Герцог Мальборо. Человек, полководец, политик

VII. Радости и печали высокого полета

«Подобно Людовику XIV, она играла в «великое царствование»: у нее были свои памятники, свое искусство, свои победы, свои полководцы, свои писатели, свои личные средства, из которых она выдавала пенсии знаменитостям, своя галерея произведений искусств. У нее тоже был пышный двор и свита, собственный этикет и собственный марш. Двор этот был воспроизведением в миниатюре всех «великих людей» Версаля — и в оригинале не очень-то великих. В некотором роде обман зрения, но прибавьте к этому гимн «Боже, спаси королеву», музыка которого заимствована у Люлли, и все вместе создавало иллюзию сходства. Все необходимые персонажи налицо: Кристофер Рен вполне подходящий Мансар[10], Сомерс не хуже Ламуаньона[11]. У Анны был свой Расин — Драйден, свой Буало[12] — Поуп[13], свой Кольбер — Годолфин, свой Лувуа — Пемброк[14] и свой Тюренн — Мальборо. Увеличьте только парики и уменьшите лбы. В общем, все торжественно и пышно, и Виндзор в то время почти не уступал Марли. Но на всем лежал женственный отпечаток, даже отец Телье[15] у Анны носил имя Сары Дженнингс. Несмотря на то что Англия ссорится в это время с Францией и побеждает ее, она ей подражает и заимствует у нее просвещение; все, что красуется на фасаде Англии, освещено лучами Франции. Жаль, что царствование Анны продолжалось только двенадцать лет, иначе англичане, недолго думая, стали бы говорить «век Анны», как французы говорят: «век Людовика XIV»…» — так образно с французской точки зрения сравнил Британию и Францию начала XVIII века Виктор Гюго в своем знаменитом романе «Человек, который смеется».

В то время можно было многое сравнивать — значительная часть Европы развивалась в едином культурном (и не только!) порыве. Вместе с тем справедливого сравнения достичь невозможно, ибо каждая страна привносила в «известный персонаж» свои характерные черты. К примеру, Годолфин не был Кольбером, даже приблизительно; критически настроенную по отношению к Церкви герцогиню Мальборо сложно сравнить с мрачным духовником короля Людовика отцом Телье; а Мальборо в масштабе континента не был Тюренном, но в политике его превзошел.

С восшествием на престол королевы Анны Джон удостоился ордена Подвязки, стал командующим артиллерией с доходом в 1500 фунтов, получил под свой контроль снабжение армии амуницией. И у супруги прибавилось должностей — она отвечала за королевский стол и одеяние, контролировала расходы королевы. Заодно Анна отдала дорогой подруге Саре должность смотрителя Виндзорского парка — просто потому, что та часто восхищалась резиденцией смотрителя. Замужние дочери Черчиллей стали королевскими фрейлинами.

Естественно, в среде аристократии и политической элиты исключительные знаки королевского внимания к одной семье не могли остаться незамеченными. К тому же они подкреплялись солидными деньгами. Доход Мальборо от его должностей составлял 54825 фунтов, а Сары — 9500 фунтов; это были огромные суммы по тем временам. Другие члены клана Черчиллей тоже не были обделены вниманием. Чарльз Черчилль стал генералом, а Джордж, собутыльник принца Георга Датского, — адмиралом.

Джон всеми фибрами души ощущал: вот она, его настоящая судьба, предназначенная Богом. Но не поздновато ли? Ему уже 51, у него сложившийся характер, устоявшиеся привычки, к которым за последние годы прибавился инстинкт самосохранения, он любит жизнь и обожает семью. Хочет ли он вновь рисковать? Сможет ли, обладая пока непривычной для него властью, сохранять и приумножать честь и силу своего государства? Мальборо знал, что сможет. Но на этом пути ему были необходимы верные соратники и друзья.

У любой незаурядной личности, как правило, есть противники, а вот друзья — совсем необязательно. Мальборо, можно сказать, повезло — у него были как друзья, так и враги. Самым близким человеком для него была Сара Дженнингс.

