Другой Брежнев

Глава 2 «ГАЛСТУКИ МЫ ОТВЕРГАЛИ…»

«По отцу — рабочий, по деду — крестьянин». После 1917 года верх и низ в обществе как будто поменялись местами. Происхождение человека, как и в дореволюционное время, сохранило свое значение. Но теперь не было ничего хуже принадлежности к дворянству или купечеству. Правда, дело не дошло до того, чтобы присваивать пышные дворянские титулы осужденным ворам и убийцам в виде наказания, как это бывало иногда в истории. Но сами титулы клеймили человека крепче любого каторжного клейма.

Самым благородным считалось, напротив, происхождение от бедных крестьян, а еще лучше — от рабочих. С этой точки зрения происхождение Леонида Брежнева не оставляло желать ничего лучшего. «По отцу — рабочий, по деду — крестьянин», — сказано в его мемуарах. Ему уже не требовалось, как прежде, пробиваться вверх ценой величайших усилий. Перед ним были распахнуты все двери!

«Убежал из дома в Индию». Молодежь начала 20-х годов мечтала о мировой революции. Казалось, до этого великого события остаются считанные недели и месяцы. Его ожиданием пронизаны страницы печати того времени. Вот на рисунке художника Мина в 1923 году изображен спящий красноармеец, которому снится сон: на праздничном параде в Париже маршируют представители новых советских республик — ССР Франция, ССР Англия, ССР Германия, ССР Италия, ССР Турция… Над Эйфелевой башней вьется алый флаг, а принимает парад сам Лев Троцкий.

На другом юмористическом рисунке Н. Купреянова в 1924 году командарм Семен Буденный поит своего коня на фоне лондонского пейзажа. Он вежливо спрашивает у британского короля Георга:

— Разрешите напоить своего коня в Темзе.

Растерянный король держит плакат «Не пейте сырой воды» и говорит:

— Нет, нет… Ради бога… У нас вода некипяченая.

— А вот мы ее сейчас вскипятим, — весело отвечает Буденный. — На огне революции.

Особые надежды в плане революции возлагались на Индию, находившуюся под властью британской короны. Романтические мальчишки той эпохи мечтали отправиться в Индию, чтобы «делать там революцию». Но, конечно, их привлекала и экзотика далекой южной страны. Был в числе этих мечтателей и Леонид Брежнев. Много лет спустя, уже будучи главой страны, он рассказывал индийским дипломатам, как в пятнадцать лет убежал из дома в Индию. До Индии он, впрочем, не добрался. Отец вернул сына домой, чтобы определить в дипломатическую школу, сделать из него дипломата. Очевидно, Илья Яковлевич рассуждал так: уж если мальчишку тянет в дальние страны, то пусть отправляется туда официально, как дипломат. Тем более что теперь ничто не мешало сыну рабочего стать хоть и самим наркомом иностранных дел. Рассказав эту историю, Брежнев риторически спросил Громыко:

— Как ты думаешь, достиг бы я того же, что сейчас, став дипломатом?

Сам Леонид тогда выбрал себе другую судьбу — поступил в техникум. И, несмотря на это, в 1961 году его мечта об Индии все-таки сбылась — как глава Советского государства он посетил эту страну. Его помощник Андрей Александров-Агентов писал: «Большой любитель природы и животных, Брежнев во время этого своего (единственного продолжительного) визита в Индию все время рвался соприкоснуться как-то с экзотической природой страны, требовал, чтобы его свозили в джунгли. Пойти ему в этом навстречу хозяева, конечно, не решились. Пришлось ограничиться посещением интереснейшего Делийского зоопарка, где затем Неру подарил ему маленького слоненка, которого кормили из бутылочки молоком. Кажется, он был передан Леонидом Ильичом в Московский зоопарк». А в Джайпуре Брежнев совершил прогулку на слоне. Сохранились фотографии: Леонид Ильич едет верхом на разрисованном, одетом в золотую попону слоне…

«Жилось нам иногда голодно, холодно…». Как проходили 20-е годы — время, когда формировалась личность нашего героя? Он учился в эти годы в Курске, в землеустроительном техникуме. О том, насколько небогато жили учащиеся, можно судить по «Студенческим частушкам» из тогдашней печати:

«Коллективные сапоги» означают, что у нескольких студентов имелась только одна общая пара более или менее приличной обуви.

Всюду, где требовался билет, студенты старались пройти «зайцами» — это считалось среди них чуть ли не доблестью. Что подтверждает такая «вузовская частушка» тех лет:

Полвека спустя Александр Бовин как-то заговорил с Брежневым о трудностях низкооплачиваемых работников. Тогда Леонид Ильич вспомнил свои студенческие годы: «Вы не знаете жизни. Никто не живет на зарплату. Помню, в молодости, в период учебы в техникуме, мы подрабатывали разгрузкой вагонов. И как делали? А три ящика или мешка туда — один себе. Так все и живут в стране». В тех мешках или ящиках, скорее всего, перевозилось что-то съедобное. Вот, кстати, частушка о студенческом питании:

Если уж в руки студентов попадало что-то вкуснее обыкновенного ситного хлеба, то этим обязательно полагалось делиться. В курской газете «Комсомолец» в 1924 году высмеивался комсомольский руководитель, который чересчур сытно ест и не делится с товарищами:

Таранка и колбаса — вот представление студента о роскошном обеде! Зайдя в нэповские лавки, вузовцы могли только полюбоваться на заваленные всякой аппетитной снедью прилавки. В мемуарах Брежнева об этом говорится так: «Жилось нам в общежитии на Херсонской улице иногда голодно, холодно, одеты мы были кто во что горазд: носили сатиновые косоворотки, рабочие промасленные кепки, кубанки, буденовки. Галстуки в те времена мы, разумеется, отвергали… Мы мечтали о светлом будущем для всего человечества, шумели, спорили, влюблялись, читали и сами сочиняли стихи».

«Галстуки мы отвергали», — а ведь позднее, в 70-е годы, и представить себе Леонида Ильича без галстука было невозможно! Но в 20-е годы галстук был флагом, символом, знаком. Чем-то вроде черного цилиндра, фрака, белых перчаток, сигары и тросточки — примет театрального буржуя. В комсомоле кипела ожесточенная борьба двух партий — «галстучников» и «антигалстучников».

1923 год, когда 16-летний Леонид вступил в комсомол, был годом расцвета нэпа. В витринах богатых магазинов красовались собольи меха и модные парижские платья. В казино крутились колеса рулеток, звенели бокалы в дорогих ресторанах. Что могли противопоставить комсомольцы всей этой вызывающей и соблазнительной роскоши? Только подчеркнутую бедность, простоту и отчасти даже небрежность в одежде. Своим обтрепанным видом они как бы говорили: а нам безразлично, как мы выглядим! И в этом смысле галстук казался первой уступкой нэпмановским ценностям, белым флажком капитуляции перед ними. Парни отвергали галстуки, девушки — банты и брошки.

Неудивительно, что Брежнев, молодой и горячий, оказался в числе «антигалстучников». Но победить в дискуссии было суждено совсем не им. «Галстучников» неожиданно поддержала «Комсомольская правда», и постепенно чаша весов склонилась на их сторону. Журналист Виктор Кин в 1925 году писал на страницах газеты, что былой тип комсомольца — «удалого и отчаянного парня, отрицающего галстуки, бога, оконные занавески, любовь и многое другое… ушел в прошлое вместе с морковным чаем и кожаными куртками». «Нужен новый человек, новый тип, аккуратный, опрятный, культурный».

А писатель Анатолий Глебов в пьесе «Галстук» уже едко высмеивал рьяного антигалстучника по имени… Василий Теркин. Этот герой напыщенно рассуждает:

— Мы больны! Это надо сказать открыто! Мы не видим, как галстучки, баночки, скляночки, пудра, флакончики разъедают самую сущность нашей коммуны!.. Не в галстуке дело как таковом. Нынче галстучек, завтра булавка, послезавтра часы золотые, колечки!.. Галстук! Он проникает всюду! Он удавная петля на шее социализма.

— Просто тряпочка, — возражает ему другой герой пьесы.

— Что? Тряпочка? — возмущается Теркин. — А знамя на баррикаде? Само по себе тоже тряпочка? Вот как! Забавно!.. Нет, милый мой. Галстук — это эмблема, это символ…

Мы не знаем, как такой перелом происходил в Курске, где тогда учился Брежнев, но можем догадываться, располагая сведениями о том, как он происходил в других местах. Вот, например, рассказ участника дискуссии П. Жука. В разгар комсомольского собрания в зал вошли секретарь райкома и два члена губкома. «Они были в хороших костюмах, при галстуках, а в руках держали шляпы. Зал затих. Все внимание было сосредоточено на вошедших, осмелившихся одеться не по пролетарскому образцу… Раздались возгласы: «На сцену, на сцену! Как дошли вы до жизни такой?! Расскажите, почему вы так разоделись, нужно осудить таких руководителей!..»

