Иноземцы в России XVI–XVII вв. Очерки исторической биографии и генеалогии

Глава 5 Путь от холопа до московского дворянина Станислава Вольского[937]

В XVI–XVII вв. дворянство Речи Посполитой являлось одним из основных источников пополнения русского служилого сословия. Польско-литовская шляхта вливалась в неподатные слои русского общества, предварительно перейдя, в соответствии с государственными нормами, в православие[938]. Но не всем иммигрантам удавалось достигнуть Посольского или Разрядного приказов, в которых происходило оформление «выезда на государево имя», т. е. принятия подданства. В период ведения боевых операций действовало традиционное право о военной добыче. Исполнение его норм ярко проявилось в судьбе шляхтича Станислава Вольского, поведавшего свою историю в 1645 г. при выяснении размеров «жалованья для крещения»[939].

Станислав Янов Вольский рассказал, что появился на границах Российского государства в Смоленскую войну (1633–1634 гг.). В его версии, он служил в польской армии под командованием гетманов Высоковского и Сосновского. В бою под Рославлем шляхтич был пленен отрядом донских казаков. Последние решили быстрее, до возможного разбирательства, переправить военную добычу на территорию Войска Донского. Очевидно, что Станиславу Вольскому предназначалась продажа на невольничьих рынках Востока[940]. Однако русские регулярные подразделения воспротивились подобным манипуляциям. Казаки не успели доставить Вольского на территорию, не контролируемую русскими чиновниками. В районе г. Епифань казацкий отряд заметила охрана города. Служилые люди Епифани атаковали отряд, гнавший пленника (пленников?). В стычке Вольский был отбит и доставлен представителю верховной власти — воеводе Михаилу Иванову Офросимову. В результате Вольский сменил владельца. Глава города не стремился исполнять государственное законодательство о военнопленных, а полагался на нормы традиционного права. Воевода, как и ранее донские казаки, не предполагал доставлять подданного иной страны к месту «размена», а тем более предоставлять ему свободу. Он рассматривал Вольского как свою военную добычу и, следовательно, собственность.

Главное, что Офросимов не только закабалил шляхтича, но и обратил его в православие. В таинстве именно владелец выступил в роли крестного отца. Были соблюдены бюрократические формальности: Вольский написал челобитную о вступлении в русскую церковь, а затем и кабальную запись. Станислов Янов Вольский превратился в Степана Иванова Вольского, холопа Михаила Офросимова.

Безусловно, что, став православным, Станислав Вольский уже не мог попасть в Речь Посполитую (подробнее см. в гл. 1). Он навсегда лишился возможности возвращения на родину. При «размене» и поисках пленных по окончании войны его имя не упоминалось. Позже ситуация пленника была объяснена следующим образом: «и какъ де по государеву указу велено их полских людей полоняников сыскивать и отпущать в Литву и он де Степан не хотя отбыта православные крестьянские вѣры в Полшу и в Литву не пошел и остался на иво государево имя на вѣчную службу, а в тѣ де поры он государю не бил челом о верстанье, потому, что он был молод, з государеву б службу иво не было. И с тѣх де мѣстъ по се время жил он у Михаила Офросимова»[941]. В действительности шляхтич не «остался на государево имя»: он не был приписан ни к одному приказу, а находился в услужении у Офросимова, в его поместье под Тулой.

Далее в судьбе Станислава Вольского следуют непроясненные моменты, которые невозможно восстановить по «распросным речам» и показаниям свидетелей. В изложении самого Вольского более десяти лет он жил под Тулой у Офросимова, пока ему (но в Москве) не встретился «родной дядя ево, полского короля дворянин пан Ян Пасока, городничеи Смоленской».

Ян Пасек (Jan Abrahamocz Pasek z Gosiawic)[942] приехал в Россию в 1644 г. в составе посольства Габриэля Стемпковского. Безусловно, он был включен в состав миссии в силу государственных полномочий, налагаемых на смоленского городничего. Пасек занимал должность правителя Смоленска по окончании войны 1633–1634 гг., и в круг его непосредственных интересов входил вопрос урегулирования границ. Но, быть может, одной из причин приезда в Россию Яна Пасека стали семейные обстоятельства. Он мог быть отправлен обеспокоенной семьей на поиски пропавшего племянника (наиболее вероятно, сына сестры).

