Интеграл похож на саксофон

ГАСТРОЛЬНАЯ КАРУСЕЛЬ

Для разъездного артиста города — как верстовые столбы, памяти зацепиться не за что. Всплывает всякая ерунда.

В Грозном продавали соковыжималки, большая тогда редкость. Ринатику нужны были соки, Галя терла-выжимала вручную. Грозненский аппарат сделан был на совесть, корпус из коричневого бакелита, внутри электромотор нешуточной мощности — никакой овощ или фрукт против него не устоит. Весила машина соответственно — килограммов семнадцать, если мне не изменяет память, а она мне изменить не может, потому что я проклял все на свете, пока кантовал неподъемную бытовую технику из одного конца страны в другой.

В Грозный мы попали летом. (Жалею, что не сделал фотографий; сейчас, после нескольких войн и бомбардировок, это были бы бесценные кадры.) Возле нашей гостиницы, прямо у входа, стоял ларек чистильщика обуви. Был жаркий день, чистильщик ушел с солнцепека внутрь, в прохладный вестибюль, а чтобы о нем не забыли, оставил лист бумаги, на котором крупными буквами написал: «ЧИСТКА ОБУВИ ВНУТРИ».

Тогда же на рынке я видел ценник, точно передававший особенности местного акцента. Женщина торговала орехами, на клочке бумаги на палочке, воткнутой в кучку, стояли буквы «АРNХ».

В Краснодаре, где народ мерит искусство количеством, местный администратор расклеил наши афиши, соединив три в одну, получалось, что на сцене — какой-то сводный оркестр человек из 60. Ясно, такое событие культуры пропускать нельзя.

В Днепропетровске под моим окном всю ночь вспыхивала неоновая реклама. Забыть ее не смог: «ДОМА ГРОШИ НЕ ТРИМАЮ, Я ОЩАДНУ КНИЖКУ МАЮ!».

В Челябинске, в гостинице, после концерта наши джазмены выпивали с киноактером Анатолием Азо. В Москве или в Питере такого не случилось бы, а тут работники муз были сжаты воедино провинциальным окружением. На телеэкране Азо производил на меня впечатление человека глубокого ума, даже мудрости, поэтому я говорил с ним с некоторым трепетом.

В 1965 году вышел фильм «Как вас теперь называть?» — о том, как в поединке с умным и коварным асом фашистской разведки побеждает советский чекист, скрывавшийся под маской повара-бельгийца во время оккупации Поволжска. Азо играл повара-чекиста. Режиссер Владимир Чеботарев хотел избежать обычной «клюквы» и снял экранные диалоги в немецком штабе на немецком языке. Как я понимаю, актеры выучили роли на слух и говорили как получится, а коллеги из ГДР озвучили это потом на своем родном языке. Думаю, Азо тоже пришлось учить эту тарабарщину. К моменту нашей встречи фильму было три года, а со времени съемок прошло почти четыре, но Азо все еще кипел патриотическим гневом. «Вот ведь, — сказал он мрачно после рюмки-другой, — взяли моду, немцев на немецком играть!»

На гастроли в Рязань Иосиф Владимирович выехал с новыми зубными мостами. Стоматолог на прощание объяснил ему: зубы у человека с возрастом слабеют, становятся хрупкими, теперь мясо ему можно есть только рубленое. И. В. всегда кипел такой жаждой деятельности, что руки тряслись. Выслушивать долгие объяснения о хрупкости зубов ему было не под силу, но слово «рубленое» он все же запомнил.

Гастролеры обычно ходили в ресторан к открытию, на поздний завтрак или ранний обед. Только мы с Сашей сели за столик, как распахнулись двери и в ресторан вихрем влетел Иосиф Владимирович. Невидимая сила несла его, останавливаться было выше его сил. Проносясь мимо стола, он успел только крепко схватить меня за локоть и спросить о самом главном для него в тот момент: «Сева! У вас это РУБЛЕНОЕ?» — И понесся дальше, не дожидаясь ответа.

В Минске после концерта за кулисы пришел молодой человек неприметной наружности. «Какой у вас звук! — сказал он. — Простите, это настоящий „Otto Link“?» Я снял мундштук с саксофона, показал. Молодой человек заметно взволновался. «Мне мой дядя, дипломат, недавно привез почти новый „Сельмер“ шестой марки… Я предлагаю вам этот саксофон в обмен на ваш старый, но с мундштуком, с „Otto Link“».

В ту ночь спать я не ложился. Я ходил по номеру из угла в угол, как зверь в клетке, и вслух рассуждал с Сашей Морозовым, что мне делать. Ситуация была как в классическом монологе любителя вареных раков (здесь по три рубля, но маленькие, а за углом — во какие! — но по пять…). В конце концов Саша резонно рассудил, что новый мундштук я, быть может, еще достану, а вот новый саксофон — никогда.

Домой я вернулся с щегольским двухцветным футляром, в котором лежал сверкающий лаком «Selmer Mark» № 6. За мундштуком пришлось ехать к Сереге Герасимову, он к тому времени поднаторел в своем деле и продал мне экземпляр, в звуке которого были «колокольчик» и «земля».

«Асфальта» из него я так никогда и не выдул.

Во Владимире, пока мы были на сцене, какой-то злоумышленник стащил из артистической мой французский двухцветный футляр, вещь без саксофона совершенно бесполезную. Я был в панике. Сакс — инструмент нежный, он не выносит физических грубостей, от этого перестает крыть, звук затыкается. В общем, это все равно что месячного младенца голым по поездам таскать.

Еще в 1962 году я видел у американцев из оркестра Бенни Гудмена футляры по форме саксофона из толстой сыромятной седельной кожи сливочно-желтого цвета. Они висели на плече, как автомат. Я решил, что это то, что мне надо.

Город Владимир седлами не богат — это вам не Техас. После долгих поисков удалось найти мастерскую по индивидуальному пошиву обуви. Подходящая кожа была одного сорта — черная для хромовых голенищ. Мастер Володя дал себя уговорить. Мне кажется, ему было просто интересно. В Штатах на конвейере вроде «фордовского», где все операции разработаны до мельчайших подробностей, такой футляр сделали бы часа за три. У нас — тоже за три, но не часа, а дня.

Вещь все равно получилась корявой, кустарной, кое-где торчала зеленая бязевая подкладка, молния на закруглениях закрывалась с трудом, накладные карманы на заклепках сидели неровно, но я благодарен был Володе за его настойчивость, терпение и профессиональное любопытство. С этим футляром я проехал потом весь Советский Союз, вдоль и поперек, держа сакс на плече (в положении стоя) или на коленях (в положении сидя), и даже вывез его потом с собой в эмиграцию.

Там же, во Владимире, со мной познакомилась юная девица, по виду старшеклассница, странное поэтическое создание. На прощание она дала мне письмо, в котором были такие строки: