Иноземцы в России XVI–XVII вв. Очерки исторической биографии и генеалогии

Глава 1 Выбор веры семьи Барнсли (Barnsley)[61]

Период XVI — первых десятилетий XVII в. был временем доминирования на русском рынке британского купечества. Освоенный англичанами северный морской путь демонстрировал явные преимущества морской торговли. Сохраненный контроль над новым направлением обеспечил подданным британской короны устойчивое лидерство во внешнеторговых операциях на долгие годы. Предоставление льгот беспошлинной торговли поставило англичан, по сравнению с купцами других стран, в приоритетное положение (см. гл. 3). Однако развернувшееся на русской почве противоборство английского и нидерландского купечества в конечном счете привело к преобладанию голландцев, а в 1649 г. даже к временному удалению английских «торговых людей» из России. Следует учитывать и разногласия в среде британских предпринимателей. Членам Московской компании предстояло выдерживать конкуренцию не только с представителями иных государств, но и с соотечественниками, не входящими в эту поощряемую королевским домом торговую корпорацию.

К числу английских купцов, не связанных обязательствами с Московской компанией, но достигших в России финансового успеха, принадлежали представители дворянской семьи Барнсли. Они вошли в круг удачливых западных предпринимателей, действовавших на русском рынке. Изучение жизни этой аглийской семьи в Московском государстве привело исследователей к выводам о присутствии в России двух купцов одной фамилии. Эрик Амбургер полагал, что в пределах Российского государства находились два человека одной фамилии и одного имени — Джон Барнсли, т. е. сохранившуюся информацию он разделил на две личности[62]. Немецкий историк указывает на Ивана Ульянова Барнсли (John Barnesley или Barnesly), о котором дошли многочисленные свидетельства, и противопоставляет ему Джона Барнсли (John Barnesly). О последнем известно лишь, что он совершал сделки в Вологде в 1636 и 1648 гг.[63] Английские ученые склонны говорить о единственном Джоне Барнсли, действовавшем, однако, совместно с Вильямом Барнсли[64]. Их родственные отношения неизвестны.

Исследователи строят предположения о степени родства купцов Барнсли: два брата или же сын и отец.

Все авторы сходятся в одном: какого-то из Барнсли звали Джон и его отцом был Вильям.

Русские торговые документы 1626 и 1636–1637 гг. называли его Иваном Ульяновым (Иван Ульянов Бернзли, Бярнзли, Бярнзлин[65]; себя он в русской версии именовал Барензлей[66]). Варианты написания фамилии — Barnsley и Barnesley (Э. Амбургер вводит Bamesly). Немецкий пастор лютеранской кирхи Москвы записал его как Barnsle и Bernsle[67].

Доктор Самуэль Коллинс обращает внимание исследователей на родовое имение семьи. Сына английского купца он назвал Вильямом Барнсли из Барнсли-Холла, что в Вустершире (William Barnsley of Worcestershire)[68]. Действительно, существует Barnsley Hall, расположенный недалеко от Bromsgrove (графство Worcestershire). Barnsley Hall с XVII в. принадлежал семейству Барнсли, в то время как землей в Bromsgrove род владел уже в XV в.[69] Как удалось выяснить Джону Массею Стюарту, в архиве Worcester Library and History Centre Worcestershire County Record Office сохранились сведения о дворянских родах Барнсли (Barnsley и Barnesley)[70] (см. фото герба Barnsley). Согласно визитациям Вустершира 1569 и 1634 гг. в семье Barnsley присутствовал Вильям Барнсли, в свою очередь имевший сына Джона, на 1634 г. находившегося в России. Очевидно, это искомый Иван Ульянов Барнсли. В записях Вустершира отмечается, что Вильям Барнсли-старший (соответственно, отец Ивана Ульянова Барнсли) был женат на Анне, дочери Томаса Кука из Бишопе-Клива (Thomas Cocks of Bishops Cleeve). Родословные таблицы Вустершира указывают на нескольких детей, рожденных в браке: Томаса, Вильяма, Ричарда, Эдмунда, Генри, Пенелопу, Елизавету, Анну и, как отмечалось, Джона, посещавшего Россию. Данные пересекаются с родословием Barnesley из Вустершира (Worcestershire). В них также присутствует Вильям of Barnesley Hall и его супруга — не названная по имени дочь

Томаса Кука из Бишопе-Клива в Глостере. К их сыновьям отнесены Вильям (Will’m of Hartibury) и человек с титулом of Barnesley Hall, у которого не обозначено имя[71]. Наиболее вероятно, Barnsley и Barnesley были допустимыми в XVII вариантами написания одной фамилии[72].

Записки Адама Олеария дают интересные подробности семейной жизни Барнсли. Голштинский посол упоминает о Вильяме Барнсли, которого, очевидно, можно сопоставить с Вильямом Барнсли-старшим из Вустершира. Посол с увлечением рассказывает об этом английском долгожителе, восхищаясь крепостью его здоровья. По словам Олеария, Вильям Барнсли дожил до 126 лет, а в столетнем возрасте, овдовев, вступил в новый брак. Олеарий сообщает о недавней (для издания 1656 г.) кончине Вильяма в Англии, случавшейся примерно за пять лет до его рассказа. Исходя из этого, получается, что Вильям Барнсли умер около 1650 г.[73]

Можно предположить, что Вильям Барнсли-старший имел отношение к торговле с Россией и контролировал семейное дело. До 20-х гг. XVII в.[74] он или же сам направился с семьей в эту далекую страну, или же выслал сына Джона для ведения непосредственных операций. Джон являлся младшим или одним из младших сыновей в семье. Система майората передавала все недвижимое имение в руки старшего сына. Поэтому не обладавший правами на фамильные владения Джон Барнсли планировал в чужой стране реализовать возможности и составить первоначальный капитал. Его выбор пал на Россию.

В каком именно году Джон Барнсли (Иван Ульянов — Бярнзли) оказался в Московском государстве, неизвестно. Быть может, свет могут пролить записи английской посольской книги под 1614 г.[75], сохранившей прошение некоего английского купца Ивана Ульянова. Гипотеза об отождествлении Ивана Ульянова из посольской книги и Ивана Ульянова Барнсли основывается на совпадении имен и множества деталей биографий.

Иван Ульянов (упомянутый в Посольской книге) в челобиной, обращенной к царю Михаилу Федоровичу, жаловался на многочисленные злоключения. Он сообщал властям, что уже в первом десятилетии XVII в. находился в России и имел двор в Холмогорах. Трудно сказать, можно ли связывать его появление с английским десантом Артура Астона, первоначально стремившегося в 1612 г. завоевать Русский Север[76], арктической экспедицией Вильяма Гурдона (Гордона) (Gourdon) 1611–1615 гг.[77] или миссией Джона Мерика[78], прибывшего 22 июля 1613 г. в Архангельск для ведения посреднических переговоров между русскими и шведами. Пути каждого из этих видных англичан пролегали через Холмогоры, вскоре оказавшиеся опасным местом. Регион охватили казацкие мятежи[79]. Бурные события Смуты не минули и Ивана Ульянова. В 1613/14 г. его двор в Холмогорах был разорен, имущество разграблено: «Как де по грехом пришли на Московское государство полские и литовские люди, и ему де в те поры и после того учинилось многое разоренье и убытки. А в прошлом де в 122 году, как приходили на Колмогоры литовские люди и руские воры, и в те деи поры двор ево сожгли миром для своего береженья». Холмогоры не были захвачены казаками. Противодействуя им, защитники города, среди которых уже находился отряд Артура Астона, перешедшего к тому времени на русскую сторону, выжгли посад. Очевидно, именно тогда и пострадало жилище и склады товаров Ивана Ульянова.

Помощь Иван Ульянов смог найти в семье (или же Московской компании, если члены его рода являлись компаньонами). Ему удалось связаться с отцом и получить от него крупную сумму (в эквиваленте 300 рублей) на восстановление дела: «И сведав де отец ево нужю ево, прислал к нему триста рублев». Следует отметить, что Иван Ульянов не оговаривал местонахождение отца: Англия или Россия (например, Москва, изолированная от Русского Севера казацкими восстаниями). Безусловно лишь, что отец и сын вели, по крайней мере какое-то время, торговые операции раздельно и постоянной связи между ними не было.

Получив деньги на погашение убытков, Иван Ульянов отправился в Москву, видимо, для реализации партии товаров и продолжения дела. Но в неспокойное время иностранец мог пострадать не только от бунтующих казаков, но и от казаков, уже признавших власть Михаила Романова. Приближаясь к Москве, Иван Ульянов столкнулся с казацкой правительственной армией. В окрестностях Троице-Сергиева монастыря воевода Л. А. Вельяминов, ведший войско с Севера (см. гл. 5), обобрал иностранного купца. Несчастный торговец лишился и родительских средств: «И как де он поехал к Москве, и еводе в те поры встретил воевода Левонтей Вельяминов с казаками, от Троицы за семь верст, и ограбили ево донага, и тот отца его живот у него весь поймали. И прибрел де он к Москве душею да телом, и от того де он грабежю вконец погиб и обдолжал великим долгом».

Новая попытка Ивана Ульянова обратиться за поддержкой к отцу оказалась безрезультатной. За это время до главы семейства дошли слухи о женитьбе сына. Очевидно, находясь на удалении и действуя самостоятельно, Иван Ульянов тайно вступил в нежелательный для семьи брак. Какое-то время он мог его скрывать, но наличие супруги в России открылось родителям. Поступок Ивана Ульянова вызвал гнев отца. Он наказал провинившегося сына и лишил его опеки: «…А окупитися де ему в долгу нечем, потому что сведал отец ево, что он женился в Российском государстве, и он к нему не пришлет ничего».

Таким образом, Иван Ульянов не мог более рассчитывать на помощь родных. Семейное проклятие, видимо, исключило его и из корпорации английских купцов. В этой ситуации Иван Ульянов попытался обратиться за поддержкой к русскому правительству, очевидно основываясь на каких-то собственных контактах с властями (например, принесенной присягой). Кроме того, Иван Ульянов уже настолько освоился в русской среде, что хорошо ориентировался в нормах русского права. Он оказался осведомлен о возможности наделения иностранцев наделами и о правиле неотторжимости иноземского земельного фонда. Согласно русскому законодательству XVI–XVII вв., поместья иностранцев не могли переходить во владения русских людей[80]. В 1614 г. указ о возвращении иностранцам земель был оглашен вновь[81], что, видимо, и послужило толчком к челобитью. Помимо знания юридических норм, Иван Ульянов располагал информацией о наличии реального надела, ранее принадлежавшего иностранцу, а затем отошедшего к русскому человеку. Английский купец стремился погасить убытки от грабежа передачей ему указанного владения: «И государь бы ево пожаловал для ево разоренья, велел ему дати в Дмитровском уезде деревню Фонарево на прожиток со всем угодьем. А владел де тою деревнею иноземец Ефим Шледер, была за ним в вотчине, и ево не стало. А после де ево та деревня отдана дьяку Патрекею Насонову, чтоб ему з женою и з детми голодом не умереть. А про разоренье ево ведомо их братье, иноземцом, и руским многим людем, и торгом ему промышляти не мочно, что он разорен до основанья». Однако власти напомнили Ивану Ульянову, что земельные пожалования предназначались лишь одной категории иностранцев — «служилым иноземцам» (прежде всего военным), и отказали купцу в просьбе: «И бояря приговорили: отказать, торговым людем поместей не дают».

Не исключено, что продолжение челобитья можно обнаружить в документации английского посольства 1620 г., возглавляемого Джоном Мериком. Последний на аудиенции упомянул «московского немчина агличанина Ивана Ульянова, что состоит на правеже в ысцове иску»[82]. Можно предположить, что под должником агент Московской компании имел в виду все того же Ивана Ульянова, названного в Посольской книге. В таком случае полученные от родителей деньги в действительности являлись кредитом. Невозвращение займа (в ситуации разрыва с семьей) повлекло судебное разбирательство, начатое в Англии. Джон Мерик поставил вопрос о вмешательстве русских властей в разрешение английской финансовой тяжбы. Царь согласился выступить гарантом погашения Иваном Ульяновым долга в течение трех лет. Послу было отказано лишь в выдаче «по-летной грамоты», т. к. в России не существовало подобной практики: «На Москве полетных грамот не дают никому»[83].

Вероятно, Джон Мерик в завуалированной форме вновь вернулся к проблеме долга Ивана Ульянова, перейдя к вопросам частной жизни английских купцов в России. В список оговариваемых правил торговли в России посол включил, наряду с политическими и финансовыми темами, матримониальный вопрос. Московская компания являлась необыкновенно замкнутым сообществом, и ее члены в родственных связях стремились не выходить за рамки своего круга. Причин отказа от межэтнических и межсословных браков могло быть несколько. Помимо этно- и социофобий действовали сугубо экономические мотивы. Джон Мерик настоятельно просил русское правительство не принимать на службу тех членов Московской компании, которые вступили в брак с «московскими урожденками». Он указывал на участившуюся в Смуту практику «аглинских гостей и прикащиков» «жениться или предаваться в государскую службу в Московском государстве»[84]. Посол утверждал, что браки, означающие одновременно вступление в русское подданство, нарушают права купцов Московской компании.

Они порождают «многие смуты гостям»[85], т. е. наносят убытки в тех случаях, когда женихи «гостям кумпанеи должны гораздо»[86]. Представитель британской короны полагал, что должники готовы «нарочно подданство принять», дабы «гостям английским кривду учинить и отчета господам своим никакого не отдать». Согласно выдвигаемым Джоном Мериком правилам, браки членов Московской компании не могли заключаться «без его королевского величества гостя ведома» (главного агента компании). Купцам следовало вернуться в Англию, уладить финансовые отношения с корпорацией («для счета с гостями», «отчеты свои исправить»), а затем уже строить судьбу в соответствии с зовом сердца[87]. Таким образом, преградой для союзов являлись не вопросы чистоты веры, крови или сословные ценности, а сугубо финансовые проблемы: самовольный выход из компании без погашения кредитов (мы помним, Иван Ульянов уже получал по крайней мере 300 рублей). Посол конкретных имен не назвал.

Безусловно, что опасность невозвращения займов исходила от браков английских купцов с русскими женщинами. В России союзы между представителями восточного и западного христианства не допускались, поэтому для заключения брака иностранцы обязаны были принять православие. Вступление же в московскую церковь автоматически превращало иноземца в русского полноправного подданного и делало его абсолютно неподсудным правительствам иных государств. Однако можно предположительно расширить круг «московских урожденок», подразумеваемых английским послом. Многие выходцы из Западной Европы находились в России не одно поколение. Не исключено, что Джон Мерик противился бракам англичан не только с русскими, но и с иностранками, происходящими из среды «московских торговых иноземцев».

С конца XVI в. в России сложилась особая социальная группа «московских торговых иноземцев»[88]. Изначально она включала выходцев из Ливонии, впоследствии расширяясь за счет иммигрантов из различных европейских стран: немцев, голландцев, англичан. В противоположность замкнутой Московской компании сообщество «московских торговых иноземцев» всегда было открытым, что порождало сложные этнические смешения.

В юридическом отношении группа «московских торговых иноземцев» обладала промежуточным, между иностранным и русским купечеством, статусом. Как и русские купцы, они имели доступ к внутренней торговле. Наравне с иностранными купцами «московские торговые иноземцы» освобождались от посадского тягла, были подсудны лишь Посольскому приказу, а также сохраняли вероисповедание и, соответственно, сохраняли возможность возвращения на родину (т. е не являлись полноправными русскими подданными). По правовому статусу «московские торговые иноземцы» были наиболее близки к «служилым иноземцам», в частности, обязаны были платить чрезвычайные подати. Главное, подобно «служилым иноземцам», купцы этой категории приносили присягу (в присутствии пастора) русскому государю. Единственным отличием «московских торговых иноземцев» от «служилых иноземцев» было отсутствие жалованья (как денежных окладов, так и земельных дач, о чем с яркостью свидетельствовал случай с Иваном Ульяновым). Очевидно, что властями «московские торговые иноземцы» и «служилые иноземцы» рассматривались «полуподданными», что подтверждается использованием представителями этих групп формулы «холоп твой» при обращении к верховному русскому правителю. Как следствие, «московские торговые иноземцы» находились под государственным контролем (что продемонстрировал пример названного Джоном Мериком купца Ивана Ульянова; ответственность за его поступки возлагалась на русское правительство). Можно выдвинуть предположение, что переход в «московские торговые иноземцы» (пол у подданство), как и в русское общество (полноправное подданство) имел для членов Московской компании сходный результат — выход из компании без погашения кредитов. Причем смена статуса, как отмечал Джон Мерик, нередко сопровождалась заключением брака.

Иван Ульянов (упомянутый в Посольской книге) не называет имени супруги, ее этнической и конфессиональной принадлежности. Что касается Ивана Ульянова Барнсли, то в России он породнился с «московскими торговыми иноземцами» ливонскими немцами-лютеранами фон Дюкер (Diicker)[89] (не исключено, что они принадлежали к ливонскому дворянству, земли которого отошли к Датскому королевству). Его избранницей стала дочь Анны и Андрея Ульянова Дюкера[90]. Неизвестна реакция Вильяма Барнсли-старшего на союз сына с неангличанкой. Быть может, Иван Ульянов Барнсли своим выбором нарушил (как и Иван Ульянов из Посольской книги) наставления семьи. Наиболее вероятно, ему готовили в Англии супругу, достойную по родовитости, знатности, богатству, вероисповеданию. В любом случае Иван Ульянов Барнсли (как и названный Джоном Мериком Иван Ульянов) перешел в корпорацию «московских торговых иноземцев»[91] и был отторгнут землячеством подданных британской короны.

Отчужденность Ивана Ульянова Барнсли от соотечественников иллюстрирует его конфликт с виднейшим представителем английского сообщества — доктором Артемием (Артуром) Дием[92]. До 1626 г. между двумя англичанами возникла ссора. Характер конфликта: религиозный, коммерческий, личностный — неизвестен. Быть может, царский доктор, тесно связанный с Московской компанией, напомнил Джону Барнсли о его неблаговидном поступке. В любом случае, спор перерос в следственное дело о «бесчестье». Важно отметить, что в столкновении с Артуром Дием Иван Ульянов Барнсли действовал совместно с Мартыном Мартыновым, выехавшим из Дании в 1614 г.[93] Артур Дий после словесной перепалки подал иск в Аптекарский приказ, где выиграл дело[94]. (Об этом в 1644 г. вспоминал голштинский врач Венделинус Сибелист[95].) Вопрос о размерах компенсации за «бесчестье» выяснялся в Посольском приказе, ведавшем делами иностранных купцов. Иван Ульянов Барнсли обязан был уплатить не менее 25 рублей, так как принадлежал к коммерсантам высокой категории: «торговый немчин Иван Ульянов сын Бярнзли… в своей братье в ыноземцах в торговых людех знатен и товары торговал большие и пошлин с него сходилось не мало»[96].

Очевидно, что к 1626 г. Иван Ульянов Барнсли прочно обосновался в московской среде и достиг значительных коммерческих успехов[97]. В том случае, если его возможно отождествить с Иваном Ульяновым (упомянутым в Посольской книге), потери Смуты, отказ правительства в наделении поместьем не помешали его быстрому росту. Он пережил сложный период государственных катаклизмов начала века и сумел выйти из финансового кризиса, в котором оказался после казацких погромов. Отсутствие поддержки клана, трения с представителями английского землячества не лишили его основ пребывания. Справиться с ситуацией он смог переходом в сообщество «московских торговых иноземцев», сопровождавшимся браком с фон Дюкер. В его стабильности просматривается участие этой немецкой семьи, давно осевшей в России. Видимо, именно Дюкер располагали информацией об освободившихся поместьях иностранцев, а также смогли выделить начинающему купцу кредиты, давшие толчок к дальнейшему благополучию. Семья фон Дюкер, как следует из судебного разбирательства 1643 г., обладала значительными финансовыми возможностями. В частности, представители рода кредитовали Петра Марселиса на сумму 6000 ефимков (о чем подробнее ниже). Вероятно, крупные займы были сделаны в начале века и Джону Барнсли. Таким образом, очутившись в России и порвав на какое-то время с кругом английских купцов, Иван Ульянов Барнсли ориентировался первоначально на немецко-датское купечество. Его супругой стала фон Дюкер, в близком окружении находился Мартын Мартынов.

Родственные связи определили его положение в иноземческом сообществе, причем не только торговое, но и конфессиональное.

Брак с фон Дюкер определил сближение англичанина с лютеранской общиной (что также могло осложнить отношения с отцом). Брат супруги, Иван Андреев Дюкер, принадлежал к приходу лютеранской кирхи Св. Михаила. Документ 1643 г. (т. е. после образования реформаторской кирхи) духовным отцом Ивана Дюкера назвал известного лютеранского пастора Балтазара Фадемрехта[98]. В кругу Дюкеров Иван Ульянов Барнсли, казалось, и действовал как лютеранин. В 20-е гг. XVII в. требы он исполнял в лютеранском приходе.

В России в семье преуспевающего купца Ивана Ульянова Барнсли родились дети. В метрической книге московской лютеранской кирхи Св. Михаила сохранились записи 1622 г. о крещении Джоном Барнсли (в версии немецкого пастора — Johan Bamsle) ребенка (без указания пола)[99]; под 1625 г. отмечено крещение Bemsle дочери[100]. Совместить эти данные с конкретными именами не просто.

Известно о четырех дочерях и двух сыновьях Ивана Ульянова Барснли. Его детьми в разных документах названы Анна[101]; Доротея[102] (Дарья Ивановна Бернзли в русских документах), Елизавета[103] (Алена в русских документах), Катерина[104], Генри (Henry[105] — Андрей[106] в русских документах) и Вильям (William Barnesley, в русской транскрипции — Вилим Бярнзл или же Вилим Иванов)[107]. Происхождение последнего Самуэль Коллинс, как отмечалось, связал с Барнсли-Холлом[108]. Однако Вильям, носивший этот титул, родился в России[109]. Поэтому указание метрической книги 1622 г. предположительно можно отнести к нему или его младшему брату Генри, а 1625 г. — к Доротее или Елизавете.

Как это традиционно для купеческой среды, Иван Ульянов Барнсли использовал семейные узы для укрепления своего положения. Союз с фон Дюкер помог ему обустроиться в России. Дальнейшие связи детей призваны были расширить окружение английского купца и установить новые линии контактов в иноземческом сообществе.

Очевидно, старшим ребеном в семье была Анна. Время ее рождения предположительно 1612 г: согласно Запискам Олеария, к 1627 г. ей было 15 лет. Замужество дочери повлекло громкую историю, подробно переданную голштинским послом. В его изложении Анна, выделявшаяся в иноземческой колонии Москвы яркой красотой, стала женой приехавшего в 1625 г. французского барона Пьера де Ремона (о нем подробнее см. гл. 2). Иммигрант был принят в доме английских дворян, где барона нашли подходящей партией для дочери. Очевидно, что вопросы престижа являлись одними из преобладающих при заключении этнически смешанного союза.

Наиболее вероятно, что не только знатность барона привлекла Ивана Ульянова Барнсли. Помимо родовитости важнейшими могли оказаться вопросы вероисповедания. Брак совершил 26.07.1627 г. лютеранский пастор кирхи Св. Михаила, где чуть ранее крестил своих детей Джон Барнсли (его имя при бракосочетании дочери было передано как John Bersle)[110]. Несмотря на это, Адам Олеарий называл Анну Барнсли кальвинисткой[111]. Пьер де Ремон, судя по комплексу косвенных данных, был гугенотом.

Присутствие кальвинистов в лютеранской кирхе этого периода являлось не исключением, напротив — распространенной практикой. До появления реформатской кирхи в Москве невозможно говорить о беспорном лютеранстве людей, совершающих таинства в появившейся до 1619 г. и почти десятилетие остававшейся единственной в Москве кирхе Св. Михаила. Храм посещали западные христиане различных конфессий[112], в том числе — выходцы с Британских островов. Записи метрической книги фиксировали присутствие в кирхе значительного числа подданных королевства Великобритания. Кирху, в частности, активно посещали шотландцы, наиболее вероятно пресвитериане[113]. Под 1620 г. отмечено исполнение таинств шотландцами капитаном Йоханом Гамелем и Якобом Хамильтоном (имена переданы в немецкой транскрипции); под 1624 г. — участие в церковной жизни прихода большой группы шотландских и ирландских военных (очевидно, так называемых бельских немцев)[114].

