Диво

1966 год КАНИКУЛЫ. ЗАПАДНАЯ ГЕРМАНИЯ

В Марбург они не поехали. Зато выслушали от Вассеркампфа еще одну историйку. На этот раз — о лебедях. Происходило это на одном из островов Северного моря. Там, в прибрежной полосе, множество островов, больших и малых, в древние времена они били заселены фризами, людьми стихии, суровыми рыбаками и мореходами, обладавшими душами чуткими к красоте природы я ее чуду. Теперь там поселяются многие из тех, кто жаждет душевного покоя, кто хочет сменить ничтожную мирскую суету на тихие раздумья, на одинокую беседу с природой и высшими силами. Быть может, живет на тех островах особый «дух места», оставленный еще древними фризами, и этот дух передается в наследство новым жителям, и они, как никогда раньше, тянутся всем сердцем к жизни в ее первобытных проявлениях. Таково вступление к этой истории.

— Ну вот, — продолжал Вассеркампф. — На одном маленьком островке, в маленьком поселке укрылась от мирских тревог чета пожилых людей. Их можно было назвать эмеритами, то есть людьми на пенсии, а можно и эремитами, то есть монахами-отшельниками. Игра слов, а суть не изменяется. Будем откровенными: муж был ветераном войны, потерял на фронте руку, не под Москвой и не под Сталинградом, пускай это вас не тревожит, человек этот вообще на Восточном фронте не был, потому что ранен был еще в сороковом году под Дюнкерком. Представьте себе: там были раненые также и среди немцев, были даже убитые, но не об этом речь.

Итак, заслуженный ветеран, имея небольшую пенсию от федерального правительства и соответствующие сбережения, как это умоет делать каждый порядочный немец, сумел купить на маленьком острове маленький домик и поселился там с женой. Двое пожилых людей, связанных с миром только, так сказать, общей экзистенцией, да еще и почтовым ведомством, которое ежемесячно присылало им небольшую денежную сумму.

Имея много свободного времени, супруги решили изучить остров, для чего ими были разработаны соответствующие маршруты, и так они и измеряли островок собственными ногами. Когда мы говорим «маленький остров», то выражаемся чисто географически, ибо маленьким он считался в сравнении с материками, с островами большими, с архипелагами, маленьким он казался для быстроходных лайнеров, проплывавших мимо него на Берген, Лондон или Антверпен; совсем как маковое зернышко был этот остров для реактивных самолетов, потому что при сверхзвуковой скорости такой лоскут земли просто не попадет в поле зрения, на него отводится даже не секунда во временном исчислении, а всего лишь доля секунды, время крайне малое, чтобы человеческий взгляд успел зафиксировать все вокруг с исчерпывающей полнотой. Но для двух пожилых людей, живущих на таком лоскуте земли, для людей, не имеющих ни автомобиля, ни мотоцикла, а имеющих всего лишь один велосипед на двоих, понятие «маленький остров» обретает значение несколько иное, чем для тех, кто живет на материке среди необозримых просторов. Для этих двоих людей маленький остров был по-своему землей великой, почти необозримой, он таил множество секретов, на нем находили они новые и новые тайные уголки: небольшие озера, пригорки, бугры, деревья, цветы, ручейки, неожиданные изгибы берега, о которые с особым шумом разбиваются морские волны. Если подумать, то даже на незначительном пространстве при соответствующем настроении и желании человек всегда может найти множество неожиданных открытий, благодаря чему этот простор обретет для него свойство безграничности.

