Источники социальной власти: в 4 т. Т. 1. История власти от истоков до 1760 года н. э.

ГЛАВА 4 Сравнительное исследование возникновения стратификации, государств и цивилизаций с множеством акторов власти

Применима ли моя модель запирающего в «клетку» воздействия аллювиальных почв и ирригации на пересекающиеся региональные сети власти к другим первым цивилизациям помимо Месопотамии? Какие из них были также по сути дуальными, включающими небольшие и интенсивные города-государства наряду с цивилизациями с множеством акторов власти. Я рассмотрю остальные независимо возникшие цивилизации самым коротким из возможных способов, то есть покажу, вписываются ли они в общую модель. Более подробно будут рассмотрены те цивилизации, которые в эту модель не вписываются, и там, где это возможно, я попытаюсь разъяснить гипотетические причины этого. Особенно хочу отметить свое уважение к уникальности и идеографииности локальных историй. Все они различаются. Контуры общей модели были намечены лишь для того, чтобы она способствовала дальнейшим размышлениям и исследованиям, а не для механистического применения к ним.

Я начну с цивилизаций, которые более других похожи на Месопотамию, — индской и китайской. Затем я обращусь к кейсу, происхождение которого, по всей вероятности, было весьма сходным, но последующее развитие — весьма отличным: Египту. Затем будет представлен анализ, вероятно, последней из действительно независимо возникших цивилизаций, которая, несмотря на это, была весьма отклоняющимся от общей модели евразийским кейсом, — минойского Крита. В конце концов фокус исследования будет смещен на другой континент — на американские кейсы, которые представляют собой огромную проблему для разработанной модели. В заключение главы я обозначу доминирующий путь, которым следовало возникновение цивилизации, стратификации и государства.

Около 2300 и 2000 гг. до н. э. (более точная датировка невозможна) на территории современного Пакистана существовала письменная урбанистическая, обладавшая церемониальным центром индская цивилизация[33]. Мы мало о ней знаем и не узнаем до тех пор, пока не будет завершена дешифровка письменности этой цивилизации. В настоящее время исследователи убеждены, что ее происхождение было локальным, а не диффузным (внешним), что цивилизация и государство были «первоначальными». Но причина гибели этой цивилизации до сих пор остается доподлинно неизвестной. Она исчезла (это все, что известно, учитывая нашу неспособность прочесть их записи, поскольку двуязычные надписи-билингвы не сохранились). Обычно исчезновение объясняется разрушением и завоеванием цивилизации арийскими захватчиками, которые впоследствии господствовали на Индийском субконтиненте, или же экологическими катастрофами, такими как изменение климата или направления течения рек, но никаких доказательств ни одной из гипотез пока нет. Если индская цивилизация была разрушена под давлением внутренних причин, это отличает ее от месопотамской модели.

Поэтому не стоит слишком концентрироваться на сходствах. И это особенно верно для ирригации — центрального пункта в моем исследовании Месопотамии. Разумеется, параллели в ирригационном сельском хозяйстве существовали. Индские, как и месопотамские, поселения практически всегда были расположены вдоль линий аллювиальных пойм. В сельском хозяйстве, способствующем росту цивилизации, практически наверняка использовалось природное удобрение — ил. Поселения также стали результатом заключения населения в территориальную и социальную «клетку» в поймах, которые в данном случае были огорожены джунглями, смешанными с прочей растительностью. Абсолютное большинство исследователей убеждены, что жители пойм практиковали ирригацию, однако реки уничтожили практически все доказательства этого. Города использовали водные каналы для внутренних нужд, а также были хорошо защищены от наводнений. В прочих отношениях можно отыскать как сходства, так и различия с Месопотамией. Важность скорее секулярных храмов, связанных с массивными хранилищами, отсылающая к Месопотамии, способствует отнесению долины реки Инд к цивилизации с «федеральной» структурой, с по меньшей мере двумя основными городами, каждый из которых населяли около 30–40 тыс. человек и окружали по меньшей мере сотни более мелких поселений. Локальная и региональная, «горизонтальная» и «вертикальная» торговля, достигавшая объемов месопотамской, также была экстенсивной. Это может означать существование тех же горизонтальных и вертикальных, частично совпадающих сетей социального взаимодействия, что и в Месопотамии. Но в случае индской цивилизации развитие внутренней иерархии не выглядит столь же очевидным. Захоронения не сохранили свидетельств множества различных видов богатства или социальной стратификации. Тем не менее порядок городского планирования, разнообразие стандартизованных единиц измерения и мер, а также доминирование нескольких центральных храмов или дворцов свидетельствовали о силе городской политической власти, хотя и не обязательно о государстве, которое могло принуждать людей. На самом деле военные археологические находки также довольно скудны. Государства индской цивилизации могли быть «примитивными демократиями», как это предполагает Якобсен по отношению к ранней Месопотамии.

По всей видимости, эту цивилизацию следует рассматривать как нечто среднее между раннединастическим периодом развития Месопотамии и более развитой версией доисторических строителей монументов, возможно своего рода аллювиальный письменный Стоунхендж. В силу заключения в «клетку» и способностей производить большое количество излишков здесь возникла цивилизация, но это была цивилизация, полностью сконцентрированная вокруг политической власти, без такого способствовавшего развитию динамического элемента, как отношения между государством и господствующим экономическим классом, между центром и периферией, которые, как представляется, были главным двигателем социального развития в прочих уцелевших успешных цивилизациях.

Таким образом, индская цивилизация свидетельствует скорее в пользу моей общей модели — месопотамского типа ранней цивилизации, которая внезапно исчезла. Из-за отсутствия необходимых исторических свидетельств не следует ожидать большего.

Первая китайская цивилизация мощно разрослась вокруг реки Хуанхэ (Желтой реки) в период, датируемый с 1850 по поо г. до н. э.[34] В настоящее время большинство исследователей считают, что это было автономное развитие и первоначальная цивилизация. Я нахожу подобную уверенность скорее удивительной, учитывая, что китайская цивилизация появилась спустя тысячу лет после цивилизаций Месопотамии и Египта и спустя века после возникновения индской цивилизации. Неужели в доисторический период новости распространялись настолько медленно? Цивилизация получила название Шан от династии царей, которая правила позднее в Китае того же периода. С самых первых упоминаний о ней мы обнаруживаем свидетельства в пользу высокой степени неравенства, специализации ремесел, больших «дворцовых» построек, а также беспрецедентного для всего остального мира уровня развития бронзовой металлургии. Около 1500 г. до н. э. появляются все атрибуты, необходимые для возникновения цивилизации: письменность, урбанизация, большие церемониальные центры плюс монархия с претензиями на божественное происхождение, города с массивными оборонительными сооружениями, строительство которых, вероятно, требовало труда более 10 тыс. человек, высокий уровень воинственности и огромные человеческие жертвы. Они свидетельствуют о быстром движении по направлению к высокостра-тифицированной и способной к принуждению цивилизации.

И вновь цивилизация возникла вдоль реки, которая приносила аллювиальный ил. Но здесь аллювиальные почвы пересекались со вторым уникальным типом удобряемых почв — лессовыми почвами[35], которые представляют собой обширные залежи легкого грунта, нанесенного из пустыни Гоби в период плейстоцена, формирующего огромное нерегулярное полое окружение с центром на реке Хуанхэ. Лессовые почвы, богатые минералами, давали большие урожаи зерновых. Здесь подсечно-огневое земледелие могло практиковаться необычайно долго, результатом чего было относительное заключение в «клетку» поселений даже без ирригации. К эпохе Шан появилось два вида зерновых: пшено и рис выращивались на одной и той же земле в течение года, что позволяет предположить наличие привязывавших к земле ирригационных техник, хотя у нас нет непосредственных исторических доказательств в пользу этого. Река всегда была центром этой цивилизации. Тем не менее, как и в Месопотамии, здесь мы сталкиваемся с экологическим и экономическим разнообразием вокруг ядра. Выращивание волокна и шелка для одежды, крупного рогатого скота, свиней и цыплят для употребления в пищу, диких животных, таких как кабаны, олени и буйволы, свидетельствует об экологическом разнообразии, а также о важности горизонтальных отношений «центр — периферия». Здесь мы также обнаруживаем свидетельства региональных взаимоотношений власти, включая обмен и конфликт с пастухами, а также использование медных и оловянных руд в изготовлении бронзы, которые залегали на расстоянии 300 километров от Аньяна — последней столицы династии Шан около 1400 г. до н. э.

Постепенно возникали «храмы» — централизованные перераспределяющие институты. Как настаивал Уитли (Wheat-ley 197¹), храмы были первыми центрами цивилизации. Однако здесь милитаризм заявил о себе раньше, чем в Месопотамии. Затем появились находки, свидетельствовавшие о существовании верховой езды — одного из примеров развития, подтверждающего, что китайская цивилизация была более экспансивной и менее ограниченной. Религиозный пантеон был значительно более свободным и открытым для зарубежного влияния, урбанизация — не настолько ярко выраженной, поселения — более рассредоточенными. Речная система сама по себе была менее ограничивавшей: земледелие, торговля и культура распространялись вдоль и вширь по системе Желтой реки и затем практически по всем рекам Северного и Центрального Китая. В этих регионах местные коренные жители относились к цивилизации Шан, тем не менее оставались политически автономными. Их государства могли признавать гегемонию Шан. Одна группа — Чжоу, жившая на западных границах, стала особенно развитой (как мы можем предположить из ее дискурсивных текстов). В конце концов Чжоу захватывает Шан и основывает собственную первую династию, многочисленные свидетельства о которой сохранили китайские исторические источники.

