Дитя урагана

18

Стремление увидеть разные стороны жизни Англии порой заставляло нас совершать довольно нелепые поступки, например, нарядившись традиционными Гарри и Гарриэт, отправиться на августовское гулянье служащих на Хэмпстедской пустоши.

Кто-то нам внушил, будто в тот день на Пустошь можно попасть только в таком наряде. И вот я надела пеструю блузку и юбку и приколола бумажное «перушко» к шляпе; а Гарри явился в потертых брюках и рубашке без воротничка и вооружился бумажными «щекоталками». Мы все равно выглядели немножко чужаками, но веселые компании, танцевавшие вокруг шарманок, приняли нас по-свойски. Мы танцевали вместе с ними, хоть и не знали сложных па, которые они выделывали. Это не мешало нам бодро прыгать и задорно огрызаться в ответ на реплики парней и девушек, смеявшихся над нашей неуклюжестью.

С огромным удовольствием, смешавшись с толпой, мы бросали шары в мишени из кокосовых орехов в тирах, слушали шуточки их хозяев — коренных лондонцев и наблюдали, как обитатели трущоб и окраинных улочек простодушно наслаждаются праздником на зеленом склоне холма под ярким летним солнцем.

Мы немного разочаровались, заметив всего двух-трех уличных торговцев в их обычных костюмах со множеством перламутровых пуговок. Зато там была масса томми аткинсов[20] в полной форме и матросов, танцеваштих с девушками в длинных платьях с оборками и бумажными «перушками» на шляпках.

На тропинке впереди нас толстуха в черном атласе наклонилась, подбирая что-то с земли. При виде ее необъятного обтянутого шелком зада шедший за ней парень не мог удержаться от соблазна. В те дни большой популярностью пользовалась песенка «Если моя крошка при мне нагнется...» Во всю глотку затянув эту песню, парень размахнулся, и, ко всеобщему ликованию зрителей, раздался звучный шлепок.

Скандал был бы неизбежен, если б парень с завидным проворством не скрылся в толпе. Возмущенная нанесенным оскорблением, толстуха метала громы и молнии, и оказавшийся поблизости Гарри едва не пал жертвой ее ярости. Но в этот миг мимо проследовали двое полисменов, и порядок мгновенно восстановился.

По воскресеньям мы иногда катались на лодке по Темзе. Река была восхитительна в те долгие летние дни. Обычно мы брали лодку у Хэмптон Корта, где прекрасные сады и рощи подступали к самой воде. На берегах буйно разрослись розы и глицинии, наперстянка и таволга.

Гарри начал было демонстрировать гребцам, на что способен австралийский парень. Показывая самый высокий класс гребли, он рванулся вперед, словно участвовал в гонках, но быстро сообразил, что на этой древней реке, запруженной всякого рода маленькими суденышками, такая лихость ни к чему. Позже мы стали нанимать плоскодонку, и Гарри неторопливо, точно заправский лондонец, орудовал шестом, в то время как я полулежала на подушках, завороженная сказочным очарованием окрестностей и спокойной, отливающей серебром гладью реки. С наступлением осени мы добирались до самых Бернхемских Буков и пускали лодку по течению среди отраженного золота осенней листвы. Но каждый раз эти безмятежные часы были лишь краткой передышкой после долгих дней, проведенных в безуспешных попытках обратить внимание английской прессы и антрепренеров на двоих весьма одаренных молодых австралийцев.

Мы встречались у меня, обменивались новостями, а вечером шли куда-нибудь пообедать; часто к нам присоединялись Робби, моя соседка по каюте с «Руника», и Леон Бродский, журналист из Австралии, сотрудничавший в одной из еженедельных газет. Порой, когда с деньгами становилось особенно туго, мы варили на спиртовке спагетти в моей комнате, а потом болтали об искусстве, литературе и о блистательной карьере, ожидающей нас в будущем. Леон был среди нас самым искушенным. Он любил, меряя комнату широкими шагами, рассуждать об Ибсене и о пьесах, которые сам собирался написать. Робби, несмотря на свои рыжие волосы и прочие средства обольщения, которыми она беспечно пользовалась, оказалась ярой приверженкой теософии и ожидала, что Великий Дух, руководящий ею, сам укажет задачу, которой она должна будет посвятить свою жизнь.

Следующей нашей вылазкой, весьма неосмотрительной, по мнению друзей-англичан, было посещение бала в Ковент-Гардене. Об этом знаменитом празднестве мы знали из английских иллюстрированных газет; толпа в маскарадных костюмах, высыпающая на рассвете на рыночную площадь, — это зрелище представлялось нам одной из достопримечательностей Лондона. Гарри купил билеты; вместе с нами решила пойти и Робби.

Мы не ожидали, что бал начнется лишь в половине двенадцатого, и явились первыми: мы с Робби в скромных вечерних платьях — я в розовом, она в розовато-лиловом, обе в черных масках, и Гарри, на редкость красивый и внушительный во фраке, предназначенном для выступлений на эстраде.

Бал с самого начала буквально ошеломил нас. В зал хлынул нескончаемый поток дам, разодетых в ослепительно пышные туалеты. Рядом с ними мужчины совершенно бледнели. Страсти быстро разгорались — поцелуи, ухаживания прямо на людях; такого нам еще не приходилось видеть. Очень скоро дело дошло и до разорванных юбок, и в каждой нише обнимались парочки. Зато танцевальный зал и оркестр были великолепны. Мы с Гарри все время танцевали вместе. Мы не пропускали ни одного танца и скоро захотели пить, но обнаружилось, что даже самое дешевое прохладительное нам не по карману — десять шиллингов и шесть пенсов порция; пришлось набраться терпения.

