Дитя урагана

9

Последний год в школе принес мне много радости и много напряженного труда. Я стала редактором школьного журнала, преемницей Элси Коул.

Поэзия Элси Коул уже тогда отличалась тонкостью и лиричностью, широкое признание она получила, когда были опубликованы два тома ее стихов. От стихов Элси веяло ароматом австралийских джунглей, они помогали находить радость в самом простом и обыденном. Мы с ней дружили со школьных дней. Только я тогда добросовестно занималась зубрежкой и очень опасалась, как бы не провалиться на выпускных экзаменах в конце года, а Элси, легко преодолев этот барьер, готовилась к конкурсу на стипендию.

Алан учился в Колфилдской средней школе, и я убедила родителей отдать Найджела в Южно-Мельбурнский колледж, который окончила сама. Хотя мы с мальчиками долгое время учились в разных школах, где у каждого были свои друзья, но дух товарищества, ненавязчивый, но верный, по-прежнему, как и в детстве, объединял нас.

Мальчикам казалось, что, поступив в колледж, я заважничала. Чтобы поубавить мне спеси, они прозвали меня Воображулей, а уменьшительно — Джулей.

Но когда они основали крикетный клуб и стали играть там по субботам с местными ребятами, быть судьей они попросили именно меня. Я с гордостью выполняла свои обязанности — ведь в клубе я была единственной представительницей женского пола. Только в такой форме я и занималась спортом, хотя все еще любила танцы и при случае, нарядившись в платье с пышной юбкой, танцевала, развлекая гостей.

Ежегодный школьный бал был большим праздником для учеников и учениц Южно-Мельбурнского колледжа. Мэгги О’Каллаган, с которой я особенно сдружилась за тот год, пришла в сопровождении отца, комиссара полиции. Он выглядел очень внушительно в мундире с серебряными шнурами и аксельбантами. Это был осанистый, краснолицый пожилой человек, очень нудный и педантичный во всем, что касалось воспитания его дочерей. Мэгги часто развлекала нас рассказами о том, как она вместе со своей сестрой Тип обводит папочку вокруг пальца.

Помимо прочего, на них лежала обязанность помогать отцу потуже затянуть пояс, повиснув всем телом на конце. Однажды озорницы отпустили пояс, и комиссар во весь рост растянулся на полу. Мэгги захлебывалась от смеха, передразнивая перед нами отца, который прочел им потом нравоучение. Каково было ее удивление и радость, когда великий человек вдруг соблаговолил потанцевать со мной! Кружась в бешеной джиге, неслись мы по залу под удивленные возгласы и хихикание всей школы. Мы стали как бы гвоздем вечера. Дж. Б. после хохотал, утверждая, будто я «вскружила голову комиссару полиции».

Обыкновенно ученики нашего колледжа, по крайней мере старшеклассники, бывали слишком поглощены учебой, чтобы заниматься всякими ухаживаниями, но в младших классах, видимо, времени вполне хватало. Найджел, например, пользовался большим успехом у своих одноклассниц.

Перед ежегодными спортивными соревнованиями каждой девочке полагалось выбрать мальчика, который будет от ее имени состязаться в забеге на приз «Дамский браслет». Мальчик, которого я выбирала в прошлые годы, больше не учился у нас, когда Найджел поступил в колледж. Я очень удивилась, когда он спросил:

— Кто бежит за тебя в «Браслете», Джуля?

Я сказала, что пока не знаю.

— Тогда выбери меня, — сказал он. — У меня есть шансы на победу.

— Но у тебя столько подружек, я думала, кто-нибудь из них тебя выберет.

— Я хочу бежать за тебя, — сказал он.

Так приятно было услышать это от своего маленького братца! Я была тронута — это чувство живо во мне и по сей день — глубиной связывавшей нас любви. Хотя с возрастом взгляды наши во многом стали расходиться и жизнь повела нас по разным дорогам, но душевную близость и привязанность друг к другу мы сохранили навсегда.

Как я ликовала, когда Найджел выиграл браслет! В конце года, в день выпуска, он сам застегнул браслет на моем запястье под одобрительные возгласы и аплодисменты всех учеников и родителей, собравшихся в Южно-Мельбурнской ратуше.

