Источники социальной власти: в 4 т. Т. 1. История власти от истоков до 1760 года н. э.

ГЛАВА 7 Финикийцы и греки: децентрализованные цивилизации с множеством акторов власти

В этой главе я рассмотрю возникновение и развитие двух основных децентрализованных цивилизаций первого тысячелетия до новой эры — Финикии и Греции.

Я сконцентрируюсь на Греции, поскольку ее развитие значительно лучше задокуменировано, в результате чего мы можем различить основные этапы диалектики ее развития. Я постулирую, что огромный вклад обоих народов в развитие социальной власти должен быть приписан децентрализованной и многоуровневой природе их цивилизаций, подходящей для извлечения преимуществ из геополитического, военного и экономического наследия их региона, особенно того, что было завещано им ближневосточными империями доминирования.

Я предполагаю, что эти принципиальные диалектики можно различить в ходе превращения Финикии и Греции в «передовые фронты» власти того времени. Первая, рассматриваемая кратко и гипотетически, касается возможности того, что эти цивилизации были частью макроисторического процесса. В этом случае децентрализованные цивилизации с множеством акторов власти, располагавшиеся на границах уже установленных империй доминирования, воспользовались успехом и институциональной ригидностью этих империй для «интерстициального возникновения» и установления своих автономных организаций власти. Однако после долгого успешного процесса развития власти их организации становились институционализированными и жесткими. С этого момента они, в свою очередь, были уязвимы для новых империй доминирования, лежавших на пути их завоеваний. Подобный процесс может быть прослежен в первом тысячелетии до новой эры. К тому, в какой степени это действительно было частью макроисторического процесса, мы вернемся в заключительных главах.

Вторая диалектика затрагивает «промежуточный период» успеха в развитии. Он обладал двумя принципиальными аспектами. Социальное развитие Греции будет интерпретировано, во-первых, как рост и взаимодействие трех сетей власти. Это время не столько частичного пересечения, сколько заключения в концентрические кольца: самым маленьким был город-государство, средним — геополитическая организация и лингвистическая культура, известная нам как Греция, внешним — частичное и колеблющееся понятие человечества в целом. В то же время коллегиальная демократическая природа двух первых колец также несла с собой еще одну диалектику: народные практики и классовую борьбу. Классы впервые стали способны к исторической реорганизации — с тех пор они сохраняют эту способность. Хотя Греция и Финикия в итоге разрушились до появления империй доминирования, это оставило отпечаток двух диалектик на трех взаимодействующих сетях и классах этих империй, а также, что вполне вероятно, и на нас.

Упадок хеттов и микенцев, а также отступление Египта обратно к Нилу привели к вакууму власти у восточных берегов Средиземного моря. Вся территория была децентрализована и состояла из мелких государств. Финикийские государства Ливанского побережья были частью этнически разнообразных ханаанских народов. Они писали вавилонской клинописью и использовали месопотамский и сирийский стиль, к тому же их расположение было стратегически выгодным для расширения торговли в западном направлении между Ближним Востоком, Египтом и стремительно растущей экономикой Европы. В указанном вакууме власти появились прибрежные города, укрепления и военно-морская сеть. Из библейской Книги Царств мы узнаем, что Хирам из Тира очень помог царю Соломону в XX в. Хирам доставил кедр и ель из Левана, за что Соломон дал ему 20 тыс. мер пшеницы и 20 мер чистого масла. Рабочие Хирама построили храм в Иерусалиме. Хирам доставлял золото и драгоценные камни в Израиль по Красному морю.

Возникновение ассирийской империи доминирования (см. главу 8) разрушило израильское государство, но не финикийскую морскую державу — ассирийцы брали дань начиная с IX в., но, будучи сухопутной державой, не могли с легкостью организовать средиземноморскую торговлю. Появление ассирийцев вдобавок к непрерывному, хотя и слабому, присутствию египтян было важно, поскольку оно отделяло сухопутную власть от морской и не давало никому в регионе возможности объединить сельскохозяйственную и морскую власть. Поэтому финикийская власть была исключительно морской[58].

Финикийские корабли стали основным средством перевозки грузов начиная с IX в. и в конечном итоге вступили в ожесточенное соперничество с греческими. По всему Средиземноморью появилось множество колоний и перевалочных пунктов. Наиболее известный из них — Карфаген, основание которого обычно датируют 814–813 гг. до н. э., — создал собственную империю в Западном Средиземноморье. Вскоре финикийские прибрежные города потеряли морское превосходство над греками и политическую независимость сначала от Навуходоносора II, а затем от персов в VI в. Однако персы по-прежнему высоко ценили финикийские военно-морские силы, благодаря чему последние пользовались автономией на протяжении Греко-персидской войны. В конечном итоге эти силы потерпели сокрушительное поражение от Александра Великого в 332 г. до н. э. Карфаген и прочие западные колонии еще долгое время сохраняли политическую автономию вплоть до того, как Карфаген был уничтожен Римом в 146 г. до н. э.

Таким образом, Финикия была одной из крупнейших держав в течение примерно 500 лет, и это была держава с властью нового типа. За исключением поздней карфагенской империи в Африке, Сардинии и Испании, начиная с 400 г. до н. э. эта власть распространялась только на отдельные порты и непосредственно прилегавшие к ним земли. Каждый город-государство был политически независимым: даже самые маленькие североафриканские города никогда не были включены в Карфаген. Это была исключительно морская и торговая власть — «невеста моря», объединенная слабым федеральным геополитическим союзом городов-государств.

У такой морской власти были свои предпосылки. Первая заключалась в том, что Карфаген занял политический вакуум, возникший в стратегически важном регионе, расположенном между тремя основными областями социальной активности. Второй предпосылкой был рост пахотного сельского хозяйства по всему Средиземноморью, повышавший целесообразность морской торговли. Третьей предпосылкой было то обстоятельство, что ни одна из основных территориальных держав того времени не объединяла под своей властью море и сушу или ирригационные и пахотные земли. И Финикии это также было не под силу. Ее власть была исключительно морской по сравнению с властью прежних великих торговцев — минойской и микенской цивилизаций.

К тому же изменилась сама природа торговли. Вне зависимости от того, перевозили ли финикийские корабли только металл, шерсть, дерево и товары роскоши между двумя цивилизованными или централизованными государствами и их пограничными землями, они могли попасть во власть империй господства, как купцы в прошлые века. Прежде торговцы, пересекавшие черту города, отправлялись на центральную торговую или рыночную площадь, где их товары взвешивались и фиксировались писцами и прочими служащими государственной бюрократии. Но финикийцы привозили заметную долю необработанного и полуобработанного сырья (злаков, вина, кожи), а также готовых изделий, которые сами изготавливали. В их городах также были цеха и мастерские, выполнявшие кирпичные, плотнические работы, производство и покраску тканей, а также обработку драгоценных металлов. Большинство готовых изделий предназначалось не для царского дворца, а для домохозяйств статусом ниже — мелких благородных землевладельцев, городских жителей, относительно преуспевавших свободных крестьянских собственников. Такого рода товары предполагали более непосредственные отношения между продавцом и покупателем, не опосредованные центральной ролью перераспределявшей экономики, а только торговыми организациями Финикии. В этом отношении финикийцы создали более диффузную децентрализованную экономику по сравнению с той, которая была у их северных соперников. Основой их власти была мобилизация динамичной, но децентрализованной экономики, в которой непосредственные производители не обладали широкой территориальной организацией. Мы называем это рынком, и (в отличие от Поланьи) редко осознаем, насколько исторически уникальным было это явление.

Две отличительные черты нового диффузного децентрализованного мира — письменность и чеканка монет — заслуживают отдельного внимания. Хотя они встречались нам до финикицев, роль последних для обеих весьма велика.

Империи доминирования не принесли заметных изменений в клинопись и иероглифическое письмо. Между около 1700 и 1200 гг. до н. э. в дипломатии и торговле было принято использовать аккадскую клинопись, которая на тот момент была «нейтральным» письмом, поскольку никакого аккадского государства уже не существовало. Но после развала большинства империй существование единого языка было затруднено, поскольку большинство из них не были включены в традиционные цивилизации, включая аккадскую. Письмо, которое бы просто воспроизводило звуки фонетически, то есть алфавит, как мы его называем, было бы полезным для переводов с различных языков.

К счастью, мы можем ухватить суть этого всемирно-исторического момента на основе данных из раскопок в Леванте. Они демонстрируют, что в XIV–X вв. до н. э. в одних и тех же табличках одновременно использовалось множество типов письма и диалектов, например, аккадского, шумерского, хеттского, хур-ритского, египетского и киприотского языка. Одним из таких был угаритский язык, ханаанский диалект, написанный в алфавитной клинописной форме. Он передавал только согласные, каждый символ обозначал звук (за исключением гласных). Как и все клинописи, он был начертан на громоздких глиняных табличках. Немного позднее и в других левантских типах письма, особенно в иврите, финикийском и других ханаанских языках, возникли рукописные алфавитные типы письма, подходившие для начертания на папирусе. Затем мы находим примеры X в. до н. э. — финикийское письмо, состоявшее их 22 согласных (гласные отсутствовали). Оно было стандартизировано в IX в. и распространилось по всему Средиземноморью. Вскоре после 800 г. до н. э. его заимствовали греки, добавили к нему гласные и передали этот алфавит потомкам.

Позвольте мне подчеркнуть два аспекта этой истории. Во-первых, хотя раннее развитие письменности было по большей части организовано государством, затем (к X в. до н. э.) их пути разошлись. Причиной последующего развития письменности была необходимость перевода между различными народами, особенно между торговцами. Во-вторых, хотя это были технические усовершенствования (они давали писцам возможность записывать и передавать сообщение быстрее и с меньшими издержками), они имели последствия для власти. Эти технологии стали доступны тем, кто обладал меньшими ресурсами по сравнению с государством, — купцам, провинциальным аристократам, ремесленникам и даже жрецам поселений. Предотвращение распространения этих технологий потребовало бы от государственных жрецов-писцов огромных усилий (и они действительно предприняли неудачную попытку в Вавилоне). МакНил отмечает: «Демократизацию обучения, которой явно поспособствовало упрощение письменности, следует рассматривать в качестве одного из поворотных моментов в истории цивилизации» (McNeill 1963: 147) — Понятие «демократизация» выделяет это намного сильнее. Изначально распространение грамотности ограничивалось узким кругом технических советников правящих элит, затем она распространилась среди элиты. Из финикийских записей и текстов уцелели лишь немногие, но они свидетельствуют о дискурсивной письменной культуре. Единственное, что можно с уверенностью утверждать о финикийцах, это то, что они были одной из нескольких групп (наряду с арамеями и греками), децентрализованные торговые структуры которых помогли осуществиться второму прорыву в истории распространения грамотности.

Финикийцы также были одной из множества групп, которые медленно продвигались к чеканке монет, чтобы сделать последний шаг. Но в некоторых аспектах история с чеканкой монет весьма сходна с историей грамотности[59].

Самыми первыми системами, при помощи которых цивилизованные общества могли присвоить определенному предмету меновую стоимость, были системы весов, измерений и составления списков, контролируемых центральной дворцовой системой ирригационного государства. Но такая стоимость была «одноразовой», присваиваемой через единую охраняемую государством транзакцию, а не через генерализованные средства обмена. Империи доминирования поддерживали эту систему безо всяких изменений, и с их обрушением рухнула и она. Она сохранилась в Египте, Вавилоне и Ассирии. Однако долгое время существовали и другие «денежные» системы, использовавшие предметы со смешенной и более генерализованной потребительско-меновой стоимостью. В качестве генерализованных средств обмена чаще всего использовались шкуры крупного рогатого скота, боевые топоры, металлические бруски и инструменты. Они также могли быть повторно применены без дальнейшего приписывания им стоимости. Появление железа придало импульс использованию некоторых из подобных средств. Инструменты из закаленного железа могли отрезать и штамповать металл дешевле и с большей точностью. Стандартизация инструментов сама по себе повышала их меновую стоимость. Металлические орудия и штампованные бруски металла, по всей видимости, были среди наиболее распространенных форм «денег» на Восточном Средиземноморье между примерно 1100 и 600 гг. до н. э.

Использование инструментов в качестве денег не требовало никакой центральной власти. Это было подходящим решением для пахарей, использовавших железный плуг, и преобладало в Греции этого периода. Штампованные бруски металла требовали определенного рода авторитета, гарантировавшего их пригодность, но получатели с легкостью могли проверить их качество (по крайней мере это было легче, чем с монетами), поэтому, однажды начав циркуляцию, они не требовали повторного прохождения через государственную машину — они были генерализованным средством обмена. Как мы можем ожидать, эта форма денег возникла среди торговых народов — арамеев и финикийцев. Согласно ассирийским документам VIII и VII вв. до н. э., штампованные бруски металла в целом были в ходу на Ближнем Востоке. Более того, среди финикийцев и арамеев печатями наравне с царями или городами-государствами обладали отдельные личности, что свидетельствовало о децентрализации власти и межличностном доверии по крайней мере внутри относительно небольших олигархических групп. Мелкомасштабные производители не могли прибегнуть к этой проточеканке монет. Большие, неудобные и весьма дорогие, они подходили лишь для сделок между государствами или богатыми посредниками.

Возникновение первых монет, распознаваемых археологами в качестве таковых, произошло именно в месте географического пересечения двух культур, вовлеченных в обмен, — империй доминирования на Ближнем Востоке и сельских торговцев с северо-запада, то есть в Малой Азии. Греческая традиция приписывает изобретение монет полугреческому, полуазиатскому царству Лидия в VII в. до н. э. Археологи подтверждают это, но добавляют некоторые греческие города-государства Малой Азии (и, вероятно, современную Месопотамию тоже) в качестве соавторов этого изобретения. На монетах была двойная печать на лицевой и тыльной стороне с эмблемой царства или города-государства, затруднявшая их подделку и неофициальный выпуск и гарантировавшая их вес и качество. Первые монеты, как правило, обладали высокой стоимостью и потому не использовались в обмене между обыкновенными производителями и потребителями. По всей вероятности, их использовали для того, чтобы платить солдатам-наемникам, собирать налоги и дань с богатых. Поэтому в настоящий момент у нас есть две области проникновения про-томонетарной экономики: как формы кредита, во-первых, между государствами и могущественными торговыми посредниками и, во-вторых, между государством и его солдатами. Военная служба была первой и долгое время единственной формой оплачиваемого деньгами труда.