В числе других открытий, сделанных супругами на островке, было небольшое озеро, неглубокое, тихое, и ничего в этом озере и не было бы интересного, если бы не застали наши путешественники однажды там двух белых лебедей. Была уже осень — время, когда птицы из этих суровых северных краев перелетают на юг; давно должны были бы, кажется, отправиться в дальние края и лебеди, но что-то их задержало здесь; возможно, они полюбили этот остров точно так же, как эти двое уединившихся людей, возможно, и в лебединых душах родился сантимент к забытому всеми куску земли среди серых холодных волн Немецкого моря, — как бы там ни было, а между птицами и людьми возникло что-то общее, какая-то словно бы искра привязанности соединила их мгновенно, женщина сразу решила, что птицы голодны, что их нужно накормить, она раскрошила свои бутерброды, бросила крошки в воду, однако лебеди не хотели верить людям, они отплывали подальше от берега, сторожко вытягивали шеи, готовы были в любую минуту распрямить крылья и взлететь. Когда муж и жена появились утром на берегу озера, обнаружили, что лебеди, оказывается, не улетели, они словно ждали людей, хотя и на этот раз держались подальше от берега, но уже не так сторожко поглядывали на своих вчерашних знакомых и даже изъявили намерение взять предложенную пищу, правда, ограничились только намерением.

Самое удивительное было, однако, впереди! Лебеди не улетали на юг, пропущены уже были все сроки, приближались холода, клубились густые холодные туманы над островом и морем, начались штормы, а лебеди продолжали плавать по озеру, немного смелее приближались к людям, начали уже принимать от них пищу, постепенно зарождалась дружба между людьми и птицами!

За зиму дружба стала настоящей, теперь жизнь для эмеритов обрела значимость, она наполнялась заботами, с материка были выписаны все возможные книги о лебедях, жена и муж готовили для птиц пищу точно так же, как родители готовят пищу для детей; лебеди надлежащим образом ценили человеческую заботу, стали почти ручными, пополнели за зиму, на них выросло новое перо, они заметно покрасивели, стали такими прекрасно-величественными, что навряд ли и могли бы стать такими после длительных перелетов на юг и снова в края летних гнездовий.

И летом лебеди тоже не покинули озеро, наоборот, они приманили к себе еще одну пару, а под осень на озере уже собралось несколько лебединых пар, и для супругов наступила зима, и вовсе насыщенная большими хлопотами. Пищу лебедям пришлось возить на велосипеде, прикрепляя к нему специальную тележку; каждому лебедю была дана кличка, муж и жена разговаривали с птицами, и те их слушали, грациозно вытягивая шеи; весной часть лебедей направилась куда-то на другие острова и озера, однако осенью их стало еще больше на озере, — казалось, что лебеди со всего моря намереваются поселиться на зиму здесь, чтобы не лететь бог весть куда, на озере было сытнее и лучше, чем в дальних краях извечных странствий; муж и жена теперь не имели ни отдыха, ни хотя бы минуты свободного времени, днем и ночью они работали на своих лебедей, отдавая птицам все, что могли и что имели, но настал такой день, когда люди вдруг вынуждены были признаться самим себе, что уже ничего не имеют, что отдали птицам все, истратили все сбережения, продали все, что могли продать, взяли кредит под свою пенсию, но все равно не хватило и этого кредита, в будущем теперь людей не ждало ничего, кроме голода и безнадежности; но они за себя не боялись — им страшно было подумать, что случится с птицами, которые доверились людям, а теперь должны будут тяжко расплатиться за свое доверие.

Тогда муж вспомнил, что где-то на материке у него должно быть несколько камрадов со времен войны, старых, добрых солдат с чуткими душами, он написал им; не все получили эти письма, потому что кое-кого уже не было и на свете, но кто-то там переправил это письмо в какую-то газету, на остров примчался репортер, газета мигом подняла кампанию, за неделю было создано добровольное общество в защиту североморских лебедей, посыпались пожертвования на содержание птиц, самые бедные посылали несколько своих марок или пфеннигов. Ибо лебеди не должны утрачивать веру в людей, причем добрую веру!

Вот такая история.

— Ну хорошо, — сказал Борис Отава, — но герр Вассеркампф, кажется, обещал нам, что еще сегодня мы поедем в Марбург?

— Вы нам обещали, — напомнил со своей стороны и третий секретарь посольства.

