Деревянные пятачки

Упущенные возможности

Еще зимой, в начале февраля, когда на улице медленно настаивались тусклые морозы и рассвет приходил так поздно, меня неожиданно коснулось что-то удивительное, светлое, будто кто улыбнулся из далекого детства, и я тут же вспомнил тихую просторную деревню, в которой жил прошлым летом, за нею луга и кусты, задумчиво стоящих лошадей, и высокое синее небо с белым неподвижным облаком, и громаду прохладной воды Чудского озера, и спокойную тишину. И с того дня с нетерпением стал ждать наступления весны, а за ней лета, чтобы еще раз побывать в тех местах.

И чем больше ждал, тем острее видел, сколько я упустил в то лето, мимо чего прошел, а то и просто не узнал, откладывая «на потом», а потом что-то заслонило, помешало прийти, и вот теперь то одно, то другое вспомнилось и стало сожалением, и этих сожалений набралась целая куча, и непонятно было, чем же таким главным я занимался в прошедшее лето, если столько упущено и не замечено.

За все лето я ни разу не был в лесу. А лес там огромный, километров на сто в глубину, в него даже местные не решаются забираться — все больше топчутся вблизи дороги. Не пришел я в лес потому, что выпало сухое лето и не было грибов. Но разве в лес надо ходить только за грибами? Это уже потом, когда хорошо узнаешь, можно и не любопытствовать. А если впервые?

Если лес совершенно незнакомый, как неоткрытая страна, так неужели же нет никакого желания побывать в нем, посмотреть, как растет, чем живет? В городе идешь и то задираешь голову на дома, и далеко не на самые лучшие, так как же не взглянуть на живое дерево, которое вот уже лет тридцать без тебя тянется к солнцу! А есть деревья и постарше, которым за сотню, которые росли, когда еще и тебя не было на земле. А есть и молодняк... Как же не поглядеть на такое? А птицы! Их пересвисты, теньканье, гурлыканье, щебет...

И странно, я там не был. Я, любящий глухие места. Такие, чтоб ни человека, чтоб, куда ни посмотришь, дико — ни топор не прошелся, ни выстрел не прогремел. Чтоб такое ощущение, что вот так и тысячу лет назад здесь было и что я первый сунул сюда свой нос. И всегда ждешь от такой глухомани чего-то необыкновенного, такого, о чем люди и представления не имеют, какую-то, может быть, избушку на курьих ножках...

Однажды на такую избушку я наткнулся в тайге. Правда, стояла она не на курьих ножках, а на столбах — это чтобы мелкое зверье не забиралось. Никакого крыльца или ступенек к двери не было, и, чтобы попасть, надо было перенести к ней от громадной лиственницы приставную лесенку. И я перенес, и только тут подумал, как это все необыкновенно: и избушка с малым прорезом в стене, затянутым пузырем, наверно сохатиным, а может оленьим, и эта убранная от зимовки лесенка, чтобы не забрался зверь, пока хозяин в отсутствии, и тишина такая, что слышно, как-в стороне тенькает какая-то пичуга, и все это — как в сказке — в самом дремучем месте.

К этому месту я пробирался настойчиво и упрямо — будто знал, что меня ожидает нечто необыкновенное, — перелезал через буреломы, вваливался в болота, переходил по валежинам протоки — и, конечно, все же никак не ожидал найти такую избенку. И когда нашел, то первое, что испытал, было нечто похожее на оторопь, и я попятился. Откуда она, эта избенка, в такой глуши? Кто в ней? Охотник? Или просто житель? Перед ней была площадка, ровная, вытоптанная. Значит, не только зимой, но и летом живет. Кто же может тут жить? Я окликнул, хотя понимал — если лестница приставлена к дереву, навряд ли кто есть в избе, но все же позвал. Странно прозвучал мой голос в нежилой тишине, он как бы повис в неподвижном воздухе. Я постоял, подождал, ничего не дождался и, робея, полез по лесенке.

Нет, это не была зимовка охотника. Мне и в них приходилось бывать. За изыскательскую жизнь где только не побываешь! Тут же было совсем иное. Кроме грубого стола с двумя чурбаками для сидения, топчана, сооруженного из козел, настила из жердей, печки из дикаря, схваченного глиной, был еще берестяной короб. Пожалуй, никто лучше этого короба не мог бы объяснить, кто здесь живет. Не сразу, но все же я поднял крышку и увидел аккуратно сложенное тряпье. И тут же опустил крышку, боясь, чтобы не приняли меня за вора. И вышел наружу.

Какой молчаливой была вокруг тайга. Было такое ощущение, будто она сумрачно наблюдает за мной — что, мол, я стану делать дальше. Напротив двери стояла темная старая ель. Ее нижние седые от моха ветви были широко раскинуты, словно она загораживала мне обратный ход.

Когда попадаешь в такое глухое место, то кажется, кто-то находится за спиной. И тогда невольно оборачиваешься и нервно оглядываешь то, что позади.

Позади была пустая избенка с грубым столом, чурбаками, топчаном и берестяным коробом.

