнулась:

— Была теория, а потом началась практика. Забросил занятия, связался с какими-то типами, стал пить. Хочешь, расскажу? — вдруг спросила она.

— Конечно, — удивился он. — Я слушаю.

— Понимаешь, еще никому-никому не рассказывала. И все это правда. Да, так вот, — продолжила она помолчав. — Однажды вечером он пришел пьяный и объявил, что уходит в «люди» — официантом в ресторан. Счастье, сказал он, это соответствие твоего состояния твоему положению. Он любит изрекать. Потом начал нахально лезть ко мне, распустил руки, я, естественно, выгнала его. К тому времени я уже успела провалиться на приемных экзаменах, настроение было, сам понимаешь, веселенькое, подружек у меня не было — всегда только Алик, один Алик, а тут такой конфликт.

На другой день он явился к нам домой. Был смущен, сдержан, даже молчалив. Мне показалось, что он переживает свое хамство, но меня это уже не интересовало. Я весь вечер сидела в кресле и читала, а он перебирал пластинки, ставил только классику. Потом вдруг сказал: «Давай поженимся. У меня приличная комната на канале Грибоедова, сто восемьдесят в месяц и никаких иллюзий. Все равно придется за кого-нибудь выходить, а я не хуже других». Я не шелохнулась, сделала вид, будто дремлю. Я и на самом деле была все время в каком-то полусонном состоянии. «Пойду сообщу твоим предкам», — сказал он и вышел из комнаты. Для родителей это, видимо, не явилось большой неожиданностью — ведь мы с ним с первого класса ходили держась за руки и он вечно пропадал у нас целыми днями. О чем они там говорили, неизвестно, но когда Алик ушел, то они оба, отец и мать, заговорили сразу о практических вопросах: когда и где проводить свадьбу, кого приглашать и о прочей чепухе. Они вообще у меня практические люди: мама — хирург, не терпит сюсюканья, папа — юрист, тоже не привык миндальничать. Мама сказала, что раз уж они живут, то есть мы, то пусть женятся и живут по-человечески, а не прячась по каким-то сомнительным комнатам. Отец не возражал. Да, так вот, они обсуждали эти практические вопросы, а у меня все дрожало от обиды. Ведь даже не спросили, люблю ли его, хочу ли за него — сразу поверили ему, а он — ничтожество. Значит, все равно, за кого я выйду замуж! Я ничего не стала говорить, быстро оделась и ушла. Несколько часов пробродила по городу и уже далеко за полночь очутилась на Московском вокзале. Вот тут-то и наткнулась на объявление: требуются проводники. Вот, решила я, в этом мое спасение — буду ездить! Пошла домой, надо же было предупредить родителей и собрать вещи. Возле дома меня поджидал отец. Издали он похож, знаешь, на молодого пижона: стройный, подтянутый, модные баки, сзади грива, полупальто с широким поясом. Вблизи же совсем другое зрелище: пенсне, морщины, бледное лицо и — ни радости, ни раздражения, одна усталость. «Почему так поздно? Мы волновались», — сказал он своим обычным голосом, не выражающим никаких эмоций. Я, помню, фыркнула на слово «волновались». Видно, ему трудно было говорить, но он все же сказал: «Что поделаешь, мы такие и другими уже не сможем стать. Я это говорю потому, что чувствую перед тобой вину. У нас почти нет внутренних контактов, живем внешними связями. В чем здесь дело — не нам судить, потому что, — я его даже зауважала после этой фразы, — потому что, сказал он, все свое мужество мы тратим на вынесение приговоров другим. На себя нам почти ничего не остается. Да и надо ли ворошить прошлое и искать спасительные объяснения в качествах и поступках, которые уже недействительны за давностью лет? Надо ли?» Он ждал, что я скажу ему, но я упорно молчала. Он обиделся и сказал, что я могла бы хоть как-то оценить его откровенность. Не надо выманивать из меня душу, она не зверек, сказала я. Он очень огорчился, такого несчастного я его еще никогда не видела. Мне стало жаль его, я вдруг поняла, что он такой же в сущности одинокий, как и я. И все, о чем мы тут говорили с ним, жуткий и нелепый бред, и что на самом-то деле все между нами не темно и сложно, а ясно и просто, как давным-давно, когда мы жили у бабушки на даче и ходили в лес по грибы. Я обняла его, и мы пошли не в ногу, толкаясь друг о друга, неловко переступая по скользким от ночной сырости булыжникам. Я снова почувствовала к нему не то что уважение, но какую-то симпатию. Во всяком случае, во мне что-то начало оттаивать, я прислонилась к нему, заглянула в лицо, готовая приласкаться, как паршивая собачонка, но тут мы проходили мимо освещенной витрины, и я увидела, что он тщательно, до синевы выбрит. Я остановилась, пораженная, не веря своим глазам. Он спросил, что со мной, а я как дура глядела на его гладко выбритый подбородок, крепкий и красивый, и что-то горькое разливалось у меня в душе. Я еще спросила: «Ты недавно брился»? Да, он подтвердил, что брился перед тем, как идти меня искать. Представляешь, так они там волновались, что отец не смог выйти на улицу не побрившись! А мама, как я и полагала, спокойненько спала и была весьма недовольна тем, что ее потревожили. Утром я ушла на вокзал и оформилась проводницей. Вот и все.