— Господа, не волнуйтесь, все будет, полагаю, хорошо, хотя, не стану скрывать, возникают некоторые компликации, но это уже касается работы нашего управления, поэтому, думаю, лучше прежде времени вас не беспокоить, нетва?

— Приятно узнать о людях, встающих на защиту птиц. — Борис изо всех сил пытался приглушить иронию. — Но хотелось бы надеяться, что с не меньшим сочувствием отнесутся ваши соотечественники к тем, кто встает на защиту истории. Поэтому нас немного удивляет ваша нерешительность, герр Вассеркампф. Ведь все так просто. Очень важный старинный документ, принадлежащий нашему народу, во время войны злодейски был вывезен из Киева и сейчас находится в Марбурге.

— Это еще не доказано, — быстро подбросил Вассеркампф.

— Во всяком случае, в Марбурге есть человек, который знает, где и в чьих руках этот документ, человек, который, очевидно, изрядно провинился перед моим народом, перед моим городом, перед… Я не буду продолжать, ибо еще не имею доказательств в отношении Оссендорфера и старинного пергамента времен Киевской Руси, содержание которого профессору Оссендорферу известно, известно об этом и вам, вы имеете научный журнал с публикацией профессора Оссендорфера, имеете наши подтверждения о том, что пергамент до войны хранился в киевском институте.

— Кстати, майне геррен, в Марбурге в свое время учился ваш великий поэт Пастернак, — улыбнулся Вассеркампф.

— А еще раньше — Лютер, а также Ломоносов и братья Гримм, — точно так же многозначительно улыбнулся и Борис, — а сейчас там нас ждет тайна киевского пергамента, который просуществовал, несмотря на все мировые события, девятьсот двадцать девять лет, а вот теперь не может быть возвращен в руки настоящих хозяев только из-за…

— Прошу прощения, — быстро произнес Вассеркампф, — но я напомню вам, майне геррен, что существовал пергамент еще более древний, и там тоже шла речь о Киевской Руси, о самом Киеве, о ваших князьях.

Вассеркампф схватил со стола заранее подготовленную бумагу, начал быстро читать, по возможности пытаясь придать своему голосу торжественную риторичность:

— «Тем временем Ярослав занял силой один город, принадлежавший его брату, и увел всех жителей. Зато необычайно могучий город Киев по наговору Болеслава стал жертвой упорных набегов со стороны печенегов и огромные понес потери в результате больших пожаров. Его жители защищались, однако вскоре открыли ворота перед неодолимыми чужеземцами. Брошенный своим властелином, который бежал, Киев принял в день 14 сентября Болеслава, а также изгнанного много лет назад князя Святополка, который овладел всем этим краем, используя страх перед своими. Когда вступали в город, тамошний архиепископ приветствовал их торжественно реликвиями святых, а также другими разнообразными драгоценностями из храма святой Софии, сгоревшего в прошлом году вследствие несчастного случая. Здесь присутствовали: мачеха упомянутого князя, его жена, а также девять его сестер, одну из которых, издавна облюбованную, этот самый развратник Болеслав захватил бесстыдно, забывая о своей брачной жене. Одновременно подарено ему бесчисленное количество денег, из которых огромную часть разделил между своими сообщниками и любимцами, определенную же часть отправил на родину. Среди подкреплений, которые были у упомянутого князя, насчитывалось от нас триста, от венгров пятьсот, от печенегов, наконец, тысяча людей. Всех этих людей отослал тамошний властелин домой, когда смог убедиться с радостью, как жители края тянутся к нему и свою верность ему выражают. В этом большом городе, который является столицей государства, насчитывается свыше четырехсот церквей и восемь рынков, количество жителей не поддается учету.

Пускай бог всемогущий будет посредником во всех делах и укажет милостиво, что ему нравится, а нам пользу принести может».