В Москве посольство призвано было обсудить пункты подписанного годом ранее в Варшаве договора о прохождении границы, передаче России пограничного г. Трубчевска, самозванце Яне-Фаустине Лубе, а также выяснить возможности совместного русско-польского выступления против Крымского ханства[943].

Однако очень скоро представители Речи Посполитой оказались втянуты в сложные богословские диспуты о каноничности перекрещивания западных христиан, порожденные делом датского графа Вальдемара[944]. Планировалось, что Вальдемар (сын от морганатического брака датского короля Христиана IV) останется в России, приняв русское подданство. Безусловно, что глава русской церкви, патриарх Иосиф, потребовал обязательного повторного крещения будущего зятя государя. Граф Вальдемар и его отец — датский король Христиан IV — категорически отказались признать лютеранское вероисповедание нехристианским.

В богословских диспутах, развернувшихся в Москве по поводу перекрещивания сына датского короля, косвенное участие приняло польское правительство. Оно было заинтересовано в формировании русско-польско-датского антишведского союза, скрепить который был призван в глазах польских властей династический брак. Польский король Владислав IV был крайне заинтересован в объединении военных усилий трех стран, чему мешали религиозные споры в Москве. Он, видимо памятуя о требовании в годы Смуты перекрестить его самого, стремился найти канонический выход. Владислав IV попытался через сложную посредническую цепочку киевского митрополита Петра Могилы, молдавского господаря Василия Лупу, константинопольских патриархов Парфения I, а затем и Парфения II обосновать правомерность смешанного брака[945]. Главам Великой церкви был задан вопрос об обязательности перекрещивания западных христиан. Получив ответ с требованием повторного крещения протестантов, что разрушало планы короля, Владислав IV неоднократно просил царя Михаила Федоровича отпустить графа Вальдемара через Речь Посполитую в Данию. При этом находившийся в Москве Габриэль Стемпковский, по инициативе русского правительства, был приглашен на частную беседу с нареченным женихом царевны Ирины Михайловны[946]. Посол стремился убедить королевского сына пойти на компромисс и найти возможноть некоторых уступок русской стороне. Однако датские источники свидетельствуют, что в главном вопросе — перекрещивании — посол поддерживал непреклонность графа[947].

Как раз во время попыток правительства Речи Посполитой обосновать неканоничность повторных крещений католиков и протестантов возникла проблема с перекрещенным в России родственником Яна Пасека.

Неясным остается вопрос, каким образом племяннику-холопу и дяде-посланнику удалось встретиться. Смог ли в России Ян Пасек передать информацию о своем приезде, остается без ответа.

Следует подчеркнуть, что одним из пунктов переговоров в Москве Габриэля Стемпковского являлась проблема «вязней» и «полоненников». Послы предъявили в России списки подданных Речи Посполитой, не выданных на предыдущих «разменах» или в силу иных причин оказавшихся в тюрьмах России. Очевидно, Ян Пасек еще в Речи Посполитой располагал информацией о местонахождении пленника.

Скорее всего, в коллизиях поисков Яном Пасеком Станислава Вольского значительную поддержку оказали представители землячества — русские православные дворяне польского и литовского происхождения. Несмотря на категорические запреты переписки через границу, иммигранты-шляхтичи сохраняли связи с родственниками на родине. Наиболее вероятно, члены польского землячества помогли Яну Пасеку отыскать Станислава Вольского. Через них же смоленский городничий мог передать холопу сведения о своем приезде. Безусловно, плямянник отправил дяде письмо в Москву: «тот де племянникъ иво писал к нему челобитные от собѣ, чтоб ему пану Пасоке царскому величеству об немъ бить челомъ, поволил бы царское величество тому племяннику иво быть у него и с ним видетца»[948].

Ян Пасек входил в состав дипломатической миссии. Формально, как представитель иной державы, он не имел права покидать территорию посольского двора. (Двор располагался в доме Петра и Ивана Пожарских.) Дипломатам категорически возбранялось самостоятельно передвигаться по городу. Приставам посольства Гавриила Стемпковского предписывалось: «…а будет которые дети боярские или боярские люди чьи-нибудь или литва или немцы или иные какие иноземцы или хто руских людей придут на посолскои двор или хто с литвою тайно учнет о чем говорити, и имь тѣх людей сождав з двора, какъ поотойдут велет имать тайно и присылать в Посольской приказ»[949].