В принципе, жены редко бывают друзьями — для этого необходимо быть не только преданной, но и достичь такой степени политической зрелости, чтобы реально влиять на деятельность мужа. Обладая твердой волей и незаурядным умом, Сара была лучшим советником Мальборо. Она активно вмешивалась в политику и, судя по ее мемуарам, сожалела о том, что не родилась мужчиной. Они оба родились в семьях тори, но, в силу политической ситуации в годы войны, были вынуждены проводить линию вигов, и как-то Джон назвал ее «прирожденным вигом». Сара разрушала все барьеры — как женщина и как политик. Она была самой близкой подругой королевы Анны, и это во многом обеспечивало расположение к Джону со стороны королевы.

Это была настоящая работа. В то время как, встав пораньше, Сара общалась с королевой или с лорд-канцлером, большинство аристократов Лондона еще нежились в постели. Как писали ее недоброжелатели-тори, стоит Саре кивнуть, и королева откажется от друзей и родных: «Анна носит корону, но правит Сара». Даже в присутствии посторонних фаворитка вела себя с королевой свободно. Государственные мужи и дипломаты открывали перед ней двери, высокородные леди ловили ее взгляд. При этом, как считают историки, герцогиня Мальборо была «необычайно честной в отъявленно лживое столетие». При Стюартах было обычным брать взятки у людей, имевших амбиции и стремящихся к повышению. Сара не следовала этой практике и этим нажила себе недоброжелателей. Позднее в мемуарах она признавалась, что за привилегированное положение платила утомительными часами в покоях королевы, которая не умела под держать беседы и не блистала остроумием.

С другой стороны, Анна Стюарт не была правительницей, волю которой можно было игнорировать. Она сумела осознать свою роль и своеобразие своего правления — не зря же в первой речи в парламенте королева заявила, что «намерена быть истинной англичанкой в отличие от Вильгельма-голландца, брата-француза в изгнании и немцев — представителей дома Ганноверов».

Анна не имела ни знаний, ни опыта управления, не совсем понимала смысл «Билля о правах», ограничивавшего ее власть, но, к счастью для нее, изменения в политике более или менее совпадали с ее собственным мнением. Еще одним положительным моментом ее правления было то, что она попадала под влияние хороших советников, которые контролировали большинство в парламенте. Она умела их выбирать — или они умели выбирать ее? В любом случае Анна была последним монархом, который председательствовал на всех заседаниях Кабинета министров. Она оказалась способна оценивать ситуацию и глубоко расстраивалась, когда чувствовала, что некоторые дела до нее не доходят. Поэтому она часто твердила: «Ничего не скрывайте от меня — иначе как я смогу иметь суждение о происходящем?»

Будучи религиозной, Анна, однако, не возражала против игры в карты и выпивок при дворе. Она страдала от водянки и подагры, часто появлялась на публике обмотанной бинтами, но ей очень нравилось править своим легким экипажем. Она даже охотилась в нем. Как рассказывал о королеве Свифт, «она правит сама и правит яростно: это великолепная охотница, подобная Нимроду[16]». Однажды Анна, увлекшись, проскакала сорок миль в погоне за оленем.

Мальборо очень нуждался в субсидиях для ведения военных действий. С началом Войны за испанское наследство в палате общин на этот счет разгорелись острые дискуссии. В то время английские политические партии находились еще в стадии формирования и представляли собой скорее группы людей вокруг влиятельных парламентских лидеров. Распространенным явлением был переход из одной партии в другую, поскольку главным мотивом действий членов парламента было стремление к власти, а не партийные принципы. Но были и принципы, которые ценились выше конъюнктурных соображений. Например, трудно представить вига конца XVII — начала XVIII века, не поддерживавшего протестантское престолонаследие, или тори, лояльно относившегося к росту государственного долга. Именно виги стали в ходе войны союзниками тори Мальборо. Он разделял с вигами страсть к свободе, а их политика согласовывалась с его намерениями.

Внутри партии тори выделялись два течения — умеренные и крайние (или непримиримые). Виги и крайние тори стояли на противоположных позициях. Для вигов победа в войне означала торжество принципов «Славной революции» 1688 года, а крайние тори надеялись на повторную Реставрацию Стюартов. Они признавали божественные права короны, тогда как умеренные тори и виги говорили о правах конституционных. Если тори преобладали в палате общин, то виги — среди лордов. Умеренные тори находились посередине и поддерживали войну только из-за признания французским королем Претендента. Они надеялись, что она продлится недолго.