Таким образом, я предполагаю, что истоки китайской цивилизации практически не отличались от тех, которые дали начало Месопотамии. Но с появлением основных организаций власти, а также из-за большей территориальной открытости и больших сходств в деятельности жителей различных регионов милитаристическое развертывание государства и социальной стратификации в Шанском Китае происходит раньше, чем в Месопотамии. Монархия, а не олигархия возникает в Китае гораздо раньше. Китайская культура была наименее сегментарной и наиболее унитарной. Разнообразие больше выражалось в «феодальных» тенденциях к дезинтеграции монархии, чем в мультигосударственных структурах. Позднее, в период династии Хань, культура китайского правящего класса стала еще более гомогенной и даже унитарной.

Анализ, основу которого составляет воздействие аллювиального, возможно, ирригационного сельского хозяйства на регулярные социальные сети, вновь демонстрирует свои достоинства. А сегментарная религиозная культура опять демонстрирует тенденцию к последующей милитаризации. Но чтобы настаивать на этом тезисе и далее, необходимо выявить важные локальные особенности.

Я не буду тратить время, в очередной раз рассказывая ту же историю: ирригационное сельское хозяйство было решающим фактором в появлении цивилизации, стратификации и государств в Египте. Это не вызывает сомнений. На протяжении всей древней истории речная долина Нила поддерживала самую высокую плотность населения, какая только была известна в Древнем мире. В силу естественного экологического барьера, каким была окружающая речную долину пустыня, это население было заперто в «клетку» сильнее прочих. Поскольку ирригация заняла всю речную долину Нила, пути назад не было: росла производительность, а вместе с ней цивилизация, стратификация и государство. Процесс был таким же, как и в Месопотамии, только шел в два раза быстрее. На ранних этапах здесь еще можно было различить некоторые сегментарные региональные элементы по аналогии с теми, которые существовали в Месопотамии. Культура доисторических народов Египта, а также их последующий протодинастический период были шире любой отдельно взятой политической единицы. К тому же с самых ранних времен торговля на большие расстояния приносила культурные стили и артефакты из дальнего зарубежья. Но если модель ирригации, стимулировавшей пересекавшиеся региональные сети, валидна для ранних этапов, то затем она стремительно теряла свою объяснительную силу. Хотя Египет и стал уникальным, практически унитарным обществом Древнего мира, я постараюсь объяснить эту особенность на основе своей модели[36].

Уникальность Египта скорее всего была результатом власти и стабильности правления египетского фараона. Если мы обратимся только к Новому царству (1570-715 гг. до н. э., хотя все хронологические периоды истории Древнего Египта предполагают некоторые погрешности), то окажемся на привычной для последующих глав почве (особенно глав 5, 8 и 9). Верно, что фараон был богом, но позднее мы обнаруживаем подобных доисторических божественных императоров и царей повсюду. Правление фараонов и подобных ему правителей было благодатнейшей почвой для тенденций к децентрализации и даже восстаний. В отличие от своих предшественников они строили укрепленные цитадели. Разумеется, храмы Карнака, Луксора и Мединет-Абу были экстраординарными сооружениями, хотя, возможно, и не такими, как Великая стена или Великий канал в Китае или дороги и акведуки Рима. Правление фараонов исследуемого периода, как и прочие исторические примеры, опиралось на огромные армии и агрессивную внешнюю политику. Основной сюжет древнеегипетской иконографии (фараон, управлявший своей колесницей, возвышавшийся над телами своих врагов) мог с тем же успехом прийти из любой древней «империи доминирования» (см. главу 5). В таком случае абсолютно понятны и два переходных периода между династиями (2190–2052 и 1778–1610 гг. до н. э.), в рамках которых центральная власть была свергнута в ходе гражданской войны (и позднее) иностранного вторжения.

Но даже если исключить эти периоды, остаются периоды Древнего и Среднего царства — два долгих этапа египетской истории, в рамках которых власть фараонов оставалась безграничной и относительно незыблемой. Возвышение Древнего царства (2850–2190 гг. до н. э.) особенно трудно понять. В течение практически 700 лет фараоны пользовались божественной властью — не властью наместника или представителя бога на земле, а властью Гора, жизненной силой или сына Ра, сына бога. В течение этого периода были возведены крупнейшие рукотворные строения, которые когда-либо знала земля, — пирамиды. Их строительство без использования колеса должно было требовать невиданных до сих пор масштабов и интенсивности координируемого труда строителей мегалитов[37]. Как и прочие мегалиты, они были сконструированы (хотя и под принуждением власти фараона) без использования постоянной армии. Каждый номарх (местный правитель) предоставлял фараону незначительное количество солдат, но ни один из них не был ответствен лично перед фараоном, за исключением его телохранителей. Мы почти не находим следов внутреннего милитаризма, подавлений народных восстаний, рабства или законного статуса применения силы (множество подобных упоминаний существует в Библии, но она описывает события, относящиеся к периоду Нового царства).

Учитывая логистику древних коммуникаций (которая будет подробно описана в главе 5), реальный инфраструктурный контроль фараона над местной жизнью, вероятнее всего, был меньше, чем его формальная деспотическая власть. Когда Древнее царство стало разрушаться, оно потеряло контроль над номархами, которые, по всей вероятности, могли взять власть над собственными областями в свои руки намного раньше. Были и бунтовщики, и узурпаторы, которые затем заключали союз с писцами в целях скрыть свои мотивы. Идеологическое предпочтение в пользу стабильности и легитимности само по себе является социальным фактом. Писцы никогда не были так заинтересованы в этих добродетелях. Они рассказывают нам, что не существовало писаных законов — только воля фараона. Действительно, не существовало даже слов, обозначавших осмысленное разделение между государством и обществом, — только различение между географическими терминами, такими как «земли», и терминами, относящимися к фараону, такими как «царство» и «правление». Все политические практики, власть и мораль, по всей видимости, проистекали от него. Ключевое понятие «манат» (Macat), обозначающее качества эффективного правителя, у египтян было ближе всего к общему понятию «бог».

Я не буду изображать образ однозначно доброжелательного государства. Один из его древнейших символов власти — перекрещенные пастушеский посох с крюком и плеть — может, вероятно, служить символом двойственной функциональной/эксплуататорской природы всех древних режимов. Но различия между Египтом и другими империями существовали по меньшей мере вплоть до Нового царства. Почему?

Одно из возможных объяснений, основанное на гидравлической гипотезе Виттфогеля, не работает, как мы убедились в главе 3. В Египте ирригация долины Нила могла привести только к локализованному агро-менеджериальному деспотизму, то есть к тому, чего в действительности (исторически) там не было. Я также не нахожу убедительным идеалистическое объяснение, согласно которому власть проистекала из содержания египетской религии. Оно само по себе нуждается в объяснении.

Давайте вернемся к Нилу, но не как к средству гидравлического сельского хозяйства, а как к коммуникационной сети. Благодаря Нилу Египет обладал наилучшими коммуникациями по сравнению с остальными доиндустриальными государствами. Страна представляла собой длинную узкую полосу, каждого отрезка которой можно было достигнуть по реке. Судоходство по ней было доступно в обоих направлениях, за исключением времени разливов. Нил течет с юга на север, а преобладающим ветром является южный. Лучших природных условий для экстенсивного экономического и культурного обмена, а также унификации трудно представить. Но почему все это должно было привести к единому государству? Тогда как, например, в средневековой Германии Рейн, обладавший сходными навигационными характеристикам, был поделен между местными лордами, каждый из которых регулировал и взимал торговые сборы с речных торговцев. Трафик Нила, вероятно, с самых первых письменных свидетельств контролировался носителем царской печати, чиновником, близким к фараону. Почему? Централизованный контроль был продуктом не только транспортных условий.

Ответ на первый вопрос, по всей видимости, лежит в геополитике. Мы располагаем некоторыми данными об изначальной политической борьбе до появления письменности. Небольшие доисторические поселения были объединены властью двух царств — Верхнего и Нижнего Египта в конце четвертого тысячелетия. Насколько можно судить, в этот период вражды между городами-государствами не было или по крайней мере не сохранилось никаких сведений, которые ее современники хотели бы передать потомкам. Около 3200 г. до н. э. царь Верхнего (то есть южного) Египта Нармер завоевал находившееся ниже по течению реки Нижнее царство. Столицей объединенного государства стал Мемфис. Впоследствии это единство было практически постоянным. Экология помогает нам это объяснить. Здесь существовало несколько пересекавшихся сетей. Геополитические возможности, открытые для любого правителя или общности до объединения, были чрезвычайно ограниченными. Не было ни торговцев, ни пастухов, ни военных вождей погра-ничий, которых можно было бы использовать как противовес. В Египте были лишь простые вертикальные отношения между соседними силами, растянутыми вдоль реки на тысячи километров. Все коммуникации проходили через одних и тех же соседей, а потому никакой федерализации или лиги несоседствующих союзников не могло возникнуть на основе чего-либо более существенного, чем обмен сообщениями через пустыню.

Это было уникальным случаем в геополитической дипломатии. В шумерской, китайской, греческой цивилизациях, древней Италии (во всех известных нам случаях) у города, племени или правителя всегда была возможность найти союзников, будь то из ближайших или заграничных областей, которые могли поддержать их против более сильных соседей. В рамках систем с балансом власти требовалось время, чтобы сильный мог поглотить слабого, к тому же это всегда открывало возможность для фрагментации сильного. В Египте подобного заступничества не было. Поглощение могло происходить непосредственно вдоль реки, его центр и все остальное население оказывались в социальной и территориальной ловушке пространства завоевания. Начиная с окончательной победы государства, находящегося вверх по реке, стало очевидно, что расположение выше по течению дает решающее стратегическое превосходство. Поэтому геополитическая борьба и интриги, а также необычная экосистема могли привести к единому централизованному государственному владению рекой и к соответствующей «клетке». Результатом стало поистине унитарное общество.