В действительности эти правила нарушались. Русские власти постоянно предъявляли посольству Габриэля Стемпковского претензии в самовольных перемещениях, нападении на русскую охрану посольства, незаконной торговле вином, табаком и даже краденым. Очевидно, что члены миссии покидали пределы посольского двора и активно контактировали с русскими подданными. Например, известно, что Ян Пасек продавал иноходцев князю Ивану Хованскому: «Пан Пасокъ да пан Линевскои бьют челом государю, чтоб ихъ пожаловал государь, велѣл с продажными лошадьми ехать на двор ко князю Ивану Хованскому»[950]. Несомненно, Ян Пасек имел возможность увидеться с родственником.

Источники не объясняют, как Станислав Вольский оказался в Москве. В рассказе самого холопа встреча передана как совершенная случайность: он узнал идущего навстречу дядю: «во 153-м году в Великий мясоед до Масленицы недели за двѣ шол он, Степан, Устрятельскои улицею и будет против двора боярина князя Юрия Андреевича Ситцкого, и тут попался ему дядя ево родной полского короля дворянин пань Янъ Пасока городничеи смоленской и иво де Степана узнал и привел на посольской двор»[951]. Михаил Офросимов заявил, что холоп сбежал от владельца: «и тот де человекъ в нынешнемѣъ во 153-м году по зиме на Москве от отца иво збежал на литовской на посольской двор»[952]. Следует подчеркнуть, что сын воеводы и тульского помещика Михаила Офросимова — тоже Михаил Офросимов — служил в Москве. Наиболее вероятно, что Станислав Вольский, перемещаясь вместе с членами семьи хозяина, зимой 1645 г. находился в московском доме Офросимовых, откуда и совершил побег. Ян Пасек говорил о самостоятельном приходе Станислава Вольского на посольский двор: «…и тот де племянникъ ево пришел к нему сам»[953]. Примерной датой посол назвал конец января — 1 февраля 1645 г.

Таким образом, несмотря на то, что не совсем ясна последовательность событий, пути разлученных десять лет назад дяди и племянника пересеклись. Холопу, располагавшему близким родственником, принадлежавшим к польской знати и занимавшим высокий пост в Речи Посполитой, удалось не только «свидеться» с Яном Пасеком — перед ним появилась реальная перспектива прекращения зависимости и возвращения на родину.

Ян Пасек ввел племянника в круг посольства, где Станислав Вольский оказался среди родных и соотечественников. На посольском дворе он обрел традиционный для себя вид польского шляхтича: ему изменили прическу, сделали хохол[954], надели польскую одежду (дядя «учинил польскую признаку: зделал хохол и положил польское платье»[955]). Беглый холоп полностью сменил внешний вид, обрядившись по польскому обычаю. Безусловно, в его преображении важнейшая роль отводилась вероисповеданию. Станислав Вольский отверг православие (которое, судя по ситуации плена, он принял насильно). Он вновь вошел в лоно католической церкви. Станислав Вольский на польском посольском дворе участвовал в католическом богослужении. Возвращение в католичество он позже объяснил давлением дяди, который, по его словам, «приводил иво в свою папежскую веру».

Изменив внешний и внутренний строй жизни, войдя в мир польской традиции и веры, Станислав Вольский, казалось, достиг заветной цели. Он воссоединился с семьей, получил возможность вновь стать подданным Речи Посполитой и пребывать в польской культуре. Безусловно, что дядя, обретя племянника, стремился оставить его у себя и вывезти из России. В «распросных речах» Вольский постоянно указывал, что Пасек «звал с собою в Польшу и Литву».