Но Мальборо сомневался в скором окончании войны, так как хорошо знал силу армии Людовика XIV. Он теперь лучше владел ситуацией, поскольку находился в гуще событий. К тому же его статус открывал возможность влиять на принятие политических решений, чему также способствовало назначение на пост лорд-канцлера его друга Годолфина.

На протяжении войны политические позиции Черчилля постепенно смещались в сторону вигов, хотя он открыто не признавал этого. «Я не считаю, моя душа, что все тори — сторонники короля Якова», — спорил он с женой, убежденной в обратном. Уже в начале XVIII столетия торийский в своей основе парламент был вынужден пойти навстречу вигам: приняв решение об увеличении армии и обеспечив протестантскую линию престолонаследия. Все это предвосхищало триумф партии вигов в будущем, хотя в целом результаты выборов в 1697–1713 годах показывают, что тори преобладали в английской политике. Другое дело, что в эти годы шел постепенный процесс, приведший к краху крайних тори, вошедших в состав коалиционного Кабинета вига лорда Джона Сомерса в самом начале войны.

Главными фигурами в Кабинете королевы Анны стали Джон Мальборо и Сидней Годолфин. Мальборо никогда не занимал пост главы Кабинета в силу невозможности совмещать его с верховным командованием в войне, но вместе с Годолфином фактически управлял Англией до 1708 года. В декабре 1702 года он, наконец, получил от королевы долгожданный титул герцога. Это было и повышение, и необходимость — ведь именно ему предстояло олицетворять собой королевство и почти на равных общаться с правителями Европы. В ноябре 1702 года он писал жене: «У меня не хватает слов, но мое сердце полно благодарности: молю тебя, скажи королеве самые теплые слова, какие только ты можешь произнести, за ее исключительное расположение ко мне».

Министерство Мальборо-Годолфина считается уникальным в английской истории в связи с двойной природой лидерства. В этом «дуумвирате» Мальборо играл первую скрипку и пристально следил за ходом внутренних дел, нередко совершая наезды с континента. Осень и начало зимы герцог обычно проводил в переговорах с союзными дипломатами и планировал военные операции, а весной уже в них участвовал. Правда, его военно-политические обязанности в Европе делали невозможным активную роль в Тайном совете, и текущие дела были на Годолфине. Лорд Сидней слыл самым опытным администратором, знал все ходы и выходы при дворе, и его внутриполитические возможности были шире, чем у Мальборо. Фактически лорд-канцлер отвечал за общее управление страной, за финансирование войны и проведение в палате общин актов, которые эта война требовала. Годолфин умело осуществлял связь между Кабинетом министров, парламентом и короной, но консультации с Мальборо были для него самым важным элементом процесса принятия решений. Между ними существовала постоянная переписка, которая в настоящее время издана почти в полном объеме. Ее содержание говорит о том, что они были не только политическими соратниками и родственниками, но и настоящими друзьями. Годолфин был также личным другом Сары, точнее, чем-то вроде отца-исповедника. Он, как говорила герцогиня Мальборо, умел «лить бальзам на душу».

В политике ничего не идет накатанным путем. Во время первых военных кампаний на континенте государственный секретарь Южного департамента[17] лорд Ноттингем выступал против войны. Он, лорд Рочестер и их сторонники — крайние тори — желали свергнуть коалиционное правительство Годолфина. Поэтому, возвратившись в 1703 году с полей сражений, Мальборо настоял на формировании министерства, которое могло обеспечить ему финансовую и моральную поддержку.

В начале следующего года Анна, подписав отставку Ноттингема, утвердила государственным секретарем Южного департамента сэра Чарльза Хеджа, а Северного департамента — Роберта Харли, позже спикера палаты общин, непревзойденного интригана, умевшего в своих интересах находить общий язык с любыми политическими оппонентами. В то время этот подающий надежды политик позиционировал себя как сторонник Мальборо. Годолфин укрепил свои позиции, а Харли обеспечил приход в правительство в качестве военного министра своего протеже — 26-летнего Генри Сент-Джона, в будущем виконта Болингброка, знаменитого английского просветителя, автора всемирно известных «Писем об изучении и пользе истории». Как военный министр, тори Сент-Джон вместе с Годолфином, Мальборо и Харли вершил судьбу Англии в годы войны, удивляя всех сочетанием образованности и интеллекта с даром администратора и огромной работоспособностью. После знакомства с Сент-Джоном Свифт составил о нем такое мнение: «…Величайший молодой человек из всех, кого я только знал: ум, способности, красота, быстрота восприятия, образованность и превосходный вкус, лучший оратор в палате общин». Мальборо ценил способности молодого политика, помогавшего ему в разработке военных операций, — кто мог знать, что этим неординарным людям предстоит в недалеком будущем скрестить шпаги политической вражды?