Из указанного региона чеканка денег распространилась по всему пути наемников/торговцев: на восток в Персию и на запад в Грецию. Греки объединили два базиса протомонетарной экономики, будучи торговым народом и основным поставщиком наемников. Вдобавок Греция обладала демократическими городами-государствами, сильное гражданское сознание которых использовало дизайн монет как символ, своего рода флаг. Греция стала первой монетарной экономикой. Около 575 г. до н. э. Афины начали чеканить монеты низкой и высокой стоимости и тем самым стали первой монетарной экономикой. Эта часть истории — греческая, к ней мы и обратимся в следующем разделе.

Чеканка монет предполагала два независимых актора власти: центральное государство и децентрализованные классы власть имущих, способные к автономной, социальной и экономической мобилизации. Ни один из них не мог быть редуцирован к другому, поскольку их взаимодействие было диалектикой развития. Империи доминирования взаимодействовали с сельскими собственниками и землепашцами для того, чтобы создать двухуровневую геополитическую структуру социальной организации. Она была создана, в частности, через организацию торговых посредников, наемников и демократические города-государства. Для того чтобы понять это, необходимо обратиться к Греции.

Исторический нарратив в целом склонен к телеологии. Представления о том, чем позднее станет общество прошлого или каково общество сейчас, постоянно примешиваются к представлениям, каким было историческое общество. Когда речь идет о классической Греции, достижениях ее власти, с телеологией невозможно совладать. От классической Греции к современному миру ведут прямые исторические рельсы — язык, политические институты, философия, архитектурные стили и прочие культурные артефакты. Наша история весьма живо сохранила знания об этих рельсах. Вероятно, именно это не дает нам увидеть другие аспекты греческой жизни и закрывает глаза на достижения других современных ей народов. В этой главе я изо всех сил стараюсь вернуть Грецию в современный ей исторический мир, коснуться не только того, что нам в ней относительно близко, но и того, что относительно чуждо, хотя это и не самое благодарное дело. Три института обладают особым значением: город-государство или полис, культ человеческого разума и политическая борьба классов. Вместе они обусловливают скачок власти, революцию в организационных способностях. Если бы они не были изобретены в Греции, то даже трудно себе представить, где это могло бы произойти. Греция завещала их традиции, которые обогатили нашу цивилизацию и через нее весь мир. Поэтому Греция представляет собой важную часть истории человеческих коллективных возможностей. Как мы собираемся объяснять это? Я начну с анализа полиса и некоторых последующих шагов в его развитии.

У Греции[60] не было особых экологических преимуществ. Почвы ее долин были менее плодородными, чем в европейских областях, хотя тот факт, что здесь требовалось меньше исходной расчистки, представлял собой привлекательную альтернативу для древних пахарей, использовавших железный плуг. Ее бесплодные холмы и протяженные скалистые побережья делали политическую унификацию маловероятной, точно таким же образом, каким делали весьма вероятной морскую ориентацию. Но из одной только экологии мы не можем вывести возникновение полиса, морской власти или цивилизации классической Греции; в противном случае, основываясь на экологии, мы могли бы утверждать подобное и для Бретани, и для Корнуолла.

Грецию отличало ее пограничное положение между Европой и Ближним Востоком — самая близкая из всех европейских пахотных земель к ближневосточным цивилизациям с мысами и островами, Греция была первым претендентом на то, чтобы стать посредником в торговом и культурном обмене между ними. Более того, изначальное нашествие дорийцев, ионийцев и прочих (вне зависимости от того, кем именно они были) в действительности затронуло и Европу, и Азию. Начиная со своих постмикенских истоков Греция располагалась в Азии в форме множества колоний на побережье Малой Азии. Долг Запада перед греческой цивилизацией не должен позволить забыть, что разделение Востока и Запада было более поздним феноменом. Нам также ни в коем случае не следует рассматривать удивительное развитие Греции как исключительно местный феномен. В каждом из значимых аспектов греки объединяли воедино практики древних ближневосточных цивилизаций и землепашцев железного века.

Хотя, разумеется, в действительности был один аспект греческого развития, который мы игнорируем, — степень неотделимости от микенской цивилизации; четыре сотни лет после ее крушения было принято называть «Темными веками»[61] [62]. Затем между 800 и 750 гг. до н. э. мы уже можем различить некоторые очертания Греции. Отношения экономической и военной власти были до определенной степени противоречивыми: с одной стороны, сельское хозяйство приносило большие излишки, как следует из данных по росту населения в Аттике между 800 и 750 гг. Демографический рост можно приписать росту интеграции между Ближним Востоком и Средиземноморским миром в целом, учитывая стратегическое положение Греции. Экспансия увеличивала благосостояние и власть средних и крупных крестьянских хозяйств в ущерб аристократии, которую составляли скотоводы, особенно те, кто разводил лошадей. С другой стороны, в военной сфере господствовали конные, защищенные доспехом аристократические воители. Двухчастная структура самых ранних политических институтов представляла собрание совершеннолетних мужчин, членов местного сообщества, которое подчинялось совету старейшин, состоявшему из глав благородных семей. Двухчастная структура была характерна и для землепашцев и скотоводов железного века, и для народов более поздних периодов.

У таких народов были две основные политические переменные. Одна из них — царство (всегда сравнительно слабое), существовавшее в одних регионах. В Греции в период темных веков монархия пришла в упадок. Лишь немногие из могущественных государств на северных границах были монархиями, кроме того, в Спарте существовала уникальная система диархии (двоецарствия). Вторая переменная — степень статусной жесткости между аристократами и свободно рожденными людьми. В Греции она была низкой. Хотя происхождение было значимым и эта значимость усиливалась аристократическими нормами, оно никогда не достигало степени кастового или сословного сознания. Начиная с древнейших времен мы можем обнаружить напряженность между правами от рождения и богатством. Богатство с легкостью преодолевало различия, устанавливаемые от рождения. В этом отношении различаются две волны с севера, описанные в главе 6. Колесницы создавали жесткие различия — экстремальным случаем были арийцы, создавшие касты (см. главу п). Но использовавшие железные плуги пахари противостояли аристократам при помощи слабых, общинных и даже демократических структур власти.

Полис был самоуправляемым территориальным государством города и сельскохозяйственных провинций, в нем каждый мужчина, владевший землей, будь то аристократ или крестьянин, рожденный на его территории, обладал свободой и гражданством. Двумя фундаментальными понятиями были гражданское равенство собственников земли и обязанности и лояльность территориальному городу, а не семье или клану.

Антитезис между территорией и родом был замаскирован посредством использования родового языка для обозначения единиц, которые в действительности объединяли территориальные и родовые атрибуты. Поэтому племена (phylai), как представляется, изначально были военными группировками, добровольными ассоциациями воинов. Позднее в Афинах (как и в Риме) племена были воссозданы на базе локальности. Подобным же образом братство (phratra), как и в большинстве индоевропейских языков, означало не кровное родство, а социальную группу единомышленников. В последующей истории Афин они стали политическими фракциями, возглавляемыми аристократическими кланами и иногда ограниченными ими. Кровные и родственные структуры имели большое значение в истории Греции, что привело некоторых классиков к расширению родовых структур до территориальных единиц (Davies 1978: 26).

Но важность родства и его символическое использование в качестве символической модели для неродственных отношений являются практически универсальными. Даже в XIX — начале XX в.н. э. крупномасштабная территориальная единица — национальное государство концептуализировалось в качестве этнической, расовой единицы, которой оно в действительности не являлось. Греки отошли от этой нормы именно в той степени, в какой развили локальную территориальную лояльность. Аристотель откровенно говорит нам, что первым свойством полиса было наличие принадлежавшего к нему сообщества. Полис также противопоставлялся понятию аристократии, широким кровнородственным связям, которые привносили иерархическую лояльность и препятствия на пути интенсивной эгалитарной территориальной лояльности. Поэтому объяснение возникновения полиса также предполагает объяснение движения к локальной демократии, политическому участию широких масс или по крайней мере к субстанциональному «классу» собственников, слишком многочисленному и однородному, чтобы организоваться в реальные трайбалистские единицы. В свою очередь, это подразумевает мульти государственную систему маленьких полисов. Так как же возникла мульти государственная система, состоявшая из полисов?

Экономика крестьянских хозяйств железного века была первым необходимым условием. Она создала широко распространенное сходство обстоятельств. Кроме того, с ростом численности и плотности населения возникла необходимость в локальной экономической организации. Однако этого было недостаточно. Крестьянское хозяйство само по себе не тяготело к коллективу — крестьяне редко создавали постоянные коллективные политические организации, как мы позже убедимся (см. главу 13). Имело место влияние ряда дополнительных причин, хотя на различных стадиях развития полиса оно было сложным и неоднозначным. Их сложные взаимодействия дополняли относительно конъюнктурный взгляд на греческую державу. Следующими двумя условиями, оказавшими определенное влияние на экономику железного века, были торговля и военная организация. Затем к ним необходимо добавить грамотность, коммерциализацию сельского хозяйства и крупномасштабные морские военные кампании.

Отношения полиса и торговли были особыми. Торговля не была центральным вопросом политики. Греки не так высоко ценили торговлю (хотя и не смотрели на нее свысока). Местная торговля не давала торговцам высокого политического статуса. Торговля на большие расстояния была организована профессиональными (часто иностранными) купцами, которые обладали маргинальными позициями в сообществе. Мастера и ремесленники были изначально независимыми и зачастую финикийцами по происхождению. Поэтому политическая организация не была всего лишь ответвлением от экономической организации. Она и не могла им быть, поскольку, хотя отдельный полис был унитарным, экономика такой не была. Не было централизованного места для производственно-распределительного цикла, системы принудительной кооперации, которая бы управляла греческим миром (в Финикии ее также не было). Имел место организационный разрыв между производством и местными рыночными отношениями крестьян и более широкими торговыми сетями. Даже позднее, когда греки обеспечили контроль торговли, дуализм сохранился.

Вместе с тем греки с древнейших времен устремлялись за границу в поисках сырья, такого как металлы. Обмен подобного сырья на сельскохозяйственную продукцию, например оливки, оливковое масло и вино, был основным способом использования излишков и условием их цивилизации. Они находили заграничные поселения, которые были, по сути, сельскохозяйственными плюс торговыми станциями и затем становились полисами. Система полисов была разновидностью «архипелаго-вой» структуры (в некоторых отношениях сходной со структурами древнейших цивилизаций Андской Америки, которую мы рассматривали в главе 4), благодаря чему берега Восточного Средиземноморья постепенно были колонизированы греками. Это приводило к характерной ориентации на торговлю. То, что мы называем коммерческим и свободным аспектами торговли, было вынесено подальше от жизни полиса. Но полисное и особенно межполисные отношения регулирования проникали в экономико-обменный процесс. Благодаря этому мульти-государственная геополитическая система «Греция» также развивалась как коллективная экономическая организация, стимулируемая ростом торговли. Эти два уровня — город-государство и мультигосударственная федеральная цивилизация — обрели эмбриональную форму в экономике в результате локальной экологии и региональной геополитики.

Но демократические элементы многих полисов все еще нуждаются в объяснении. В конце концов именно они были поразительной греческой инновацией. Никогда прежде крестьяне не правили цивилизованным обществом (впоследствии это также было большой редкостью) путем большинства голосов после свободной дискуссии на публичных встречах (Finley 1983). В остальном мире, включая Этрурию и Рим, экономическое развитие направлялось монархическими и аристократическими городами-государствами. Территориальное и политическое равенство не обязательно было идентичным. Большинство греческих городов-государств не были демократическими полисами до тех пор, пока они не достигли определенной степени развития в VII и VI вв. до н. э. (а некоторые так никогда и не стали). Необходимы были другие импульсы в этом направлении. Первым из них по важности был военный, точнее, возникновение гоплитов. Это превратило города-государства в полисы даже скорее спартанского, а не полностью развитого афинского типа.

Развитие гоплитов[63] прошло два основных этапа: первый в основном касался оружия, а второй — тактики. К концу VIII в. поставка металлов, успех и форма крестьянской экономики привели к военному прорыву. Федеративная армия аристократических защитников-воителей была заменена сплоченной, тяжеловооруженной пехотной армией. Каждый ратник отныне получал стандартное обмундирование, состоявшее из бронзовых поножей (защиты ног) и лат, тяжелого бронзового шлема, тяжелого деревянного круглого щита, длинного копья с железным наконечником и короткого колющего железного меча, что означало «гоплит» (hoplite) — тяжеловооруженный.

Все это снаряжение было отчасти заимствовано. Шлем и, вероятно, щит могли восходить к ранним ассирийским моделям (Геродот утверждал, что кари Малой Азии были теми, кто их принес). Но греки модифицировали их. Шлем стал более тяжелым и закрытым. Т-образное отверстие предназначалось для глаз и рта. Слышимость была затруднена, и оставался только прямой обзор. Подобным образом щит, закрывавший всю кисть и предплечье, стал шире, тяжелее и менее мобильным. К концу VI в. тяжесть военного снаряжения гоплитов достигла максимума. Ассирийская пехота не могла воспользоваться большей частью этих изобретений. Идя свободным строем, подразумевавшим сражение один на один, ассирийскому пехотинцу была необходима как защитная броня, так и мобильность. Если к остальному его снаряжению добавить поножи (греческое изобретение), то отдельно взятый ассирийский пехотинец стал бы легкой добычей для любого легковооруженного мобильного крестьянина, вооруженного копьем с металлическим наконечником.

Таким образом, секрет успеха гоплитов заключался не в снаряжении и не в индивидуальных качествах самих солдат. Залогом успеха была коллективная тактика, освоенная в ходе продолжительных тренировок. На протяжении трех лет молодые юноши ежедневно упражнялись в тактике фаланги. В тренировках, а также, вероятно, в боях щит становился коллективным средством защиты. Он закрывал левую сторону самого гоплита и правую сторону его боевого товарища слева — взаимозависимая защита жизни. Фукидид ярко описывал отличительные черты, присущие тактике фаланг:

Все армии были в этом похожи: они испытывали давление на правый фланг при переходе в действие, и обе стороны выходили за пределы соседнего левого крыла своим правым, поскольку страх заставлял каждого прикрывать свою незащищенную часть, насколько это возможно, за щитом человека справа от него. Следовательно, чем плотнее сомкнуты щиты, тем лучше защита. Самым ответственным за эту сплоченность был первый человек с правого крыла, который всегда пытался обезопасить от врага свое незащищенное тело; остальные следовали за ним, поскольку испытывали подобный страх [Thucydides, 1910. Book V. 71].