С лютеранской кирхой Св. Михаила были связаны представители господствующего в Великобритании вероисповедания. Среди дарителей кирхи указаны англичане, представляющие Московскую компанию, и наиболее вероятно — официальную церковь. Так, в 1622 г. внес свои пожертвования Фабиан Смит, в 1632 г. — Абрахам Аш[115]. Прихожанином кирхи Св. Михаила был и англичанин, известный ювелир Мастеровых палат Яков Гаст. Более того, в кирхе Св. Михаила совершали богослужение английские пасторы. В 1620 г. пастор, приехавший в свите Джона Мерика[116] (как известно, его звали Андрей Хартинс), отслужил мессу для своих многочисленных соотечественников в России. Ввиду отсутствия собственного наставника богослужение на английском языке проводил немецкий пастор. Сохранилась информация о совершении Георгом Оксом английской службы и таинств в 1624/25 г. В 1624 г. он отпевал трех англичан, а также венчал английского пастора, не названного по имени и без указания его происхождения и срока пребывания в России[117]. В 1625 г. Георг Оке крестил младенца (видимо, по просьбе родителей) «на английский манер» (т. е. в соответствии с богослужением Church of England), исполняя таинство на английском языке[118].

Таким образом, в приходе кирхи Св. Михаила первоначально собрались представители различных протестантских течений Великобритании: англикане, пресвитериане, наиболее вероятно, пуритане и др. Кальвинисты среди них, очевидно, предпочитали домашнее богослужение, но для исполнения таинств, как и прочие протестанты, обращались в лютеранскую кирху.

Безусловно, британцы «прилагали действенные усилия для отделения от лютеран»[119]. Для этого им пришлось объединиться с коммерческими конкурентами — нидерландским купечеством. Вера сближала выходцев с Британских островов и голландцев[120]. Торговые противники легко сходились в религиозной сфере. Но усиление нидерландского присутствия отразилось в лидерстве в основании собственного храма. Первая кальвинистская кирха Москвы оказалась не английской, а голландской. В 1627 г. в Москве в результате обращения группы голландских купцов в Амстердамское управление реформатских церквей (объединение советов церквей — the classis of the reformed church at Amsterdam) была основана реформатская кирха[121].

Появление реформатской кирхи определило разделение приходов. Подданные британской короны, составлявшие в лютеранской общине обособленную группу, в большинстве своем ушли в новую, более соответствующую их воззрениям кирху. Очевидно, членами реформатского прихода стали пуритане, пресвитериане и, видимо, значительная часть англикан. Какая-то часть британцев продолжала связывать себя с элитарной лютеранской кирхой Св. Михаила (как сказано в метрической лютеранской книге, «обнемечилась»).

Наиболее вероятно, в новую кирху, появившуюся в год их венчания, ушли и супруги Деремонтовы. Олеарий устойчиво относит Анну Барнсли к реформатской общине[122]. Распространяя эту характеристику на ее отца и отталкиваясь от сохранившихся фактов жизни его в России, можно предположительно говорить о принадлежности Ивана Ульянова Барнсли к умеренному пуританизму[123]. Сын Вильям свое вероисповедание в челобитной 1656 г. определил как «еллинскую веру»[124]. (Возможны различные варианты толкования подобной формулы. Термин «еллинская вера», принятый в полемической литературе, означал язычество, однако в редких случаях применялся к протестантизму[125]. В делопроизводственных документах термин «еллинская вера» не использовался. Скорее всего, Вильям Барнсли говорил о принадлежности к английской церкви (Church of England), как определяли свое вероисповедание абсолютно все подданные британского короля. Сибирскому подьячему, составляющему послание, «аглинская» вера могла быть мало знакома. Записывая со слов иностранца название его прежней конфессии, он, видимо, использовал более близкую и понятную ему полемическую формулу, памятуя о «еллинских ересях». В то же время не исключено, что Вильям Барнсли спустя много лет перед лицом властей сам готов был сопоставлять протестантизм с язычеством.)

Что касается Джона Барнсли, то он вместе с детьми, как и большинство других англичан, наиболее вероятно, примкнул к кальвинистскому приходу. (Безусловно, семейство Дюкер осталось в лютеранской общине, при этом каких-то сведений о супруге Джона Барнсли не существует.) В таком случае первый же брак среди детей Ивана Ульянова Барнсли выявил его религиозные устремления. В мужья дочери он выбрал единоверца — кальвиниста.

Однако Пьер де Ремон вскоре покинул реформатский приход, как и сообщество иностранцев в целом. Союз англичанки и француза оказался неудачным. В силу неизвестных нам причин Пьер де Ремон уже через год после венчания принял решение о переходе в православие (подробнее см. гл. 2).

Согласно нормам русского церковного права, различные вероисповедания супругов означали развод. На момент принятия православия семья имела ребенка, и барон не согласился на расторжение брака. Как отмечалось, в России смешанные браки не допускались, следовательно, Анна Барнсли и сын Давид (Дэвид?) подлежали обязательному перекрещиванию.

Анна и ее отец не принимали аргументов необходимости отхода от кальвинизма. Английский купец добился аудиенции у главы русской церкви, чтобы ходатайствовать за дочь и внука. Но был выдворен с оскорблениями, недостойными дворянина. Олеарий передает образные подробности: «Отца, который ради дочери поклонился патриарху (Филарету. — Т.О.) в ноги, тот оттолкнул ногой»[126].

Решение об обязательности перекрещивания Анны Барнсли принял сам глава русской церкви. К обращению склонял ее и супруг. В версии английских родственников, де Ремон заманил жену в монастырь, предлагая показать глубокую набожность и отшельнический образ жизни русских монахинь. (Она не знала лишь, что для инославных вход в русские обители невозможен.) Ее родные сообщали, что барон «привель еь в монастырь не по воле и чево она не чаяла тут, еъ долго задержали и перекрестили по [русской] вьре»[127]. Оказавшись в стенах монастыря, Анна попала в безвыходное положение. Церковные власти подвергли супругу Ивана Деремонтова насильственному заключению, означающему оглашение. После шести недель обучения Анну подготовили к совершению таинства. Все источники называют реку. (Быть может, речь идет о кремлевском Вознесенском женском монастыре или же о престижном Новодевичьем монастыре, где постоянно проходили обращения[128].) Олеарий воссоздает процедуру, когда связанную Анну трехкратно погружали в воду под ее прекращающиеся проклятия[129]. Голштинский посол-протестант настойчиво подчеркивает нарушение канона: принятие православия Анной было не только неискренним, но и искажало саму последовательность чиноприема. Клятвы за новообращенную зачитывала монахиня. Анна же при оглашении анафематствований в момент произнесения имени Кальвина плюнула не в подразумеваемого основателя вероучения, к которому она принадлежала, а в лицо монахине. (Близкие Анны также постоянно настаивали на искажении смысла и хода таинства, о чем ниже.)

С точки зрения русского духовенства, таинство тем не менее считалось совершённым. Обращение всех членов семьи произошло почти одновременно. Барон принял имя Иван, стал родоначальником дворянского рода Деремонтовых. Несмотря на категорический отказ креститься, благодаря явному насилию его жена и сын стали членами русской церкви. Анне было дано имя Аграфена, сыну Давиду — также Иван. Были назначены богатые дары, соответствовавшие социальному статусу главы семьи[130]. (Можно отметить, что перекрещивание контролировал Разрядный приказ, крестным отцом мальчика предположительно был член рода Голохвастовых.) Взаимоисключающими оказались аргументы двух сторон: Анна говорила об отношениях со Всевышним, ей выдавались сафьяновые сапоги, которые никак не могли покрыть ее духовных запросов.

В православной семье Деремонтовых помимо первого сына (Давида) родились Михаил и Иван[131]. Дети против воли матери были крещены по православному обряду[132].

Иван Деремонтов через четыре года получил назначение в Свияжск[133], и Анна вместе с супругом и тремя детьми отправилась на окраину России, населенную мусульманами. Олеарий передает, что по окончании срока службы барон вернулся в Москву, где вскоре умер. Английский документ говорил о «жестокой смерти»[134]. Известно, что Иван Деремонтов скончался в 1634/35 г. (Олеарий называл 1633 г.), следовательно, через девять лет после венчания фамилия Деремонтовых лишилась главы семьи. По сведениям Олеария, на тот момент Анне был 21 год, исходя из сохранившихся дат получается 23 года. Супруга православного воеводы, не обладавшего доходами от земельных владений, могла рассчитывать на жалованье от властей. Анна Барнсли подала в Иноземский приказ челобитье с просьбой об определении размера оклада для нее, троих сыновей и семнадцати слуг. Прошение было удовлетворено, и ей было назначено содержание в 15 рублей на месяц[135].

Вдова оказалась в Москве свободной от семейных православных уз и в кругу кальвинистской семьи. Прекращение брака означало для Анны Барнсли возможность получения открытой религиозной свободы (неизвестно, насколько ревностно она выполняла нормы православия внутри своей семьи).

Русские власти предполагали строить судьбу русской дворянки (каковой они воспринимали Анну) иначе. Родственники Анны передавали, что ей был определен новый супруг, очевидно русский дворянин. Надо полагать, насильственное перекрещивание показалось Анне достаточным насилием над ее волей. Перенести нежеланный брак она не захотела. В версии ее близких, именно планируемый союз послужил толчком к религиозному протесту.

Очевидно, в религиозном выборе Анны значительную роль сыграли и изменения, которые она нашла по возвращении из Свияжска. В реформатской кирхе, с которой, судя по ее дальнейшим поступкам, она мысленно продолжала себя связывать, ее семья заняла высокое положение, а подросшие сестры нашли женихов.

Партии для Доротеи и Елизаветы отражали новое направление контактов Ивана Ульянова Барнсли, уводившие его далее от английского сообщества. К 30-м гг. XVII в., когда перевес в торговле все более переходил к подданным Генеральных Штатов, Иван Ульянов Барнсли отошел от немецко-датской линии своих связей (как отмечалось, французская линия его контактов не состоялась), ориентируясь теперь на голландцев. Внутри своей семьи Ивану Ульянову Барнсли легко удалось преодолеть англо-голландское соперничество и через своих дочерей породниться с влиятельнейшими представителями нидерландского купечества. Английский купец выдал дочерей за богатых голландских купцов-кальвинистов, причем как раз тех, кто вытеснял Московскую компанию с русского рынка. Доротея Барнсли была замужем за одним из самых значительных купцов своего времени — Петром Марселисом (Peter Marselius)[136]. Венчание состоялось в 1636 г., брак принес четверых детей.

Петр Марселис происходил из знаменитой дворянской голландской торговой семьи. Его отец, Габриэль Марселис, перебравшись в Гамбург, сумел создать мощнейшую корпорацию, связанную с различными странами мира. Среди направлений торговли отметим, в частности, русское: через Гамбургский порт осуществлялась постоянная связь с Московским государством по Северному морскому пути, в чем он все более конкурировал с англичанами. Возможно, именно поэтому дом Марселисов прибегал в начале XVII в. к помощи и опыту английских купцов. Первоначально интересы «консорциума» Марселисов в России представлял Исаак Романов Ален (Isaac Allen), по предположению А. Мартенс[137] — англичанин. С 1613 г. он обосновался в Москве. (Нельзя исключить возможности сближения членов семьи Марселис с фамилией Барнсли через посредничество Исаака Романова Алена.) Следует отметить, что клан Марселисов проявил приверженность к дому Романовых с момента появления его на русском рынке. Габриэль Марселис оказал значительные услуги по освобождению из польского плена ростовского митрополита Филарета, отца царя Михаила Федоровича.

Еще более заметное влияние оказывало датское направление торговли дома Марселисов (в непосредственной близости от Гамбурга находилось принадлежавщее Дании герцогство Шлезвиг-Гольштейн). С началом Тридцатилетней войны, значительно обогатившей семейную фирму, Габриэль Марселис и его компаньон Альберт Бальцер Беренс были аккредитованы поставщиками Датской королевской казны. Актуальной задачей компании стала закупка зерна в России для перепродажи в Данию. Вопрос хлебного импорта приобретал все большее значение, и в 1629 г. в Россию был направлен Петр Марселис. (В то время как Исаак Романов Ален, продолжавший вести на территории Московского государства торговые операции, был освобожден от должности фактора дома Марселисов[138].) Еще до приезда в Москву Петр Марселис получил звание фактора датского короля Христиана IV, голштинского герцога Фредерика и шведской королевы Христины. (Быть может, в знакомстве Петра Марселиса с семейством Барнсли помимо английских какую-то роль сыграли и датские связи.)

Параллельно назначению Петра Марселиса его брат — Габриэль Габриэлевич Марселис (как называли его русские документы) — был определен датским фактором в Антверпене[139]. Таким образом, братья Марселисы оказались торговыми представителями в России Датского королевского дома и Испанских Нидерландов.

Петр Марселис выделился среди прочих иностранных купцов в России не только международными связями, но и прочными контактами с русским правительством (помнящим о помощи патриарху Филарету). Он вошел в круг привилегированных поставщиков русского царского двора, в частности, контролировал закупки в Россию селитры и оружия[140].

Союз Доротеи Барснли и Петра Марселиса определил и брак ее сестры. Елизавета Барнсли стала женой голландского купца Еремея Андреева (Хармена Фентцеля — Фензель, Harman Fentzel, Fenzel), представлявшего в 30–40-е гг. XVII в.[141] известную голландскую компанию «Де Вогел ар и Кленк». (Фирма вела торговые операции с Россией с XVI в. и имела многочисленные торговые льготы.) Избранник Елизаветы — сын амстердамского купца Хармена Фентцеля — лишился родителей в юном возрасте. После ранней смерти отца (случившейся в 1594 г.) малолетние дети, Хармен и Гертруда[142] — оказались под покровительством семьи де Вогелар. Вдова де Вогелар, владелица компании, взяла сирот на попечение и приняла в свой дом. Воспитанники остались в кругу семейного дела. Они связали фамилию де Вогелар с новым служащим фирмы — Г. Э. Кленком[143]. Инициативный приказчик очень скоро вошел в управление компании, дойдя до уровня компаньона и совладельца. В 1619 г. Г. Э. Кленк женился на Гертруде Фентцель; брата Хармена он нанял на службу. Подписав контракт с вдовой де Вогелар, Хармен Фентцель не позднее 1627 г. выехал в Россию в качестве приказчика Г. Э. Кленка[144]. Однако он проявил нерадивость, независимость или допустил растрату. В середине 30-х гг. XVII в. Хармен Фентцель не доставил в указанный срок финансовый отчет в Амстердам. Г. Э. Кленк немедленно уволил родственника. Какое-то время Хармен Фентцель действовал самостоятельно. В 1636 и 1637 гг, заручившись грамотами Генеральных Штатов с просьбами о покупке селитры и хлеба, он приезжал в Россию. Тем самым он обеспечил себе определенное положение в кругу голландских предпринимателей. По предположению Я. В. Велувенкампа, Хармен Фентцель в 1636 г. присутствовал на свадьбе Петра Марселиса; безусловно, вскоре он женился на сестре невесты. Брак с Елизаветой Барнсли, заключенный не позднее 1639 г.[145], резко изменил статус Хармена Фентцеля в Голландии[146]. Г.Э. Кленк вернул своего шурина, являвшегося теперь уже свояком Петра Марселиса, в семейную фирму. (В семье Хармена Фентцеля и Елизаветы Барнсли родилось четверо детей.)

Родственные связи скрепили торговый союз Фентцель — Марселис. Два голландских купца, женатых на сестрах Барнсли, стали компаньонами.

Очевидно, что помимо общности коммерческих интересов и тесных семейных уз в сплочении купцов Барнсли — Фентцель — Марселис значительную роль сыграл конфессиональный фактор. Религиозные убеждения скрепляли устои семейного дела. По мнению Д. В. Цветаева, Джон Барнсли «представлял собой тот круг иноземцев, который старался строить свое благосостояние на почве своей обособленности, служившей основой материального и религиозного интереса иноземского элемента»[147]. Обособленность была неотъемлемым образом связана с религией, а финансовый успех тесно переплетался с вероисповедальными устремлениями.

Базисом бурной предпринимательской деятельности семьи стал воплощающий «дух капитализма» кальвинизм. Ревностным кальвинистом проявил себя Петр Марселис. Он вошел в московскую конгрегацию Амстердамской реформатской церкви, а вскоре и сам возглавил общину. Церковным старостой реформатской кирхи в Москве (чуть позже — кальвинистских приходов тульских железоделательных заводов)[148] он оставался до конца своих дней. Благодаря усилиям Петра Марселиса кальвинистские общины в России обеспечивались постоянной финансовой и дипломатической поддержкой. Из Амстердама привлекались пасторы, доставлялись богослужебные и богословские книги. Наиболее вероятно, кальвинистом являлся и другой голландец семейного круга — Хармен Фентцель. Его сестра Гертруда совершала требы и крестила детей в амстердамской реформатской Oude Kerk, так называемой старой кирхе.

Таким образом, в России Фентцель — Марселис — Барнсли составили одновременно семью, торговое дело и церковный приход. На службах в реформатской кирхе собрались[149] все члены семьи Ивана Ульянова Барнсли: дочери Елизавета и Доротея с мужьями, сын Вильям, тесно связанный с Марселисом (о чем ниже). К ним после возвращения в Москву стремилась примкнуть Анна Барнсли: «…Начала ходить со своими единоверцами в реформаторскую церковь»[150].

Не исключено, что в выборе веры Анны Барнсли особую роль сыграли увещевания церковного старосты, Петра Марселиса, ставшего вскоре после ее возвращения в Москву супругом сестры Доротеи. Вдова изъявила желание вернуться к прежнему вероисповеданию: «…Хотела снова сбросить русские одежды и начать ходить… в реформатскую церковь, однако ей это не удалось»[151]. Видимо, Анна полагалась на защиту влиятельного родственника, а также на ситуацию, сложившуюся перед смоленской войной (она уехала из Москвы в Свияжск около 1630 г.). В период подготовки боевых действий протестантам в России были предоставлены значительные вероисповедальные свободы. Но окончание войны повлекло кампанию массовых перекрещиваний[152] и сокращение прав протестантов. Помимо этого Анна Барнсли, наиболее вероятно, исходила из прецедентов возвращения в протестантизм, например, вдовы Даниэля Эйлофа (см. гл. 3). Однако пример семьи Эйлоф приходился на Смутное время. С восстановлением государства и церковной организации возродился строгий духовный контроль за поведением прихожан, в том числе новообращенных. Патриарх Филарет деятельно боролся с любыми отступлениями от русского церковного законодательства, которое, в частности, предусматривало жесткие меры по отношению к вероотступникам.

В русской церкви отказ от православия рассматривался серьезнейшим церковным (и, как следствие, государственным) преступлением. Параллели можно усмотреть в законодательстве Порты. В двух империях измена государственной религии означала измену правителю. Юридические кодексы (и в той и в другой стране восходящие к византийской традиции) предписывали сожжение на костре. В Османской империи правовая норма реализовывалась на практике. В России до 80-х гг. XVII в. не жгли еретиков. К нарушителям церковного права традиционно применялась епитимья («отправление в монастырь под начало доброго старца»). Русские власти не возлагали на себя ответственность перед Богом за лишение жизни за веру, предоставляя «еретику» добровольный выбор. Но подобное решение мало соотносилось с толерантностью. Сила воздействия холода сопоставима с огнем костра, и выжить в условиях епитимьи в северном монастыре удавалось не всем. Нарушители церковных правил оказывались вновь перед дилеммой: сохранить воззрения и умереть или же принять установленные нормы. Западное право серьезно отличалось от русской (и османской) версий, но английское законодательство этого периода также значительно ограничивало выбор веры. Анна не смогла бы открыто посещать кальвинистский храм и на родине: как подданная английского короля она была обязана ходить в официальную церковь (к концу XVII в. названную англиканской). Тем не менее на Британских островах не существовало запрета на домашнюю проповедь иных, помимо официальных, протестантских учений. В Нидерландах, с которыми были связаны новые родственники Анны, юридически, как и в Англии, существовал запрет на исповедание иного, помимо официального (в данном случае — реформатского) вероучения. Однако реальная практика Нидерландов даровала большую свободу в выборе веры. Анна Барнсли полагала, что имеет право исповедовать ту конфессию, которую признавала единственно истинной. С точки зрения русских властей она являлась церковной преступницей.

В 1635/36 г. патриарх Иоасаф организовал следствие. (Можно отметить, что еще в сентябре 1635 г. Анна Барнсли получала положительное решение на просьбу о продлении жалованья на следующий год[153]). Документация церковного суда России XVII в. не сохранилась, среди погибших документов находилось и дело Анны Барнсли. Вынесенное определение суда донес текст грамоты, направленной вместе с Анной в монастырь: «…Послана… новокрещена жонка нъмка Огрофенка за то, что она при блаженные памяти при великом государе святейшем патриархе Филарете Никитиче крестилася в православную крестьянскую вѣру и ныне нарушила и впред в православной крестьянской вере быть не хочет, [а хочет] на свое поставить, чтоб истинную нашу православную веру впред нарушить и обругать»[154]. По сведениям Олеария, в монастырь Анна была выслана с маленькой дочерью[155] (как отмечалось, сведений о ней не сохранилось; наиболее вероятно, речь идет о сыне Иване, скончавшемся во время епитимьи матери), в то время как старшие сыновья были переданы на воспитание русскому дворянину[156] (их крестному отцу?). О насильно отобранных детях с возмущением писали и родственники Анны[157]. Царь Михаил Федорович толковал эту ситуацию примером доброго расположения к семье: «А дьти еъ живут поволно и тесноты им ньт никакие»[158].

Указывая на монастырь, Олеарий, очевидно, соединил название двух русских обителей. Он писал о «Белозерском монастыре, лежащем в нескольких милях под Москвой»[159]. В действительности Анна первоначально была направлена в Новодевичий монастырь[160], расположенный в окрестностях Москвы. Вероятно, власти рассчитывали решить проблему без жесткого наказания, не вызывая международной огласки. Но в заключении Анна оказалась непреклонна. Олеарий с восторгом пишет, что в условиях изоляции и давления она «тем не менее, не хотела ни кланяться перед русскими иконами, ни сгибаться перед ними; напротив, скорее она сама начала приводить монахинь к своим воззрениям, чем поддалась их увещеваниям»[161]. Русские властители иначе, чем голштинский лютеранин, воспринимали поступки Аграфены Деремонтовой. В изложении русских документов она «воровала в том нашем крещении многими своими дьявольскими козньми и государю и патриарху лгала»[162]; и «православную вьру… самоволством обругала»[163].

Видимо, в Новодевичьем монастыре с Анной произошла описанная Олеарием история с кровельщиком. В соответствии с русскими нормами права находившейся на епитимье Анне были запрещены любые контакты и переписка с родными. Однако вдова смогла передавать письма старшим сыновьям с наставлениями в вере и получать от них послания при помощи немца-единоверца, работавшего в монастыре по ремонту крыши[164]. Таким образом, Анна встретила единомышленника даже в православном монастыре и не утеряла духовную связь с сыновьями. Возможно, ее контакты стали все же известны игуменье монастыря (Олеарий пишет о хитром обмане англичанки, когда незадачливые монастырские власти, не понимавшие никакого языка, кроме русского, слушали лишь ее перебранку с мастером-иноземцем). В любом случае в Новодевичьем монастыре Анна пробыла недолго.

Стойкость к прежней вере Анны и нарушение правил для церковных преступников повлекли ужесточение епитимьи. Она была отправлена в более тяжелые условия. Как отмечалось, Олеарий упоминал о Белозерском монастыре. В 1636 г. по указу патриарха Иоасафа «новокрещена немка» Аграфена была переведена в находившийся в ведении Кирилло-Белозерского монастыря Воскресенский Горицкий женский монастырь[165]. Глава русской церкви предписывал игуменье Евранье разъяснять основы православия непокорной англичанке. Он рекомендовал «послать черного попа или старца искусна довольно исполнен велели ему тое новокрещенную жонку ньмку Огрофенку в обходе и ыгуменьею и с сестрами навещати и от правил Святых апостолъ и Святых отец и ото всех Божественных писании в розум истинные нашей православные християнские вьры греческаго закона приводить и наставляти ко истинному пути спасения, чтоб она, помнячи наше руское крещение в нашу православную християнскую вѣру греческаго закону. А велели бы еъ навещать почасту и не одному, чтоб хто умел болши говорит о крещении и православной крестьянской вьре»[166]. Безусловно, «исправление в вере» в далеком северном монастыре не ограничилось увещеваниями духовного отца, приставленного к Анне. Ее родные рисовали картину ужасающих бедствий, постигших отстаивающую веру протестантку. По их словам, оторванная от детей на 500 миль, Анна была брошена в темницу на хлеб и воду. Но страшнее голода оказался холод, столь невыносимый, что не позволял сомкнуть глаз. Испытания превышали пределы человеческих сил, и, по словам близких, Анна находилась на грани смерти[167].

Дело Анны Барнсли приобретало международный резонанс. Информация удивительно быстро пересекала границы. Сведения о направлении Анны в монастырь сразу же были доставлены ее родным в Англию. Очевидно, род Барнсли обладал достаточным влиянием, чтобы организовать давление на верховную власть и вызвать составление королевского послания. Члены семьи Анны известили о происшедшем своего короля, находившегося на тот момент из-за эпидемии чумы в загородной резиденции. Видимо, в 1636 г. королю была направлена первая петиция клана Барнсли. Как результат 20 декабря 1636 г. Карл 1 составил в Хемптон-Корте ноту царю Михаилу Федоровичу. Текст королевской грамоты не сохранился, судить о содержании документа возможно по русскому переводу, осуществленному в Посольском приказе[168]. Дошедшая версия королевского послания дает возможность реконструировать текст обращения родных. Король прямо указывал на источник своих сведений: «…Нам объявлено по покорному челобитью от уроженных наших подданных старинного родства Барнсьлив в нашей аглинскои землъ». К посланию семьи Барнсли восходили рассказы о хитрости Пьера де Ремона, завлекшего Анну в монастырь; о намерении русских властей выдать вдову замуж. Со ссылкой на прошение семьи Барнсли король повторил требование родственников Анны: «…Мы розсуждая ту бѣдность той неповинной шляхтичнѣ и покорной челобитие племяни еъ, пишем о еѣ тяшкои бѣдности к вашему величеству, чтоб вы то милостивно розсудили по нашему сердечному печалованью к вашему величеству… чтоб вы приказали вскоре тоѣ изтесненную шляхтичну Анну Бернслееву с еѣ детми ис тюрьмы освободити и опростати на прежную волю совести еѣ… или отпустити еѣ в наше государство еѣ природную землю»[169].

Однако в силу неясных нам причин королевская грамота не сразу попала в Москву. Можно высказать осторожное предположение о скрытом нежелании монарха вмешиваться в дело Анны. Во всяком случае, документ был составлен не в соответствии с обычной нормой, представляя единственный заданный период пример ошибки. В королевской грамоте была изменена титулатура царя, а также использован портрет Карла I. Оформление прошения вызвало гнев русского правительства. Но нельзя отбрасывать и версию о случайности прописки», выдвинутую английским агентом: грамота была составлена не при дворе и в отсутствие чиновника, знающего тонкости русского церемониала[170].

При этом правительство Великобритании сразу же включилось в разрешение проблемы Анны. Спасение бедствующей англичанки входило в прерогативу властей. Действовал и сословный корпоративизм: нарушение прав королевской подданной, причем дворянки, не могло остаться незамеченным. Вопрос контролировал один из правительственных (генеральных) секретарей, Джон Кок (Sir John Coke). Он следил за ходом процесса, к нему стекались вся переписка английских купцов и дипломатов с информацией о положении Анны Барнсли. Джон Кок неизменно оказывал покровительство всем заинтересованным в ее освобождении лицам, к которым, не исключено, относился и сам. Секретарь был известен своими антикатолическими выступлениями, него личные конфессиональные пристрастия, вероятно, не оставили его безучастным к борьбе за веру протестантки.

В конечном счете монарший документ был доставлен в Россию через год после составления. Высочайшее послание было вручено на специальной царской аудиенции 29 января 1637 г агентом Московской компании Симоном Дигби[171]. Текст был переведен в Посольском приказе[172] и оглашен государю. Свое решение монарх высказал посольским дьякам[173], которые передали его Симону Дигби на приеме 31 января 1637 г.[174] Королевское прошение не возымело действия. Торговому и дипломатическому представителю британской короны в данном случае было отказано. С обоснованием невозможности освобождения Анны царь Михаил Федорович обратился в ответном послании к Карлу 1 от 7 марта 1638 г. (значительно больше места уделяя ошибкам в титулатуре, чем положению англичанки)[175]. Царскую грамоту направил в Англию Симон Дигби, сопроводив ее собственным комментарием в письме к Джону Коку от 4 сентября 1638 г.[176]

Отрицательный ответ русского правителя повлек составление родными Анны (видимо, как из России, так и из Англии) нового обращения к королю[177]. Судя по цитатам в королевской грамоте 1636 г, по содержанию новая петиция во многом повторяла первое прошение. Близкие настаивали на необходимости дальнейшего королевского заступничества и продолжения борьбы за свободу несчастной англичанки, находившейся уже двенадцать лет в «русской вере» (последние четыре из которых стали настоящей ссылкой)[178]. Протест родственников поддержал из России английский купец, гость, член Московской компании Джон Картрайт (John Cartwring)[179] в письме к Джону Коку от 26 мая 1639 г.[180] Но нового королевского прошения не последовало. Ситуация к тому времени была уже в основном разрешена, а разразившийся внутриполитический мощнейший кризис отодвинул частную проблему на второй план.

Но до этого момента, в 1636–1639 гг., вокруг дела Анны сплотилось английское купечество, и в России, и в Британии[181]. Королевская грамота 1636 г. указывала на дядю (дядьев?), вступившегося в Англии за страдающую Анну («племянница их Анна Бернсьли»). Как отмечалось, Джон Барнсли имел несколько братьев (Томаса, Вильяма, Ричарда, Эдмунда и Генри). Кто именно из них включился в дело Анны на родине, сказать невозможно. К просителям за Анну примкнули и другие английские купцы, связанные с семьей Барнсли сословными и коммерческими интересами. Все это обеспечило составление королевского документа, поддержку правительства и Московской компании.

В целом борьба за Анну породила многочисленную корреспонденцию между различными ветвями власти и группировками в Англии, а также русско-британскую дипломатическую переписку. В текстах прослеживается несколько тем.

Все английские послания объединяет тема религиозного мученичества Анны Барнсли. Для протестантской партии ее дело становится знаменем борьбы за веру. Симон Дигби подчеркивал в письме к Джону Коку, что «она никогда не признает другую религию, скорее предпочтет смерть, чем согласится принять любую другою религию». В посланиях семьи к королю мотив стояния за веру, конечно же, доминировал. Близкие предупреждали монарха, что она находится на краю физической гибели, но полагали при этом, что подвижничество приближает ее к Христу. Они неизменно убеждали своего венценосного адресата, что спасение Анны, то есть возвращение к ее вере, произойдет на благо Бога и самого короля[182].

При этом ощущается определенное напряжение в отношениях подданных и монарха. В посланиях семьи Барнсли к королю слышится упрек в отсутствии законов, гарантирующих свободу вероисповедания англичан в России (быть может, подразумевалась и Великобритания). Ключевыми понятиями двух посланий (дошедшего в цитатах королевской грамоты 1636 г и сохранившегося в подлиннике) являлись толерантность, свобода совести, свобода воли (русские переводчики при изложении, видимо, не совсем поняли, о чем идет речь, сокращая фразы)[183]. По мнению родных, Анна обладала правом полного и открытого изъявления своих религиозных взглядов.

Русско-британская переписка по этому вопросу отмечена постоянными противоречиями и непониманием (за одним, хотя и очень важным исключением). Главным предметом полемики между русской и английской сторонами, конечно, являлся вопрос о степени искренности перехода Анны Барнсли в православие.

Позиция верховного правителя России была высказана в ответе дьякам при чтении перевода королевской грамоты, в речи дьяков к Симону Дигби, в грамоте Михаила Федоровича к Карлу I, а также пересказана в письме Симона Дигби к Джону Коку. Все документы содержали один взгляд на проблему Анны русских властей. Царь Михаил Федорович утверждал, что в его державе предоставлена абсолютная свобода вероисповедания, как русским, так и иностранным жителям. Например, в царской грамоте звучало: «А то вам брату нашему великому государю (Карлу I. — Т. O.) самому ввдомо подлинно от подданных вашихъ, что в нашем в Российском государстве окресных государств розных ввр всяких чинов люди много. А из нихъ никого ни одного человека в неволю не крестят»[184]. В качестве самого наглядного примера терпимой позиции властей приводился отец Анны, сумевший прожить много лет в России без изменения вероисповедания[185].

Безусловно, московский монарх отмечал, что православие является единственно истинной верой, но выбор делает каждый сам по своей воле. В царской аргументации это каноническое правило в полной мере реализовалось на супругах Деремонтовых. По мнению правителя России, Анна, вслед за мужем Пьером де Ремоном самостоятельно приняла решение о выборе веры, предпочтя православие. Царь настаивал, что ее обращение было в полной мере искренним, подданная британской короны вступила в русскую церковь без какого-либо давления, а кроме того — с полным соблюдением церковного законодательства («А ту жонку вдову Анну Бернзлиеву по преданию Святых апостол и Святых отецъ, яже предаша намъ Божественный апостолы и Святии отцы»[186]). Обращение проходило с благословения верховного пастыря России — патриарха Филарета. По версии Симона Дигби, Михаил Федорович напомнил английскому монарху, что не стоит бросать тень на ныне покойного отца государя, никогда и ни в чем никого не принуждавшего. Государь неизменно подчеркивал, что в настоящее время Анна находится на обучении в монастыре, проходя основы православной веры (напомним, в грамоте при отправлении на епитимью акцент также ставился на наставлении в вере). Духовное просвещение в его версии невозможно назвать тюрьмой[187].

Важно, что в текстах, вышедших из среды британских подданных, устойчиво признавалось наличие религиозных свобод в России. (Это соотносится и с заключением Олеария, подытожившего описание бедствий Анны фразой об отсутствии иных примеров насильственного обращения иностранцев в России.) Родные Анны писали королю о свободной России, где иностранцы выбирают веру добровольно. В качестве примера искреннего перехода в православие они указывали на сотни поляков, принимающих православие сразу после приезда в Россию[188]. Однако Анна, в отличие от них, предана своей вере. Ей необходимо предоставить свободу воли, принятую в России. В королевском послании звучала та же мысль об отсутствии каких-либо ограничений для иностранцев в России: «Мы повседенно слышим про вашего кесарского величества милость к иноземцом, наипаче ваше государское жалованье к нашим подданным»[189]. Грамота Карла I завершалась просьбой о распространении вероисповедальных свобод, дарованных всем чужестранцам в России, на Анну.

По всем прочим позициям английские послания полностью расходились с русскими утверждениями. Безусловно, все иностранные авторы писали о явном насильственном обращении Анны Барнсли (уже отмечалась версия Адама Олеария). Симон Дигби сообщал Джону Коку, что некто из его знакомых лично видел, как Анну заводили в реку около монастыря для крещения[190]. (Следует отметить, что таинство совершалось в монастыре (женском), куда инославным (и православным мужчинам) вход был запрещен. Наблюдатель, осведомленный о времени совершения таинства, должен был поджидать процессию под стенами обители.) Родные Анны неоднократно указывали на постоянное вероисповедальное насилие по отношению к ней. Первоначально ее заставили принять православие, а за попытку исправить эту ошибку обрекли на тюрьму. Кроме того, они обращались к более общему вопросу о неканоничности второго крещения христиан.

Главным итогом всех английских прошений (в том числе и королевских) должна стать религиозная свобода Анны Барнсли. Если ее невозможно достичь в России, Анне следует вернуться в Англию. Можно предположить, что тема отъезда поднималась и ранее. Вероятно, отец Анны просил о выезде из страны еще патриарха Филарета. Наиболее животрепещущей тема отъезда стала в момент направления Анны на «исправление веры». (Тайный пуританизм в Англии казался, конечно, более желательным, чем епитимья в русском монастыре.)

Проблема выезда Анны вскрыла глубинные расхождения в миропонимании двух стран, отразившемся в законодательстве, в частности в вопросе подданства. В Великобритании и России существовали противоположные подходы к этой проблеме. Английское право (как и других европейских государств) включало понятие «измена» и «долг перед государем», но не связывало их с закрытостью границ. Подданным английской короны оставлялась свобода перемещения, хотя для этого им и необходимо было получить разрешение на выезд — лицензию. Юридически в России существовала сходная ситуация. Подданным царя также не позволялось самовольно пересекать границу. Для поездки (торговой или дипломатической) требовалось соответствующее разрешение, подтвержденное проезжей грамотой. Но на практике именно Россия оказывалась абсолютно закрытым обществом. Полноправные русские подданные не могли покинуть страну. Эмиграция из России была невозможна. (После Смутного времени подозреваемых в переезде в Речь Посполитую (т. е. готовящемся побеге) вешали вдоль дороги.)

Решение дела Анны полностью зависело от того, чьей подданной она являлась. Прослеживается диаметральное расхождение в трактовке этого вопроса русской и английской сторонами. С точки зрения английских авторов Анна, принадлежа к роду Барнсли, сохраняла право британского подданства. Смена вероисповедания в многоликой Британии не меняла ее взаимоотношений с правительством и монархом. Бывшая пуританка, став православной, продолжала оставаться для британских властей подданной. Как следствие, ее права так настойчиво отстаивали все ветви власти королевства.

Для русских авторов, напротив, как уже неоднократно подчеркивалось, переход в православие (а если он произошел, то, безусловно, добровольно) означал принятие полноправного русского подданства, со всеми правами и обязанностями. К обязанностям, в частности, относилось исполнение воли монарха. Русские власти полагали возможным полностью распоряжаться судьбой вдовы Ивана Деремонтова, в частности выбирать ей нового супруга. Правом и обязанностью русского человека, как отмечалось, являлось и постоянное пребывание на Святой Руси. Русские власти не могли отпустить православную Аграфену Деремонтову, тем более с ее русскими (а они уже виделись именно таковыми) детьми[191]. Вступление в русское полноправное подданство и московскую церковь не имело обратной силы. Отъезд Анны означал бы отказ от таинства православного крещения и, соответственно, подданства. Не случайно, царь Михаил Федорович сразу заговорил о «поругании русской веры»[192], что осталось совершенно непонятно Симону Дигби (в послании в Англию, но не на аудиенции в Москве).

В целом, Анна Барнсли, несомненно, рассматривалась московскими властями русской. В таком случае, участие британской стороны в ее судьбе было бессмысленно: Аграфена Деремонтова не была подсудна английскому суду и монарху. Как результат, вмешательство короля не имело последствий. Русское правительство оставалось непреклонным, пока не вступили новые члены семьи Барнсли, а главное, не сложилась удачная для ее дела внутриполитическая ситуация.

Параллельно английской в деле освобождения Анны действовала иная линия. Идентичность (самоидентификация[193]) Анны Барнсли оказалась многовариантной. Она входила в различные иностранные сообщества, единые лишь в сословных и общепротестантских ценностях. По праву подданства она принадлежала к Великобритании; интересы английского землячества в России отстаивали королевский дом, британское правительство и Московская компания. По семейным связям в России 30-х гг. XVII в. Анна относилась к конкурентам англичан — голландцам. По церковному приходу семьи (и ее самой в идеале) она была связана с британской конфессиональной группой пуритан и конгрегацией Амстердамской реформатской церкви. Поэтому конфессиональные права англичанки (и наполовину немки) активно отстаивали не только британские, но и голландские родственники — соприхожане. Петр Марселис, возможно несший определенную ответственность за ее возвращение в реформатский приход, сразу включился в противостояние и оказал заметное влияние на ход ее дела.

Корпоративизм по отношению к Анне Барнсли проявили противники: члены английской и нидерландской Московских компаний. Борьба за Анну примирила злейших торговых конкурентов. Свободу борющейся протестантки в равной мере отстаивали как Симон Дигби, так и Петр Марселис и Хармен Фентцель. В основе единства их действий лежала общность конфессиональных позиций. Анна Барнсли являлась символом мученичества за веру для всех протестантов.

Вероятно, Петру Марселису, фактору королевских домов Швеции и Дании, удалось вывести проблему на иной уровень дипломатических отношений. В 1638 г. последовали королевские грамоты в Россию шведской королевы Христины и датского короля Христиана IV (не опубликованы). С. Коновалов указывает на посредничество английского купца Джона Картрайта[194]. Более вероятным представляется инициатива Петра Марселиса, обладающего связями «консорциума» Марселисов, а с ними и возможностью организовать поддержку правительств этих протестантских государств. Можно отметить, что Олеарий также говорил о «стараниях зятей Фентцеля и Марселиса»[195].

Датская и шведская линии прошений могли оказаться в России в этот момент более действенными, чем английская (все более дискредитировавшая себя внутриправительственным конфликтом, а также торговыми успехами голландцев). Около 1639 г. у верховного правителя вызрел замысел династического брака великой княжны Ирины Михайловны и сына короля Дании Христиана IV от второго морганатического брака, графа Вальдемара[196]. Таким образом, царь сам решился на союз собственной дочери и датского лютеранина. Причем последний должен был остаться в России, что с неизбежностью ставило вопрос о его дальнейшем вероисповедании. Планируемый брак определил на какое-то время новый виток конфессиональной политики России. Ситуация ненадолго качнулась в сторону протестантов Москвы, что и отразилось в деле Анны.

Анна Барнсли должна была находиться в монастыре до «исправления веры», т. е. признания своих прегрешений и покаяния, в противном случае — до конца жизни. Как традиционно было принято для исполнения церковных наказаний в России, решение о прекращении епитимьи выносили царь и патриарх. Об этом говорилось и в грамоте, отправленной с Анной в монастырь: «Быть под началом до государева и патриаршего указу». Инициатива освобождения Анны, безусловно, исходила от светской власти. Духовный владыка под давлением правительства, стремившегося погасить дипломатический конфликт, предпринял попытки добиться скорейшего раскаяния Анны.

Известно, что 1 октября 1638 г. патриарх Иоасаф направил в Кирилло-Белозерский монастырь грамоту об исповедании преступницы: «велено исповѣдать новокрещеную нѣмку Огрофѣну Ивановскую жену Дериментова»[197]. Глава русской церкви напомнил новому игумену монастыря, Антонию, о необходимости скорейшего приведения англичанки к покаянию. Он рекомендовал игумену: «И ты б… послалъ… доброво и искусного попа, хтоб Божественныхъ книг навычен, а велѣл ему новокрещеную нѣмку Огрофѣну исповѣдать по правилом Святых апостолъ и Святых отецъ: вьрует ли она, Огрофѣна, греческаго закона в нашу истинную православную христьянскую въру и образомъ Божиимъ, написаннымъ на иконех Спасу и Пречистой его Богоматери и всѣмъ святымъ покланяется ли и впредь в православной нашей христьянскои вѣре быть хочет ли и истинною ли душею своею и сердцемъ вѣрует и впредь хочет вьровати»[198]. Документы говорят, что патриарх ожидал от Анны признания виновности и готовности искреннего возвращения в лоно русской православной церкви (отмечалось и почитание икон бывшей протестанткой). Согласно принятой церковной практике, отступнице предлагался вопросник о вере[199]. При положительных ответах и признании принадлежности к московскому православию раскаявшаяся преступница произносила Символ православной веры. После этого духовный отец зачитывал разрешительную молитву, а затем приводил к причастию.

По завершении таинства власти монастыря извещали о совершении исповеди патриарха. Грамота 1638 г. предписывала в случае примирения Анны Барнсли с православием выслать в патриаршью канцелярию (судье Патриаршего Разрядного приказа С. В. Колтовскому) заверенный подписями Анны и ее духовного отца текст православного исповедания веры: «Да что та Огрофвна в ысповеди отцу своему духовному скажет и ты б велвл ему тѣ еѣ рьчи написать в столбецъ, да к тѣмъ рѣчемъ велѣть отцу духовному и ей Огрофѣне руки приложить и запечатать особъ в столбецъ»[200]. Как отмечалось, комплекс документов Патриаршего приказа безвозвратно утерян в начале XVIII в. Исповедный текст Анны, если и существовал, не сохранился. Поэтому остается ключевой вопрос: ответила ли в 1638 г. Анна Барнсли отказом на призыв патриарха (как следует из записок Олеария) или же произнесла покаяние. В том случае, если и в этот момент она проявила религиозную стойкость (на чем настаивают протестантские источники), то прекращение епитимьи произошло без участия главы церкви. В подобной ситуации освобождение Анны из-под «начал» могло произойти лишь при бездействии по болезни или же отсутствии главы церкви. Трудно предположить, что патриарх Иоасаф I, а тем более Иосиф, интронизированный в 1642 г. и известный своей непреклонностью к инославным (о чем ниже), допустили бы прощение нераскаявшейся грешнице.

Таким образом, до сих пор неясно, при каких обстоятельствах был вынесен оправдательный вердикт Анне Барнсли. Можно лишь отметить, что патриаршья грамота была доставлена в монастырь 6 декабря 1638 г., а уже весной 1639 г. англичанка находилась в Москве. Получается, что вероотступницу выпустили из монастыря вскоре после получения наставления патриарха Иоасафа. Совпадение дат (как и последующее положение Анны) наталкивает на предположение о совершении Анной в монастыре таинств исповеди и причастия и полученном в следствии этого разрешении духовных властей. Следует отметить, что Воскресенский Горицкий монастырь располагался вблизи торговых путей, соединяющих Архангельск и Вологду. Подобное соседство места епитимьи Анны с компактным поселением единоверцев: английских и голландских купцов (в Вологде и Архангельске) — создавало возможность переписки. Возможно, родственники смогли известить Анну в монастыре о ходе дипломатической борьбы за ее свободу. Не исключено, что они призывали ее согласиться (пусть формально и внешне, с их точки зрения) выполнить требования русских властей. Убедить Анну могли и сила холода и отчаяние.

В любом случае, в 1639–1640 гг. усилия всех родных Анны Барнсли возымели успех, и царь согласился облегчить ее положение. Михаил Федорович пошел на уступки Петру Марселису. Последний в этот период пользовался особым расположением правительства. От него во многом зависел успех столь важного для государя династического брака. Бунтующая (или бунтовавшая?) протестантка получила долгожданную свободу. Она прибыла из Воскресенского Горицкого монастыря в Москву, хотя точные даты несколько противоречивы. Симон Дигби извещал Джона Картрайта, что Анна наконец покинула монастырь 1 апреля 1639 г.[201] Быть может, письмо долго искало адресата, по крайней мере, сам Картрайт еще 26 мая 1639 г. писал Джону Коку о заключенной Анне[202]. Олеарий связывал прекращение наказания со смертью патриарха Филарета[203] (скончавшегося в 1634 г). Бесспорно, в данном случае произошла ошибка. Речь явно идет о патриархе Иоасафе I, ушедшем из жизни в 1640 г. Голштинский посол указывал также, что по возвращении в Москву Анне была возвращена собственность ее семьи. Русские и английские документы отмечают соединение с сыновьями Давидом и Михаилом (видимо, сын Иван погиб в ссылке).

После многолетней борьбы и страданий Анна Барнсли вернулась в столицу. Для единоверцев ее возвращение стало символом победы протестантизма. С их точки зрения, силу ее веры не удалось сломить жестокими испытаниями и настойчивыми убеждениями. Как истовую кальвинистку, пережившую многое за свои воззрения, встречает ее в Москве, очевидно в начале 1644 г., Олеарий. Голштинский посол в сопровождении зятьев — Марселиса и Фентцеля — два раза посетил дом Анны и с ее слов записал историю ее судьбы[204].

Однако следует отметить, что Анну Барнсли отпустили из монастыря, но не из страны. Русское подданство не было прекращено, и до конца своих дней она пребывала в Российском государстве. Представляется, что успех был еще более ограниченным. С точки зрения русской стороны, не произошло и нарушения таинства православного крещения.

Очевидно, был достигнут некий компромисс. Анна или же родные за нее формально признали ее православие, что и послужило причиной завершения церковного наказания. Для русских же властей она являлась одумавшейся православной. Об этом свидетельствуют высокие назначения ее сыновей, Деремонтовых (см. гл. 2), случившиеся как раз во время визита Олеария. (Трудно предположить, что правительство поощряло бы детей церковной преступницы.) Принадлежность Анны к православию с точки зрения властей с бесспорностью доказывают и сами Записки Олеария и письма Симона Дигби к Джону Картрайту. Оба автора отмечали малозначительные, с их точки зрения, детали пребывания Анны в Москве, в действительности важные для русского права. Как сообщает голштинский посол, ей было предъявлено требование использовать лишь русских работников[205]. Обязательное наличие православной прислуги говорит о православии хозяйки. Согласно указу 1627 г., неоднократно повторявшемуся в 40-х гг. XVII в.[206], инославные не имели права нанимать русских людей. Кроме того, авторы утверждают, что Анне был оглашен запрет на публичное протестантское богослужение. Западные христиане не имели ограничений на посещение кирхи. Дигби добавляет факт изоляции Анны и детей не только от пастора, но и от других иностранцев[207]. Можно отметить, что вдова русского администратора (непременно православного) до конца своих дней вместе с сыновьями находилась на содержании правительства. Согласно русским документам, в 1650 г. Анна, ставшая почти легендой для протестантов, получала из Разрядного приказа кормовое жалованье[208]. Скончалась Анна Барнсли около 1651 г. (т. е. примерно в возрасте 40 лет; возможно, перенесенные страдания не прошли безрезультатно, не исключено, что причиной смерти стала эпидемия чумы 1653 г). Олеарий также указывает на начало 50-х гг. XVII в.: «…Ныне (в издании 1656 г. — Т.О.) я слышал, что два года назад она умерла»[209].

В целом компромисс определил двойственный конфессиональный статус Анны Барнсли от ее возвращения из монастыря до кончины. Надо полагать, что русские власти на какое-то время предпочли не видеть истинных религиозных воззрений Аграфены Деремонтовой в семейном окружении и, вероятно, ее домашнего протестантского богослужения. Свобода вероисповедания ограничивалась территорией дома. Видимо, вдове удавалось избежать и посещения исповеди в православной церкви (не столь регулярно совершаемой в XVII в. даже русскими православными), и, соответственно, получения причастия (неясна ситуация в монастыре). Эти факты и служили основанием восприятия ее единоверцами кальвинисткой. Между тем формально Анна Барнсли не изменяла статуса русской православной. Безусловно, что власти не предпринимали теперь попыток для ее нового замужества. Как долго могло продлиться это шаткое положение, члены ее семьи не знали.

Благополучное разрешение религиозного конфликта оказалось внешним. Победой протестантизма дело Анны Барнсли являлось для Олеария, но не для отца. Об этом говорит настойчивое стремление Ивана Ульянова Барнсли покинуть Россию, причем с оставшимися при нем детьми. Почти сразу после приезда Анны в Москву (и окончательной неудачи с ее выездом из России) английский купец направился в Великобританию. В этот момент произошло кардинальное изменение его статуса на родине: он наконец перестал быть безземельным дворянином. На него впервые распространились права на фамильные владения. Перед Джоном Барнсли возникла перспектива обретения наследственной земельной собственности.

Основанием для выезда стало получение наследства в Вустершире. Как явствует из челобитной, до Ивана Ульянова Барнсли дошли сведения о смерти брата, не оставившего прямых наследников: «И писал ко мнѣ (отец. — Т.О.), что брата моево большово не стало. И после брата моиво не осталось ни жены ни детей. А животы ево и имѣние по нашему праву доведутца мнѣ, иноземцу, чтоб тѣми животишками брата моиво и имѣнием чужие люди мимо меня не завладѣли»[210]. Ссылался он и на старого отца: «…Отец мои ныне при древней старости». Действительно, Вильяму Барнсли-старшему в это время должно было быть около 110 лет. Таким образом, несмотря на запреты, переписка с домом существовала. Не позднее 1642 г. Иван Ульянов Барнсли получил известие от отца о предназначавшейся ему доле владений. Как отмечалось, согласно английскому законодательству (в челобитье — «по нашему праву»), поместье переходило к следующему мужчине в роду. Вероятно, кончина старшего брата внесла изменения в условия наследования. Следующим по возрасту являлся находившийся в далекой России Джон Барнсли. Однако правило майората не распространялось на изначально монастырские земли (до диссолюции), наследование которых предполагало завещание. Сейчас трудно сказать, остался ли Джон Барнсли единственным наследником и какова судьба его многочисленных братьев. Неясно, к какому типу земель относились назначенные ему владения. Не располагая необходимой информацией, мы не можем судить о характере наследования. Возможны два варианта: переход к Ивану Ульянову Барнсли имущественных прав по старшинству после усопшего брата (и в таком случае без согласия отца) или же существование завещания, подготовленного братом (как отмечалось, братья, или брат, Джона Барнсли активно помогали освобождению Анны). В любом случае к началу 40-х гг. XVII в. Иван Ульянов Барнсли восстановил отношения с родными в Англии. Клан Барнсли, возможно, простил ему прегрешения начала века (в ситуации погашенного долга?), но, безусловно, рассматривал законным наследником родовых владений.

Очевидно, к этому моменту Иван Ульянов Барнсли возвратился и в британское землячество. В прошении к царю 1642 г. он впервые выступал не как «московский торговый иноземец», а как английский купец. Вероятно, английское сообщество приняло его еще во время конфликта Анны. Беда с дочерью толкнула Барнсли в корпорацию английских купцов почти сразу после того, как он отдалился от них браками следующих дочерей с голландскими предпринимателями. К тому же теперь он являлся обладателем недвижимости в Великобритании, а как представитель рода Барнсли никогда не терял право британского подданства. Примерно через тридцать лет он вернулся в сообщество англичан и сблизился с Московской компанией: челобитная Ивана Ульянова Барнсли сохранилась в документации агента Симона Дигби[211].

В глазах русских властей наследование имущества за границей также являлось весомой причиной для выезда. Иван Ульянов Барнсли не принимал православия и, соответственно, обладал правом покинуть Россию. «Торговые иноземцы» и члены их семей не относились к полноправным подданным Московского государства и сохраняли возможность выезда. Выход из корпорации «московских торговых иноземцев» обычно не возбранялся; вступление в эту группу являлось скорее правом, чем обязанностью. Тем не менее прекращение полуподданства для этого английского купца оказалось непростым. В сохранившемся челобитье 1642 г. Иван Ульянов Барнсли указывал, что неоднократно подавал прошения об отъезде. После настойчивых обращений русское правительство все же удовлетворило его просьбу и согласилось выпустить, однако лишь на время. Ивану Ульянову Барнсли было предъявлено условие возвращения и сохранения торгового дела в России. Насколько насущной для русского правительства была потребность в коммерческой деятельности Джона Барнсли, сказать сложно. Но заложником продолжения его бизнеса в России оставался старший сын Вильям.

Следует отметить, что, мотивируя наследственными спорами, Иван Ульянов Барнсли предпринял попытку вывезти двоих сыновей. Вероятно, после драмы дочери он имел основания опасаться за их судьбу. Джон Барнсли стремился увести прямых наследников в родовое поместье. Но английскому купцу позволялось уехать лишь с младшим Андреем (Генри): «150 году августа 7 день государь пожаловал, велел Ивана Ульянова отпустить с меньшим сыномъ в Аглинскую землю на время. А большому ево сыну быти въ ево мѣсто на Москвѣ, а в Аглинскую землю не отпускать»[212]. Старший, Вильям, как явствовало из резолюции властей на челобитье, оставался в Москве гарантом возвращения отца. Таким образом, уже в 1642 г. Вильяму Барнсли было отказано в отъезде в Англию. (Ему, как и Анне, суждено было навсегда остаться в России.)

Джон Барнсли выехал, удачно разрешив земельные споры в Вустершире. Андрея (Генри) он оставил в родовом поместье Барнсли-Холл[213]. Сам же он, видимо, принужден был из-за старшего сына вернуться в Россию. Наиболее вероятно, как английский купец он упомянут под 1644 г.[214], однако в таком случае сразу выехал вновь. В 1645/46 г. Иван Ульянов Барнсли отсутствовал в России: сын Вильям стремился приехать к нему в Англию. Посещал ли еще раз Иван Ульянов Барнсли Россию, сказать сложно. В 1648 г. в Вологде действовал Джон Барнсли (John Barnesly)[215], но весомых оснований для отождествления его с Иваном Ульяновым Барнсли нс существует. Безусловно, в 1649 г. все английские купцы покинули Московское государство.

Что касается Вильяма Барнсли, то, оставшись без отца, в силу неизвестных нам причин (молодости?) он не занялся коммерцией самостоятельно. После отъезда Джона Барнсли наследник не продолжил его дела. Он был сразу нанят Петром Марселисом. С 1641 г. Вильям Барнсли состоял на службе у датского фактора[216]. В 1641 г. он доставил из Архангельска в Москву закупленную Марселисом в Дании большую партию мушкетов. Влиятельный родственник принял под свое покровительство шурина, а с ним, вероятно, и капиталы Джона Барнсли. Торговое предприятие Джона Барнсли (в котором так нуждалось правительство?) на время его отсутствия прекратило деятельность.

Дело Петра Марселиса, напротив, увеличивало обороты торговли, возможно поглотив средства Джона Барнсли. В этот период у Петра Марселиса (помимо собственных), очевидно, существовал и иной источник притока денег. Как отмечалось, Хармен Фентцель обеспечивал присутствие в России капитала компании де Вогелар — Кленка. По мнению Я. В. Велувенкамп, в совместных торговых операциях с Марселисом Хармен Фентцель не только распоряжался собственными средствами, но и привносил в общий бизнес деньги и льготы голландской фирмы[217]. Имея столь широкие финансовые возможности (и покровительство правительства в период дела Вальдемара), партнеры-родственники заинтересовались доходными экспортными монополиями. В 1641 г. они сумели заключить с правительством удачную сделку. В том же 1641 г. Фентцелю (за которым, очевидно, стояли деньги де Вогелара и связи Петра Марселиса) удалось в сложном споре с агентом Московской компании Симоном Дигби получить на пять лет откуп монопольной продажи смолы[218]. Сотрудничество компаньонов далее продолжилось в иной сфере. Следующим коммерческим успехом стало приобретение в 1646 г прибыльной монополии на откуп ворвани с побережий Белого и Баренцева морей[219]. Активная совместная деятельность Хармена Фентцеля и Петра Марселиса вызывала протесты как русских[220], так и английских купцов. Агент Московской компании Симон Дигби постоянно жаловался русскому правительству на противодействие Фентцеля и его партнеров в закупке необходимого количества смолы, предназначенной для содержания английского торгового флота в России. В свою очередь, Фентцель предъявлял факты нарушения Московской компанией своих прав и проникновение на запретные для иностранцев территории[221].

Вильям Барнсли очутился в удачно работающей семейной корпорации. Голландские купцы приняли родственника-англичанина в свой круг. Быть может, откупщики привлекли его в конкурентное противостояние с Московской компанией, основываясь на знании языка и правил торговли. Но главным предназначением Вильяма Барнсли стало дипломатическое направление деятельности Петра Марселиса.

Отказав Вильяму Барнсли в выезде в Англию в 1642 г, московское правительство в том же году направило его в Данию. Видимо, от этой поездки, связанной с планом династического брака, и стремился уберечь его отец. (Как показали дальнейшие события, небезосновательно.)

Подготовка русско-датского союза была приостановлена в 1642 г. после срыва переговоров посла С. М. Проестева. Главным предметом споров стал вопрос о вероисповедании будущих супругов. Христиан IV предполагал смешанный союз (повторяющий европейские династические браки). Требование перекрещивания, выдвинутое в Копенгагене С. М. Проестевым, лишило переговоры всякой основы. В этой неблагоприятной обстановке московское правительство обратилось к услугам иностранца, наделив его полномочиями русского дипломата. Роль посредника между русской и датской сторонами не в первый раз[222] сыграл Петр Марселис. Датский фактор призван был добиться приезда Вальдемара в Россию. В декабре 1642 г. Петр Марселис, возглавив посольство, выехал в датскую столицу. Очевидно, он получил негласные заверения царя о сохранении графом религиозных убеждений. Для достижения международного союза царь Михаил Федорович впервые готов был отказаться от запрета на смешанные браки. В свою очередь, Петр Марселис настойчиво поддерживал условия короля Христиана IV о свободе веры Вальдемара и его свиты. Церковный староста реформатской кирхи активно использовал переговоры для достижения собственных конфессиональных целей. Опираясь на датскую сторону, он стремился добиться больших свобод для лютеранских и кальвинистских общин России. С воплощением плана женитьбы датского лютеранина и православной царевны Петр Марселис и, видимо, члены его прихода связывали возможность расширения прав протестантов. Перед отъездом в Копенгаген Петр Марселис предусмотрительно взял с русских властей поручительство о неприкосновенности своей семьи, на что получил согласие. Супруга Доротея писала: «…А какь муж мои поьхал за море и он бил челом тебе, государю, чтоб ты нас, женишко его и детишек, не велел покинуть и ото всякого насильства и от обиды беречь велел… и ты, государь, проявил милость… от обиды беречь велел»[223].

В состав посольства вошел Вильям Барнсли, присоединившись к своему покровителю и родственнику. Как он объяснил позднее, в 1642 г, был «завербован в датскую службу по указу царя». В своей челобитной 1646 г. он сообщил, что поездка происходила за его счет. Участие в работе посольства Петра Марселиса, безусловно, соответствовало личным убеждениям сына английского купца. Как только была сформулирована идея династического брака, Вильям Барнсли стал ее деятельным исполнителем[224]. Он был готов вкладывать средства уехавшего отца в реализацию царского замысла. Русских же сторонников брака Вильям Барнсли, видимо, привлекал как специалист в финансах, языке, международных отношениях (наполовину Дюкер, он, возможно, сохранил какие-то немецкие, а быть может, и датские связи). В посольстве он числился гонцом, доставляющим отчеты Петра Марселиса в Россию[225]. По возвращении из посольства Вильям Барнсли был щедро одарен правительством. 17 декабря 1643 г. «Видим Иванов сын Бярнзли» получал через Посольский приказ «за службу» дорогие подарки[226].

Посольство находилось в Копенгагене более года. За это время в Москве в доме Петра Марселиса происходили самые разнообразные события. Семейное дело осталось под присмотром супруги Доротеи. В отсутствие мужа она зачастую исполняла обязанности по сбору сведений о международной ситуации: «проведыванию вестей». Так, Доротея Марселис перенаправляла в Посольский приказ копии документов, видимо газет («курантов», как их называли в России), доставлявшихся Марселису его информаторами из-за рубежа. Очевидно, в Нидерландах «консорциум» Марселисов (а также Фентцель) имел развернутую агентуру. В апреле 1643 г. от Доротеи Марселис в Посольский приказ поступил список с письма из Гааги королевы Генриетты-Марии к Карлу I. Текст была переведен и зачтен царю Михаилу Федоровичу[227]. Трудно сказать, какой смысл вкладывала Доротея в послание своей королевы. Безусловно, корпорация Марселисов была заинтересована в демонстрации нестабильности, углублении противостояния короля и парламента, поисках Генриеттой-Марией военной помощи в Голландии и Франции. Эти известия явно дискредитировали Великобританию как торгового партнера России.

Параллельно разгорелся внутрисемейный конфликт. В 1643 г. умерла Анна Дюкер, приходившаяся Доротее Марселис бабушкой по материнской линии. Между различными ветвями клана тут же вспыхнул жесткий спор за наследство. Главными претендентами на состояние усопшей оказались сын — Иван Андреев Дюкер, и внучка — Доротея Марселис[228]. Очевидно, что в раздел имущества изначально вмешался Петр Марселис. Судя по многочисленным отсылкам, могущественный датский фактор первым подал прошение, к сожалению не сохранившееся до настоящего времени.

Петр Марселис вступился за права Джона Барнсли (отца Доротеи), как отмечалось, отсутствовавшего на тот момент в России. (Как раз в это время он получал наследство в Вустершире.) Вероятно, в Москве осталась его доля в семейском капитале Дюкер — Барнсли. Именно на эту часть имущества фон Дюкер и претендовали супруги Марселис.

После отъезда Петра Марселиса с посольством в Данию, интересы своей семьи отстаивала Доротея, проявившая необыкновенную активность. В отсутствие мужа, отца и брата она стремилась не допустить перетекания семейных ценностей к родственникам Дюкер. Указывая, что «бабушкины животы нам вопче доведутца» (не упоминая при этом других своих братьев и сестер), Доротея Марселис в действительности стремилась перевести наследство отца, а с ним бабушки в собственное управление. Апеллировали к правам Джона Барнсли, она бросилась на защиту семейных интересов. Доротея указывала властям на факты незаконных, с ее точки зрения, действий Ивана Андреева Дюкера: продажу вещей матери, получение долгов по оставшимся от Анны Дюкер кабальным записям, а также переселение в родительский дом.

Дом Анны Дюкер, видимо принадлежавший клану Дюкер не одно поколение, стал одним из предметов спора. Описание фамильного гнезда ливонских купцов было составлено в ходе следствия: «Сперва двор, а на дворѣ хоромы, горница на подклѣть да комнатка на столбах прирублена да сени да повалуша да конюшня, подлѣ конюшни чулан да ворота да баня да два погреба да забор да огoрод, забор кругом двора».

Помимо недвижимости род фон Дюкер обладал значительными финансовыми возможностями и пускал их в оборот. Анна Дюкер располагала крупными суммами и занималась кредитованием членов иноземческого сообщества Москвы. Среди бумаг усопшей находилась «запись на Петра Марселиса в шти тысячах ефимков цысарских <утрата текста> три тысячи рублев рускими деньгами»[229]. Как выяснилось в ходе следствия, проблема долгов существовала не только перед четой Марселисов: Анна Дюкер ссужала деньги и другим иностранцам. Должниками оказались богатый датский купец Давыд Бахерахт («Да на торговом немчинѣ на Давыде Бахрать бескобально, что он сам винился при третьих при торговом немчинѣ при Еремѣе Понтѣлѣеве <утрата текста> при торговом же немчинѣ при Иванѣ Гоинсѣ, которых яз к нему посылал, что он и винился и сказывал, что он матери моей виноват в трех стах и во осми рублех и в восми гривнах и в осми московках»), известный литейщик государева Пушкарного двора Иван Фальк («Да <утрата текста> пушешнова мастера на Ивана Фалка по дворовой записи, что он купил у матери моей во шти сот рублех»), состоятельный нидерландский купец Яков Яковлев Фандергульст[230] («Да на торговом немчинь на Яковѣ Фалдеръгулсте полтораста рублев по кабалѣ»), иностранный переводчик Иоганн фон Денден («Да на Иване Фалденденѣ дватцать пять рублев по кабаль»).

Надо полагать, Иван Андреев Дюкер видел ситуацию иначе, чем Доротея Марселис. Он имел основания распоряжаться оставшимся после матери состоянием. Судя по его поступкам, единственным законным наследником имущества матери он воспринимал себя. Очевидно, что сын Анны Дюкер рассматривал себя прямым и единственным наследником движимого и недвижимого имущества своего рода. В семействе же Марселис он видел должников. Исходя из факта кредитования его матерью Петра Марселиса, он намеревался получить с племянницы и ее супруга невыплаченный долг. Иван Дюкер объявил о необходимости выплаты по счетам.

Но клан Марселисов рассудил иначе. Несмотря на то что самый крупный долг относился к Петру Марселису, Доротея претендовала на все имущество бабушки, включая недвижимость. Причем столь активно, что у Ивана Дюкера возникли подозрения в конфискации родительского дома. Дабы избежать потери наследства, Иван Дюкер попытался привлечь на свою сторону других членов иноземческого сообщества, в первую очередь иных должников своей матери. Сообщив, что мать благословила его собрать все долги, он начал получать по кабалам, распродавать домашнюю утварь, а вскоре и совершил поджог фамильного владения. Быть может, им двигало желание укрыть от могущественной племянницы бумаги и ценные предметы своей матери. Однако объяснение своим поступкам он находил в приступах временного безумства, вызванного горем тяжелой утраты. Перед Доротеей возникла проблема неполучения доли своего отца. Она представила дядю человеком, не контролирующим свои поступки, способным уничтожить родовую усадьбу (а с ней и окружающие) и, соответственно, представляющим угрозу обществу[231].

Ссора между знатными фон Дюкер, с одной стороны, и представительницей древнего рода Барнсли, с другой, разрасталась. В конфликте благородные родственники обменялись взаимными оскорблениями. Доротея объявляла, что после смерти матери ее дядя «Божиим гневом разумом порушился»; «попрекала его дурною болезнью, а он гневом Божиим в уме рушался»[232]. Иван Дюкер не остался в долгу и вместе со своей женой указал племяннице на ее неприятное заболевание, явно недостойное богатой и имеющей столь высокое положение дамы. Очевидно, Доротея Марселис была серьезно больна[233] (она умрет около 1650 г.; Петр Марселис вступит в новый брак; главными наследниками огромного состояния и всех многочисленных фамильных предприятий Марселисов в России останутся дети от брака с Доротеей Барнсли). Сейчас же лицо супруги Петра Марселиса было обезображено провалившимся носом: «Божиим гневом нос пeрегнил». Дядя с его семейством оказался первым, кто с пылом указал племяннице на порог. К обвинению, распространявшемуся среди иноземческой колонии Москвы, они присовокупили обидное прозвище «гнилая гнилуха».

Оскорбленная Доротея, пользуясь попечительством правительства, подала челобитье царю[234]: «А у нас государь, позоръ и бесчестие того не может быть, что чосного человека гнилым называть» — и просила «оборонь дать, чтоб им впред не повадно было мужа моего и меня такою позорною лаею безчестить»[235].

Тяжба о наследстве и кредитах перерастала в следственное дело о «безчестье». Началось правительственное разбирательство, и очень скоро за Ивана Дюкера уже никто из членов иноземческого сообщества не хотел давать поручительство. Одним из немногих, кто готов был отстаивать права Иван Дюкера, стал его духовный отец — Балтазар Фадемрехт. Видимо, семейство Дюкера относилось к благочестивым прихожанам лютеранской кирхи Св. Михаила. Судя по действиям пастора, а также хранившейся в доме Дюкера библиотеке, род отличала религиозность. В описи (потребовашейся в период следствия) имущества усопшей Анны Дюкер бросаются в глаза «Библия немецкая» и «15 книг немецких»[236]. Очевидно, семья везла из Европы книги, хранила и берегла их. Традиционно значительную долю в семейных собраниях того времени составляли книги молитвенного служения.

В начале 1644 г. в Москву возвратился Петр Марселис. Он добился освобождения Ивана Дюкера из-под стражи, где тот очутился по воле племянницы, и примирил воюющих родственников. Видимо, он убедил Барнсли и Дюкера не доводить спор до суда в Посольском приказе. Он разрешал конфликт внутри семьи, уладив проблемы с сундуками, книгами и кредитами, обговорив приемлемые для обеих сторон условия их погашения (можно предположить, что огромный долг был прощен Марселису). Петр Марселис и Иван Дюкер подписали (Марселис — по-немецки, Иван Дюкер — по-русски) совместную «примирительную челобитную».

Объединение лютеран и кальвинистов оказалось в этот момент необходимым не только семье Дюкер — Марселис, но и в целом иноземческой колонии. За время работы посольства перед иностранцами Москвы возникли проблемы куда более серьезные, чем дела о «бесчестье», имеющие финансовую подоплеку.

Проект смешанного брака в царской семье вызывал все большее сопротивление элиты русского общества, расколовшейся на две группировки. Намерения царя (опиравшегося в этом замысле на Ф. И. Шереметьева) вызвали недовольство среди высшего духовенства и боярской аристократии[237]. Партию противников возглавили дворецкий А.М. Львов и патриарх Иосиф. Последний, став главой русской церкви, сделал все возможное, чтобы сорвать русско-датский династический брак и не допустить превращения его в православно-лютеранский союз. Петр Марселис в Копенгагене обговаривал возможность увеличения числа кирх в Москве и строительства протестантских храмов в других городах России. Патриарх подготовил ответные меры. Плану появления новых кирх он противопоставил уничтожение уже существовавших. В 1643 г. произошла явно спровоцированная духовными властями подача челобитной священниками 11 московских приходов[238]. По приказу патриарха Иосифа, удовлетворившего столь представительную петицию клира, взволнованного недопустимым соседством православных и протестантских храмов, кирхи в центре Москве были снесены. Это были стали кальвинистская кирха Петра Марселиса и лютеранская кирха так называемых «новых немец» — Св. Николая. Петр Марселис попытался остановить разрушение, используя дипломатическое вмешательство Генеральных Штатов[239]. Русское правительство не прислушалось к иностранным петициям. Царь смог лишь выделить участок земли — между Покровскими и Флоровскими воротами — для сооружения новых зданий[240]. Петру Марселису пришлось строить следующую реформатскую кирху[241], а патриарх Иосиф достиг определенной цели: удаления протестантского богослужения за пределы столицы.