Отец с мамой тоже были в зале. Награды вручал сэр Джон Мэдден, в прошлом главный судья штата Виктория. Мама всегда восхищалась сэром Джоном. Она была знакома с ним в юности. После того как я четыре раза поднималась на сцену за наградами, он произнес очень милую речь о человеческих достоинствах и уме, а мама буквально таяла от удовольствия, зная, что он говорит о ее дочери. Отец тоже гордился мной в тот вечер и даже сам пожелал нести книги, полученные мной в награду. Дж. Б. сказал отцу, что, если мне удастся благополучно сдать алгебру на выпускных экзаменах, на будущий год я смогу вернуться в колледж и готовиться к конкурсу на университетскую стипендию в послевыпускном классе. На том мы порешили.

Очевидно, я тешу свое тщеславие, вспоминая школьные успехи. Что поделаешь, то были самые лучезарные дни моей юности. Этот день выпуска стал таким нежданно-приятным завершением дней и ночей, когда я упорно занималась, преследуемая страхом провала на экзаменах; решения алгебраических задач я попросту заучивала наизусть, так как отчаялась в своей способности справиться с этой наукой, а рисковать срезаться по недостатку усердия я не могла. Помню, ни свет ни заря я уже бродила по саду с книжкой в руках, а перед сном зимними вечерами подолгу сидела на кровати, завернувшись в одеяло, потому что камин в моей комнате не топился.

Как-то утром, в то время когда красные маки, посеянные вдоль садовой дорожки, еще не раскрылись, ко мне пришел отец. Его беспокоило мое нежелание конфирмоваться. Четыре священника поочередно брались подготовить меня к конфирмации; но ни один не мог дать сколько-нибудь удовлетворительного ответа на вопросы, которые я задавала. Они сказали отцу, что мне явно недостает веры и пока меня не осенит духовная благодать, к конфирмации меня не допустят.

В этом меня поддерживал мой приятель Билли Браун — он тоже противился стараниям родителей заставить его принять их религиозные верования. Но в то утро отец призвал на помощь все свое красноречие, а заодно использовал и маки, чтобы преодолеть мои колебания и убедить в необходимости этого обряда.

— Взгляни на эти маки, — сказал он. — Мы не знаем, что заставляет их распускать лепестки, когда их коснется первый луч солнца. То же самое происходит, когда луч божественной благодати касается нас, становится частью нашего существа.

Он говорил, что для него и для мамы будет ужасным горем, если я не смогу принимать святое причастие вместе с ними; умолял довериться им — ведь они знают, что́ для меня лучше.

— Как может ограниченный разум человека постичь безграничное? — говорил он.

Слова его не могли уничтожить сомнения, угнездившиеся в моем ограниченном разуме. Но я очень жалела отца, и эти маки, распускающиеся навстречу утреннему солнцу, так меня растрогали, что я пообещала — да, я постараюсь укрепиться в вере и конфирмуюсь, раз он убежден, что это поможет мне понять все про бога и ограниченность разума.

Обряд, происходивший в кафедральном соборе, был очень внушителен. Меня увлекла его красота: музыка, пение и молитвы в полумраке огромного здания со средневековыми колоннами, с окнами цветного стекла и сверкающим алтарем. В белом платье я вместе со стайкой других девушек подошла к приделу храма и получила благословение епископа. Было что-то сказочное в торжественности и мистической символике происходящего. Много дней после этого я была словно бы в трансе.

Все таинственное в религиозном экстазе захватило мое воображение. Помню, я уходила в поле и подолгу глядела вверх на небо и вдаль, любовалась цветущим дроком, вдыхая его аромат, и всей красотой земли, и мне казалось, будто я общаюсь с богом.

Некоторое время я была очень набожна, каждый вечер горячо молилась, ходила по воскресеньям с отцом и мамой в церковь, давая богу, по моим представлениям, все возможности доказать, что он не миф, вроде Деда Мороза, Белоснежки или приносящей несчастье черной кошки — этих выдумок из моего детства. Быть может, прямых ассоциаций с этими образами у меня и не возникало. Но я давно уразумела, что все они выдуманы, и это, безусловно, рождало известный скептицизм по отношению ко всему таинственному. Я уже понимала, что с богом дело обстоит гораздо серьезнее; мои родители и еще миллионы людей верят в его существование, и на этом построена целая система взглядов и множество легенд. И кто я такая — всего-навсего школьница, — чтоб сомневаться в боге и не верить им? Внешне я приняла все это и вела себя как полагается, но разум по-прежнему ставил передо мной вопросы, требующие разрешения.

