Иноземцы в России XVI–XVII вв. Очерки исторической биографии и генеалогии

Глава 4 Спор о вере и бесчестье Микиты Маркушевского[770]1

Начало XVII в. ознаменовалось в России драматическими событиями, названными современниками Смутой. В коллизиях этого времени особую роль сыграло казачество[771]. По наблюдению исследователей, казаки Речи Посполитой (обозначаемые в русских документах «черкасами»), объединившись с донскими казаками, стали одной из главных движущих сил гражданской, русско-польской и русско-шведской войн[772]. По стране перемещались станицы «вольных казаков», в которых смешались подданные московского царя и польского короля. При этом оценка этих течений казачества разнится в московской книжности. В памятниках, осмысливающих Смуту, русские казаки представлены и грабителями, и одновременно освободителями от иноземного владычества. «Черкасы» же связывались исключительно с захватами. (При этом в своей стране они являлись основными защитниками «руськой идеи» и православия.) О разрушительных последствиях присутствия украинских казаков на русских территориях устойчиво говорили все русские памятники.

Участие в армиях противника не препятствовало переселению. Бывшие завоеватели совсем нередко становились подданными московского царя. Пример подобного рода перехода зафиксировало следственное дело между украинским казаком и представителем очень влиятельного дворянского клана: спор между «выезжим черкашенином» (иногда «белорусцем», о чем подробнее ниже) Микитой Тимофеевым сыном Маркушевским (Муркушевским)[773] и Леонтием Степановичем Плещеевым. Документ сохранился среди материалов о крещении 1619–1620 гг.[774] Разбирательство отражает типичную ситуацию последствий казацких погромов времен Смуты и позволяет подойти к проблеме оценки украинского казачества в русском обществе XVII в.

Спор начал иммигрант, настаивая на возвращении своей жены, сестры Леонтия Плещеева, укрывшейся у брата. В ходе следствия он поведал историю своего брака, как и перипетии пребывания в России.

На следствии иммигрант не обговаривал происхождения (вероятнее всего, он сделал это в момент «выезда»). Но комплекс документов позволяет предположить, что «черкашенин» Микита Маркушевский принадлежал к обедневшим шляхтичам. В Речи Посполитой существует село Маркушивцы, владельцами которого с XV в. (времен Сигизмунда-Августа Боны) являлись Маркушевские (Маркушевські) из рода Єлтухів, Єлтуховських[775]. Они относились к служебной шляхте Хмельницкого староства Подольского воеводства[776]. Часть представителей рода проживала и в соседнем Барском старостве (в период ревизии 1607 г. они выставляли 16 коней[777]).

Первой датой посещения России Микита Маркушевский называет приблизительно 1612 г. Неясно, что он делал до этого и когда впервые оказался в Российском государстве. Можно лишь отметить, что крупное казацкое войско из 20 тысяч человек привел из Речи Посполитой Лжедмитрий I[778]. На призыв «московского царя» откликнулись представители самых различных слоев украинского общества. В войско Лжедмитрия I вливались не столько реестровые казаки Запорожской Сечи, сколько решившие «показачиться» мелкие шляхтичи, крестьяне, мещане. После гибели Лжедмитрия I украинские казаки не вернулись в Речь Посполитую, но продолжали противодействовать правительственным отрядам (теперь уже Василия Шуйского) в войсках лже-Петра и Ивана Болотникова, а затем Лжедмитрия II[779].

В Тушинском лагере гетманом был назначен полковник М. Меховецкий. Под его командованием насчитывалось примерно 13 тысяч украинских казаков, возглавляемых полковниками Кернозицким, Лисом, Носом и др. Казацкими отрядами была создана система «приставств», с помощью которых происходил сбор налогов с подчинившихся Лжедмитрию II территорий.

В 1608 г. отряды Лжедмитрия II разбили войска Василия Шуйского и начали осаду Троице-Сергиева монастыря. Во время вылазок на неприятеля 24 февраля 1608 г. защитниками обители был схвачен некий «пан Маркушевский» (а 8 марта — «пан Маковский»). «Языки» поведали монастырской братии и светским участникам обороны о продвижении правительственных войск[780]. Можно лишь гадать, являлся ли монастырский пленник и участник спора 1619 г. одним лицом. Был ли (или стал) «пан Маркушевский» «черкашенином», отпущенным на свободу после крестного целования и примкнувший к казакам (если документы говорят об одном персонаже), или это два человека с разной судьбой и социальным статусом, ответить определенно невозможно.

Но, безусловно, в Тушинском лагере, где служил «пан Маркушевский», появился и Леонтий Плещеев. В 1609 г. дворянин был схвачен сторонниками Лжедмитрия II и с лета этого года находился в Тушинском плену[781]. Здесь он мог встретить многочисленных родственников. Представители клана Плещеевых заняли высокие должности в правительстве второго самозванца. Семья же Леонтия Плещеева: вдова — мать Мария, брат Тимофей и сестра Анастасия бежали из нестабильной столицы в провинцию, в прожиточное поместье в Бежецком Верхе Новгородского уезда.

Власть «царя» укреплялась. Лжедмитрий II, будучи поддержан различными группировками московского дворянства, представлял серьезную опасность Василию Шуйскому в борьбе за трон. Не в силах самостоятельно подавить движение соперника, государь обратился за военной поддержкой к шведскому королю Карлу IX. Монарх направил в Россию отряд наемников под руководством полковника Якова Делагарди.

Присутствие шведских подразделений на территории России породило русско-польский военный конфликт. С 1600 по 1611 г. Речь Посполитая и Швеция находились в состоянии войны. Польский король Сигизмунд III расценил договор правительства Василия Шуйского с Карлом IX (своим дядей и противником) как вызов. В 1609 г. коронные польские войска вступили в границы России и начали осаду Смоленска[782].

Многие представители политической элиты России увидели в польской армии силу, способную защитить страну от Лжедмитрия II и «вольных» казаков. Появление в пределах Московского государства польского короля повлекло распад Тушинского лагеря и перемещение его участников. Сигизмунд III потребовал принесения присяги от всех своих подданных, действовавших на территории России. Польские наемные отряды, в составе которых находились казацкие полки, ушли из Тушина под Смоленск. С их помощью король повел борьбу с соперником. Бывшие Тушинские казаки теперь активно воевали со своим прежним патроном. Сигизмунд III предпринял действенные шаги по наказанию городов, продолжающих придерживаться власти Лжедмитрия II. По указанию короля южные города, подчинявшиеся Тушинскому правительству, отправился разорять Наливайко[783]. Возможно, одним из участников захватов стал Микита Маркушевский. В 1619 г. иммигрант указывал на участие в грабежах под руководством казацкого полковника Носа: «…ходил он с черкасы с полковником с Носомь»[784]. Сотник Федор Нос в 1611–1612 гг. принадлежал к подразделениям Сидорка[785], в свою очередь подчинявшегося Наливайко[786]. Непосредственным предводителем Микиты, наиболее вероятно, был участник Тушинского лагеря[787], примкнувший к армии Сигизмунда III.

Резкое усиление политической и военной мощи Сигизмунда III повлекло переворот в Москве. Царь Василий Шуйский, стрежнем правления которого являлась защита Святой Руси и православия от нашествий иноземной польской рати, был низложен, а трон предложен принцу Речи Посполитой. Из Тушинской ставки (в которой уже не было Лжедмитрия II) в 1610 г. под Смоленск для переговоров с Сигизмундом III отправилось «великое посольство». Делегация должна была оговорить условия вступления на русский престол сына Сигизмунда III — Владислава. Население Москвы целовало принцу крест. В Кремль вступил польский гарнизон Александра Госевского. Сигизмунд III мог считать свою войну и законной, и освободительной: он декларировал очищение страны от армий Лжедмитрия II и шведов.

Как результат, польско-шведская война продолжилась на территории России. В 1611 г. Якоб Делагарди, мотивируя, помимо польского вмешательства, неуплатой жалованья за военные услуги правительству Василия Шуйского, занял Новгород[788]. Власть шведов признали Тихвин и другие поселения новгородской земли (погосты Усть-река, Удомля и др.). Реальная угроза захвата нависла над Псковом.

Гибель Лжедмитрия II, т. е. уход с политической арены последнего «русского» претендента на престол, резко обозначила противоборство польской и шведской сторон в борьбе за власть в России. Устранение опасности в лице Тушинского «царя» резко обозначило угрозу польских и шведских завоеваний. В числе возможных будущих московских государей оказались иноземные (польский и шведский) принцы. В русском обществе все яснее вызревало осознание необходимости кардинального переворота. Казацкими и уездными дворянскими корпорациями было сформировано первое ополчение. На его подавление Сигизмунд III направил 3-тысячную «черкаскую» армию Наливайко[789]. Движение остановила смерть предводителя — П. Ляпунова. Более мощным оказалось второе ополчение. Его военные победы значительно изменили расстановку сил. Конечной целью участников ополчения стал поход на Москву. Войска Д. М. Пожарского начали штурм русской столицы.

На помощь осажденным Сигизмунд III направил из-под Смоленска войска во главе с Яном Каролем Ходкевичем. В составе армии присутствовали отряды полковника Наливайко, под началом которого, видимо, двигался к Москве и Микита Маркушевский.

Ян Кароль Ходкевич не спас польский гарнизон Москвы. Нападение королевской армии и казацких отрядов в ее составе («Хоткевичев бой») было отбито. В 1612 г. польские войска, не получив военной помощи из Речи Посполитой, вынуждены были оставить Москву. Произошло «Московское взятье». Столица праздновала освобождение.

Отброшенные от Москвы украинские казаки не спешили возвращаться под Смоленск или в Речь Посполитую. Наливайко избрал иной путь. В конце 1612 г. «черкасы» устремились на Русский Север[790].

Северный регион России захватили казацкие мятежи[791]. Новгородские власти, оценивая в челобитной московскому правительству казацкие погромы, сопоставляли казаков с иноверными. Они писали, что казаки «чинили насильство и беды такие, чего и бесермены не чинят»[792]. В конце 1612 — начале 1613 г. войско Наливайко разгромило Вологду и Сольвычегодск.

После удачного сражения армия Наливайко разделилась на несколько отрядов. Часть войска — полк Хвастовца — отправилась на соединение с польской армией Александра Госевского. Полковник вступил в переговоры с гетманом, занявшим Торопец и Невель[793]. Госевский предложил «черкасам» поступить на службу «с грошей». Хвастовец дал согласие. Но через две недели, не получив обещанного жалованья, украинские казаки покинули лагерь польского военачальника[794].

Уйдя от Госевского, полторы тысячи казаков (среди которых, вероятно, был и Микита Маркушевский) на круге избрали полковником Сидорку и продолжили свой разрушительный поход: «…и пошли с Сидорком на чату (разведку. — Т.О.)»[795]. Казаки углублялись все далее на Север, где пути Микиты Маркушевского пересеклись (во второй раз после Тушинского лагеря?) с дворянами Плещеевыми.

Как отмечалось, семейство Плещеевых бежало от бедствий в центральной России в поместье под Новгородом. Но укрыться вдали от боевых сражений им не удалось. Родовые владения оказались в эпицентре движения псковского самозванца, шведского наступления и казацких восстаний. В окрестностях имения появился отправленный Сидоркой разведывательный отряд Федора Носа, включавший Микиту Маркушевского. Помещики в панике уходили от разбоев[796]. «Черкасы» настигли на дороге семью Плещеевых, пытавшихся спастись от погромов бегством к Устюжне. Противоборство оказалось недолгим. Дворовая челядь, возглавлявшаяся Тимофеем Плещеевым, была не в силах противостоять казацкому нападению. Тимофей, бросившийся на защиту матери и сестры, был убит, вдова брошена на дороге, а Анастасия стала военным трофеем Микиты Маркушевского. Умыкнув дворянку, казак продолжил поход.

В это время другой отряд армии Наливайко подошел к Костроме[797], представляя реальную опасность находившемуся в имении матери стольнику Михаилу Романову[798]. Вероятно, именно в этом подразделении следует видеть захватчиков, отправившихся на устранение русского претендента на московский трон[799].

Стены костромского Ипатьевского монастыря, власти которого неизменно поддерживали тушинцев, дали приют сыну Тушинского патриарха[800]. Подвиг крестьянина Ивана Сусанина и небесное вмешательство спасли Михаила Романова. После ухода станиц украинских казаков он в торжественной процессии направился в столицу. Земский собор 1613 г. при активной поддержке «вольных» казацких отрядов избрал Михаила Романова на царство. Первостепенными задачами нового правительства стала ликвидация польской и шведской угрозы, а также успокоение стихии казацких разбоев. Власти стремились привлечь казаков на царскую службу. В Ярославле, во многом из «вольных» казаков, была сформирована армия С. В. Прозоровского и Л. А. Вельяминова, отправленная государем в марте 1613 г. на помощь Пскову. Однако пробиться к городу войску не удалось. Правительственные казацкие отряды приступили к очищению более мелких поселений от шведов, «вольных казаков» и появившихся здесь украинских казаков.

Волна «черкаских» погромов подкатилась к Тотьме. Не сумев овладеть городом, казаки полковника Сидорки осадили Каргополь. Двигаясь на Север, они сомкнулись со шведской армией Якова Делагарди. Полковник, воспользовавшись присутствием бунтующих отрядов, предложил казацкому предводителю службу: «И прислали немцы, чтобы они шли к ним служить с грошей»[801]. В конце мая 1613 г. Сидорка со своим войском прибыл на погост Белую. Его первым назначением на шведской службе стала защита погоста Удомля, подвергшегося нападению казацкого отряда Леонтия Плещеева.

Леонтий Плещеев из Тушинского лагеря перешел в подчинение боярского правительства. После изгнания польского гарнизона он прибыл в столицу: «…как бояря Москву очистили и я на Москве при боярех во 121 году был»[802]. Землевладелец стремился подтвердить бумаги на поместье у новой власти. Его задачей стало закрепление имения в Бежецкой пятине, перешедшего к его предкам в XVI в. Леонтий Плещеев был озабочен получением грамоты, заверяющей его имущественные права на зависимых людей и надел в Новгородском уезде. Он приступил к оформлению документов в Холопьем и Поместном приказах: «И живучи на Москве при боярех во 121 году бил челом о поместьям в Новгородском уезде на князь Ивана Путятина да на Федора Тахтамышева да на Микифора Байчюгова, да на Якова Аналеева»[803].

Получив необходимые грамоты («и те поместья даны и те дачи и нынеча в Поместном приказе»), дворянин поспешил возвратиться в родное имение. Зимой 1613 г. он прибыл в Торжок в надежде перевести во владение земли в Бежецком Верхе. Он застал разоренное родовое гнездо и узнал страшную правду об убийстве брата и исчезновении сестры. Не исключено также, что Леонтий Плещеев получил трагическое известие еще в Тушине или Москве и сейчас осознавал необходимость скорейшего вступления в права наследования вместо погибшего брата.

Поместье, оставшееся без владельца, перешло под воеводское управление. В Торжке Леонтий Плещеев предъявил полученные в Москве документы воеводам М. В. Белосельскому и И. С. Урусову. Но его земельные права были оспорены местной администрацией: «…и после того, как мне бояря на Москве во 121 году поместья дали. А пошол я с козаками ф те поры, как приехал ф Торжок ко князь Михаилу Белосельскому с поместною грамотою… и князь теми поместьями владеть не дал, для того, что теми поместьями владел сам»[804]. Таким образом, у Леонтия Плещеева возникли серьезные проблемы с представителями верховной власти Москвы. Свой отказ воеводы мотивировали разбойническими действиями самого дворянина.

Дело в том, что из Тушинского лагеря на Север продвигались различные его участники. Помимо «черкас» и Леонтия Плещеева здесь появились и «вольные» казаки. По прибытии в родную землю помещик обнаружил знакомого ему по Тушину казацкого атамана Смирного Иванова (чья биография насыщена событиями не менее, чем Маркушевского[805]). Станица Смирного Иванова расположилась на границе Новоторжокского и Новгородского уездов и установила здесь «приставство». Леонтий Плещеев взял командование в свои руки. По словам дворянина, в марте 1613 г. казаки обратились к нему с предложением принять руководство над отрядом[806]: «В тожа время пришли пот Торжок козаки и учали мне говорить, чтоб мне у них быть воеводою, а итить с ними на немец»[807]. Имевший навык боевых сражений в Тушине, Леонтий Плещеев возглавил ватагу прежних тушинцев, ныне бродячих казаков.

Самовольное приставство, переподчинившее под власть Леонтия Плещеева часть территории Новоторжского и Новгородского уездов, вызвало резкое противодействие воевод. М. В. Белосельский и И. С. Урусов не только отказались подтвердить поместную грамоту Плещеева, но и обратились с жалобой в Москву: «3 марта побежал ис Торшку бежечанин Левонтеи Степанов сын Плещеев и прибрал к себе воров и стал в острошке в Новгородском уезде блиско Новоторшсково рубежа и крестьян грабят и насильства чинят великие»[808]. Правительство Михаила Федоровича вынесло решение о направлении против бунтовщика карательного отряда с целью его поимки и заключения в тюрьму: «…и вы бы тех воров Левку Плещеева с товарыщи… переимав и посажали в тюрьму»[809]).

Случай дал Леонтию Плещееву возможность проявить себя с иной стороны. Не дожидаясь исполнения приговора, предводитель казаков приступил к расширению территорий своего «приставства». Но своими противниками бежецкий помещик выбрал все же не русских воевод, а чужеземцев. Дворянин начал борьбу за освобождение родной земли (включающей и малую родину — поместье) и вступил в военный конфликт со шведскими отрядами. Он решил отнять у Делагарди соприкасавшуюся с его «приставством» волость в Бежецкой пятине с центром в погосте Удомля. Свой отряд мятежных казаков он повел на занятый шведами погост. Следует отметить, что Леонтий Плещеев действовал, не получив санкции ни верховного правительства Москвы, ни местных воевод и не соотнеся свои выступления с военными планами находившейся здесь правительственной армии.

Самовольный поход на Удомлю завершился блестящей победой[810]. Отряду Леонтия Плещеева удалось выбить из погоста шведов и украинских казаков: «В новгородском уезде в Бежетцкой пятине в Удомльском острожке бился с немецкими людьми»[811]. Очевидно, что у дворянина были и личные счеты для столкновений. Все это время с «черкаскими» отрядами Сидорки, отстаивавшими на стороне шведов погост, должен был быть и Микита Маркушевский.

Битва при Удомле, несомненно, привлекла внимание царских полководцев. К освобожденному погосту подошли правительственные войска. Победитель был одобрен, а наказания аннулированы. Царская грамота не была исполнена. Преступник рассматривался теперь героем, захваты виделись заслугами. Военачальники решили привлечь доблестного воина и его отряд на свою сторону. Станица Леонтия Плещеева влилась в армию С. В. Прозоровского и Л. А.Вельяминова. Казаки принесли присягу царю Михаилу Федоровичу.