Противодействие межконфессиональному браку патриарха Иосифа и связанным с ним боярским группировкам не ограничилось вынесением кирх за границу города. Следующим шагом стало обращение к указу 1627 г. о прислуге, упомянутому выше. Не исключено, что в этот период происходило новое оглашение указа. В любом случае, реализация данной правовой нормы затронула еще одного члена семьи Барнсли — Елизавету Фентцель.

В 1643 г. было начато следственное дело о нарушении Елизаветой (в документе — «Оленой») Фентцель религиозных свобод своей православной холопки. Толчком к разбирательству послужил извет беглой служанки — Авдотьи Александровой, назвавшейся перед русскими властями греческой православной[242]. Девушка-«ясырка» находилась в доме голландского купца и его английской жены примерно шесть лет. За это время, наиболее вероятно, холопка, происходившая из Трапезунда, приняла кальвинизм: она имела «немецкое» имя — Софья и носила «немецкое платье», что должно было быть результатом обращения. Безусловно, что Хармен и Елизавета Фенцель не могли держать православную прислугу, а тем более — принуждать ее сменить веру. Поэтому на следствии Хармен Фентцель настаивал на принадлежности холопки к исламу Но девушка, очевидно точно почувствовав направление проводимой патриархом политики в отношении протестантов, говорила о притеснении веры. Она предъявила Елизавете Фентцель опасное обвинение в религиозном преследовании. По словам беглой холопки, хозяйка оказывала на нее давление: «заставливала в посные дни скоромную ѣству ѣсть и молоко хлѣбать». Нетерпимость Елизаветы, по словам беглой холопки, была столь ярой, что она ее «била и мучила» за стойкость православию. В изложении Авдотьи Александровой протестантка, так и не добившаяся измены православию, заявила холопке: «Коли де ты нашей вѣры не вѣруюшь и ты де поди з двора»; «и платье де с неѣ неметцкое сняла и збила з двора». Вызванный для допросов Хармен Фентцель говорил о бегстве холопки и краже имущества. Следственное дело (как и все прочие того времени), безусловно, не отражало реальных действий как хозяйки, так и ее служанки. Тем не менее в обвинениях холопки дочь Джона Барнсли выступает истовой протестанткой, и эта характеристика, видимо, более всего в деле соответствовала действительности. Разбирательство проявило истинную убежденность Елизаветы Фентцель, ее глубокую приверженность своей вере. (Как и ее отца, и всех его детей.)

Очевидно, судебное дело было использовано патриархом Иосифом в разворачиваемой им кампании против протестантов. Делу холопки, видимо вследствие вовлеченности в него ближайших родственников «царского свата» и его помощника, был придан почти государственный размах. В нем участвовали патриарх Иосиф, царица Евдокия Лукьяновна и государь. Царь Михаил Федорович прекратил зависимость Авдотьи Александровой после прохождения ею таинства крещения. Семья Фентцель лишилась работницы и, не имея документов о ее покупке, не получила от правительства компенсации. Удар (хотя и не столь болезненный) был нанесен человеку, тесно связанному с Петром Марселисом в торговле, храме и семье. (Как отмечалось, в начале — середине 40-х гг. XVII в. Хармен Фентцель активно действовал совместно с Петром Марселисом. Но с конца 40-х гг. XVII в. упоминания о нем исчезают со страниц русских документов (последний раз он назван под 1649 г). Вероятно, он с семьей покинул Россию, возможно после смерти своего шурина и патрона Г. Э. Кленка (скончавшегося около 1646 г). В 60-х гг. XVII в. Елизавета Фентцель, уже вдова, присутствовала с детьми в поместье Вустершир (о чем ниже).

Разбирательство о посягательствах на религиозные права служанки-холопки и даже ликвидация кирх не остановили, конечно, русско-датское сближение, проект брака неумолимо разворачивался. Переговоры Петра Марселиса в Копенгагене удачно завершились. Датский фактор выполнил требование царя Михаила Федоровича, и граф Вальдемар вступил в границы России.

Оказавшись в Москве (в январе 1644 г.), сын датского короля приступил к формированию собственного двора. Его численность, ранг участников, церемониал, право наделения титулами и гербами, будущие выплаты на «дворовое содержание» обговаривались еще в Копенгагене. Граф исходил из достигнутых договоренностей и представлений о своем статусе в России. Он располагал приехавшей из Дании свитой (ему позволили взять 300 человек), в которую в Москве вошел Вильям Барнсли. Сын английского дворянина и зять Петра Марселиса получил звание дворянина в свите Вальдемара и высокую должность казначея (наряду с Барнсли пост казначения периодически исполнял и сам Петр Марселис). Статус Вильяма показывает, что через него проходили денежные суммы семьи Марселис — Барнсли, вносившей свой капитал в достижение династического союза, активно субсидируя царский проект.

Участие средств кальвинистской семейной торговой корпорации в проекте не было случайным. Принятые в Копенгагене соглашения определили особый статус королевского сына. В случае заключения союза Вальдемар обладал бы в России высокими иерархическими, династическими правами, а также широкими финансовыми возможностями. Граф был определен в местнической лестнице третьей персоной в государстве, занимая следующее, после наследника Алексея Михайловича, место среди русской знати. Его дети мыслились потенциальными преемниками русского престола (устойчивыми становились слухи о возможных правах и самого графа). Царскому зятю предназначались в пожизненное владение два крупных торговых города (Ярославль и Суздаль). Достигнув столь значительного положения, граф, как отмечалось, оставался бы лютеранином. В Копенгагене особенно заботились о строительстве для Вальдемара личной кирхи.

Безусловно, реализация этих проектов резко изменила бы сложившиеся нормы права (как светские, так и канонические). Иным был бы статус иностранцев и как следствие структура русского общества. Неправославные впервые были бы допущенны в узкий круг царского дома и политической элиты, а также к административному управлению и обладанию значительными русскими территориями. Внутри Государева двора появился бы огромный штат западных христиан со своим укладом, и главное — вероисповеданием.

Подобный вариант был крайне желателен Петру Марселису, но не устраивал окружение патриарха Иосифа и А. М. Львова. Протестантам в 1644 г. впервые пришлось серьезно столкнуться с влиятельными противниками брака, которые все упрочивали свои позиции. Глава церкви использовал главный удар. Бракосочетание в царской семье, бесспорно, не могло произойти без его согласия. Патриарх Иосиф не допустил совершения таинства венчания лютеранина и православной (причем в главном соборе России — Успенском соборе Московского Кремля). В Москве Вальдемар был поставлен перед обязательным условием повторного крещения. Тем самым нарушались все обещания, данные в Копенгагене посольством Петра Марселиса.

Убедить графа Вальдемара в превосходстве православия призваны были споры о предметах веры. Неожиданно для себя граф оказался втянут в богословские диспуты. С февраля 1644 г. в Москве начались публичные прения, в которые с русской стороны были привлечены многочисленные новообращенные иностранцы. Правительство в целом устойчиво стремилось окружить официального жениха Ирины Михайловны перекрещенными иноземцами, с одной стороны, вероятно, демонстрируя на их примере легкость перехода, а с другой — предлагая новый состав «королевичева» двора. Важная роль в нем отводилась ливонскому дворянину православному Дмитрию Андреевичу Францбекову, направленному властями (8 февраля 1644 г.) на специальную беседу к графу. Кроме того, дело Вальдемара породило множество обращений в православие, в том числе иммигрантов из Дании. Пользуясь переговорами, в Россию устремились авантюристы, состоявшие на датской службе, но желавшие обустроиться в России. Например, заручившись королевскими рекомендательными грамотами, в Москву приехали Матвей Шляковский и Иван Салтыков, немедленно попросив перекрещивания. Они использовали ситуацию споров о крещении для получения значительных привилегий в России — и не обманулись в ожиданиях. Интересно, что приезд из Дании Шляковского был как-то связан с семьей Марселис — Барнсли. Во всяком случае, мнимый граф был им знаком, и именно Вильям Барнсли ввел Шляковского в иноземческое сообщество Москвы. Шурин Петра Марселиса представил высокооплачиваемого иммигранта сыну известного «московского торгового иноземца» Ивана Юрьева Букольта[243] — переводчику Посольского приказа Исаку Букольтову[244] (последний вскоре вошел в посольство в Данию 1642 г.). Вероятно, власти предполагали важное участие Шляковского в будущей свите «королевича». Но круг иноземцев, связанный с Вальдемаром, не принял перехода Шляковского в православие. После вступления «графа» в русскую церковь Исак Букольтов отказался от службы. Вероятно, прервал контакты с неофитом и Вильям Барнсли. В целом среди спутников Вальдемара, происходивших из московских «немец», не принявших православие, быть может, едва ли не единственным оказался Вильям Барнсли. Безусловно, он поддерживал графа в его стоянии за веру в период диспутов.

Двухлетние прения не имели успеха, каждая из сторон не принимала аргументы противоположной. Христиан IV и Вальдемар категорически отвергли возможность принятия православия. Датский король и его сын постоянно напоминали, что готовы отказаться от идеи брака, но не изменить веру. Переговоры затягивались, принц предпринимал многочисленные попытки покинуть страну, из которой его с неуклонным постоянством не отпускали. Христиан IV (а также польский король Владислав IV) настойчиво обращались к русскому правительству с просьбами выпустить графа из России. Придворная группировка, заинтересованная в союзе, удерживала жениха, все еще не теряя надежды на вступление его в русскую церковь. В споре о перекрещивании Вальдемара столкнулись две непримиримые позиции, когда, несмотря на крайнюю заинтересованность в союзе с Россией для войны со Швецией, датская сторона не смогла принять выдвигаемых московским патриархом условий. Требование перекрещивания оказалось несовместимым с реализацией династического союза. Для датского короля чистота веры была превыше военной помощи России.

Неожиданная смерть в 1645 г. царя Михаила Федоровича, инициатора династического союза, прекратила зашедшие в тупик переговоры. Власть в государстве перешла к единственному наследнику — сыну Алексею Михайловичу[245]. Новый монарх тотчас с почетом отпустил графа Вальдемара. Последний на прощальной аудиенции попросил о вознаграждении для Петра Марселиса, вероятно подразумевая компенсацию его затрат.

Безусловно, свита Вальдемара последовала за своим сюзереном. Но в Москве остался казначей Вильям Барнсли, как потом объясняли иностранцы «для малые причины» (попытка вернуть утерянные деньги? любовная история?). Трудно сказать, почему Вильям Барнсли упустил возможность выехать вместе Вальдемаром. Несомненно, он понимал бессмысленность и небезопасность своего дальнейшего пребывания в России: дело Вальдемара завершилось совсем не в пользу семьи Барнсли — Марселис. Очевидно, что сразу в 1645 г. Вильям начал подавать прошения. Он настойчиво пытался покинуть страну, в которой родился. Он неоднократно обращался с челобитными к Алексею Михайловичу. Сохранилась последняя челобитная 1646 г., упоминавшая многочисленные предшествующие. (Вероятно, он помнил о неудачной попытке 1642 г, во всяком случае, говорил о прошениях двум правителям, т. е. указывал на составление первых посланий еще при жизни Михаила Федоровича.) Очевидно, челобитная 1646 г. является последней, т. к. сохранила вынесенный вердикт (именно ее затем цитировали делопроизводственные документы Сибирского приказа[246]).

Из челобитья явствует, что Вильям Барнсли говорил о своем следовании указаниям покойного монарха. Он напомнил молодому государю о выполнении лишь царской воли: «…Указу отца твоего государева блаженные памяти великаго государя царя и великого князя Михаила Федоровича всеа Русии посылан был я иноземец для вашего государева дѣла в Датцкую землю з зятем своим с Петром Марселисом и служил вам, государем вѣрою и правдою»[247]. Поскольку инициатива поездки исходила от прежнего правительства, Вильям Барнсли просил компенсировать издержки, понесенные в деле Вальдемара: «А я, иноземец, от твоей посылки и от изрону оскудал и одолжал великими долгами»[248]. Получалось, что деньги Джона Барнсли ушли на проект, а его сын был разорен. Вильям упоминал о многочисленных долгах, а также указывал на отсутствие царского жалованья (тем самым косвенно подчеркивая, что не относился к категории «служилых иноземец»). Неясно, ограничивался ли он в первых челобитных просьбой выплаты «жалованья». В последней версии, начав с темы долгов правительства по отношению к нему, он, по существу, говорил не о возвращении их, а о выезде. С целью возмещения убытков и покрытия затрат Вильям Барнсли просил уехать к отцу в Англию, рассчитывая на наследственные земельные владения.

В челобитной Вильям Барнсли попытался получить разрешение на выезд, используя тот же прием, которым воспользовался его отец в 1642 г. Он повторил схему прошения Джона Барнсли (которое было удовлетворено). Только теперь в роли престарелого родителя, нуждающегося в опеке, оказался сам Джон Барнсли (теперь он был при «древней старости», а дедушку Вильяма, который был еще жив и даже относительно недавно женился, внук не упомянул). Вильям Барнсли-младший писал о немолодом отце, владевшем поместьями в Англии (речь шла о переписанных на Джона Барнсли землях брата в Вустершире). Юноша указывал, что является единственным наследником отца[249], в случае смерти которого владения уйдут от фамилии. Угроза лишения земельной собственности призвана была убедить власти в настоятельной необходимости его постоянного присутствия в Барнсли-Холле: «А отец мои при древней старости, вотчинки и помѣстья после его останутца. А без мѣня у него наслѣдника нѣт и приберечь некому и тѣ вотчинки отойдут от меня даром»[250]. Но на этот раз столь понятный властям мотив получения наследства успеха не имел. Реакция властей оказалась неожиданной для просителя: Вильяму Барнсли было определено тюремное заключение и сибирская ссылка; правительство брало на свое содержание бедствующего англичанина, но в Сибири.

Сохранившийся документ отражает поиск царем Алексеем Михайловичем окончательного решения. Первоначальная помета — «сыскать» (т. е. собрать документацию по запросу) — была зачеркнута. Монарх на заседании Боярской думы резко изменил позицию и выбрал для Вильяма вознаграждением за усердную службу своему отцу этапирование в Сибирь. Думной разрядный дьяк Иван Гавренев[251] подписал новую фразу: «посадить в тюрьму, сослать в Сибирь»[252]. (Можно отметить, что графа Вальдемара постоянно запугивали Сибирью и в Дании, и в Речи Посполитой.) Исполнением царского распоряжения занималось несколько приказов. Первоначально документация по делу иностранца-коммерсанта оформлялась в Посольском приказе, где думной дьяк Алмаз Иванов, подготовив грамоту от имени государя, перенаправил англичанина и документ в Сибирский приказ[253]: «И по указу великаго государя по памяти ис Посольского приказу за приписью дьяка Алмаза Иванова тот немчин Вилим Бярнзь сослан в Сибирь в Енисейской острог. А в Енисейском остроге велено иво посадить в тюрьму до государева указу»[254]. В Сибирском приказе судья князь А. Н. Трубецкой и дьяк Григорий Протопопов распорядились судьбой иностранца в соответствии с высшим предписанием[255]. В 1646 г. сын английского купца был направлен в тюрьму Енисейска[256].

Причин для подобных выводов нового правительства по отношению к Вильяму Барнсли было слишком много. Опасен был каждый из пунктов прошения иностранца. Наиболее дерзко в глазах властей звучало упоминание об исполнении воли предшествующего монарха. Для русских участников Прений указание на инициативу царя Михаила Федоровича, по окончании дела Вальдемара, расценивалось клеветой, бросающей тень на благочестие почившего царя. В 1647 г. князь Семен Шаховской обмолвился о желании царя достигнуть смешанного брака; он был признан еретиком и как церковный преступник приговорен к сожжению (правда, замененному ссылкой)[257].

Новое правительство, безусловно, не планировало компенсировать издержки на дело Вальдемара. Тема оплаты услуг, оказавшихся теперь не только ненужными, но и противоправными, могла вызвать только неудовольствие в окружении монарха. Вильям Барнсли заговорил о долгах как раз в тот момент, когда начались гонения на поддерживающих идею династического брака русских дворян. После провала русско-датских переговоров сторонников союза с Вальдемаром постигла опала. В ссылку по различным поводам отправились представители придворной группировки Ф. И. Шереметьева (уже упоминался С. Шаховской). В 1645 г. был сослан князь И. Н. Хованский (также первоначально приговоренный к смертной казни)[258]. Двумя годами позже последовал в ссылку по сходным обвинениям и могущественный боярин С. Л. Стрешнев.

Строгость и последовательность наказания свидетельствует об отношении правительства Алексея Михайловича к несостоявшейся свадьбе как к попытке подмены его наследственных прав[259]. Удивительно, но во время пребывания графа в Москве источники не рисуют царевича Алексея противником Вальдемара и не передают следов хотя бы какого-то соперничества между ними за престол. Напротив, согласно всем документам, Алексей Михайлович проявлял необыкновенную любезность к будущему родственнику, что дало основание авторам писать о завязавшейся дружбе двух царственных юношей. Наследник престола с любопытством посещал пиры, устраиваемые графом при своем дворе в Москве, подолгу общаясь с королевским сыном.

Более четкой представляется позиция наставника царевича, боярина Бориса Ивановича Морозова. Несмотря на личные симпатии к иностранцам[260], он был далек от мысли о включении их в состав политической элиты. Дружба с иностранцами имела жесткие ограничения. Боярин готов был допускать «некрещеных иноземцев» в свой дом, но не в Государев двор. Вальдемара (и его свиту) Б. И. Морозов видел в России только православными. Принадлежа к группировке А. М. Львова, вельможа твердо настаивал на канонической обязательности перекрещивания будущего супруга Ирины Михайловны. Согласно иностранному наблюдателю[261], Б. И. Морозов, сопровождая воспитанника в дом Вальдемара, стремился обратить графа в православие даже во время пира. По словам все того же датского очевидца, настойчивость Б. И. Морозова показалась излишней Алексею Михайловичу: царевич, взбешенный бесцеремонностью своего «дядьки», с позором выставил московского аристократа за дверь[262]. Русский текст, вышедший из кругов, близких к Б. И. Морозову[263], дает иную трактовку той же непримиримой позиции наставника. «Повесть о кончине царя Михаила Федоровича» проявляет крайне нетерпимое отношение автора и его заказчика к инославным; в произведении Вальдемару и его свите даны самые нелестные характеристики. Автор «Повести» призывал к прекращению контактов с инославными: «Да престанем неверных в дружбу призывати и с ними любитися» — и сожалел об отсутствии наказания для графа: «…Таковый враг насмеялся и обогатися, ничим же вредим». Присутствие Вальдемара в России видится создателю «Повести» угрозой православию и, следовательно, устоям основанного на вере русского общества. Безусловно, восприятие графа как «еретика» утверждало незыблемость династической преемственности Романовых. Устранение Вальдемара из государства представлялось в сочинении спасением не только веры, но и прав царевича. Последняя тема теснейшим образом соотносилась с деятельностью Б. И. Морозова. Боярин последовательно защищал принцип наследственной монархии (в том числе и от нежелательных слухов). Б. И. Морозов явился организатором венчания Алексея Михайловича на царство, а также стремительной присяги новому государю жителей России[264].

Вступление Алексея Михайловича на престол определило статус его наставника: Б. И. Морозов на несколько лет стал фактическим руководителем государства. В новом правительстве огромное значение придавалось чистоте православия. Влияние на молодого государя, наряду с Б. И. Морозовым, оказывал «ревнитель благочестия» царский духовник Стефан Вонифатьевич. Последний (или же продолжавший возглавлять Печатный двор А. М. Львов) вернулся к проблеме дела Вальдемара. В 1647 г. при составлении печатного полемического сборника «Книга о вере» (М., 1648)[265] в его состав был внесен сокращенный вариант второго послания патриарха Иосифа к графу Вальдемару. Таким образом закреплялись выводы об обязательном перекрещивании протестантов и давалась каноническая оценка произошедшим событиям.

Формулируя окончательную позицию к делу Вальдемара и жестко наказывая русских дворян, причастных к династическому плану, новые власти не могли обойти вниманием замешанных в проекте иностранцев. Безусловно, главной фигурой несостоявшегося брака являлся Петр Марселис. Он должен был бы первым попасть под удар правительства Б. И. Морозова. Датский фактор и русский дипломат играл важнейшую роль в ведении переговоров, и именно он гарантировал свободу веры графа. Ряд фактов позволяют говорить, что Петр Марселис попал в опалу. Правительство задержало выплаты за поставленную селитру, а главное, в 1647 г. лишило его и его компаньонов (Андрея Виниуса и Филимона Акему) права пользования железоделательными заводами (этот шаг клан Марселисов связывал с делом Вальдемара, в правительственных же документах тема династического брака никогда не упоминалась)[266]. Но Петр Марселис и в этой ситуации был далек от финансового краха. Как отмечалось, в 1646 г. совместно с Харменом Фентцелем, он получил разрешение на монопольную продажу ворвани, приносившую немалые выгоды[267].

Серьезных наказаний Петру Марселису не последовало. Власти нуждались в его услугах. Петра Марселиса не только допустили к доходному откупу, но продолжали использовать в дипломатической сфере. В 1646 г. он был направлен послом в Голштинию. Стало очевидно, что без посредничества датского и голштинского фактора невозможно уладить русско-датские отношения. (Петр Марселис сумел быстро выстроить добрые отношения с новым правительством. Его контакты с группировкой Б. И. Морозова в короткий срок перешли от опалы к тесным контактам. Успех был стремительным. В 1648 г. Петр Марселис вернул заводы, переписав их на себя и на женатого на его дочери Филимона Акему[268].)

Представитель «консорциума» Марселисов, являвшегося кредитором монархов самых различных стран, был слишком крупной фигурой, чтобы на него распространялись открытые преследования. Реальные гонения не затронули Петра Марселиса. Ответственность за дело Вальдемара переложили на менее защищенного Вильяма Барнсли. Во всяком случае, именно так восприняли близкие Вильяма его ссылку. «Племя его и свойственные», как говорилось в королевской грамоте (о чем ниже), обратились по этой причине к датскому королю.

Не исключено, что под «свойственными» подразумевался (помимо Марселисов) Джон Барнсли. Последний, конечно, имел контакты (в России или из Англии) со своим зятем и с его помощью попытался вызволить сына. Быть может, узнав о беде, случившейся с наследником, Джон Барнсли и сам приезжал в Россию. В том случае, если он лично хлопотал о сыне около 1647–1648 гг., то упоминаемый в этот период в Вологде купец Джон Барнсли — одно лицо с Иваном Ульяновым Барнсли. Предпринимал ли он попытки подачи русскими властям челобитных — неясно, документы такого рода неизвестны. Безусловно лишь, что английская дипломатическая поддержка была абсолютно невозможна в этот период. Английское купечество неумолимо теряло свои позиции в России, а в Англии нарастала гражданская война[269]. В этой ситуации Джон Барнсли мог рассчитывать лишь на клан Марселисов.

Петр Марселис, видимо чувствуя свою непосредственную причастность к заключению Вильяма Барнсли, попытался вызволить родственника, единоверца и подчиненного. Для этого он прибег к помощи все тех же датских связей. Через посредничество брата, Габриэля Марселиса, он организовал заступничество датского короля. Христиан IV был извещен приехавшим в Копенгаген из Антверпена Габриэлем о жестоком наказании дворянина графа Вальдемара. Король, чей сын был удерживаем в России на протяжении почти двух лет и едва не был насильно перекрещен, со вниманием воспринял просьбу. Побуждаемый Марселисами (а те, возможно, в свою очередь, Джоном Барнсли), он вступился за Вильяма Барнсли в период восстановления русско-датских контактов.

По возвращении графа Вальдемара Христиан IV расторг дипломатические отношения с Россией. Вернуться к нейтралитету предшествующего периода попытались два русских посольства[270]. В рамках налаживания контактов, которых искали московские власти, датский король поднял вопрос об освобождении ссыльного Вильяма Барнсли. На аудиенции с послами Б. Ф. Болтиным и Пустынниковым, монарх выставил четыре крайне неприятных для русской стороны вопроса. Он представил факты, которые никак не мог расценить как пример дружественной позиции России к Датскому королевству. К их числу относилось заключение Вильяма Барнсли. Христиан IV ходатайствовал за родственника Марселисов, увещевая русскую сторону отпустить англичанина. Сохранилась «памятная записка» от 29 октября 1647 г. датского гофмаршала Адама Гендрика Пенца[271], составленная для послов[272]. Третьим[273] пунктом в ней поставлен вопрос о Вильяме: «Жалуется Габриэль Марселис, что один шляхетнои человекь имянем Вилим Беренсле, которой наперед сего его графской милости господину Волдемару Християну служил, в Сибирь сослан. И хочи королевскому величеству вина его не вѣдома, однако хотѣние к господамъ послом, чтоб они, какъ назад привдут, об немь у его царского величества печаловатца, что ему опять освобождену быти, что того не мыслить, что ему то для его графской милости господина Волдемара Христьяна службы учинено»[274].