Однажды установленное, это объединенное государство было относительно легко поддерживать — поддержку оказывала сама река в силу ее коммуникационной значимости. Государство вводило перераспределяющую экономику по всей территории и тем самым проникало в повседневную жизнь [своих подданных]. Фараон обеспечивал саму жизнь. Как хвасталась двенадцатая династия фараонов, «я был тем, кто заставлял зерно расти, и тем, кого почитали богом плодородия. Нил приветствовал меня в каждой долине. Никто не был голоден и не испытывал жажды во время моего правления. У всех было место в мире, который создал я» (цит. по: Murray 1977: 136) — Термин «фараон» (в переводе «великий дом») обозначал перераспределяющее государство. Государство производило двухгодичный (а позже и ежегодный) учет богатства, то есть животных, в землях и золоте, оно также собирало налоги (в натуральном или трудовом выражении). Налог на урожай был установлен в Новом царстве (вероятно, также и в Старом царстве) на уровне половины (на большие наделы) или одной трети (на маленькие хозяйства) от всего урожая. Это поддерживало царскую бюрократию и обеспечивало семенами для посева в следующем году, часть налогов шла на долгосрочное хранение на случай гибели урожая. Мы также предполагаем, что основной обмен внутренней продукцией (ячменем, эммером (разновидностью пшеницы), овощами, птицей, дичью, рыбой) производился через государственные хранилища. На самом деле система была не такой уж централизованной. Сбор налогов был отдан на откуп провинциальной знати, а начиная с третьей династии (около 2650 г. до н. э.) ею же регулировались права частной собственности. Это еще раз свидетельствует о том, что могущественное государство наряду с правящим классом и правами частной собственности в Древнем мире были слиты воедино. Государству требовалась поддержка провинциальной знати. Даже если это не получило достаточного отражения в идеологии (поскольку лишь один фараон был божеством), на практике политическое тело было связано обычным для Древнего мира образом. Но в случае Египта баланс сил изрядно склонялся в пользу монарха. Геополитические возможности недовольных номархов в поиске союзников практически отсутствовали до того, как сталкивались с твердым контролем фараона над рекой. Пока фараон оставался компетентным и неподвластным внешним угрозам, его внутренний контроль был в основном незыблем.

Власти фараонов также способствовал второй, экологический фактор. Хотя египетская речная долина обеспечивала сельскохозяйственное изобилие и на ее границах стояли внушительные сооружения из строительного камня, здесь было очень мало дерева и практически не было металлов. Медь и золото в больших количествах залегали на востоке и юге (особенно на Синае), однако пустыня препятствовала расширению египетского общества в этом направлении. Никаких месторождений железа поблизости от Египта не было, как не было и высококачественного дерева, которое поставляли из Ливана. Самой востребованной вплоть до начала железного века (около 800 г. до н. э.) была медь, поскольку она была одинаково необходима и для сельскохозяйственных, и для военных нужд, а также полезна (наряду с золотом и серебром) как средство генерализованного обмена. Ни одна из цивилизаций не контролировала шахты Синая, поскольку они находились еще дальше от шумерской сферы влияния или средиземноморских поселений. Их драгоценные металлы были причиной периодического рейдерства, особенно в ходе транспортировки. Основные военные экспедиции Старого царства начиная с первой династии снаряжались в целях защитить медь и золото. Их часто возглавлял сам фараон, а медные (а возможно, и золотые) шахты находились в непосредственном ведении фараона начиная с первой династии. В то время не было военных экспедиций, нацеленных на территориальное завоевание, существовали только коммерческие рейды, направленные на защиту торговых потоков и дани (два последних часто были неотделимы) в Египет. Проблемы контроля над территориями провинциальных правительств едва ли могли возникнуть в этой сфере деятельности. Даже слабые государства (например, в средневековой Европе) осуществляли определенный контроль над двумя функциями: кратковременными военными экспедициями и распределением драгоценных металлов и квазимонет. Если эти центральные «королевские права» становились критически важными для социального развития в целом, то можно было ожидать роста государственной власти.

Моя гипотеза состоит в том, что власть фараонов основывалась на специфическом для данной местности сочетании (1) геополитического контроля над коммуникационной инфраструктурой Нила и (2) перераспределения существенно необходимых металлов, добываемых только благодаря иностранным военным экспедициям. Прямых доказательств в пользу этой гипотезы нет[38], но она правдоподобна, а также пригодна для разрешения двух основных египетских загадок: как пирамиды могли быть построены без жестоких репрессий и почему там было мало городов? Вопреки высоким показателям общей плотности населения в долине Нила было считаное количество городов. Даже их архитектура не могла быть названа городской, за исключением царских дворцов и храмов. В городах не было публичных строений или пространств, а большие дома, идентичные им, располагались и в сельской местности. Египетские тексты не содержат упоминаний о египетских профессиональных торговцах вплоть до 1000 г. до н. э. Уровень египетской цивилизации — ее плотность населения и его устойчивость, роскошь привилегированного класса, степень экономического обмена, литература, способность к социальной организации, художественные достижения — не вызывает сомнения. Но вклад городов в цивилизацию, который был столь заметным и общим в других империях, в Египте был пренебрежительно мал. Могло ли произойти так, что городские функции, особенно экономический обмен и торговля, здесь осуществлялись государством?

Вторая загадка — об относительном отсутствии репрессий — предполагает даже больше гипотез. Обычно предлагают два логичных, но частичных объяснения. Во-первых, мальтузианские циклы роста населения периодически создавали избыток населения, пригодного для труда, но не задействованного в сельском хозяйстве. Во-вторых, циклы времен года делали излишки труда доступными на период месяцев засушливого сезона или наводнений Нила, когда продовольственные ресурсы семей были истощены. Оба объяснения порождают дальнейшие вопросы: откуда государство брало ресурсы, чтобы накормить этих работников? В Древнем мире государства использовали насилие в период избытка численности населения и недостатка продуктов питания, когда хотели отнять ресурсы своих подданных. Характерно, что государство было не способно остановиться, поэтому дезинтеграция, гражданская война, мор и сокращение населения были обеспечены. Однако если государство захватывало ресурсы, необходимые для выживания изначально, то не было необходимости забирать их у своих подданных. Если египетское государство обменивало собственные медь, золото и иностранные товары на продукты питания и задерживало обмен продуктами питания через Нил, оно могло обзавестись их излишками, чтобы накормить рабочих.

Египетское государство, по всей видимости, было сущностно необходимым для выживания масс населения. Если верить источникам, два периода дезинтеграции государства принесли в Египет убийства, голод и даже каннибализм, а также изменения в стиле керамики, чего не было в предыдущие периоды. Физическое владение египетского государства коммуникационной инфраструктурой Нила, иностранной торговлей и драгоценными металлами давало ему монополию на ресурсы, необходимые для подчиненных. В данном случае в использовании силы, в отличие от всего остального Древнего мира, не было необходимости до тех пор, пока подданные государства не предпринимали попыток организовать собственные торговые экспедиции или самостоятельно контролировать Нил. Фараон контролировал одну консолидированную «организационную структуру», центром которой был Нил, объединявший экономическую, политическую, идеологическую и частично военную власть. Альтернативных сетей власти социального или территориального пространства, пересекавших данную, попросту не существовало, как не существовало и системы потенциально возможных союзов недовольных, к которым могла бы присоединиться другая властная база, кроме самого Нила.

Последствием экстраординарной степени этой социальной и территориальной «клетки» было то, что египетская культура была практически унитарной. У нас нет подтверждений существования кланов или родственных групп — обычных горизонтально сегментированных группировок в аграрных обществах. Тем не менее боги имели локальное происхождение, большинству из них поклонялись по всему царству как части общего пантеона. Наиболее уникальным в империях Древнего мира до возникновения религий спасения было то, что правители и массы поклонялись практически одним и тем же богам. Естественно, их религиозные привилегии не были равными (крестьяне не могли рассчитывать на загробную жизнь или даже на похороны), но верования и участие в ритуалах были одинаковыми практически у всех классов. Кейт Хопкинс продемонстрировала, что в поздний период римской оккупации Египта братско-сестринский инцест, который долгое время был привилегией лишь правителей, стал широко распространенным у всех классов (Hopkins 1980). Степень общего культурного участия в едином и, естественно, отличавшемся большим неравенством обществе была уникальной. Это было самое близкое приближение к унитарной социальной системе (модель обществ, которую я отвергаю в этой работе) из тех, что мы находим на протяжении письменной истории. Я предполагаю, что такая социальная система явилась результатом совпадения весьма специфических обстоятельств.

Особенности египетской экологии и геополитики также учитывают отличную модель развития власти — раннее и стремительное развитие и затем стабилизация. Величайшие пирамиды были построены в самом начале. Принципиальные социальные формы, на которые я ссылался, были установлены к середине третьего тысячелетия до н. э. Это также применимо к большинству египетских инноваций, распространившихся среди прочих цивилизаций: навигационные технологии, искусство письма на папирусе вместо каменных табличек; календарь, состоявший из 365 дней, а затем из 365 И дней.