Эта тактика предполагала высокую лояльность группы бойцов к фаланге — необыкновенное физическое усиление социальных отношений возникавших полисов. Фаланга состояла из примерно восьми шеренг различной длины, она насчитывала сотни или даже тысячу человек. Доспех требовал умеренного изобилия, и в отсутствие могущественной государственной элиты средние и наиболее состоятельные крестьяне становились гоплитами — от Уэ до Уз самых состоятельных взрослых мужчин. Такая широкая квалификация по уровню благосостояния, а не узкая по праву рождения была революционной. Это вытолкнуло военную формацию и богатое крестьянство на территориально организованную рыночную площадь, подальше от родовых организаций, в огромную концентрацию локальной коллективной власти —гражданство.

Противоречивым было мнение классиков о том, являлись ли гоплиты в действительности революционной силой. Они обращаются в основном к влиянию гоплитов на борьбу за монархическое, аристократическое, тираническое и демократическое устройство в VII и VI вв. до н. э. (Sondgrass 196; Cartledge 1977; Salmon 1977).

Но это противоречие преобладает по причине имплицитного использования модели унитарного общества. Споры о гоплитах предполагали, что конституционная борьба разворачивалась в уже существовавшем «обществе», городе-государстве. Тем не менее борьба велась по поводу того, какое пространство должно занимать общество и как оно должно управляться. Должна ли политическая единица быть интенсивным территориальным полисом или более экстенсивной родовой, возможно, отчасти «племенной» федеративной единицей? Первая из альтернатив, согласно которой государство становилось более могущественным, одержала победу, и это способствовало росту «демократии» богатства, поскольку богатство в возрастающей степени было организовано на рыночных площадях. Вторая альтернатива — традиционное аристократическое решение — выжила в северных и центральных государствах. Греки называли это ethnos — «народ». В этом выборе также воплотились две другие конституционные формы. Традиционное единоличное правление — монархия сопровождала традиционную аристократию. Нетрадиционное единоличное правление — тирания возобладала лишь с появлением интенсивно организованной территории. Поэтому основной выбор был между аристократическим/монархическим федеральным ethnos и тираническим или демократическим городом-государством или полисом. Временный триумф тирании и долговременный триумф демократии были революционными, но они касались пространственной организации греческого общества в той же степени, что и его классовых структур. Демократия, которую мы рассматриваем как одно из величайших греческих достижений, не может быть выделена без отсылки к усилению территориальности, которая была общей и для рыночной площади, и для фаланги гоплитов. Позднее в этой главе я остановлюсь на классовой борьбе, созданной этим совпадением конституции (устройства) и территории.

Таким образом, основной вклад фаланги заключался в усилении приверженности крестьян к конституционно-территориальному городу-государству. Для гоплита, вовлеченного в локальную экономику, политические обязательства перед его товарищами были так же важны, как его щит и меч. Тиртей из Спарты объяснял это, когда отклонял традиционные понятия добродетели — силы, красоты, богатства, происхождения, ораторского искусства. Он утверждал:

Эти добродетели — наилучшее из того, чем может обладать мужчина, благороднейшая цель, к которой может стремится молодой юноша. Общее благо для города и для всех людей, когда мужчина твердо стоит и остается непреклонным в первых рядах и забывает обо всех мыслях позорного бегства от противника, очерняющих его дух и сердце, и словами подбадривает человека, стоящего за ним. Такой мужчина хорош в войне [цит. по: Murray 1980: 128–129].

Добродетели были социальными или, точнее, политическими, то есть проистекавшими из полиса.

Ассирийская пехота, а также солдаты более широких, разделенных на классы территориальных империй или солдаты аристократическо-феодальных государств такими добродетелями не обладали. Эти добродетели были либо профессиональными компетенциями, либо аристократической честью, источником которых был опыт людей. Указанные выше государства не могли рассчитывать вывести на поле боя хотя бы третью часть взрослого мужского населения. Греческая армия гоплитов была армией нового типа, результатом организации свободных крестьян железного века в небольшие территориальные государства, которые располагались по соседству с изначально более цивилизованным и экстенсивным авторитетным миром.

Между около 750 и 650 гг. до н. э. общинная, эгалитарная и процветавшая греческая локальность, организованная как территориальная рыночная площадь и испытывавшая распространение военных техник с Ближнего Востока, одновременно создала формы города-государства и фаланги гоплитов. Эти две формы были взаимосвязанными и взаимно подкреплявшимися. Как и всякое эффективное военное образование, армия гоплитов воспроизводила свою форму боевого духа. Приверженность к «общественному благу для города и всех людей» была не просто основой нормативной диспозиции, но интегральной частью боевого построения, в которое были организованы солдаты. Если линия оказывалась пробитой, гоплиты становились незащищенными. Гоплит мог видеть только то, что находилось непосредственно перед ним, тяжелый щит оставлял его правую сторону открытой, а его скорость (чтобы спасаться бегством) была пренебрежительной малой. Своей жизнью и страхом смерти гоплит был обязан городу-государству вне зависимости от того, был ли он аристократом или состоятельным простолюдином. Город был его «клеткой» в той же степени, в какой он был его политическим освобождением.

Вернант (Vernant and Naquet 1980: 19–44) утверждает, что полис был военной машиной, а также что правители распоряжались жизнью полиса. Война публично объявлялась (не было никаких неожиданных нападений) после того, как в дебаты в ассамблее были включены все граждане. Война была продолжением риторической борьбы в ассамблее, а также серьезной и кровавой, поскольку гоплиты, потерпевшие поражение, бежали крайне медленно. Греки экономили во время войны на поставках продовольствия и на саде. Гоплит (или его слуга) нес с собой трехдневный запас еды — это был максимальный период, на который хватало самоснабжения в древних военных походах. Они не разбивали походных лагерей, а также в целом не предпринимали никаких операций по осаде городов. В этом отношении Спарта представляет собой некоторое исключение. Ее заинтересованность в завоевании соседних территорий привела к более совершенной системе продовольственного снабжения и некоторым осадным приемам. Но война не ставила под удар сельскохозяйственную производительность. Отряд гоплитов мог быстро обнаружить противника и сразу же дать короткий, кровавый и часто решающий бой. Гоплиты защищали небольшую территорию и удерживали ее, но не захватывали близлежащие поселения или города, поскольку их взять было труднее. Последовавшее мирное соглашение закрепляло гегемонию одного государства над другим и часто устанавливало собственное политическое руководство над побежденными локальными клиентами. Таким образом, война также усиливала мультигосу-дарственную систему полисов. Заметное дипломатическое регулирование военных сражений уже существовало. Греция вновь была более чем одним единым полисом. Это была более широкая культура, которая осуществляла открытую регуляцию и легитимацию мультигосударственной системы.

Но гоплиты не были всемогущими ни в том, что касалось войны, ни в их способности детерминировать социальную структуру. В бою ограничения в мобильности и способности к атаке были очевидными, и реакция на это не заставила себя долго ждать. Вероятно, в результате столкновений со слабо организованными греческими формациями — федеральными ethnos северных и центральных областей стала активнее использоваться кавалерия и легкая пехота — облегченный доспех. К персидскому вторжению (490 г- до н-э.) поножи были изъяты, латы из металлических стали кожаными и стегаными, а шлем был облегчен или заменен на более легкий головной убор. Но боевой порядок все еще оставался весьма тесным. Ширина промежутка составляла всего один метр Это давало больше возможностей для атаки. Персы были изумлены (как утверждают греки), когда тяжелая пехота обратила их в бегство. Концентрированные силы одерживали верх в том случае, если бой происходил в замкнутых пространствах. До изобретения современного седла (около 200 г. до н. э.) и в силу меньшего распространения стремени[64] кавалерия не была столь устрашающей. При столкновении с отрядом пехоты кавалерии приходилось сгонять пехоту ближе друг к другу, чтобы стрелки могли нанести ей больший урон. Греки положили конец этой тактике, превратив тесноту рядов в преимущество.

Досовременный мир знал всего дюжину сравнимых по значимости военных инноваций: продовольственное снабжение Саргона, колесница, кавалерия с седлом и стременем, шведская фаланга пикинеров, огнестрельное оружие. Это были параллельные изобретения, которые изменили исход войн. Как только одна из держав получала их и восстанавливала равновесие, они тут же появлялись у другой. Но даже после Персидской войны лишь немногие на Ближнем Востоке перенимали опыт гоплитов. Три державы инкорпорировали фалангу: этруски, македонцы, имевшие частично греческое происхождение, и позднее римляне (а также, вероятно, миноритарная держава, имевшая частично греческое происхождение, — карийцы Малой Азии). Вероятно, это объясняется тем, что остальные державы в большинстве своем не могли сомкнуть щиты своих солдат — им не хватало, как грекам, социальной солидарности. Поэтому их приглашали в качестве военных наемников по всему Ближнему Востоку и Средиземноморью. Греки оставались греками вне зависимости от того, сражались они за фараона Псаметиха II или захватывали Иерусалим для Навуходоносора II из Вавилона. Они по-прежнему обладали боевым духом, чтобы смыкать щиты; кроме того, Греция представляла собой не отдельный полис, поскольку ее боевой дух существовал также в восточных пустынях, среди солдат, рекрутируемых из различных полисов.

Организация гоплитов не могла детерминировать устройство полиса хотя бы потому, что это была не более чем просто организация. Фаланга не обладала большой внутренней командной структурой (за исключением отрядов Спарты и Фив). Более того, армия в целом состояла из нескольких фаланг; гоплиты нуждались в сопровождении слуг; в состав армии также входило равное количество более легковооруженных солдат. Определенная форма центральной командной структуры была необходима в силу других аспектов организации полиса. Военное руководство было первой обязанностью аристократии. Там, где царство и аристократия существовали, как в Спарте, укрепление связей между царем, знатью и гоплитами могло вести к интенсивной, контролируемой, олигархической и тем не менее эгалитарной форме дисциплины, которая стала известна всему миру как спартанство. В других полисах цивилизация принимала другую форму союза между классом гоплитов и тиранами — деспотическими узурпаторами, которые захватили контроль над рядом государств в середине VII в. до н. э. Но тираны не могли институционализировать свой контроль в рамках крестьянской экономики. Власть тирана покоилась на узкой базе военного лидерства и умелой политике стравливания различных фракций между собой. Когда тирания исчезала, повсеместно вновь укреплялась демократия гоплитов.

Если военная власть превосходила прочие в городе-государстве, то милитаристическая Спарта была ее основным типом. Это справедливо даже для ранней демократической стадии — вплоть до 500 г. до н. э. Все совершеннолетние мужчины Спарты были гоплитами, обладали равным количеством земли (в дополнение к тому, что они унаследовали) и правом участвовать в ассамблеях, хотя это право сосуществовало с определенной долей олигархии и аристократии. Наиболее эффективная греческая армия гоплитов из когда-либо известных использовала свою власть в VI в., чтобы помочь выдворить тиранов из других городов-государств и установить демократию гоплитов спартанского типа, называемую евномией (eunomia). Это понятие, обозначающее «хороший порядок», объединяет в себе сильную коллективную дисциплину и равенство.

Комбинация равенства и контроля демонстрировала ограничения военных сил гоплитов как формы коллективной организации. Она была по сути ориентированной внутрь себя. Спарта вплоть до поздних периодов была относительно не заинтересована во внешней торговле и основании колоний. Важность морали подчеркивала различие между спартанцами и чужаками: только небольшая армия могла быть обеспечена всем необходимым и только местные территории могли быть завоеваны. Спарта рассматривала завоеванные ею народы как источник рабской силы, полезные вспомогательные иностранные войска, но никогда не включала их в число граждан.

Полноценно развитый полис V в. до н. э. отличался открытостью, которой была лишена Спарта. Прототипом этого были Афины, которые объединяли внутригрупповую лояльность с большей открытостью, в широком смысле отождествляя и то и другое с Грецией и «человечеством в целом». Мы не можем вывести подобную открытость из армии гоплитов, которая усиливала лишь маленькие города-государства. Так чему же было обязано появление этих идентичностей? Давайте начнем с самого понятия «Греция».

Вопреки ожесточенности внутриполитической борьбы греки обладали общей идентичностью. Понятие «Эллада», изначально обозначавшее определенную местность, стало термином для обозначения этого единства. Греки верили, что происходили из общего этнического корня. У нас нет средств, чтобы удостовериться, так ли это было на самом деле. Их основным доказательством был язык. Ко времени достижения грамотности элит — в VIII и VII вв. до н. э. у них была правдоподобная история о едином языке, разделившемся на четыре основных диалекта. С тех пор они были единым лингвистическим «народом». Но не следует принимать эту непоколебимую этничность как изначально данную. Например, различие диалектов не совпадало с политическими границами. Лингвистические изменения — откалывание и объединение — иногда происходили намного стремительнее. Если греки обладали общим лингвистическим происхождением, почему это единообразие пережило их широкое рассредоточение в течение нескольких столетий до грамотности?

Ответ часто дается в терминах греческой идеологии — единство греческой религии, особенно синтезированной Гомером, и такие общие институты, как Дельфийский оракул, Олимпийские игры и театр. К сожалению, это еще раз демонстрирует актуальность самого вопроса. Греческие боги и ритуалы были установлены к 750 г. до н. э.; нам известно, что они не были «оригинальными», но мы мало знаем об их возникновении и распространении. Мы предполагаем, что ключевую роль в этом сыграли ионийские (или эолио-ионийские) греки Малой Азии, вероятной родины Гомера и Гесиода. Мы можем гипотетически предположить почему. Эта область обладала удачным расположением для того, чтобы объединить индоевропейских богов микенской цивилизации, богов плодородия местного происхождения из примитивных религий и мистические культы и церемониал Ближнего Востока. Подобный составной характер выражает суть греческой религии и ритуала. Но почему этот сплав распространился по всему греческому миру, вместо того чтобы разделить его на восточный и западный?

