Деревянные пятачки

Падера

Ветер начался незаметно. Даже точного часа нельзя было определить, когда он возник. Но утром его еще не было. Автобус пришел около десяти, и вся необъятная гладь Чудского был тиха, чуть бледнее голубого неба, и пыль от машин на дороге не уходила в сторону, а тут же и оседала, теплая и густая, и, не шелохнув листом, стояли возле домов громадные ивы и липы. Нет, утром ветра еще не было. Он начался к полудню.

Подул с севера. Сначала потянул тоненькой струйкой немного прохладнее воздуха. И вся гладь Чудского озера сразу потемнела, и к берегу одна за другой полетели чайки. А это уже всегда к ветру, к сильному ветру летят чайки к берегу.

Из тоненькой струйки вскоре ветер превратился в равномерную широкую полосу, которая стала подымать воду на озере и давить на всю листву сразу, и деревья свежо зашумели, вертя листьями, и по небу быстро пошли облака, и тут же на Чудском, по всему его пространству, забелели снежными вспышками гребни волн, и с Глубокой гряды понеслась к берегу рыбацкая моторка. Ее подымало на высокий вал, и тогда она была вся на виду, как на ладони, несколько секунд несло ее этим валом, но потом мгновенно утягивало носом вниз, и она скрывалась, и Евгению Николаевичу казалось, что она не вынырнет, но проходило немного времени, и лодка снова вздымалась, и тогда было видно, как быстро она несется к берегу по ветру, по волне.

На отмели ее чуть не захлестнуло, по крайней мере было видно, как шлепнуло в корму волной, и рыбаку обдало всю спину. Но тут, у берега, уже было мелко, и рыбак выскочил из лодки и потащил ее к своему причальному колу.

При его появлении чайки всполошенно поднялись с берега и, крича, немного отлетев на косу, сели опять у воды, завернув нос под крыло от ветра.

А он все больше набирал силу. И теперь уже шел большой тугой массой, срывая с высоких голых дюн сухой мелкий песок, и песок, стелясь по земле, летел к дороге, на огороды, усыпая собою и пылью, содранной с дороги, ботву, огуречные плети, еще не завязанную в кочны капусту. И все больше ветер нажимал на деревья, и они уже дрожали. И все быстрее над ними пролетали облака. И становилось тревожно, словно в предчувствии чего-то недоброго, как глухая ночь или одиночество.

И с этого часа ветер уже не затихал. Стемнело быстро и рано, потому что все небо затянуло тучами. Но дождя не было. Его не было ни в этот день, ни в последующие, ни через неделю. Только ветер. Временами он усиливался, но затем снова переходил в равномерный тугой шум, и создавалось такое ощущение, будто в уши нагнетают воздух насосом. И ночью не было тишины. Бесконечные потоки неслись все в одном направлении с подвывом, шипением, свистом, шорохом, будто их резали проводами. Шурша проносились по крыше, заламывая дранку, ломились в рамы, и дребезжало где-то стекло, плохо прижатое закрепками, и Надежда Анатольевна, просыпаясь, ворочалась на жесткой чужой постели и со страхом глядела в черные занавешенные окна, думая о том, чтобы скорее наступило утро, чтобы рассвело, в надежде, что утром ветер стихнет.

Но он не стихал. И страшно было выйти из дому, подставить себя этому беспрерывному потоку, который, кажется, только тем и занят, чтобы выдуть все живое, так же как это он делает с кривобокими сосенками, уцепившимися за пески на берегу. Он выдувает из-под корней всю жалкую почву, и корни треплются на ветру, и сосенка валится набок.

Зачем, какой черт дернул приехать сюда? Никогда здесь не были! Вот что привлекло мужа. Бежит. Бежит все в новые места. Мечется! Еще зимой ткнул пальцем в карту и попал на край Чудского озера. Тут же достал энциклопедию и, отыскав это озеро, несколько раз в восторге перечитал всю справку и стал готовиться к поездке. И вот теперь здесь. И даже не спросил — понравится ли ей, хочется ли? А ей хотелось на юг, покупаться в море, побыть среди праздных людей, но он и слушать не захотел, когда она она заикнулась. Сюда, только сюда!