Предъявив проблему послам и получив уклончивый ответ, уже на следующий день после приема, 30 октября 1647 г., Христиан IV подготовил несколько грамот к Алексею Михайловичу. Одна из них касалась судьбы Вильяма Барнсли[275].

Королевские послания не были отданы Б. Ф. Болтину и Пустынникову. В Россию их доставил 21 марта 1648 г. активно торговавший в России датский купец[276], на этот раз исполнивший роль гонца, Давид Бахерахт. Врученные документы были переведены в Посольском приказе[277]. В них русские власти еще раз смогли ознакомиться с королевским прошением. Датский монарх говорил об освобождении из сибирской ссылки, отъезде из России и компенсации затрат Вильяма Барнсли: «Нам объявлено, которою мѣрою единъ имянем Вилим Беренсле, которой у нашего много любительного сына высокодобророжденного графа Волдемара Христьяна графа Шлезвицкого и Голстенского, в то время какъ онъ у вашей любви на Москвѣ был дворянином служилъ и пребывалъ, а после его поѣзду онь там остался для малые причины, и какъ нам объявлено для добропомянутого нашего любительного сына вашей любви в опале в Сибир сосланъ»[278]. Русское правительство задерживало вынесение резолюции по всем грамотам (каждая из которых содержала не столь приятные для русской стороны темы). Давид Бахерахт несколько раз направлял челобитные с просьбой обсудить поставленные в королевских обращениях проблемы. Возможно, желая ускорить рассмотрение датских документов, 5 мая 1648 г. он представил в Посольский приказ еще один текст. Оказалось, Давид Бахерахт располагал копией «Памятной записки». Она была переведена в Посольском приказе и присоединена к делу[279]. Очевидно, что социальные потрясения — грандиозное восстание июня 1648 г. — отложили решение правительства еще на несколько месяцев. Лишь в ноябре 1648 г. царь Алексей Михайлович составил ответное послание Христиану IV, поставив точку в деле Вильяма Барнсли и дав оценку мотивов заключения[280].

Во всех текстах датской стороны Вильям Барнсли представлен жертвой гонений по делу Вальдемара. Единственной причиной опалы называлась служба графу.

Ответ русской стороны был иным. Московские власти, по крайней мере в датско-русских переговорах, категорически отказались признать зависимость ссылки от дела королевского сына. Дипломатически обойдя эту тему, власти устойчиво стремились представить процесс над Вильямом в другом свете. Послы сразу заявили: «Господа послы подлинно чають, что то не для господина Волдемра Христьяна учинено». В царской грамоте звучало: «А сослан онъ в Сибирь в великом государственномь дѣле». Наиболее вероятно, речь шла о «государеве деле», или иначе — «слове и деле государеве»[281]. Этот тип политических преступлений был связан с действиями или высказываниями, наносившими ущерб «государской чести».

Мы не знаем, что именно стоит за фразой «великое государственное дело». Материалов разбирательства над Вильямом Барнсли не сохранилось, следственное дело неизвестно. Под сомнением остается само ведение дознания. Наиболее вероятно, Вильям Барнсли был сослан в Сибирь без суда и следствия, на основании вынесенного царского приговора. Не располагая предъявленным ему обвинением, попытаемся высказать ряд предположений.

За термином «великое государственное дело» могло скрываться, как отмечалось, упоминание об инициативе царя Михаила Федоровича в заключении смешанного брака.

Кроме того, эта формула часто означала и оскорбление веры. Дискредитация основ православия видится одной из вероятных причин наказания Вильяма Барнсли. Действительно, в челобитной 1657 г. Вильям Барнсли указывал на конфессиональный мотив: «…Послан… в ссылку за крещенье православные християнские вѣры греческаго закону»[282]. Тема крещений, очевидно, присутствовала в его деле изначально. Как известно, поругание таинства крещения совершала Анна Барнсли. Кощунственное отношение к крещению по русскому обряду демонстративно проявлял и его сюзерен — граф Вальдемар. Участие Вильяма Барнсли в каждом из этих громких дел вполне логично и соответствовало его убеждениям. Не исключено, что совсем юный Вильям сопровождал требования освобождения сестры оскорблениями «русской» веры, выпадами против православия. В 1646 г. духовные власти могли припомнить все это Вильяму. Его вина могла быть усугублена в период Прений. Нетерпимость к православию англичанина, находящегося под покровительством графа Вальдемара, видимо, проявилась более явно. Датские протестанты, задерживаемые в России, пользуясь безнаказанностью, доходили до открытого богохульства. Например, члены свиты стреляли (21 мая 1645 г.) в надвратные иконы оказавшейся поблизости церкви Соловецких чудотворцев[283]. Казначей графа Вальдемара если сам и не присоединился к подобным бесчинствам, то мог оказаться виновным в них с точки зрения правительства. Таким образом, помимо собственных неблагочестивых поступков на него могли возложить вину за все непочтительные действия членов его семьи и окружения Вальдемара.

Безусловно, Вильям Барнсли всячески поддерживал отказ графа от перекрещивания, а это наряду со стремлением к выезду могло послужить основой обвинений и в государственной измене. В отношении этого типа преступлений правительство широко практиковало ссылку в Сибирь. Записки иностранцев пестрят упоминаниями о несчастных ссыльных — иностранных офицерах. Так, французский врач на севере в 1653 г. случайно встретил своего давнего знакомого, «лотарингского дворянина», которого он с трудом узнал. Француз был заподозрен в измене и отправлен в ссылку на три года[284]. Де Ченеда писал о немецком капитане, доставленном в Сибирь за просьбу выехать в свое отечество[285]. В целом русские власти с крайней неохотой выпускали иностранцев из страны[286]. Возвращение «служилых иноземцев» на родину нарушало традиционные взаимоотношения между московским государем и его подданными — русскими «служилыми людьми» (не имевшими права отъезда). Как отмечалось, просматриваются единые подходы властей к людям (как к русским, так и к иностранцам), произнесшим присягу монарху. Вильям Барнсли не был военным, однако он являлся сыном «московского торгового иноземца» (связанного ранее присягой с царем), а кроме того, видимо, и сам произносил присягу. Вероятно, перед выездом в Копенгаген он в присутствии пастора приносил заверения в честной службе государю и исполнении его интересов. Присяга и служба (как дипломата) дали основания властям распоряжаться судьбой юного коммерсанта по своему произволу.

Вильям Барнсли рассматривался властями подданным, соответственно подсудным только русскому законодательству. В отличие от своей сестры Анны, он никогда не принимал православия (напротив, он его порочил). Казалось, Вильям Барнсли мог рассчитывать на свободный выбор места пребывания. Тем не менее русское правительство трактовало характер взаимоотношений англичанина с московским монархом принципиально иначе. В данном случае решающую роль сыграла уже иная грань русского подданства: территория. Вильям Барнсли родился на Святой Руси.

Как и ранее, прослеживается многовариантность трактовок принадлежности Вильяма Барнсли. Внутри своей семьи он воспринимался англичанином, связанным узами подданства с королем. Джон Барнсли в 1642 г., а также и сам Вильям в 1646 г. апеллировали к сохраненному британскому подданству потомка рода Барнсли. Очевидно, Вильям Барнсли не идентифицировал себя с Россией, где прошла вся его жизнь. Он связывал себя с Великобританией, страной, которую так и не увидел. Датский король готов был признать Вильяма своим подданным как дворянина графа Вальдемара. Но все эти мнения не заинтересовали русское правительство. Покинуть Россию Вильям Барнсли не смог.

Безусловно, тема выезда стала роковой для семьи Барнсли. Анна Барнсли не была выпущена, несмотря на многолетнюю борьбу. С большим трудом удалось добиться отъезда Джону Барнсли (переходом из «московского торгового иноземца» в иностранного; но вскоре позиция властей к английским купцам круто поменялась: если ранее Джона Барнсли не выпускали из России, то после 1649 г. не впускали). Вильям Барнсли был задержан еще в 1642 г. Быть может, он уже тогда находился под подозрением. В 1646 г., заговорив об отъезде вновь, он серьезно пострадал. Его направили на далекую восточную окраину России, откуда побег был немыслим.

Совершенно неожиданный мотив ссылки Вильяма Барнсли вводит Самуил Коллинс (не упоминая дел ни Анны, ни Вальдемара, ни измены). Через 20 лет царский доктор передавал романтическую историю о связи красавца из Барнсли-Холла и молодой жены престарелого Б. И. Морозова[287]. Английский врач писал о флирте британского дворянина с дочерью Ильи Даниловича Милославского — Анной Ильиничной (сестрой царицы, свояченицей Алексея Михайловича). Как справедливо отмечает Е. В. Вершинин[288], брак влиятельнейшего Б. И. Морозова состоялся в 1648 г., в то время как Вильям Барнсли с 1646 г. находился в Сибири. Юный англичанин не мог поколебать семейные устои знатного вельможи. Представить эти ухаживания иностранца-протестанта за Анной Ильиничной Милославской до ее замужества более чем сложно[289]. Можно очень осторожно предположить, что избранное число иностранцев (неизвестно при этом, входил ли в него Вильям Барнсли) было допущено в дом Ильи Даниловича Милославского. Московский дворянин принадлежал к тому же кругу русской знати, что и Б. И.Морозов. И. Д.Милославский покровительствовал иноземцам, в частности Андрею Виниусу (до его разрыва с Петром Марселисом), нанимал иностранных специалистов в Голландии (возглавляя посольство 1646–1647 гг. в Голландию), чуть позже управлял Иноземским приказом, впоследствии и сам обзавелся железоделательным заводом. Давали ли его приятельские отношения с рядом «некрещеных иноземцев» возможность случайной встречи дочери и англичанина, мы никогда не узнаем. Безусловно лишь, что, если существовала хоть какая-то связь кальвиниста Вильяма Барнсли с представительницей русской знати, она были кощунственна в глазах русских и опасна для иностранца. Очевидно также, что слухи о любовных похождениях Вильяма Барнсли, записанные позже Самуэлем Коллинсом[290], распространялись при дворе и в английском землячестве. Какая под ними реальная основа, сказать невозможно. (В записках Самуэла Коллинса содержится немало мифов.)

Но можно быть уверенным, что Вильям Барнсли неоднократно пересекался с Б. И. Морозовым (еще не женатым на Анне Ильиничне Милославской). Безусловно, истовый английский кальвинист и набожный православный русский аристократ встречались на торжествах при дворе графа Вальдемара. Вильям был среди тех, кто противился переходу графа в православие, возможно открыто споря с будущим регентом. Кроме того, Вильям Барнсли был свидетелем (если не инициатором) оскорбления Б. И. Морозова, с позором выгнанного с приема. Придя к власти, наставник Алексея Михайловича, в таком случае движимый чувством ущемленного достоинства, отомстил обидчику.

Складывается ощущение, что царская резолюция по делу Вильяма Барнсли была вынесена под увещеванием доверенного лица государя, имеющего весомые основания лично недолюбливать англичанина. За спиной верховного правителя в выработке окончательного решения на заседании Боярской думы, видимо, стоял человек, стремившийся наказать заносчивого потомка рода Барнсли. Вершителями судьбы Вильяма Барнсли могли стать и Б. И. Морозов и И. Д. Милославский. Побудительным мотивом могло быть нарушение чести, замешанное на ревности, как и спектр всех возможных обвинений по «слову и делу государеву». До сих пор неясно, что именно послужило решающим фактором при определении участи Вильяма: преступление против веры, нравственности или измена и оскорбление чести государя или высших должностных лиц.

Если Вильям Барнсли действительно имел влиятельных недоброжелателей среди главных фигур в государстве, рассчитывать на смягчение приговора было невозможно. К моменту получения королевских посланий Б. И. Морозов и И. Д. Милославский являлись ближайшими родственниками государя (и друг друга). Ответ русской стороны датскому правительству был предрешен. Власти совершенно не намерены были менять вынесенные определения. Прошение датского короля было жестко отклонено. Обоснованием непримиримого отказа явилось подданство — как отмечалось, ключевая проблема для многих представителей семьи Барнсли в России. Ответное царское послание гласило: «…Объявляемъ, Вилим Берньсли нашь царьского величества подданои и родился в нашем Московскомъ государстве. А сослан онъ в Сибирь в великом государственномь дьле. И всякое государь в своемъ государстве волен и которой нашъ царьского величества холоп какова наказанья или казни за ево вину по нашему царьского величества уложенью будет достоин, то ему, Вилиму и учинить»[291].

Таким образом, челобитье и монаршее заступничество не помогли, датский король безуспешно просил об освобождении. Вильям Барнсли навсегда остался в Сибири. Сын английского купца был освобожден из тюрьмы[292] 28 августа 1646 г. и поверстан по Енисейску[293]: «И в прошлом во 154-м году августа въ 28 день по государеву указу послана государева грамота въ Енисейской острог к воеводе к Федору Уварову. А велено того ссылного иноземца Вилима Барнзля ис тюрьмы свободит и поверстат вь енисейском в казачью службу против иных служилых людей»[294]. Условия пребывания в Сибири обговаривала царская грамота, сопровождавшая ссыльного. В правительственном документе предписывалось записать заключенного в «казачью службу». Английскому дворянину предназначалась самая низшая должность служилого сословия в Сибири — пешего казака. Вильям Барнсли хотя и принадлежал к дворянскому сословию, но связан был лишь с торговой и дипломатической деятельностью. Надо полагать, он мало был приспособлен к военной службе. Теперь его жизнь текла по совершенно другим правилам. Его занятия были связаны с постоянной борьбой, отражением набегов воинствующих кочевников, подавлением восстаний «сибирских иноземцев», сбором ясака.

Причем сразу встала конфессиональная тема. Еще в грамоте о ссылке указывалось, что если Вильям Барнсли примет православие, то повысит свой статус до сына боярского. Таким образом, оговаривалось, что в случае обращения представитель древнего рода Барнсли сможет рассчитывать на низший дворянский чин в Сибири. На территории России дворяне могли быть лишь православными, в Сибири существовали конфессиональные послабления. В любом случае в предписании чувствуется скрытое напоминание о деле Анны, не желавшей принимать православного крещения, и так и не крестившегося графа Вальдемара. Истовый кальвинист был изначально в Сибири поставлен перед выбором между верой и карьерой. Власти проверяли прочность его убеждений. Предстояло узнать, насколько стоек будет сам Вильям Барнсли, боровшийся ранее за протестантизм Анны и Вальдемара.

В Енисейском остроге Вильям Барнсли провел 18 лет (до 1664 г.), первые из которых, очевидно, являлись самым мрачными годами его жизни. Сведения об этом сложном периоде сохранились прежде всего в выплате жалованья[295].

Вероятно, достаточно долго Вильям Барнсли сохранял надежду на помощь родных (как это было в деле Анны). Однако повторения громкого процесса не произошло, объединения различных иностранных группировок в его освобождении не случилось. Иностранные прошения ограничились единственной грамотой датского короля. Обстоятельства складывались против Вильяма. За время ссылки прежний мир Вильяма Барнсли значительно изменился. Распадались семейные связи, рушился его круг общения. Около 1650 г. умерли сестры Анна и Доротея, умер Вильям Барнсли-старший в Англии (как отмечалось, в возрасте 126 лет). Тогда же покинули Россию Елизавета, отец и младший брат. Из некогда разветвленного и влиятельного клана, обладавшего огромным влиянием в различных сообществах (английском, голландском, датском), в России остались лишь кальвинисты Марселис и православные Деремонтовы. Вильям Барнсли помнил о них. В челобитной 1664 г. он указал властям: «А родители мои и сродичи служатъ тебе, великому государю, пожалованы в московском списку в столниках и в ыных чинех»[296]. Очевидно, речь шла о племянниках — стольниках Деремонтовых (детях Анны) — Давиде и Михаиле (см. гл. 2). Перед властями он в первую очередь упоминал о православной линии своей семьи, но, возможно, подразумевал и кальвинистскую родню. Вильям Барнсли мог иметь в виду племянников Марселис (детей Доротеи — Габриэля, Петера, Леонарда), как и их отца, своего бывшего патрона — Петра Марселиса. Последний являлся единственным представителем старшего поколения родных Вильяма, находившихся в России. Однако Петр Марселис создал новую семью и нашел новых компаньонов вне круга семьи Барнсли. Он уже не был близко связан с Вильямом Барнсли и был поглощен иными проблемами. Разрешив в свою пользу (в том числе и при помощи петиции датского короля Христиана IV) проблему железоделательных заводов и все увеличивая обороты торговли, гамбургский промышленник не стремился открыто вступаться за ссыльного. Вероятнее всего, он и его дети проявляли какое-то участие в судьбе Вильяма Барнсли (по крайней мере, до тех пор, пока англичанин сохранял веру, а значит, и в Сибири рассматривался насильно удаленным членом реформатского прихода). Возможно, протестантские и православные родственники в разной мере опекали несчастного ссыльного, хотя уже не предпринимали попыток изменить его участь. Поддержка, видимо, сводилась к передачам и редким письмам. Можно предположить, что скрытая от властей переписка продолжалась, племянники (а может, и Петр Марселис) информировали Вильяма о происходящих событиях. Видимо, Вильям Барнсли, находясь в Енисейске, в какой-то мере был осведомлен о сложных перипетиях недолгой борьбы за его свободу на дипломатическом уровне, о попытке Петра Марселиса (и, возможно, отца) отстоять и вызволить его из ссылки. Но уже чуть позже Вильяму Барнсли пришлось по тайным грамоткам следить за каждым уходящим из его жизни близким человеком.

Из писем Вильям Барнсли мог узнать, что не только семейная, но и международная ситуация складывалась не в его пользу. Англия была охвачена революционной войной. Отец (возможно, и другие члены рода, среди которых были католики) не поддержал парламент и Кромвеля. В результате Джон Барнсли лишился только что обретенных земельных владений, возможно, вынужден был бежать из недавно найденного отечества. Король, единственное лицо, чье послание в России имело силу, был казнен. Английское торговое землячество выдворено из России. Трудно представить, с каким чувством смог прочесть енисейский казак Вильям Барнсли на окраине мира подобные известия. (Очевидно, к 1653 г. он уже знал обо всем.) Его надежды становились тленом, рушилась система ценностей, идеал отъезда в призрачно далекую Англию стал окончательно недостижим. Вильяму Барнсли просто некуда было ехать из России. Он достиг абсолютной катастрофы, фактически брошенный родными, находясь в одиночестве в Сибири.

Вильям Барнсли понимал, что может рассчитывать лишь на собственную предприимчивость и обязан пробиваться самостоятельно. Английскому дворянину, оказавшемуся в столь сложных условиях, предстояло строить жизнь заново. Основой предшествующей жизни являлись вера, семейные ценности, коммерческий успех. Вильям Барнсли не изменил двум принципам, оставшись верен наживе и корпоративности для достижения богатства. Но ему пришлось поменять название веры, вокруг которой до этого строилась вся его жизнь. Когда окончательно стала ясна безнадежность освобождения из ссылки, он принял решение о смене вероисповедания.

Вильям Барнсли, воспитанный в семье в духе строгого следования нормам кальвинизма, ребенком наблюдавший драму Анны, принимавший участие в деле Вальдемара, безусловно, крайне отрицательно относился к вероотступничеству. В Сибири Вильяму Барнсли предстояло пройти путь сестры в борьбе за веру, хотя и не в монастыре, а на военной службе. Он долго повторял религиозный подвиг Анны (дольше, чем она сама). Однако спустя 10 лет (Коллинс писал о 20 годах) после начала ссылки Вильям Барнсли пошел на компромисс. Ссыльный осознал, что более не выдержит, сломить ситуацию он не в состоянии, и сделал свой выбор.

Изменение конфессиональной принадлежности являлось единственным шансом вырваться из социальных низов, где Вильям Барнсли оказался после царского приговора. Убежденный кальвинист сдался и прекратил религиозную борьбу. Он предпочел нарушить внутренние запреты для реализации карьеры, дабы не погибнуть в безвестности в боях с сибирскими кочевниками. Для отправлявших его в Сибирь вельмож, как они и рассчитывали, ссылка стойкого кальвиниста закончилась торжеством православия.

Кроме того, на его обращение в Сибири мог повлиять и тот факт, что он был все эти годы лишен возможности приобщаться таинствам по кальвинистскому обряду. Если он хотел оставаться христианином, то должен был стать православным.

Вильям Барнсли перекрестился 24 сентября 1654 г: «И в прошлом государь во 163 году сентября въ 24 день оставя я холоп твои свою еллинскую вѣру и прося у всещедраго в Троицы славимаго Бога милости твое государьское повельнье исполнил, в православную християнскую вѣру греческаго закона крестился»[297] «яз холоп твои познавъ истинную православную християнскую веру и хотя видети дар святаго духа в Троицы славимаго Бога и по Бозь твою праведную великого государя сиятелную милость въ Енисейском остроге крестился»[298]. Англичанин получил имя Андрей и стал называться Андрей Афанасьевич Барнешлев (Барнышлев).

Новообращенный, как и было обещано, сразу был поверстан в дети боярские по Енисейску[299]. Причем оклад ему был назначен по аналогии с одним из самых значительных людей Енисейского острога — Иваном Галкиным[300]. Ссыльный англичанин резко повысил статус и добился первого продвижения по социальной лестнице. Его годовой оклад через два года составлял 23 рубля, 16 четей ржи, 10 четей овса и 5 пудов соли[301].

Необыкновенно важным при перекрещивании являлся выбор восприемника. Находясь в Енисейске, Вильям Барнсли пережил смену нескольких воевод. При этом наибольшее влияние на его судьбу оказал А. Ф. Пашков, назначенный в Енисейск в 1652 г. В этот период положение бесправного казака-кальвиниста, казалось, должно было стать наиболее тяжелым. Вильям Барнсли находился в полном подчинении деспотичного и готового на скорую расправу за малейшее непослушание главы города. В списках преступлений воеводы, неоднократно составлявшихся светскими и духовными лицами[302], числились убийства чиновников и служилых людей, бесконечные рукоприкладства (включая собственного сына), пытки. Воевода, не задумываясь, избивал до смерти подьячих съезжей избы, не церемонился с распоряжениями правительственных чиновников. Он не давал пощады никому, дабы удержать в повиновении вверенный ему город или отряд. Основными методами в укреплении авторитета его власти были карательные. Причем А. Ф. Пашков не признавал не только светских, но и духовных норм. И хотя он закончил свою жизнь монастырским служением, в Енисейске он не проявлял набожности и не останавливался перед наказанием духовных лиц. Жертвами жестокости воеводы стали монахиня Енисейского Рождественского монастыря старица Прасковья, енисейский соборный священник Игнатий[303]. Именно этот человек стал крестным отцом Вильяма Барнсли.

Характер воеводы дает основание предположить насильственное обращение непокорного протестанта, тем более что 1654 г. — время массовых перекрещиваний. Всесильный Пашков мог просто заставить креститься упорствующего в кальвинизме ссыльного. Однако принятое Вильямом имя свидетельствует, что иностранец сделал выбор вполне обдуманно и действительно нашел общий язык и сблизился с правителем острога. При крещении Вильям Барнсли взял отчество Пашкова — Афанасьевич. (Аналогично в 1651 г. поступил полковник Александр Лесли, сменив не только имя, но отчество во время обращения. Шотландский дворянин стал зваться «Ильич», от имени крестного отца — Ильи Даниловича Милославского.) В результате воевода заменил крестнику кровного отца. С момента обращения англичанин поменял «семью».

Все это говорит о том, что Вильям Барнсли осмысленно строил новую систему связей и достаточно рационально подошел к крещению. Изменение веры явилось первым шагом в его продвижении. Безусловно, взаимоотношения между крестником и восприемником были необыкновенно важны в христианской системе ценностей (очевидно, не только православной). Крестный отец перед Богом нес ответственность за дальнейшую судьбу человека, которого во время таинства он принимал под свою защиту. Крещение устанавливало прочные контакты и формировало систему патроната.