Робби исчезла вскоре после начала танцев. Мы беспокоились, ждали ее до тех пор, пока почти вся публика не разошлась, и только тогда решили пойти побродить по рынку на рассвете. Гарри уверял, что Робби отлично сумеет сама о себе позаботиться, но меня все же очень тревожило ее отсутствие.

На обратном пути в кэбе Гарри в первый и последний раз поцеловал меня. Я думаю, виною этому было возбуждение, царившее на балу. До сих пор мы оставались добрыми друзьями и назавтра, чувствуя угрызения совести из-за этих поцелуев в кэбе, единодушно решили, что «это не должно повториться». Он был мне таким верным и надежным другом, с такой готовностью сопровождал меня всюду, куда я желала пойти, что мне не хотелось осложнять наши отношения любовной интрижкой. Да и Гарри вовсе не стремился связать себя, хотя был весьма неравнодушен к женским прелестям и беззаботно флиртовал со многими другими девицами.

Когда на следующий день пришла Робби, конца не было смеху и рассказам о ее приключениях. Какой-то «ужасно милый» человек пригласил Робби на танец, потом повез ужинать и проводил домой. Они условились встретиться и снова пообедать вместе. Робби полагала, что всем этим обязана своим рыжим волосам, и была в полном восторге от первого английского обожателя.

По его словам, бал, на который мы попали, считался традиционным «праздником лондонских проституток»; собразив, что Робби не их поля ягода, он стал ее опекать. У них завязался роман из тех, которые ни одной стороне не приносят неприятностей. Немного спустя Робби нам призналась, что этот пожилой юрист оказался на ее вкус слишком благоразумным и, пожалуй, даже скупым. Как-то вечером, обедая с ним, она заказала устрицы. В Сиднее, где жила Робби, устрицы вовсе не считались предметом роскоши, зато в английском меню они были чуть ли не дороже всех блюд. «Вы, видно, ошиблись. Возьмите что-нибудь другое», — сказал Робби ее спутник. Вместо ответа она взяла свою сумочку и ушла, оставив его сидеть за столиком.

Подобный же faux pas[21] совершили мы с Гарри в гостях у моих родственников в Хантингдоншире. У них мы впервые в Англии увидели персики, и, когда за обедом на десерт подали корзинку ароматных золотистых плодов, мы, нисколько не задумываясь, стали уничтожать их один за другим так, как сделали бы это дома, в Австралии; а утром мне сказали, что эти персики — из теплицы и что выращивание их обходится очень дорого.

Мои родственники отличались добротой и гостеприимством. Джим, из семейства Фрейзеров, был двоюродным братом мамы, единственным сыном того самого двоюродного дедушки Фрэнка, который не снискал любви у своих родственников в Австралии. Сисс, его жена, очень милая, мягкая женщина, была значительно моложе мужа. Во многих отношениях я шокировала своих родственников, но и они меня тоже, поскольку в отличие от меня они не так уж увлекались поэзией своей страны. Они не могли взять в толк, почему я постоянно цитирую Китса, Мередита, Броунинг и Вордсворта и прихожу в восторг от впервые оживших для меня звуков и картин сельской Англии. А к концу первого дня, когда в сумерках жуки, «гудя, пустились в свой полет», я так разволновалась, что, думаю, хозяева втайне стали сомневаться, в своем ли я уме.

— Ну, прямо как у Грея! — восклицала я и бормотала:

Мои родственники-англичане даже не узнали, из какого это стихотворения. Великие имена английской литературы были им незнакомы. А когда, вымыв голову, я вышла в сад, чтобы высушить свои длинные волосы на солнце, это привело их в ужас.

Сисс прибежала за мной.

— О дорогая, — сказала она. — Как можно делать такие вещи? Что подумают садовники?

Как-то, расставляя свежие букеты по кувшинам и вазам в гостиной и прочих комнатах, я, недолго думая, отправилась в сад и срезала несколько роз.

Сисс была в большом расстройстве:

— Старший садовник очень рассердится! Он ведь даже мне не позволяет притрагиваться к розам.

Я, как мне было велено, принесла извинения садовнику, сварливому старику сектанту, которого хозяева между собой так и называли «наш сектант».

И он, возможно угадав во мне противницу официальной церкви, прошептал, оглянувшись через плечо на дом:

— Можете рвать розы какие хотите, мисс.

В дальней части сада стояли ульи, и место это называли «полем», потому что там росли полевые цветы, которые никто не выпалывал. Нарциссы, колокольчики, первоцвет и незабудки буйно расцветали среди всяких трав и плюща под деревьями — старыми дубами, лиственницами и моими любимыми липами. Приезжая в конце недели в «Вязы», я частенько забредала в этот уголок.

— Вы бы не подходили близко к ульям, мисс, — как-то предостерег меня садовник. — Пчелы до того люты, смотрите, могут ужалить.

— Не боюсь пчел, — сказала я. — Я уже подходила к самым ульям посмотреть, как пчелы работают, и они меня не тронули.

— Э-э, кого пчелы любят... — начал садовник и осекся, приняв таинственный вид.

— Что вы хотите сказать? — стала допытываться я.

— Да присловье у нас такое есть, — несколько смешавшись, сказал он. — Кого пчелы любят, тот, знать, маленько колдун — уж прошу прощенья, мисс, в народе так говорят.

Видимо, для проверки он пригласил меня в садик перед своим собственным домом посмотреть на ульи с соломенными крышами. Я без всяких предосторожностей ходила меж ульев, и хотя пчелы, жужжа, вились кругом, ни одна меня не ужалила.