Широкомасштабные военные действия в Европе до 1704 года не приносили Англии и ее союзникам успехов, сопоставимых с затратами на ведение войны. Да и внутри коалиции не все было ладно. Великий пенсионарий Хейнсиус подозревал англичан в том, что они ограничивают свое участие в операциях на континенте, и надо признать, волновался он не зря: многие тори не желали, чтобы Британия «принципиально» боролась во Фландрии или в Германии — они считали это задачей голландских и немецких союзников. По их мнению, англичане прежде всего должны были атаковать испанские колонии, что сулило значительные выгоды.

Мальборо прикладывал большие усилия, чтобы успокоить голландцев. Накануне кампании 1702 года он писал великому пенсионарию: «Вы увидите, насколько я джентльмен не только внешне, и, как джентльмен, я обещаю действовать в интересах Генеральных штатов».

Мальборо-дипломат ни в чем не уступал Мальборо-полководцу, он дополнял, а иногда и превосходил его. Чтобы эффективно руководить разношерстной коалицией в экстремальных условиях, он использовал лесть и обман в одних случаях, придирки и угрозы в других. Назначить его главнокомандующим союзными войсками было гениальным решением покойного короля Вильгельма. Как в будущем отметит лорд Болингброк, «Мальборо встал во главе армии и фактически во главе конфедерации, в которой он, новый и частный человек… приобрел благодаря своим достоинствам и умелому руководству более решающее влияние, чем то, каким обладал король Вильгельм благодаря высокому рождению, признанному авторитету и даже короне Великобритании. Не только более сплоченным и целостным стал огромный механизм Великого союза… все театры военных действий пришли в энергичное движение. Все те, на которые он являлся лично, и многие из тех, где он выступал… как вдохновитель, были свидетелями поистине триумфальных успехов». Подобно Кромвелю, с которым Мальборо не раз сравнивали, он обладал исключительной военной интуицией, позволявшей побеждать превосходящие силы противника.

В начале первой кампании на континенте 1702 года Мальборо располагал реальной властью только над английскими полками. Голландцы и немцы имели своих честолюбивых командиров, не желавших попасть под полный контроль англичан. Согласовывать действия было сложно, и герцог настаивал в Гааге на своем общем командовании объединенными силами, которые он предполагал перебросить на Нижний Рейн. Голландцы же прежде всего хотели защищать свою территорию, поскольку французский маршал Буффлер расположился с большой армией вблизи ее границ. Леопольд, к неудовольствию Англии и Голландии, основное внимание уделял итальянскому фронту.

Первые три года войны были отмечены несомненным французским превосходством. В Италии положение изменилось, когда туда прибыли испанский король Филипп V и французский командующий герцог Вандом с солидной армией. Вандом в течение следующих четырех лет будет собирать здесь лавры побед. В Нидерландах маршал Буффлер в июне 1702 года стремительно продвинулся до Нимвегена, а в ноябре того же года Людовик XIV утвердил Макса Эммануэля Баварского наместником (штатгальтером) Испанских Нидерландов.

8 сентября 1702 года Макс Эммануэль начал военные действия в Южной Германии, осадив Ульм и один за другим взяв Ленинген, Диллинген и Мемминген. Леопольд отреагировал на его действия мандатом, в котором отмечалось нарушение им вследствие нападения на имперские земли условий Вестфальского мира и общественного порядка в Империи. Курфюрст и его люди, «потерявшие честь и презревшие долг», объявлялись вне закона — ведь поход Макса Эммануэля начался еще до официального объявления Империей войны Франции на рейхстаге в Регенсбурге 6 октября того же года.

Положение на фронтах несколько раз менялось. Голландские генералы согласились двинуться в сторону Брабанта, и кампания 1702 года прошла для Империи и Морских держав относительно согласованно. Мальборо с немалыми трудностями овладел Гельдерном и Льежем, а имперские войска под командованием сына Леопольда римского короля Иосифа взяли французскую крепость Ландау. Первые победы союзников между Маасом и Рейном сняли непосредственную угрозу вторжения в Соединенные провинции. Появились возможности и для активных действий в Южной Германии.

