Жена штандартенфюрера

Глава 2

Кому пришла в голову идея о том, что балет — лёгкая профессия, явно никогда не чувствовал, каково это, когда твоя нога как в тисках зажата в претесном пуанте на протяжении нескольких часов. Но, как мой отец всегда говорил, за всё стоящее нужно работать вдвойне, вот я и страдала, но работала. Я была семнадцатилетней солисткой в одном из лучших театров Берлина, и если это не было стоящим, то я не знаю, что было. И пусть мои пальцы в буквальном смысле кровоточили после восьми часов репетиций, я не могла быть более довольна и горда собой. Очень скоро я буду выступать на одной сцене с лучшими танцорами страны, в первый раз на настоящей сцене, перед огромной аудиторией. Наш хореограф, фрау Марта, в который раз напоминала, что несколько очень важных политических фигур будут присутствовать, а потому мы должны быть на высоте.

«Политические фигуры» меня меньше всего интересовали. Всё, о чем я думала, было то, как будут мной гордиться мои родители, впервые увидев меня на большой сцене. Я разучила свой танец как только могла хорошо, и была уверена, что не совершу никаких ошибок. К тому же, у меня был чудесный партнёр, очень талантливый молодой человек с большими карими глазами и чёлкой, всегда падавшей ему на лоб преочаровательным образом. Сейчас он был занят тем, что подавал мне тонкие бинты для ног, чтобы кровоточащие пальцы не соприкасались.

— Адам, дай я сама всё сделаю. Не хочу, чтобы ты трогал мои ноги, они жутко грязные и противные после танцев.

— В тебе ничего противного быть не может, Аннализа. — Он смущенно мне улыбнулся и снова начал обрабатывать мои пальцы ваткой, смоченной в спирте. Жгло неимоверно, врать не буду. — К тому же, если сейчас не продезинфицировать, грязь может вызвать сильное воспаление. Я такое уже раньше видел и поверь, зрелище не из приятных.

Касательно вопросов медицины, я с ним никогда не спорила; в конце концов, он был сыном нашего семейного врача, доктора Крамера, и мы знали друг друга с самого детства и ходили в одну балетную школу. Его отец все ещё не оправился от разочарования, что его сын выбрал такую отличную от него профессию, а потому Адам решил посвящать всё своё свободное время, помогая ему с практикой.

Адам был всего на три года старше меня, и когда мы были ещё детьми, я не обращала на него особого внимания из-за своего тогдашнего убеждения, что все дети были чересчур громкими и бестолковыми. Однако, когда нас приняли в одну труппу примерно в одно время (меня как продвинутую солистку по настоянию фрау Марты, разглядевшей во мне потенциал на прослушиваниях, которая теперь не уставала мне напоминать, чтобы я не смела её разочаровать каждый раз, как я выполняла какой-то из элементов недостаточно идеально на её вкус), Адам сразу же взялся меня опекать, и мы быстро сдружились. То, что мы жили недалеко друг от друга, и что он провожал меня до дома каждый вечер после репетиций, только укрепило нашу дружбу.

Он закончил бинтовать мои многострадальные ноги и сказал, что подождёт меня снаружи. Я ещё раз невольно полюбовалась на его безупречную, чистую работу и пошла в раздевалку, чтобы переодеться. На пути домой, пока мы ехали в автобусе, Адам поделился со мной плиткой шоколада. Он уже давно заметил мою слабость к сладкому и продолжал носить мне всяческие лакомства, хоть я и ругала его постоянно за то, что он скоро сделает из меня толстуху. Перед самой моей входной дверью он быстро и неловко меня обнял и сбежал вниз по лестнице.

— Завтра увидимся, Аннализа?

— Обязательно, Адам! Доброй ночи!

Первым, что я увидела, как вошла в дверь, был мой отец со скрещёнными на груди руками.

— Ты хоть знаешь, сколько сейчас времени, фройляйн? Твоя бедная мать и я чуть с ума не сошли от беспокойства!

— Прости, папочка! Репетиция опять затянулась, а фрау Марта не хотела нас отпускать, пока все не оттанцуют идеально.

— Скажи своей фрау Марте, что ничего идеального не бывает. — Он помог мне с моим пальто и поцеловал меня в лоб. — Тебя Адам опять провожал?