Это было намного более быстрое усовершенствование технологий власти, чем мы находим в Месопотамии или в других первых цивилизациях. Почему оно было столь стремительным? Исходя из моей общей модели, я предполагаю, что древние египтяне сильнее принуждались к заключению в «клетку», к более интенсивным структурам социальной кооперации, из которых не было выхода. Цивилизация как таковая в целом была следствием заключения в социальную «клетку», но в данном случае мы обнаруживаем более интенсивный инвариант этого процесса. Тот же экономический проект, что и в прочих первоначальных цивилизациях (создание беспрецедентных излишков), в сочетании с необыкновенной степенью централизации и координации социальной жизни привел к огромной управляемой и снабжаемой продовольствием рабочей силе и возможности переключения рабочих для выполнения централизованных непроизводительных задач. Коммуникативные сложности во взаимодействии с остальным миром ограничили развитие и рост производительности торговли и ремесел. Поэтому излишки и кооперативный труд были направлены на строительство монументов и религиозно-интеллектуальные формы экспрессивности и креативности. Пирамиды и духовенство вместе с письменностью и календарем были результатом ирригационной, централизованной и изолированной социальной «клетки». Во всех первых цивилизациях распространились неконтейнерные доисторические структуры. А египетская цивилизация перевернула все вверх ногами.

Впоследствии развитие технологий власти замедлилось практически до состояния покоя. Новое царство управляло таким образом, чтобы конкурировать с сухопутными империями доминирования и в результате войны расшириться до Леванта. Но Египет был хорошо защищен природными границами и имел достаточно времени, чтобы реагировать на угрозы. Когда более поздние империи научились объединять крупномасштабные наземные и морские операции, с независимостью Египта было покончено — сначала силами персов, затем македонцев и их эллинистических потомков. Даже военные нововведения Нового царства — колесницы, греческие наемники были заимствованы и оказали незначительное влияние в египетском обществе. Уже к концу третьего тысячелетия до н. э. египетское общество достигло той стадии, когда дальнейшего видимого развития не наблюдалось. Его стабильность признавалась всем Древним миром. Например, Геродот — чуткий исследователь добродетелей других народов повествует о том, что египтянам приписывают изобретение многих вещей — от учения о бессмертии души до запретов сношения в храмах! Он отмечает огромное влияние Египта на Грецию, выражает уважение к их древним знаниям и восхищается их стабильностью, преклоняется перед традициями и запретом всего иностранного. Он почитает их, поскольку как историк почитает все прошлое.

Тем не менее мы можем наблюдать интеллектуальное развитие этих качеств. В позднем Новом царстве являются боги Птах и Тот, чтобы представить чистый Интеллект и Мир, из которого происходило творение. Между этим мифом и эллинистически-христианским («В начале было Слово»), вероятно, есть определенная связь. Вечная истина, вечная жизнь были египетскими навязчивыми идеями, которые стали более общими маниями всего человечества. Но египтяне полагали, что им удалось ближе остальных продвинуться к их достижению. Египетское государство справлялось с этими проблемами, сопротивляясь им и затем возвращая их обратно в некоторой степени удовлетворенными. Бесконечность последующих поисков Мира и Истины исходила из совершенно различных источников. Египетская неугомонность[39] после первого этапа великого процветания, казалось, стихла. Наиболее отчетливо это продемонстрировала криминальная хроника пирамид.

Гробницы, входы которых стали скрывать все более замысловатым образом, почти всегда подвергались грабежу, причем в первую очередь. Это одно из основных свидетельств дна, изнанки (underworld), не теократическое обозначение идеологического понятия дна для душ (ада), а криминальное понятие. Оно демонстрирует, что письменные свидетельства рассказывают нам ограниченную и идеологическую сказку. Это также свидетельствует о том, что борьба за власть и ресурсы в Египте была всеобъемлющей, как нигде в Древнем мире. Все, чего не хватало Египту, — организационные структуры для легитимного выражения альтернативных властных интересов, будь то горизонтальных (борьба между кланами, городами, лордами и т. д.) или вертикальных (классовая борьба). Социальная «клетка» была тотальной, как никогда прежде. В этом отношении она не была доминирующей моделью социальной организации. Мы сталкиваемся с внушительной властью солидаристской организации в Египте еще лишь однажды — около 1600 г. до н. э., но в последний раз. Развитие социальной организации по большей части имело другие источники: взаимодействие частично пересекающихся сетей власти и позднее организованные социальные классы.

Минойский Крит является исключением из общей модели, однако, как представляется, его исключительность в меньшей степени обусловлена тем, что он не был независимо возникшей «первой» цивилизацией[40]. Города были построены на Крите около 2500 г. до н. э., а комплексы, которые мы называем дворцами, возникли сразу после 2000 г. до н. э. Окончательное разрушение вслед за столетием, по всей видимости, греческого господства произошло около 1425 г. до н. э. Таким образом, минойская цивилизация была достаточно долговечной. Она также имела письменность: сначала это были лишь пиктограммы, затем примерно с 1700 г. до н. э. линейное письмо А, которое расшифровать не удалось, и, наконец, с XV в. до н. э. греческое линейное письмо Б. Таблички с линейным письмом Б еще раз подтверждают пересечение частной собственности на товары и землю с центральным хранилищем перераспределяющей экономики: снова дворцы и храмы могли оказаться чем-то большим, нежели просто украшенными хранилищами и приходскими офисами. Тем не менее они, возможно, позднее были усилены единой доминирующей религией и культурой. Масштаб социальной организации трудно оценить, поскольку мы не знаем степени координации между различными дворцами/храмами/городскими концентрациями. Но крупнейший город Кносс, вероятно, насчитывал по меньшей мере 4,6 тыс. жителей, обеспечиваемых напрямую контролируемым сельскохозяйственным населением, составлявшим около 50 тыс. человек. Минойский Крит, весьма сходный с шумерской цивилизацией, был слабой культурно-сегментированной федерацией дворцов/храмов/городских центров экономического перераспределения. Масштабы его социальной организации были сравнимы с теми, которые наблюдались в период первых прорывов к цивилизации в долинах рек.

Но есть два основных отличия от других случаев. Во-первых, это была необыкновенно мирная цивилизация с незначительными следами войны или строительства укреплений. Никто не может дать этому факту соответствующее объяснение, что не отвергает его пояснение посредством милитаристических теорий. Во-вторых, это была не ирригационная или даже не аллювиальная цивилизация. Как и везде, сельское хозяйство давало наилучшие урожаи в долинах рек (и прибрежных равнинах), хотя, без сомнения, некоторое отведение речной воды также практиковалось — здесь преобладало сельское хозяйство на землях, увлажняемых дождями. Это делает минойский Крит уникальным среди прочих письменных цивилизаций Евразии и порождает множество споров и исследований по поводу его происхождения. Долгое время бытовало убеждение, что письменность и цивилизация, должно быть, пришли сюда с Ближнего Востока; в настоящее время голоса защитников независимой локальной эволюции Крита становятся более громкими (например, Renfrew 19712). Вероятнее всего, исторически имело место нечто среднее, сочетающее элементы обеих позиций.

Позвольте выделить три найденных археологами артефакта, которые могли быть занесены сюда из других цивилизаций: сельскохозяйственные методы, декоративные артефакты и письменность. В более поздние доисторические времена в Эгее мы обнаруживаем постепенное улучшение в разнообразии и чистоте выращиваемых зерновых, семенах овощных культур и одомашненных породах животных, а также в разнообразии рыбы и морских продуктов. Можно проследить существенную диффузию подобных улучшений в результате влияния Ближнего Востока, повторения за соседями или миграции в рамках формальной торговли. Социальная организация, укрепляемая подобными улучшениями, могла быть по сути лишь локальной. В Эгее третьего тысячелетия до н. э. было два принципиально полезных растения: виноград и олива, которые росли на одной территории; они увеличивали количество производимых в данном регионе излишков и товаров для региональной торговли. Области, в которых виноград, олива и злаки пересекались (как на Крите), обладали ключевым стратегическим значением и могли оказывать контейнерное воздействие на население — «функциональный эквивалент» ирригации.

Второй тип артефактов — декоративные вазы и прочие торговые артефакты, включая бронзовые орудия и оружие — только начинают находить, необходимы дальнейшие археологические усилия. Исследование их стилей демонстрирует, что они по большей части ограничивались Эгейским регионом и практически не изменились под влиянием ближневосточного дизайна. Гипотеза состоит в том, что в этом регионе преобладала торговля. Возможно, эгейские народы играли незначительную роль в Ближневосточном регионе, поэтому путь к городским концентрациям и пиктограммам был по большей части местным. Их торговля была вызвана тремя факторами: изначальной сельскохозяйственной диффузией; необычайно большой степенью экологической специализации, в которой огромную роль играли виноград и олива; превосходные коммуникационные маршруты, поскольку каждое поселение обладало доступом к морю. Все сети пересекались в одной и той же области Эгеи.

Такое пересечение, по всей видимости, привело критскую культуру к появлению письменности. Как и в остальных случаях, общей причиной возникновения письменности была ее польза в стабилизации контакта между производством и частной собственностью, с одной стороны, и контакта между экономическим перераспределением и государством — с другой. Это делает весьма маловероятным чистый диффузионистский случай появления письменности. Диффузионисты в целом склонны полагать, что письменность настолько полезна, что каждый столкнувшийся с ней хоть раз захочет ею овладеть. Но на самых ранних стадиях письменность использовалась весьма специфическим образом. Маловероятно, что древнее общество могло овладеть письменностью еще до появления производственных/перераспределяющих циклов. Письменность отвечала региональным нуждам. Возможно, на Крите, как и в любой другой древней цивилизации, письменность распространялась самым простым из возможных способов, то есть путем повторения за каждым иностранным торговцем с пиктограммной печатью на его горшках и сумках с товарами или за каждым местным торговцем, просматривавшим таблицы иностранных хранилищ. В таком случае для этой диффузии была бы необходима только минимальная торговля. У нас есть доказательства торговли за пределами этих минимально необходимых расстояний. Торговля с Египтом, Левантом и даже с Северной Месопотамией расцвела в первый письменный период. Но детали письменности, вероятно, не были заимствованы, поскольку минойское письмо было не похоже на другие своими знаками и, по всей вероятности, своим использованием только и всецело для нужд администрации. На самом деле слово «письменность» (literacy — «грамотность») в данном случае не вполне подходит, поскольку в литературных или общественных надписях не существует свидетельств общего использования кипро-минойского письма.