— Вы узнаете, профессор, этот текст, нетва? Это харатья Thietmari Merseburgensis Episcop Chronicon — из хроники Титмара Мерзебургского, немецкого епископа, который в тысяча восемнадцатом году был в вашем Киеве вместе с польским князем Болеславом, — нетва? Вы не назовете его завоевателем — нетва?

— Нет, мы называем Титмара очевидцем, — сказал спокойно Борис, — это один из старейших очевидцев, который оставил нам описание Киева без позднейших исправлений, дописок и выдумок, как это, к сожалению, наблюдается в летописях и в исторических произведениях.

— Прекрасно! — воскликнул, вскакивая со стула, Вассеркампф. — Вы не отрицаете ценности и важности работы мерзебургского епископа Титмара! Эта книга пережила девятьсот тридцать семь лет. Сто девяносто две харатьи древнего пергамента. Не один листик, а сто девяносто два! Это была собственность Саксонской библиотеки в Дрездене, и эти сто девяносто два листа пергамента, который просуществовал девятьсот тридцать семь лет, сгорели в мае сорок пятого года вместе с Саксонской библиотекой, вместе с Дрезденом, в результате, как сказал бы сам Титмар, огромной бомбардировки американской авиации. Нетва?

— Вы сообщаете нам об этом таким тоном, — не удержался Борис, — как будто хотите сказать, что мы должны благодарить за спасение нашего пергамента, хотя бы той одной страницы, которую я сейчас разыскиваю.

— Возможно, даже так, — пожал плечами Вассеркампф, — все возможно, если подумать. Я вам уже говорил о вашем художнике. Представьте себе: его выкатили из вагона, он превратился в обледенелую глыбу. Получилось так, что американцы круглосуточно бомбили город, люди вынуждены были сидеть в укрытиях, а на станции в это время стоял эшелон с пленными. Был большой мороз, кое-кто из пленных, имея не очень теплую одежду, страдал от холода, хотя и известно, что русские весьма привычны к холоду, кое-кто и вовсе замерз насмерть. Пришлось высвобождать от них вагоны, для этого было мобилизовано население, то есть старики и женщины, женщины выкатывали замерзших из вагонов, и вот у одного замерзшего в камень одна немецкая женщина совершенно случайно увидела уголок какой-то бумаги на груди. Она расстегнула на мертвом одежду, достала эту бумагу и сразу узнала в ней диплом Флорентийской академии искусств, потому что точно такой же диплом имел и ее муж, которого взяли на Восточный фронт в саперные части и где он погиб. Женщина прислонилась ухом к груди русского и услышала, что у него еще бьется сердце. Оно билось еле слышно, жизнь держалась, как говорится, на волоске в этом теле, но женщина решила спасти эту жизнь! Она украла, буквально украла замерзшего пленного, привезла к себе домой, возвратила его к жизни, втайне от соседей прятала художника у себя в квартире до самого конца войны. Потом он возвратился к себе домой.

— Труднее было бы сосчитать и рассказать о тех, кто не возвратился и никогда не возвратится, — сказал Борис.

— Мы стараемся возвратить все, — торжественно заявил Вассеркампф, — и надеюсь, что никому не даем оснований сомневаться в немецкой честности. Мог бы привести вам пример, касающийся исторических документов. Речь идет о «Кодексе Супраслиенсис», проще говоря — Супрасльском кодексе, который до войны был собственностью Варшавской государственной библиотеки. Герр профессор слыхал об этом кодексе, нетва?

— Это моя специальность, — подтвердил Отава.

— И герр профессор знает, какую ценность представляет собой кодекс. Десятое, а может, и девятое столетие. Писано кириллицей, возможно, где-нибудь в Прикарпатье, то есть на территории современной Украины. Двадцать четыре менаэум, то есть житий святых, гомилии, приписываемые Иоанну Крестителю, Епифанию Кипрскому и патриарху Фотию. Рукопись эта была спасена кем-то из наших солдат во время пожара Варшавы в сорок четвертом году, в противном случае ее постигла бы точно такая же участь, как хронику Титмара.

