Деревянные пятачки

Похороны в деревне Кузёлово

— Откройте его! — кричала мать Василия Зеленова. — Откройте! — кричала она, простирая руки над тусклым цинком закрытого гроба.

С Чудского озера дул ветер, и глухо шумели столетние липы, и неподвижно стоял среди деревенских у края могилы генерал, и с ним двое в штатском, строгих, молодых, таких же по возрасту, как и погибший Василий Зеленов.

Он ушел в армию девятнадцати лет, и вот теперь, через восемь, его привезли в цинковом гробу.

— Откройте его! — кричала мать.

Так она кричала дома, когда привезли гроб в военной машине, весь в металлических венках, на которых было написано: «славному», «мужественному», «верному», «смелому». Так кричала в пути, пока шли полем до кладбища. Ей, наверно, стало бы легче, если бы она увидела лицо своего сына, но гроб был запаян, и она даже не могла проститься со своим младшим.

И, слыша ее крики, надрывный плач, кашлял и сморкался Морков, маленький, заросший седой куделей старик с трехпалой культей, жалевший и Евдокию, мать Василия, и самого Василия, веселого парня, теперь уложенного в гроб, и никак не мог понять, чего такого совершил Василий, если приехал его хоронить сам генерал, да еще с ним двое, хотя и в штатском, но, чувствуется, военных ребят, наверно дружков Василия, да еще целый взвод и духовой оркестр.

И эта мысль, чего такого совершил Василий, не давала покоя старому Моркову, и, как только он завидел у дома Евдокии стоявшего во всей форме генерала, сразу же пошел к дому и, чтобы расположить его к себе, чтобы генерал проникся к нему доверием, четко откозырял, приложив к виску трехпалую культю, похожую на рачью клешню.

— Фронтовик? — сразу определил генерал.

— Так точно! — сиплым от табачища голосом ответил Морков. — Тремя войнами битый-недобитый!

Он за словом в карман не лез. И хотя стоял перед генералом, и генерал был сед, даже брови седые, но все же намного был старше его — и поэтому не робел.

— Где же это? — спросил генерал, кивнув на культю.

— Под Кишиневом. В сорок четвертом, когда до чертовой матери захватили в плен фрицев! — бойко ответил Морков.

Генерал еле приметно улыбнулся, видимо вспомнив немало таких солдат, лихих на слово и лихих в бою. Но тут же и посуровел — из дому донесся плач. И Морков, перехватив выражение на лице генерала, тоже посуровел и убрал за спину культю, с неловкостью почувствовав несоответствие между его давним ранением и смертью Василия Зеленова. Но чтобы не утратить наметившегося расположения генерала к себе, торопливо достал пачку сигарет «Шипка» и предложил закурить.

— Не курю, — сказал генерал.

Тогда и Морков не стал курить и, опасаясь, что генерала могут позвать или он сам уйдет, спросил:

— Интересуюсь, товарищ генерал, чем же таким отличился наш земляк Василий Зеленов, что вот даже вы приехали на его похороны? — И, пытливо прищурившись, склонил голову набок.

— Он погиб при выполнении специального задания, — ровным голосом ответил генерал.

Но такой ответ ничего не дал Моркову. Он поскреб культей обросшую серым волосом щеку и доверительно спросил:

— Может, чего на китайской границе?

— Нет, — четко отрубил генерал, и это было сказано так, что Морков понял — дальше допытываться не следует.

— Понятно, — сказал он, хотя ничего не понял, и полез за сигаретами, но вспомнил, что генерал не курит, и затолкал с досады пачку глубже в карман, и тут неожиданно для себя сказал: — Василий тоже не курил... В прошлом годе, летом, приезжал на побывку. Привез мне в подарок электрический фонарик с аккумулятором. Мне такой к тому нужен, что с батарейками туго, а я рыбалю. На росовика. А росовика только ночью достать можно, когда он из норы вылезая...

Наговорив столь много и чувствуя, что к своей цели не приблизился, Морков умолк, ожидая — может, что скажет или спросит генерал, но из дома донесся плач, и генерал ушел. А Морков остался на крыльце.