Сочетание трех вышеупомянутых факторов, как представляется, привело к тому, что ранние древние минойцы оказались на краю. Но это был край, который множеству других народов так и не удалось преодолеть. По причине нахождения Крита вблизи ближневосточных цивилизаций, а также незначительной торговли с ними мы не можем рассматривать его как независимо возникшую цивилизацию или государство. Этот пример демонстрирует, насколько меньше усилий требует прорыв к цивилизации, когда в регионе уже доступны технологии власти. Границы «клетки» в случае Крита были более проницаемыми, чем в Месопотамии. Пересечение областей выращивания винограда, оливы и злаков было ключевым моментом огромной стратегической власти. Но пойманы в «клетку» они были постоянным «письменным» государством, поддерживаемым сплоченной религией, зависящим от широких региональных взаимосвязанных сетей.

Значимость цивилизаций Нового Света для теорий социального развития состоит в том, что ученые, которым несвойственно мыслить в универсалистских терминах, рассматривают их в качестве автономных от других цивилизаций. Поскольку они были местными для другого континента с отличавшейся экологией, развитие цивилизаций было уникальным во всех отношениях. Например, они не использовали бронзу. В отличие от евразийских цивилизаций их инструменты технически относились к неолитическому веку. Ничто не могло направить их к жесткой девелопменталистской модели, основанной на ирригации, заключавшей в «клетку», или к чему-то подобному. Поэтому следует ожидать лишь приблизительных сходств. Это особенно верно, если мы сравним Мезоамерику с Перу. Их разделяли тысячи километров, разные окружающие среды, реальных сходств было мало.

В Мезоамерике[41] появление поселений, церемониальных центров и, возможно, «государств», урбанизации и письменности было географически более неоднородным, чем где бы то ни было. Лидерство в развитии переходило от одной окраины к другой. Вероятно, имели место три основных этапа.

То, что может быть обозначено как первый прорыв к появлению церемониальных центров, к календарю длинных циклов и к появлению основ письменности, произошло в низинах Мексиканского залива. Археологические работы предполагают, что ядром этого были богатые аллювиальные земли вдоль речных запруд. Взаимодействие с тропическим подсечно-огневым земледелием, рыбацкими деревнями и периферийными народами, поставлявшими сырье, например обсидиан, привело к экономическому и политическому неравенству с ранговыми, в основном элитарными аллювиальными землями (см. исследовательские отчеты Сое and Diehl 1981; обзор, составленный Flannery 1982; общее заявление Sanders and Price 1968). Эта протоцивилизация — ольмеки — хорошо вписывается в мою общую модель. Она обладает сходством с домилитаристическим Китаем династии Шан. Для нее также характерна малая плотность городских поселений. Сан-Лоренцо — самое сложное поселение насчитывало всего лишь 1–2 тыс. человек. Мезоамериканская цивилизация также была отмечена сходством с китайской в религии, календаре и системе письменности (хотя полноценное письмо здесь так и не развилось). Этот факт воодушевляет диффузионист-ские теории: Шан или прочие азиатские ее ответвления могли повлиять на культуру ольмеков (см., например, Meggers 1975). Возможность культурного контакта через Тихий океан остается слишком призрачной, чтобы убедить нас относительно происхождения ольмеков.

Второй этап также не представляет никакой сложности. Ольмеки, следуя обычной цивилизационной модели, увеличивают возможности своей власти, распространяя ее на высокогорные народы, с которыми они торговали, особенно на народы долины Оахака (см. Flannery 1968). Ольмеки также торговали и распространяли свое влияние по всей Мезоамерике, что видно по монументальной архитектуре, иероглифам и календарю. Далее, хотя и с определенными региональными различиями, имела место одна диффузная сегментированная культура Мезоамерики, намного более экстенсивная, чем могла контролировать одна авторитетная организация.

Но ольмеки так и не развили полноценной государственности (в этом также проявляется их сходство с развалившимся Шанским Китаем). Вероятно, они не были достаточным образом заперты в «клетку». Они исчезли около 600 г. до н. э., но передали свои властные возможности другим группам, две из которых прошли разными путями развития на третьем этапе. Одной из этих групп были майя из северных долин. Около 250 г. н. э. они развили полномасштабную письменность, календарь длинных циклов, большие городские центры, архитектуру с ложными сводами и перманентное государство. Тем не менее майя оставались частично не запертыми в «клетку». Плотность населения их городов была низкой, возможно, даже ниже, чем в династии Шан. Государство также было слабым. И государство, и аристократия были лишены стабильной принудительной власти над населением. Абсолютные ранги — понятие, более подходящее для обозначения их структур, чем стратификация и государство. Майя не практиковали ирригацию. Благодаря обильным тропическим дождям они собирали два урожая зерновых в год, и лишь в немногих аллювиальных областях это было возможно; существует мало доказательств о социальной и территориальной фиксации сельского хозяйства; в большинстве областей истощение почв, напротив, требовало периодических перемещений. На самом деле такие не способствовавшие запиранию в «клетку» условия в целом не благоприятствовали появлению цивилизации. Даже если допустить сильную диффузию ольмеков и прочих народов, проживавших с ними в одно и то же время в центральной долине (что в настоящее время активно обсуждается; см. Сое 1971; Adams 1974), я не могу утверждать, что моя модель является вполне подходящей для этого случая. Теория регионального взаимодействия Ратье (Rathje 1971.) сходна с моей моделью, но она предполагает только необходимое, но недостаточное объяснение. Гораздо проще объяснить коллапс цивилизации майя (около 900 г.н. э.), чем ее происхождение. Было ли непосредственной причиной этого, как утверждают ученые (см. эссе Culbert 1973)’ истощение почв или завоевание извне либо внутренняя гражданская или «классовая» война, не ясно, так или иначе в данном случае имела место слишком маленькая верность фиксированным социальным и территориальным контейнерам, чтобы рассматривать указанные кризисы сквозь их призму.

Второй группой, развившей здесь цивилизацию, стали народы центральной долины Мексиканского залива. Они возвращают нашу модель на более привычную и твердую почву (или скорее воду) ирригации, которая практиковалась в то время в районах озер, в рамках региона, более широкого, чем тот, который огораживали естественные границы гор. Исходя из данных Парсонса (Parsons 1974), Сандерса и прочих (Sanders et all. 1979)’ ^мы можем различить медленный рост начиная примерно с 1100 г. до н. э. и далее в течение нескольких сотен лет. Затем около 500 г. до н. э. здесь появляются ирригационные каналы (как и в других частях высокогорной Мезоамерики), связанные с увеличением численности населения и образованием ядра. На севере долины вокруг Теотиуакана этот рост населения был диспропорциональным, по всей видимости, по причине необыкновенно благоприятных условий для ирригации, а также стратегического положения для добычи камня и отделочного обсидиана. Здесь существовал интенсивный обмен с охотниками-собирателями и жителями лесов периферии. Эти структуры ирригационного ядра и сетей регионального взаимодействия были похожими на Месопотамию, такими же были и результаты: рост иерархии в поселениях и архитектурная сложность. К 100 г. н. э. здесь возникли два региональных политических центра с населением около 50–60 тыс. человек, сфокусированных вокруг центрального города, завладевшего территорией в несколько тысяч километров и иерархически организованного. Отныне это была «цивилизация», поскольку она располагала храмами, торговыми площадями, а также календарем и иероглифической письменностью. К IV в. н. э. Теотиуакан был постоянным городским государством, практикующим принуждение, с населением 80-100 тыс. человек, господствующим над несколькими другими городами, которые располагались в горной местности. Его влияние распространилось по всей Мезоамерике, а сфера господства — вплоть до границ культуры майя. Но Теотиуакан также, даже еще более загадочным образом, распался между 550 и 700 гг. н. э. После непродолжительного периода междуцарствия он был вытеснен более милитаристическими военными вождями пограничий с севера — тольтеками, практиковавшими человеческие жертвоприношения. Их империя простиралась на большую часть Мезоамерики. В настоящий момент мы рассказываем практически о том, о чем пойдет речь в следующей главе: о цикле между ростом империи и ее фрагментацией, диалектике между империей и военными вождями пограничий. Наиболее известными пограничными завоевателями Мезоамерики были тольтеки. Ацтеки соединяли высокий уровень милитаризма (и человеческих жертв) с самым интенсивным уровнем ирригационного сельского хозяйства и урбанизации из тех, что до сих пор знала Мезоамерика.

Большинство из этих процессов были того же общего рода, что и прочие процессы, которые происходили в Мезоамерике, хотя существовали и отличия. Происхождение майя отличается от остальных, как и во всех общих моделях. Но по большей части цивилизация выстраивалась вокруг широко распространенного доисторического организационного развития. Затем первый этап и центральнодолинная часть третьего этапа привнесли собой заключение в «клетку»: ограничение в территории, отмеченной близостью к аллювиальным рекам и областям озер, а также к локальному или региональному сырью. Следовательно, имел место двойственный процесс возникновения жесткой авторитетной организации, выстроенной вокруг ирригации, а также диффузных сетей обмена и культурного охвата, выходивших за пределы этой организации. В свою очередь, эти процессы заключения в «клетку» привели к знакомым результатам — они давали преимущества военным вождям пограничий и последующим циклам господства центра над периферией, которые будут рассмотрены в следующей главе.

Но не следует слишком увлекаться аналогиями с евразийскими цивилизациями. Экология здесь была совершенно другой: не было ни широкого регионального сходства, как в Китае, ни существенных различий между долиной реки и высокогорьем, как в Месопотамии. Это регион множества контрастов, но не резких и не огромных контрастов, что, по всей вероятности, объясняет, почему общества здесь были меньше заперты в «клетку», менее склонны к централизации и постоянству. Политические структуры различных цивилизованных и полуци-вилизованных народов были гораздо менее жесткими по сравнению с ближневосточными или китайскими аналогами.

Вероятно, за 1500 лет коллективная власть мезоамериканской цивилизации развилась гораздо меньше, чем в Евразии в течение аналогичного периода. Потребовалось всего лишь 500 конкистадоров, чтобы положить конец этому развитию. Трудно представить, что, скажем, ассирийские или ханские династии погибли по этой же причине. Ацтекская империя не была жесткой федерацией. Лояльность ее вассалов считалась заведомо ненадежной. Даже в своем ядре ацтекское общество содержало систему сдержек и противовесов майя, которая сопротивлялась дальнейшему укреплению государства. Религия и календарь, унаследованные от майя, создавали циркуляцию верховной власти и серии календарных циклов в различных городах-государствах/племен-ных единицах империи. Один цикл подошел к концу (хотя некоторые провинции были уверены, что окончен весь календарь) в год их божества — в 1519-м. Пернатый Змей[42] должен быть рожден, и, вероятно, «бледные предки» должны были возвратиться. В 1519 г. прибыли бледные и бородатые испанцы. История о том, как конкистадоры были приняты за материализованных правящих божеств ацтекским правителем Монтесумой, является одной из величайших легенд в мировой истории. Ее часто преподносят как хрестоматийный пример странных исторических событий. Таковым он и является. Но календарь и политическая революция, легитимировавшая его, также выступают примерами механизмов, посредством которых доисторические народы пытались уклониться от постоянного государства и социальной стратификации даже после того, как, по нашим оценкам, они всецело оказались в их ловушке. К несчастью для ацтеков и их вассалов, собственный путь к отступлению завел их в неизбежные оковы европейского колониализма.

В этом отношении общая модель связи между социальной властью и структурами, заключавшими в «клетку», подкрепляется отличиями Мезоамериками от Евразии ничуть не меньше, чем сходствами с ней. Меньшая запертость в «клетку» выливается в меньшую цивилизованность, менее постоянные институционализированные государства — в меньшую социальную стратификацию, за исключением тех случаев, когда в конечном итоге вмешивается всемирно-историческая случайность.

Однако последний предостерегающий факт заключается в том, что многие аспекты истории Мезоамерики не вполне ясны или остаются предметом споров. Креативный сплав американской социальной науки в археологии и антропологии призван изменить эту картину. Специалисты осознают, что последние теоретические модели (Фланнери, Ратье, Сандерс и Прайс) органично вписываются в мою контейнерную модель регионального взаимодействия. А если их взгляды претерпят трансформацию под влиянием исследователей последующих десятилетий, то проблемы будут уже у моей модели.

Первые полугородские и церемониальные центры появились в узких долинах рек западных Анд вокруг простого ирригационного сельского хозяйства в сочетании с обменом с высокогорными пастухами и прибрежными рыболовами[43] [44]. Следующей стадией явилась постепенная консолидация этих трех компонентов в единые вождества, около сорока из которых просуществовали вплоть до более поздних времен завоевания инками. Они были нежестко структурированными и непостоянными, включены в обладавшую большим сходством региональную культуру, в которой начиная примерно с 1000 г. до н. э. преобладал чавинский художественный стиль и которая, по всей видимости, была результатом экстенсивных региональных сетей взаимодействия. Это был уже хорошо знакомый нам более поздний вариант доисторического плацдарма, на котором могли возникнуть или знакомые доисторические циклы, или прорыв к цивилизации, возможный благодаря комбинации ирригационного ядра и региональных сетей взаимодействия. Подобный прорыв произошел, но чем больше мы о нем узнаем, тем более поразительными предстают его особенности. Он не соответствует модели.

Имели место три особенности. Во-первых, возникавшие политические единицы с самого начала расширяли свое влияние не через территориальную консолидацию, а через создание цепи колониальных форпостов, которые существовали с другими политическими единицами и проникали в их сети. Это так называемая архипелаговая модель развития Анд. Во-вторых, торговля между автономными единицами была в меньшей степени механизмом экономического обмена, чем внутреннего дарообмена (реципрокности, по К. Поланьи) и перераспределения внутри каждого архипелага. Таким образом, к тому моменту, когда мы можем называть эти политические единицы государствами, примерно в 500–700 гг.н. э., их характер был более перераспределяющим по сравнению с характером тех, кого мы находим в других первых цивилизациях. В этом развитии было гораздо меньше от пересекающихся сетей власти и гораздо больше от внутреннего, заключенного в «клетку» пути, который трудно объяснить. В-третьих, когда одна или несколько таких единиц становились гегемоном (по большей части, как представляется, путем завоевания), они инкорпорировали эти внутренние механизмы, демонстрировали раннюю зрелость в логистике власти. Это очевидно уже начиная с империи Уари (Huari) 700 г.н. э., которые были отличными строителями дорог, административных центров и хранилищ. Но у нас значительно больше данных о впечатляющем империализме инков.

Около 1400–1430 г.н. э. одно «племя», группировка и вожде-ство — инки завоевали остальные. К 1475 г. инки использовали рабский труд для строительства городов, дорог и крупномасштабных ирригационных проектов. Они создали централизованное теократическое государство с вождем в качестве бога, забрали всю землю в фонд государственной собственности и отдали экономическое, политическое и военное управление в руки инкской знати. Инки либо разработали, либо расширили систему кипу, в рамках которой посредством сложных веревочных сплетений и узелков сообщение могло распространяться по всей империи. Это не была «письменность» в прямом смысле слова. Поэтому, следуя моему исходному определению, инки не были полноценной цивилизацией. Тем не менее это было усовершенствование административной коммуникации, примеры которой можно найти во всех ранних империях. Эта империя занимала значительную территорию (практически миллион квадратных километров) с населением до 3 млн человек. Ее размеры и стремительный рост были удивительными, хотя и не беспрецедентными, — в качестве аналога можно предложить воинственные империи, такие как Зулусская империя. Что действительно было беспрецедентным, так это уровень развития инкской логистической инфраструктуры авторитетных постоянных государств и социальной стратификации. Империя возвела 15 тыс. километров мощеных дорог, по которым были расставлены хранилища на расстоянии одного дня ходьбы друг от друга (испанцы обнаружили их полными продуктов), а также возможность передать сообщения на расстояние 4 тыс. километров за 12 дней при помощи пеших гонцов (что, конечно, является преувеличением, хотя инкские гонцы действительно были настоящими атлетами, бегунами на средние дистанции). Армия инков отличалась хорошо организованным снабжением и системой связи. Во время заграничных операций их сопровождали стаи лам, переносивших продовольствие. Своими победами инки были обязаны способности к концентрации превосходящих по численности войск в необходимом месте (детали их логистики можно найти у Брема (Bram 1941.)). Инкские политические правители после завоеваний демонстрировали свои логистические способности. Исследователи расходятся во мнениях относительно основ так называемой десятичной административной системы, которая впервые появилась как унифицированная «организационная структура», наложенная на всю империю. Мур (Moore 1958: 99-125) убежден, что это была всего лишь система сбора дани. Ее нижние уровни были укомплектованы завоеванной элитой, за которой осуществлялся слабый контроль со стороны инкских провинциальных правителей, поддерживаемых милицией поселений. Нечто более развитое просто было недоступно таким примитивным обществам. Тем не менее эти техники власти демонстрируют логистический уровень, которого другим цивилизованным областям удалось достичь после тысячелетней или более того истории государственного развития. Они напоминают те, которые были у династии Хань в Китае, на ассирийском или римском Ближнем Востоке и в Средиземноморье с идеологической предельной (на грани возможного) одержимостью централизацией и иерархией.

Если мы сфокусируемся на этих логистических достижениях, то инки (а возможно, некоторые из их предков) выглядят слишком развитыми, чтобы использовать для них мою модель. На самом деле они представляют сложность для любой общей модели. Например, они обладали всеми характеристиками оппенгеймеровского «воинствующего государства», как утверждает Шейдел (Schaedel 1978: 291), однако такое отождествление упускает существенную деталь — они были единственным, примером воинствующего, независимо возникшего государства, это зародившееся государство как продукт военного искусства затем было стабильно институционализировано. Разумеется, все остальные объяснения, помещающие инков в общую схему, также неадекватны. Если принимать их достижения всерьез, они были просто непостижимыми.

Или же можно не принимать инкские достижения настолько серьезно. В итоге империи пришел конец, когда 106 пеших солдат и 62 конника под предводительством Франсиско Писарро (при поддержке занесенных из Европы микробов) оказали давление на Сапа Инка и он отступил. Без своего главы инфраструктура инков оказалась не жизнеспособной социальной организацией, а всего лишь серией массивных артефактов (дорог, каменных городов), скрывающих слабо организованную, нежесткую и, вероятно, по сути доисторическую племенную конфедерацию. Были ли артефакты всего лишь эквивалентами мегалитических цивилизаций, памятники которых также пережили социальный коллапс своих создателей? По всей вероятности, нет, поскольку их озабоченность логистической инфраструктурой власти становится очевидной из самих построек. Это делает их гораздо ближе к более поздним империям, чем к мегалитическим народам. Их власть в действительности оказалась более хрупкой, но она была связана с централизацией и жестокостью, а не с избеганием власти, которое, как я отмечаю в главе 2, было типичным для доисторического этапа. Я признаю, что инки были исключением, где логистически усиленный милитаризм играл как никогда огромную роль в происхождении цивилизации и где цивилизация (по сравнению с другими) была чрезвычайно неоднородна в своих достижениях.