— И чтобы спасти эту рукопись, пришлось взорвать всю Варшаву! саркастически заметил Борис.

Вассеркампф сделал вид, что не заметил сарказма в тоне собеседника, он был целиком увлечен своим рассказом.

— Но американцы, занимая наши города, к сожалению, не всегда были разборчивыми в средствах, иногда они прибегали и к примитивнейшему грабежу, так Супрасльский кодекс очутился в США и недавно был представлен на одном из аукционов и был продан за большие деньги. Хорошо, что нашлись порядочные люди в американской фирме, которая импортирует из Польши продовольственные товары. Они выкупили кодекс и подарили польскому народу. Это было благородно — нетва?

— А все-таки, герр Вассеркампф, — сказал Валерий, молчавший до сих пор, — когда мы поедем в Марбург? Спрашиваю вас совершенно официально.

— Завтра, — торопливо ответил Вассеркампф, — надеюсь, что завтра мы сможем поехать, несмотря на некоторые компликации. Но еще сегодня я попытаюсь все устроить…

Назавтра Вассеркампфа вообще не оказалось в управлении. Он исчез и появился лишь через день, сразу же позвонил в посольство, пригласил к себе Валерия с профессором, встретил их точно так же радостно, как и раньше, казался даже помолодевшим, приподнятым, словно чиновник, который только что получил орден.

— Вы узнаете меня, майне геррен? — воскликнул он, обращаясь к своим посетителям. — Ставлю пять марок, что вы меня не узнаете, — нетва? Я потратил вчера целый день, но это не был напрасно потраченный день. Вы можете угадать, где я был?

— В Марбурге, — не задумываясь, сказал Отава.

— Ошибаетесь, герр профессор, глубоко ошибаетесь, — захлопал в ладоши советник, — не в Марбурге и не где-либо еще, а только в Кельне, в прославленном салоне Гейнца Кретена. Вы не слыхали о нашем Кретене? Но как же можно? Он дважды завоевывал мировое первенство среди парикмахеров: в Брайтоне и в Вене. На Всемирной выставке в Брюсселе он завоевал «Гран-при» для Федеративной республики. Что касается меня, то я был клиентом Гейнца Кретена еще тогда, когда он работал помощником парикмахера в Клетенберге. Вот уже в течение многих лет я пунктуально, через каждые две недели, посещаю салон Гейнца. К нему теперь едут мужчины со всех концов Европы. Самолетами, поездами, машинами. Из Италии, Греции, Франции, Швейцарии, Югославии, Австрии, о Германии я уже и не говорю. Гейнц Кретен изобрел специальную косметику для мужчин: стрижка волос, массаж лица, маникюр. Каждый должен показывать публике всегда то же самое лицо, каждый старается утвердить свою личность, выработать какой-то эталон внешнего вида для себя. Обо мне должны сказать: «Вот государственный советник Вассеркампф». Та же самая прическа, тот же самый цвет лица, та же самая форма ногтей. Для нас это имеет колоссальное значение. Люди Востока не придают этому значения. Там огромные просторы. Нет такой тесноты, как на Западе. Человек к человеку не присматривается так внимательно, как у нас. Ибо в конечном итоге нет ничего более отталкивающего, чем человеческая неаккуратность, грязь. Мы стараемся замаскировать это. Моды, прически, парфюмерия… хотя если разобраться, то имеют ли значение в истории немытые ноги или небритая борода — нетва?

— Главнейшую роль в истории играет чистая совесть. Да и не только в истории. — Борис сдерживался с огромным трудом. У него никогда не было таланта к полемике, он ограничивался в острых разговорах едкими замечаниями, но, к сожалению, не все одинаково к этому относились. На Вассеркампфа, например, никакие замечания не действовали. Он отряхивался от них, как гусак от воды, и продолжал свое. Это был законченный тип бюрократа новейшей формации, который, как видно, умел простейшее дело похоронить под нагромождением слов. Сыпал слова в глаза собеседнику, будто мякину, швырял их на вас, вытряхивал, засыпал с головой.