Я вернулся, снова открыл его и взял в руки женское платье. Оно было прямое, как мешок, с нашитыми на грудь квадратами из разноцветных кусочков дешевых тканей — праздничное платье эвенкийки тех лет. Под ним лежали еще два платья, и черная сатиновая косоворотка, и рядом с нею... белый галстук... Галстук! Шелковый белый галстук! Черт те что!

До сих пор не понимаю, почему я убрался оттуда подобру-поздорову. По всем правилам нынешнего детектива я должен был бы получить по затылку оглушающий удар.

С тех пор прошло более тридцати лет, но та избушка на курьих ножках так и стоит в моей памяти. Наверно, теперь ее и нет, как нет и ее хозяев, о которых я ничего не знаю. Но разве это хоть на малую долю уменьшает тот интерес, который она у меня вызвала? И разве хоть на какое-то короткое время я не почувствовал себя в ином мире, и таинственном и, может, даже опасном? И что было бы, если бы я тот выходной провел в отряде, играя в преферанс с друзьями-путейцами, — может, проиграл бы, может, выиграл денежную мелочь, но тут-то был наверняка выигрыш, и еще какой! И только потому, что я решил ради познания идти по компасу на север в течение трех часов, что и сделал. И избушка мне была как вознаграждение за пытливость.

Я собирался еще раз туда прийти — узнать, что же за люди там живут, да и есть ли они, но сразу не собрался, а потом что-то помешало, а потом отряд переехал на другой участок, и так я и не узнал, кто там живет, почему там белый галстук, чей он, почему рядом с платьями эвенкийки? Не узнал, потому что не пришел. И теперь уже, конечно, никогда не узнаю.

Так вот и в лесу я не побывал в то лето, что-то помешало, отвлекло, а всего-то он от меня находился в трех километрах. Дикий, глухой лес. Конечно, с непривычки робковато, где-то треснет — и вздрагиваешь, кто-то ухнет — и оглядываешься, и побаиваешься, как бы не заблудиться, как бы не выйти на топтыгина. Но зато как закаляется сердце и как крепнут нервы — и каким незначительным становится то, что порой в обыденной жизни кажется таким важным. И начинаешь многое понимать совсем по-иному. Город обязывает к определенному образу жизни, требует больших расходов. А тут? В чем одет, то и ладно. И чем проще, тем лучше. И решаю для себя, как только придет пора, сразу же поеду в ту деревню на берегу Чудского озера и в первый же день отправлюсь в лес, буду долго бродить среди деревьев, трогая их рукой, оглядывая высокие вершины, вдыхать в себя смолистые и лиственные запахи — нагощусь досыта, так, чтобы зимой не тосковать и не сожалеть об упущенном.

Это только неискушенному кажется, что лес везде одинаков. Он разный. И не только потому, что в одном больше сосен, а в другом берез, или осин, или елей. Нет, каждый лес сам по себе, и нет ни одного похожего на другой, как нет похожих озер, морей и океанов. Каждый — своя страна...

Чудское озеро — это море. По крайней мере глаза не хватает, чтобы увидеть другой берег, он всегда теряется в сизой дымке, и поэтому вода кажется бескрайней, такой же, как в море.

Наш дом стоял шагах в ста от воды, отделенный песчаным бугром, на котором росла жесткая трава с большими надутыми колосьями, похожими на зеленую саранчу. За бугром расстилалось плоское пустое побережье, по которому ходили вороны и чибисы. По этому ровному побережью с выплеснутыми на его край водорослями можно было идти долго, не уставая и не встречая человека. Идти между дюнами и водой.

У Чудского озера рельеф дна как у моря. У берега мелководье. И надо долго брести по воде, прежде чем тебе будет по пояс. Еще издали видно, как несутся, взблескивая на ветру и солнце, крутые волны, как с глухим шумом они подбегают к берегу, подскакивая, сталкиваются с отраженной волной и, затихая, подползают, гаснут у песчаных намывов. Эти намывы нечто вроде рифов, за которыми вдоль всего берега тянется полоса тихой воды, куда уже не достигают волны. И вода в этой полосе теплая, прогретая, в которую если уж залезешь, то не хочется выбираться.

В сильную волну, когда ветер жмет к берегу, когда никакие усилия не помогут вести лодку бортом к волне — захлестнет, опрокинет ее, — нет благодатнее этой тихой береговой полосы. Рядом, в каких-то десяти метрах, беснуется волнобой, а тут лодка плавно скользит на полуметровой глубине, и видно, как, встревоженный веслом, выскакивает из своего убежища окуневый малёк, как порскает веретенообразный щуренок и как, не подпуская к себе, медлительно, как бы лениво, подымается с песчаного намыва баклан, и летит, и садится на отмель позади лодки, чтобы она не мешала ему дремотно пережидать непогоду.

Случалось, я уходил вправо от своего жилья и шел к камням. Шагал побережьем из чистого мелкого песка, напоминавшим побережье у Анапы. На урезе, среди тины и разного хлама, выброшенного волнами, попадались пенопластовые поплавки, оторванные бурей от рыбацких сетей, мертвые окуни величиною с локоть и множество ершей, уже высохших на солнце. Пахло морским рыбным духом и теплой водой. Идти было легко и интересно. И незаметно проходил путь до каменного мыса.