Таким образом, все остальные случаи, за исключением цивилизации американских Анд, свидетельствуют о валидности общей модели. Два социально-экологических аспекта обладали решающим влиянием на возникновение цивилизации, стратификации и государства. Во-первых, экологическая ниша аллювиального земледелия была их ядром. Во-вторых, ядро также предполагало региональные контрасты, и это была комбинация относительно ограниченных друг от друга, от контейнерного ядра и его взаимодействий с различными, но частично пересекающимися региональными сетями социального взаимодействия, которое приводило к дальнейшему развитию. Однажды возникшая египетская цивилизация была исключением из этого правила, став квазиунитарной ограниченной социальной системой. А остальные были результатом частично пересекающихся сетей отношений власти, обычно выстраиваемых на двух уровнях — федеральном ядре небольших сегментарных город-государственных и племенных единиц, существующих в рамках широкой цивилизационной культуры. Эти конфигурации были представлены в различных рассмотренных кейсах и, следует отметить) практически отсутствовали в остальном мире.

Цивилизация была исключительным явлением. Она включала государство и социальную стратификацию, которых на протяжении большей части своего существования люди пытались избежать. Условия, при которых в редких случаях развивались цивилизации, сделали дальнейшее избегание невозможным. Аллювиальное сельское хозяйство, присутствующее во всех «первых» цивилизациях, было территориальным ограничением, сопровождавшимся огромными экономическими излишками, которые оно приносило. Когда аллювиальное сельское хозяйство превращалось в ирригационное, как обычно и происходило, оно также увеличивало социальные ограничения. Население было заперто в «клетку» определенных авторитетных отношений.

Но это еще не все. Аллювиальное и ирригационное сельское хозяйство также запирало в «клетку» окружающее аллювиальные земли население, и этот процесс вновь шел вместе с экономическими возможностями такого запирания. Торговые отношения также запирали в «клетку» (хотя зачастую и в меньшей степени) скотоводов, земледельцев на почвах, увлажняемых дождями, рыболовов, горняков и жителей лесов всего региона в целом. Отношения между этими группами также приводили к установлению определенных торговых маршрутов, рыночных площадок и хранилищ. Чем выше был объем торговли, тем более территориально и социально фиксированной она становилась. Все это не выливалось в одну-единственную «клетку». Я очертил три набора различных в социально-пространственном отношении, но пересекающихся, накладывающихся друг на друга сетей: аллювиальное или ирригационное ядро, ближайшая периферия и регион в целом. Первые два представляли собой небольшие локальные государства, третий — более широкую цивилизацию. Все три фиксировали социальные и территориальные пространства и делали их более постоянными и ограниченными. Теперь населению, заключенному в их «клетке», стало гораздо тяжелее вернуться обратно к истокам развития авторитета (authority) и неравенства, как они делали много раз на более древних доисторических этапах.

Но превращался ли договорной авторитетный правитель в постоянную принудительную власть, а неравенство — в институционализированную частную собственность в рамках этих пространств? Научные источники мало что говорят по этому вопросу, в частности, потому, что они редко отдают себе отчет в том, что эти трансформации были чем-то выходящим за грани нормального человеческого опыта. В научной литературе эти трансформации практически всегда изображаются по сути «естественными» процессами, какими они, разумеется, не были. Самым верным путем к власти и к собственности был путь через взаимодействие нескольких пересекающихся сетей социальных отношений. Прежде всего мы можем начать с применения к этим отношениям довольно нестрогой модели «центр — периферия».

Месопотамская модель развития содержала пять главных элементов. Первый элемент: одна семейная/поселенческая группа обладала землей в центре или землей с необычайным аллювиальным или ирригационным потенциалом, дающей ей больше экономических излишков по сравнению с излишками их периферийных аллювиальных/ирригационных соседей, что давало также возможность первым нанимать на работу вторых, чьи излишки были наименьшими. Второй элемент: все занимавшиеся аллювиальным и ирригационным земледелием обладали одинаковым превосходством над скотоводами, охотниками и возделывавшими земли, увлажняемые лишь дождями, на более отдаленной периферии. Третий элемент: торговые отношения между этими группами концентрировались вокруг конкретных коммуникационных маршрутов, особенно рек, пригодных для судоходства, а также торговых площадей и хранилищ, расположенных вдоль них. Обладание этими фиксированными локациями давало дополнительные преимущества зачастую все тем же центральным аллювиальным/ирригационным группам. Четвертый элемент: ведущая экономическая роль аллювиального/ирригационного ядра была также отмечена ростом ремесел, кустарной торговли и реэкспортной торговли, которые концентрировались все в тех же областях. Пятый элемент: дальнейшая экспансия нашла выражение в обмене сельскохозяйственных и ремесленных товаров из ядра на драгоценные металлы, добытые в горах внешней периферии. Это давало ядру диспропорциональный контроль над относительно генерализованными средствами обмена, над престижными товарами, которые служили для обозначения статуса, а также контроль над производством орудий труда и оружия.

Все пять процессов имели тенденцию усиливать друг друга, давая непропорциональные ресурсы власти семейным/поселенческим группам ядра. Различные периферийные группы могли лишь отступить перед этой властью, но ценой такого отступления были вышеупомянутые экономические выгоды. Достаточно было этого не делать, чтобы государства и стратификация приняли вид постоянных, институционализированных и принудительных. Естественно, детали этого развития различались в каждом конкретном случае, реагируя непосредственно на экологические различия. Тем не менее один и тот же общий набор в каждом случае был очевиден.

Таким образом, когда возникла цивилизация с ее наиболее очевидным признаком — письменностью, она была использована главным образом для регулирования взаимодействия частной собственности и государства, то есть в определении территориальной области с центром. Письменность служила для обозначения прав собственности, а также коллективных прав и обязанностей под воздействием небольшой территориальной, централизованной и принудительной политической власти. Государство, его централизованная и территориальная организация стали полезны для социальной жизни и господствующих групп на том пути, который отклонился от доисторических моделей. Обладание государством стало полезным ресурсом власти, каким оно не было прежде.

Однако с этого момента применение модели «центр — периферия» сталкивается с определенными ограничениями. Два элемента были независимыми, и по мере развития ядра то же (хотя и разными темпами) происходило с периферийными областями. Некоторые становились неотличимыми от ядра. Инфраструктурная власть ядра была ограничена. Зависимый труд мог быть абсорбирован, могли быть установлены условия неравного экономического обмена, слабые патрон-клиентские отношения господства, но только до определенной степени. Возможности авторитетной социальной организации изначально были ограничены несколькими квадратными километрами отдельного города-государства, в то время как никаких ресурсов для диффузии власти на более широкое население за пределы авторитетного центра еще не было. Следовательно, когда периферийные области развивали собственные излишки, государства и письменность, контролировать их из прежнего центра было уже невозможно. Естественно, что все различия между центром и периферией исчезали. Например, в Месопотамии мы наблюдаем дальнейшее развитие ресурсов военной власти, а также то, что в некоторых случаях такое развитие началось быстрее и раньше, но это развитие было все в меньшей степени обязано преимуществам старого центра (как мы убедимся в следующей главе).

В любом случае милитаризм с очевидностью приходил позже, выстраиваясь на основе высших форм существующих региональных организаций. Во всех примерах основной функцией идеологической власти было укрепление региональных организаций. В результате компаративного исследования этих шести примеров плюс Нигерия, которую я не считаю независимо возникшей цивилизацией, Уитли (Wheatley 1971) приходит к заключению, что церемониальный храмовый комплекс, а вовсе не рынок или укрепления был первым основным урбанистическим институтом. Он утверждает, что способность религии к усилению урбанизации и цивилизации была обусловлена обеспечением рациональной интеграции разным и новым социальным целям посредством более абстрактных этических ценностей. Это полезно, если мы ограничим идеализм Уитли, который учитывал и фокусировался на социальных целях, стратифицируемых церемониальными центрами. Различие между «священным» и «профанным» также относится к последнему. Вопреки тому, что утверждает Уитли, экономические институты не были подчинены религиозным и моральным нормам общества, и секулярные институты, возникшие позже, не делили власть с уже существующими священными институтами. Основные функции шумерского храма, о которых у нас достаточно информации, были по сути мирскими: изначально они служили межпоселенческим дипломатическим центрам, а позднее — перераспределению экономической продукции и закреплению публичных обязанностей и прав частной собственности. То, что мы узнали из этой главы, в целом подтверждает мирской характер религиозных культур, характерных для ранних цивилизаций. Вместе с тем в главе 1 я предположил, что религиозные культуры были социально трансцендентными, предоставлявшими организованное решение проблем, затрагивавших области, значительно более широкие, чем те, которые могли регулироваться любыми из существующих авторитетных институтов. Региональное развитие производило множество точек соприкосновения внутри и между аллювиальными и периферийными областями. Постоянные проблемы и возможности возникали особенно в областях регулирования торговли, распространения и обмена орудий и методик, брачном регулировании, миграции и поселениях, совместном производстве (особенно в ирригационном), эксплуатации труда через права собственности, а также в определении справедливого и несправедливого насилия. Именно с этим в первую очередь и боролись идеологии возникающих религий, и именно это разыгрывалось в ритуалах внутри храмовых дворов, хранилищ и в их святая святых. Идеологические институты представляли собой форму коллективной власти, которая была слабой, диффузной и экстенсивной, предлагала подлинно дипломатические решения для реальных социальных потребностей и действительно была способна поймать огромное население в свои «организационные структуры» дистрибутивной власти.