Большинство ответов, несомненно, должно заключаться в море. Здесь я кратко изложу морской эквивалент анализа сухопутной транспортной логистики, проделанного в главе 5. Учитывая превосходство морского транспорта над сухопутным, греки могли только казаться географически рассеянными. Давайте немного «поиграем» с географией, изменив контурные карты таким образом, что море станет сушей. Тогда пелопонесское побережье, Эгейские острова, колонии в Малой Азии и на Черном море, Крит, Кипр, Сицилия, а также южные итальянские колонии становятся приозерными и прибрежными областями большого острова, северную часть которого занимает Греция (а южную — Финикия). Благодаря железным дорогам и моторным транспортным средствам наш современный разум способен осмыслить единство греческого мира, который возник, как только железный век стал стимулом средиземноморской торговли и финикицы усовершенствовали существовавшие на тот момент морские суда. Большая часть торговли осуществлялась по морю. То же самое было верно и для миграции. Это было важно относительно Греции, поскольку проблема демографического роста населения могла быть решена благодаря миграции за море. Продовольствие могло доставляться на большие расстояния на галерах, а военная мощь греческой пехоты означала, что они могли создавать маленькие колониальные форпосты практически повсеместно в Средиземноморье и на Черном море, не закрытые для них финикийской морской силой. Греки основали около тысячи подобных городов-государств в период 750-550 гг- до н э.

Не следует преувеличивать степени их интеграции и контроля над ними. Логистика все еще оставалась затрудненной. Воображаемая замена земли и моря на карте в этом отношении вводит нас в заблуждение. Современную сушу легче политически интегрировать, чем античную прибрежную линию. Колонии были практически автономны от своих метрополий между октябрем и апрелем, когда навигация между государствами была затруднена, а штормы не давали возможности положиться на море (и так было в течение последующих 2000 лет). Военные галеры преодолевали около 50 миль в день, а дистанции, которые могли преодолеть торговцы, больше зависели от того, был ли ветер попутным. Как правило, прямо через море никто не плавал. По навигационным и продовольственным причинам лучше было двигаться вдоль островов, огибая побережья и острова, заходя в порты и перевалочные пункты. Трамповое судоходство (newosxu) — современный морской термин, который очень хорошо передает это курсирование ограниченного диапазона в качестве потенциального инструмента морского контроля[65]. В каждом порту можно было пополнить запасы и обменяться товарами. Все начинали путешествие с таким большим количеством товаров, насколько было можно, в надежде нажиться на разнице в ценах между полисами на всем пути. Действительно, если они грузились на борт самой быстрой галеры, то обладали большими возможностями для наживы. Модель трампинга демонстрирует, что прямая коммуникация и контроль между, скажем, Афинами и ее колониальными городами были ослаблены серией других коммуникаций с портами и городам и-государствами, большинство из которых также были их колониями.

Наконец, в силу того что Греция была дипломатически стабилизированной мультигосударственной организацией, в которой ни один полис не обладал достаточным количеством ресурсов, чтобы захватить остальные, головному городу-государству также не хватало ресурсов, чтобы вновь подчинить взбунтовавшуюся колонию. Когда век спустя римляне вышли в море, уже господствуя над территорией Италии, они смогли объединить сухопутный и морской империализм, но для греков эта задача была недостижимой. Они и не пытались: каждая колония управлялась самостоятельно; она могла получать снабжение и большее количество иммигрантов из головного города-государства, а в ответ предоставить особый статус торговли с головным городом-государством и от случая к случаю платить дань. Греческий «империализм», как и финикийский, был децентрализованным.

Здесь не могло быть эффективного и единственного набора границ греческого мира, а рост флота, торговли и миграции лишь усиливал это. Политическая единица никогда не могла контролировать торговый и культурный обмен между греками, и открытость была встроена в греческий мир. Это ничем не отличалось от финикийского единства — распознаваемо общая культура, объединенная политической децентрализацией. Вероятно, около 700 г. до н. э. эти две сферы влияния совпадали. Но позднее греческая культурная интеграция распространилась намного дальше, внутри и между городами-государствами, и грамотность тому подтверждение.

Греция была первой известной грамотной культурой в истории. Алфавит был заимствован из Финикии. Хотя греки добавили к нему гласные, они сделали это просто путем пересмотра финикийских согласных, которые в их собственном языке не использовались. Но революция состояла не в самой технике власти, а в ее широком распространении — до уровня средних граждан.

Среди утверждений, которые Гуди и Ватт (Goody and Watt 1968) и Гуди (Goody 1968) выдвигают относительно греческой грамотности, самое сильное заключается в том, что она фиксирует и усиливает культурную идентичность. Эта была первая разделяемая различными классами стабилизирующая культура из исторически известных — разделяемая гражданами и их семьями, которые составляли примерно треть всего населения. Она также распространялась среди иностранных граждан, но предположительно не среди рабов. Почему распространение было столь широким? Вероятно, имел место двухэтапный процесс диффузии.

На первом этапе грамотность распространилась из Финикии по торговым путям, вероятно, на южные малоазийские колонии, затем в течение десятилетий к самым крупным торговцам и самым богатым гражданам в каждом городе-государстве. Эта диффузия не была широкой. Список победителей Олимпийских игр начали вести с 776 г. до н. э., запись дат основания сицилийских колоний — в 734 г., список афинских магистратов — в 683 г. Важность морской торговли и открытости иностранному влиянию привели к тому, что Спарта, наиболее интровертивное и основанное на земле государство, стала отставать. По причинам, перечисленным в следующем разделе, это также отдало лидерство в грамотности восточным и центральным государствам, особенно Афинам.

На втором этапе в указанной области Греции демократический полис не мог ограничивать грамотность исключительно олигархической элитой. Письменные законы стали преобладать в конце VII в. Учитывая относительную демократичность институтов политического гражданства, это свидетельствует о широком распространении грамотности. Это впечатление усиливается сохранившимися с VII в. инструкциями и упражнениями в алфавите, а также огромным количеством безграмотных записей или записей с ошибками. Вероятно, наиболее поразительной из сохранившихся является надпись на левой ноге статуи Рамсеса II в Египте, датируемая 569 г. до н. э. Проходящая группа греческих наемников, нанятых фараоном Псамметихом II, написала:

Когда царь Псамметих пришел в Элефантину, это написали те, которые плыли с Псамметихом, сыном Феокла. Они продвинулись выше Керкия, насколько позволяла река. Иноязычными командовал По-тасимто, египтянами — Амасис. Это написали Архон, сын Гамэбиха, и Пелек, сын Евдама.

Затем следовали шесть подписей в виде названий греческих городов, по большей части небольших, и коммерчески менее активных ионийских городов и городов без колоний. Наемники, по всей видимости, были бедными крестьянскими собственниками (или их младшими братьями). Это предполагает, что каждый средний гоплит владел грамотой в довольно ранние периоды (Murray 1980: 219–221).

Институт остракизма (изгнания), существовавший в Афинах столетие спустя после нанесения надписей на ноге статуи Рамсеса II, предполагал грамотность граждан, то есть умение писать и читать, и это подтверждают археологические свидетельства тысяч письменных голосов за остракизм и т. п. Эти находки датируются периодом начиная с 480-х гг. до н. э. Примерно к тому же периоду относится упоминание о школах, в которых дети изучали буквы. Мы также обладаем письменными аллюзиями и народными пословицами, свидетельствовавшими о норме грамотности в семьях граждан, например пословицей, порицающей невежество: «Не умеешь читать — не можешь плавать» (в приморских-то государствах!). Афинская грамотность развилась раньше, чем спартанская. Харви (Harvey 1966) в исследовании свидетельств о грамотности предположил, что грамотность поощрялась демократией афинского типа. Мы можем увидеть это в письменных формах, которые оказали безусловное влияние на полис, — популярность диалогов и риторики. Но, как утверждает Страттон (Stratton 1980), неограниченная грамотность обычно способствовала развитию демократии путем «политических кризисов». Соблюдение требований грамотными людьми могло быть установлено и поддерживалось путем их объективации в письменных законах. Последние не могли основываться на традиционных нормах. Они требовали более формальной демократической политической организации. Другими словами, грамотность распространялась благодаря относительной открытости экстравертивных полисов афинского типа и одновременно усиливала их. Польза от грамотности в торговле, администрировании, усилении гражданской солидарности и демократии, вероятно, внесла свой вклад в возвышение Афин и падение Спарты. Но другие технологии также сыграли свою роль в этом сдвиге в балансе власти и доминирующей форме полиса.

Следующим этапом распространения греческой демократии была коммерциализация сельского хозяйства во второй половине VI в. до н. э. В этом разделе мы затронем сразу две темы: объединение греками пахотных земель и моря (самого прибыльного сельского хозяйства и самого дешевого транспорта) и преимущества географического положения Греции для развития монетарного обращения. В Греции, в отличие от Финикии, относительно богатые жители могли получать сельскохозяйственные излишки и собственными силами доставлять их на рынок. Цепи практики становились более жесткими, а классы, как мы убедимся, более могущественными. Землевладельцы также могли примерить на себя роль купцов в международной торговле или, выступая от лица коллектива полиса, навязать условия торговли иностранцам. Как коллектив, они могли обеспечить морскую власть для защиты купцов, а также регулирования условий торговли.

Колониальная экспансия повышала торговые возможности и способствовала региональной специализации. Континентальные и островные города-государства наращивали производство двух конкретных продуктов: вина и оливкового масла, обмениваемых на зерновые с севера и из Египта, а также на товары роскоши с Востока. К этой торговле добавился обмен людьми — греческие наемники отправлялись на восток, рабы поступали из южных варварских земель. К тому же города-государства Малой Азии также имели стратегическое расположение для этой трехсторонней торговли, и вместе с полугреками Малой Азии они впервые развили техническое приспособление для этой трехсторонней торговли — монетарное обращение. К 550 до н. э. с заморской колониальной экспансией было покончено. Коммерциализация Греции шла полным ходом; в отличие от Финикии она не базировалась исключительно на торговле или даже торговле, дополненной ремесленным производством, поскольку полис объединял вместе (хотя и не воедино) сельскохозяйственных производителей, ремесленников и торговцев. Всевозможные проявления социальной напряженности в полисе происходили по причине производства огромного и неравно распределенного богатства. Тем не менее экономическая власть крестьянских собственников, уцелевшая благодаря выращиванию оливы и винограда, позволяла сохранять демократию.

Коммерциализация также изменила военные требования. Растущая торговля требовала морской защиты, во-первых, от пиратов, финикийцев и персов; во-вторых, зачастую для установления сравнительно более благоприятных условий торговли. В 550 г. до н. э. Спарта все еще оставалась доминирующей сухопутной властью. Но города-государства, занимавшие восточные и северные границы, имели лучшее расположение для расширения коммерциализации, а некоторые, такие как Коринф, Эги-на, Афины на континенте, а также Хиос на побережье Эгейского моря Малой Азии, стали наращивать военно-морские силы. Афины, сохранявшие зависимость от импорта зерновых, были особенно заинтересованы в этом. Афинам также повезло в том, что на их небольшой территории располагались богатейшие залежи серебра. Благодаря им была возможной оплата развития военно-морских сил, а также производство монет. Это может послужить объяснением, почему именно Афины, а не Коринф, Эгина или даже Хиос в конце концов стали архетипом «классической Греции».

Флот существенно повышал их власть. Но отношения между греческими полисами и морскими галерами были совсем не простыми. Когда Афины переживали свой подлинно демократический период — период первенства как морской власти, современники утверждали, что полис и галера были связаны. Например, ниже предложен памфлет «Старый Олигарх», написанный в 470-х гг.:

Это справедливо, что обычные и бедные люди в Афинах должны обладать большей властью, чем знатные и богатые, поскольку именно обычные люди служат на флоте и приносят городу его могущество; они поставляют рулевых, боцманов, младших офицеров, дозорных и корабельных плотников; это именно те люди, которые делают город более могущественным, чем гоплиты, знать и респектабельные граждане [цит. по: Davies 1978:116].

Аристотель, подчеркивавший ту же связь, был более критичен в вопросе о том, как развитие больших галер приводит к власти «толпы гребцов»: гребцы «не должны быть внутренней частью гражданского тела» (Aristotle: Politics, V, iv, 8; vi, 6). Множество последующих авторов (включая Макса Вебера) обращались к изучению этого вопроса.

Тем не менее здесь есть ряд проблем. Военно-морские суда Афин были такими же, как и суда финикийцев, которые не знали демократии. Римляне получили эту же форму галер, хотя отказались от демократии, с которой все начиналось. Финикийские гребцы обычно были свободными людьми, получавшими зарплату, но они не были активными участниками жизни полиса, поскольку этот институт был им не знаком. Римские гребцы изначально были свободными гражданами, однако затем превратились в рабов. Нет никакой непреложной связи между морской галерой и демократией.

Вероятнее всего, в государствах, уже знакомых с гражданством и состоявших из морских народов, подобно Афинам, морская галера усилила дух демократии. В Афинах реформы Солона 593 г. до н. э. установили, кто обладал правом на гражданство, разделив общество на четыре имущественных класса в зависимости от количества бушелей зерна, которые каждый класс мог получить в год. Первые три получали 500, 300 и 200 бушелей на человека (последний — класс гоплитов), четвертый низший класс составляли феты — свободно рожденные бедняки. По всей видимости, в отличие от всех остальных классов феты не имели права занимать государственные должности, хотя обладали правом голоса в ассамблее. Феты составляли базис афинских галер. Их формальная конституционная власть никогда не повышалась, однако их влияние в ассамблее, по всей вероятности, росло отчасти в результате их вклада в военно-морской флот.

Усиление полиса также проистекало из другой характеристики военно-морского флота — децентрализации командных структур по сравнению с командованием сухопутных армий. Отдельно взятый военный корабль был автономным, поскольку море представляло собой огромное неограниченное пространство. Во всех парусных флотилиях море подобным образом расстраивало централизованные командные структуры, сбивая корабли с курса в большинстве битв. Сначала необходимо было государство, способное к интеграции армии и флота, чтобы военно-морские силы могли оказать негативное влияние на децентрализованную демократию. Рим и Карфаген были единственными кандидатами, претендовавшими на существование подобного государства.