Когда член бюро губкома вышел на сцену, из зала вновь крикнули:

— По кому равняетесь?

— По нему! — сказал член губкома комсомола и показал на портрет Владимира Ильича Ленина, висящий в зале.

На портрете Владимир Ильич был изображен в своем обычном костюме и, естественно, при галстуке… Ленин, чуть прищурившись, смотрел с портрета в зал».

В зале наступило ошеломленное молчание. Вопрос был закрыт…

А в конце 1924 года вся страна устно и в печати принялась живо обсуждать новое небывалое событие — демонстрации московского общества «Долой стыд». Члены этого общества — мужчины и женщины — появлялись на улицах и ездили в трамваях совершенно голые, украшенные только лентами через плечо с лозунгом «Долой стыд!». Художница Наталья Северцова-Габричевская рассказывала о реакции прохожих: «Кто-то хохотал до слез, кто-то плевался. Старухи крестились, говоря: «Апокалипсис! Конец света!» — и растерянно спрашивали у прохожих: “Что ж это? И нас заставят раздеться?”». Мальчишки в полном восторге бежали за демонстрантами следом.

Появление подобного общества именно в то время вовсе не было случайным курьезом. Печать тех лет проявляла весьма сочувственное отношение к «здоровой наготе». Например, на рисунке в журнале «Ворон» (в том же 1924 году) по улице идет команда футболистов, одетых только в трусики. Вслед брезгливо смотрят декольтированные нэпманши.

«Фи, Пьер! — говорит одна своему спутнику. — Как им не стыдно ходить полураздетыми среди белого дня по улице?»

На другом рисунке вслед босоногому физкультурнику недоуменно смотрит тоже босой «святой старец». «Батюшки! — восклицает он. — Советский святой, что ли?»

Как ни забавно, но общество «Долой стыд» в наиболее законченной и крайней форме выразило идеи «антигалстучников». Да, пожалуй, и всего карнавала революции. Идеи же эти были просты и наглядны: полная откровенность в личной жизни, предельная простота, полный отказ от масок и костюмов. Первое время растерянная милиция не знала, как поступать со столь необычными нарушителями порядка. Но и терпеть их казалось немыслимым: одеяния Адама и Евы несли слишком сильный карнавальный заряд. Голые воспринимались как носители какой-то таинственной власти, которая и других может «заставить раздеться».

Наконец сам нарком здравоохранения Николай Семашко в газете «Известия» дал необходимые разъяснения. «Подобное поведение необходимо самым категорическим образом осудить со всех точек зрения, — заявил он. — Во-первых… жестоко ошибаются, когда думают, что если ходить голым, отрастить волосы и ногти, то это будет самая настоящая «революционность»… Во-вторых, путешествие по Москве в голом виде совершенно недопустимо с гигиенической точки зрения. Нельзя подставлять свое тело под пыль, дождь и грязь… Улицы Москвы — не берег Черного моря… В-третьих, очень спорно, содействует ли это дикое новшество нравственности. Мы протестуем против «голых танцев» и не можем не протестовать против этого новшества. В тот момент, в который мы живем, когда еще не изжиты капиталистические уродства, как проституция, хулиганство, обнажение содействует не нравственности, а безнравственности… Поэтому я считаю абсолютно необходимым немедленно прекратить это безобразие, если нужно, то репрессивными мерами».

«Сами сочиняли стихи». Молодежь 20-х годов очень живо воспринимала все события общественной жизни, жила ими больше, чем личными заботами. «Шумели, спорили, влюблялись, читали и сами сочиняли стихи», — вспоминал Л.И. Брежнев. Грань между поэтами и непоэтами в те годы была условной. Все писали стихи, и никто не стеснялся своего поэтического неумения: превыше всего ценилась как раз простота.

1 января 1924 года (в этот день Леониду исполнилось семнадцать лет!) курская губернская газета «Комсомолец» напечатала его стихи, озаглавленные «Германскому комсомолу»:

Подпись гласила: «Л. Брежнев». А спустя почти 60 лет, в мае 1982 года, эти стихи (кроме последнего четверостишия) были зачитаны на всесоюзном съезде комсомола. Страна таким образом узнала, что во главе ее стоит поэт (по крайней мере бывший). Впрочем, стихи сочиняли и Сталин, и Мао, и Андропов — Востоком в XX веке правили поэты!..

(Кстати, в 60-е годы Леонид Ильич тоже порой сочинял устные стихи — видимо, экспромтом. Его соратник Петр Шелест вспоминал, как летом 1964 года в праздничной обстановке Брежнев вскочил на стул и декламировал стихи собственного сочинения: «Не Маяковского там и не Есенина, а какой-то свой каламбур».)

Другое сохранившееся стихотворение юного Брежнева — «На смерть Воровского» — более нескладно по форме, но зато более своеобразно по содержанию. Сюжет его таков: среди лощеной буржуазной публики, облаченной в цилиндры и фраки, появляется советский посланник, вызывающе одетый в простой рабочий наряд. Это производит настоящий скандал (примерно как демонстрация общества «Долой стыд»). А когда герой погибает, то можно понять и так, что он расплачивается именно за этот дерзкий вызов, брошенный «пышной» публике, за пощечину общественному вкусу. Мы видим не что иное, как продолжение все той же дискуссии «галстучников» и «антигалстучников»…

Эти стихи упоминались в «Воспоминаниях» Брежнева, хотя и довольно осторожно — весь их сюжет был просто выброшен: «Однажды я ехал по железной дороге, в том же вагоне сидела девушка моего возраста, тоже студентка. Разговорились. Девушка показала тетрадь со стихами, какие обычно собирают в альбом. И вот что характерно: в этой тетради оказалось стихотворение, которое прежде я никогда не встречал, — «На смерть Воровского». Мы тогда тяжело переживали убийство нашего посла, стихи взволновали меня, тут же я выучил их наизусть. С первой строчки — «Это было в Лозанне…» — и до последней строфы:

Читая эти строки, советские граждане вряд ли догадывались, что читают стихи не неизвестного поэта, а… самого Леонида Ильича. Сохранилась рукопись этого стихотворения. На ней стоит дата — 13 ноября 1927 года — и имеется дарственная надпись: «На память И. И. Евсюкову от Л. Брежнева». Скорее всего, дата — 1927 год — описка, и в действительности стихи были написаны 13 ноября 1923 года. В те дни в Швейцарии как раз шел громкий процесс над убийцами Воровского (которых в конце концов оправдали и отпустили на свободу). Значит, автором стихов был 16-летний паренек.

По форме стихи весьма неуклюжи и действительно напоминают стихи ребенка. Но удивляет не это: кажется, автор нисколько и не старался «причесать» свое творчество, хоть слегка отшлифовать его форму. В рукописи совершенно не соблюдаются стихотворные строчки. А чего стоит сделанное в рукописи небрежное сокращение слова «общество» — «об-во»! Сам этот листок очень живо передает стиль жизни тех лет — торопливый, страстный, невнимательный к «пустякам».

Вот текст этого стихотворения (по сравнению с рукописью в нем исправлены явные ошибки и описки):

На смерть Воровского!

Между прочим, можно догадаться, что подсказало Леониду идею этого стихотворения. 31 мая 1923 года, в самый разгар «галстучных» споров, журнал «Прожектор» напечатал на обложке фотографию: некий человек с тросточкой, по виду — типичный британский джентльмен, покидает дворец. Подпись гласила: «Л.Б. Красин выходит из министерства иностранных дел после беседы с Керзоном». «Красин был тогда послом, — вспоминал писатель Варлам Шаламов. — Он выходил из какого-то дворца с колоннами. На голове его был цилиндр, в руках — белые перчатки. Мы были потрясены, едва успокоились». Молодежь восприняла этот снимок как прямой вызов или даже откровенное признание. Вот, значит, к чему в конце концов ведут «галстучники»! И все только ради того, чтобы угодить вкусам Керзона — того самого лорда, чье громадное чучело молодежь носила на своих демонстрациях… А на соседних страницах тот же журнал помещал фотоснимки с похорон убитого Воровского: гроб с телом, свежая могила на Красной площади… Очевидно, молодежь придирчиво изучала эти фотографии, обсуждала их. Напрашивался простой вывод: белогвардейцы не тронули Красина — этого нарядного денди в цилиндре и белых перчатках, а вот Воровский получил от них свинцовую пулю. Видно, он-то не подлаживался к их вкусам и привычкам, не угождал мировой буржуазии! В стихотворных строчках Брежнева неожиданно прочитывается вполне определенный упрек Леониду Красину.

«Чисто одетая публика встретила поэта в штыки». Двадцатые годы, по замечанию В. Шаламова, были временем литературных сражений. А одним из самых ярких участников этих сражений являлся поэт Владимир Маяковский. Его творчество находило тогда не только пылких поклонников, но и открытых противников. Последние, пожалуй, даже преобладали. Журналы печатали ехидные карикатуры на поэта. Так, на одном рисунке (1928 года) он снисходительно замечает какой-то птичке: «Должен признаться, что ты, соловушка, поешь не хуже меня». «Очень лестно слышать, тов. Маяковский, — отвечает пичуга, — только, к сожалению, я не соловей, а воробей».