Задачей русской армии было закрепление и продолжение успеха. Не давая противнику опомниться, войска С. В. Прозоровского и Л. А. Вельяминова 4 июня 1613 г. ударили по второму погосту — Усть-река. К засевшим в нем шведам присоединились «черкасы»-волонтеры полковника Сидорки. Украинским казакам противостояли станичники пострадавшего от «черкаских» грабежей бежецкого дворянина. Леонтий Плещеев и Микита Маркушевский вновь оказались по разные стороны боя.

Удача сопутствовала русской армии. Войска Делагарди (включая «черкас») были оттеснены от погоста[812]. Две яркие победы — освобождение Удомли и Усть-реки — спровоцировали восстание в Тихвине. Горожане частично уничтожили шведский гарнизон, частично вынудили его к бегству. К крепости подошла рать С. В. Прозоровского и Л. А. Вельяминова. Тихвин сдался правительственной армии.

Однако схватка за город не завершились. Предстояло отстоять крепость от шведских отрядов. Делагарди, не намереваясь терять столь важный стратегический пункт, подводил все новые войска[813].

С. В. Прозоровский принял неравный бой, но силы двух армий были неравны. Русскому войску пришлось сесть в осаду. Началось знаменитое «Тихвинское осадное сидение».

В текстах Тихвинского цикла военное столкновение передано как схватка между хранителями единственно истинной веры и «безбожным» врагом. Мужество участников «сидения» подкреплялось знаками небесного участия. В городе начались чудесные знамения. Божественное заступничество проявилось в чуде явления Богоматери от Тихвинской иконы Одигитрия[814], а затем видениями святителя Николая, св. Варлаама Хутынского, св. Зосимы Соловецкого. Защитников города воодушевляли молебны за царя Михаила Федоровича и победу. На время осады игумен Успенского монастыря установил пост[815].

Всеобщий настрой праведной борьбы с «нечестивым» врагом разделял и Леонтий Плещеев. В обороне Тихвина он проявил себя отважным воином[816]. Дворянин не хотел покидать город до окончательной победы. Его вызвали в Москву влиятельные родственники, но Плещеев отказывался, сославшись на раны. Он рвался в бой, предпочитая открытые поединки. Его послужной список содержит множество убитых или взятых в плен шведов и «литвинов»[817]. Дворянин геройски сражался с противником, получил пулевую рану навылет, потерял двух лошадей[818]. Быть может, Леонтий Плещеев искал среди осаждавших своего личного обидчика.

Делагарди в сражении за Тихвин активно опирался на «черкаские» станицы. Полк Сидорки в шведской армии включал 1500–2000 человек[819]. Под стенами города 25 августа появился полковник Барышполец (бывший сотник полка Трофимова из войска Наливайко), которого Сидорка письмом вызвал из-под Смоленска к Тихвину[820]. В числе нападавших вновь присутствовал Микита Маркушевский, в своем обозе везший сестру Плеещева. Анастасия продолжала следовать за захватчиком. Пути будущих участников спора многократно соединялись. Плещеев яростно отстаивал русскую твердыню, Маркушевский се штурмовал. Передовой отряд «черкас» атаковал русские укрепления, бежецкий дворянин в конном бою выезжал в вылазках[821].

«Черкасы» не стали дожидаться окончания битвы за Тихвин. Украинские казаки простояли под городом пять месяцев. Не получив от шведских властей обговоренных выплат, в день окончания срока они оставили шведский лагерь. Оба «черкаских» полковника заявили об отказе от дальнейшей службы и увели своих людей[822].

Уход полков украинских казаков существенно ослабил шведскую армию. Затягивание осады привносило много трудностей. В условиях наступающей зимы Яков Делагарди стремился в первую очередь добиться завоевания Пскова. В сентябре прославленный полководец принял решение об отступлении от Тихвина[823]. Блокада была снята[824] и город спасен. Чудотворная икона оберегла твердыню.

Сидорко и Барышполец, покинув Делагарди, продолжили грабежи в Белоозерском уезде. Внезапным нападением казаки попытались взять Холмогоры (при обороне которых, в частности был сожжен двор английского купца Ивана Ульянова, см. гл. 1). Не сумев захватить город, они двинулись к Заонежскии погостам и напали на Сумской острог Соловецкого монастыря. Следующий удар был перенесен на Шунгинский острог. Яков Делагарди предпринял новую попытку привлечь казаков на свою сторону. Вопрос о переходе на шведскую службу разбирался на казачьем круге. Барышполец предлагал уйти в Речь Посполитую, за что был отстранен от власти и едва не убит. Сидорко[825] говорил о необходимости вступления в ряды шведской армии. Идея была поддержана большинством казаков и на переговоры с Яковом Делагарди (в сопровождении 10 человек) отправился сотник Федор Нос[826]. Соглашение не было достигнуто, а сотник остался в шведском войске. Не добившись заключения контракта, казаки предприняли наступление на Олонец. В конце января 1614 г. отряды Сидорка и Барышпольца вернулись из Поморья и вновь осадили Каргополь. Однако ситуация к этому времени значительно изменилась. Тактика обороны правительственной армии сменилась наступлением. «Черкасы» не только были отбиты от города, но встретили мощное сопротивление. Во время преследования полковник Сидорка был убит, а сотни сподвижников взяты в плен. В нестабильной политической ситуации власти предпочли массовые казни пленных «черкас». На Севере и в Москве были умерщвлены почти все захваченные в рейде украинские казаки[827].

Место погибшего в зимнем походе полковника Сидорки занял Сидор Острожский, который повел остатки «черкаского» войска — 700 человек — на соединение со шведской армией. Украинские казаки приняли участие в наступлении войск Делагарди на Псков 1615 г. После поражения в битве под Бронницами на р. Мете Сидор Острожский в марте 1615 г. принял решение о переходе на русскую сторону[828]. Таким образом, впервые предводители «черкас» увидели в правительстве Михаила Федоровича реальную политическую силу. Казаки предпочитали власть сильнейшего правителя. Московское правительство охотно нанимало мятежных казаков[829]. Государство остро нуждалось в служилых людях и уже более не уничтожало бывших противников. Однако власти стремились быстрее аккумулировать неспокойную массу. «Черкасы» полка Сидора Острожского были уведены в Казань, разделены на мелкие отряды и поселены в местных гарнизонах[830]. Уцелевшие команды казаков предпочли вернуться в Речь Посполитую.

Микита Маркушевский возвратился с Анастасией Плещеевой в Киев. Он объяснял, что женился в Киеве на прихваченной из северного похода девушке. Пограбив православное население северных регионов России, он предстал благочестивым христианином в Киеве. Венчание, по его словам, осуществил Никольский священник Леонтий. В Киеве этого периода находились один Никольский православный монастырь и четыре Никольские православные церкви: Иорданская (закрепленная за Кирилловским монастырем), Притиская, Набережная, Добро-Николаевская[831]. Кроме того, существовала униатская (до 1633 г.) церковь Св. Николы Десятинного[832]. Среди частично дошедшей до нас информации о настоятелях данных храмов имя священника Леонтия не упоминается. Ни в одной из Никольских православных церквей (и монастырей) имя не указано. Но и среди киевского униатского духовенства священник Леонтий не зафиксирован[833].

Поэтому невозможно с точностью говорить о конфессиональной принадлежности Микиты. В сохранившихся документах (как и почти всех новообращенных) не названо вероисповедание Микиты Маркушевского. Но следует отметить, что в этот период казаки начинают активные действия против распространения униатской церкви в Киеве. Именно на силу Войска Запорожского возлагали надежды гонимые сторонники православия. В 1610 г. бургомистр и православное духовенство Киева обратились за помощью к запорожскому гетману Григорию Тискиневичу. Они поведали о попытках игумена униатского Выдубецкого монастыря, являвшегося наместником («официалом») униатского митрополита Ипатия Потия Антония Грековича, перевести соборный храм Св. Софии Киевской под управление униатской церкви. В ответ на полученные от них известия гетман направил гневное послание киевскому подвоеводе Холоневскому. Он предупредил о своей готовности отстаивать православие до конца своей жизни («козаки за церкву свою Східню і за віру грецьку готові голови покласти»), а также прийти со своими отрядами из Сечи в Киев и убить «того офиціяла Грековича якъ пса, гдь колвекъ здыбавши»[834]. Гетман выполнил свое жесткое обещание. В январе 1618 г. казаки учинили расправу над Антонием Грековичем — его «под лед посадили воды пити»[835]. Запорожцы декларировали безусловную поддержку православного духовенства Речи Посполитой: «Будучи сынами той же соборной апостольской восточной церкви… мы вместе с народом этой православной веры, религии исконной, хотим стоять при духовных лицах, которые не отступили и не отреклись ее, и от нападающих на нашу исконную православную религию головами своими ее защищать»[836].

Убив во имя православия униатского наместника в Киеве, казаки готовы были еще раз искать трофеев и добычи — «военного счастья»[837], в единоверной России. Новое активное участие украинских казаков в судьбах Российского государства связано с военной кампанией принца Владислава. Принц, которому в 1610 г. присягнули жители Москвы, стремился оружием вернуть московский престол. Сейм 1616 г. дал согласие на выступление. Но надежды на стремительный победоносный бросок и захват столицы с ее казной не оправдались. В результате финансовых затруднений принц не смог оплатить жалованье войскам, наемные отряды начали покидать войско, и Владислав с небольшой армией оказался в центре страны. Выход был найден в Войске Запорожском[838]. Осенью 1618 г. запорожский гетман Петр Сагайдачный выступил на помощь с 20-тысячным войском[839]. В войске присутствовал и полковник Барышполец[840]. Микита Маркушевский находился среди многочисленных украинских казаков, которые поддержали выступление. Он входил в полк Скурихи Милостивого (Милостного)[841], «Поенкову» сотню.