Тем не менее по мере роста военно-морской флот создал еще одну угрозу автономии полиса. Человеческие ресурсы граждан истощались. Маленьким городам-государствам, построившим собственный флот, вскоре стало требоваться больше гребцов, чем могли предоставить граждане. Эгинцы отправили 30 трирем, (галер с тремя рядами весел) для битвы при Сала-мине в 480 г. до н. э., для которых было необходимо 6000 мужчин призывного возраста, хотя общее население острова Эгины в то время составляло всего 9000 человек. Фукидид рассказывает об интересных дипломатических переговорах, состоявшихся между Афинами и Коринфом в 432 г. до н. э. Коринф проводил политику, в соответствии с которой пытался выкупить афинских гребцов, которые, как утверждалось, все равно были наемниками. Перикл, участвовавший в переговорах со стороны Афин, утверждал, что Афины могут предоставить своим гребцам нечто большее, чем просто зарплаты. Они могли обеспечить безопасность труда и безопасность для домов гребцов в городе-государстве (на самом деле он угрожал гребцам, подчеркивая, что Афины могут отказать им в возможности вернуться на родину). Он допускал, что большинство гребцов происходили из других греческих государств, за исключением рулевых и унтер-офицеров, которые были афинянами. Поэтому расширение военного флота несло с собой иерархию. Более крупные города-государства командовали гражданами более мелких государств: мульти государственная система давала сбои.

Похожие изменения происходили и в сухопутных войсках: поскольку силы наемников возрастали, граждане бедных государств сражались как гоплиты-лшит/ (потомки свободнорожденных иностранцев) на стороне тех городов, которые были богаче. Так как рост ресурсов предполагал рост армий на поле боя, сами армии становились тактически более разнообразными. Фессалийская конница, скифские и фракийские лучники (все формы северных пограничных земель) координировались с гоплитами, повышая иерархию и централизацию.

За все это приходилось платить. Афины использовали свою гегемонию для взимания дани с государств-клиентов. К 431 г. до н. э. этот источник генерировал больше доходов, чем внутренняя экономика Афин. В 450 г. права афинского гражданства были ужесточены, поэтому метеки не могли больше оставаться гражданами. С тех пор Афины политически эксплуатировали их государства-клиенты.

Таким образом, рост коммерциализации и количества морских галер укреплял внутреннюю демократию, но повышал стратификацию и эксплуатацию между городами. Внутри Афин понятие свободы само по себе подразумевало навязывание господства одного города над другими (как над рабами). После вековой борьбы между аристократическими и демократическими фракциями триумф демократии был обеспечен Клисфеном. В 507 г. до н. э. он закрепил двухчастную структуру массового собрания всех граждан и исполнительного совета, 500 членов которого теперь при помощи жребия избирались из числа трех первых имущественных классов территориальных избирательных округов (демов). Афинское понятие для обозначения системы подверглось сходной демократизации: «eunomia» («хороший порядок») стала «isonomia» («равным порядком» или «равенством перед законом») и затем к 440-м гг. до н. э. — «demokratia» («властью народа»).

На протяжении последующих 100 лет Афины были свидетелем, по всей вероятности, наиболее подлинной в мировой истории демократии — участия в управлении всех граждан (которые, разумеется, составляли меньшинство населения, поскольку женщины, рабы и иностранцы исключались из их числа). В ассамблее регулярно принимали участие более 6000 человек. Основной исполнительный орган — совет быстро обновлялся и избирался при помощи жребия. Каждое десятилетие от четверти до трети всех граждан в возрасте старше 30 лет принимали участие в его работе. Исегория (Isegoria) означала свободу речи не в современном негативном смысле как свобода от цензуры, а в активном смысле — право и обязанность гражданина высказывать свое мнение на собраниях по любому вопросу. Парламентер открывал собрание словами: «У кого есть хороший совет полису и пожелания?» Это, утверждал Тесей, и есть свобода (Finley 1983: 70–75,139), которая также подразумевала классовую борьбу, как мы увидим позднее в этой главе. И она, в свою очередь, зависела от афинского империализма.

Империализм также распространял демократию за границу. К 420 г. до н. э. государства Эгины последовали примеру Афин и разработали сходные конституции, испытывая то же коммерческое и морское давление, а также давление афинских военных сил. Если мы рассмотрим каждый город-государство, то период конца V — начала IV в. до н. э. действительно был эрой демократии. Но это если исключить отношения между городами. Афинская гегемония основывалась на превосходящей коммерческой и военной силе, основой которых, в свою очередь, были богатство и мобилизация граждан. По успеху и внутренней демократичности афинское господство в Греции приближается к ближневосточному образцу контроля гегемонистских империй доминирования.

Однако на пути подобного развития в данном случае лежали два основных препятствия. Наиболее очевидным из них была исходная геополитическая эластичность мульти государственной системы. Когда амбиции Афин проявились открыто, остальные государства оказали им успешное сопротивление в Пелопонесской войне 431–404 гг. до н. э. Противоречия между полисной демократией и «греческой» коллективной идентичностью никогда не разрешались внутренне. Это сохраняло открытой федеральную природу греческой социальной организации и в конечном итоге обеспечило ее конец под натиском военных вождей пограничий, которые не знали подобных противоречий.

Второе препятствие на пути афинского империализма было более тонким. Оно касалось идеологии и того способа, которым греческие понятия культуры и разума в действительности содержали три понятия о том, чем было «общество», а оно было полисом, Элладой и даже более экстравертным понятием человечества. Поэтому греческая идеология была сложной и крайне противоречивой. Принципиальное противоречие, которое сразу же бросается в глаза современному наблюдателю, заключается в том, что одним из основных институтов греческой цивилизации было рабство. Поэтому давайте рассмотрим греческие концепции человечества и рабства.

Культурное различие между греческими и финикийскими городами-государствами проявилось к VI в. до н. э. До тех пор, насколько нам известно, Финикия оставалась ближе к ближневосточной религиозной ортодоксии: природные процессы зависели в большей степени от сверхчеловеческих божеств. Возможно, из-за отсутствия всемогущего государства Финикия не имитировала египетские или шумерские теократические догматы. Но их основные божества Ваал, Мелькарт и Астарт (божество плодородия) были определенно «ханаанскими» и общими для всего Ближневосточного региона. Их имена изменялись по мере продвижения финикийцев на запад и включения эллинистических религиозных культов, но общий характер религии оставался традиционным. Однако изменения, произошедшие в греческих ионийских государствах Малой Азии, привели к радикальному разрыву греческой культуры в целом с этой идеологией.

Скептицизм по отношению к греческой религии появляется в работах писателя Гекатея, который утверждал, что греческая мифология смешна, и Ксенофана, которому принадлежит известное высказывание: «Если бы быки могли рисовать картины, то их боги изображались бы похожими на быков». Но три «материалиста» из Милета, по всей видимости, были наиболее выдающимися. В 585 г. до н. э. Фалес стал известен благодаря точному предсказанию солнечного затмения. Это следовало из его общего научного подхода: объяснять Вселенную в терминах природы, а не в терминах сверхъестественного, «законов природы». Фалес утверждал, что исходным составляющим материи была вода, но у нас практически нет сведений о том, как он развил эту идею. Сама по себе эта идея ничем не отличается от, скажем, шумерских верований, согласно которым исходным началом материи был ил. Но затем Фалес выстроил на основе этого полностью «естественное» объяснение, вместо того чтобы вводить в него богов и героев. Нам известно больше о теоретических построениях его последователя Анаксимандра, который отошел от объяснения в терминах феноменологических объектов мира путем приписывания законов взаимодействию ряда абстрактных качеств материи, например тепла и холода, влажности и сухости и т. п. Их комбинации создавали землю, воду, воздух и огонь. Анаксимен, развивший эти идеи, считал воздух, а не воду прародителем всего. Воздух превращался путем конденсации в ветер, облака, воду и камень и путем разжижения — в огонь. Вклад трех мыслителей заключался не столько в их заключениях, сколько в методологии: истина в последней инстанции может быть открыта путем применения человеческого разума к природе самой по себе. Ничего, кроме этого, не требовалось. Это сродни тому, что мы называем наукой в наши дни.

Существует масса предположений относительно того, почему философская мысль разворачивается изначально в Малой Азии и в Милете. Вероятно, три наиболее популярных объяснения необходимо объединить.

Первое объяснение: греческий полис породил представление о том, что обыкновенный человек может контролировать свой мир. В конце концов это было объективно верным и следовало всего лишь как обобщение из утверждения о том, что индивидуальный человеческий разум способен понять космос. Это было обобщение того же рода, что и египетские представления о божественности фараона, поскольку объективно фараон действительно гарантировал порядок.

Второе объяснение: почему Милет? Милет был хотя и богатым, но не самым стабильным полисом VI в. до н. э. Он прошел через ряд политических классовых конфликтов. Именно это, как иногда утверждают, и было отражено в теориях материалистов: мир — это равновесие между двумя борющимися силами. Противоречия или антиномии и есть «импульс», дыхание жизни в мире и даже божество, поскольку человеческий разум в конечном итоге не может преодолеть их. Таким образом, место для религии остается благодаря второму фактору — классовой борьбе.

Третье объяснение: почему Малая Азия? Стратегическое положение Малой Азии между Азией и Европой служит ответом. Греческое натуралистическое искусство, инновативное и визуально приятное для западных потомков, было, вероятно, слиянием греческого желания отразить человеческие истории в искусстве (в ранний «геометрический» период) и восточной традиции изображать животных и растения натуралистическим образом (например, удивительно гибкие львы на ассирийской скульптуре). Результатом было высокохудожественное выражение уверенности в телесных возможностях, особенно человеческого тела. Интеллектуальное выражение уверенности в разуме могло иметь сходные причины. Для пущей уверенности необходима большая точность относительно места и времени. Имело ли место в этот период восточное влияние, включая персидский монотеизм, то есть зороастризм или его предшествующие монотеистические религии, как это было позднее во время завоеваний персидского царя Дария в 521 г. до н. э.? К сожалению, мы не знаем. Наиболее правдоподобным предположением является то, что традиционные политеистические, культовые, сверхъестественные ближневосточные религии начали дезинтегрироваться в более развитых областях (Персии, Лидии, Фригии) и что их могли сменить изыскания гуманистической философии греческих городов-государств в Малой Азии[66].

Методология ионийской школы быстро распространилась по всему греческому миру. Она раскололась между теми, кто полагал, что эмпирическое наблюдение было ключом к знанию, и теми, кто, как Пифагор, настаивал на математическом и дедуктивном мышлении. Но вера в человеческий разум и диалог, а также исключение из объяснений сверхъестественного оставались характерными для греческой философии (хотя, как мы увидим в главе ю, безличная концепция «божества» вернулась в греческую мысль). Кроме того, хотя философия была эзотерической и элитарной практикой, важная роль фактов может быть обнаружена и в большинстве аспектов греческих письменных произведений: в господстве функциональной прозы над поэзией и мифом, в строгом и тщательном анализе, а также в отсутствии дистанции в театре, например, между миром богов и человеческим миром. Греческая письменность в большей мере старалась передать опыт, чем сохранить «священные традиции».

Это была противоречивая эпоха. Я не хочу быть похожим на тех викторианских классиков, которые считали, что греки были в точности, «как мы с вами», верны современной научной цивилизации. Их представление о науке отличалось от нашего. Они придавали большую роль божественному и подчеркивали скорее статические, чем динамические законы. Греческой культуре недоставало того, что Вебер назвал «рациональной неугомонностью», которую приписывал христианству и особенно пуританизму. Другие критики греческого разума идут дальше. Например, Доддс (Dodds 1951) утверждал, что приверженность рационализму действительно широко распространилась в IV в. до н. э. и затем постепенно отступила перед лицом возрождения народной магии. Эта оценка выглядит экстремальной. Тем не менее необходимо признать, что понятие разума содержит противоречия. Два наиболее важных и отрезвляющих противоречия представлены классом и этничностью. Все ли классы и народы были разумными? Или же разумными были только граждане и греки?

ОБЛАДАЛИ ЛИ РАБЫ И ПЕРСЫ РАЗУМОМ?

Как и большинство завоевателей, греки темных веков обращали покоренных туземцев в рабство или превращали в слуг. Как и везде, это прикрепляло рабов к определенным участкам земли или типам работ. Браки между свободными и рабами и ассимиляция умножали полусвободные статусы (в случае Греции — «полу-гражданские» права). Порабощение путем завоевания не могло долго поддерживать отчетливо этническую дискриминацию. Но в VI в. до н. э. коммерциализация расширила небольшое рабское население подневольными слугами (chattel slaves), которые покупались и которыми распоряжались как сырьевыми товарами, поскольку они не были связаны с фиксированными участками земли или работами и были полностью предоставлены в распоряжение своим хозяевам. Большинство из них были родом из северных областей Фракии, Иллирии, Скифии и, по всей вероятности, были проданы местными вождествами.

К классическим аспектам рабства я вернусь далее в этой главе. Здесь же я намерен описать то, как оно усиливало представления греков об их превосходстве над другими. Но мы должны различать группы, с которыми контактировали греки. Народы с севера были менее цивилизованными и неграмотными. Уничижительный термин варвары (barbarian), означающий отсутствие вразумительной речи и разума, появился именно оттуда. Но даже варвары рассматривались как партнеры в социальном общении. Они были порабощены, но греческое оправдание рабства было непоследовательным. Имела место конкуренция двух концепций.

Первая концепция оправдывала рабство в терминах врожденного отсутствия у порабощенных людей разума, как считал, например, Аристотель. Это было лучшим средством примирения полезности рабства с тем особым значением, которое греки придавали достоинству человеческого разума. Кроме того, оно также согласовывалось с греческим отвращением к порабощению других греков (которое, однако, время от времени имело место). Вероятно, только греки обладали разумом.