На встречах с Маяковским публика обычно быстро делилась на две враждующие партии. В первых рядах сидели противники поэта — старая интеллигенция. Остальную часть зала заполняла учащаяся молодежь, вузовцы, которые жадно ловили и запоминали его стихи и знаменитые колкие остроты. Конечно, молодой Брежнев, любитель поэзии и сам поэт, не мог остаться дома, когда в Курск приехал Маяковский. Судя по всему, на эту встречу Брежнев, как и его товарищи, попал без билета: денег на такие роскошества у них не было.

Вместе с друзьями Леонид слушал выступление поэта, его язвительный «разговор с публикой». «Бас его доходил до последнего ряда», — говорится в воспоминаниях Брежнева. Вот как описано развернувшееся «литературное сражение»:

«Помню, приехал в Курск Маяковский. Разумеется, мы, комсомольцы, прорвались в железнодорожный клуб, где был его вечер. Чисто одетая публика встретила поэта в штыки. «Вот вы считаете себя коллективистом, — кричали из зала, — а почему всюду пишете: я, я, я?» Ответ был немедленным: «Как, по-вашему, царь был коллективист? А он ведь всегда писал: мы, Николай Второй». Шум, хохот, аплодисменты. Или еще такой эпизод. Из последнего ряда поднялись двое молодых людей, для которых, видимо, интереснее было побыть наедине, а не слушать Маяковского. И вот, когда они медленно пробирались вдоль ряда, раздался мощный голос поэта. Вытянув руку в направлении к ним, Маяковский сказал: «Товарищи! Обратите внимание на пару, из ряда вон выходящую». И опять бурный взрыв смеха, аплодисменты».

Обе приведенные шутки Маяковского — довольно старые, он использовал их и раньше. Но поэту часто приходилось отвечать на одинаковые вопросы, и у него уже имелся некоторый «запас удачных острот». Этим, видимо, и объяснялась быстрота его реакции.

«Мечтал стать актером». Еще одним ярким явлением 20-х годов было театральное движение «Синяя Блуза». В нем участвовал и Леонид Брежнев. «Ставили спектакли», — скупо упомянуто об этом в его мемуарах…

Основная идея «Синей Блузы» заключалась в том, чтобы стереть границу между игрой и жизнью, обычным человеком и актером. Участники движения играли без занавеса, часто без грима и театральных костюмов… Роль обозначалась каким-то ярким символом: шпагой на поясе, цилиндром, погонами, ножницами парикмахера, метлой дворника, фашистским шлемом со свастикой. У машинистки на голову могло быть надето подобие пишущей машинки, у стрелка на животе красовалась мишень. Обычно синеблузники надевали на сцене синие блузы (отсюда и название движения). Но порой выступали в одних физкультурных трусиках и босиком. (Почти в духе общества «Долой стыд»! В печати их даже осуждали за излишнее увлечение таким скромным костюмом.) Задорно пели частушки:

Журнал «Синяя Блуза» писал: «Декорации — ненужная ветошь».

«Вещи на сцене должны играть с актером».

«Незачем выносить стол и стулья, если на них не сидят, звонок — если не звонят и т. д.».

«Синеблузник должен уметь двигаться, уметь владеть своим телом. Настолько владеть, чтобы тело это говорило достаточно выразительно».

«Грим часто отвлекает публику от произносимого текста».

«Синеблузый принцип — условный грим. Не натуралистические потуги дать действительность, а подчеркивание только важнейшего, характерного».

«Прибегать к краскам нужно в случаях крайней необходимости: старческие морщины, традиционный красносиний нос пьяницы, подрисовка пижонистых усиков и т. п.».

«Долой натуралистический костюм, парики, лапти. Условность во всем».

«Поменьше грима, париков, не загромождать актера костюмами и т. д. Нужно делать намеки, наброски… Чтобы изобразить приказчика, достаточно прицепить актеру фартук».

«Только мазки и никаких тонкостей».

«Не фотография, а стройка».

«Старые любовники, инженю и т. п. словесная ветошь в синеблузый обиход не вошли. Вместо этих отживших терминов у нас имеется выражение «маски».

«Синеблузники и Мейерхольда считали недостаточно левым, — писал В. Шаламов, — и предлагали новую форму не только театрального действия… но и жизненной философии». Позднее эти идеи были усвоены и развиты «театром Брехта». Свое представление синеблузники обычно начинали общим парадом-антре, в ходе которого под музыку пели:

А завершали спектакль другим веселым гимном-концовкой. Например, таким:

Среди героев синеблузых пьес — нэпманы, пионеры, милиционеры, богомолки, комсомолки, фашисты, писатели-порнографисты, фабриканты, самогонщики, калеки, леди, беспризорные, патеры, рудокопы — в общем, все и вся, включая такие колоритные личности, как полковник Мордобоев или Людоед Ньям-Ньям. Имелись и фантастические герои, вроде гурий, ангелов мира, Библии, Саранчи, Бледной Спирохеты, Ку-Клукс-Клана, Пасхи, Рождества и Дня Парижской Коммуны. Постановки были довольно разнообразны:

Вот свидетельство сотрудника генсека Г. Арбатова: «В молодости Брежнев (об этом он как-то при мне сказал сам) участвовал в самодеятельной «Синей Блузе», мечтал стать актером. Известная способность к игре, к актерству (боюсь назвать это артистичностью) в нем была. Я иногда замечал, как он «играл» роли (надо сказать, неплохо) во время встреч с иностранцами». Самое удивительное: Г. Арбатов и не замечает, что эта «игра» Леонида Ильича в 70-е годы вовсе не ограничивалась иностранцами! Впрочем, настоящий актер никогда не играет, не притворяется, он просто живет в нескольких образах. В карнавале люди тоже, как известно, не притворяются и не играют, а живут.

Соратник (а потом и соперник) генсека А. Шелепин замечал: «Он был прекрасным артистом, хоть звание «народного» ему присваивай». Певица Галина Вишневская вспоминала один вечер, проведенный в обществе Брежнева в 1964 году: «Пил он немного, рассказывал анекдоты и даже стал петь смешные частушки, прищелкивая пятками, руками изображая балалайку, цокал языком и на вятском наречии пел довольно приятным голосом. И это не были плоские потуги, нет, это было артистично и талантливо. Кто-то из присутствующих провозгласил тост:

— Леонид Ильич, за вас!

— Нет, что там за меня пить, мы выпьем за артистов. Что такое политики, сегодня мы есть, а завтра нас нет. Искусство же — вечно. Выпьем за артистов!»

Хотя мечта Брежнева о театральном поприще и не исполнилась, но за свою жизнь ему пришлось сыграть немало разнообразных и порой захватывающих ролей. Среди них были роли слесаря, землемера, кочегара, танкиста, инженера, полковника, генерала, секретаря ЦК, заговорщика, маршала и, наконец, самого «царя»… Пройти путь от кочегара до царя не всякому удается даже на сцене!

Брежнев умел быть удивительно разным, даже внешне. Пожалуй, только густые брови в его облике всегда оставались неизменными и были чем-то вроде «маски» Леонида Ильича. «Его по бровям издалека узнавали, — вспоминала молодого Брежнева его супруга Виктория Петровна. — Глаза большие, карие, сочные». А дипломату Борису Колоколову даже цвет глаз Леонида Ильича запомнился иначе: «Взгляд его сине-голубых глаз был добрым и внимательным…» (На фотографиях, надо признать, цвет глаз генсека тоже голубой или синий.)

Кремлевский управделами Михаил Смиртюков вспоминал: «Мои рабочие как-то раз ремонтировали его кабинет в Кремле… А в комнате отдыха — сам. Стоит перед зеркалом и что-то с бровями делает… Не стесняясь рабочих, расчесочкой брови то так, то эдак уложит». Но эта сценка казалась бы не забавной, а вполне естественной, если бы речь шла об актере, которому надо точно войти в тот или иной сценический образ…

А в конце жизни Брежневу довелось посмотреть художественный фильм «Солдаты свободы», где уже другой человек играл его собственную роль. Весьма любопытной была реакция Леонида Ильича на этот фильм. Актеру Евгению Матвееву передавали, что, когда он в образе молодого Брежнева появился на экране, супруга Леонида Ильича заметила:

— По-моему, это ты.

— Нет, — возразил Брежнев, — это артист Матвеев.

Однако, поразмыслив, шутливо согласился:

— Может быть, и я. Брови мои.