Она умолкла, грустно и виновато взглянула на парня и невесело рассмеялась:

— И зачем я все это рассказала? У тебя, наверное, своих забот хватает.

— Скажи лучше: что же Алик и вся эта история с замужеством? — спросил он. — Почему ты говорила «надо выходить замуж?»

Она засмеялась, махнула рукой.

— А, чепуха! Это не я — Алик. «Все равно придется выходить замуж». Бросил ресторан, сейчас нигде не работает, пишет книгу. Чудак. А вообще-то приходит на вокзал, встречать.

— Ну и что же ты? Думаешь о нем?

— Надоел. Да хватит об этом. Расскажи про себя.

— А что я? У меня отцовская колея: море плюс корабли.

— Романтик?

— Нет, реалист. Никаких фантазий, все ясно и просто. Кончу институт, пойду на завод, буду вкалывать, ездить по всему миру.

— Да, тебе хорошо. Мне бы так. Слушай, — она вдруг взяла его за руку, — вот ты такой разумный, посоветуй, как быть дальше? Что делать?

Он сидел, откинувшись в тень, закрыв глаза. Ей показалось, что он заснул.

— Ты спишь? — спросила она.

— Думаю, — сказал он, взглянув на нее. Глаза у него были усталые, красные.

— Извини, сейчас постелю, — сказала она, поднимаясь.

— Брось, не суетись, — пробормотал он и, вдруг встрепенувшись, резко поднялся, взмахнул руками, присел, вытянул одну ногу, повторил упражнение на другой ноге.

— С ума сойти! — засмеялась она. — Можно подумать, что работаешь в цирке.

— Хо! Быть студентом иной раз посложнее, чем кувыркаться на манеже. Вообще-то тебе надо учиться, — сказал он, продолжая приседать. — Ты не дура, во-первых…

— Спасибо.

— Приличный человек, во-вторых.

— Тронута.

— Ну и симпатяга, в-третьих.

— Смотрите, он даже способен на комплименты.

— Алика я бы на твоем месте послал подальше. А вот к родителям надо вернуться. У вас же неантагонистические противоречия, — сказал он с усмешкой. — И потом, они твои кровные, куда от них. А с учебой, думаю, надо воспользоваться чьей-нибудь протекцией. А почему бы и нет? Гадко не то, что кто-то за тебя хлопочет, гадко другое: когда ты дубина и бездарь, а тебя затаскивают волоком, отпихивая других. Но ты же ведь не такая.

— Да, но…

— Вот-вот, «да, но» — это хорошо. А теперь я бы поспал. Как насчет второго этажа? — кивнул он на верхнюю полку.

— Я же предлагала. Сейчас постелю.

— Не надо, так завалюсь.

Он легко, пружинисто запрыгнул на полку и растянулся там, блаженно улыбаясь.

— Ты тоже ложись, — сказал он.

— Через два часа Вышний Волочёк. Я же проводница. Буду шуметь. Не боишься?

— Ты что! Меня разбудит только крушение.

Она включила ночной свет и прилегла. Она думала о парне, об этом симпатичном «зайце», почему ей так легко с ним и совсем не страшно быть вдвоем ночью, в запертом купе, в грохочущем поезде. И стало грустно от мысли, что вот сейчас он заснет, а ей придется сидеть одной и неизвестно, удастся ли с ним поговорить завтра.

Она уже не хотела спать, было жалко тратить эту ночь на сон. Озорное, нервное настроение овладело ею, сделалось жарко, запылали щеки. Она вся дрожала, от волнения перехватывало дыхание и сохло во рту.