Война за испанское наследство насчитывает несколько сражений, победу в которых приписали себе обе стороны. Так произошло и после сражения 14 октября 1702 года при Фридлингене, где встретились силы Виллара и Людвига Вильгельма Баденского. Виллар в своей реляции в Версаль описал этот бой следующим образом: «Имперская кавалерия была полностью сметена… Новые полки не уступали старым… Судите, каковы были потери врага, если мы захватили 30 его штандартов… оставили на поле боя больше 3000 его людей убитыми. Никто из наших солдат не попал в плен». В то же время Людвиг Вильгельм Баденский, намекая Леопольду на заслуженную награду, замечал, что он предотвратил объединение французских и баварских армий на долгое время. Так или иначе, но 1702 год закончился захватом графом Талларом Трира и вступлением войск Людовика XIV в Нанси. Началась новая, довольно длительная французская оккупация Лотарингии.

В этих условиях Лондон и Вена натолкнулись на нежелание голландцев прекращать свободную торговлю с противником. Генеральные Штаты заявляли, что в противном случае не смогут нести бремя войны. Хитрый Хейнсиус просил Лондон форсировать войну в Нидерландах — только тогда Генеральные штаты, возможно, приостановят торговлю с Парижем и Мадридом. В английском парламенте поднялась буря негодования, но делать было нечего. В апреле 1703 года было подписано соглашение между Британией, Голландией и Империей. За финансовую и военную помощь голландцы обязались прекратить торговлю с противником, исключая специфические колониальные товары. Но, как показало будущее, выдержали голландцы не больше года. Впрочем, и Мальборо не спешил разворачивать боевые действия на континенте — пока государственным секретарем был Ноттингем, он не видел в этом смысла. «Дела в Германии так плохи, как только возможно; люди здесь (то есть в армии. — Л. И.) желают больших денег, и из-за этого все стоит, а последствия всего этого не приведут к успеху кампании», — писал он в начале 1703 года.

Джон как в воду глядел. Война на пространствах между Рейном и Дунаем развивалась в пользу Франции. В апреле Макс Эммануэль одержал победу при Пассау и взял Регенсбург — место заседаний имперского рейхстага. Мальборо нанес ответный удар — в мае под нажимом союзной армии пали Маастрихт и Бонн. Но затем, 20 сентября, Виллар и баварский курфюрст наголову разбили маршала Штирума при Хохштедте. В декабре баварская армия вошла в имперский город Аугсбург.

Успешные действия противника вызвали серьезное беспокойство в Вене, Лондоне и Гааге. В этой обстановке принц Савойский в конце июня 1703 года был назначен председателем Гофкригсрата (Военного совета). Эту должность он исполнял до конца своей жизни. Своим назначением он был обязан покровительству римского короля и будущего императора Иосифа I, имевшего при дворе сторонников, отличавшихся стремлением к реформам и явной антифранцузской позицией.

Довольно непредсказуемо развивались военные события в Испании, которая станет большой проблемой для Мальборо уже через несколько лет.

Какое королевство получил Филипп Анжуйский в 1700 году? К концу XVII столетия в нем едва насчитывалось 6 млн жителей. 300 опустевших селений в Кастилии, 200 — вокруг Толедо, 1000 — в Кордове. Угрюмая и пышная леность сопровождала это бесплодие — испанцы в работе видели знак рабства, их идеалом была праздная жизнь сеньора и священника. Производство презиралось, торговлей занимались обращенные евреи и иностранцы; земледелие было почти уничтожено зависимостью от духовенства и грандов. Бедные гордо просили милостыню, а крестьяне работе с сохой предпочитали пастушескую праздность. Страшная нищета пожирала Испанию.

«Хотя это великая монархия, — рапортовал своему правительству в 1691 году английский посланник Александр Стэнхоуп, — в ней сейчас столь много аристократии, что каждый гранд воображает себя почти государем». Развал центрального управления при последнем испанском Габсбурге привел к тому, что власть короны, по сути, распространялась только на Кастилию, где, впрочем, жило 73 процента населения Испании. Кастильцы доминировали в администрации колоний, контролировали Нидерланды и итальянские территории. Из-за этого некоторые области страны поддерживали эрцгерцога Карла Австрийского.