— Он всегда меня провожает, папа. Он очень милый.

Отец посмотрел на меня чуть дольше, чем нужно. Я чувствовала, что он пытался подобрать какие-то правильные слова, но не был уверен, стоит ли вообще что-то говорить.

— Он действительно очень милый мальчик, принцесса. И я очень рад, что тебе начал нравиться противоположный пол, но ты всё же будь с ним поосторожнее, ладно?

— Папа, мы просто друзья! — Чего-чего, а как смутить меня папа всегда знал. Слава богу, я была слишком уставшей, чтобы краснеть, да и вся моя кровь к тому же была сосредоточена у меня в пульсирующих ногах.

— В твоём возрасте это всё может очень быстро поменяться. Я вот тоже дружил с твоей матерью, пока мы не поженились в один прекрасный день, а уже через год у нас родился Норберт. Мне было всего двадцать один.

— А я-то тут причём?

— Я просто говорю, что ты должна дважды подумать, с кем водить такую вот дружбу, вот и всё.

Вот теперь он меня и вправду запутал. Он любил доктора Крамера и считал его чуть ли не членом семьи, да и Адама он всегда просто обожал. Отца и сына всегда приглашали к нашему столу на все праздники и семейные сборища, и доктор Крамер всегда делал то же. Более того, когда Норберт был ещё ребёнком и чуть не умер от воспаления лёгких, это был именно доктор Крамер, кто спас его. Поэтому слышать как отец предупреждал меня о том, чтобы я лучше выбирала друзей, совсем сбило меня с толку.

— Не пойми меня неправильно, солнышко, я очень люблю Адама и его отца. Но ты же понимаешь, что они евреи, да?

— Папа, мы и сами евреи…

Я даже предложения не успела закончить, как отец зашипел на меня.

— Ты что, с ума сошла?! Что я тебе говорил, чтобы ты никогда такого не повторяла?! Никакие мы не евреи! Не как они, по крайней мере. Они, в отличие от нас, этого никогда не скрывали, и теперь их уже ничего не спасёт, если только они не уедут вовремя.

— Папа, да о чем ты таком говоришь?

— Неужели ты не видишь, что происходит вокруг, девочка моя? Ты что, не слышишь всей этой антисемитской пропаганды в кино, по радио, во всех газетах по всей стране? Да они им жизни не дадут.

— Папа, ты меня пугаешь всеми твоими историями. И нет, я ничего такого не слушаю. Я просто хочу танцевать балет и не брать себе в голову все те больные идеи, что нацистская партия — твоя, между прочим, партия, придумывает каждый день. Не хочу я ничего этого в своей жизни, не хочу об этом знать, не хочу об этом думать. Это всё меня не касается. А теперь, если ты не против, я очень устала и хочу спокойно поужинать.

Когда я уже направилась на кухню, где Гризельда разогревала мне остатки от ужина, я услышала, как отец проговорил за моей спиной:

— Боюсь, это теперь всех касается, принцесса.

Я ужасно нервничала по пути в театр, но, на моё удивление, как только я переоделась в свой костюм, на меня снизошло какое-то необъяснимое спокойствие. Мои длинные светлые волосы были собраны в тугой пучок на затылке (фрау Марта умоляла меня их отрезать, чтобы с ними легче было управляться, но моя коса длинной до пояса всегда была особым предметом моей гордости, а потому я ни за что на подобное варварство не соглашалась), мой сценический грим делал меня лет на пять старше, чем я была — да и менее приличной девушкой, чем я была, но делать было нечего, театральный грим всегда был чересчур ярким и вызывающим, — и я была готова к сцене.

Я была так погружена в свой танец, что ничего другого для меня на тот момент не существовало. Когда я танцевала, я погружалась в свой собственный мир: мир красоты, изящества и ритма, где все танцоры двигались как один и создавали самую прекрасную магию в мире — магию балета. Я не могла выразить, как благодарна я была Адаму за все его безупречные поддержки и осторожные руки; одним этим он сделал выступление для меня настоящим праздником.

Когда мы наконец оттанцевали последний акт и вышли на поклон, я почувствовала мурашки у себя на коже. Нам аплодировали стоя! Нам бросали цветы на сцену и хлопали так громко, что я не слышала ничего, кроме этого оглушительного шума. Я была абсолютно счастлива.