«Красив душой — настоящий русский человек!» Любовь к поэзии Брежнев сохранил вплоть до конца жизни. Любовь Брежнева замечала: «Дядя интересовался литературой, читал классику». Из поэтов близок ему был Сергей Есенин. Он особенно любил:

За вечер мог повторить это стихотворение не однажды. Кремлевский врач Алексей Дойников вспоминал: «Он мог встать в красивую театральную позу и три часа подряд читать наизусть всего Есенина». В 1981 году газета «Известия» напечатала заметку писателя Г. Лезгинцева, который описывал предвыборную встречу с Брежневым в 1963 году: «Вспоминая свои студенческие годы, Леонид Ильич рассказал, как рабочая молодежь зачитывалась стихами, и вдруг стал декламировать нам есенинскую «Анну Снегину». Читал он с большим подъемом. За «Снегиной», по нашей просьбе, Леонид Ильич еще долго читал стихи Сергея Есенина, которые он прекрасно знает».

Поэзию Есенина генсек сравнивал с «душистым маслом». Во время одного из застолий он произнес такой тост: «Не заражайте меня цинизмом… Лучше давайте выпьем за Сергея Есенина, стихи которого я люблю больше себя…»

«Поэзия для него была как религия, — писала Любовь Брежнева. — Вспоминая свое детство, особенно летние каникулы в деревне, он любил читать стихи о красногривом жеребенке: «Милый, милый, смешной дуралей, ну куда он, куда он гонится?» И говорил, что детство его связано с воспоминанием ошалевшего от солнца, запахов и свободы красногривого жеребенка… Я запомнила еще одну фразу, которую дядя любил повторять из есенинских строк: «Я сердцем никогда не лгу»… Знал почти всего Есенина наизусть и говорил, что он ему близок, как брат. «Красив душой, — говорил он о поэте, — настоящий русский человек! — И добавлял: — Неуемное сердце. Вот послушайте:

А про себя генсек однажды заметил: «Болит душа… И что делать с этой болью — я не знаю. Но только при боли я и согласен жить… Это есть самое дорогое мне и во мне…»

В 70-е годы «упаднический поэт» Есенин получил официальное признание: вышел трехтомник его сочинений, а в школах теперь учили его стихи.

Кроме Есенина, Брежнев помнил наизусть многое из Пушкина. Его строками тоже иногда выражал свои мысли и чувства. Так, генсек признавался:

— Я устал, давно устал и от снобов в белых перчатках, и от ревнителей домостроя, взявших на себя право и заботы веро-учительства. Спасает только охота и немножко — водка… Видимо, я далеко не профессиональный политический деятель, каковым меня хотят представить на каждом углу… Мне всегда была близка мысль поэта о тайной свободе человека: «Зависеть от властей, зависеть от народа — не все ли нам равно?»

«Бог, великий бог, лежал в пыли!». Брежнев знал также поэзию Блока, Надсона, Апухтина, Твардовского. В 70-е годы нередко читал их стихи по памяти во время застолий. Любовь Брежнева вспоминала один свой разговор с Леонидом Ильичем: «Зашла речь о Павле Когане, поэте, рано погибшем во время войны. Леониду очень нравились его стихи: «Я с детства не любил овал, я с детства угол рисовал». Нравились потому, что они были ни о чем». (С этим поэтом наш герой познакомился лично — они встречались на фронте под Новороссийском.)

Между прочим, собственные стихи Брежнева («Это было в Лозанне, где цветут гелиотропы…») выдают и знакомство со стихами Игоря Северянина:

А словечко «шокинг» Леонид, вероятно, позаимствовал из другого стихотворения Северянина — «Цветок букета дам»:

Однажды, уже будучи генсеком, Леонид Ильич в кругу друзей прочитал наизусть необычное стихотворение. Глава самой крупной в мире безбожной страны вдруг стал декламировать стихи о языческом боге. Действие стихов происходило в Индии:

Леонид Ильич пояснил, что это строки Дмитрия Мережковского — баллада под названием «Сакья-Муни». Поэт-декадент Мережковский, как известно, был ярым противником большевиков. После революции он покинул Россию. Восхищался Гитлером, называя его «Жанной д’Арк современности». А к Муссолини поэт однажды кинулся навстречу с такой неподдельной радостью, что опешивший дуче воскликнул: «Presto! Presto!» В 1941 году Мережковский публично поддержал Гитлера в начатой им войне против СССР…

Слушатели удивлялись, что Брежнев знаком с творчеством подобного одиозного поэта. «Потом я узнал разгадку», — писал Г. Арбатов. Выяснилось, что в молодости Леонид Ильич, как синеблузник, читал эти стихи со сцены.

В то время, в начале 20-х годов, русские храмы, совсем как в приведенной легенде, освобождались от накопленных веками ценностей — серебра, золота, драгоценных камней. Ценности изымались, по словам властей, на хлеб для голодающих Поволжья. И пронизанные религиозным духом стихи поэта-богоискателя неожиданно совпали с массовыми настроениями. Ведь борьба тогда шла не только против церкви, но и внутри самой церкви. В ней ширилось движение обновленцев («живой церкви»), которые охотно подкрепляли изъятие ценностей доводами религии. Совсем как герои «Сакья-Муни»!

Впрочем, по другим вопросам обновленцы готовы были и поспорить с новой властью. По стране гуляли остроумные шутки их вождя митрополита Введенского. Прославился его диспут с наркомом просвещения Луначарским. Они спорили о Боге, о происхождении человека. Нарком, разумеется, защищал идею родства человека с обезьяной, священник — создания его Богом. Церковник насмешливо заметил:

— Ну что ж, каждому его родственники лучше известны…

Молодежь, к которой принадлежал тогда Брежнев, естественно, стремилась в самую гущу этой борьбы. Характерной приметой времени стали так называемые «пасхи комсомола». Карнавальные шествия проводились в дни больших религиозных праздников — на Пасху, Рождество, Троицу. Молодежь устраивала пантомимы, факельные процессии, которые проходили под оглушительный звон кастрюль и сковородок. В шествиях обязательно участвовали представители «проклятого прошлого» — ряженые, изображавшие попов, мулл, раввинов и ксендзов, лам и шаманов. Среди них шли цари, генералы, фашисты, фабриканты, городовые и урядники. Порой шествие возглавляли «боги, святые и пророки» — Магомет, Моисей, Христос, Дева Мария, ангелы и архангелы. Они выступали перед хохочущей толпой с веселыми «проповедями». Рядом с ними шли «обитатели ада» — черти и дьяволы. Случалось, в этих «чертей» летели камни со стороны возмущенных верующих…

В Курске тоже проводились комсомольские Рождество и Пасха. Например, в рождественском маскараде 1923 года здесь участвовали такие ряженые:

— бог Солнца и огня (с ним — крутящееся колесо и чан с факелами);

— бог Рама в шкуре;

— заросший первобытный человек;

— женщины с ветками вербы, две из них вели священного барана (барана, впрочем, не нашлось, и его роль исполнял козел);

— бог Кришна;

— мать Бога Девани, ее благословлял лебедем бог-отец;

— два факира в древних индийских костюмах;

— слон с куклой, Мария, Иосиф, три волхва, бог Иисус;

— Бог Капитал, Золотой истукан с метлой в руках, рядом — царь, буржуй и поп;

— рабочий с молотком, крестьянин с сохой, красноармеец с винтовкой…

«Тут целая небесная коллекция: разные боги всех времен и всех народов», — писала местная газета. Некоторые прохожие благочестиво крестились, завидев идущее «святое семейство» и волхвов. Когда эта невероятная процессия приблизилась к монастырю, встречать ее вышло духовенство, которое решило, что идет какое-то новомодное мероприятие «живой церкви»… «Подходим к монастырю, — писал участник шествия. — Образовали круг. Началось сжигание всех богов, а молодежь вокруг этого костра устроила пляски и танцы, прыгала через огонь…» Случалось, некоторые участники таких карнавалов из любопытства заглядывали и на настоящие праздничные богослужения. Но, по утверждению местной печати, быстро возвращались:

— Там дьявольская скука!

Синеблузники охотно участвовали в этих представлениях, разыгрывали нечто подобное и на сцене. В одной из пьес «Синей Блузы» в 1924 году, например, перечислялись такие действующие лица:

«Импресарио и дирижер Халиф (восточный халат, чалма).

Римский Папа (сутана, красная тиара).

Раввин (лапсердак, ермолка, талес).

Живая церковь (джентльмен, воротничок, бритый).

Мертвая (типичный поп).

Раешник (дедушка)».

Вполне вероятно, что и Брежнев, как синеблузник, участвовал в подобных мероприятиях. Но не была ему чужда и тяга к запретному: поскольку все вокруг высмеивали религию, она начинала вызывать у него неподдельный интерес. «Он рассказывал, — писала Любовь Брежнева, — как, будучи студентом, зашел к ребятам в общежитие. Один из его друзей неожиданно предложил ему почитать Библию. Дядя залез под стол, накрытый до пола скатертью, и читал там, светя фонариком». Любопытство проснулось, хотя Брежнев, конечно, изучал закон Божий и в школе, и в гимназии. Кстати, уже будучи главой страны, Брежнев в частных разговорах нередко упоминал Бога. Например, однажды он так рассуждал вслух:

— Истина выше солнца, выше неба, выше Бога: ибо если и Бог начинался бы не с правды — он не Бог, и небо — трясина, и солнце — медный тазик…

Что же касается баллады «Сакья-Муни», то нельзя не заметить сходства между судьбой безымянного бродяги из легенды и героя этой книги. Оба они были некогда бедняками, обоим нежданно-негаданно — благодаря чуду! — досталась частица «порфировой короны божества», символа власти над вселенной. Очевидно, чувствовал это сходство и сам Леонид Ильич, оттого ему так и нравились эти стихи.