В иноземческом сообществе Вильям Барнсли всегда находился в кругу семейного клана. Узы родства означали значительно больше, нежели личные симпатии и привязанности и тепло семейного очага. Западноевропейские предприниматели[304] строили прочные коммерческие отношения на семейных связях. Недопустимость перетекания капитала в чужие руки определяла выбор браков. Проблема наследства требовала заключения союзов в рамках одного круга. Компаньоны стремились породниться друг с другом, даже служащие компании чаще всего принадлежали к семье владельца. В результате внутри одной финансово-торговой корпорации все участники, как правило, являлись родственниками. Там, где действовал капитал, обязательно учитывалось родство, и русское купечество исходило из аналогичных принципов. Традиции семейного предпринимательства были в равной мере характерны для российских коммерсантов. (Примером может служить клан Демидовых[305].) Но вопросы династического преемства являлись актуальными и вне купеческой среды. Повышенный интерес к степеням родства был свойствен всем стратам, располагавшим значительным имуществом и небезразличным, соответственно, к проблеме перехода состояний. В первую очередь это относилось, конечно, к дворянскому сословию (Барнсли, как известно, и все родственники этой семьи в России принадлежали к «новым дворянам» — коммерсантам). В дворянском обществе, наряду с богатством, определяющими при построении союза являлись вопросы родовитости. Образовавшиеся в результате браков союзы составляли придворные партии. В аристократической среде группировки складывались с учетом родства. В России такого рода корпоративность приняла форму местничества. Взаимоотношения внутри русской знати базировались на иерархическом принципе, который место отдельного человека определял положением его рода. Соответственно, члены одной фамилии всегда поддерживали друг друга. Получение воеводских должностей, например в Сибири, происходило с учетом родственных связей[306]. В сибирском воеводском управлении исследователи усматривают наличие жесткой «клановой системы»[307].

В целом корпоративность по родственному принципу видится универсальным принципом формирования в рамках одного сословия определенных групп. «Паутина родственных связей»[308] опутывала не только мир сибирских воевод, иноземческое и русское торговые сообщества, дворянские роды, но и все русское государство. Общество того времени базировалось на семейных связях (очевидно, как и в Западной Европе). В свой круг допускали лишь родственников. Причем помимо кровного родства действовали (но очень трудно прослеживаемые по источникам) связи, создаваемые церковными таинствами. Любая группировка была тем прочнее, чем большее число ее участников приходилось друг другу крестниками и т. п., а все вместе они являлись членами одного прихода.

Превращение Вильяма Барнсли в Андрея Барнешлева в момент таинства не повлекло перемены в общих подходах к окружающему миру. В русском обществе новообращенный стремился воспроизвести привычную ему систему связей. Конечно, иностранец, войдя в русское общество, не мог исходить из уз кровного родства. К православным родственникам относились в далекой Москве лишь стольники Деремонтовы, не определявшие его судьбы. Андрей Барнешлев создавал иной круг, на который мог бы опереться. Достичь его он смог при помощи православных таинств (крещения, брака). Кровные узы заменили «перекресту» духовные, освященные церковью. Первым патроном Андрея Барнешлева являлся восприемник. Как и прочие новообращенные, англичанин рассчитывал на покровительство крестного отца. Действительно, именно А. Ф. Пашков провел столь удачное верстание пешего казака в «дети боярские».

Но вскоре восприемник Вильяма Барнсли покинул Енисейск. А. Ф. Пашков был смещен с поста воеводы. В 1655 г. новым воеводой, И. П. Акинфовым, было начато следствие, которое обнаружило крупную растрату. Выяснилось, что А. Ф. Пашков присвоил более тысячи рублей казенных денег за квасной откуп[309]. Сыск был продолжен и следующим воеводой — М. Г. Ртищевым. Однако А. Ф. Пашков не намеревался возвращать в казну предъявленную ему сумму, грандиозные хищения остались безнаказанными. Сняв А. Ф. Пашкова с должности, правительство возложило на него другое, не менее ответственное поручение. Удачная экспедиция Е. П. Хабарова (субсидированная Д. А. Францбековым) показала возможность дальнейшего продвижения русских на юго-восток и освоения земель вдоль Амура. Возглавить экспедицию и собрать крупный ясак и предстояло А. Ф. Пашкову.

В период подготовки Даурского похода в енисейском остроге появился еще один ссыльный за веру. Удивительно, но Вильям Барнсли находился в Енисейске одновременно с самым известным страдальцем за религиозные убеждения России XVII в. — протопопом Аввакумом[310]. Сосланный в Тобольск, а далее в Якутск за противодействие церковно-обрядовым реформам патриарха Никона[311], священник успел доехать лишь до Енисейска. Согласно правительственному распоряжению, доставленный в острог ссыльный был включен в состав планируемой экспедиции. (Очевидно, церковное запрещение с него уже было снято и его предстояло определить священником в одну из церквей, расположенных по маршруту пути[312].)

Получалось, что в 1656 г. пути бывшего убежденного пуританина и лидера старообрядческого движения пересеклись в маленьком остроге, заброшенном на границу вселенной. Говорили ли о предметах веры или на иные темы новообращенный Андрей Барнешлев и обретший в Сибири дар пророчества Аввакум — мы никогда не узнаем. Один персонаж мог их объединить. Покровительницей Аввакума в царской семье была Ирина Михайловна, к несостоявшейся свадьбе которой Вильям Барнсли имел непосредственное отношение. Однако в Житии нет никаких свидетельств их бесед, причиной тому могли быть различные жизненные цели этих двух человек.

Аввакум с полком А. Ф. Пашкова отправился в грандиозный Даурский поход, продолжавшийся более шести лет. Во время многолетнего и опасного путешествия конфликты между главой отряда и непокорным священником не раз доходили до крайнего напряжения. Аввакум направлял воеводе «писаньице», сопоставляя его с дьяволом; А. Ф. Пашков, бросая обвинения в вероотступничестве: «Еретик — ты», переходил к репрессиям. Власть находилась в его руках, и подвижник многократно находился на грани физического уничтожения. «Зверем даурским» назовет Аввакум А. Ф. Пашкова, добавив: «Суров человек: беспрестанно людей жжет и мучит и бьет»[313]. Каждый раз, едва избежав смерти, Аввакум продолжал проповедь. В кругу его паствы вскоре оказались члены семьи А. Ф. Пашкова.

Вильям Барнсли во время Даурского похода находился в Енисейске. В челобитной 1664 г. он жаловался на отсутствие «дальних служб». Но иностранец не бездействовал. Енисейский сын боярский деятельно прилагал усилия по врастанию в русскую среду и возвышению в иерархической системе русского общества. Следующим, после обращения, шагом стало заключение брака, возможность совершения которого открыло ему перекрещивание. Православный иностранец смог создать собственную семью в рамках русского общества. Брак определял единственные узы прямого родства, которые мог установить «перекрест». Андрей Барнешлев продолжил традиции иноземческого сообщества, где браки служили средством упрочения положения и приобретения богатств. Его подходы не подверглись трансформации. Выбор Андрея Барнешлева (как и у всех Барнсли, Марселис) был обусловлен выгодой. Андрей Барнешлев женился, как только появилась подходящая партия. Его избранницей стала самая состоятельная невеста Енисейска. В 1656/57 г. умер енисейский сын боярский Иван Галкин, в том же году Андрей Барнешлев обвенчался с его вдовой — Агрипиной Аввакумовной[314]. Самуэль Коллинс писал о выгодном браке Вильяма Барнсли и богатой вдовы[315]. Но следует помнить, что Джон Барнсли, видимо, готовил своему наследнику совсем иной союз. (Семья Барнсли роднилась в России лишь с фон Дюкер, де Ремон, Марселис, Фентцель. Вильяму Барнсли-старшему даже брак сына Джона с фон Дюкер показался мезальянсом. Очевидно, о знатности Андрею Барнешлеву пришлось забыть. Род атаманов Галкиных, на которых он остановил свой выбор, конечно, входил в элиту сибирского сообщества и принадлежал к сибирскому дворянскому сословию, однако по родовитости был далек от Барнсли.) Конечно, Андрей Барнешлев исходил из реалий новой жизни. По словам брата покойного мужа — тоже Ивана Галкина, «немчин» взял приданого, помимо мельницы, «и животы, и платья доброе цветное, камчатое и атласное, и соболе, и соболи, и двор, и лавки на рыбном дворе, и всякий завод и посуду». Законность перехода всего наследства атамана Ивана Галкина к Андрею Барнешлеву оспаривалась родственниками умершего. Тяжба между Барнешлевым и Галкиным тянулась с 1659 по 1662 г.[316]

Исполнение двух православных таинств (крещения и брака) позволило Андрею Барнешлеву считать себя оправдавшимся перед правительством. Он полагал, что искупил прежнюю вину (которую точно мы так никогда и не узнаем). Во вступительных строках челобитной 1656 г, сославшись на переход в православие и заключение православного союза, он обратился к властям с просьбой о разрешении покинуть Енисейск и выехать в Москву. Судя по составленному прошению, именно таинства Андрей Барнышлев рассматривал заверениями в своей лояльности. После них иностранец рассчитывал на свободу перемещения в пределах России (о выезде за границу, конечно, уже не упоминалось). Новый член русской церкви мотивировал необходимость поездки религиозным порывом. Неофит говорил о потребности поклониться главным русским святыням. По словам бывшего истового кальвиниста, он дал обет помолиться перед мощами московских святых: «Ныне я, познав православную вѣру, желаю московским чудотворцам по обѣщанью помолитца и без твоего (государя) имянного указа из Енисейскаго воиводы меня холопа твоего к Москве не отпустят»; «отпустить по обещанью московским чюдотворцам помолитца»[317].

Декларируемое благочестие соединилось в челобитной с сугубо прагматичной просьбой. Вторым аргументом в челобитной являлся финансовый вопрос. Вероятно, в 1646 г. Вильям Барнсли был арестован и конвоирован в Сибирь внезапно. В 1656 г. он хотел восстановить оборванные коммерческие связи. В Сибири он продолжал помнить о прерванных ссылкой торговых операциях и оставшихся в Москве должниках (Марселис?). (Что стало с его домом и движимым имуществом, принадлежавшим еще Джону Барнсли, мы не знаем.) Спустя десять лет Вильям Барнсли стремился доехать до столицы, где рассчитывал взыскать по старым счетам. Можно вспомнить, что в 1645 г, подавая челобитную, он писал о многочисленных собственных долгах и полном разорении. Однако сейчас выяснялось, что молодой английский купец и сам неоднократно выступал кредитором. Он указывал на кабальные записи с русскими и иностранными купцами (которые хранил в ссылке?). Свое обращение Андрей Барнешлев заканчивал традиционной для челобитных иностранцев формулой об отсутствии средств для несения службы государю: «А что, государь, осталось после меня холопа твоего на Москве живота моего и статков и по кабалам и по записям на торговых людей и на иноземцах заемных денег и тѣх моих государь животы и статков по кабалам и по записям заемных денег выбрат и прислат ко мнѣ холопу твоему некому и мнѣ государь холопу твоему в далнеи твоей государеве Сибирской украине завестися и прожить з женишкою и с людишками бес тѣх статков нечем»; «и о своих прежних животишках по кабалам и по записям в долгех тебе государю о сыску побить челомъ»[318]. В последующих челобитных Вильям Барнсли уже не упоминал о своих кредитах. Возможно, ему удалось достичь Москвы и выяснить, насколько готовы были к возвращению займов его старые должники. Кроме того, очевидно, он узнал реакцию родных на свой переход в православие.

Вернувшись в Сибирь, Андрей Барнешлев совершил следующий важный шаг. Находясь в Енисейске в отсутствие патрона, А. Ф. Пашкова, иностранец обрел нового, еще более влиятельного покровителя. Для этого он вновь обратился к силе таинства крещения. Около 1660-х гг Андрей Барнешлев сумел завязать хорошие отношения с якутским воеводой И. Ф. Голенищевым-Кутузовым. Последнего он выбрал в крестники наследнику. Таинство включило енисейского сына боярского в систему связей, созданную в Сибири И. Ф. Голенищевым-Кутузовым и его сыновьями[319]. Новые духовные узы превратили Андрея Барнешлева в участника «клановой системы» русского аристократа, обладающего высоким положением в столице и Сибири. С этого момента началось стремительное возвышение А. А. Барнешлева.

Очевидно, покровительство «кума» позволило Андрею Барнешлеву действовать все активнее. Власти начинают выпускать иностранца из Енисейска и дают возможность проявить себя. Статус дворянина определял в Сибири положение руководителя военных подразделений, которые англичанин возглавил при освоении прилегающих к острогу земель. Потомок рода Барнсли обладал достаточными знаниями для поиска полезных ископаемых. Интересно отметить, что еще в 1647 г, сразу после ссылки в Енисейск, власти города пытались использовать образованного англичанина в разведке месторождений. Принесенный крестьянином слиток енисейский воевода Ф. Полибии доверил исследовать двум ссыльным иноземцам: Вильяму Барнсли (Вилиму Бернсли) и Ивану Ермису. Иностранцы вызвались переплавить неизвестную породу, в то время как русские подчиненные воеводы отказались от опыта. Ермис и Барнсли (Бернсл) произвели в присутствии главы города плавку, но железной руды им обнаружить не удалось. Отрицательный результат они объяснили незнанием плавильного дела[320]. Позже Вильяму Барнсли удалось добиться и открытий. В 1660 г. он обнаружил две слюдяные горы на реке Кие под Енисейском[321]. Спустя несколько лет в Якутске через А. А. Барнешлева осуществлялась поставка лекарственных трав и кореньев в Аптекарский приказ[322]. Англичанин заботился и о должном наличии оружейных мастеров в подведомственных ему городах[323].

В Енисейске А. А. Барнешлев застал приезд первого покровителя. В 1662 г. в острог вернулись остатки отряда полка А. Ф. Пашкова (в походе погибло 400 человек). Среди чудом выжившихся находился и Аввакум. Воевода, завершив экспедицию, сразу направился в столицу. Но еще ранее ему довелось узнать об изменении статуса ненавистного священника. На пути к Енисейску в 1662 г. А. Ф. Пашков получил составленную еще в 1658 г. царскую грамоту. Правительственный документ извещал главу похода о прощении «еретика». С церковного преступника снимались все наказания. Уход Никона с патриаршей кафедры повлек изменение конфессиональной политики правительства. Власти стремились преодолеть церковный раскол и вернуть противников реформ в лоно церкви. В Москве подготавливался Освященный собор, призванный разрешить проблему канонического удаления патриарха Никона с кафедры. Определенная роль в нем отводилась старообрядцам. Все противники реформ были возвращены из ссылок. Протопоп Аввакум был вызван ко двору. Его покровители в царской семье ждали возвращения известного проповедника.

А. Ф. Пашков не позволил Аввакуму добираться на своем судне. Упустив время, Аввакум вынужден был перезимовать в остроге, где все это время находился и Андрей Барнешлев. Но Житие вновь не передает свидетельств их контактов. Аввакума в Енисейске, безусловно, более интересовал другой ссыльный — казанский монах Иосиф Иванисов, армянин по происхождению, сторонник старообрядчества по убеждениям[324]. Как полагает А. Т. Шашков, от Иванисова Аввакум получил сведения о ходе церковных реформ.

С наступлением весны торжествующий протопоп Аввакум отправился в Москву, не забывая и о А. Ф. Пашкове. Проповедник оповещал окружающих о горячем желании обратить человека, в подчинении которого столь долго находился, в монаха: «Мне постричь Пашкова надобно»[325].

Примерно в то же время в Москву выехал и Андрей Барнешлев. Возможно, англичанин устремился в столицу вслед за патроном, рассчитывая на его помощь при разрешении судебных тяжб в Сибирском приказе. Но ему довелось увидеть превращение деспотичного воеводы в благочестивого схимника. Мучитель и жертва Даурского похода находились в столице, но их положение диаметрально изменилось. Власти предложили протопопу Аввакуму церковные посты, А. Ф. Пашков был лишен должностей и наказан за многочисленные прежние преступления. Его передали в полное распоряжение священника: «На Москве в руки мне Бог его выдал — растеняся, лежит предо мною что мертвый!, говорит “ты волен и со мною что хошешь, то и сотворишь!”»[326]. Аввакум осуществил задуманное. А. Ф. Пашков был направлен в Чудов монастырь, где вскоре принял монашеский постриг: «А я постриг его и посхимил по воли Божии и по докуки своей к нему, свету»[327]. В Житии представлено духовное прозрение «зверя даурского», раскаяние в грехах и постигшее наказание за содеянное. Известно, что в монастыре схимника постиг удар, приведший к параличу еще недавно деятельного землепроходца и сурового администратора. Он скончался в Чудовом монастыре в том же 1664 г. Но и вершителя его судьбы постигла опала. Аввакум удержался в Москве недолго. В конце года глава строобрядчества, продолжавший отвергать церковные реформы, был направлен в свою последнюю ссылку — Пустоозерск (где в 1682 г. сожжен).

А. А. Барнешлев, очевидно, наблюдал со стороны разворачивающиеся на его глазах драматические перемены в жизни знакомых ему по Енисейску людей. Его же поступки свидетельствуют, что человек, которого еще недавно отличала глубокая (протестантская) религиозность, был необыкновенно далек от конфликтов в русской церкви. Его не трогали коллизии церковной реформы, он ставил перед собой сугубо практические задачи. Казалось, что А. А. Барнешлев полностью погрузился в мир карьеры и богатства.

В Москве 1664 г. А. А. Барнешлев был занят разрешением имущественного спора с И. Галкиным. В его действиях проступает прежняя кальвинистская хватка (хотя масштаб финансовых операций пока был иным). На представленное в Сибирский приказ обвинение И. Галкина в единоличном обладании имуществом енисейского атамана англичанин 25 сентября 1664 г. подал встречную челобитную. Он готов был вернуть семье Галкиных их земли и постройки, но требовал возместить издержки. Дьякам Сибирского приказа енисейский сын боярский Андрей Барнешлев представил точную смету своих финансовых убытков. Приданое он оценил в 200 рублей, потерянную недвижимость («всякое деревенское и мелничное строение») — в 265 рублей. Кроме того, он полагал, что И. Галкин обязан компенсировать судебные расходы (на сумму 155 рублей) «в проестях и в волокитах, и в печатных пошлинах». Решение суда оказалось в пользу А. А. Барнешлева. Он получил юридическое подтверждение законности своих финансовых претензий и, что важно, сумел добиться выплаты И. Галкиным оговоренной суммы в серебряных деньгах. 2 октября 1664 г. по делу была составлена царская грамота, на «отпуске» которой имелась помета: «Взял челобитчик Ондрей Барнешлев»[328].

Наиболее вероятно, в Москве в период судебного разбирательства Андрей Барнешлев повидал родных — Деремонтовых, возможно Марселис. Не исключено, что он получал от них помощь или советы по ведению судебного процесса. (Петр Марселис являлся постоянным консультантом правительства в коммерческих вопросах, например, был привлечен властями к составлению Новоторгового устава 1667 г.[329]) Но наибольшее значение в его жизни сейчас, конечно, имел другой человек. Лишившись крестного отца — ушедшего из жизни А. Ф. Пашкова, — иностранец теперь всецело полагался на якутского воеводу. Очевидно, что в этот период жизни И. Ф. Голенищев-Кутузов заменил Вильяму Барнсли Петра Марселиса. «Кум» играл в его жизни ту же роль, что и когда-то свояк. Новокрещен небезосновательно рассчитывал на протекцию духовного родственника.

Добившись завершения финансовой тяжбы, А. А. Барнешелев не останавливается на достигнутом. Пользуясь пребыванием в Москве и имея возможность лично общаться с чиновниками (например, передавая взятки), он последовательно составил два новых прошения в Сибирский приказ[330]. Безусловно, Барнешлев пользовался и широкой поддержкой покровителей (явной — «кума», быть может, скрытой — родных). В 1664 г. енисейский сын боярский решился заговорить об изменении должности, переводе в другой острог — Баргузинский, но на иной пост и, соответственно, с повышением оклада. Обоснованием просьбы служили как совершенные, так и предстоящие поступки и, конечно, стесненные финансовые обстоятельства. А. А. Барнешлев выражал стремление «учинить (еще большую) прибыль государю». Он выражал сожаление в отсутствие настоящего дела для себя и указывал на не реализованные еще возможности в несении службы государю: «…В дальнюю службу ни разу посылан не был, прибыль государю ему учинить было негде»[331]. «Крещеный» иностранец напомнил и о заслугах. Он просил наградить его за принятие православия, при этом за «иноземство», а также за прежний многолетний труд — «за сибирскую службу». Традиционно челобитную он завершал ссылкой на отсутствие средств для себя и семьи при выполнении государственных обязанностей.

Вероятно, вмешательство И. Ф. Голенищева-Кутузова (а также, видимо, смерть Б. И. Морозова) благоприятно сказались на решении чиновников Сибирского приказа. Впервые А. А. Барнешлеву позволялось покинуть Енисейск, причем с долгожданным повышением. В 1664 г. власти еще раз удовлетворили просьбу А. А. Барнешлева, назначив его казачьим головой в Баргузинский острог[332]. Англичанин направился с 1666 г. на Байкал, следуя по пути первого патрона — А. Ф. Пашкова, а также атамана Ивана Галкина.

Иностранец деятельно трудился в Сибири. Он начал работы по укреплению Иркутского острога, подчинявшегося Баргузинскому[333]. В 1668/69 г. А. А. Барнешлев руководил строительством новых стен Иркутского острога. В 1671/72 г. стал его приказчиком и воеводой. В 1673 г. он был назначен Красноярским воеводой[334], возможно, параллельно с А. М. Сумароковым[335], в том же году основал Еравнинский острог[336].

Назначение на должность воеводы повлекло вступление в московское дворянство. Андрей Афанасьевич Барнешлев, именуемый в документе как «синбирянин», получил чин московского дворянина 9 февраля 1673 г.: «Велено написать ево с ыноземцы, которые служат по московскому списку»[337]. С этого времени (и до 1677 г.) Боярские списки фиксировали его имя с пометой: «В Сибири»[338].

Безусловно, назначение в Баргузин явилось ступенью к дальнейшему продвижению в иерархии чинов. Возвышение шло по нарастающей. В качестве доверенного лица И. Ф. Голенищева-Кутузова Барнешлев быстро восходил по служебной лестнице. При достижении цели Андрей Барнешлев проявлял хорошее знание русских обычаев. Став православным, англичанин повторял поведение «торговых иноземцев». Он воспроизводил привычный ему тип отношений западноевропейских купцов с представителями русской власти. Андрей Барнешлев прекрасно помнил правила, применяемые отцом, зятьями и прочими членами семьи Барнсли — Фентцель — Марселис. В среде иностранцев, долго живших в России, давно уже были освоены принципы ведения торговых операций и хорошо известно о торжествовавшей в России коррупции. Коммерческий успех в России был немыслим без покровителя в правительственной элите и налаженных контактов с русскими чиновниками (в первую очередь Посольского приказа, а затем для него — Сибирского приказа). Вызвать благожелательность вельмож и чиновников следовало подношениями. Для получения решения в свою пользу повсеместно применялись взятки[339].

Представитель семьи Барнсли — Фентцель — Марселис действовал в Сибири согласно усвоенным с детства в кальвинистской семье правилам поведения. Андрей Барнешлев всегда был рад услужить «куму», являвшемуся не только патроном, но и его деловым партнером. В письме из Енисейска к И. Ф. Голенищеву-Кутузову он извещал адресата о посылке со своим человеком (Дмитрием Осиевым) значительного количества привезенных из Москвы дорогих тканей[340]. Не исключено, что источником заморского товара являлись голландские родные. Барнешлев предлагал «куму» отобрать понравившиеся вещи, а все остальные продать в Якутске: «А будет тебе, государю моему, какие товары понадобятца и ты… по цене отдай ему, Дмитрию, собольми, а которой товар тебе… не годен и ты, государь, прикажи променять на мяхкую рухлядь на пупки и на соболи»[341]. Безусловно, корреспондент понимал, что речь шла о скрытой форме взятки.

Любезный англичанин с особой заботой относился к «кумушке». В том же письме он говорил о специально подготовленных подарках супруге И. Ф. Голенищева-Кутузова, Феодоре Лаврентьевне. Андрей Барнешлев пересылал покровительнице: «Чюлки шелковые цвѣт зелень да другие чюлки кумушке рудожелтые да кокошникь бьлои немецкой [чепец?] да рукавицы немецкие женские [шелковые перчатки?], двенатцать запонок[342] цѣвка золота да цевка серебра терского. Изволь, государь, малое мое принят»[343]. Безусловно, иностранец стремился добиться расположения княгини, удивив заморскими новшествами и редкой в русском обиходе западной галантереей. (Возможно, эти вещи европейского производства ему также поставляли Марселисы. В свою очередь, Барнешлев мог переправлять из Сибири кальвинистским родным меха.) Конечно, необычные украшения и одежда не оставили равнодушной жену патрона.