Став участником военной кампании принца Владислава, Микита Маркушевский, очевидно, вновь вел себя в полном соответствии с кодексом чести наемника. Военные действия полка Милостивого отразились в русских сочинениях. В частности, взгляд русского духовенства на нападение полка на город Михайлов (Рязанского уезда) представлен в городском летописце в «Повести о преславном чудеси». В сочинении схватка с казаками рисовалась как апокалиптическое столкновение сторонников истинной веры и посланцев сатаны. Военные действия Сигизмунда III трактовались как попытки «Московское государство поглотити… а веру православную искоренити и превратити в свою латынскую веру». Орудием в замыслах короля виделся «всепагубный враг Сагайдачный». Он с «вой» бросился «на Христово стадо», в Ельце и Ливнах «монастыри и церкви Божии расхитиша и огнем сожгоша». «Но еще злочестивии крови християнския не насытишася», и «свое сомнище сатанино» — полк Милостивого из тысячи казаков — отправил на приступ Михайлова. Однако Бог «не дата конечному православным християном потреблению быти, ожидая грешных покаяния». После первого приступа «полковник Милостивой отъиде от града с великим страхом». Узнав о неудавшейся осаде, сам гетман «в гневе» приходит к городу. В схватках с ним «мнози за веру животы свои положиша». Сохранение города от «запорог» объясняется заступничеством небесных сил. Перед каждым приступом происходило чудо — явления Богоматери, святителя Николая. Чудесные видения давали горожанам знать, что святые помогают им в неравном противостоянии. Жители совершали постоянные молебны, собрав иконы, обходили с крестным ходом оборонительные укрепления. В понимании автора повести Бог оберегал город от захватчиков. Услышав мольбы его гонимых избранников, Господь спас «богохранимый град Михайлов»[842].

Светские документы говорили о победе, свершившейся «Божиею милостию и государевым счастьем». В изложении сеунча осада Михайлова длилась две недели, а потери полка Милостивого составили «больши 1000 человек черкас»[843].

Спасение города — неудача казаков — не изменило движение армии Петра Сагайдачного. Гетман направил казацкие отряды к Москве для соединения с войском принца Владислава. Запорожское войско, в том числе полк Милостивого, 17 сентября прибыло в село Бронницы Коломенского уезда. Чуть позже казаки переместились в окрестности Донского монастыря. С 1 октября объединенными усилиями польской регулярной армии, западных наемников и запорожских отрядов было осуществлено несколько штурмов Москвы. Однако овладеть столицей принцу так и не удалось. Когда провал операции стал ясен, а также под давлением целого комплекса обстоятельств[844] Владислав 27 октября начал постепенное отступление от Москвы по направлению к Троице-Сергиеву монастырю. Гетман, не рассчитывая на продолжение военных действий под Москвой, ушел под Калугу, в окрестностях которой расположил свои войска.

На исходе военной кампании казачий лагерь покинули Микита Маркушевский и его супруга. Участник казацких погромов перешел на русскую сторону. На этот раз Маркушевский не захотел вернуться в Киев, предпочтя остаться в России. Но переход был далеко не безопасным, казаки нередко жестоко наказывали беглецов[845].

Первой бежала Анастасия. Она появилась у Тверских ворот Москвы 29 сентября 1618 г., т. е. сразу по прибытии казацкого войска в окрестности столицы. Видимо, как только она оказалась в непосредственной близости от семьи, то попыталась найти родных. Леонтий Плещеев после славных побед на Севере перебрался в столицу, где был пожалован за участие в «Тихвинском сидении» наградным золотым и чином московского дворянина[846]. С этого времени он находился в Москве, которой вновь угрожала серьезная опасность.

Неясно точное число выхода Микиты Маркушевского. В его расспросах присутствуют две даты. В Разрядном приказе он указывал стольнику С. В. Прозоровскому, что «побежал де он ис полку от черкас утра от Москвы за 6 верст». Но первый раз он говорил о 1 октября[847], второй — о 1 ноября 1618 г.

Можно предположить, что Микита Маркушевский устремился за супругой во время первого штурма Москвы, перебежав к правительственным отрядам 1 октября. Казак был принят русской стороной. После крестного целования он получил распоряжение от властей: «Отпущен с листом к черкасом для полоненников»[848]. Войска Сагайдачного захватили огромное количество русских пленников. Правительственные грамоты фиксировали: «Языки и выходцы в роспросе сказывали, что с черкасы большая половина русских людей, полонеников, мужиков и женок и девок. И шли-де с ними меж их черкаских полков русские люди, мужики и робята и жонки и девки, верхи на шесть полков… и у них многие ранены и больны и голод-де у них великой и наги»[849]. Возможно, Микита по указанию властей был отправлен в войско Сагайдачного для обсуждения каких-то вопросов освобождения пленных.

Вероятно, Микита Маркушевский выполнил и другое поручение. Согласно документу, он пришел в лагерь Сагайдачного «с вестями про турских людей, что они литовские городы поймали и литовские городы побили и меж них война»[850]. Таким образом, Микита Маркушевский передал казакам известия о нападении крымских татар и войне в Молдавии Речи Посполитой и Османской империей. Распространение русскими властями информации о военной ситуации на родине, о необходимости возвращения в Речь Посполитую для борьбы с Османской империей служило цели удаления казаков с территории Российского государства.

Штурм столицы войсками «королевича» оказался безуспешным. Захватить Москву принц Владислав не смог. Польская армия (и казацкие отряды в ее составе) начали отступление.

Очевидно, как только Петром Сагайдачным было принято решение об отводе войск из-под Москвы и при отсутствии полковника Милостивого (отправленного на переговоры), Микита Маркушевский окончательно расстался с польской армией.

Безусловно, 1 ноября 1618 г. Микита Маркушевский находился в Разрядном приказе, где окончательно оформил принятие русского подданства. В этот день Миките Маркушевскому выплатили жалованье «на корм и на лошадей» 20 денег[851] и назначили жалованье за «выход». Оно составило 6 рублей и сукно[852]. 6 ноября Микита Маркушевский уже получил плату. С Казанного двора ему выдали сукно[853].

В документации Разрядного приказа Микита Маркушевский числится среди других «черкас», написавших челобитную о «выходе» на «государево имя». Важно отметить, что он возглавил список перебежчиков, будучи первым. Массовые переходы из войск Сагайдачного начались спустя почти два месяца — 26 декабря 1618 г. За этот период произошли самые разнообразные события.

В то время, когда полки Сагайдачного отходили под Калугу, принц Владислав отвел отряды к селу Рогачево, недалеко от которого, в местечке Деулино (под Троице-Сергиевым монастырем), 1 декабря 1618 г. было подписано выгодное для польской стороны перемирие между Российским государством и Речью Посполитой.

В ходе переговоров Петр Сагайдачный настаивал на продолжении военной кампании[854]. До русского правительства доходили противоречивые известия. Было неясно, хотел ли Петр Сагайдачный остаться для помощи Владиславу, для самостоятельного грабежа или же для перехода на русскую службу. Русским властям доносили, что гетман отправил к принцу Владиславу казака Путивльца с советом не выходить из пределов Московского царства: «черкасы, Сагайдачный с товарищи, прислали к королевичу козака… чтоб им из Московской земли вон не ходить, да и донцы с королевичем ссылаются, все хотят ему служить»[855]. В ставку к Владиславу был направлен полковник Скуриха Милостивый: «…к королевичю приъзжал от Саадачново ис под Колуги Скуриха Милоснои с товарищи бити челом о указе»[856]. Согласно же другим зафиксированным русским властями слухам, все казацкое войско планировало принять русское подданство, а донские казаки — вернуться. Однако появившийся эмиссар польского лагеря Л. Пивов сообщил, что «бутто на Москве их братью казнят и в тюрьму сажают, которые выедут из Литвы. И они-де за тем ко государю к Москве не поехали»[857]. Кроме того, поступала информация, что казаки, так и не получившие от принца Владислава жалованье, рассчитывали компенсировать потери за счет нападения на русские города[858].

В любом случае русские власти были крайне встревожены возможным длительным присутствием украинских казаков на территории Московского царства. Польская сторона, деятельно противящаяся возможным контактам украинских казаков с русским правительством, умело использовала угрозу как средство давления во время Деулинских переговоров. Польские послы запугивали перспективой продолжения гражданской войны и появления среди казаков новых претендентов на московский трон. Александр Госевский предупреждал: «Хотя мы, помирились, из вашей земли и выйдем, но ваши казаки иного вора добудут, к нему наши воры пристанут»[859]. Польские послы первоначально отказывались обеспечить отход полка С. Чаплинского («лисовчиков») и войска Сагайдачного. Затем польская сторона согласилась вывести «лисовчиков», но не гарантировала выход полков Петра Сагайдачного[860].

