Другой Брежнев

Глава З ВЕТЕР ПЕРЕМЕН 1937 ГОДА

«Я и есть Брежнев». В один из дней 1939 года новенький «Бьюик Лимитед» подкатил к зданию Днепропетровского обкома партии. Шофер — молодой парень по фамилии Рябенко — ожидал свое начальство, с которым еще не был знаком. Из обкома вышел почти столь же молодой парень — щеголеватый, с густыми черными бровями, в белой рубашке с засученными рукавами. Уверенно уселся в машину.

— Поехали, — обратился он к шоферу.

— Куда? — насмешливо возразил шофер. — Я жду секретаря обкома Брежнева.

— Я и есть Брежнев.

— Ну да? — изумился шофер.

Как ни странно, в этом несложном диалоге отразилась вся драматическая история 1937–1938 годов. Ведь шофер ожидал, что из обкома к нему выйдет человек солидный, немолодой, прошедший революцию и Гражданскую войну. Он еще не свыкся с мыслью, что таких людей уже почти не осталось — все они ушли в небытие, в лагеря и тюрьмы. Асам Брежнев, скорее всего, никогда бы не стал ответственным работником, если бы не этот вихрь, унесший целое поколение. Свой первый ответственный пост в горсовете своего родного города Леонид Ильич занял именно тогда, в мае 1937 года.

Журнал «Крокодил» в тот год всячески высмеивал уходящее начальство. На карикатурах начальникам курят фимиам лести, застилающий им глаза. Перед ними почтительно изгибаются в поклонах, осыпают их подарками, в бане — услужливо трут спину. Женщины радуют их взор глубоким декольте. Сынишка начальника спрашивает в зоопарке, гладя на террариум со змеями — пресмыкающимися: «Папа, это они перед директором парка пресмыкаются?»

На обложке журнала появился рисунок К. Рогова «Под свежим ветром самокритики… шишки падают» — с дерева вверх тормашками сыплются неуклюжие шишки-бюрократы, прижимая к себе пухлые портфельчики. Некоторые уже упали на землю и лежат неподвижно, закрыв глаза… Этот рисунок изображал массовые аресты, но вполне мог бы обозначать и 1917, и даже 1991 год.

Мы уже говорили, что в моменты подобных катастроф в обществе возникает атмосфера карнавала, безудержного праздника. Свою передовую статью в 20-летие Октября тот же «Крокодил» назвал «Смеющаяся страна». «Смех, — говорилось в ней, — катится по всей стране, по заводам, фабрикам, колхозам, вузам, от края до края, от папанинской льдины до мандариновых плантаций Батуми…» А перед рядовым человеком в такое время открываются головокружительные возможности, о которых вчера страшно было и помыслить. Конечно, все это соединяется с чувством опасности, личного риска — ведь пострадать может каждый. Но риск — необходимое дополнение карнавала. Каждый, кто вовлекается в карнавал, то есть в череду всеобщих изменений и превращений, и сам рискует подвергнуться им. В противном случае он в карнавале не участвует, а смотрит на него со стороны.

С этой точки зрения генерал двадцати с чем-то лет, командующий дивизией или армией (что всегда бывает в годы революций), — завораживающее, многообещающее зрелище. Это как бы живое воплощение тех неограниченных возможностей, которые дарит человеку революция. Молодой парень с закатанными рукавами на месте, которое прежде занимали убеленные сединами «старые большевики», — столь же удивительное зрелище.

И надо добавить, это впечатление не обмануло шофера. Ведь эта встреча определила всю его дальнейшую судьбу. Следующие 40 лет он проработал вместе со своим новым знакомцем. Когда тот стал генсеком, Александр Рябенко возглавил его личную охрану. А закончил свою жизнь бывший водитель в 1993 году — генералом в отставке, дожив до семидесяти семи лет.

«Мы боялись тоже». Много лет спустя писатель В. Карпов спрашивал у вдовы Леонада Ильича, как они пережили массовые аресты: «В эти годы многих репрессировали, как миновала вас сия чаша?». «Арестовывали, — согласилась она. — Поляков у нас было много, вот их в основном и брали. Конечно, мы боялись тоже, хотя у нас и не было среди поляков близких друзей. Из родственников наших никого не взяли, ни моих, ни его, никого».

Впрочем, по свидетельству руководителя Польши Эдварда Терека, дело обстояло несколько иначе. В беседах с ним Брежнев «вспоминал о польском происхождении своей матери и о своей дружбе в юношеские годы с поляками, живущими на Украине». Значит, аресты среди поляков вполне могли угрожать и ему…

Как вообще людям удается уцелеть во время событий, подобных войне, революции, массовым арестам? Иначе говоря: можно ли в разгар карнавала избежать превращения в «карнавальное чудище»? И если да, то каким способом? Может показаться, что жизнь в таких случаях не оставляет человеку выбора: остается надеяться только на удачу в «лотерее». Но это не так. Например, Евгении Гинзбург, ожидавшей в 1937 году ареста, довелось выслушать такой совет.