18 февраля 1701 года семнадцатилетний Филипп V, полный радужных надежд, достиг испанской столицы. Встречать его собралась такая толпа народа, что 60 человек оказались затоптаны насмерть. Очевидцы считали, что бурное изъявление чувств народа — хороший знак, определявший будущее в пользу Бурбонов. Вместе с тем плохим знамением казалась гибель людей. У Филиппа было все, чтобы понравиться своим подданным, — молодость и здоровье, чувство чести, мужество и даже присущая испанцам склонность к лени. Но главное — он имел законные права на трон. В начале его правления казалось, что все будет в порядке, и былое величие Эскориала возродится.

Новые хозяева быстро принялись за устройство своего наследства. В Испанских Нидерландах администраторы перевернули структуру управления, армии и налоговой системы. В самой Испании многие гранды были смещены со значительных постов в правительстве, а высокодоходная работорговля с Америкой была передана французской Гвинейской компании. Ни одна из перемен не была встречена с восторгом теми, кто раньше контролировал государственную машину. Недовольство не было массовым, но за пределами Пиренейского полуострова у антибурбонской коалиции рождало иллюзию будущей легкой победы.

5 сентября 1701 года Филипп женился в Барселоне на двенадцатилетней Марии-Луизе-Габриэли Савойской. В Версале надеялись, что этот брак укрепит союз Испании и Савойи, что впоследствии не оправдалось. К каталонцам король был настроен предупредительно: созвал каталонские кортесы, подтвердил фуэрос (местные незыблемые обычаи) и даже предоставил Барселоне права порто-франко и торговли с Америкой. Тем не менее, коль скоро централизация государства и монополизация власти в Испании по французскому образцу становились очевидными, каталонцы не доверяли Бурбонам.

Из Барселоны Филипп уехал улаживать дела в своих итальянских владениях, и противники не замедлили воспользоваться его отсутствием. По приказу Мальборо летом 1702 года 50 английских и голландских кораблей высадили в Кадисе 40 тысяч солдат во главе с герцогом Ормондом. Операция не удалась из-за враждебного отношения к англичанам местного населения. Но в октябре того же года английский адмирал Джордж Рук атаковал в бухте Виго 27 испанских галеонов с грузом серебра из Америки. Под шквальным огнем адмирал ворвался через узкий проход в гавань и частью захватил в плен, частью потопил находившиеся там суда. После этого Испания больше не участвовала в войне на море.

В январе 1703 года Филипп V вернулся в Испанию и, поняв на месте, сколь плачевны дела, попросил своего деда Людовика о военной помощи. Положение Филиппа в Испании стало еще более шатким из-за перемены позиции Педро II Португальского, прежде соблюдавшего нейтралитет, который, кстати, вполне устраивал Вену. Леопольд не хотел, чтобы Португалия стала врагом, но и был против военного союза с ней, поскольку в этом случае пришлось бы делиться с Педро частью испанских владений. Англия же стремилась помешать проходившей через Португалию французской торговле и ставила цель присоединить ее к Великому союзу, дабы тем самым создать плацдарм для военных действий в Испании. Этому, в свою очередь, противились Соединенные провинции, но у них был свой резон: они не желали предоставления английских субсидий Лисабону и торговых концессий, которые португальцы могли дать англичанам.

В апреле 1703 года французский посол Руайль бодро рапортовал в Версаль, что Педро останется нейтральным, а прибывший из Англии с инструкциями от Мальборо член палаты общин Метуэн уже больше недели не может добиться аудиенции у короля. Каково же было удивление Руайля, когда в один прекрасный день он узнал о решении Лисабона закрыть порты для французских кораблей и открыть их для флота Великого союза. Согласно договору от 16 мая 1703 года Португалия признала кандидата Вены на испанский трон и открыла свою территорию для британской торговли. Враждебность к Кастилии была традиционной для Лисабона. К тому же в условиях тесного союза Версаля и Мадрида португальский король испугался распространения амбиций Бурбонов на свои владения не только на Пиренейском полуострове, но и в Америке. Он посчитал, что Карл Австрийский будет менее грозным соседом, нежели внук Людовика XIV. К тому же ему были обещаны области в Эстремадуре и Галисии и ряд испанских территорий в колониях. Леопольду I ничего не оставалось, как присоединиться к договору с Португалией.