«Интересно все-таки, чего же такого совершил Василий, — недоуменно думал Морков, — это ведь не шутка — с такими почестями хоронят. Такого никогда в Кузелеве не случалось... Может, космонавтом был?» И попытался вспомнить свою встречу с Василием, когда тот приезжал в последний раз на побывку. Помнится, это было к вечеру. Морков тащил в мешке свежую траву для коровы, а Василий колол матери дрова.

— Отдохни, Кузьма Петрович, — приветливо сказал он Моркову.

— А что, можно и отдохнуть, — согласился Морков и, сбросив на землю мешок, уселся на него. — Отдыхать — не хлеб занимать. Говорить — не рыбу ловить.

— С тобой не уснешь, — засмеялся Василий, присаживаясь на чурбан.

— Я что, отец твой был мастак. Как скажет, ровно печать приклея. Давай-ка курить.

— Не курю.

— А курил ведь!

— Бросил.

— Так чего тогда сажал меня? Без курева какой же отдых, — он потянулся набок, достал из штанины кисет и стал скручивать цигарку. — Где работаешь-то?

— В армии.

— Это как же в армии? А сам без формы, без погонов?

— А такая беспогонная служба.

— По хозяйству, что ли? Как это по-военному-то... по интендантству?

— Точно, — усмехнулся Василий.

— Так я и понял. Оттуда и фонарик?

— Точно; тебе его до ста лет хватит. Сунь в розетку, и снова зарядится.

— Спасибо тебе, уважил... Был ли в море-то?

— Нет еще.

— Чего ж так! Можа, сходим ночью на росовика, а завтрева бы и на рыбалку?

— Можно.

— Ну так и пойдем!

Сходили на Раскопельские камни. И что бы старому тогда допытаться, на какой же все-таки работе находится Василий! Совсем тогда это было ни к чему. А теперь стой и гадай...

Могила была вырыта неподалеку от разрушенной в войну церкви. Ее взорвали, уходя, немцы. Нет, она не взлетела, а тут же рухнула, словно ей подрубили ноги, образовав крутой бугор. Теперь он весь порос мелким березняком, липой, кленами. И если кому нужно для посадки, то приходят по весне или осенью и легко выдирают молодняк с корнем, потому что кирпич еще не слежался. Чтобы ему слежаться, надо, может, полвека, тогда он превратится в землю. Да и то навряд ли...

— Откройте его! — стонала мать. Последнего, самого младшего ее хоронят. Двое старших мальцами были разорваны гранатой — уже после войны, играли, глупые. По десятому и восьмому годику. Привезли на телеге в крови, в клочьях. По ним так не убивалась, по мужу так не страдала, когда получила похоронную... — Откройте его!

Генерал смотрел на нее и вспоминал свою мать, повешенную гестаповцами за то, что он, ее сын, — советский офицер. Смотрел и с болью думал о том, какой тяжкий груз взвален историей на плечи русского народа, хотя и понимал, что только истинно великий народ может вынести такой груз, только ему такое под силу. Но какова цена, чтобы быть великим!

Возле могилы толпились старухи с тихо тлеющей печалью в глазах. Стояли старики, бившие врага на трех войнах и не приобретшие завоеванной гордости. Стояли опаленные солнцем и ветром колхозницы, стояли их мужья — бывшие фронтовики, партизаны. С любопытством и тревогой тянули шеи ребятишки, глядя на генерала, на двоих молодых в штатском, стоявших с ним рядом. Глядели на взвод солдат, на медные трубы духового оркестра.

От сильного ветра качались деревья, качались черные гнезда на их вершинах, и встревоженно, то взмывая в небо, то опускаясь на гнезда, кричали грачи. И шли по небу сырые рваные тучи. Они проносились над кладбищем, над полями, клубились, и не было им конца. И глухо шумел тысячелетний прибой на Чудском.

Когда уже сказаны были все нужные слова, и могила была засыпана, и поставлена утонувшая в венках пирамидка со звездочкой, и когда в последний раз заиграл духовой оркестр и был произведен салют, — о, как всполохнуто взлетели птицы! — то мать — ее поддерживал генерал — вырвалась из его рук, упала на колени, обхватила пирамидку, припала к ней лицом, и не было сил ее оторвать, и не было силы глядеть на нее. И старый Морков заплакал, понимая, что Василий совершил подвиг. А генерал отвернулся, встал лицом к ветру. Штатские, их было двое, молодых парней, сурово глядели в небо.

1970