«Вам лучше теперь пойти в проститутки». Позднее, даже в годы войны, Леонид Ильич не терял интереса к литературе. Например, летом 1942 года в Ереване вышла небольшая повесть Михаила Котова и Владимира Лясковского «Бессмертие». Она рассказывала о геройской гибели одного офицера-армянина — парня «с густыми черными бровями, сросшимися над переносицей». В книге значилось: «ответственный редактор бригадный комиссар Л. Б.». Скромные инициалы обозначали Леонида Брежнева. И в 70-е годы генсек мог ехидно спросить, прочитав какие-нибудь стихи: «Какая муза вас укусила?»

О литературных взглядах молодого Брежнева можно судить по сохранившемуся тексту его письма, адресованного какой-то писательнице. Она опубликовала в областной газете повесть, которая привела Леонида в пылкое негодование. Это произошло, видимо, около 1934 года — тогда возник Союз писателей, который упоминается в письме. А в следующем году Брежнев уже перестал быть студентом (в письме он еще обозначал свое занятие как «студент»).

Брежнев пишет автору в беспощадно-уничижительном тоне. Но его проклятия совершенно естественно перетекают в почти молитвы. Он начинает с призыва «пойти в проститутки», а заканчивает пламенной просьбой уверовать в Бога. При этом, очевидно, он сам вполне искренне верит, что может устыдить, заставить раскаяться. Эта вера в то, что исправить можно даже самого нехорошего человека, очень характерна для той эпохи. Вот текст письма:

«В юности такими рисуночками баловался». В 20-е годы Леонид пробовал свои силы не только в игре на сцене и в стихах, но и в карикатуре. В 1977 году на выставке «Сатира в борьбе за мир» он сам сказал об этом художникам: «Как вы этих империалистов по кумполу бьете, по кумполу. А между прочим, я в юности такими рисуночками баловался. Вам бы показать — такой бы тут хохот стоял!»

К сожалению, судить о рисунках Леонида Ильича трудно — в руках историков они пока не побывали. Но само увлечение молодого Брежнева было ничуть не удивительно — карикатура тогда играла в обществе весьма заметную роль. Она служила своего рода мировым зеркалом, осмеивала все и вся. Ведь в карнавальном мире похвала и брань нерасторжимо связаны между собой. Невозможно сказать, к примеру: «Ай да Пушкин…», не добавив тотчас: «ай да сукин сын!» Верно и обратное: самая неистовая брань плавно перетекает в хвалебную оду. Это как бы два полюса одного магнита, которые не поддаются разделению.

Может показаться, что после революции карнавал весело высмеивал только разных «буржуев», но никак не затрагивал собственных вождей. Однако это не так. Пролистаем, к примеру, подшивки журнала «Красный перец» за 1923–1924 годы. Журнал помещает на рисунке набор париков, бород и усов. Прилепляя их по-разному к лысой, безбородой и безусой болванке, можно получить портреты вождей — Маркса, Ленина, Троцкого… (В набор входят даже ленинские морщинки у глаз.) На другой картинке большевики, как репинские запорожцы, пишут письмо «аглицкому керзону». Генсек партии Сталин запечатлен здесь в виде хохочущего запорожского казака. А на третьей карикатуре бойкое перо художника превратило генсека в знак зодиака — Козерога, с копытами и рогами… Потом шаржи и веселые рисунки со Сталиным стали гораздо мягче, но не исчезли совсем.

По мере того как вселенский карнавал замирал, теряла свое значение и карикатура. При Хрущеве шаржи на него порой появлялись, но это были уже редкие исключения. Один из них, в «Правде», например, изображал Никиту Сергеевича в виде шахтера, дробящего отбойным молотком ледяную, с носом-сосулькой «холодную войну». Другой запечатлел его в форме статуи «Перекуем мечи на орала». Перепечатывали иностранные карикатуры на Хрущева: вот он высоко поднимает бокалы вместе с президентом США, а вот — зарывает «топор войны»… В 1960 году дружеский шарж на Хрущева появился в «Известиях», когда он провел огромное — на треть — сокращение армии. На рисунке премьер добродушно командует войску: «Каждый третий, выходи!» Из строя выходят военные с чемоданами, остаются — с автоматами… Несколько чаще самого премьера на веселые рисунки попадали его автомобили или морские корабли, которыми он путешествовал. Довольно часто карикатуры иллюстрировали цитаты из речей — в 20-е годы Троцкого и Зиновьева, потом Бухарина, Сталина, наконец, Хрущева.

При Брежневе (а также Андропове, Черненко) никаких шаржей на них — даже самых мягких — уже не было. Серьезные живописные картины с изображением генсека, впрочем, допускались — но никак не легкомысленные газетные рисунки. Даже персональные карикатуры на западных деятелей появлялись в печати все реже и реже. «Из уважения к президенту (США) мы его не нарисовали», — говорилось в подписи к одному рисунку. Высмеивались абстрактные герои, вроде американского дядюшки Сэма, британского льва или галльского петуха (потом к ним добавилась пекинская утка). Карикатурист Борис Ефимов, по его воспоминаниям, спросил у Брежнева в 1977 году. «Не станем ли мы скоро безработными?»

«Он несколько секунд смотрел на меня с удивлением, как бы не понимая вопроса, потом спохватился: «Карикатуристы — безработными? Э, нет! До этого еще ой как далеко, продолжайте работать!»

«Веньгрия, Дюсендорф, Шерванадзе». Некоторые из биографов Брежнева не без ехидства приводили многочисленные ошибки в правописании, которые допускал Леонид Ильич. Генерал Д. Волкогонов писал: «В своих рабочих записях, резолюциях, пометах он делал множество ошибок (обесзкуражить, Бон (вместо Бонн), хокей, Ново Сибирск, Веньгрия, Дюсендорф, Шерванадзе, Кисенджер и т. д. и т. п.)». В рукописи приведенного выше стихотворения Брежнева также имелись ошибки: Лозана, культурьно, брилианты, раскошные, деньди, оттель, росийской…

Конечно, для рабочего парня, каким был Леонид, подобные ошибки неудивительны. Но все же тут есть некоторая странность. Ведь в свое время он отлично учился в гимназии, потом, в 1935 году — тоже с отличием — получил звание инженера. Что же мешало ему — при неплохих способностях к учебе — выправить свое правописание, научиться писать без ошибок? Похоже, он и сам не видел в этом нужды. Опять-таки возникает вопрос: почему? Очевидно, эта небрежность в письме для 20-х годов была сродни той небрежности в одежде, которую исповедовала молодежь. Или сродни тому заведомо ошибочному (даже чудовищному, но оттого особенно выразительному и яркому) правописанию, которое утвердилось в 90-е годы XX века в мировом Интернете. Ведь сам язык после 1917 года переживал революцию. Из него только что вычистили ряд «лишних» букв, вроде «фиты», «ижицы» и «ера» на конце слов. И как вычистили! Революционные матросы ходили по типографиям и просто изымали буквы из наборных ящиков. Школьники (к которым принадлежал и наш герой) встретили эти перемены с радостью — они слишком хорошо понимали смысл поговорки: «Фита да ижица — розга к телу ближится». И не случайно горячий противник революции Иван Бунин писал: «По приказу самого Архангела Михаила никогда не приму большевицкого правописания». А другой эмигрант, Аркадий Аверченко, возмущался новыми словами — «тяжелыми, дикими, похожими на тарабарский язык свирепых сиуксов: Губпродком, Центробалт, Уезземельком». В устную речь вихрем ворвались всевозможные сокращения вроде «С. С. С. Р.» (Брежнев с удовольствием употребляет в своих стихах это новорожденное словечко, которому еще и года не исполнилось). В том, чтобы дотошно, вплоть до запятых, соблюдать все правила и законы в правописании, было по тем временам что-то невыносимо скучное, ретроградное, несвободное. (Маяковский в своих стихах также часто пренебрегал знаками препинания.) И этот карнавал букв, слов, запятых, сокращений не утихал еще долгие годы. «Неграмотность» людей из поколения Брежнева была одним из его проявлений.

Впрочем, классическая гимназия все-таки наложила любопытный отпечаток на манеру Брежнева писать. «Его почерк был каллиграфический, как у прилежной курсистки», — замечал журналист Леонид Шинкарев, просматривавший рукописные тексты генсека.