Согласно второй концепции, рабство также могло быть оправдано более утилитарным образом — как всего лишь неизбежный результат военного поражения или тому подобного злоключения. На самом деле мы, по всей видимости, более заинтересованы в моральном оправдании рабства, чем греки. Мы находим рабство чрезвычайно противоестественным и, как правило, ждем морализаторства в его оправдание. Расизм, казалось бы, отвечает всем требованиям, но расизм — это современное, а не античное понятие. Рабство в Древнем мире не требовало особого обоснования. Оно в небольшом количестве было обнаружено повсюду, где происходили завоевания, и в больших количествах тем, где оно было результатом коммерциализации. Но оно было удобным и, вероятно, не имело под собой больших проблем. Восстания рабов были редкими. Греческие установки по отношению к рабству были практическими. Корнем современного непонимания этого является наша практическая рутинная ориентация на свободный труд, который мы рассматриваем как очевидную разновидность форм труда. Тем не менее в Древнем мире «свободный» труд был редким явлением и в любом случае не мог рассматриваться как свободный. Грек не работал на грека, если он не был метеком или не состоял в долговой кабале, в любом из этих случаев труд не был свободным. «Условием свободы человека выступает то, что он живет не для того, чтобы приносить выгоду другому», — утверждает Аристотель в «Риторике» (Aristotle Rhetoric 1926: I, 9). Тем не менее, чтобы одни могли быть свободными, другие должны работать на них в рамках рабства, служения или политически регулируемой зависимости. В античные времена это представлялось неизбежной правдой жизни.

Более того, есть народы, которые невозможно включить в картину мира высших и низших народов. Относительно финикийцев (и, разумеется, этрусков Италии) греки говорят немного, что гораздо любопытнее, поскольку эти народы едва ли могут быть заподозрены в отсутствии разума. То же относится и к цивилизованным народам Востока. Персов часто рассматривают как варваров, но как быть с достижениями их цивилизации? Аристотель констатировал, что они не испытывали недо-стастатка в мастерстве и разумности. Они были несовершенны по духу, писал он в «Политике» (Aristotle Politics 1948: VII, vii, 2). И действительно, большинство греков утверждали, что народам Востока недостает духа независимости и что они не любят свободу так, как любят ее греки. Тем не менее греки не довольствовались подобным стереотипом. Как же тогда их города могли признать сюзеренитет Персии? Они ассимилировали много ценностей с Востока, и для этого им были необходимы пытливые, скептические и открытые установки.

Никто не может служить лучшим примером этого, чем Геродот, писавший около 430 г. до н. э. Он основывался на дотошных расспросах их местных жрецов и служащих в Персии. Позвольте мне привести его известную историю о Дарии Персидском.

Когда он был царем Персии, он собрал всех греков, которые в то время были при его дворе, и спросил их, что они хотят за то, чтобы съесть мертвые тела своих отцов. Они ответили, что не сделали бы этого даже за все деньги в мире. Позднее в присутствии греков и через переводчика, так, чтобы они могли понять, о чем идет речь, он попросил индийцев из племени каллаты, которые действительно поедали тела своих умерших родителей, чего они хотят, чтобы сжигать тела (как было принято у греков). С криками ужаса они умоляли царя даже не произносить вслух такие ужасные вещи. На этом примере можно убедиться, насколько сильна власть обычая, и Пиндар, по моему мнению, был прав, назвав его «царем всего» [Herodotus 1972: 219–220].

Геродот — образованный путешественник — в данном случае симпатизирует Дарию, а не с провинциальны грекам, поскольку находит персидский цивилизационный релятивизм близким по духу. Разумеется, его портрет Дария вызывает не только симпатию: Дарий — великодушный, интеллигентный, толерантный, честный и почитаемый, это также те качества, которые присущи персидским правителям в целом. Эта симпатия переживает эпическую борьбу между Грецией и Персией, в которой, позвольте заметить, Геродот был полностью на стороне греков.

Трудно быть уверенным относительно мнения греков о персах в рамках Персидской войны — едва ли вообще существовало унифицированное мнение. Этот конфликт был столкновением империализмов. Экспансия Персидской империи точно совпала с периодом возглавляемой Афинами коммерческой и военно-морской экспансии Греции. В 545 г. до н. э. персидский царь Кир Великий принудил города-государства Малой Азии к капитуляции; в 512 г. до н. э. Дарий завоевал Фракию; в 490 г. до н. э. Дарий впервые вторгся в континентальную Грецию, но был отброшен при Марафоне; в 480 г. до н. э. второе вторжение Ксеркса было отброшено на земле и на море; наиболее известны сражения у Фермопил и Саламина. Одновременно завершилась неудачей атака карфагенян на Сицилию. Это положило конец основной угрозе и обезопасило гегемонию Афин.

Но как много империализма на самом деле было в этой войне? Даже в разгар войны большинство греков сражались на стороне Персии. Тактика персидского наступления весьма показательна в этом отношении. Поскольку персы продвигались на запад по суше, они получали представление о греческих государствах в обычной для древних сражений переговорной манере. Греки обычно испытывали страх перед персидскими силами. Соответственно, персы тут же получали от них отряды солдат и корабли и продолжали свой военный поход. Легкость, с которой персы инкорпорировали их в свою армию, свидетельствует о том, что персидское господство не было тяжелым и особенно ненавистным для греков, что греки готовы были сражаться за кого угодно, лишь бы им платили, а также что империализм Афин и Спарты вызывал негодование. Фракия и Фивы охотно сражались на стороне персов, в то время как диссидентские фракции в Афинах обвиняли (вероятно, не без оснований) в проперсидских симпатиях. Возникало огромное количество интриг: одно государство отказывалось воевать под командованием Афин, другое — под командованием Спарты; обе стороны постоянно убеждали другие миноритарные греческие государства в необходимости дезертировать; афиняне пытались сделать так, чтобы персы перестали доверять своим греческим союзникам, подбрасывая персам фальшивые письма, адресованные им. Со стороны Греции солидарность между Афинами и Спартой была непоколебима. Все разногласия между ними исчезли перед общей угрозой их гегемонии над остальной частью Греции. Когда персидская угроза отступила, они стали сражаться друг с другом в ходе Пелопонесской войны и искать возможности союза с Персией.

Греки реагировали на персов не в терминах их этнических стереотипов, а в терминах геополитических стратегий, которым они научились в рамках их собственной мультигосударствен-ной системы. Греческие граждане хотели самоуправления. Они не желали, чтобы ими правили персы, поэтому решили объединиться. Когда угроза со стороны Персии отступила, они проявили обеспокоенность о том, как избежать управления со стороны других греков. Они рассматривали Персию всего лишь как другое государство, правители которой обладали точно такой же лояльностью со стороны подданных и разумом, как это было в любом другом греческом полисе. В конечном итоге у греков не было достаточно последовательного чувства собственного превосходства. Они были слишком экстравертны, заинтересованы в характеристиках (мужского) человечества в целом, склонны проецировать вовне дипломатическую рациональность своей мультигосударственной системы.

Но как обстояли дела с различными категориями людей внутри полиса, с классами, которые были сущностной частью греческого развития? До сих пор история трех сетей взаимодействия (полиса, Греции и человечества) была слишком мягкой и функционалистской. Рассмотрим классовую борьбу в качестве одной из важнейших составляющих частей этих трех сетей.

Классическая Греция — исторически первое общество, в котором мы можем отчетливо наблюдать классовую борьбу как устойчивую характеристику общественной жизни. Чтобы лучше это понять, можно провести различие между основными формами классовой структуры и классовой борьбы, которые можно обнаружить в человеческих обществах (это различие будет подробнее рассмотрено в томе 3).

В самом широком смысле классы — это отношения экономического господства. Основным предметом социолога, исследующего классы, является не неравенство благ, а неравенство экономической власти, то есть способности людей контролировать свои жизненные шансы и жизненные шансы других через контроль за экономическими ресурсами — средствами производства, распределения и обмена. Неравенство в экономической власти существовало во всех известных нам цивилизованных обществах. Поскольку эти неравенства никогда не были полностью легитимированы, классовая борьба также была неизбежна, то есть борьба между иерархическими, «вертикально» ранжированными группами, обладавшими различным объемом экономической власти. Однако во многих обществах эта борьба оставалась на первом, латентном уровне и была лишена возможности принять какую-либо отчетливую организационную форму благодаря сосуществованию наряду с «вертикальными» классами «горизонтальных экономических» организаций, которые создавались семейными, клиентскими, племенными, локальными и прочими отношениями. Как мы уже убедились, такие «горизонтальные» отношения были характерны для позднего доисторического периода и в меньшей степени для периода самых первых цивилизаций, в которых по этой причине формирование классов оставалось на рудиментарном уровне. Хотя неклассовые горизонтальные организации продолжают существовать и в настоящее время, история свидетельствует об усилении классовых организаций за их счет.

Это перемещает нас на второй уровень классовой организации — экстенсивные классы. Они существуют там, где вертикальные классовые отношения в пространственном отношении преобладают над горизонтальными организациями. Рост экстенсивных классов сам по себе был неравномерным, а потому на втором уровне мы можем провести два дополнительных различия. Экстенсивные классы могли быть одномерными, если существовал один доминирующий способ производства, распределения и обмена, или многомерными, если таковых было более одного (и они не могли быть полностью выражены друг через друга). Экстенсивные классы к тому же могли быть симметричными, если они обладали сходными организациями, или асимметричными, если таковыми обладал только один из них или лишь некоторые (обычно господствующий класс или классы).

Наконец, третьим уровнем классового развития были политические классы, организованные для политической трансформации государства или политической защиты статус-кво. Это было менее вероятно в крайне многомерной структуре, но политическая организация опять же могла быть симметричной или асимметричной. В последнем случае только один класс, обычно правящий, мог быть политически организован. Это стало общим паттерном в империях доминирования, рассмотренных в главе 5, поскольку господствующие группы начали объединяться в экстенсивный организованный правящий класс, в то время как подчиненные группы, как правило, оставались организованными в горизонтальные группы, контролируемые правителями.

Указанные различия в уровне классовой организации особенно полезны в случае классической Греции. Это первое из известных обществ, полностью достигшее третьего уровня классовой организации, демонстрирующее борьбу симметричных политических классов (хотя лишь в одном из двух измерений греческой классовой структуры)[67].

Классовые отношения не были преобладавшей формой отношений экономической власти в Греции. Две принципиально горизонтальные группировки сохраняли эффективное исключение огромного количества индивидов из классовой борьбы — я коротко охарактеризую каждую из них. Первой группировкой было патриархальное домохозяйство. Оно продолжало исключать из борьбы женщин (даже в большей степени, чем юношей, в некоторых городах-государствах), и, вероятно, некоторые мужчины были зависимы от более крупных и могущественных домохозяйств. Это препятствовало действительно независимому участию их в публичной жизни. Женщины были представлены в ней главой домохозяйства мужского пола. Разумеется, женщины не были гражданами, хотя если они были частью домохозяйства гражданина (или, более того, частью домохозяйства могущественного гражданина), то они принимали участие в относительно привилегированной жизни другим образом. Зависимые мужчины могли быть мобилизованы более могущественными гражданами как клиенты против движений граждан низших классов. Второй горизонтальной группировкой был местный город-государство сам по себе, который давал им привилегии за счет всех проживавших в нем «иностранцев».

Если город-государство был небольшим и взаимодействие между городами — тесным, то в нем всегда присутствовало множество иностранных жителей. Ими были в основном другие греки, а также жители других «национальностей». Их также называли метеками, они были наделены политическими правами, которые представляли собой нечто среднее между правами граждан и правами их слуг и рабов. Поэтому внутри города-государства метеки составляли отдельный экстенсивный класс, но город-государство не всегда являлся наиболее подходящим предметом нашего анализа. Очевидно, граждане Афин, проживавшие в миноритарном городе-государстве, пользовались большей властью по сравнению с метеками из более скромных родных городов. Таким образом, как женщины, так и метеки предположительно разделялись по их общественному статусу.

В результате лишь меньшая часть населения была непосредственно вовлечена в классовую борьбу, которая, как мы позже убедимся, в общем являлась исключением в истории. Но поскольку историю обычно творит меньшинство, нет необходимости сейчас концентрироваться на классах и классовой борьбе.

Экстенсивная классовая структура в Греции была в основе своей двухуровневой. На первом уровне граждане обладали властью над негражданами, особенно над слугами и рабами. На втором уровне одни граждане обладали экономической властью над другими. Это отражает тот факт, что здесь имели место два основных способа производства — высокополити-зированные, но тем не менее различные. Первый способ — извлечение излишков свободными гражданами из производства с участием слуг или рабов; второй способ — менее прямое извлечение излишков более крупными землевладельцами-гражданами у более мелких землевладельцев-граждан. Второй способ не был отношением производства в узком смысле, но возникал из более широких цепей экономической власти, переплетенных с военной и политической властью. В таком стабильном и много повидавшем обществе, как классическая Греция, эти два способа производства были объединены в единую всеобщую экономику. К тому же на самом верху высший класс обоих уровней часто был интегрирован. Но на уровнях пониже все зачастую было наоборот, и потому мы должны исследовать два отдельных измерения экстенсивной классовой структуры.

Между гражданами и рабами или слугами было качественное классовое различие. Рабы были собственностью, не обладали правом на землю или организацию и, как правило, были не греками (хотя и греки могли угодить в долговую кабалу). Граждане обладали эксклюзивным правом владения землей, а также правом на политическую организацию, к тому же они были греками и практически всегда сыновьями граждан. Хотя внутри групп рабов и граждан также существовали различия, различие между двумя группами было неизменным и его роль всегда велика. Количество рабов, вероятно, никогда не превышало количества граждан, аналогично производительность рабов не превышала производительности граждан, работавших на своих землях. Но, как отмечает де Сент-Круа, окончательной ясности в этой статистике не было. Рабы производили большую часть излишков, то есть часть продукции больше прожиточного минимума. Свободный наемный труд практически отсутствовал; граждане-греки не могли работать на других граждан; кроме того, ни наемных рабочих, ни метеков нельзя было эксплуатировать на бесконтрактной основе. Рабский труд вносил наибольший вклад в излишки, извлекаемые непосредственно у прямых производителей. Разумеется, непосредственное извлечение — это еще не вся история. Другой существенный источник излишков граждан был более косвенным, им было выгодное положение греческих городов в торговых отношениях, которое закреплялось военной и особенно военно-морской силой. Такая торговля обычно была отчасти «свободной» (и таким образом Греция получала выгоду от своих стратегических пограничных позиций, продажи вина и оливы, а также [афинского] серебра) и отчасти вооруженной торговлей. Оба аспекта тщательно регулировались полисом и гражданами. Тем не менее греческая цивилизация также сильно зависела от рабства и его излишков.

Граждане хорошо это понимали. Современники, авторы исторических источников воспринимали рабство как, без сомнения, необходимую часть гражданской жизни. Поэтому по отношению к рабам граждане были политическим экстенсивным классом, полностью осознающим их общую позицию и необходимость защищать ее политические условия.