— Слушай, Женя, — сказал ей один знакомый. — А ведь если вдуматься, дела наши плохи… Надо искать другие варианты. Как бы ты отнеслась, например, если бы я спел тебе популярный романс: «Уйдем, мой друг, уйдем в шатры к цыганам»?

— Еще можешь шутить?

— Да нисколько! Ты послушай. Я цыган натуральный, ты тоже вполне сойдешь за цыганку Азу. Давай исчезнем на энный период с горизонта. Для всех, даже для своих семей… А мы с тобой присоединились бы к какому-нибудь табору и годика два побродили бы как вольные туристы, пока волна спадет. А?

«И это по сути дела мудрое предложение, — писала потом Гинзбург, — показалось мне авантюристским, заслуживающим только улыбки». А позднее она с удивлением замечала, что некоторые ее знакомые избежали неминуемого ареста именно бегством. Но бегство выглядело тогда слишком нестандартным выходом, и решались на него не многие. «Да, — признавала Гинзбург, — люди искали всевозможные варианты выхода, и те, у кого здравый смысл, наблюдательность и способность к самостоятельному мышлению перевешивали навыки, привитые догматическим воспитанием… иногда находили этот выход».

Словом, спастись во время «карнавала» можно было только «по-карнавальному»: притвориться не тем, что ты есть! В первую очередь погибали те, кто слишком серьезно относился к своей роли в окружающем мире, ни за что не желая от нее отказаться.

Такому испытанию подвергся и наш герой. По словам его племянницы Любови Брежневой, в 1937 году Леониду Ильичу всерьез угрожал арест. И спасся он именно бегством: когда над ним нависла угроза ареста, он отправился в Свердловск. Здесь он переждал то время, когда его могли арестовать. «Самое интересное, я нигде в биографиях этого не читала, — добавляла Любовь Брежнева. — Спасаясь от гэпэушников, Леонид уехал в Свердловск, где поселился у вдовы царского генерала, у которой в свое время снимал комнату. Она подарила ему на память пистолет мужа. Когда о Брежневе «забыли», он вернулся в родной город. Как-то вечером, забавляясь подаренной игрушкой, Леонид случайно спустил курок и прострелил моему отцу руку. Пуля угодила между большим и указательным пальцами, оставив ровный круглый след».

Пистолет в 1937 году, да еще от «вдовы царского генерала», — мягко говоря, далеко не безопасный подарок! Зачем же Леониду Ильичу понадобилось так рисковать? Позднее, в октябре 1964 года, когда наш герой снова ожидал ареста, он не расставался с пистолетом, клал его себе под подушку. Нетрудно догадаться: и в 1937 году при появлении чекистов он собирался использовать это оружие. А уж в кого бы он стрелял — в себя или в них, — об этом судить труднее…

Если верить этому свидетельству, Леонида Ильича в 1937 году выручила именно его авантюрная жилка. Бегство, да еще с пистолетом в кармане, — необычный поступок, вполне отвечавший чертам его характера!

«Не люблю заниматься бесконечной болтовней». Уже будучи главой страны, Брежнев в разговоре вспомнил один эпизод из своей жизни 30-х годов. Когда он стал работать в Днепропетровске, его сделали секретарем по пропаганде.

«Я, — рассказывал Леонид Ильич, — еле-еле отбрыкался, ненавижу эту тряхомудию, не люблю заниматься бесконечной болтовней».

Одним из слушателей этой истории оказался Александр Яковлев. Он позднее писал: «Произнеся все это, Брежнев поднял голову и увидел улыбающиеся лица, смотрящие на меня, — я ведь работал в идеологии. Он тоже повернулся в мою сторону. «Вот так», — сказал он и усмехнулся». К 30-м годам относится и такой эпизод. «Леонид Ильич как-то со смехом рассказывал, — вспоминала Любовь Брежнева, — что один его старый приятель, вынужденный отсиживать на собраниях, придумал умную штуку: нарисовал глаза, приклеил их с внутренней стороны очков и, нацепив их на нос, мирно спал на всех заседаниях, прося Леонида толкать его в бок, если увлечется и начнет храпеть. Генеральный секретарь очень сожалел, что у него хорошее зрение…»

Все это вовсе не означало, что Брежнев считал «болтовней» любую умственную работу. Совсем наоборот. Он любил повторять: «Нет ничего практичнее хорошей теории…»

А тогда, в Днепропетровске в 1940 году, Брежнев стал секретарем по оборонной промышленности. В обстановке приближавшейся войны это казалось ему, как, наверное, и всему обществу, полезным и нужным делом.