«Мы создали совершенно новый мир». Ошибки при письме были естественной частью тех всеобщих перемен, которые принесла революция. Все на свете в те годы выглядело меняющимся, неопределенным. Так, главнейшая ценность прошлого — деньги — почти сравнялась по стоимости с разноцветными бумажными фантиками. Менялось все — имена и названия людей, вещей, явлений. Исчезли без следа прежние должности и звания — министры, офицеры, адвокаты… Исчезли даже социал-демократы — а ведь это была правящая партия, победившая в Октябре 1917 года! Как торжественно заявлял сам Брежнев в 60-е годы: «За 50 лет в жизни народа изменилось абсолютно все. Мы создали совершенно новый мир…»

Не стало и России — она «рассыпалась на отдельные буквы», став сперва Р.С.Ф.С.Р., а потом — С.С.С.Р. С карты страны пропали Царевококшайск и Царицын, зато появились Сталинград, Троцк и Зиновьевка. В 1924 году бывшая столица — Санкт-Петербург — превратилась в Ленинград. Писатель-юморист Аркадий Бухов тогда иронизировал в одном из своих фельетонов:

«— Примите письмо.

— Заказное? В Леннинбург? Не дойдет.

— Как так — не дойдет?

— Очень просто. Сегодня там Леннинбург, завтра Троцкинград, послезавтра Зиновьевка, что же, письмо по всей России будет бегать разыскивать, что ли…»

Да и сама Россия неизвестно как теперь называется.

«— Кажется, СССР, если не ошибаюсь…

— У вас сведения на первую половину января, а сегодня 2 февраля… Я и сам забыл, как она теперь называется — не то Великое Княжество Комминтернское, не то Компарт-ландия, знаю только, что смешно, а как — не помню».

Те, кто хотел вернуть старый порядок вещей, свой протест выражали в том, что все называли по-старому. Шутка 1923 года:

— Позвольте билет!

— А куда?

— По Николаевской!

— По Октябрьской, может быть?

— Нет, по Николаевской!

— Тогда вы обратитесь в бюро похоронных процессий.

Волна переименований продолжалась и в 30-е годы и только затем стала постепенно стихать. Родной город Леонида Ильича тоже поменял свое имя: из Каменского в 1936 году превратился в Днепродзержинск — в честь Феликса Дзержинского. А столица губернии Екатеринослав еще раньше стала Днепропетровском. Но, разумеется, не в честь Петра I, а в честь революционера Петровского.

«Собрал бы всех националистов и утопил». В 20-е годы национализм и антисемитизм считались пережитками прошлого, чем-то вроде темных суеверий или неприличных болезней. В этом духе Леонид воспитывался с детства в своей семье. Рассказывали, что в дни погромов его отец, Илья Яковлевич, прятал евреев, спасая их от погромщиков. Сам Леонид Ильич до конца жизни сохранил не самое лучшее отношение к националистам. «Однажды в Завидове он в сердцах сказал, что «собрал бы всех националистов и утопил бы в море», — вспоминал Александр Яковлев.

Разнообразие советских наций в 20-е и 30-е годы чрезвычайно ценилось. В нем видели прообраз будущего мирового братства народов. В праздничных карнавалах (наряду с «представителями прошлого») непременно участвовали «освобожденные народы» — люди в нарядах горцев, узбеков, украинцев, белорусов, русских и т. д. Сами они вовсе не обязательно принадлежали к этим народам, чаще бывало как раз наоборот. Руководители страны тоже нередко пере-облачались в национальные костюмы. Известны снимки Сталина и его соратников в полосатых среднеазиатских халатах и тюбетейках. Сохранилась и фотография Брежнева (уже руководителя страны) в монгольской национальной одежде. Вокруг него стоят руководители Монголии — все как один облаченные в… европейские костюмы. Но обычно в 70-е годы переодевание ограничивалось одним головным убором. На Кубе в 1974 году Брежнев, например, выступая перед миллионным митингом, ко всеобщему восторгу, надел широкополую соломенную шляпу — сомбреро ярко-желтого цвета. А главе правительства Алексею Косыгину однажды пришлось надеть великолепный головной убор из перьев, который ему вручили канадские индейцы.

Весь этот маскарад подразумевал, что передовой человек должен хоть отчасти принадлежать ко всем нациям мира. Одна карикатура Д. Моора в 1923 году запечатлела избрание Н. Бухарина «почетным грузином». Облаченный в папаху и бурку, с кинжалом за поясом, он говорит: «Теперь меня дразнят грузином, а я вот возьму и выучусь по-грузински. Приду на Тыфлыс, скажу: гэй, кацо, кто тут нацыоналов давит? Давай его сюда — кынжалом рэзить буду!..»

Вернемся к главному герою этой книги — Брежневу. Насколько можно судить, он — вполне в духе 20-х годов — ощущал себя человеком сразу нескольких наций. Поселок, где вырос Леонид, был настоящим «плавильным котлом», где жили люди многих наций и религий. В воспоминаниях Брежнева говорится: «В поселке Каменском были две православные церкви, католический костел, лютеранская кирха и еврейская синагога». Вокруг звучал «многоязычный говор», «среди рабочих… было немало поляков». Граница между национальностями здесь была достаточно размыта. Кстати, Брежнев с детства бегло говорил по-польски и, уже будучи главой страны, иногда переходил на этот язык во время бесед с поляками.

Некоторые биографы Брежнева с иронией отмечали, что он никак не мог определиться в вопросе о своей национальности. В 1929 году он назвался великороссом, в 1935-м — украинцем, потом — русским, в 1947 году — снова украинцем… Иные даже усматривали в этом какой-то далекий расчет. Но, скорее всего, дело обстояло проще: он просто чувствовал себя и тем, и другим. Когда же Леонид Ильич достиг вершины власти, он окончательно определился как русский. До распада Союза было еще далеко, но возглавлять страну уже не мог грузин (Джугашвили) или еврей (Свердлов), как когда-то. Тем более какой-то неопределенный «русский украинец»…

Однако из официального образа Леонида Ильича трудно было исключить все малороссийские черты. Например, в его речи явственно ощущался украинский выговор. Он произносил звук «г» мягко, с придыханием. (Писатель-диссидент Андрей Синявский в 1974 году передразнивал речь Брежнева: «Хаспада!..») С этим связана следующая забавная и характерная для своего времени история. Когда артиста Евгения Матвеева выбрали на роль молодого Брежнева в фильме «Солдаты свободы», актер стал, как обычно, читать сценарий, вживаться в образ. И вдруг понял, что живой Леонид Ильич разговаривает с украинским выговором, «тыкает». Артист Александр Белявский передавал рассказ Матвеева о его мучительных сомнениях по этому поводу: «Что делать? Играть достоверно? Женя обращается к редактору картины за советом. Мол, как быть с речью секретаря? Ответа не получает. Идут они к редактору киностудии, затем — в Госкино. Безрезультатно. «И знаешь, — говорит он мне, — до кого я дошел? До Суслова». Народного артиста второй человек в государстве, естественно, принял. Выслушал, в чем дело. «Понимаете, дорогой мой товарищ, — объяснял Михаил Андреевич, — вот про меня все ховорят, шо я окою, но ведь я не окою». Матвеев поблагодарил Суслова. Вернулся домой и сделал гениальную вещь: выбросил из сценария все слова с буквой «г». К счастью, русский язык богат». В этой красочной истории, как и положено в легенде, есть небольшие преувеличения, однако совет Суслова — правда.

«Влюблялись…». Вся любовно-романтическая сторона жизни Леонида Брежнева в его воспоминаниях описана одним легкомысленным словечком — «влюблялись…». Это сказано о 20-х годах. Среди молодежи тогда пользовалась сочувствием знаменитая теория «стакана воды» — о том, что к удовлетворению любовного чувства надо относиться так же просто, как к утолению жажды. Все «интимные» дела обсуждались свободно и непринужденно, как и общественные. На собраниях молодежи горячо спорили о «половой этике», «половом вопросе». Над этой откровенностью посмеивалась тогдашняя печать. На одном из юмористических рисунков 1924 года парень и девушка сидят рядом, за их спиной — радуга, идиллический сельский пейзаж.

— Поговорим с глазу на глаз, — застенчиво просит парень.

— Брось! — улыбаясь, отвечает девушка. — Теперь время разговаривать с классу на класс.

О чем же шли эти споры? Александра Коллонтай в 1923 году выдвинула лозунг «Дорогу крылатому Эросу!». По ее мысли, в годы революции и гражданской войны в стране неизбежно победил «бескрылый Эрос» (или, как она выражалась, «оголенный инстинкт воспроизводства»), «Бескрылый Эрос не родит бессонных ночей, не размягчает волю, не пугает холодную работу ума». Теперь же, считала Коллонтай, наступило время воскрешения романтической, нежной любви — крылатого Эроса. В ответ в ее адрес звучали хлесткие обвинения в ахматовщине, «эротической реакции», в желании украсить Эроса павлиньими перьями. «Очень боюсь, — возражал ей участник дискуссии А. Зал-кинд, — что при культе «крылатого Эроса» у нас будут плохо строиться аэропланы. На Эросе же, хотя бы и крылатом, — не полетишь». Еще Коллонтай проповедовала, что время «общения только с одним избранником сердца» ушло в прошлое. Отныне такое общение («многогранная любовь») может происходить с двумя, тремя, четырьмя и даже «со всеми членами коллектива». Она осуждала «эгоистическое желание «навсегда» закрепить за собою любимого». Разумеется, эта мысль вызывала столь же ожесточенные споры…

На карикатуре 1925 года комсомолец жалуется приятелю:

— А у Машки вредный уклон.