— Заяц, — тихо позвала она.

Он тотчас свесился с полки и долго смотрел на нее молча. Она улыбалась, не в силах больше произнести ни слова. Он спрыгнул, подсел к ней, упершись руками в подушку.

— Не боишься? — прошептал он.

Она покачала головой, зажмурилась. Он прикоснулся к ее лицу, склонился к ней низко-низко, она услышала его дыхание…

Поезд мчался сквозь ночь, сквозь первую зимнюю пургу — навстречу рассвету. С грохотом проносились мосты, темные, еле освещенные полустанки — поезд мчался безостановочно.

…Она открыла глаза. Над ней сияла синим светом ночная лампа, как звезда, которую видит тонущий последним взглядом из-под слоя воды…

Она берегла его сон до самой Москвы, старалась не шуметь, ходила тихо, на цыпочках, осторожно прикрывая за собой дверь. Разбудила она его, когда показались многоэтажные белые коробки жилмассива. Он мычал, отбивался, потом резко вскочил и, глянув в окно, начал стремительно одеваться. Она предложила ему чай и печенье, он ел жадно, торопливо, улыбаясь ей и подмигивая.

Прощанье было недолгим, он похлопал ее по плечу, весело сказал: «До новых встреч, ласточка!» Она шутливо вытолкнула его из вагона: «Прощай, заяц!»

Он пошел легко, быстро, размахивая руками, покачиваясь из стороны в сторону.

Валил крупный снег. Снежинки падали на лицо Нины, таяли — лицо ее сделалось мокрым, словно от слез. «Неужели уйдет? — думала она. — Неужели вот так просто возьмет и уйдет?» Она не спускала глаз с его качающейся рыжей шевелюры. Еще минута, и он скроется среди вокзальной суеты. Не думая ни о чем, чувствуя лишь, как сдавило грудь и застучало в висках, она бросилась за ним, как за вором, грубо и сильно расталкивая толпу.

— Что с тобой, ласточка? — удивился он, увидев ее.

Она смотрела на него широко раскрытыми глазами и никак не могла отдышаться. Он отвел ее в сторону от людского потока, к пустому газетному автомату. Теперь, когда он был рядом, ей стало не по себе, она не знала, что сказать, зачем бежала за ним. Он молча внимательно смотрел на нее, ждал.

— Ну, говори, — сказал он, взяв ее за плечо. Лицо его было серьезно, без тени усмешки.

— Тебе надо идти, я понимаю. Но подожди. Я хочу сказать, что ты… — она потупилась и произнесла с трудом: — хороший человек.

— Спасибо, — сказал он, невесело улыбнувшись. — Только я очень не уверен в этом. Думаю, что это не так. Честно говоря, совесть моя не чиста. — Он с сожалением развел руками. — Но зато теперь я знаю про тебя все.

— И даже то, где я живу и как меня найти? — с вымученной улыбкой спросила она.

— Найти тебя очень просто.

— Почему же ты не сказал об этом?

— Наверное, это глупо, но мне показалось, будто мы с тобой некие романтические герои, чьи жизненные линии вдруг пересеклись в одной точке. Захотелось проверить: если это судьба, то линии должны снова пересечься в будущем.

— Правильно, они снова пересеклись.

— Нет, это та же самая точка. Должно пройти какое-то время.

— Какое время? Очень долго?

— Не знаю. Какое-то.

— О, господи! — простонала она. — Но я так хочу верить тебе! Понимаешь? Хочу верить!

Легким взмахом пальцев он стряхнул снег с ее волос, щелкнул по носу и засмеялся.

— Верь, ласточка, верь. Я тоже буду верить. Ну а теперь пошли, а то простынешь.

Он взял ее под руку и повел на перрон. Она шла, прижавшись к нему, поглядывая на него снизу вверх и молча улыбаясь. Возле вагона он привлек ее к себе, обнял, коснулся губами лба. Она приникла к нему — порывисто, цепко, жадно. Он чуть выждал и мягко отстранил ее.

— Давай не будем превращать точку в пятно. Мы еще увидимся. Я верю в это, ласточка.

Так грустно, как теперь, ей никогда еще не бывало. Хотелось не отпускать его, удержать возле себя, но это было невозможно. Он подтолкнул ее в тамбур и пошел. Вскоре он скрылся из виду в густо падающем снегу, а ей еще долго казалось, будто там, в серой снежной мгле, покачиваются его рыжие патлы.

1972