И вот они здесь. Июль. Предполагалась жара, а на самом деле холод. Это даже представить себе невозможно, чтобы в июле было так холодно. И этот ветер... Вот уже пятые сутки без перерыва дует и дует, словно надувает громадный шар, и нет больше возможности терпеть...

— Зачем мы сюда приехали? — Это она спросила на шестой день, после бессонной ночи.

— Отдыхать, — не глядя на жену, ответил Евгений Николаевич. Ему самому уже было невмоготу от ветра. Черт его знал, что здесь задувают такие ветры, что даже чайки не выдерживают и улетают в поля и там пасутся, словно куры...

— Какой же здесь отдых? Прежде чем ехать в незнакомое место, надо спросить, посоветоваться... Мы целыми днями сидим дома... Этот ветер!.. У меня голова раскалывается...

— Ничего страшного. Перестанет.

Но ветер не переставал. Дул каждую секунду и утром, и днем, и вечером, и ночью, и на рассвете, и на закате, и с тучами, и без туч.

Он иногда ослабевал, и такая сразу наступала мирная тишина на земле, и казалось, что уже больше не будет его, и даже светлели лица, и отдыхала листва, но тут же с новой силой подхватывало песок с дюн, воротило на сторону всю листву, так что дерево даже кренилось, и снова все наполнялось шорохом, шумом, свистом и шелестом.

— Он никогда не перестанет! У меня от него пухнет голова!

Она говорила правду, он то же самое испытывал, но, вместо того чтобы согласиться, раздражался и, что с ним крайне редко случалось, кричал:

— Уезжай домой! Да, да, можешь уезжать. А я останусь. Мне нравится здесь!

— Неправда, тебе здесь не нравится!

— Мне лучше знать!

— Это ты только из упрямства говоришь. Я же вижу... Надо было ехать на юг...

— Ну и поезжай, поезжай, черт побери! Разве я тебя удерживаю? С богом! На тебя вечно не угодишь! Тут люди живут веками, и ничего — нравится, а ты прожила всего несколько дней и захныкала. Ветер! Голова разваливается!

— Не смей так со мной разговаривать!

— А как же прикажете?

— Не смей грубить!

Но он кричал, хотя и понимал, что происходит что-то ненормальное, но не мог себя сдержать и все более раздраженно, даже зло глядел на жену и замечал то, чего не видел раньше, — у жены оказалась большая нижняя челюсть. Это было настолько неприятно, что он даже отвернулся. Откуда у нее такая челюсть? Никогда раньше не было. Откуда такая челюсть у нее?.. Он вышел во двор.

Ветер с прежней силой мел по земле. Дергались кусты. С сухим шорохом, как поземка, стлался песок, курясь на дюнах. По всему озеру шли черные волны с белым подбоем пены. И мчались облака, не очищая неба.

«Когда же он затихнет? — с надеждой глядя на клубящееся небо, подумал Евгений Николаевич. — И на самом деле голова разваливается, и где-то жена права...» Но, вспомнив ее челюсть, махнул рукой и отошел в затишек, где не было ветра, но он все равно шумел и с боков, и над головой, и у самой земли.

Так было и на седьмой, и на восьмой, и на девятый день. И все это время он свистел, шуршал, подвывал, шумел, нагоняя тоску и наполняя сердце раздражением, и Евгений Николаевич уже не мог глядеть на жену, зная, что она неотрывно смотрит на него с непреходящим укором, будто он повинен в этом проклятом ветре, и ловил себя на мысли, как было бы хорошо встать однажды утром и узнать, что ты свободен, совершенно один, то есть не то чтобы освободился от жены, а так, будто ее никогда и не было. Никогда и не было! Уйти, хоть куда-нибудь уйти!.. Но на ветру было еще хуже, чем дома. А дома была жена... И он уже не мог без раздражения на нее глядеть.