— Почему?

— Все от поцелуев уклоняется.

Такое отношение называли «мещанством». «Комсомольская правда» писала: «Если девушка… не позволяет «лапать» себя (это делается в порядке чисто товарищеского отношения), ее клеймят тем же словечком». Кое-где возникали даже кружки под названием «Долой невинность». Само слово «любовница» революция отменила. Нет никаких любовниц, есть только жены! В. Сорин в 1923 году выдвинул в «Правде» новую заповедь: «не живи сразу с тремя женами». Но его тут же обвинили в мещанском подходе за это ограничение.

Впрочем, семейная жизнь самого Леонида Ильича на этом фоне выглядит на удивление традиционной: всю жизнь он состоял в браке только с одной женщиной. Но, видимо, что-то от чувств и настроений 20-х годов у него сохранялось. По крайней мере, за ним в течение всей жизни удерживалась слава человека, неравнодушного к прекрасному полу. И сам он пользовался успехом у женщин.

— В молодости я говорил, — вспоминал сам Брежнев, — вино и женщины — мое настроение…

«О многих его похождениях я слышал, — рассказывал переводчик Виктор Суходрев, — но один раз был свидетелем такой сцены… Когда в 1973 году мы гостили в Кэмп-Дэвиде, Леонид Ильич отрядил своего адъютанта в аэропорт за одной из стюардесс своего самолета. Та прибыла и провела два дня в коттедже Брежнева. Причем когда Никсон зашел к нашему лидеру, Леонид Ильич представил ему молодую женщину. Уходя, Никсон с улыбкой промолвил: “Берегите его…”». Эту молодую женщину запомнил и Ричард Никсон, описав ее в своих мемуарах. От нее, по словам президента, пахло французскими духами «Арпедж» — он узнал этот аромат, поскольку это были любимые духи его супруги.

В этой сценке откровенность Брежнева — вполне в духе двадцатых годов, зато «запах тончайших роскошных духов» — уже из другой эпохи, из семидесятых. По словам Никсона, главы двух сверхдержав разговорились о «хорошеньких секретаршах».

— Когда ночью мне что-то приходит в голову, — заметил Брежнев, — очень удобно иметь кого-то под рукой, чтобы это записать.

Конечно, политические соперники Леонида Ильича подобные эпизоды вспоминали иначе — с насмешкой и негодованием. Скажем, Петр Шелест в 1971 году писал, что на утиной охоте в Завидове генсек пригласил к столу какую-то молодую женщину. Ухаживал за ней, нисколько не смущаясь взглядов остальных участников охоты. «А затем исчез с ней на всю ночь. На второй день охоты Брежнев взял к себе в лодку свою ночную спутницу. Подобные «эксперименты» он повторял каждый раз, на любой охоте».

За свою жизнь Леониду Ильичу не раз приходилось слышать упреки за излишне вольное поведение.

— Я еще не такой подлец, чтобы думать о морали, — говорил генсек. — Миллион лет прошло, пока моя душа выпущена была погулять на белый свет; и вдруг бы я ей сказал: ты, душенька, не забывайся и гуляй «по морали»… Нет, я ей скажу: гуляй, душенька, гуляй, славненькая, гуляй, как сама знаешь. А к вечеру пойдешь к жене и Богу. Ибо жизнь моя есть день мой — и он именно мой день, а не Сократа или Спинозы, или того хуже — какого-нибудь районного журналиста, зарабатывающего на жизнь статьями под рубрикой «На темы морали»…

В 1968 году на одном банкете он сказал:

— Я люблю женщин, всю жизнь был к ним неравнодушен, ей-богу… Я и теперь неравнодушен.

М. Смиртюков рассказывал об окончании одного из обедов Политбюро: «Откуда-то… подошли две здоровенные красивые девахи в фартуках и спросили, всем ли все довольны и не нужно ли подать что-нибудь еще. Брежнев быстро вскочил, подошел к ним, с аппетитом расцеловал обеих и сказал, что сегодня они могут отдыхать».

В последние годы жизни Брежнев признавался:

— Женщина по-настоящему меня уже никогда не полюбит, никакая. Что же остается? Уходить в себя, жить с собою, для себя… Не эгоистически…

«Мы познакомились на одном из комсомольских вечеров». В воспоминаниях Брежнева о его супруге сказано коротко: «С моей будущей женой мы познакомились на одном из комсомольских вечеров. Она выросла в такой же рабочей семье, как и моя, приехала в Курск из Белгорода тоже учиться. С той поры Виктория Петровна всегда была для меня и остается не только женой и матерью моих детей, но и настоящим дорогим и отзывчивым другом».

До замужества Виктория была медсестрой-акушеркой. Сама она так рассказывала о себе: «Родилась я в Курске, в семье паровозного машиниста. Отец Петр Никанорович Денисов… В семье было пять человек детей, мама не работала. Я окончила школу, пошла учиться в медицинский техникум. Познакомились мы с Леонидом Ильичом на танцах. В Курске. Он пригласил мою подружку. Отказалась. Он еще раз пригласил. Отказалась. «А ты пойдешь, Витя?» — спросил он. Я пошла. На другой день он опять подружку приглашает, и опять она не идет танцевать с ним. И опять вдет Витя Денисова».

— Почему не пошла подружка? — спросила задававшая вопросы Виктории Петровне писательница Лариса Васильева.

— Он танцевать не умел. Я его научила. С танцев все и началось. Стал провожать. Я к нему присматривалась. Серьезный. Хорошо учился».

«Он был в молодости очень хорош собой, — добавляла к этому рассказу сноха Брежневых Людмила Владимировна. — Яркий, широкий, подвижный. Любил поэзию… Мог девушкам головы морочить».

Невольно возникает вопрос: почему же такой завидный кавалер не умел танцевать? Чтобы понять это, достаточно пролистать тогдашнюю курскую печать, в которой то и дело попадаются заголовки вроде: «Долой танцы!» или «Вместо танцев — разумные игры». Автор одной из таких статей Лабурда писал: «Можно ли танцевать?.. На этот вопрос лучше всего ответит история танцев… Представьте себе крупного рабовладельца или какого-либо фабриканта, у которого жена целые дни сидела и ничего не делала. И вот, чтобы поразмять свои кости, она начинает танцевать (благо оркестр бесплатный). Потом, чтобы понравиться мужу и выделиться из числа его многих жен, она придумывает такие танцы, которые могли бы заставить мужа прийти к ней. Ярче всего половой характер носят те балеты, где танцуют мужчина и женщина, где все их движения направлены к тому, чтобы разжечь чувственность зрителя». От истории Лабурда переходил к современности: «У нас есть истина: «Бытие определяет сознание», другими словами — где бываешь, тем и дышишь, с кем живешь, так и говоришь, в каком кругу общества вращаешься, так и мыслишь… Почему мы против танцев? Мы против танцев потому, что хотим вырвать рабочую и крестьянскую молодежь из той мещанской среды, которая захлестывает ее благодаря танцам».

Конечно, товарищи юного Леонида не хотели уподобляться «крупным рабовладельцам» или мещанам, и «танцульки» среди них считались делом немного стыдным. «Я его учила, — вспоминала Виктория Брежнева, — вальс, падеспань, полька… Я хорошо танцевала». Научившись этому искусству, Леонид полюбил танцы. «Ему нравились красивые женщины, — замечала Любовь Брежнева. — Говорил им комплименты, прекрасно танцевал». Друзья Леонида, которые смотрели на танцы косо, присвоили ему за это и за легкую походку насмешливое прозвище «Балерина». Он неплохо танцевал даже в 60-е годы. Сохранился снимок, где генсек, уже с двумя звездами на груди, танцует в паре со своей взрослой дочерью Галиной (она танцует в туфлях на очень высоких каблуках-шпильках, по моде 60-х годов).

Сотрудник генсека Георгий Шахназаров описывал такую сценку: «После хорового пения у него появляется охота потанцевать на воздухе. В просторную беседку, расположенную над озером метрах в ста от дома, приносят столик, водружают японский проигрыватель и запускают заранее подготовленную пленку с записями старомодных танго, фокстротов, вальсов…». Знал Брежнев и народные танцы. Нами Микоян вспоминала один из юбилеев 50-х годов: «Когда заиграла музыка кавказскую лезгинку, Леонид Ильич вышел на свободную часть зала и стал с жаром танцевать…» «Ну просто танцор», — как-то раз насмешливо отозвался о нем Хрущев.