За сценой мы все принялись обниматься и поздравлять друг друга и фрау Марту с огромным успехом. Она даже улыбнулась нам — крайняя редкость! — и сказала:

— Молодцы, труппа. Отличная работа!

Позже в гримерке я сидела на своём стуле с глупой блаженной улыбкой на лице, оттягивая время и не желая снимать свой костюм. Я вдруг вспомнила, как маленькой девочкой я упрашивала маму пойти спать в новом платье. Уговоры никогда не работали, и платье всегда приходилось снимать, но сейчас то давно забытое чувство вернулось: я хотела пойти домой в своём костюме и улечься прямо в нём в кровать.

— Аннализа! Сколько раз тебя можно звать? Или ты спишь с открытыми глазами?

— А? — Должно быть я так замечталась, что не услышала голоса фрау Марты над самым ухом. — Я не сплю.

— Надеюсь, что нет. Быстрее, идём со мной, в зале очень важный офицер СС, которого очень впечатлило твоё выступление, он хочет лично тебя поблагодарить за него.

Офицер СС? Фрау Марта так меня ошарашила своим заявлением, что я не заметила, как позволила ей затащить меня за руку из гримерки прямиком в зал, к первому ряду, где группа мужчин, все одетые в чёрные униформы, вели оживлённую беседу. Как только мы к ним приблизились, один из них, заметив фрау Марту, улыбающуюся от уха до уха, тепло её поприветствовал. Я понятия не имела, что я должна была делать, а потому просто молча стояла рядом, чувствуя себя ужасно глупо в моём костюме. Я уже давно оставила свои глупые фантазии о том, чтобы никогда его не снимать, и хотела только чтобы они перестали разглядывать мои полуголые ноги. Длина моей пачки едва вообще что-либо прикрывала.

— Аннализа, дорогая, подойди же сюда, не стой там, как дерево! — громкий шёпот фрау Марты вернул меня к реальности, и я сделала пару нерешительных шагов к группе офицеров. — штурмбаннфюрер Райнхарт, разрешите представить мою гордость, одну из самых талантливых танцовщиц в моей труппе и, надеюсь, мою будущую прима-балерину, Аннализу Мейсснер.

Я присела в неглубоком плие и наконец встретилась взглядом с офицером, который, согласно фрау Марте, так жаждал поблагодарить меня за моё выступление.

— Честь имею, фройляйн Мейсснер. Или вы разрешите называть вас Аннализа? Это такое красивое имя, грех будет не произносить его снова и снова.

Он пожал мою руку и улыбнулся мне, только вот я не могла не заметить, что глаза его остались холодными, как льдинки. Не знаю почему, но мне вовсе не было уютно в его присутствии. Было в нём что-то пугающее, ну, кроме того, что он был офицером СС и скорее всего зарабатывал на жизнь убийством.

Штурмбаннфюрер Райнхарт принял моё молчание за согласие и продолжил:

— Вы, безусловно, дали просто превосходное представление сегодня, Аннализа, и я и мои друзья, в качестве нашей благодарности, хотели бы пригласить вас на ужин, устраиваемый сегодня в честь вот этого господина.

Он кивнул улыбающемуся офицеру слева от него.

— Он только вчера получил повышение, а такой случай требует особого празднования, вы согласны?

— Пожалуй…

— Вот и прекрасно. Значит, договорились. Моя машина будет ждать вас снаружи. Честь имею.

Райнхарт снова нам салютовал и тут же вернулся к разговору со своими товарищами. Я только было открыла рот, чтобы возмутиться против такого рода бесцеремонных приказов, но фрау Марта уже стиснула меня за руку и потащила обратно за сцену, где она положила обе руки мне на плечи и заговорила тихо, но твёрдо:

— Большая честь быть приглашённой на ужин к таким блестящим офицерам, дорогая моя, и к тому же, очень благоприятно для нашего театра. Они все хорошие друзья с теми бонзами, которые готовы вложить деньги куда они им только скажут, поэтому смотри, будь с ними поласковее. Ещё пара девушек из труппы, которые им понравились, поедут вместе с тобой, и это очень важно, чтобы вы все произвели хорошее впечатление.