Громадные камни, они и на суше и в воде, скользкие от тинистых водорослей, плоские, широкие, с трещинами от воды и солнца. Откуда они? Почему только в одном этом месте собралось их такое множество? Не знаю. Мог бы спросить у старика, живущего на этом мысу, но почему-то не спросил. Камни только на мысу, за ним опять тянется песчаное побережье, и на всем его протяжении не найдешь ни одного камня. Так почему же тут, в одном только этом месте, столько камней? Откуда они?

Как в лесу всегда есть самое высокое дерево, так и среди камней есть самый большой камень. Есть он и на мысу. Зовут его Селезень. Он и верно с берега похож на селезня, ибо вся его грудь ярко-зеленая — от тины, и когда откатывает волна, то эту гладкую зелень особенно хорошо видно.

В бурную погоду на Селезне совершают шабаш ярые волны. Они сталкиваются, взлетают ввысь, кипят в пенном бою, и тогда камня не видно. В тихую погоду на его спине можно лежать и загорать. Можно походить, разминая затекшие от долгого сидения ноги. Можно и нырнуть с него: глубина там подходящая — четыре метра. Поэтому у Селезня часто обретается рыба. Идет сюда, в затишек, мелочь. А где мелочь, там и крупная.

Однажды я видел, как двое парней таскали у Селезня отливающих золотом язей. На другой день я встал чуть свет, чтобы первым пристать к Селезню. С юга тянул теплый упругий ветер, и я быстро на веслах прошел туда и встал у громадного камня. Волна захлестывала его, и лодку все время норовило выбросить ему на горб, и не сразу удалось установить ее так, чтобы можно было забрасывать удочку в яму и чтобы лодка не стучала бортом о камень.

Нет, такого клева никогда еще не выпадало на мою рыбацкую долю. Он начался с первой минуты, как только наживка дошла до дна. Поплавок тут же нырнул, и удилище согнулось, и на жилке заходила большая рыба. Я сунул под нее подсачек, и в него ввалился горбатый килограммовый окунь. И через минуту такой же язь. И после них, непрерывно один за другим, хорошие подлещики.

Вначале я опускал каждую рыбину в металлический садок, но это занятие отнимало слишком много времени для такого клева, и я стал просто бросать рыбу на дно лодки. И скоро дно покрылось прыгающими белыми рыбами. Видно, у Селезня собралась от непогоды большая стая, потому что не пропадало ни одной секунды на ожидание поклевки. Лишь поплавок вставал, как тут же либо тонул, либо ложился, и на крючке тяжело качалась рыбина.

А ветер между тем становился все тверже, и все шумнее плескалась на Селезне волна, и уже все небо было затянуто серой мглой, и по всей равнине Чудского озера неслись белые гребни. И это с каждой минутой нарастающее мрачное буйство ветра и с каждой минутой все более усиливающийся клев, какой даже и в мечтах не бывает, — все это вместе стало как-то неприятно на меня действовать.

Какая-то каверза почудилась мне в такой необыкновенной щедрости природы. Было что-то похожее на заманивание. На! На! На! И в то же время ветер все сильнее, и уже лодку неотвратимо тянет на Селезень. И словно для пущей затравки попался язь еще больше первого, и, как нарочно, вслед за ним здоровенный окунь, и опять крупные подлещики. А небо все сумрачнее, и какие-то сизые нити потянулись по нему, и заклубились тучи. И хоть бы единая душа на всем диком пустынном просторе, хоть бы еще одна лодка! И на берегу никого.

И мне стало не по себе. Я начал торопливо подымать якорь, но — как всегда в таких случаях — он должен был непременно зацепиться за камень, и он зацепился, и не было силы отодрать его ото дна. И лодка встала бортом к волне, и ее потянуло на Селезень. И оставалось только одно — полоснуть ножом веревку. И сразу лодку развернуло и понесло вдоль берега. И до бури я еле-еле успел пристать к отмели, как тут же грохнули небеса, заполоскали молнии и хлынул такой ливень, что я в минуту весь вымок. И рвал ветер, сбивая меня с ног. И это я понимал так, что он злится, что не успел прижать меня у Селезня.

В дальнейшем Селезень отнял у меня не одно чудесное утро, когда по всем признакам должен быть отличный клев, но у камня было мертво. Казалось бы, чего сидеть, если не клюет? Но ведь был тот бешеный клев в день южного ветра, и почему бы ему не повториться теперь, если задувает такой же?

Я сидел у Селезня, боясь упустить хорошую возможность, а в это время здорово брало на яме. Об этом я узнал от старика соседа и понял, сколько мною упущено новых возможностей.

И в лугах я в то лето не бродил, не лежал в траве и не глядел, как медленно плывут по небу облака. И ни разу не побывал на острове, что влево от моего дома. И не сходил на речку, затерявшуюся в полях. И не постоял на берегу бухты, не полюбовался лебединым семейством — а про него говорили. И почти совсем не познакомился с людьми. А им ли не знать свой край. И такое ошущение, что я жил там как бы вслепую.

1970