Однако далее произошли события, мотивы которых трудно прояснить. Станислав Вольский прожил на польском посольском дворе лишь две недели. По просьбе заболевшего Яна Пасека («очьми заскорбьлъ»[956]) приблизительно 11 февраля Станислав Вольский выехал на лошади, предоставленной дядей, за пределы территории посольства в поисках иностранного врача (но костоправа) («послалъ онъ ево для костоправа по немчина к Чертолькимъ воротамъ»[957]; «послал того племянника своиво за Чертольские ворота полекаря»[958]). И после этого пропал. Невозможно определенно сказать, каким образом Станислав Вольский выпал из польского дипломатического круга: был сразу схвачен поджидавшим сыном владельца и доставлен в тульское поместье, вернулся к хозяину сам, уже признав Россию местом своего дальнейшего пребывания, или же просто искал у владельца невесту. Безусловно, сыновья хозяина наведывались к членам польской миссии, желая выяснить обстоятельства новой жизни и юридического статуса прежнего холопа своей семьи: «…и Михайловы де дѣти Офросимова к тому племяннику иво приходили»[959]. Кроме того, как отмечалось, приставом рекомендовалось конвоировать в Посольский приказ всех посторонних лиц, выходивших с польского посольского двора: «хто с литвою тайно учнет о чем говорити, и имь тѣх людей сождав з двора, какъ поотойдут велет имать тайно и присылать в Посольской приказ»[960]. Холоп вскоре утверждал, что «не ѣздя к лекарю, — поѣхал своею волею опять к Михаилу Офросимову в Одоевскую его деревню Оболдуиву»[961]. Русские власти причину исчезновения усматривали в бегстве православного холопа к прежнему хозяину. В «распросных речах» Вольский чуть позже объяснил свои поступки сходным образом: привязанностью к владельцу — крестному отцу, православию и русскому государю.

В то же время, не дождавшись племянника, 14 февраля 1645 г. Ян Пасек обратился с вопросом к приставам: «Взят де был под Смоленскомъ племянникъ ево Станиславъ Волскои, а жил у туленина у Михайла Офросимова. И тот де ево племянникъ пришолъ к нему на посольской двор тому ныне недели з двь. И третьево дни послалъ онъ ево для костоправа по немчина к Чертолькимъ воротамъ, давъ ему лошедь свою, конь гнедъ. И тот де ево племянникъ к нему после того не бывалъ»[962]. 7 марта он подал петицию в Посольский приказ на имя царя: «Чтоб де про него провѣдать»[963].

Было организовано следствие. В его ходе выяснилось о пребывании холопа в Туле. Первоначально поступило известие о нахождении беглеца здесь среди иностранных иммигрантов, где его в первую очередь интересовала некая девушка: «преже Волского сыскивати на Туле у Михаила Офросимова в слободе Козельской у немки Коробьихи за Вретенскими вороты, сказывал тамъ девку, которую хотѣл поняти»[964].

Холоп был обнаружен в тульских владениях Офросимова и доставлен из-под Тулы в Москву. В столице он начал давать показания (сохранившиеся документы и позволяют реконструировать его историю). Можно отметить, что за годы службы у Офросимова Станислав Вольский выучил русский язык, но не владел письменностью. Свои ответы в Посольском приказе он заверил по-русски латинскими буквами (см. фото), что было типично для польских и литовских иммигрантов.

Следует подчеркнуть, что следствие по делу Станислава Вольского проходило на фоне прений с графом Вальдемаром и попыток польской стороны доказать неканоничность перекрещивания западных христиан. В жизненной коллизии Вольского были затронуты все основные пункты имевшего международный резонанс богословского спора: проблемы повторного крещения и русского подданства. Станислав Вольский принял и крещение, и подданство; нарушить их было абсолютно невозможно. Таинство, как и вступление в подданство, согласно русскому светскому и церковному законодательству, являлись необратимыми. Русские власти в ситуации острого политического кризиса не могли допустить дискредитации этих сакральных понятий государственности. Они не позволили поколебать священный принцип принадлежности к Русскому государству.