Летом 1703 года эрцгерцог Карл явился в Виндзор в новой роли Карла III Испанского. Он так понравился королеве Анне, что впоследствии она терпеливо читала его жалобы, сокрушалась по поводу его поражений, поздравляла с победами и постоянно обещала денежную помощь. А в посланиях в Вену замечала, что «король Испании» так пришелся ей по сердцу, что она употребит всю свою власть для его успеха. Эти письма и обещания наделе имели мало результатов — львиная доля английских финансов уходила на военные действия на континенте.

В октябре 1703 года Карла в Дюссельдорфе посетил Мальборо, подтвердив поддержку его предприятия со стороны своей королевы. Приятной неожиданностью для герцога стал дорогой подарок, который ему преподнес Карл от имени императора, — меч, украшенный бриллиантами. С тех пор Джон в своих письмах называл Карла не иначе как «король Испании».

24 февраля 1704 года эрцгерцог отплыл в Лисабон на одном из кораблей адмирала Рука. 9 марта в порту Лисабона на борт этого корабля поднялся Педро II Португальский. После церемониальных приветствий и фейерверка Карл остановился в королевском дворце. В тот же день вышла прокламация, в которой Филипп Анжуйский объявлялся узурпатором, и там же содержался призыв к его сторонникам покинуть «незаконного» монарха в течение тридцати дней, чтобы успеть получить амнистию. Почти одновременно Лейбниц издал в Гааге «Манифест в защиту прав Карла III, короля Испании».

Тогда же, в феврале 1704 года, 12-тысячная французская армия Бервика перешла испанскую границу. После торжественного въезда в Мадрид герцог был назначен Филиппом капитаном-генералом франко-испанской армии, насчитывавшей 18 тысяч пехоты и 8000 конницы. Презиравший любую опасность, Филипп решил лично возглавить армию, дабы взять предательский Лисабон и изгнать с Пиренейского полуострова «второго» испанского короля. В свою очередь, «второй» король Карл III в марте двинулся к Мадриду, намереваясь там утвердиться.

30 апреля 1704 года Филипп V официально объявил войну королю Португалии и «австрийскому эрцгерцогу»: «…Наше право на трон было законным и принятым во всем мире… один император вел войну против нас в Италии и во Фландрии. Теперь его поддержали державы, изменившие своему слову… Мы не желаем войны, но вынуждены вести ее во имя справедливости…» Бервик двинул свою армию навстречу Карлу III и заставил его отступить, захватив при этом несколько португальских городков. В мае Карл счел за лучшее на корабле того же Рука покинуть Лисабон.

Итоги 1703 года настроили Мальборо на пессимистический лад. В ноябре 1703 года он писал Хейнсиусу из Лондона: «Если мы не будем сильнее в следующей кампании, победит Франция». Неожиданно для себя герцог стал человеком мнительным и очень чувствительным к критике в свой адрес. Английская пресса Мальборо не щадила. От него ожидали захватывающих воображение побед, а их все не было. Переживший опалу Джон не обманывался насчет особой прочности своих политических позиций и властных полномочий. Да и кто в мире придворных альянсов, кроме монархов, мог считать свое положение незыблемым? Сегодня ты — первый министр, завтра — в лучшем случае находишься в опале, а в худшем могли иметь место тюрьма или эшафот.

Нелегкая политическая обстановка усугубилась личной трагедией. В конце 1703 года умер единственный сын, семнадцатилетний Джон, и герцог еле успел прибыть в Лондон, чтобы побыть несколько часов у его смертного одра. Один Бог знает, что он тогда чувствовал. Может быть, размышлял о том, что все его карьерные усилия, его стремление к славе тщетны, когда невозможно все это передать сыну… Переживания полководца отразились в его корреспонденции. В начале 1704 года он писал Саре из Голландии: «Люби меня, твоя любовь делает меня сильнее. В этом мире больше горестей, чем счастья». Внутри он стал более ранимым, а внешне — более хладнокровным и решительным. Собственность умершего наследника он передал сыну Годолфина — мужу своей старшей дочери Генриетты. Для Мальборо смерть сына стала в определенном смысле оправданием войны, которую он вел.