Вильям Барнсли стремился и сам баловать себя в жестких условиях, пытаясь обеспечить себе прежний уровень и достаток в Сибири. Например, будучи воеводой Красноярска, Андрей Барнешлев получал из Москвы вина и деликатесы: «Велено красноярского воиводы Андрья Барнешлева запасы ево вино и мед и всякой овощъ в Красноярской пропустить без задержанья»[344]. Очевидно, английский дворянин любил роскошь, разбирался в европейской моде и западных и русских яствах. Не исключено, что часть полученной провизии он также использовал в качестве подарков.

Все действия А. А. Барнешлева говорят о том, что он строил отношения внутри своего клана долго и тщательно. В результате он завоевал полное доверие И. Ф. Голенищева-Кутузова. Выбранный им путь оказался удачным, иностранец добился вершины карьерного продвижения в Сибири. Он достиг максимально возможного. 22 августа 1675 г. А. А. Барнешлев был назначен якутским воеводой, получив в управление самый доходный город Сибири (в котором ранее воеводствовали Д. А. Францбеков, И. Ф. Голенищев-Кутузов и его сыновья). На посту якутского воеводы он оставался до 1678 г.

При вступлении в должность А. А. Барнешлев, как и все прочие воеводы, вел расследование дел предшественника — князя Якова Волконского. «Сыщик» А. А. Барнешлев обнаружил огромный долг. Начет возник из-за того, что последний воевода своевременно не взыскал 10 498 рублей с Михаила и Матвея, сыновей И. Ф. Голенищева Кутузова[345]. А. А. Барнешлев снял вину с покровителя и его семьи, тем самым отблагодарив патрона, причастного к растрате. По решению А. А. Барнешлева, князь Яков Волконский вынужден был уплатить казне 12 413 рублей, 104 соболя, 174 «пупка» собольих, 1 «лисиц красных», 1 лоскут и 1 хвост соболий[346].

Защитив права «кума», А. А. Барнешлев мог рассчитывать на его дальнейшую поддержку. Придя к власти в Якутске, он получил сеть агентов — «ушников и шишимор», — созданную еще И. Ф. Голенищевым-Кутузовым[347]. Опираясь на них, англичанин продолжил в Якутске деятельность И. Ф. Голенищева-Кутузова[348]. Управление он умело соединял с личным обогащением. Очевидно, иностранец многому научился у своих духовных родных: крестного отца А. Ф. Пашкова и «кума» И. Ф. Голенищева Кутузова. По отзыву историка В. Ф. Иванова, на должности воеводы А. А. Барнешлев «отличался жестокостью и самодурством»[349].

Англичанин, видимо, стал даже более «русским», чем предполагало его окружение. Он продолжил русские традиции воеводства, но в некоторых гранях превозошел их. Воеводская власть зависела от «мира»[350], и этого, видимо, не захотел замечать А. А. Барнешлев. Англичанин наладил отношения с И. Ф. Голенищевым-Кутузовым и его людьми, но вступил в конфликт со служилым населением острога. Он не предполагал учитывать интересы казаков и промышленных людей. Личные наблюдения Вильяма Барнсли подсказывали ему, что, как ни был жесток А. Ф. Пашков, его действия не вызывали сопротивления подчиненных; как ни велики были финансовые махинации И. Ф. Голенищева-Кутузова — они прошли без огласки. Но того же не простили «немцу». Его столкновения, очевидно, не были напрямую связаны с ксенофобией[351]. Но происхождение давало лишний повод к неповиновению. В остроге назревал бунт. Злоупотребления А. А. Барнешлева вызвали недовольство «мира». Правление воеводы кончилось социальным взрывом[352]. Летом 1677 г. в городе созрел заговор против англичанина и его русских подручных (правда, действовавших еще со времен Голенищева-Кутузова). 19 казаков и 8 «промышленных» людей намеревались получить у воеводы жалованье за поход на «сибирских иноземцев», после чего захватить его самого и администрацию. Заговорщики планировали убить А. А. Барнышлева, его «ушников», «животы их пограбить», а потом бежать вверх по реке Лене в Даурию. Однако воевода сумел с помощью тех же «ушников» упредить противников. Верные осведомители помогли раскрыть заговор и арестовать организаторов. Зачинщики были посажены в тюрьму и биты кнутом. Только в сентябре 1678 г. новый воевода выпустил их на свободу[353].

Подавив бунт, А. А. Барнышлев все же не смог далее управлять городом. Хотя противоправные действия были обращены против него — представителя верховной власти, — правительство предпочло прекратить правление. Восстание, о котором он сам извещал чиновников Сибирского приказа, привлекло внимание властей. Из Москвы в 1678 г. был направлен новый воевода — Ф. И. Бибиков. А. А. Барнешлев уже в феврале 1677 г. просил разрешения выехать в Москву[354] (именно в это время его имя пропадает из Боярских книг). Но бывший воевода был вынужден остаться в Якутске на время ведения следствия (1678–1679 гг). Преемник А. А. Барнешлева на воеводстве обнаружил значительную растрату. Англичанин сумел добиться снятия с себя долгов прежних воевод. Хотя при вступлении на должность он уже взыскал с князя Якова Волконского все растраты, но, видимо, опасался повторения с ним подобной же ситуации.

Пока шло разбирательство, поступило новое обвинение (1679 г.) в адрес А. А. Барнешлева, теперь уже от «сибирских иноземцев». Очевидно, что А. А. Барнешлев унаследовал от своего крестного отца принципы отношения к местному населению. Как и А. Ф. Пашков, англичанин активно холопил «ясачных иноземцев», предварительно насильно обратив их в православие. Иностранец хорошо усвоил силу таинства крещения, он прибегал к нему постоянно, в данном случае в деле закабаления язычников. В. Ф. Иванов писал, что А. А. Барнешлев «содействовал крещению якут» и добился значительного усиления «и без того тяжелого ясачного гнета»[355]. При обращении А. А. Барнышлев настаивал на точном соблюдении последовательности таинства крещения (вероятно, примеры истории его семьи научили его хорошо разбираться в тонкостях русского богослужения и особенностях чиноприема).

Так, направляя якута Якуна Бинтина к священнику Троицкого собора Стефану, воевода указывал: «и какъ к тебе ся память придет, и тебе по указу государя, его Якунку молитвою оглася, крестить в православную християнскую веру по правилом Святых апостол и Святых отец, как о том правило обдержит»[356].

В 1679 г. якуты жаловались, что А. А. Барнышлев «чинил им налоги и обиды тесноты велики, имал насильством у них и соболи, и скот, и кони добрые, и дочерей их девок, и от живых мужей жен имал себе во двор в холопство и крестил, и имал себе во двор казачьих детей в холопство ж… силою замуж выдавал (за своих холопов. — Т.О.), а иные отослал в Енисейск, а у иных имал жен и отдавал иным якутам, для своей бездельной корысти»[357]. Якутские «князьцы» указали и на нехристианское поведение воеводы. Они сообщали, что, узнав о направлении еще первой челобитной якутов в столицу, А. А. Барнешлев призвал шаманов и велел им «шаманить о смерти их, челобитчиков, и о приезде воевоцком, чтоб к нему воевода был добр». Они обвиняли бывшего правителя в найме шаманов для «насылания порчи» на своих противников по следственному делу: «…И шаман Няча у него, Андрейки, в горнице шаманил, а в их земле шаманы бесовским призывом и волшебством людей морят и портят»[358].

Таким способом англичанин попытался не дать ход документу, перехватить инициативу и упредить противников. В данном случае он также повторял А. Ф. Пашкова, которого устойчиво укорял Аввакум.

Священник неоднократно убеждал воеводу в несовместимости языческих обрядов с православием.

Камлания внешне подчеркнуто благочестивого православного (и бывшего кальвиниста) не помогли. Прошение «некрещенных сибирских иноземец» достигло столицы. А. А. Барнешлев был вызван в Москву. По дороге, в 1679 г., он умер: «…едучи с Сибири, на Кете, умре, во 187 (1679) году на дороге»[359] (он пережил своих сестер на 30 лет, впрочем, возраст деда достиг 126 лет). Возможно, Вильям Барнсли, которому в это время было около 60 лет, не перенес потрясений, хорошо помня о следствии еще 1645/46 г. Не исключено, что его гибель была выгодна представителем клана, опасавшимся громкого дела о махинациях.

После смерти якутского воеводы А. А. Барнешлева остались вдова Агриппина Аввакумовна, дочери, сын Иван и огромное имущество, опись которого занимает 60 листов[360]. Состояние было опечатано[361] для оценки, затем конфисковано казной, но в конечном счете возвращено наследнику в 1682/83 г.[362]

В описи перечислены книги. Их список показывает, что в Сибири А. А. Барнешлев продолжал читать иностранные сочинения. Среди его имущества названы книги его кровной семьи, «немецкие», и духовной — русские. Вильям Барнсли берег западноевропейские издания, возможно доставшиеся ему от рода (уже упоминались сундуки бабушки Анны Дюкер). В доме якутского воеводы в Сибири находились Псалтырь, Апостол, Часослов «ветхий», «книга сказание разных статей», «книга в полдесть», «да девять книг малых немецких». Сейчас трудно сказать, являлись ли «немецкие» книги, соседствующие в личной библиотеке Андрея Барнешлева с православной богослужебной литературой, духовными или светскими. Неясно, хранил ли он семейную реликвию, обращался к источнику информации (например, по «рудознатству») или с их помощью прибегал к тайному протестантскому богослужению. «Малые книги немецкие» могли быть молитвенниками, к которым столь трепетно относились в семье Барнсли — Дюкер. Видимо, совсем не случайно в течение трех десятилетий жизни в Сибири Андрея Барнышлева продолжали называть «немцем».

Его сын Иван Андреевич Барнышлев, очевидно, стал уже полностью «русским». Трудно сказать, в силу каких причин (не до конца завершенного следствия по делу отца? нежелания оглашать его подробности?) он не подал сведения о своем роде в Палату родословных дел. Но еще в 1681 г. Иван Андреевич Барнышлев получил низший чин московского дворянства: был записан «в житье»[363]. 19 января 1687 г. юный жилец был переведен в стряпчие[364] и под этим чином упомянут в Боярских списках 1706[365] и 1712 гг.[366] К началу XVIII в. он занял высокое положение в дворянском сословии, располагая и добытым родителями в Сибири богатством. Иван Андреевич Барнышлев вошел, как и отец, в московское дворянство. Но внук купца Джона Барнсли в иерархии чинов поднялся выше А. А. Барнешлева. Сын якутского воеводы стал стряпчим, находился уже в Москве, выступая в рядах дворянского ополчения[367]. Отмечая отсутствие земель, он выезжал в поход «на коне с саблею и в саадаке, да человек с простым конем да человек в кошю с бердышем»[368]. Очевидно, от отца Иван Андреевич Барнышлев усвоил русскую грамотность. И Андрей Афанасьевич, и Иван Андреевич Барнышлевы хорошо писали по-русски.

Можно отметить, что Андрей Афанасьевич Барнышлев (тогда еще енисейский сын боярский) в письме к И. Ф. Голенищеву-Кутузову упоминал о дочерях. Судьба их неизвестна.

В целом в России от семейства Барнсли остались многочисленные потомки.

Знал ли Джон Барнсли в Великобритании о судьбах своих внуков: русских православных Барнышлевых и Деремонтовых, принадлежавших к московской знати; кальвинистов голландцев, уже скорее немцев, Марселисов, занявших одно из главенствующих мест среди иностранных предпринимателей в России, сказать сложно. Как отмечалось, он не принял революции и лишился владений. Можно отметить, что, согласно Олеарию, около 1650 г. в Барнсли-Холле в 126-летнем возрасте умер отец Джона — Вильям Барнсли-старший. Фамильные земли были конфискованы. Не исключено, что Джон Барнсли бежал из Англии и какое-то время находился в Голландии с семьей Фентцель. В период реставрации Джон Барнсли вернулся в Вустершир, где восстановил наследственные права на Барнсли-Холл. Сохранились документы: grant of denitizaon от июня 1661 г.[369] и завещание от 13 февраля 1661 г.[370] Cогласно им, в июне 1661 г. Джон Барнсли получил законодательное подтверждение на поместье[371]. В этот момент он перечислил родных, получивших права британского подданства: дочерей Катерину и Елизавету (являвшуюся на тот момент вдовой), а также четырех детей Елизаветы. Свою долю семейного наследства Джон Барнсли разделил между сыном, дочерьми и внуками[372]. В сохранившемся завещании указаны дочери (Катерина и Елизавета) и три внука, дети Елизаветы (Эндрю, Джон, Дороти). Кроме того, упомянут как владелец иных имений сын Генри[373]. Можно предположить, что для сына Джон Барнсли подготовил специальное завещание.

В целом история рода Барнсли подводит к выводам о различных аспектах пребывания иностранцев в России и их интеграции в русское общество.

Отметим частную деталь. Проявляется значительное сходство изложения событий дела Анны Барнсли в английской версии (посланиях родственников в Англии и купцов Московской компании) и в Записках Адама Олеария. Необыкновенная близость сведений между текстами английских и голштинского авторов дает основание для предположений о едином источнике информации. По наблюдениям Д. В. Лисейцева, информатором многих английских дипломатов и Адама Олеария являлся известный переводчик Посольского приказа Иван Фомин (Элмис, John Helmes, Алмазенов), англичанин, протестант[374].

Появление Ивана Фомина в России связано с приездом в Россию английского врача Ричарда Элмеса, поддержанного королевским двором. Доктор дважды бывал в России. Последний раз он выехал в 1588 г. и его 15-летний внук Иван Фомин, ставший переводчиком при деде, вступил в русскую службу. За долгие годы пребывания в России Иван Фомин превратился во влиятельную фигуру Посольского приказа: на него неоднократно возлагались дипломатические поручения, в том числе — главы миссий. Переводчик, вхожий в различные сферы русской бюрократии, располагал сведениями о том, где и в какое время состоится перекрещивание Анны Барнсли, мог прийти под стены монастыря и стать свидетелем хода таинства. Служащему Посольского приказа должны были быть известны и обстоятельства приема Джона Барнсли патриархом Филаретом (если он и не являлся сам переводчиком на аудиенции).

Иван Фомин (John Helmes) никогда не порывал связи с английским землячеством. С английскими купцами он отправил сына Ивана (также John Helmes) в Англию для обучения медицине[375]. Сохранились послания сына агенту Московской компании Абрахаму Ашу[376]. С наследником переводчика был знаком и Симон Дигби, называвший его Dr. Elmston. Очевидно, что Иван Фомин был крайне заинтересован в заступничестве и покровительстве сыну в Англии агентами Московской компании. Ивана Фомина более всего можно отождествить с человеком, описавшим Симону Дигби подробности обращения Анны.

Олеарий воспроизводит ту же картину, не будучи сам свидетелем перекрещивания. Голштинский посол посещал Россию в 1634, 1639, 1643, 1644 гг., а затем записывал доходившие до него из России слухи и известия. Окончательный вариант Записок он опубликовал в 1656 г.

В начале 1644 г. Олеарий лично встречался с Анной в ее доме и зафиксировал историю ее страданий. Однако первый рассказ об Анне появился уже в ранних изданиях Записок, когда английская протестантка еще находилась в монастыре. Таким образом, Олеарий уже до встречи с Анной знал о деталях произошедшего в ее жизни. Иван Фомин (переводчик с английского, шотландского и немецкого языков) имел множество оснований контактировать с Адамом Олеарием. (Как отмечалось, Д. В. Лисейцев видит участие Ивана Фомина в составлении Записок.)

Таким образом, у Анны Барнсли могли быть тайные доброжелатели даже внутри русской приказной системы. Конечно, Иван Фомин не имел возможности изменить ее участь и напрямую повлиять на решения властей. Но он мог передавать сведения всем заинтересованным лицам. К таковым, конечно, относились члены английского землячества: отец — Джон Барнсли — и представители Московской компании (в первую очередь Симон Дигби). Агенты компании доставляли известия в Англию, в том числе, возможно, в Вустершир (если к родным лично не обратился Джон Барнсли). Наличие подобной цепочки передачи информации объясняет факт быстрой подачи прошения семьей Барнсли королю.

Ход дела был, конечно, небезразличен голландскому родственнику семьи Барнсли — Петру Марселису. С последним Иван Фомин был близко знаком по делу Вальдемара и дипломатическим поездкам. Первую миссию в Данию для сватовства графа Вальдемара возглавлял именно Иван Фомин[377], перед этим уже побывавший в Дании (официально — с иными целями[378]). Петру Марселису, торговому агенту голштинского герцога, был, безусловно, известен и посол Голштинии — Адам Олеарий. Их доверительные отношения подчеркнул совместный визит к Анне Барнсли.

Таким образом, репрезентативность Записок Адама Олеария и английских посланий, описывающих процесс Анны, чрезвычайно высока. Сохранившиеся документы голштинского и английских послов, в совокупности с русскими источниками, позволяют достаточно точно восстановить религиозный протест Анны Барнсли. Дошедшие сведения, в свою очередь, дают редкую возможность подойти к проблеме внутренней религиозности членов семьи Барнсли.

Джон Барнсли происходил из семьи, в которой религиозная оппозиция к официальной церкви виделась вполне допустимой. Как отмечалось, один из родственников, родившихся в Вустершире в его отсутствие, перешел из протестантизма в католичество. Джон Барнсли, наиболее вероятно, относился к умеренным пуританам. В таком случае, одной из причин его приезда в Россию, известной англичанам своей толерантностью к протестантам, могло быть стремление сохранить религиозные воззрения. Конфессиональный мотив не противоречил открывавшимся в России возможностям составления капитала.

В России Джон Барнсли проявлял себя как последовательный сторонник протестантизма. Первоначально он был ближе к лютеранам (что было вызвано как отсутствием кальвинистской кирхи, так и браком с фон Дюкер). Ливонские лютеране-дворяне фон Дюкер ревностно держались веры. Семья была связана с пасторами кирхи Св. Михаила, хранила книги и везла их из Европы. В домашней библиотеке Анны Дюкер в 1643 г. была обнаружена «Библия немецкая» и 15 «книг немецких». Вероятно, издания использовались в молитвенном служении и домашнем обучении детей.

Богатая, религиозная и образованная семья Барнсли — Дюкер наставляла детей преданности вере. Барнсли воспитал своих детей в духе строгого соблюдения норм протестантизма. Устои семьи базировались на религиозных ценностях. Судя по бракам подросших дочерей, они были кальвинистскими.

Английский купец связал семью родственными узами со столпами появившейся в России голландской реформатской кирхи. Одна из дочерей Джона Барнсли была замужем за гамбуржцем кальвинистом Петром Марселисом, церковным старостой реформатской общины, другая — за богатым голландским купцом кальвинистом Харменом Фентцелем. Старшая дочь Анна венчалась с французским бароном Пьером де Ремоном (наиболее вероятно, гугенотом).

Последовательной кальвинистской проявляла себя старшая дочь Джона Барнсли. Внутренняя религиозность Анны Барнсли ярче всего проявилась в ее поступках. Страстный порыв к вере, которую она считала единственно истинной, характеризовал все ее поведение 20–30-х гг. XVII в. Религиозные убеждения оказались для Анны Барнсли превыше благополучия и социальной стабильности. Она категорически отвергала устои православного общества и размеренную, обеспеченную жизнь в его рамках. Анна Барнсли готова была жертвовать и связью с детьми. Для своих сыновей она искала путь спасения души, а не карьеры и продвижения в иерархии московского дворянства. Выбор мученичества и стояния за веру выделил Анну Барнсли среди прочих иностранцев. Для Адама Олеария она стала единственным примером праведности и религиозного подвига. На фоне мужчин-вероотступников, изменивших убеждениям по вполне прагматическим соображениям, Анна Барнсли выглядит почти святой в описании голштинского посла (как и родственников из Вустершира).

Адам Олеарий передает идеальный образ истинной, глубокой религиозности. Ее действия говорят о представлениях личной избранности, религиозном индивидуализме и подчеркивают мотив проповедничества. Теряя детей, разрыв с которыми она глубоко переживает, Анна Барнсли стремится сохранить с ними контакты. Но понимает их прежде всего как конфессиональное единство. Главной заботой матери становится наставление сыновей в вере. Более того, Анна Барнсли стремится проповедовать даже монахиням в монастыре. Быть может, когда она давала согласие войти в русский монастырь, ею двигало не только любопытство, но и готовность к спору, убежденность в превосходстве собственных воззрений.

Поступки Вильяма Барнсли и круг связей характеризовали его таким же ревностным кальвинистом, как и Анна. Окружение старшего сына Джона Барнсли: семья и патрон Петр Марселис — определило прочные убеждения и стремление их отстаивать. Но если Анне Барнсли была уготована епитимья в монастыре, то Вильяму Барнсли — сибирская ссылка. В этой ситуации он принял несвободу и стояние за веру. Но повторить путь Анны ему не удалось. (Быть может, именно поэтому столь разнятся в записках иностранцев оценки двух представителей семьи Барнсли. Олеарий писал об Анне с восторгом, Коллинз о Вильяме — почти с усмешкой, припоминая не религиозный протест, а любовные похождения вероотступника.) Десять лет ссылки заставили Вильяма Барнсли отказаться от прежних взглядов и убедили в превосходстве православия. Войдя в русскую церковь, он проявляет удивительно хорошее знакомство с обрядностью и таинствами московской патриархии. Англичанин требовал точного следования правилам чиноприема при обращении «сибирских иноземцев». В домашней библиотеке наличествует значительное число русских богослужебных книг. Он подчеркнуто благочестив в своих челобитных, и встречи с лидером старообрядчества не отражаются на его поведении (в отличие от контактов с язычниками.) Внутренняя религиозность бывшего строгого пуританина, все члены семьи которого крепко держались своих воззрений, может быть представлена как удивительный сплав протестантизма, православия и веры в действенность заклинаний якутских шаманов.

Сложнейшее переплетение разных нитей в жизни этой английской семьи в России, их стояние за веру, как и отказ от религиозного подвижничества, подводят к проблеме толерантности. Джон Барнсли и члены его семьи принадлежали к категории иностранцев, которым была предоставлена максимальная свобода вероисповедания: они относились к иммигрантам из Западной Европы и протестантам. Казалось, в отношении них не должно существовать никаких ограничений в изъявлении религиозных чувств. Однако это правило реализовалось лишь в судьбе Джона Барнсли и двух его дочерей (Доротеи и Елизаветы). Сам он не изменил веру (что подчеркивало царское послание).

История семьи Барнсли с наглядностью показывает, что за время жизни в России иностранцы попадали в безысходные ситуации, порожденные несоответствиями русского и европейского законодательств. То, что казалось нормой в Европе, оказывалось неприемлемым в России. К числу расхождений юридических норм относились запреты в России на смешанные браки, выход из православия, выезд из страны. Различная трактовка системы подданства, закрытость границ, перекрещивание христиан, как и право государя самому определять супругов для новообращенных, — все это могло восприниматься западноевропейцами как ксенофобия и деспотизм.

Внешне достаточно толерантное законодательство в индивидуальной судьбе иностранца в России могло реализоваться совсем иначе. Сквозь призму собственного опыта пребывания в России различные люди могли охарактеризовать степень веротерпимости русского общества прямо противоположно. Мы не знаем, что написал бы благополучный Петр Марселис, если бы оставил записки. Ни он, ни члены его семьи не пострадали в России на религиозной почве. Можно предположить, что в случае отсутствия коллизии с Пьером де Ремоном Джон Барнсли продолжал бы, как и Марселис, пользоваться преимуществами своего положения: преуспевающего купца-протестанта. Но мнение о русской толерантности не подтвердили бы иностранные офицеры, высланные в Сибирь, Анна Барнсли (перекрещенная насильно) и Вильям Барнсли (перекрещенный с применением социальных методов принуждения). Они, конечно же, не разделяли взглядов своих родственников из Вустершира, писавших о России как стране благоденствия для европейских протестантов (как, впрочем, и сами родные после всего случившегося).

Безусловно, выбором веры семьи Барнсли в России был протестантизм (реформатство). Но возможности выбора несколько представителей клана как раз и оказались лишены.