Билли тоже сдался под нажимом родителей; когда мы обсуждали свое положение, он сказал: «Не беда, временно можно пойти им на уступки».

Билли, длинный, нескладный юнец, готовился стать врачом. Иногда после занятий в Методистском колледже он встречал меня у дверей Южно-Мельбурнского колледжа, и мы вместе ехали домой. Мы не были влюбленными, а просто дружили. У меня и кроме него были тогда друзья. По субботам он заходил за мной, и мы совершали долгие прогулки к Данденонгскому кряжу, где по обе стороны дороги расстилались цветущие луга. Мама не одобряла ухаживаний. Она внушила мне, что все это глупости и что я ни в коем случае не должна позволять мальчишкам обнимать или целовать меня. Такие вещи делают только легкомысленные девицы, а их никто не уважает.

Мама считала, что мне следует приглашать на эти субботние прогулки и двоюродных сестер, поэтому Фанни и Лил вскоре присоединились к нам; а потом субботними вечерами уже целая процессия из соседских ребят и девушек тянулась по дороге к Данденонгам. Были в этой компании и влюбленные парочки, и вдруг Билли, мой верный Билли, тоже стал ухаживать за одной девушкой. Не скрою, это меня задело, я даже слегка приуныла, но я слишком была поглощена учебой и все остальное не принимала всерьез. Самым важным для меня сейчас было сдать экзамены и попасть в университет.

Через забор от нас в большом доме с садом (наш дом и сад были гораздо меньше) поселилась семья, в которой росли двое мальчиков и две девочки.

Отец их, мистер Булл, был известный и очень состоятельный торговец лечебными травами. Он держал лошадь — предмет моих затаенных мечтаний. У старшей девочки, Хильды, были изумительные рыжие волосы.

Мы с Хильдой учились вместе еще в Армадейльской государственной школе; я подружилась с ней, и скоро мы уже подолгу болтали через забор. Потом мы проделали отверстие в серой изгороди у кустов сирени, и с самого утра бегали друг к другу, едва успев протереть глаза. Живя бок о бок, мы с Хильдой делились всеми мечтами и надеждами. Так началась дружба, которая с годами становилась все крепче. У нас обеих уже были внуки, когда несчастный случай оборвал жизнь Хильды. И все эти годы она была единственным человеком, которому я, не колеблясь, могла поверять свои самые сокровенные мысли. И я знаю, то же чувство доверия, глубокого внутреннего понимания привязывало ее ко мне.

В те дни в Ормонде — так была переименована Северная дорога — мы думали и говорили чаще всего о школьных делах, о книгах, которые читали, о том, кем мы хотели бы быть, когда вырастем. Хильда знала, что я мечтаю стать писательницей; сама она по настоянию родителей собиралась изучать медицину. Она была очень способной студенткой, но ее гораздо больше влекло искусство, особенно музыка и поэзия. Она тайно мечтала о сцене.

Нетти Хиггинс и Кристиан Смит были подругами Хильды, а потом стали и моими друзьями. Все они учились в Пресвитерианском женском колледже. Когда они собирались у Хильды, то обычно приглашали и меня; мы сидели на лужайке и делились своими радужными мечтами и честолюбивыми планами. Все мы в ту пору готовились к экзаменам в университет: Нетти хотела поступить на филологический факультет, а Кристиан — на юридический. Я не помню, чтоб мы когда-нибудь говорили о том, что обычно интересует девочек — о нарядах и мальчиках. Нас в основном интересовали мы сами, наше будущее и первый шаг на пути к нему — экзамены.

Экзамены все мы выдержали; следующей ступенью был послеэкзаменационный курс — подготовка к конкурсу на университетскую стипендию, которая избавила бы родителей от расходов на наше обучение.