Тем не менее польские власти предприняли усилия по отводу казацких отрядов. Полковник Скуриха Милостивый 16 декабря 1618 г. привез из Деулина от принца Владислава «листы» гетману, информировавшие о подписании перемирия и рекомендующие «ис под Калуги со всем войском идти в Запороги тотчас»[861]; «королевич Скуриху Милосново отпустил, велел черкасом из Московского государства за рубеж в Литву»[862]. Кроме того, казакам было обещано отдать жалованье в Киеве[863]. Под Калугой 22 декабря 1618 г. был собран круг, на котором большинством казаков было принято решение о возвращении и освобождении калужских пленников: «Приговорили в раде у Саадачново идти из Калуги в Литву в Киев всем черкасом… да в Калуге же де у Саадашново приговорили в раде, которые калужские всякие жилецкие люди были у них взяты в полон, и тех де полоненников приговорили они отпущать всех»[864]. Гетман Сагайдачный приказал войскам отходить в Речь Посполитую, перед этим отпустив 2000 русского полона. В тот же день он отправился на южные границы России, через которые увел казаков (включая полк Милостивого, а также присоединившихся к нему донских казаков[865]) в Киев[866]. Таким образом, в 1618 г. ситуация разрешилась достаточно благополучно для Московского царства и основные отряды Сагайдачного покинули русские земли.

Возвращение войск Петра Сагайдачного из России в Речь Посполитую сопровождалось массовым исходом. В момент поражения польских войск начался бунт и переход казаков на русскую сторону. Часть казаков отказалась повиноваться гетману и отделилась от основного отряда. Оставшиеся под Калугой казаки сформировали полк и 23 декабря выбрали на круге нового руководителя. Полковником стал бывший сотник Ждан Конша (Коншин). До этого момента он служил в полку своего брата полковника Конши Коншина.

Самое главное, что глава мятежного полка не планировал продолжение самовольных погромов, чего так боялись русские власти. Казаки, настаивавшие на продолжении присутствия в России, остались не в качестве грабителей, а в качестве русских служилых людей. Ждан Конша выразил желание заключить контракт (что было расценено властями как стремление принять русское подданство). Он направил челобитную властям с уведомлением о переходе всего «рыцарства» на службу царю Михаилу Федоровичу: «Службы нашы рыцерские до маестату ваше царское милости пильно отдаем»[867]. Мотивы такого поступка исследователи усматривают в отсутствии жалованья от принца Владислава, в религиозных мотивах (сохранение православия от преследований униатов), в возможных родственных связях руководителя полка. Не исключено, что Ждан Конша принадлежал к русской династии дьяков Коншиных. Возможно, что несколько братьев Коншиных волею судеб оказались в Смутное время в среде запорожских казаков[868].

26 декабря 1618 г. осуществился переход. Полк Ждана Конши составлял примерно 700 человек (в Москве насчитали 611 человек): «127-м году генваря въ 17 день писал к государю Михаилу Федоровичу ис Колуги воивода княз Офонасеи Гагарин с товарищи, как гетман Саадачнои пошол ис Колуги за рубеж, а после иво остался на государево имя полковник Ждан Конша, а с ним сотников и десятников и рядовых черкас больше 700 человек, а хто имяны и они князь Афонасеи Гагарин с товарищи прислал к государю роспись»[869]. Московское правительство с готовностью ответило на челобитье и приняло недавних врагов. Устройство полка Ждана Конши рассматривалось как особо срочное и важное дело[870]. Первоначально казакам было оплачено «кормовое жалованье»: «И… вельно тѣхъ выходцев черкас пересмотреть на лицо околнчему Олексею Зюзину да дьяком Василью Яковлеву да Филипу Ларионову, а пересмотря, велено дать корм на неделю по 2 алтына на день»[871]. Затем власти приступили к выплате жалованья за «выход»: «…да выходново десятником по 4 рубли да по сукну по доброму, а рядовым по пяти рублев человеку, то им и за сукно»[872]. Согласно ритуалу принятия подданства важных персон войско было на приеме у государя.

Однако правительство не доверяло казакам. Оно, не без основания, опасалось потери контроля над ними и стремилось избежать скопления запорожцев в одном месте. Полк был расформирован, а выходцы рассредоточены по разным городам: «…и послати по городом на житье»[873] (подобная практика уже была отработана при принятии на русскую службу полка Сидора Острожского). В январе 1619 г. казаки были направлены на службу в 18 городов (10 человек в Курмыш; по 20 человек в Касимов, Переславль-Залесский и Галич; по 25 человек — в Коломну и Пронск, по 30 человек в Рязань, Темников, Кострому, Белозерск; по 50 человек в Вологду и Ярославль, а также пограничные Щацк, Алатарь, Арзамас, Астрахань; и по 100 — в области волжского пограничья, откуда бежать было крайне сложно — Нижний Новгород и Казань). «Черкасы» были определены в стрельцы, после чего начали долгую тяжбу о повышении жалованья. Им удалось добиться изменения оклада с первоначально назначенных им двух рублей до пяти рублей[874].

Многие казаки полков Сагайдачного выходили на русскую сторону небольшими группами. Восемь человек вышло со главе с Мартыном (Меркурием) Остафьевым сыном Вишневским[875]. Группа казаков из 50 человек перешла на русскую службу в Торопце и Нижнем Новгороде[876] и была отправлена на Ливны для «городового строения»[877]. Кроме того, ряд казаков попал под наказание и был сослан в дальние районы. Известно об отправленных в Сибирь 40 «выезжих запорожских черкасах», возглавляемых атаманом Михаилом Скиба (в русском варианте Михаил Скибина), записанных на службу в Томск[878], а также о 19 казаках отряда Федора Боброва и Первана Шерешня, доставленных колодниками в 1619 г. в Тобольск и определенных в пешие казаки[879].

Как отмечалось, предусмотрительно ушедшим до бунта Ждана Конши был Микита Маркушевский (неясна его роль в организации массового перехода). Видимо, после каких-то переговоров в войсках Сагайдачного Микита Маркушевский был отправлен в Москву. Но встала проблема воссоединения семьи. На момент принятия русского подданства он оказался без супруги, которая бежала из казацких войск чуть ранее его.

Для «черкаских» полков (в том числе — Сагайдачного) было типичным присутствие в войсках семей. Военные подразделения сопровождали отряды жен и детей. Различные документы указывают на значительное число «жен венчальных и невенчальных» в станицах донских и украинских казаков[880]. Яркое описание полка Ждана Конши содержит документ о его принятии на службу. При устройстве казаков русские чиновники отметили наличие обозов с награбленным имуществом, в которых находились семьи: «…а иные с женами и з детьми, а иные холосты. А приехали все с коши, а кошу у всякого человека по одним саням, и у женатых жены и дети сидят в тех же санех»[881]. Русские приставы доносили: «…черкасы приехали немногие з женами, и тое женки руские»[882].

Казаки часто обзаводились спутницами в разбоях. Так, в Белозерском уезде казаки донского атамана Степана Кругового, принявшего сторону польского короля, захватили жену дворянина Матвея Поливанова Ирину и его сестру Анну[883]. Выехавшие в 1620 г. на русскую службу три украинских казака были женаты на русских пленницах[884]. Еще в Путивле они «в роспросе сказали, что жены за ними за всеми русские». На допросе в Москве они более подробно объяснили, что Яков Григорьев сын Безводицкий (Безволицкий) был женат на дочери карачевца сына боярского Леонтия Анненкова; Иван Власев (Власов) — на дочери путивльца сына боярского Василья Старухина; Федор Игнатов — на дочери путивльца сына боярского Василья Кривоноса. Причем к этому времени семьи каждого включали детей: у Якова Безводицкого были сын и дочь, у Федора Игнатова — дочь, у Ивана Власова — сын[885]. «Жалованье за выход» казаки и их русские супруги получили 15 июня 1620 г.[886] Русская жена, Акулина, была и у «белорусца-черкашенина» Тимофея Трофимова, на которой он женился, как и Микита Маркушевский, в Речи Посполитой. Трофимов вступил в брак в Переяславле, где его «венчал Никольской поп Андрей»[887].

Помимо казаков практика умыкать супруг на территории России была свойственна и польским шляхтичам. Среди польских иммигрантов, выходцев из войск Владислава, многие имели жен — русских пленниц времен Смутного времени. Например, шляхтич Краковского повета, Лукьян Огинский, участвовавший в приступах Москвы, а затем находившийся в войсках принца под Деулином, был женат на Марии, взятой «в полон в Белозерском уезде». Она была «белозерца сына боярского Дмитриева дочь Опарина»[888]. Характерно, что Мария сопоставлена в документе по знатности с Анастасией Плещеевой — женой Маркушевского — «боярынею же». Обзавелся семьей в России во время войны и шляхтич Львовского повета Иван Дубровский (в крещении Павел). В войске Владислава он служил в «Кишкином полку, роте пана Глушанского». Иван Дубровский перешел на русскую сторону из польских отрядов, расположенных под селом Рогачево, через восемь дней после подписания Деулинского перемирия, 9 декабря 1618 г.[889]. Иван Дубровский свою русскую жену Анну также «взял в Московское разоренье»[890]. На пример выплат супруге Дубровского «выходного» жалованья в ходе следствия ссылался Маркушевский. В списках «черкас» полка Ждана Конши, в сотне Романа Крымовского указан Ян Дубровский[891], который в русской транскрипции мог бы называться и Иваном. Следует помнить, что Маркушевский называет Дубровского «черкашенином», который, очевидно, вышел с полком Ждана Конши из Калуги, а не из Рогачева, поэтому неясно, об одном ли человеке идет речь.

Кроме того, Микита Маркушевский указал на «Черкашенина» Пашковского, видимо также женатого на русской пленнице. В документах с такой известной запорожской фамилией известно по крайней мере три человека: казак Станислав Пашковский[892] входивший в полк Ждана Конши; лубенец Михаил Пашковский[893] — находившийся в тюрьме плененный казак; а также перекрещенный в России «поляк» Григорий Пашковский (не исключено, что Григорий является его крестильным именем)[894]. Последний был отнесен подьячими к третьей, самой последней категории, его жалованье составляло 6 рублей. За крещение он получил 5 рублей и сукно.