Нечто подобное происходило и с ней. Глухая неприязнь к мужу все больше овладевала ею, но, в отличие от него, она не видела его физических недостатков и корила только за ужасно скверный характер. «Эгоист! Завез и молчит, и еще злится, будто я виновата, что он затащил меня сюда... И не смотрит даже. Конечно, теперь я не молоденькая, сорок пять лет... Я же вижу, по глазам его вижу, что я ему в тягость... Как изменился! А давно ли ухаживал, дарил цветы... Был такой вежливый! Наверное, вежливостью и покорил меня. Так был предупредителен... А теперь? Господи! Молчит. Вчера за весь день ни слова не сказал. Ну, что ж... И я буду молчать... Но никогда не думала, что у него такой ужасный характер. К тому же он жесток. Он очень жесток!..»

Ветер по-прежнему, не утихая, проносился над домом, скреблись в окна жесткие ветви сирени, изредка постукивая, будто острыми коготками.

На озере давно уже у берегов вода смешалась с песком, и теперь все больше ширилась мутная полоса, уходя за отмель, вливаясь в серую взъерошенную воду. Все озеро было пустое. Только ломаные волны с острыми гребнями тускло взблескивали по всему его простору. И безостановочно многоярусно текли сизые облака, и от них земля была без теней. Иногда небо очищалось от облаков, и тогда все заливалось радостным солнечным светом, и, хотя ветер не затихал, все же становилось веселее, вселялась надежда, что ветер стихнет, — но проходило немного времени, и снова небо заволакивалось тучами, и тогда становилось еще бесприютнее...

Но проносились по дороге машины, пустые, груженые, тарахтели телеги, трещали мопеды и мотоциклы, — жизнь шла, будто и не было никакого ветра.

Но он был для этих двух заброшенных сюда горожан. Особенно им становилось не по себе ночью, когда за окнами стояла глухая полумгла и еще так далеко было до рассвета, а сна уже не было, и приходилось лежать с открытыми глазами, слушая, как гудит вокруг ветер, как глухо бьет волной о берег, как неумолчно шумят деревья.

В одну из таких ночей она заплакала. Лежала и тихо всхлипывала. Накануне они были как чужие. Даже обедали порознь. И все же она ждала, надеялась — подойдет, скажет что-нибудь ласковое, пошутит, но только однажды она поймала его взгляд на себе, и какой это был взгляд! Холодный, неприязненный. И больше до самого вечера не взглянул на нее. Не смотрела и она. Сидела у окна и глядела, как трясутся ветви на старой иве, как там, за дюнами, бушует мрачное озеро.

«Теперь совершенно все ясно: он не любит меня. Ну что ж, за все приходится расплачиваться: за любовь — ненавистью, за юность — старостью... Обойдусь без него. Проживу... Но только за что? За что он так со мной?..»

Эти же мысли стали особенно горьки ночью, и тогда она заплакала. Негромко и печально, как плачут одинокие люди.

— Хватит! — резко, как плетью, стегнул своей злостью Евгений Николаевич. — Хоть ночью дай покой!

Она ничего не ответила, постаралась сдержаться, но невольно из груди вырвался глубокий вздох, и тогда он вскочил:

— Это же черт знает что! Будет или не будет наконец покой?

— Не смей кричать, — плача, сказала Надежда Анатольевна и заплакала еще горше, не в силах сдержать себя.

— А, провались ты все пропадом! — вскричал он. — К черту! Хватит! — Он не знал, чего хватит, что провались, но как он ненавидел сейчас жену и как был бы счастлив избавиться от нее! Все бы отдал, только бы ни минуты не быть вместе. Он задыхался от гнева. Гнев распирал его. Чтобы хоть немного успокоиться, он нашарил в темноте сигареты, спички и, нервничая, закурил.

Прикуривая, скосил глаза на жену. Она лежала, уткнув лицо в руки. Затылок у нее был наполовину прикрыт одеялом. Что-то беспомощное было в этом неприкрытом затылке со спутанными, выкрашенными перекисью волосами. Но он не испытывал жалости.

— Зачем так мучить? — неожиданно сказала она. — Я же все вижу... Зачем мы тут?.. Какой ты нехороший... Разве я виновата?..