Но все мои планы пошли прахом. К началу учебного года мама заболела радикулитом. Полгода она пролежала в постели; мне пришлось отказаться от занятий, ухаживать за мамой и вести хозяйство. Разумеется, после этого нечего было и мечтать о стипендии.

Когда моим однокашникам из колледжа, а с ними Нетти, Хильде и Кристиану настало время идти в университет, я не могла к ним присоединиться, потому что отцу с мамой это было не по карману. Они все еще платили за обучение мальчиков, к тому же пора было подумать и об образовании младшей сестренки Би. Тогда это казалось мне непоправимой катастрофой; ни отец, ни мама не знали, насколько глубоко мое разочарование. Со времени аукциона на Тасмании меня постоянно преследовала боязнь усугубить денежные затруднения родителей. Я дала себе слово ничего у них не просить и действительно ни разу не попросила ни нового платья, ни одного пенни.

Как-то мне предложили вступить в молодежный теннисный клуб. Я спросила мнение мамы. Она сказала:

— Ах, Катти, тебе же понадобятся теннисные туфли и ракетка.

Я знала, ее мучит мысль о расходах, и тут же сказала, что вовсе не хочу играть в теннис.

В моих родителях не было ни малейшей скупости или ограниченности. Они рады были бы предоставить мне все, чего, по их представлениям, мне хотелось. Только ни на что, кроме самого необходимого, у них никогда не хватало средств.

Меня и Би мама обшивала сама. Часто она до поздней ночи сидела с иглой в руках, торопясь приготовить мне нарядное платье к какому-нибудь празднику. Помню бледно-голубое полотняное платьице, которое мама шила не разгибаясь всю ночь, чтобы я могла надеть его на выставку цветов, а меня из-за этого мучила совесть. Тогда меня нисколько не интересовали наряды, и мне было безразлично, что носить.

А сколько она трудилась над платьем, в котором я была на балу, устроенном одним из наших соседей в честь дня рождения дочери. Как все волновались из-за этого бала! Мы знали, что Дороти будет в белом атласном платье, а моим двоюродным сестрам — верх роскоши! — даже заказали туалеты из тафты у портнихи. Мама купила мне на платье самую дешевую материю — нежно-розовый муслин. Он стоил восемнадцать пенсов ярд, но платье получилось с широкой юбкой и множеством оборок и складок вокруг плеч, в ранне-викторианском стиле. Ко всему этому мама добавила воротничок из прекрасного белого кружева, который стоил дороже, чем само платье. Кружева были маминой слабостью. Перед хорошим кружевом, особенно ручной работы, она никогда не могла устоять. Наряд мой довершал венок из распустившихся роз, и я была вполне довольна своим видом.

Самый приятный комплимент я получила после бала, когда мы вернулись домой. Мама еще не легла, она дожидалась нас. Ее интересовало все — музыка, с кем мы танцевали, что подавали на ужин.

— А кто же была царица бала? — спросила она.

— Ну, с нашей Джулей никто не мог сравниться, — отвечал Алан с обычной своей застенчивой, ласковой улыбкой.

Милый мой братец! Дороти была его первой любовью, и в тот вечер она выглядела очаровательно в белом атласном наряде. Я отлично понимала, как относился к ней Алан, но разве мог он допустить, чтоб мама думала, будто кто-то сумел затмить ее Воображулю в дешевеньком розовом платье из бумажной материи.

На балах и вечеринках у нас не было недостатка в молодых кавалерах, и все мы любили танцевать. Я научила танцевать своих братьев, и они охотно приглашали меня, когда мы бывали где-нибудь вместе. Мы условились, что первый танец я всегда оставляю для Алана, а второй — для Найджела. И танцевать друг с другом доставляло нам не меньшее удовольствие, чем с кем-нибудь еще.

Свою детскую дружбу мы пронесли и через радостную юность. Мы вместе бывали на пикниках и танцах, на далеких прогулках за город, на берег моря, в обществе сверстников и сверстниц и возвращались домой с веселыми песнями. Алан и Найджел подыскали себе подружек по вкусу. У меня тоже были друзья, но никому из них я не позволяла целовать или обнимать себя, следуя маминому совету; я раз и навсегда дала себе зарок не влюбляться и не выходить замуж, так как считала, что любовь и замужество могут помешать моей писательской карьере.