— Кстати, — воскликнул Вассеркампф, сделав вид, что не расслышал слов Отавы, — в Кельне мне рассказали просто колоссальную историю! О ласточке. Ласточка забыла улететь в теплые края. Осень, холод, а ласточка — еще в Кельне. Ее ловил весь город. Сам бургомистр…

— Послушайте, герр Вассеркампф, — поднялся Валерий, который решил, что наступил конец всем дипломатическим выдержкам и ожиданиям, но Вассеркампф тоже вскочил, подбежал к нему, лез прямо в лицо.

— Ее вывезли специальным самолетом в Неаполь! Ласточку самолетом.

— Я уже читал об этом в газетах, — улыбнулся Валерий, — несколько лет назад. Кажется, это случилось в Хельсинки…

— Повторилось! — воскликнул Вассеркампф. — Повторилось в нашем Кельне!

— А как же все-таки Марбург? — не слушая его, спросил Валерий.

— Марбург будет, — мгновенно пообещал Вассеркампф.

— Мы слышим это уже несколько дней, но… — Борис пытался подать знак Валерию, чтобы тот штурмовал до конца.

— Нам кажется, что вы недостаточно активно способствуете в нашем деле, герр Вассеркампф, — сухо произнес секретарь посольства, — и поэтому хотя мне и не хотелось этого делать, но я вынужден буду… Нам придется, наверное, обратиться за поддержкой к министериаль-директору Хазе… Покамест к министериаль-директору, а там, возможно, и выше…

— Герр секретарь шутит, — с напускным оживлением засмеялся Вассеркампф, — ибо кто же не знает афоризма о том, что чиновники — как книги на библиотечных полках: чем выше поставлены, тем реже используются в деле. Раз вы обратились к государственному советнику Вассеркампфу, то уж положитесь на него до конца. Ибо если вам не поможет государственный советник Вассеркампф, то вам не поможет никто, нетва? Как говорит фрау Бурке, когда я раз в неделю прихожу к ней отведать какого-нибудь сыру: «Если вы не съедите настоящего сыра у фрау Бурке, то вы не съедите его нигде!» Пятнадцать сыров на одну лишь закуску! И к ним вина: мискаде, сансер или кенси! У фрау Бурке вы всегда найдете настоящие французские вина и настоящие французские сыры. Если вы видите вино розовое, то непременно получите к нему лукулл или ослиное ухо, если вы предпочитаете божоле или другие черные вина, фрау Бурке предложит вам сыры крепкие: минстеры, ливароли, шатонеф ди пап. Или же представьте себе: суп из сыра, бифштекс из сыра, салат из сыра по рецепту из Берна, яйцо в пармезане…

— Так как же с Марбургом? — прервал Валерий.

— При этом фрау Бурке не забудет предупредить вас, чтобы вы дома у себя никогда не клали сыр в холодильник. Ибо сыр на льду теряет свой нерв!

— Мы воспользуемся советами фрау Бурке, — уже не скрывал насмешливости в тоне Борис, — но нас прежде всего интересует Марбург. Уж если вы так щедро рассказываете нам различные истории, то я мог бы вам напомнить одну литературную историйку. Совершенно краткую. Из Чехова. У него есть где-то дневник надзирателя зверинца. Сторож писал так: «Понедельник. Приходили офицеры. Дразнили зверей. Вторник. Приходили студенты. Дразнили зверей. Среда. Приходили офицеры. Дразнили зверей. Четверг. Приходили студенты. Дразнили зверей. Пятница. Приходили офицеры…»

— И снова дразнили зверей, нетва? — Вассеркампф смеялся охотно и искренне. — Прекрасная история, герр профессор. Как часто мы не знаем, что среди нас умный человек, потому что слушаем глупость, — нетва? Я, кажется, понял ваш намек…