Но вернемся в 20-е годы. Комсомольцы тех лет, как мы уже говорили, всячески старались показать безразличие к своей внешности. Это касалось и парней, и девушек.

— Вам, наверное, хотелось приворожить парня? — спрашивал писатель Владимир Карпов у Виктории Брежневой.

— Конечно, хотелось! — отвечала она. — Жених он был видный, серьезный. Учился прилежно — значит, думал жизнь основательно устраивать. Как его приворожить? Тогда украшений не носили — буржуазный пережиток! Ни сережек, ни колец, губ не красили, щек не румянили — все натуральное. Прически делали девушки без щипцов: то на гвоздики, то на бумажку накручивали. Стрижку носили короткую, называлась — под фокстрот. Сзади коротко, а впереди волосы начесывали — высокий чубчик получался!

Виктории хотелось, чтобы и ее жених выглядел более модным, красивым. «Прическа у него была на косой пробор, — рассказывала она. — Не шла ему. Я ему потом прическу придумала, он с ней всю жизнь проходил. Познакомились в двадцать пятом году, в двадцать восьмом поженились…».

Между прочим, в те годы молодежь не придавала особого значения расписке в загсе. И браки, и разводы совершались довольно легко. Курская газета «Молодняк» писала в 1927 году: «Очень распространено среди молодежи мнение, что молодежи никакого закона о браке не нужно. Парни и девушки так просто должны сходиться, если любят друг друга. Многие легко и просто отрицают всякий закон о браке…»

«Во все мы тогда верили». К концу 20-х годов страна подошла к новому перевороту — «великому перелому». Максим Горький писан: «Это переворот почти геологический, и это больше, неизмеримо больше и глубже всего. что было сделано партией. Уничтожается строй жизни. существовавший тысячелетия, строй, крторый, срзаал. яе-ловека крайне уродливо-своеобразного и способного стинктом собственника». Молодой землемер Леонид Брежнев оказался в самом центре происходящих событий.

Что чувствовали, переживали участники «великого перелома», которым поневоле приходилось исполнять зачастую суровые указания сверху? Подробный рассказ о своих переживаниях оставил писатель Лев Копелев, который принимал участие в изъятии хлеба у крестьян. Он вспоминал, что от крестьян ему приходилось слышать примерно такие отчаянно-насмешливые монологи:

— Берите. Забирайте. Все берите. От еще в печи горшок борща. Хоть пустой, без мяса. А все ж таки: бураки, картопля, капуста. И посоленный! Забирайте, товарищи-граждане! Вот почекайте, я разуюсь… Чоботы, хоть и латаные-перелатаные, а, может, еще сгодятся для пролетариата, для дорогой Советской власти…

«Было мучительно трудно все это видеть и слышать. И тем более самому участвовать». Будущий писатель черпал уверенность не из книг, а от старших товарищей: «Убедительнее были те люди, которые в моих глазах воплощали, олицетворяли нашу правду и нашу справедливость…». Один из них спокойно объяснял Копелеву: «Так вот, я куркулей с детства ненавижу. Хуже, чем всех панов-помещиков, юнкеров, офицеров. Те хоть прямые враги. Панскую белую кость за версту видно, кто он есть. И с них даже хорошие люди бывают. Ленин с кого вышел? Еще и другие были. А эти, кто с грязи в князи повылезли, кто сами волам хвосты крутили, в навозе росли!.. У них ни науки, ни уважения. Они до наймита, до бедняка такие безжалостные, что хуже всех панов. Да хоть бы даже своя кровь, сродственник, они за копейку глотку перервут. Голодному корку пожалеют. Умирать будешь — воды не подадут. Потому — кто умирает, от него уже никакого интересу».

Испытывал ли что-то похожее на описанные переживания Леонид Брежнев? Мы можем об этом судить по признанию, которое Леонид Ильич сделал в 1981 году. В разговоре со своим сотрудником Вадимом Печеневым он сказал: «Да, во все мы тогда верили. И как было без веры… Придешь в крестьянский дом излишки хлеба забирать, сам видишь, у детей глаза от буряка слезятся, больше ведь есть нечего… И все же отбирали, что найдем из продовольствия. Да, во все мы очень крепко верили, без этого жить и работать было нельзя…»

Вера помогала Брежневу выполнять наиболее суровые распоряжения сверху. И много лет спустя он не переставал задумываться о ее значении в жизни — положительном или отрицательном.

Конечно, в мемуарах Брежнева выделена другая сторона дела: «Нам угрожали кольями, вилами, злобными записками, камнями, брошенными в окно»… Но Любовь Брежнева писала о его отношении к происходящему так: «Леонид разъезжал по селам, видел, как изымали из кулацкого и середняцкого хозяйства ухваты, столовые ложки, бабские юбки… отбирали одежду, утварь, срывали одеяла со спящих детей. Видя своими глазами, как проходит кампания коллективизации, он мало-помалу начал понимать, что идет самый настоящий разбой. Леонида коробила дикая жестокость, разнузданность и самодурство уполномоченных по раскулачиванию. Он не мог смириться с тем, что, прикрываясь политическими идеями, председатели наживались на барахле…».

И в 1930 году Леонид резко оборвал свою карьеру землеустроителя. К этому времени он уже был, хотя и небольшим, начальником в земельном управлении в Свердловске. Теперь он вернулся в родной город и стал работать кочегаром. Из начальства, от письменного стола — в кочегары! Поворот, что и говорить, крутой, хотя вполне в характере нашего героя.

Одновременно Леонид снова стал студентом — в местном институте. «Получалось так, — рассказывала Виктория Брежнева, — когда утром идет на работу, то вечером — в институт, а если вечером работает — утром учится. Бывало, придет, одни зубы белые: кочегар есть кочегар! Ванны не было. Воду на плите нагревали, кочегара отмывали, в студента превращали!.. Вот так четыре годика прокрутились».

А потом жизнь снова начала толкать Брежнева наверх: его избрали парторгом… В 1935 году он с отличием защитил диплом инженера.

«Унижать человека — не наша мораль». Уже тогда, в первой половине 30-х, если не раньше, у нашего героя появился свой стиль руководства. Может показаться неожиданным, но самой характерной чертой этого стиля было подчеркнутое уважение к людям. Вот, например, любопытная история, которую вспоминал Константин Грушевой: «Здесь, в институте, произошел однажды такой случай. Активисты, не помню уж точно, какого факультета, под звуки заунывной музыки вручили отстающим рогожное знамя. Делалось это для того, чтобы воздействовать на самолюбие людей, поднять их энтузиазм». Леониду Ильичу вся эта церемония не понравилась. Он упрекнул ее авторов: «Зачем вы так? Ни один воспитательный акт не должен унижать человека. Унижать — не наша мораль. Наша — возвышать человека. Возвышать его даже тогда, когда критикуешь».

Брежнев говорил, что всякого человека нужно судить только с лучшей стороны: «Нет убедительности в поношениях…». Одного собеседника он иронически спросил: «Ну, вот ты всех пересудил, а сам кого лучше?»

«Сколько прекрасного встретишь в людях, где и не ожидаешь», — заметил он как-то.

«Тут не институт — тут головой надо думать». В 1935 году судьба Леонида Брежнева сделала новый поворот — его призвали в Красную армию. Служить отправили танкистом в Забайкалье, недалеко от Читы. В мемуарах Брежнева его военная жизнь описана так:

«— Подъем! Пулей вылетай!

Жара ли, мороз, дождь, ветер — мы, голые по пояс, выскакивали на зарядку, потом строем на завтрак, потом занятия по уставу, долгие часы строевой подготовки и наставления старшины Фалилеева, который был с нами особенно строг:

— Тут вам не институт. Тут головой надо думать. Смир-р-но!

Ходили мы с песнями — любимая была тогда «Нас побить, побить хотели», — пели дружно, с присвистом…».

«Броски были далекие. Поначалу и ноги натирали, и портянки наматывать не умели. Все это было. А однажды весной во время такого марш-броска между сопками разлилась речушка местная. Мы уже возвращались, шагали с песней, все вроде было хорошо. И вдруг водная преграда. Слышим голос командира: «Почему остановились?» Молчим: сам, мол, видишь, по воде не пройти. К тому же ветрище холодный. Ранняя весна в тех местах теплом не баловала. Видим, командир снял гимнастерку, обернул в нее личное оружие, поднял над головой и скомандовал: «За мной!» Вода студеная, миновали речку — зуб на зуб не попадает…».

Известны фотографии молодого Брежнева, на которых он — в буденовке с нашитой красной звездой. На другом снимке, еще более знаменитом, он — в кожаном шлеме танкиста. Офицерских званий в то время в Красной армии еще не ввели, но Брежнева назначили политруком танковой роты — это было что-то вроде младшего офицера.

Не все в его службе шло совершенно гладко. Однажды, например, он получил крепкий нагоняй от начальства: родители прислали ему в посылке бутылку водки…

В октябре 1936 года воинская служба Леонида закончилась, он вернулся домой.