Таким образом, мы можем выделить два основных этапа в развитии цивилизации. Первый этап включает двухъярусную федеральную структуру власти: (1) небольшие города-государства, смешивающие форму экономической и политической авторитетной организации власти, то есть «цепи (экономических) практик» с определенной степенью «территориальной централизации» (средства экономической и политической власти, как они обозначены в главе 1). Эта комбинация привязывала к месту относительно небольшое количество населения. Но (2) все это население проживало в рамках более экстенсивных, диффузных и «трансцендентных» идеологических и геополитических организаций, которые в целом совпадали с тем, что мы называем цивилизацией, но которые были нежестко централизованы вокруг одного или более региональных культовых центров. На втором этапе самых первых цивилизаций эти две сети власти демонстрировали тенденцию к слиянию изначально посредством воздействия дальнейшей концентрации принуждения, то есть посредством военной организации. Хотя мы уже практически все рассмотрели, история второй фазы будет более подробно изложена в следующей главе.

Наконец, как мы успели убедиться, конвенциональные теории происхождения государства и социальной стратификации пропитаны эволюционизмом, как предполагалось в главе 2. Механизм, который они принимают за «естественный», в действительности является из ряда вон выходящим. Тем не менее многие механизмы, справедливо обозначенные в этих редких случаях, действительно приводили к развитию государств и стратификации. Я придерживаюсь в широком смысле экономического взгляда на изначальные истоки, эклектично объединяющего элементы трех основных теорий: либерализма, ревизионистского марксизма и функциональной теории перераспределяющего государства. Для более поздних стадий этого процесса более релевантны милитаристические механизмы. Но все механизмы возникновения государства и стратификации начинают действовать только в сочетании с моделью накладывающихся друг на друга сетей, отдающих определенную роль идеологическим организациям власти, влияние которых обычно отвергается теориями происхождения государств и стратификации. Ни государство, ни социальная стратификация не возникают эндогенно из недр существующих системных «обществ». Они возникают в силу того, что (1) из нежестких пересекающихся доисторических социальных сетей возникает одна сеть — аллювиальное земледелие, которое обладает необыкновенным запирающим в «клетку» воздействием, и (2) из взаимодействия аллювиального земледелия с несколькими периферийными сетями, что способствует возникновению дальнейшего запирающего в «клетку» механизма, который ограничивает их путем все большего включения в двухуровневые отношения власти: отношения в рамках локального государства и отношения в более широких рамках цивилизации. Теперь историю власти можно вывести из нескольких выходящих за рамки нормы эпицентров власти, как и было на самом деле.

Adams, R.E.W. (1974). The Origins of Maya Civilization. Albuquerque: University of New Mexico Press.

Agrawal, D.P. (1982). The Archaeology oflndia. London: Curzon Press.

Allchin, B., and R. Allchin (1968). The Birth of Indian Civilization. Harmondsworth, England: Penguin Books.

Bram, J. (1941). An analysis of Inca militarism. Ph.D. dissertation, Columbia University. Branigan, K. (1970). The Foundations of Palatial Crete. London: Routledge & Kegan Paul. Butzer, K. (1976). Early Hydraulic Civilization in Egypt. Chicago: University of Chicago Press.

Cadogan, G. (1976). Palaces of Minoan Crete. London: Barrie and Jenkins.

Chadwick, J. (1973). The linear В tablets as historical documents. Chap. 13 (a) in the Cambridge Ancient History, ed. I. E.S. Edwards et al. 3d ed. Vol. 2. pt. I.Cambridge: Cambridge University Press.

Chakrabarti, D. (1980). Early agriculture and the development of towns in India. In the Cambridge Encyclopedia of Archaeology, cd. A. Sherratt. Cambridge: Cambridge University Press.

Chang, K.-C. (1977). The Archaeology of Ancient China. New Haven, Conn.: Yale University Press.

Cheng, T.-K. (1959). Archaeology in China, Vol. I: Prehistoric China. Cambridge: Cambridge University Press. --. (i960). Archaeology in China, Vol. II: Shang China. Cambridge: Cambridge University Press.

Coc, M.D. (1971). The Maya. Harmondsworth, England: Pelican Books.

Coe, M.D., and R.A. Diehl (1981). In the Land of the Olmec. 2 vols. Austin: University of Texas Press.

Cottrell, L. (1968). The Warrior Pharaohs. London: Evans Brothers.

Creel, H. (1970). The Origins of Statecraft in China, vol. 1. Chicago: Aldine.

Culbert, T.P. (1973). The Classic Maya Collapse. Albuquerque: University of New Mexico Press.

Dow, S. (1973). Literacy in Minoan and Mycenaen lands. Chap. 13 (b) in The Cambridge Ancient History, ed. I.E.S. Edwards et al. 3d ed. Cambridge: Cambridge University Press.

Edwards, I.E.S. (1971). The early dynastic period in Egypt. Chap. 21 in The Cambridge Ancient History, Edwards et al. 3rd ed. Vol. I, pt. 2. Cambridge: Cambridge University Press.

Emery, W.G. (1961). Archaic Egypt. Harmondsworth, England: Penguin Books.

Flannery, K. (1968). The Olmec and the valley of Oaxaca: a model for inter-regional interaction in formative times. In Dumbarton Oaks Conference on the Olmec, ed. E.P. Benson. Washington: Dumbarton Oaks. --. (1982). Review of Coe and Diehl: In the Land of the Olmec. American Anthropolo-gist, 84.

Hawkes, L. (1973) The Firs/Great Civilizations. London: Hutchinson.

Hopkins, K. (1980). Brother-sister marriage in Roman Egypt. Comparative Studies in Society and History, 22.

Ho, P.-T. (1976). The Cradle of the East. Chicago: University of Chicago Press.

Janssen, J.J. (1978). The early state in ancient Egypt. In the Early State, ed. H.Claessen and P. Skalnik. The Hague: Mouton.

Jones, G.D., and P. R. Kautz (1981). The Transition to Statehood in the New World. Cambridge: Cambridge University Press.

Katz, F. (1972). The Ancient American Civilizations. New York: Praeger.

Lamberg-Karlovsky, C.C., and J.Sabloff (1974). The Rise and Fall of Civilizations. Menlo Park, Calif.: Cummings.

Lanning, E.P. (1967). Peru Before the Incas. Englewood Cliffs, N.J.: Prentice-Hall.

Matz, F. (1973). The maturity of Minoan civilization and the zenith of Minoan civilization. Chaps. 4 (b) and 12 in The Cambridge Ancient History, ed. 1. E. S. Edwards et al. 3d cd. Vol. I, pt. 2. Cambridge: Cambridge University Press.

Meggers, B. (1975). The transpacific origin of Meso-American civilization. American Anthropologist, 77.

Moore, S.F. (1958). Power and Property in Inca Peru. Westport, Conn.: Greenwood Press.

Morris, C. (1980). Andean South America: from village to empire. In the Cambridge Encyclopedia of Archaeology, ed. A. Sherratt. Cambridge: Cambridge University Press.

Murra, J.V. (1968). An Aymara kingdom in 1567. Ethnohistory, 15.

Murray, M. (1977). The Splendour That Was Egypt. London: Sidgwick & Jackson.

Nilsson, M.P. (1950). The Minoan-Mycenean Religion and Its Survival in Greek Religion. Lund, Sweden: Lund University Press.

O’Connor, D. (1974). Political systems and archaeological data in Egypt: 2600–1780 в. c. World Archaeology, 6. --. (1980). Egypt and the Levant in the Bronze Age. In the Cambridge Encyclopedia of Archaeology, ed. A. Sherratt. Cambridge: Cambridge University Press.

O’Shea, J. (1980). Mesoamerica: from village to empire. In the Cambridge Encyclopedia of Archaeology, ed. A. Sherratt. Cambridge: Cambridge University Press.

Parsons, J.R. (1974). The development of a prehistoric complex society: a regional perspective from the Valley of Mexico. Journal of Field Archaeology, 1.

Rathje, W. (1971). The origin and development of Lowland Classic Maya Civilization. American Antiquity, 36.

Rawson, J. (1980). Ancient China: Art and Archaeology. London: British Museum Publications.

Renfrew, C. (1972). The Emergence of Civilization: the Cyclades and the Aegean in the Third Millennium B.C. London: Methuen.

Sanders, W.T., and B. Price (1968). Mesoamerica: The Evolution of a Civilization. New York: Random House.

Sanders, W.T. et al. (1979). The Basin of Mexico: Ecological Processes in the Evolution of a Civilization. New York: Academic Press.

Sankalia, H.D. (1974). Pre-History and Proto-History of India and Pakistan. Poona, India: Deccan College.

Schaedel, R. P. (1978). Early state of the Incas. The Early State, ed. H.Claessen and P. Skal-nik. The Hague: Mouton.

Smith, W. S. (1971). The Old Kingdom in Egypt. In the Cambridge Ancient History, ed. I.E.S. Edwards et al. 3d ed. Vol. I., pt. 2. Cambridge: Cambridge University Press.

Vercoutter, J. (1967). Egypt. Chaps. 6-11 in The Near East: The Early Civilizations, ed. J. Bot-tero. London: Weidenfeld &. Nicolson.

Warren, P. (1975). The Aegean Civilizations. London: Elsevier-Phaidon.

Wheatley, P. (1971). The Pivot of the Four Quarters. Edinburgh: Edinburgh University Press. Wilson, J. A. (1951). The Burden of Egypt. Chicago: University of Chicago Press.