Складывается ощущение, что русские жены виделись для бывших захватчиков своеобразным гарантом ассимиляции. Можно предположить, что переходили на русскую сторону, то есть на родину супруги, в первую очередь те, кто был женат на русских пленницах. Наемники почти всегда захватывали в поход семью, быть может, на случай, если боевые действия окажутся неудачными для армии, в которой они на тот момент находились. (Видимо, перебежчиками в целом чаще становились люди, связанные различными родственными отношениями с Россией, как, возможно, Ждан Конша.)

Микита Маркушевский мог рассчитывать на знатность супруги при вхождении в русское общество. Не исключено, что он выслал жену вперед к родственникам для подготовки перехода. Однако расчет на помощь родных супруги, если таковой и был, оказался явно неудачным. Казак не был принят семьей жены, его не хотели видеть в качестве родственника.

Тогда он возбудил процесс. Будучи, в отличие от большинства иммигрантов, разлучен с семьей, он начал следствие и потребовал вернуть жену, а кроме того, оплатить ей жалованье за «полонское терпение».

Микита Маркушевский указал, что в браке было двое детей. Очевидно, первый ребенок, рожденный в Речи Посполитой, умер в военных походах. О нем русские документы ничего не сообщают. При этом следствие, которое тянулось почти год — до 15 ноября 1619 г., завершается ссылкой на младенца Ивана, видимо рожденного в России в доме Леонтия Плещеева. На момент оплаты жалованья ему было 10 недель.

Как уже отмечалось, Анастасия скрывалась в доме у оставшегося в живых члена влиятельной семьи: брата Леонтия Плещеева. Неясно, смогла ли она убежать к родным от ненавистного брака-плена и супруг преследовал ее, или же была преднамеренно отправлена мужем перед задуманным побегом. Микита объяснял, что пустил супругу вперед, упредив о своем скором появлении: «…а как он Микитка пошол с черкасы на Русь и еѣ взял с собою. И, будучи под Москвою, жену свою Настасью отпустил наперед себя и приказал с нею, что он Микитка будет за нею». Леонтий Плещеев утверждал, что сестра 29 сентября пришла к Тверским воротам, где ее спасли стрельцы и привели в родительский дом. Как отмечалось, вскоре после появления Анастасии в доме брата, 1 октября принял русское подданство и Микита Маркушевский. Через месяц, когда он окончательно вступил в службу московскому государю, вдень выдачи «жалованья за выход» — 6 ноября 1618 г. — он составил первую челобитную о возвращении жены.

Московский дворянин категорически отказался выдавать сестру. Возник спор. Можно усмотреть целое сплетение различных причин поступка Леонтия Плещеева. Не исключено, что до момента появления сестры в доме он не имел никаких сведений о ее судьбе после нападения на поместье под Новгородом. Но, помимо радости обретения сестры живой спустя восемь лет неизвестности и жалости к ней, действия Леонтия Плещеева, вероятно, мотивировались крайне унизительной для него ситуацией. Наличие в числе ближайших родственников безродного «Черкашенина», могло отрицательно сказаться на местнических спорах. Следует помнить, что Микита Маркушевский был и убийцей его брата и постоянным военным соперником. Леонтий Плещеев неоднократно (в битве при Удомле, Усть-реке, Тихвинском и Московском «осадных сидениях») сражался с армиями, к которым принадлежал Микита Маркушевский.

И этот случай был далеко не единственным. Примеры жертв казацких погромов среди русского дворянства приводились выше. В целом казацкие восстания времен Смуты нанесли огромный урон дворянству, гражданская война привела к уменьшению численности сословия на 20 %[895]. Безусловно, характерной чертой сознания дворян после Смутного времени были ненависть и ужас перед казаками (что не исключало возможности в определенные периоды возглавить отряды «вольных» казаков, как это сделал ранее Леонтий Плещеев). Активная неприязнь могла проявляться в различных действиях. Так, представитель другой ветви дворян Плещеевых, Матвей Иванович, бывший боярином в лагере Лжедмитрия II, затем примкнувший к войскам Первого ополчения, в 1611 г. отдал приказ арестовать и утопить («посадить в реку») 28 казаков-мародеров, бросившихся грабить православную святыню — Николо-Угрешский монастырь[896].

Голоса Анастасии не слышно в документе, ни один из участников спора не ссылался на ее желания и стремления. Можно лишь предполагать, что, получив приют у брата, она стремилась избежать участи казацкой жены, спутницы постоянных странствий, надеялась найти спасение в родной семье от пережитых ужасов[897].

Дело приобретает конфессиональный характер. Стремясь расторгнуть позорный брак и сохранить сестру в семье, Леонтий Плещеев выдвигает обвинение в смешанном браке. Он заявляет, что «сестре его Настасье за неверцомъ быти не возможно». («Неверцами», то есть иноверными, в русских публицистических, канонических, делопроизводственных текстах того времени назывались, помимо мусульман и иудеев, католики, протестанты, униаты.) Назвав Микиту «неверием», Леонтий Плещеев преследовал цель расторжения брака. Он прибег к способу дискредитации вероисповедания казака как к средству аннулирования союза. Согласно русскому церковному праву, смешанные браки были категорически запрещены, брак с инославным или иноверным считался недействительным. Доказав, что «черкашенин» неправославный, Леонтий Плещеев мог оставить сестру и считать ее безвинно пострадавшей пленницей, жертвой казацких бесчинств.

Можно предположить, что Леонтий Плещеев был не одинок в своих воззрениях и выражал ходившие в русском обществе суждения о вероисповедании «черкас». Но прозвучал этот тезис впервые.

Дело об «иноверии» «Черкашенина» было передано на рассмотрение духовному владыке. Оно было направлено из Разрядного приказа местоблюстителю патриаршего престола Крутицкому митрополиту Ионе. Последний замещал московскую кафедру до возвращения из польского плена отца царя Михаила Федоровича, ростовского митрополита Филарета, «нареченного патриарха». Принципиально важно, что глава русской церкви разделил точку зрения Леонтия Плещеева в оценке вероисповедания Микиты Маркушевского. Он также признал Микиту «иноверцем» (или, по крайней мере, «полуверцем», то есть отступившим от православия, но не отпавшим). Митрополит Иона нашел, что вера «Черкашенина» расходилась с нормами русского православия и, как явствует из Постановлений собора 1620 г., миропомазал его[898].

Однако конечное решение духовного владыки оказалось не в пользу Леонтия Плещеева. После прохождения второго чина казак был принят в русскую церковь, стал русским православным, а его брак, следовательно, оказался законным. Митрополит Иона принял постановление о сохранении семьи и о возвращении Миките Маркушевскому супруги. Возможно, глава русской церкви предпочел таким образом разрешить последствия Смуты и не расторгать появившихся в ходе войны неравных браков. Не исключено, что иное решение повлекло бы лавину следственных дел и аннулированных союзов. В результате безродный «вор» выиграл дело у представителя венного дворянского клана. Власти потребовали у Леонтия Плещеева выдачи сестры. Анастасию и ребенка отобрали и передали супругу. 22 ноября 1619 г. она получила жалованье за «полонское терпение и выход»: 2 рубля и сукно[899] (что соответствовало рядовым пленницам). Возможно, аналогичное определение в 1621 г. было вынесено русским женам украинских казаков Василия Андреева и Прона Васильева. Их супругам, которые обе носили имя Овдотья, 19 ноября 1621 г. было выдано «жалованье за полонское терпенье»[900].

Вероятно, для Леонтия Плещеева подобное завершение дела было крайне унизительным. Безусловно, он был недоволен определением митрополита Ионы, возможно, как и другие представители дворянства. Следствие над Микитой Маркушевским создало прецедент разрешения конфликтных ситуаций, крайне нежелательный для дворянского сословия. Возможно, действия митрополита затронули интересы многих дворянских и боярских группировок, пострадавших от казачьих разбоев, настроив их против Ионы. Последующая судьба местоблюстителя действительно сложилась печально.

В период следствия в Москву торжественно вступил «нареченный патриарх»[901]. В соответствии с Деулинским договором, произошла размена, и из Речи Посполитой был отпущен главный пленник — митрополит Филарет. В Москве он был избран на московскую кафедру Освященным собором и рукоположен иерусалимским патриархом Феофаном.

Неясно, сумел ли Леонтий Плещеев организовать скрытое давление. Безусловно, он попытался скомпрометировать Иону в глазах нового главы русской церкви. Наиболее вероятно, Леонтий Плещеев был лично знаком по Тушинскому лагерю с Филаретом, которому, после восшествия на престол, очевидно, пожаловался на бывшего местоблюстителя.

Через несколько месяцев после интронизации патриарх Филарет начал следствие над Ионой, для чего был созван Освященный собор. Приговоры собора 1620 г. известны по рукописному (РГБ, собр. Троице-Сергиева мон., № 741) и печатному (Требник 1639 г.)[902] вариантам. Рукописный текст донес пространную редакцию протоколов собора. И в них сохранилось имя Микиты Маркушевского. Очевидно, Филарет еще до собора был осведомлен о деле казака: «Аз то ведаю и сам, что Маркушевского ты велел миром помазати»[903], обратился он к Ионе.

Собор начался с обвинений о миропомазании Ионой двух поляков (очевидно, также выходцев из войск Владислава, но, вероятно, католиков или протестантов). В 1619 г. на местоблюстителя поступил донос от двух священников Успенского собора Московского Кремля, Ивана и Евфимия, в котором сообщалось, что митрополит запретил перекрещивать двух поляков, Яна Слободского и Матфея Свентицкого, и допустил западных христиан к причастию после миропомазания. Патриарх Филарет начал допросы. Дело Маркушевского не было инкриминировано бывшему местоблюстителю, однако, как отмечалось, имя казака всплыло при обсуждении вопроса о каноничности миропомазания «обливанцев».