— Но я даже не одета для такого случая! — Мне наконец удалось её перебить, пытаясь выпутаться из ситуации, в которую я понятия не имела, как попала. — Да и родители ждут меня у входа, а я с ними ещё даже не виделась после выступления. Они с ума сойдут, если я вот так всё брошу и поеду на какой-то ужин, где я даже никого не знаю!

— Я обо всём позабочусь, моя дорогая. Я лично сообщу твоим родителям, что ты в надёжных руках и что им не о чем беспокоиться. — Она пристально на меня посмотрела и добавила после паузы, — Ты же понимаешь, что подобными приглашениями от высокопоставленных офицеров СС не пренебрегают, верно?

Не буду лгать, идея сбежать через черный ход с другой стороны театра и поймать такси до дома не раз промелькнула у меня в голове, пока я переодевалась в свою повседневную одежду в гримерке. Только вот все неприятности, в которые я наверняка попаду у фрау Марты, перевешивали один ужин, который мне придётся отсидеть и никогда больше о нём не вспоминать. К тому же, это был всего лишь ужин, да и девушки, которые должны были ко мне присоединиться, похоже были очень даже рады подобному приглашению.

Когда я выходила из театра, я сразу же заметила черный мерседес и штурмбаннфюрера Райнхарта, курившего рядом. Но, едва я сделала первый шаг вниз по ступеням, знакомый голос окликнул меня сзади:

— Аннализа!

— Адам? — Я поверить не могла, что он ждал меня на том же месте, где и всегда, хоть я и предупредила его раньше, что меня заберёт мой отец. — Что ты тут делаешь?

— Хотел убедиться, что ты не разминулась с отцом. Столько людей сегодня вокруг.

Глядя в его большие глаза, я не знала, как мне сказать ему, что я собиралась в ресторан с офицером СС.

— Адам, я не еду домой. Меня позвали на ужин, и я не могла отказаться.

— На какой ужин? — Нахмурился он. Я почувствовала себя ещё более виноватой, но теперь к чувству вины примешалось нехорошее ощущение, что Райнхарт заметил меня и пристально теперь нас обоих разглядывал. Я на всякий случай ему помахала.

— Вон с тем господином. Один из его друзей получил повышение и… В общем, они хотят, чтобы я с ними отпраздновала.

Адам теперь смотрел на меня не только с озабоченностью, но и с недоверием. Наконец, он тихо проговорил:

— Но он же нацист, Аннализа. Эсэсовец.

— Знаю, Адам, трудно было не заметить его форму. Прости, мне правда пора бежать. Завтра увидимся, ладно?

Адам только медленно кивнул и решил не обнимать меня на прощание, как он всегда это делал, как будто опасаясь, что я попаду в неприятности из-за него.

— Будь осторожна, прошу тебя.

— Конечно.

Я сбежала вниз по лестнице и села в черный мерседес, дверь которого для меня придержал водитель Райнхарта. Сам штурмбаннфюрер занял заднее сидение рядом со мной.

— Этот юноша ваш партнёр?

— Да. И ещё он наш сосед.

— Талантливый молодой человек. Как его имя?

— Адам. Адам Крамер.

— Еврей?

Я взглянула на него впервые с тех пор, как мы сели в машину. На сей раз он не улыбался.

— А что?

— Просто любопытно. Он ждал вас снаружи.

— Он всегда меня провожает после репетиций.

— Вы же с ним не встречаетесь?

— Нет, мы просто друзья.

— Хорошо. Смотреть противно, как хорошенькие арийки сходятся с евреями. Но вскоре это изменится.

Сердце моё колотилось так громко, что я боялась, как бы штурмбаннфюрер Райнхарт его не услышал. Я уже почему-то испытывала почти что физический страх перед этим человеком, но тем не менее я всё же попыталась отвлечь его от допроса, что он мне устроил.

— Скажите, герр Райнхарт, а вы часто ходите на балет? Так приятно знать, что наши бравые офицеры думают не только о войне, но и об искусстве.

Он молча смотрел на меня какое-то время, а затем наконец ответил:

— Мы ещё пока ни с кем не воюем, моя дорогая. И прошу вас, называйте меня Ульрих.