Но гражданам редко приходилось делать это, поскольку рабы не были наделены сходным классовым сознанием. Рабы были завезены из различных областей и говорили на разных языках. Большинство из них были рассредоточены по отдельным домохозяйствам, мастерским и небольшим или среднего размера поместьям (за исключением серебряных шахт). Им не хватало способности к экстенсивной организации. Рабы могут быть рассмотрены абстрактно, то есть в марксистских терминах «объективности», как экстенсивный класс, но не как класс в организационном или политическом смысле (что так важно для социологии). Поэтому классовый уровень граждан-рабов не был симметричным. Граждане были организованы, рабы нет. Борьба была предположительно непрерывной, но скрытой.

Она не попала в исторические свидетельства вопреки ее значимости для греческой жизни.

Было исключение из этого правила — территориальный империализм спартанцев, которые поработили население Мессе-нии и Лаконии. Илоты[68] — прислужники, способные к объединению и местной организации, были постоянным источником восстаний. Это, по всей видимости, было также справедливым и для еще одного порабощенного народа — пенестов, которые были порабощены фессалийцами. Урок о том, что надо рекрутировать рабов из различных народов и препятствовать возникновению организации у них получил широкое отражение в греческих и римских источниках.

Отсутствие организации у рабов также отделяло их от второго уровня классовой структуры, особенно от низших классов граждан. Последние были организованы на уровне полиса. Столкновение их основных интересов с интересами более могущественных классов граждан действительно приводило к напряжению политических усилий. Тем не менее их свобода, а также могущество полиса на самом деле зависели от рабов. Как отмечает Файнли (Finley 1960: 72), свобода и рабство развивались рука об руку. Таким образом, у союза двух крупнейших «низших классов» — рабов и низших свободных граждан было мало шансов. Подобным же образом было мало шансов у отношений между ними. У большинства низших граждан не было рабов. Их отношение к рабству было более опосредованным — признак существования двух отдельных классовых уровней в нижней части греческого общества.

Рабы не были движущей силой истории, поскольку их труд с необходимостью принадлежал тем, кто ими владел. Их практики не учитывались. Напротив, даже низшие граждане обладали классовыми практиками.

Обратившись ко второму классовому уровню, то есть уровням, внутри гражданского тела, мы будем иметь дело не с простым количественным разделением. Тем не менее это измерение не так уж трудно понять. Наши собственные либеральные капиталистические демократии не так уж сильно отличаются от полисов. Демократии объединяют формальное гражданское равенство с повсеместным разделением на классы. И как обладание капиталом дает нам некоторое приближение к любому качественному разделению в нашем обществе, так и обладание рабами в греческих полисах дает нам представление о разделении в греческом обществе. В Греции другие неравенства генерировались под действием таких факторов, как размер и доходность земельного владения, торговые возможности, принадлежность к аристократическому роду или прочие привилегии от рождения, удачный брак, а также военные и политические возможности. Полисы континентальной Греции с большим успехом противостояли равенствам по сравнению с полисами Малой Азии. Кроме того, и тем и другим полисам это удавалось в большей мере по сравнению с другими государствами Ближнего Востока (или исторически последовавшими государствами македонцев или римлян).

Классовые неравенства также сделали узнаваемыми политические фракции: с одной стороны, демос, «рядовые» граждане, как правило не обладавшие рабами (или, возможно, одним-двумя), включая тех, которым грозил долг или процентное законодательство; посередине были сначала гоплиты, затем средние классы, которые Аристотель называл костяком полиса. С другой стороны, аристократы и крупные землевладельцы, способные при помощи рабов и опосредованной эксплуатации граждан избежать труда (и бывшие потому действительно свободными), а также мобилизовать зависящих от них клиентов. Все они сражались за процентное и долговое законодательство, пытались оказать влияние на перераспределение земли или общественного богатства города, на налоги и обязательства военной службы, получить доступ к выгодной торговле, колониальным предприятиям, государственным должностям и рабам. Поскольку большая часть труда и, соответственно, излишков проходила через государство и потому оно было демократией (или в другие времена демократия была достижимым идеалом для низших и средних классов), имела место высокополитизированная классовая борьба в отличие от современных обществ. Но в силу того что в то время была более активная и более милитаристическая форма гражданства по сравнению с современной нам формой, классовая борьба, следовательно, была более насильственной и очевидной. «Стазис» (stasis) — греческий термин для обозначения ожесточенной, насильственной, фракционной борьбы при наличии институтов, позволявших регулировать ее цели типа «все или ничего», такие как остракизм и колебание между основными формами конституционного устройства (Finley 1938).

Мы можем последовать за этими приливами и отливами и их вкладом в развитие греческой цивилизации. При помощи гоплитов/средней руки фермеров победы в этой борьбе добилась вначале тирания, а затем верх над монархией и аристократией одержала демократия. Рост благосостояния, коммерциализации, рабовладений, флота и грамотности повышал силу демократии афинского типа и доверие к ней. Но он также привел к усилению экономико-классовых различий внутри и между полисами. К VI в. до н. э. процветание все в большей степени монополизировалось крупными землевладельцами. Вероятно, как мы можем предположить из предыдущих случаев, усиленные Грецией пограничные области Италии и Южной России положили конец греческим монополиям, развили сухопутные силы и привели к экономическому спаду в городах (как утверждают Ростовцев 1941 и Mosse 1962), в ходе которого выживали сильнейшие. В любом случае демократия была под давлением еще до нападения Македонии, и верхний класс мог оказать поддержку македонскому смертельному удару (coup de grace) в целях подавления революции у себя на родине.

В Греции, особенно в Афинах, растущая, экстенсивная, симметричная политическая классовая борьба была ключевой составляющей греческой цивилизации. Достижения Греции на трех уровнях я суммирую в следующем разделе: мы увидим, как выдохлась диалектика классов. Во-первых, полисы были установлены после того, как аристократия и тирания были преодолены. Во-вторых, одно из наиболее распространенных чувств идентичности — быть греком, цивилизованным и рациональным — также, по всей видимости, зависело от этого демократического исхода. В-третьих, вероятно, наиболее широкая идентичность — представление о человеческом разуме как таковом — была неустойчивой и оспариваемой в этот период со стороны различных классов. Здесь уместно показать контраст между концепцией разума, которую демонстрировал Платон-представитель высшего класса, Аристотеля — защитника всего срединного и представителей демоса, о которых мы узнаем только от их оппонентов. Платон утверждал, что физический труд (от которого свободен лишь высший класс) способствует деградации разума. Аристотель считал, что сутью гражданства является моральная мудрость, которой торговцы и рабочие по большей части лишены, но которой обладают средние классы. В этом вопросе также уместна, хотя и более абстрактна, полемика о политическом значении арифметики или геометрии. Противники демократии утверждали, что арифметика была низшей, поскольку считали все числа равными, в то время как геометрическая пропорция признавала качественные различия между числами. Если соотношение между числами оставалось тем же, что и в геометрической шкале (например, 2, 4, 8, 16), качество рассматривалось как справедливо равное (Харви (Harvey 1965) излагает детали этой полемики). Критикуя этот пример, де Сент-Круа (Ste. Croix 1981: 414) действительно обосновывает свое убеждение в том, что классовая борьба пронизывала все в классической Греции. В своих крайностях классы могли ослаблять полис, но столетиями до этого они были существенной частью греческой цивилизации. И как мы убедимся в последующих главах, это наложило свой отпечаток — раскол между своего рода солидарностью высшего класса, которую представлял эллинизм, и более народными представлениями о разумности, повлиявшими на религии спасения.

Начиная с этой секции, может создаться впечатление, что при рассмотрении классической Греции я стал марксистом. Я не делал акцента на классовой борьбе во всех предшествующих обществах. Но я придерживаюсь вывода, который сделал в заключении к главе 5. В силу отсутствий доказательств нельзя быть до конца уверенным, но представляется, что экстенсивная симметричная классовая борьба (будь то политическая или нет) не играла важной роли в диалектике ранних империй доминирования. Революция железного века в определенной степени увеличила могущество крестьян, предложив им экстенсивную подчиненную классовую идентичность и через нее классовую борьбу в этот определенный исторический период. «Цепи практик», то есть классовые отношения, сыграли роль «исторического путеукладчика». Этот исторический период, но не предшествующие возможно описать в марксистских терминах, поскольку они вполне ему соответствуют.

Но здесь возникает вторая проблема с применением марксизма к древней истории. Одно дело — описать классы и путь их дальнейшего развития. И совсем другое — объяснить причины. Чтобы сделать это, нам необходимо отступить от нормального концептуального аппарата марксизма особенно в вопросе его применения к реалиям военной и политической власти наравне с экономической.

Эмпирически Маркс и Энгельс готовы были на это пойти. Они отмечали важность военных сражений и милитаризма в вопросе рабства, распределения государственных земель, гражданства и классовой борьбы в древнем мире. В Grundrisse (Экономических рукописях 1857–1859 гг.) Маркс писал, что «в основе древнего мира лежало прямое силовое принуждение к труду» (Marx 1973: 245). Он знал, как часто такое принуждение заканчивалось порабощением или превращением в слуг покоренных народов. Его две альтернативные концепции того, что он называл «античным способом производства», то есть присвоение через рабство и присвоение через гражданство, принимали во внимание милитаризм и политическое регулирование, игравшие важную роль. Действительно, как подробнее объяснено в томе 3, его общая теория настаивала на том, чтобы рассматривать милитаризм и войну как паразитические и непродуктивные. Я надеюсь, что в главе 5 мне удалось показать, что в случае ранних империй доминирования это было не так. Я также демонстрирую это на примере Греции: без военной организации гоплитов никаких полисов на основе равенства перед законом или равноправия не было бы, как не было бы никакой классовой борьбы в полном экстенсивном и политическом смысле этого слова. Без полисов и морского превосходства не было бы коммерческой монополии и рабовладельческой экономики. Без всего этого в комплексе греческая цивилизация не заслуживала ничего, кроме краткого упоминания. А без этого кто знает, как могла сложиться мировая история? Возможно, тогда мы могли бы стать потомками персидской сатрапии?

Следует отметить, что де Сент-Круа (Ste. Croix 1982: 96–97) защищает материализм в терминах, отличающихся от тех, которые использовал Маркс. После частей, направленных против использования Вебером и Файнли понятия «статус» (пожалуй, самого пустого из социологических понятий, более прямую критику которого я намерен осуществить в томе 3), вместо понятия «класс» де Сент-Круа переключается на критику военных/политических теорий и делает это по двум причинам. Во-первых, он утверждает, что политическая власть — это всего лишь средство, при помощи которого институционализируются классовые различия. Они практически не обладают собственной автономной жизнью в Греции, постулирует он, политическая демократия (которую он рассматривает в качестве манифестации до определенной степени независимой политической жизни) пала, «до того как появилась основная экономическая ситуация, [которая], как обычно и бывает, утверждает себя в долгосрочной перспективе». Затем он объясняет, что демократия была разрушена классами собственников «при поддержке сначала их македонских сюзеренов и затем римских хозяев». Такая точка зрения уделяет слишком много внимания экономическим мотивам классов собственников, тогда как падение полиса было в той же степени военным процессом, в какой и экономическим (как мы сможем убедиться позднее), произошедшим до нашествия македонских и римских завоевателей. Во-вторых, де Сент-Круа отождествляет военную власть с завоеванием, чтобы отождествить отношения завоевания с распределением покоренных земель и богатства, и затем утверждает, что это было исключительным для истории явлением. Нелогичность этих заключений бросается в глаза; аргумент ложен. Организации военной и политической власти, не связанные с завоеванием, были необходимы для объяснения возвышения, зрелости и падения Греции.

Я не намерен просто перефразировать Вебера в том, что касается замены одностороннего материализма подобного же рода односторонней военной/политической теорией. Разумеется, военные/политические формы обладали своими экономическими предпосылками. Но если милитаризм и государства могли быть продуктивными, то их результирующие формы могли выступать причинной детерминантой дальнейшего экономического развития и, следовательно, экономические формы также имели свои военные и политические условия. Мы должны изучать их взаимодействие, развивать понятия, которые в равной мере учитывают их роль, применять их к эмпирическим случаям и выявлять, какие возникают (и возникают ли) более широкие образцы взаимодействия. Такова моя методология в этой работе. Я сделаю обобщения об этих паттернах в заключении к тому 1 и в томе 3. В данный момент на этом специфическом примере Греции все выглядит так, как если бы военные и экономические отношения власти были изначально слитыми воедино. Поскольку мы не можем полностью разделить их, мы можем заключить, что эти отношения власти в их взаимодействии были необходимыми (а возможно, даже достаточными) предпосылками возникновения греческой цивилизации. Их взаимодействие было институционализировано в особой форме организации политической власти — маленьких полисах, составлявших мульти государственную систему, которая позднее, во времена зрелой Греции, также стала решающей автономной каузальной организующей силой. Наконец, идеологическая власть, дополненная инфраструктурой грамотности, также стала важной каузальной переменной наряду с теми, которые я описал выше. Все четыре идеально-типических источника социальной власти необходимы для разработки причинно-следственного объяснения вершины расцвета греческой цивилизации, которое впервые оправдывает использование всех этих идеальных типов.

Греческая социальная организация включала три различные, частично пересекающиеся сети власти. Самой сильной и наиболее интенсивной сетью были демократические полисы — уникальный продукт крестьянских собственников с железными орудиями и оружием, объединенных на рыночных площадях и в фалангах гоплитов, затем развивших коммерческое объединение сельскохозяйственного производства и торговли и в конечном итоге создавших военно-морской флот, состоявший из гребцов-граждан. Ничего подобного прежде не было: необходимо было историческое совпадение инноваций железного века с уникальным экологическим и геополитическим расположением Греции между морскими торговыми путями, связывавшими полуварварские пахотные земли с цивилизованными империями доминирования.

Полис создал самую интенсивную и демократическую организацию коллективной власти на небольшом пространстве, которая существовала вплоть до капиталистической промышленной революции. Такая организация с необходимостью должна была быть маленькой. Многие политологи до сих пор убеждены, что крошечный размер по-прежнему являлся необходимым условием настоящей демократии участия. Но для античных демократий небольшой размер был важен вдвойне, учитывая существовавшие в то время логистические проблемы коммуникации и контроля.