— Поймите, что я приехал сюда не для намеков и не для историй… В данном случае мы официальные лица, каждый из нас отстаивает интересы своего государства, свидетельством чего служит присутствие здесь работника нашего посольства, да и вы, герр Вассеркампф, принимаете нас не у себя дома, а в государственном учреждении… Но вот неделю мы твердим вам о Марбурге, а вы…

— Майне геррен, — глядя на ручные часы, прервал Бориса Вассеркампф, майне геррен, я могу вам наконец сообщить совершенно официально и со всей ответственностью, что… — он поднял палец, выждал паузу, произнес дальше почти торжественно, — необходимость в поездке в Марбург отпадает…

— То есть как? — удивился Валерий. — Объясните, пожалуйста.

— Мы не поедем в Марбург, потому что… — Вассеркампф снова выдержал паузу, он играл, как опытный актер, свою роль до конца, — потому что, майне геррен, именно в эту минуту приземлился самолет из Вены и этим самолетом… этим самолетом прилетел профессор Оссендорфер…

— Значит, мы увидимся с Оссендорфером здесь? — спросил Борис.

Если бы Вассеркампф просто ответил на этот вопрос, он не был бы Вассеркампфом. Потерять такую блестящую возможность поговорить на этот раз уже не на посторонние темы, а по сути дела? Никогда!

— Профессор Оссендорфер не остановился перед тем, чтобы прервать свои каникулы, которые он проводил на берегу Адриатики в Монтенегро, курорт Будва, отель «Авала», номер люкс с лоджией в сторону моря.

— Когда мы с ним встретимся? — снова спросил Борис.

— Но профессор Оссендорфер понял, что без его присутствия невозможно будет разрешить это дело, одновременно он, несмотря на всю его гуманность, не мог также оставить это дело из прошлого на суд божий, то есть предать забвению, и прибыл сюда, чтобы передать государственному прокурору Штуммелю обвинение против профессора Отавы…

— Который не дал профессору Оссендорферу докупаться в Адриатическом море? — въедливо заметил Борис.

— К сожалению, майне геррен, речь идет о более важных вещах. Профессор Оссендорфер намеревается обвинить вас, профессор Отава, в том, что вы зимой сорок второго года в Киеве принимали прямое участие в убийстве выдающегося немецкого ученого, профессора Адальберта Шнурре.

Вассеркампф скрестил на груди руки, отошел за свой стол, прищурил глаза, чуточку задрал голову, наслаждаясь эффектом от своих слов.

— Что ж, — сказал Борис, — со своей стороны я благодарен вам, господин государственный советник, за то, что вы помогли нам установить личность Оссендорфера. Теперь я твердо знаю, еще и не увидев его, что профессор Оссендорфер — это бывший денщик штурмбанфюрера Шнурре, а также ассистент профессора Шнурре. И что это именно он вместе с штурмбанфюрером Шнурре и специальной командой грабил культурные и исторические ценности Киева. И что это именно он убил известного советского ученого, профессора Гордея Отаву.

— Еще сегодня против вас, герр профессор, будет выдвинуто обвинение, напомнил Вассеркампф.

— Этим обвинением Оссендорфер выдал самого себя, и со своей стороны мы будем ставить вопрос о том, чтобы его судили как военного преступника и грабителя, — сказал Борис. — Ваше же управление по возмещениям поможет нам возвратить важный исторический документ, который где-то скрывает военный преступник Оссендорфер. Желаю вам успеха, господин государственный советник. — Отава поклонился и направился к двери.

Валерий задержался на одну лишь минуту.

— Наше посольство будет действовать через официальные каналы, — сказал он немного растерявшемуся чиновнику, — извините за беспокойство, господин государственный советник.

— Однако же, майне геррен! — успел крикнуть вдогонку Вассеркампф. — Я не все…

Автоматическая дверь бесшумно закрылась за посетителями.