Никогда я ещё не видела столько военных в одном зале. Они были повсюду: оживлённо беседовали за столами, танцевали с их дамами, курили у бара, и все их чёрные формы делали праздник больше похожим на похороны. Кроме нескольких моих подруг из труппы, которые, как казалось, чувствовали себя как рыбы в воде, я совершенно никого там не знала. Еда была превосходной, но я слишком нервничала и была слишком уставшей, чтобы в полной мере ей насладиться.

Офицер Райнхарт переходил от одной группе людей к другой и не особо беспокоил меня тем вечером, за что я миллион раз вознесла молитву богу. Он, правда, возвращался ко мне время от времени, но только чтобы вновь наполнить шампанским мой бокал. Пару часов спустя, когда все уже были заметно пьяны, и я заметила пару моих подруг, сидящих на коленях у офицеров и что-то весело чирикающим им на ухо, я решила, что пора было идти домой. Когда я наконец нашла моего «кавалера» и спросила, где здесь можно было поймать такси, я с удивлением заметила, что он, в отличие от остальных, был совершенно трезв. Я поймала себя на мысли, а видела ли я вообще чтобы он пил этой ночью.

— Не говорите глупостей, моя дорогая. Я бы никогда не позволил девушке самой добираться до дома. Я вас отвезу.

Он быстро взял пальто из рук гардеробщика на выходе из ресторана, и мы вышли на улицу, ни с кем даже не попрощавшись.

— Разве ваши друзья не рассердятся, что вы их вот так бросили?

— Мои друзья завтра ничего ровным счётом не вспомнят.

Он помог мне сесть в машину и спросил мой адрес. Ещё одна причина, по которой я хотела взять такси: меньше всего мне хотелось, чтобы он знал, где я жила. И снова бесцеремонный эсэсовец не оставил мне никакого выбора. Он вёл себя на удивление учтиво на протяжении поездки, спрашивая меня о балете, семье и друзьях. Когда мы остановились у моего дома, он проводил меня до двери и сказал:

— Я прошу прощения, что не мог уделить вам должного внимания сегодня вечером, Аннализа. Позвольте мне загладить свою вину и пригласить вас на ужин, только мы двое на этот раз, никаких назойливых друзей, я обещаю. Вы же свободны в понедельник?

— Да…

— Прекрасно. Я заберу вас в шесть.

Он салютовал мне и уехал, ни разу не оглянувшись, оставив меня стоять у двери в новом шоке от его очередного «приказа». Неудивительно, что Ульрих Райнхарт был так молод и уже штурмбаннфюрер. Чего чего, а командовать он умел.

Как я впоследствии узнала во время нашего второго «свидания», Райнхарт свой командный тон использовал со всеми, и со мной в том числе. Похоже было, что власть, которую он получил благодаря его рангу и позиции в таком молодом возрасте, явно ударили ему в голову, потому что с ним совершенно невозможно было разговаривать.

— Свиные рёбрышки здесь просто отменные, лучшие во всём Берлине, вы должны их попробовать. — С этими словами он велел официанту принести две порции, не утрудившись спросить, чего я хотела. Я хотела было сказать, что не ем свинину, но быстро сообразила, что с ним это явно поднимет кучу ненужных вопросов, и промолчала. Пока Райнхарт говорил, а говорил он много и не давая мне вставить ни слова, постоянно возвращаясь к своей любимой теме — депортации евреев, чьим руководством ему недавно проучили заняться, я умудрилась проглотить кусок свинины, изо всех сил борясь с отвращением. Но когда он, с завидным спокойствием начал вести сам с собой дискуссию на тему преимуществ одного вида казни над другой и приводить примеры из истории, я отодвинула тарелку и поняла, что аппетит ко мне вряд ли вернётся.

Каждая минута в его обществе тянулась как час, и мне всё труднее было побороть в себе нарастающее к нему отвращение, особенно после того, как он притянул меня слишком близко во время танца и начал говорить мне что-то про мои «сладкие губки» и спрашивать, а у всех ли балерин были такие же красивые ножки. Я резко его остановила, сообщив, что я такого рода разговоры не нахожу приличными, на что он только рассмеялся и сказал, что не боялся трудностей, чего бы это не значило.