Очевидно, что русскими властями (или той группировкой, которая была нацелена на срыв брака и связанных с ним переговоров) были обещаны значительные выгоды от дальнейшего пребывания Станислава Вольского в России. Осознав возможные перспективы, он в полной мере воспользовался сложившейся ситуацией. Холоп заявил о своем решительном отказе вернуться в Речь Посполитую и католическую веру. Он объявил, что причиной его бегства стало требование членов посольства нарушить православные недельные посты (в среду и Пятницу): «и какъ де литовской посолъ и королевские дворяне и посолские люди учали на Масленой неделе мясо ѣсть, а ево де заставливали с собою ж мяса ѣсть. И он не хотя православные християнские вьры порушить и мясо с ними не ѣлъ и для того жити у дяди своего не захотѣлъ, чтоб не порушити православные християнские вѣры»[965]. Подобное святотатство, как он теперь объяснял, являлось для него немыслимым. Он вернулся в русское общество. В период следствия Степан Вольский выступил благочестивым православным и верным подданным русского государя. Писцы в Посольском приказе фиксировали: «хочет быть в православной крестьянской вере и в папежскую веру не похотел»; «помня истинную православную веру греческого закона, остался на государево имя на вечную службу и с дядей ехать не похотел»[966]. Прецедент с Вольским для русских властей демонстрировал послу Габриэлю Стемпковскому и королю Владиславу IV, помогавшим смешанному браку, торжество православия.

Удивительно, но в составе посольства Габриэля Стемпковского нашлись и русские пленники времен Смоленской войны. Вскоре после случая со Станиславом Вольским, в апреле 1645 г, с посольского двора сбежал сын русского крестьянина Михаил Иванов. Первоначально он оказался в Стрелецком приказе, откуда был доставлен в Посольский приказ. В дипломатическом ведомстве он поведал свою историю: «взяли меня литовские люди в полонъ шести лет, а в полону был я 13 лет»[967]; «взяли ево в полон литовские люди в Курскомъ уезде в деревне Боброве шти летъ в тѣ поры, как стоял под Смоленскимъ Михаило Шеинь во 140 году»[968]. Михаил Иванов в Речи Посполитой (как и Станислав Вольский в России) стал холопом. (Но существенной разницей было то, что Вольский являлся шляхтичем, а Иванов — крестьянином.) Пленник многократно менял владельцев: «и отдали пану Шавловскому в городе Синявине и жил де онъ у того Шавловского 7 летъ. А от пана Шавловского ушол в город Черниговъ и жил в Чернигове у шляхтича у пана Салтана. И тоть же шляхтичъ панъ Салтанъ отдал иво Мишку шляхтичю пану Черниковскому в литовской же город в Винницу и жил он в Виннице 6 лѣтъ. А из Винницы ушол в город в Чернобыл и служил чертнобылскому державцу пану Притинскому 10 недель»[969]. В версии Михаила Иванова, он устремился в Россию, как только узнал о готовящемся посольстве Габриэля Стемпковского: «и какь он свѣдал, что идут ко государю от короля послы и он из города Чернобыли от пана Притинского збежал тайно и сугнал литовскихъ послов в Бресте Литовскомъ и пристал х королевскому дворянину к пану х Кособуцкому и пан Кособоцкои привез иво к Москве и держал у себя на посольском дворь»[970]. Мотивом возвращения в его челобитной являлась приверженность вере: «и он де Мишка помня православную християнскую веру с посолского двора ушол и пришел в Стрелецкой приказ»; «вспомня православную християнскую веру ушел ис посольского двора». За «полонское терпенье» Михаилу Иванову было назначено 2 рубля[971]. Можно отметить, что среди членов польской миссии нашелся и добровольный агент русского правительства, венгр по происхождению[972].

Что касается Станислава Вольского, то политическая значимость его шага для русских властей повлекала признание всех требований нового русского подданного. Вольский соглашался остаться в России, конечно, не в статусе холопа Офросимова. Последний безвозвратно потерял работника. Более того, положение бывшего холопа сравнялось с хозяином. Степан Вольский был включен в состав самой привилегированной категории русского дворянства — московского[973]. 13 июня 1645 г. он был «пожалован из новокрещенов поляков в иноземцы, которые служат с московскими дворяны»[974].