И оттого, что ничего последовательного в ее словах не было, он особенно ожесточился, хотя и понимал: то, что с ним происходит, совсем не свойственно ему, но ничего не мог поделать с собой. Да и не хотел ничего делать. Пусть, пусть наконец она все узнает! Незачем прятаться... Надо все сказать, в открытую! И он стал говорить все: и как он прав, и как нелегко ему жить с ней, которая не понимает, думает только о себе, и о своей усталости, и о том, что ему все надоело, и что он будет счастлив, если она оставит его в покое, что в конце концов она могла ехать, куда ей вздумается, что она сама увязалась за ним, и еще много разного — и обидного и несправедливого — говорил он. А она лежала, зажав уши ладонями, и время от времени шептала сама себе: «Боже мой! Боже мой!»

А за окном безостановочно шуршал о дранку ветер, нудно дребезжало стекло, острым коготком скреблась сирень и глухо били о берег волны, и все больше шумело в ушах, и уже казалось, что голова раздувается, и от всего этого становилось невмоготу.

— Хватит! — истерично закричала Надежда Анатольевна и, прижимая к груди одеяло, села на край кровати. Хватит! Ты не человек... Как ты можешь?.. Я тебя оставлю... Ты будешь один... Тебе будет покой... Но не смей! Не смей!.. Я не позволю... Я не могу... Я ненавижу тебя!

— И прекрасно! Прекрасно! — вскочил Евгений Николаевич и тут же закрыл глаза руками.

Это хозяйка включила свет. Она стояла в дверях, одетая в ватник, в резиновых сапогах, повязанная платком. У нее было морщинистое сухое лицо с большими синими глазами.

— Чего это вы расшумелись? — недовольным голосом сказала она. — Ровно бы не молоденькие уже, да и не пьяные, — и сурово поглядела на Евгения Николаевича.

— Извините, — набрасывая на плечи пиджак, ответил Евгений Николаевич. — Это наши дела... Завтра мы уедем.

— Ваше дело, — сказала хозяйка, — можете и уезжать. — И, больше ничего не сказав, ушла. Было слышно, как в сенях она звякнула ведром.

Евгений Николаевич докурил сигарету, смял ее о дно пепельницы и лег. И сразу же его сморил сон.

Проснулся он, когда было уже совершенно светло, и в окно, в щель между занавесками, проглядывало солнце. Еще не зная почему, он почувствовал себя легко и хорошо и поглядел на жену. Она все так же лежала, уткнув лицо в ладони. Он вспомнил ночную ссору, недоуменно пожал плечами и уже с жалостью поглядел на жену. Испытывая раскаяние, подошел к ней и тихо поцеловал в голову.

И тут же она дернула плечом, как бы отстраняясь.

— Прости меня, — сказал Евгений Николаевич, — я не знаю, что со мной случилось вчера, да и все эти дни...

Он говорил искренне, и она не могла не поверить ему, к тому же и у нее уже не было неприязни к нему, больше того — на сердце было так легко, будто она после тяжелой болезни враз оправилась, но еще нельзя было прощать, обида не позволяла вот так запросто взять да все и забыть. И поэтому Евгению Николаевичу пришлось еще раз поцеловать ее и сказать, что только одна она по-прежнему ему дорога. И лишь после этого Надежда Анатольевна не дернула плечом, когда он коснулся ее головы губами.

И вдруг они оба заметили тишину. Было так тихо, будто они глухие. Не шумели деревья, и не шуршала дранка, и не скреблась в окно сирень. И не было этого непрестанного движения воздуха. Евгений Николаевич отдернул занавеску, и они увидали залитое солнцем Чудское. Оно мерно вздымало большие гладкие волны, и чайки летели с берега вдаль...

Когда они вышли на крыльцо, то услышали пение птиц. С улыбкой переглянулись — и тут увидели хозяйку.

— Доброе утро! — сказал ей Евгений Николаевич,

— Доброе... — ответила хозяйка.

— Какая тишина-то, а?

— Кончилась па́дера. Улеглась.

— Падера? Какая падера? — спросила Надежда Анатольевна, светло глядя на чистое синее небо.

— А это когда бесперечь, как вот теперь, дует ветер. Ныне еще мало, а то и на месяц задует. Кто без привычки — тому плохо, голова болит... Когда падера, надо держать себя... Еще ладно, дождей не было…

1971