Интеграл похож на саксофон

КООПЕРАТИВ

Я хорошо знаю Ленинградский парк Победы на Московском проспекте. Я исходил его из конца в конец, толкая коляску по заснеженным дорожкам. Галя настаивала, чтобы я «гулял с ребенком» (эти слова произносились с некоторым надрывом) не менее двух часов, потому что «ребенку нужен свежий воздух». Надрыв у Гали выражал подспудное — в душе она считала меня бесполезным человеком. Действительно, что за муж? Дома бывает мало, все время разъезжает по своим гастролям, да и зарабатывает…

Много позже, после нашего развода, я придумал шутку о том, что татарское иго для всех длилось 300 лет, а для меня — 317. Галочка по генетическому своему устройству — воин, завоеватель, а я — ремесленник, артизан, погрязший в мирном труде. Ее душа жаждала опасности, битвы, риска, чего-нибудь такого, отчего кипела бы кровь.

Первые признаки семейных баталий появились вскоре после свадьбы, года через два эти битвы приняли нешуточный характер. Причиной ссоры могло стать что угодно, например ревность. Галя скандалила беззаветно, с упоением и полной самоотдачей. После разогрева в словесной перепалке в ход шли предметы, сначала мягкие и небьющиеся, потом твердые, но небьющиеся, а дальше, как у Чуковского в «Федорином горе»:

Дебош в съемной квартире меня всегда как-то сковывал. Неловко, могут попросить съехать — стены в «хрущобах» тонкие, соседи все слышат. Думаю, именно из этих соображений я однажды пытался утихомирить Галочку подушкой.

Она брыкалась и била меня ногами, жадно хватая воздух, когда удавалось высунуть голову.

Применен был тактический ход: Галя сделала вид, что успокаивается, и как только я ее отпустил, бросилась к балкону. Лицо ее сияло жаждой мести, победы любой ценой, даже ценой своей смерти. Она проворно вскочила на перила, намереваясь прыгнуть вниз. Мы жили на четвертом этаже. Я, как в тумане, бросился, мертвой хваткой вцепился ей в руку и силой втащил обратно. Крепко обнял и не выпускал, пока не кончилась истерика.

От пережитого у меня дня три останавливалось сердце, когда я представлял себе Галю в легком халатике, распластанную в неестественной позе на мерзлой земле, и себя, с ужасом понимающего, что жизнь кончилась, что моя дорога теперь — в лагерь, за колючую проволоку. «Женоубийца, — шептали бы за спиной, — а говорят, красавица была…»

Тогда же, на нашем семейном примере, я пришел к заключению, что люди, пьющие водку, делятся на евреев и татар. Еврей выпил, чувствует, что ему хватит, — и прекращает. Татарин же, наоборот, чем больше пьет, тем больше ему надо, пока без сознания под стол не рухнет. Из последних сил недвижными губами Галочка просила: «Сунь два пальца…» Я послушно волок ее в туалет и вызывал опорожнение желудка. Поверьте, тошнить элегантную женщину совсем не противно.

Потом родился Ринат, я стал уезжать на гастроли, итальянские скандалы с битьем посуды прекратились сами собой. Жить «с ребенком» в съемной комнате было трудно, пришла пора подумать о своем жилье.

Отец, как старый опытный моряк, нередко ходил в рейсы наставником молодых капитанов, только принявших должность. Году в 1963-м на свои инвалютные заработки он купил маменьке в заграничной Голландии шикарную нейлоновую шубу, производившую тогда на всех неизгладимое впечатление. Какая-то подруга предложила ей поменять эту шубу на крохотный садовый участок с домиком в одну комнату. Возможно, с доплатой.

В треугольнике достижений — квартира, дача, машина — две точки были поставлены, но третьей точки у нас не было. Отец наотрез отказывался покупать автомобиль. Ездить на участок было не на чем, и домик стоял по большей части бесхозным.

Мать помнила грустную историю с обменом комнат и чувствовала себя ответственной за то, что мне негде жить. Моя двоюродная сестра, Гуля, дочь сестры отца, всю жизнь проработала в «Гипробуме», проектировала строительство бумажных комбинатов. В конце 1968 года в «Гипробуме» образовался жилищный кооператив, и Гуле удалось меня включить в список (сама она в кооператив не вступала). Мама продала участок и вырученные 1800 рублей дала нам на взнос (уезжая в эмиграцию, я ей эти деньги вернул). Гуля показала проект: двенадцатиэтажный кирпичный точечный дом с лоджиями. Почти Италия. Когда сообщили адрес — проспект Славы, 8, — будущее жилье, еще даже не воздвигнутое, приобрело для нас реальность.

Скитания по съемным комнатам в коммуналках вызывали у Гали постоянное раздраженное недовольство, а мои постоянные отъезды на гастроли — отчуждение. Советская власть почему-то очень скупа была на телефоны, получить свой номер было делом невероятным, почти фантастическим. Звонок жене из поездки, из другого города, напоминал военную операцию. В определенный день и час она ждала у каких-нибудь знакомых с телефоном или приходила на Центральный телеграф. Где-то в Чебоксарах, Конотопе или Харькове я приходил на Главный переговорный пункт, покупал талон на три минуты и садился ждать, пока дежурная телефонистка не выкрикнет в микрофон: «Ленинград, вторая кабина!» За эти три минуты, до предупреждения «Ваше время кончается!», надо было успеть сказать все, ничего не упустив.

Многие, особенно это было заметно в курортных городах, составляли себе памятки, короткие конспекты, где в столбик перечислено все самое важное. В Кисловодске, стоя в очереди, я невольно заглянул через плечо стоявшего передо мной невысокого еврея. В руках он держал памятку, лист бумаги, на котором крупными каракулями неровно было написано: «ГДЕ МИША? МОЖЕТ БЫТЬ, ОН В КИСЛОВОДСКЕ?»

Семья наша дала трещину. Я чувствовал себя как корабль на арктической зимовке — вокруг нарастал лед, и я ничего не мог с этим поделать. От Галочки веяло ледяным холодом. Развязка наступила летом, на даче. Я в скандале не участвовал, спор шел на татарском. Наповышенных тонах Галя бранилась с матерью, при этом они по очереди вырывали друг у друга из рук крохотного Рината. В памяти всплыла сцена с балконом, и у меня внутри что-то оборвалось. Я взял саксофон, кое-какие свои пожитки и ушел в никуда. Поздней осенью 1969 года нас развел Фрунзенский народный суд.

В перерывах между гастролями первое время жил у Гули, в чулане без окон, где помещалась раскладушка. Вообще это была комната Гулиной кошки, Цуки. Она сразу возненавидела меня как оккупанта, драла когтями одежду, шипела, скаля зубы. Я в минуты душевной низости гонял ее шваброй. Цуки едко писала в недосягаемом углу, так что дышать в каморке вскоре стало невозможно.

Одно время квартировал у престарелой девы, которая плавала с отцом радисткой еще в 1930-е годы. В конце концов я превратился в кочевника с портфелем, в котором всегда лежали мыло, зубная щетка, полотенце и кларнет.

Прошло несколько месяцев. К весне 1970 года строители обещали сдать дом. Как всегда, имелись недоделки и проволочки, но в конце мая нам вручили ключи. Галя и Ринат были тоже прописаны в новой квартире. Мы встретились и решили, не вполне искренне, что каждый имеет право на свой кусок жизни в нашей двухкомнатной квартире площадью в 29 квадратных метров. Я поселился в спаленке (10 кв. м), а Галя взяла себе гостиную (19 кв. м).