Местоблюститель, обвиненный в еретичестве за применение второго чина, вспомнил о деле казака, пытаясь оправдаться. На вопрос о количестве миропомазанных иностранцев он ответил: «Был де у меня един иноземец Микита, зовомый Муркушевский. И сказался мне белорусец. Аз же повелех его миром помазывати». Бичующий Филарет отпарировал: «Но той сказался белорусцем»[904].

Главное, что патриарх Филарет не усмотрел вины в действиях Ионы по отношению к Миките Маркушевскому. Он согласился с «иноверием» Микиты. Разница состояла лишь в том, что патриарх Филарет категорически выступил против миропомазания любых «обливанцев» (вышедших как из католической церкви, так и из православной киевской митрополии). Были повторно крещены все иноземцы, которых Иона принял в русскую церковь через миропомазание: поляки Ян Слободский и Матфей Свентицкий, а затем и Микита Маркушевский. Последнему 15 декабря 1620 г. было назначено «жалованье для крещения», которое он получил 18 декабря[905]. Таким образом, украинский казак три раза вступал в Церковь. Изначально он был крещен в Киевской митрополии, затем был миропомазан в Московской патриархии местоблюстителем Ионой, а позже перекрещен патриархом Филаретом.

Важно отметить, что споры о вероисповедании Микиты Маркушевского на соборе 1620 г. завершились оформлением закона — «Указа како изыскивати и о самех белорусцех». Таким образом, патриарх Филарет не только признал действия Ионы по отношению к Миките правомерными, но и канонически закрепил правила вступления украинцев и белорусов в русскую церковь при принятии подданства. «Указ» распространялся на представителей киевских православной и униатской митрополий.

Указ подробно оговаривал, как допускать в русскую церковь украинцев и белорусов: через крещение, миропомазание или же покаяние. Представление о чистоте веры в первую очередь базировалось на характере крещения[906]. Обливательный способ крещения был признан недействительным. При этом иммигранты, крещенные униатским священником (вне зависимости от обливания или погружения), подвергались в России повторному крещению[907] с анафематствованием католичеству[908]. Православные, вступившие в церковь через обливание (но с миро- и маслопомазанием), проходили крещение[909]. Крещение распространялось и на тех, кто пытался уйти от ответа ссылками на незнание способа крещения. Они подпадали под древнее правило крещения «неведующих»[910]. Крещенные в православной церкви в три погружения, но без использования миропомазания присоединялись к московской церкви через второй чин[911]. Был введен еще один критерий благочестивости — причащение. Человек, получивший причастие в униатской церкви (что было равносильно сакраменту в костеле), воспринимался католиком (или униатом, которые в России виделись тождественными) и должен был быть крещен в русской церкви[912]. Таким образом, любые контакты с униатским духовенством карались, а получение таинств грозило повторным крещением. Постоянным был вопрос о том, за кого молит Бога священник (за римского папу или константинопольского патриарха), у которого принимал таинства иммигрант[913]. Следует отметить, что для истинно православных украинцев и белорусов предполагалось покаяние[914].

В целом «Указ» подытожил сложившиеся после Брестской унии 1596 г. и в ходе гражданской войны представления о вероисповедании киевских единоверцев и бывших единоверцев. Он впервые сформулировал каноническое право в отношении представителей киевской православной и униатской митрополий. Безусловно, что «Указ» отражает боязнь проникновения членов киевской униатской митрополии в русскую церковь. Но не только эти опасения вызвали появление «Указа». Важнейшим отступлением от веры был признан обливательный способ крещения, свойственный церковной практике киевского православия.

«Белорусцев» и «черкас» объединяли в России с «латинниками» и перекрещивали. «Указ» не был декларацией, его чиноприятия сохраняли каноническую силу на протяжении всей первой половины XVII в. Введенное патриархом Филаретом церковное законодательство было реализовано в первую очередь на казаках полка Ждана Конши и других подразделениях войска Петра Сагайдачного.

Механизм социализации в России казаков из войска Петра Сагайдачного можно реконструировать следующим образом. В Калуге казаки были переписаны, получили «кормовое жалованье» и небольшими группами в сопровождении приставов доставлены в Москву. В столице они приняли присягу (целовали крест), оформив вступление в русское подданство, и получили жалованье за «выход». Основная масса иммигрантов была распределена по городам. В результате выходцы были приписаны к различным приказам: Панскому, определенные на Юге — Разрядному приказу, сосланные в Сибирь и Казань — к Казанскому дворцу. В приказах им был назначен оклад.

Но обустройство в России на этом не закончилось, начались проверки чистоты веры. Часть иммигрантов была перекрещена почти сразу после принятия подданства в Москве. Можно отметить, что при интеграции в русское общество в полку Ждана Конши оказалось значительно больше «поляков» и, соответственно, неправославных, чем при принятии подданства. Термин «поляк» означал в России в первую очередь вероисповедание и соответствовал не столько этнической, сколько конфессиональной принадлежности. Дефиниция «поляк» подразумевала обязательную принадлежность к западному христианству. Православный маркировался словом «белорусец». Униат мог называться и «поляком», и «белорусцем».

Быть может, при принятии подданства, рассчитывая на быстрое проникновение в Российское государство и на определенные льготы в качестве единоверцев или же просто при отсутствии времени на выяснения, подавляющее большинство иммигрантов записалось в «черкасы». Впоследствии, когда выяснилось, что и «черкас» необходимо перекрещивать, многие стали проситься перейти в категорию «поляков». Это движение фиксировало признание действительной этнической принадлежности, выясненное неправославие, указание на принадлежность к шляхетскому сословию. Все сохранившиеся случаи перехода в категорию «поляк» обусловлены стремлением повысить социальный статус: шляхтич получал при вхождении в русское общество значительно больше, чем неродовитый «черкашенин».

В Москве начался поток переоформлений и пересмотра социального статуса, а с ним и вероисповедания. Очевидно, что первоначально перекрещивание затронуло инославных, чьи церковные отступления оказались явными. Безусловно, что «черкасы», попросившиеся в поляки-шляхтичи, при светском выяснении социального статуса огласили свое неправославное вероисповедание И были приняты в русскую церковь первым чином.

Настоящим казусом является судьба шляхтича-иудея в полку Ждана Конши. Подобное сочетание принадлежит к числу абсолютных загадок: согласно законодательству Речи Посполитой, иудеи не могли принадлежать к дворянскому сословию. Тем не менее Александр Григорьев сын Ицков (Ицку), в крещении Калина[915] из полка Ждана Конши оказался «черкашенином» по роду службы, шляхтичем по социальному положению, иудеем по вероисповеданию. Как оговаривалось при разбирательстве, его имя присутствовало «в росписи вышедших черкас» полка Ждана Конши, за «выход» ему было назначено 5 рублей и сукно. Известен пеший казак Александр Григорьев, входивший в отряд, перешедший на русскую сторону на Торопце[916]. Он также получил за «выезд» 5 рублей. Неясно, можно ли совместить этих двух персонажей. Из документа следует, что казак из полка Ждана Конши, не будучи еще верстан поместным и денежным окладом, был направлен на службу в Ярославль. Как и его предшественники, он опротестовал это решение и, главное, сумел доказать шляхетское происхождение. Выше было показано, что для определения принадлежности к дворянскому сословию обычно прибегали к помощи «знатцев». Вероятно, у Александра Григорьева сына Ицкова нашлись свидетели и весомые аргументы его родовитости. Изменив социальный статус, он был приписан к Панскому приказу: «…бил челом государю, а сказался, что он шляхтич, с черкасы не служивал и по его челобитью отослан в Панской Приказ»[917]. Далее документ дает уникальное свидетельство: «…а что он был жидовские вѣры, того не сказывал»[918]. При этом оказывается, что почти год (с «выхода» 26 декабря 1618 г. и по сентябрь 1619 г.) он служил в Панском приказе без изменения вероисповедания. Следует отметить, что по нормам русского права иудеи не имели права находиться на территории Московского царства. При неясных нам обстоятельствах несоответствие христианству Александра Григорьева в конечном счете было выяснено. Безусловно, обнаруженный скрытый «жидовин» был вынужден попроситься в русскую церковь: «…а после того бил челом государю Филарету Никитичю, чтоб он его пожаловал, велел крестить, а он де Олександро жидовские вьры»[919]. В другой челобитной он напомнил об оставленном в Речи Посполитой имении и об отречении от «своей жидовские веры» ради «правоистинной Христовой веры» и желания молиться Христу и Богородице[920]. Просьба о принятии православия была удовлетворена, Александр был крещен, сменив имя на Калина (Халина). За крещение он был вознагражден как шляхтич[921]. Трудно сказать, был ли Александр Григорьев Ицков сторонником ереси «жидовствующих» — и тогда это уникальный пример обнаружения реально существовавшего иудаизанта Речи Посполитой[922] — или же человеком, сумевшим каким-то образом обмануть русское делопроизводство, ложно повествуя о своем шляхетстве и имениях. Как отмечалось, соединение шляхетского происхождения и иудейского вероисповедания не должно было быть возможным.

Безусловно, что «черкас», оказавшихся католиками, протестантами или иудеями, крестили как «иноверцев» в России. Кроме того, были обращены те не-«поляки», чьи «отступления» в силу каких-то причин оказались выявлены вскоре после принятия присяги, как в случае с Микитой Маркушевским, попавшем на духовное следствие.