Важно отметить, что для Вольского, уже свободного человека, была оговорена материальная сторона принятия русского подданства. Хотя он уже более десяти лет находился в России, лишь сейчас, перестав быть холопом, он был награжден дарами за «выезд» и «для крещения»: 20 рублей, также получил многочисленные подарки (которые передали с Казенного двора во дворец 28 марта 1645 г.)[975]. Степан Вольский, как и полагалось в случае выездов важных персон, 28 марта 1645 г. удостоился пожалований на аудиенции у царя Михаила Федоровича. Здесь ему были объявлены и определенные в Посольском приказе[976] поместные и денежные оклады: 700 четей и 40 рублей[977], и, кроме того, назначен поденный корм. Сверх того, по именному царскому приказу Вольского наградили 50 рублями[978]. Затем был выделен дом в Москве, где мог бы временно находиться новый подданный московского государя[979]. Возможно, что Вольскому вернули и девушку, которой он столь интересовался в Туле «в слободе Козельской у немки Коробьихи». Во всяком случае, бывший холоп уже в 1645 г. сам обзавелся кабальной холопкой, причем каким-то образом связанной с Тулой. В 1645/1646 г. девушка сбежала от владельца в Тулу, где через три года дворянин Вольский смог ее отыскать[980]. Таким образом, связь с прежним владельцем и крестным отцом существовала, раз Вольский сумел получить информацию о местонахождении слуги.

Польскую одежду и лошадь Станислава Вольского вернули на посольский двор. Все имущество передали Яну Пасеку: «А какъ де дядя иво послал иво Степана по лекаря и лошедь де под ним была мерин гнѣд, да седло с войлоки ежжалое да узда меденая да сабля. Да на нем литовского платья шуба лисья под сукном черным да курта сукно черно жъ да шапка лисья сукно черлено венчана. И та лошедь и седло и узда и сабля да литовское платье все ныне у него Степана нѣт. И марта ж въ 13 день та лошедь мерин гнѣд и седло с войлоки и узда с похви и с паперстью и сабля и литовское платье шуба лисья и курта черная и шапка подложена лисицею отосланы на посолскои на литовской двор литовского посла с приставы со князем Микифором Мещерским да дьяком с Федором Степановым. А велено то все отдать королевскому дворянину городничему смоленскому пану Пасоку»[981].

В период завершения следствия по делу Степана Вольского произошли перемены в русском правительстве: после скоропостижной смерти царя Михаила Федоровича на престол взошел его сын, Алексей Михайлович. Новый государь поспешил завершить затянувшиеся прения с Вальдемаром и переговоры с Габриэлем Стемпковским. Граф, как и посол, получил возможность уехать в Речь Посполитую. Царь и его окружение крайне отрицательно рассматривали несостоявшийся союз принца Вальдемара и царевны Ирины Михайловны. По завершении прений начались преследования сторонников брака (см. гл. 1).

Отношением новой власти к проблеме перекрещивания не преминул воспользоваться Степан Вольский и обратился с новыми челобитными. Дворянину-иностранцу необходим был постоянный дом в столице, он не мог более пользоваться временным жилищем, предоставленным ранее. В 1647 г. Станислав Вольский попытался перевести в свое владение бывшую усадьбу подьячего Большого прихода Ивана Большего, располагавшуюся в центре Москвы: «Двор на Кулишках у Рождества Пречистые Богородицы»[982]. Однако на опустевшее жилище нашелся иной, более родовитый претендент — новообращенный мурза князь Алексей Тинмаметев[983]. В результате выезжему польскому шляхтичу достался лишь «загородной двор» подьячего, находившийся между Покровскими и Фроловскими воротами[984].

К 1648 г. московский дворянин планировал жениться (известно имя невесты — Ефимья)[985], что свидетельствует об ассимиляции. Как знатный иммигрант, Вольский попросил свадебных подарков и яств из царской «казны» для проведения торжества[986]. Монарх продолжал щедро одаривать человека, опозорившего, с его точки зрения, план утверждения «некрещеного» иностранца в русской знати. Все просьбы Станислава Вольского были удовлетворены правительством Алексея Михайловича.

Московский дворянин Степан Иванов Вольский вступил в службу. Он вошел в дворянское ополчение, был приписан (как и Деремонтовы, см. гл. 2) к Белгородскому полку. Последний в данный момент выполнял роль Большого полка. В поход православный поляк выезжал с соответствующим его статусу снаряжением: «На государеве службе буду я на конь, с парой пистолей. Да конь прост, а на коне пара ж пистолей. Да за мною 2 человека на конех с корабины»[987].