Сара держалась менее стойко, чем муж. С ней случались истерики, и окружающие опасались, не потеряла ли герцогиня Мальборо рассудок. Но успокоилась она довольно быстро. У них еще были дочери, и Сара с присущим ей рационализмом рассуждала о том, что титул останется в семье. С годами она все больше увлекалась политикой и теперь почти целиком погрузилась в перипетии партийной борьбы и придворной жизни.

А герцог, забыв про сон, готовил планы большой кампании. Военные успехи Евгения Савойского в Ломбардии в начале 1704 года изрядно его встряхнули. В начале века Просвещения в европейском военном искусстве преобладали кордонная стратегия и линейная тактика, имевшие в своей основе пассивно-оборонительные тенденции. Не отказываясь от них, Мальборо часто применял форсированные марши, для него как полководца был характерен значительный элемент риска, совмещенный с четко выработанным планом действий. Сейчас он планировал, не вступая в крупные сражения, сначала разрушить сооруженные по проекту Вобана укрепления на Рейне, а затем провести массивное наступление на земли союзников «короля-солнце». Он верил в Провидение, поставившее его во главе армии с целью сокрушить гегемонию Франции.

У Мальборо уже давно зрела идея совместных действий с лучшим из имперских полководцев Евгением Савойским. Еще в августе 1703 года он пришел к окончательному выводу о том, что только «единая армия Конфедерации (так он называл Великий союз) может помочь одержать победу каждому из ее членов». Герцог планировал двинуть армию в Южную Германию, вместе с принцем Савойским провести кампанию на Мозеле, а затем идти на Дунай, захватить территорию Баварии и выбить из игры главного союзника Людовика XIV Макса Эммануэля. Этот план впоследствии назовут «Великим проектом».

Первый, с кем поделился Мальборо идеей «Великого проекта», был Сидней Годолфин. Вторым стал пенсионарий Хейнсиус. По мере подготовки похода слухи о некоем «Мозельском проекте Мальборо» достигли Версаля. Но французы, судя по мемуарам маркиза де Торси, не знали направления главного удара союзников.

В конце января 1704 года в обстановке секретности Мальборо прибыл в Гаагу и представил Генеральным штатам свой план. Отступив от прежней сдержанности, он горячо доказывал, что Бавария — ключ к успешной войне в Германии. Некоторое время упрямые голландцы продолжали настаивать на кампании во Фландрии, но герцога поддержал Хейнсиус. Наконец, планы союзного главнокомандующего были одобрены. Возвращаясь в Англию, он знал, что первая часть его задачи выполнена.

Дома Джона ждала неожиданная проблема. Их мнения с Сарой сходились не всегда и не во всем и, как назло, разошлись именно сейчас, в ответственный для Мальборо момент. С 1703 года в парламенте обсуждался «Билль о случайном единоверии», за который ратовали тори. Билль был направлен против диссентеров, являвшихся опорой вигов на выборах в городах. Понимая, что состоявшая большей частью из вигов палата лордов этот билль не одобрит, тори придумали присоединить его к «Биллю о земельном налоге». Тогда верхняя палата не смогла бы воспрепятствовать его принятию, ибо не имела права отклонять решения палаты общин по финансовым вопросам.

Королева горячо этот билль поддерживала. Мальборо и Годолфин тоже были за него, а вот Сара — категорически против. Религиозные взгляды герцогини ее знаменитый потомок Уинстон Черчилль характеризовал как агностицизм. «Слово «церковь» ничего не значит для меня в устах тех, кто из нее делает много шума… и устраивает гонения на диссентеров. Тори, или партия церкви, как королева предпочитает называть их, ослабляют авторитет суверенной власти в глазах подданных», — считала Сара. Когда она узнала, что муж собирается поддержать билль, то не на шутку разгневалась. Дошло до того, что она оборвала с ним все контакты. Джон признавался Годолфину, что «недоброе отношение леди Мальборо делает его несчастным», и просил его выступить в роли посредника. Скоро все в окружении четы Мальборо знали об их ссоре и, что вполне понятно, сочувствовали мужу, а не жене. В конце концов Сара заставила себя пойти на официальное примирение с виновным (в этом она не сомневалась!) супругом. Вне двора их отношения по-прежнему оставались холодными.

8 апреля 1704 года пребывающий в полном унынии Джон Мальборо покинул берега Альбиона, чтобы осуществить свою авантюрную и, как окажется, самую знаменитую кампанию.