Для других «очищение» произошло позже. Иммигранты, направленные в различные города и не подпавшие изначально под перекрещивание, спустя несколько лет продолжали доставляться на Патриарший двор. Документы фиксируют переход в православие казаков полка Ждана Конши и в 1627 г.[923]

Дело в том, что обязательному первому чину подлежали и выявленные на исповеди униаты. Сторонники униатской церкви могли оказаться среди казаков или руководителей казаков, о чем свидетельствует пример князя Романа Рожинского. Следует отметить, что термин «униат» отсутствовал в русском делопроизводстве на протяжении всей первой половины XVII в. Ни одного крещенного «униата» русские документы не зафиксировали. Поэтому всегда остается под вопросом реальное вероисповедание людей, принадлежавших к «римской», «папежской», «католицкой» вере. На самом деле они могли быть и униатами или же теми, кто считал себя православным, но принял хотя бы раз таинство у униатского священника. Надо полагать, что убежденные сторонники унии, утверждавшие позиции новой церкви, не стремились стать подданными Российского государства. Но люди, посещавшие храмы, отданные униатской церкви, вынужденно или в силу религиозного безразличия, в России оценивались униатами (точнее — католиками), и таковых среди иммигрантов, вероятно, было немало.

Главное, что, согласно «Указу како изыскивати белорусцев» перекрещивание распространялось и на православных казаков. Причиной тому был обливательный способ крещения. Правило собора 1620 г. действовало до 1656 г., когда патриарх Никон принял новые канонические нормы вступления в русскую церковь членов киевской митрополии.

Очевидно, на местах, при вхождении в духовную жизнь провинциального города продолжали выявляться какие-то церковные отступления. Наиболее вероятно, неявные «прегрешения» тех, кто казался ранее православным, обнаруживались на исповеди. Исповедь в русской церковной практике XVII в. была нерегулярной, и духовные власти стремились добиться обязательного ее посещения раз в году на Пасху. Таинство оказалась тем переходным моментом, который мог выявить скрытые расхождения церковной практики казаков с русскими нормами благочестия. В случае признания нарушений русского церковного канона иммигранта могли перекрестить в том же городе. Но, судя по документам, и «вероотступники», и власти города предпочитали разрешать сложный вопрос о благочестии, переплетающийся с проблемой подданства, в Москве. Существуют свидетельства о доставлении казаков из Шацка, Пронска и других городов на Патриарший двор для совершения таинства.

Неясно, как часто раскрывались «отступления» и коснулось ли «очищение» всей массы выходцев. Быть может, не каждого из 611 человек духовный отец спросил о способе крещения. Все зависело от настойчивости местных духовных властей. Но сохранившаяся память 1621 г. из Разрядного приказа в Казанский дворец, призванная регламентировать размеры награждений перекрещенным казакам полка Ждана Конши[924], свидетельствует о широком масштабе «очищений». Наличие документа, обобщающего дела о процессах обращений, говорит о перекрещении как о типичном, массовом явлении, распространившемся на значительное число казацких иммигрантов.

В целом данные перекрещиваний полка Ждана Конши позволяют ответить на вопрос о причинах обращения казаков в России. Казацкое войско отражало поликонфессиональную ситуацию Речи Посполитой и состояло, помимо православных, из мусульман, католиков, протестантов и иудеев. В полк Ждана Конши входили представители различных этносов Речи Посполитой, а также сопредельных государств. Эта смешанность, социальная и конфессиональная непроясненность являлись характерной чертой войска Петра Сагайдачного (и подразделения Конши в ее составе), шире: казаков — участников Смуты[925] и в целом казацкого сословия Речи Посполитой. Проверки чистоты веры на Патриаршем дворе лишь отражали внутреннюю ситуацию казацкого сообщества. Они стали своеобразным социальным слепком, сделанным в России.

Безусловно, совершенно не случайно Микита Маркушевский был назван в споре «иноверцем». Леонтий Плещеев, декларируя, что «черкашенин» Микита Маркушевский неправославный, пытался дистанцироваться от него. Его отряду, который грабил в Новгородском уезде, он дал обобщенное определение «литва». Но следует помнить, что патриарх Филарет определил этническую (и конфессиональную) принадлежность Микиты Маркушевского термином «белорусец». Соответственно, он был по роду службы «черкашенином»; по месту проживания — киевлянином; по этнической принадлежности — «белорусцем» (то есть украинцем либо белорусом). Можно с большой долей вероятности предположить дворянское происхождение Маркушевского. Быть может, плененный в 1608 г. «пан Маркушевский» являлся одним лицом с «черкашенином» Маркушевским.

Следует помнить, что Микита Маркушевский во время спора с Леонтием Плещеевым имел основания ставить себя по статусу в один ряд с Дубровским и Пашковским.

Микита Маркушевский, безусловно, не являлся сторонником западного христианства. В противном случае он получил бы наименование «поляк» или «литвин». Патриарх Филарет же и противопоставлял его «полякам». Таким образом, по вероисповеданию он являлся «белорусцем», то есть православным или униатом. Причем в последнем случае он мог не быть убежденным защитником унии, а проявлять религиозный индифферентизм и посещать тот храм, который оказывался наиболее близко от него в каждый конкретный момент; исповедовать то православие, то униатство. В том случае, если Микита Маркушевский принадлежал к униатской церкви или же принял хоть раз в ней причастие (или совершил иное таинство), обвинения Леонтия Плещеева вполне оправданны. Униаты, без сомнения, виделись «иноверцами» в глазах русского православного.

Но если Микита Маркушевский относился к киевскому православию, то тогда «чужое» православие в русской церкви отождествлялось с «иноверием». Безусловно, существовали расхождения в церковной практике между киевской православной митрополией и московской патриархией, и они, согласно «Указу, како изыскивати и о самех белорус цех», предполагали принятие в русскую церковь казаков первым чином.

Дальнейшая судьба Микиты Маркушевского в России оказалась типичной для выходцев из Речи Посполитой. Став русским православным (после двух обращений), он закрепился в столице. Видимо, знатность супруги, обладавшей влиятельными родными, позволили ему утвердиться в Панском (переименованном в 1624 г. в Иноземский) приказе. Ему был назначен поденный корм в 3 алтына 2 деньги на день[926]. В 1628 г. Микита Маркушевский входил в полк Прокофья Кремского. Чуть позже его жалованье было увеличено и проведено верстание. Казак был наделен поместным окладом в 350 четей, денежным — в 15 рублей[927]. Поденный корм составлял 1 гривну надень (или 3 рубля на месяц, что означало 36 рублей с полтиной в год)[928]. На содержание одной лошади наемник получал с 1 ноября по 1 мая по 24 алтына на месяц (в общей сложности получалось 21 рубль 30 алтын)[929].

В Иноземском приказе Микита Маркушевский достиг определенного положения. Ему доверяли выступать поручителем за сослуживцев по Иноземскому приказу, иммигрантов из Речи Посполитой. Так, в 1628 г. он предстал гарантом возвращения из провинции на службу Яна Бочковского[930], Карпа Гуленецкого[931], Степана Корниловского и Федора Кореневского[932]. Однако следует отметить, что в отличие от прочих иноземцев, своей подписи Микита Маркушевский не оставил (был неграмотным?).

Род деятельности — военный, как и боевые навыки, определил участие иммигранта в следующем конфликте двух государств, которые Микита Маркушевский в разное время мог называть родиной (бывшей и настоящей). Смоленская война между Россией и Речью Посполитой, не миновала украинского казака, превратившегося в «служилого иноземца». Его сподвижники по прежним походам на Россию присутствовали в польской армии. Запорожское казачество в Смоленской войне поддержало короля Владислава IV[933]. Микита Маркушевский в 1633–1634 гг. воевал на стороне московского государя. Он погиб, защищая интересы России. После его смерти супруга Анастасия и трое детей получали в 1634 г. из Иноземского приказа жалованье. Вдове было назначено пособие по 2 гривны на день: «Иноземцевы жены вдовы. Микитинская жена Маркушевского Настасья с тремя детьми»[934].

Старший сын — Иван Микитин Маркушевский, родившийся в 1619 г. в доме Леонтия Плещеева, через некоторое время был определен в жильцы: «А по государеву указу велено ему у государя быти в житье в прошлом во 147-м году мая въ 5 день»[935]. Достигнув «возраста», юноша в 1639 г. был записан в службу Разрядного приказа и включен в дворянское ополчение. Он был отправлен на Белгородско-Тульскую засечную черту: «147-м году по наряду жилец Иван Маркушевскои был на государеве службе на Туле з бояры и воиводы со князем Дмитреем Мамстрюкевичем Черкасским с товарыщи… июня въ 4 день 147 году до отпуску сентября по 21 числе нынешняго 148-го году»[936]. По возвращении дворянин попросил о верстании, упоминая об отсутствии земельных пожалований. Безусловно, Иван Микитин Маркушевский слился с представителями мелкого московского дворянства, и уже трудно найти отличия между сыном бывшего грабителя, разрушителя святынь и незнатным русским дворянином.

История пребывания Микиты Маркушевского и его сына в России позволяют увидеть двойственное отношение к украинским казакам в Московском государстве. С ними, как с опорой православной церкви в Речи Посполитой, устанавливали дипломатические контакты, однако иммигрантов перекрещивали. Две православные кафедры выработали различные критерии благочестия, которые далеко не всегда совпадали. Казак в России мог оказаться «иноверцем» за конфессиональную мобильность (принадлежность к «желнерской вере»), за посещение униатского храма и за вхождение в православную церковь через обряд окропления. В последнем случае дистанцию между кафедрами определил способ крещения.