Военный участвовал в строительстве оборонительных укреплений Белгородской черты. В 1646 г. Вольский служил в войсках под Мценском, а в 1647 г. — под Белгородом: «вал дьлол и ров копал»[988], за что был поощрен. Видимо это он был пожалован поместьем в Алексинском уезде: жеребьем пустоши Любиково на 97 чети[989]. Доходы от земли должны были заменить выплаты на содержание лошади для походов: «да дана ж мне пустошенька вместо государева жалованья конского корму»[990].

Очевидно, что начало военной карьеры подданного московского государя обусловило переоформление его документов. Из ведения Посольского приказа Станислав Вольский должен был перейти в Разрядный. В 1648 г. подьячие Разрядного приказа обращались в Посольский приказ с просьбой подтвердить размер его оклада: «отписать в Розряд из Посольсково приказу новокрещену Степану Вольскому что государева жалованья поместного и денежного окладу»[991]. Ответ соответствовал принятому на царской аудиенции решению: «Степану Вольскому государева жалованья поместного окладу 700 чети, денег 40 рублев»[992]. Окончательный перевод из дипломатического ведомства в военное произошел 13 сентября 1650 г.[993] Тогда, в числе прочих новообращенных, Вольский был выведен из списков лиц, контролируемых Посольским приказом, и записан в Разрядный приказ. Его поденный корм на 1650 г. составил 10 алтын на день, а также был предоставлен корм на одну лошадь[994].

В 1652[995], 1654[996], 1655[997], 1656 гг.[998] Вольский получал оклад 40 рублей, который ему выплачивался из Устюжской чети[999].

Его содержание осталось неизменным всю жизнь, как и закрепленная дефиниция «новокрещен». В приказной документации московский дворянин устойчиво назывался новообращенным иноземцем. Боярские книги упоминали неофита до 1658 г.[1000] В феврале 1660 г. его поместье уже назначалось вдове Ефимье в качестве прожиточного[1001]. Очевидно, иммигрант скончался в 1660 г. Наиболее вероятно, он погиб в битве при Конотопе или Чудновом[1002].

Судьба Станислава Вольского является ярким примером закабаления с помощью перекрещивания, что типично для этого периода. Вместе с тем, история Вольского необычна фактом прекращения зависимости и положением, которое бывший холоп занял в русском обществе. Она иллюстрирует, помимо норм традиционного права, уникальный путь от холопа до московского дворянина. Столь резкое изменение статуса относится к беспрецедентным случаям. Беглый холоп Станислав Вольский получил чин столичного дворянина, высокий оклад и службу в престижных царских подразделениях. Безусловно, что подобный счастливый конец мог быть не у каждой истории холопа-шляхтича.

Казус Станислава Вольского обращает и проблеме подданства и его теснейшей связи с вероисповеданием. Его жизнь в России воссоздает судьбу русского дворянина польского и литовского происхождения. Станислав Вольский пришел в Россию как завоеватель, в войсках Речи Посполитой. В войне 1654–1667 гг. он оказался на стороне России и погиб, отстаивая интересы второго отечества. Вероятно, в 1645 г., когда шляхтич выбирал подданство и веру, он учитывал возможность непременного участия в войнах с прежней родиной и бывшими единоверцами.

Ян Пасек не увидел завершения истории племянника: он умер чуть раньше, в 1651/52-м. Однако перед детьми Пасека очень скоро возникла слишком схожая со Станиславом Вольским дилемма. Как известно, Смоленск отошел русской армии в 1654 г, в ходе первой кампании русско-польской войны 1654–1667 гг. В Государевом полку должен был находиться и московский дворянин Степан Вольский, и его пути могли пересечься с двумя сыновьями Яна Пасека: Петром-Казимиром и Яном Каролем.

Наследникам смоленского городничего пришлось сделать выбор. Как это традиционно для смоленской шляхты, на определенных членов дворянских фамилий возлагалась обязанность осуществлять единство рода, разделенного границами, и связь с двумя государствами и монархами. Обычно часть семьи принимала православие, другая же оставалась в католичестве. Так поступили и Пассеки. Один сын смоленского городничего — Ян Кароль (Jan Karol Pasek), после занятия Смоленска русской армией вынужден был переселиться во внутренние районы Речи Посполитой. Он спас веру и оказался «изгнанником». Второй сын — Петр Казимир — принял русское подданство и православие. Он был наречен Данила Иванович и стал родоначальником известного русского дворянского рода Пассеков[1003].