Афины были самым большим полисом. Во времена наибольшего расцвета территория, занимаемая Афинами, составляла чуть больше 2,5 тыс. квадратных километров, то есть это была территория, эквивалентная окружности с радиусом чуть более 50 километров. Максимальное население Афин около 360 г. до н. э. составляло 250 тыс. человек, из которых около 30 тыс. были совершеннолетние граждане-мужчины и около 80-100 тыс. — рабы. Нам известно, что в среднем количество присутствовавших на ассамблее составляло 6 тыс. (кворум) — внушительное свидетельство массовой демократии и интенсивной социальной организации. Спарта была крупнее в территориальном отношении (около 8,5 тыс. кв. км) в силу господства над территориями Лаконии и Мессении. Ее население в тот же период насчитывало в общей сложности около 250 тыс. человек с меньшим количеством граждан — до 3 тыс. полноправных граждан плюс до 2 тыс. обладавших частичными гражданскими правами. Это был один из самых маленьких городов-государств, достижения которого нашли отражение в письменной истории, но это мог быть типичный пример большинства тех городов, достижения которых не были упомянуты. Некоторые из них демонстрировали тенденцию к объединению (более подробное описание этих федеральных государств см. у Ларсена (Larsen 1968). Наиболее важным из таких государств была Бое-тия, которая, объединив 22 полиса, все равно занимала территорию около 5 тыс. квадратных километров и население которой составляло 150 тыс. человек (см. графики в Ehrenburg 1969: 27–38).

Территория, занимаемая Афинами, была примерно такой же, как у современного Люксембурга, хотя население первых составляло лишь две трети населения последнего. Территория Спарты была такой же, как у современного Пуэрто-Рико, хотя население первой составляло лишь десятую часть населения последнего. В отношении населения эти две основные античные державы были немногим меньше Ноттингема в Англии или Акрона в штате Огайо США, но их граждане взаимодействовали как жители гораздо меньших провинциальных городков. Достижением полисов была организационная интенсивность, а не экстенсивность таких отношений. Они представляли собой существенный шаг вперед на пути демократизации человеческих отношений власти не только потому, что они были такими маленькими политическими единицами по отношению к ближневосточным империям доминирования, которые им предшествовали, но также потому, что их внутренняя структура предполагала более экстенсивные децентрализованные социальные сети.

В соответствии своему названию полис был единицей политической власти, централизующей и координирующей деятельность на этом небольшом территориальном пространстве. Как мы уже убедились, он был по большей части продуктом объединения отношений экономической и военной власти. Невозможно определить относительный вклад каждого из двух необходимых и тесно взаимосвязанных сфер. Полис создал практически весь спектр категорий, при помощи которых мы до сих пор обсуждаем политику в современном мире: демократию, аристократию, олигархию, тиранию, монархию и т. п. Все три стадии развития полиса (гоплитская рыночная площадь, грамотная торговля и морская экспансия) были присущи современным Ближнему Востоку и Средиземноморью.

Второй сетью власти была греческая культурная идентичность и мультигосударственная система в целом, размеры которой превышали размер любой отдельно взятой политической единицы. Эта сеть окутывала огромные территориальные пространства (включая моря) и объединяла, вероятно, до 3 млн человек. Это была геополитическая, дипломатическая, культурная и лингвистическая единица с собственной инфраструктурой властью. Ее непрерывность в значительной степени проистекала из единения, которое создавали торговые и колониальные связи между по сути сходными демократическими полисами или эгалитарно-федеральными этносами (ethne). Таким образом, грамотность, дипломатия, торговля и движение населения могли впервые в истории стабилизировать лингвистическую общность в устойчивое, разделяемое всеми экстенсивное сообщество. Часть этого сообщества была достаточно сплоченной, чтобы выстоять (с некоторыми колебаниями) против атаки, возглавляемой, по всей вероятности, самым могущественным государством в мире того времени — персидской империей доминирования. Но эта сплоченность не может быть приписана политическому единству. Война между городами-государствами не рассматривалась как гражданская война. Даже самые широкие федерации были прагматичной дипломатической и военной необходимостью, а не стадиями на пути к «государству-нации». «Национальность» в тот период никогда не была такой абсолютной, как в нашем современном мире (Walbank 1951).

Эта вторая сеть была децентрализованной и «федеральной» по сути продуктом геополитической возможности для народов, занимавшихся морской торговлей, функционировать в пространстве между империями Ближнего Востока и крестьянами пахотных земель. Как и в случае Финикии, греческий федеральный механизм включал автономные морские галеры, колонизацию, монетарное обращение и письменность. Но в отличие от Финикии федерация в Греции выстраивалась на основе демократических полисов и поэтому стала более влиятельной и объединявшей формой организации. Ее инфраструктурная власть была скорее диффузной, а не авторитетной: ее элементы распространились «универсально», практически по всему гражданскому телу без какой-либо авторитетной централизованной организации (за исключением нескольких периодов гегемонии в Афинах и Спарте).

Третья сеть была даже более экстенсивной. По форме она была идеологической, хотя у нее, естественно, находились социальные предпосылки. В главе 5 я обращался к экстравертному, не связанному границами элементу поздней месопотамской идеологии — готовности наделить базовой гуманностью и достоинством любого выходца мужского пола из высшего класса, способного развивать разум цивилизации. Это могло быть общей чертой всех ранних цивилизаций. Поскольку мы все еще отягощены лингвистическим багажом конца XIX в., делавшим особый акцент на «этничности», и слишком часто прибегаем к моделям унитарного ограниченного общества, трудно быть в этом уверенным. Но безотносительно к примерам самых ранних народов многие греки провозглашали единство человечества в целом и в отличие от предшественников распространяли его поверх классовых барьеров. Это было проблематично для греков, учитывая интенсивность их военной борьбы с другими народами и нормальность рабства. Но они воспринимали эту проблему открыто.

«Терей» Софокла — это трагедия (из которой сохранились лишь фрагменты), повествующая о конфликте с иностранцами. В совместном пении граждан была представлена эгалитарная объединяющая идеология: «Есть лишь одна человеческая раса, однажды порожденная от наших отца и матери. Ни один человек от рождения не лучше другого. Но один человек обречен на неудачи, а другой — на успех, а на долю третьего выпало рабское иго» (цит. по: Baldry 1965: 37). Противоречие между идеальным видением и практическими тяготами полностью осознавалось.

Фукидид говорит о единой «природе людей», в которой греки и варвары являются всего лишь переходными вариантами. Греческое самосознание было экстраординарным и противоречивым. С одной стороны, постулировалось «единство человеческого рода» (как в заглавии книги Брэдли), объединенное разумом и регулирующее большую часть насильственных столкновений между государствами и классами. С другой — признавались противоречащие этому практики: наделенность разумом только свободных цивилизованных мужчин, то есть не рабов, предположительно подданных восточных правителей, не женщин, детей или варваров. Позднее для этой проблемы было найдено частичное решение: быть греком, эллином означало развивать свой разум через «упражнения в мудрости и красноречии», как сказал Исократ. После завоеваний Александра Македонского это определение использовалось как политическое. Греки, а также представители высших классов из Персии и других стран стали подражать правителям эллинистического мира, из которого негреческие коренные народы были исключены. Указанное определение использовалось как механизм ограничения доступа в правящий класс в течение определенного времени. Но в конце концов греческое «человечество в целом» претерпело трансформации в рамках ближневосточных религий спасения и объединилось с другими силами.

Вернемся к главе 2 и основному заключению доисторической археологии: человечество развивалось как один вид, локальные адаптации которого были результатом не появления подвидов, а глобальной диффузии культуры. В доисторические времена процесс диффузии всегда был более экстенсивным, чем способности любой авторитетной социальной организации. В исторических записях мы обнаруживаем свидетельства развития различного рода организованных властей, заключавших в «клетку». Ничто не могло в большей степени заключать в «клетку», чем гоплитское гражданство. Даже если баланс движения склонялся к более авторитетным, принудительным, ограниченным обществам, они также создавали силы, распространявшиеся на более обширные области, чем те, которые они сами могли авторитетно организовать. Больший потенциал единства человечества по сравнению с единством всякого данного общества был очевиден участникам исторического процесса, описанным выше. Греки, следовавшие этому потенциалу единства человечества, но добавлявшие к нему концепции инаковости, придавали этому потенциалу отчетливо идеологическое выражение, что играло важную роль в развитии их социальных форм. Это также оказало заметное влияние на прежде не существовавшие, универсальные религии, которые вскоре возникли с меньшим практическим ограничением понятия этого единства.

Таким образом, в греческом обществе выделялись три основные сети власти. Кроме того, каждую из них раздирала и направляла явная классовая борьба, которую я описал в терминах экстенсивной, в значительной мере симметричной, политизированной классовой борьбы, впервые встречающейся в истории. Но между тремя сетями власти также имела место диалектика. По всей видимости, существование каждой зависело от жизнеспособности других, а выживание и динамизм Греции зависели от их взаимодействия. Без экстравертной второй и третьей сетей полис затормозился бы в своем развитии на гоплитской фазе (демократической, но жестко дисциплинированной, милитаристической по духу с недостатком рациональной философии и науки), какой была Спарта. Без потенциала к греческому единению полис попал бы под персидское господство. Без полиса греческие идентичность и культура не стали бы трансцендентными. Без направленного вовне любопытства и веры в силы разума греки не были бы столь успешными в развитии полиса и национальной идентичности и их цивилизация не пережила бы македонского и римского завоевания. Без демократических полисов и локально трансцендентной идентичности вера в разум не была бы настолько всеобъемлющей. То есть взаимоотношения между этими уровнями социальной организации были чрезвычайно сложными. Я сделал лишь набросок их историй — более адекватное исследование потребовало бы понимания основных городов-государств, а не только моего достаточно конвенционального обзора Афин и Спарты.

Сложность и множественность сетей власти с очевидностью делают греческие достижения «исторической случайностью», а не эволюционной стадией в мировой истории. Хотя они были основаны на наивысших долгосрочных достижениях развития средиземноморского мира, описанных в предыдущей главе, ряд возможностей совпал в этом одном месте весьма экстраординарным образом. Тем не менее одно обобщение может быть сделано, хотя (на данный момент) его следует ограничить одним этим примером. Греческие достижения в свободе и динамизме были результатом именно того, что границы трех сетей власти не совпадали. Ни один из трех видов отношений власти не мог установить господство и стабилизировать себя. Не было государства, способного институционализировать прошлые достижения и выстраивать свое содержание на них. Не было единой власти, способной использовать инновации для своих частных целей. Не было единого класса или государства, способного господствовать над остальными. Цивилизации с множеством акторов власти вновь доказали свою способность стать «передовым фронтом» власти.

Несовпадение границ сетей власти также предполагало противоречия, которые в конечном итоге привели к падению Греции. Я коротко опишу их. Продолжавшееся преуспевание, неравномерно распределенное среди городов-государств, и привело к иерархическим отношениям «классового типа» между ними. По мере роста экономических и военных ресурсов они в возрастающей степени монополизировались и скрыто централизовались высшими классами основных городов. Это было практически неизбежным, поскольку греческое процветание в IV в. до н. э. нуждалось в защите по крайней мере на региональной основе от Персии на Востоке и Карфагена на Западе. Афины не собирались отказываться от достигнутой гегемонии, но они не были достаточно сильны, чтобы использовать ее против восстания, возглавляемого Спартой во время Пелопонесской войны. В свою очередь, победа Спарты установила ее непродолжительную гегемонию начиная с 413 г. до н. э. Фивы и Афины сбросили ее уже после 380 г. до н. э. Впоследствии ни один город-государство не обладал гегемонией и не координировал региональной защиты.

С тех пор противоречия стали вопиющими. С одной стороны, города-государства были политически автономными и экономически процветавшими. По всей видимости, то же происходило с их идеологической жизнью, поскольку период 430–420 гг. является временем жизни самых известных философов: Сократа, Платона и Аристотеля. Но мы обнаруживаем в их произведениях культуру высшего класса, которая отражала и усиливала ослабление традиционной демократической сплоченности полиса. С другой стороны, возможности военных отношений власти оказывали удушающее воздействие на небольшие города-государств а. Здесь требуется больше детализации. Это важно, поскольку упадок античной Греции принял военную форму.

Когда различные иностранные державы обнаружили, что греческие гоплиты хорошо сражаются как наемники, это в конечном итоге подорвало жизнеспособность традиционного гражданского ополчения. Большинство лидировавших греческих городов-государств были богаче в отношении средств, чем в отношении человеческих ресурсов граждан. В IV в. города-государства начинают привлекать наемных гоплитов. К 360 г. до н. э. даже Спарта использовала наемников в Пелопонесской войне. Наемники и их командиры не были гражданами и не имели больших обязательств перед полисом. Рост численности армии в Персидской войне также привел к развитию более разнообразных родов войск и военных тактик: гоплиты, стрелки, кавалерия, легкая пехота, осадные орудия — все это требовало более централизованной координации, которая, в свою очередь, вновь подрывала внутреннюю демократию полиса. Военные правила (изначально существенные для полисной системы) исчезали. В IV в. до н. э. также произошли тактические изменения в связи с тем, что легкая пехота проходила более тщательную подготовку и была вооружена длинными мечами и дротиками. Этим пельтастам (peltasts) северных пограничных земель периодически удавалось разгромить в пух и прах даже спартанских гоплитов. Военно-морские силы оставались сравнительно неизменными. С запоздалым развитием спартанского флота IV в. до н. э. сложился трехсторонний баланс власти между Афинами, Спартой и Персией, которая использовала финикийские суда.

Но изменения, обладавшие решающим потенциалом, произошли на суше. Военные расходы росли. Небольшие города-государства и даже Афины теперь не могли себе этого позволить, как не могли они с легкостью осуществлять центральное координирование крупных разнообразных сил без уничтожения своих политических и классовых структур. Более экстенсивным и авторитетным государствам, напротив, было легче в этом отношении. Два типа военачальников все больше чувствовали свою власть — воинственный генерал/тиран и царь северных пограничных земель, способный мобилизовать «национальные племенные» силы. Сицилийский генерал Дионисий был прототипом первого, Ясон Фессалийский — второго. Ряд членов высших классов стали предавать демократию и вступать в переговоры. Когда Филипп, царь Македонии, понял, как объединить эти три роли — координировать и дисциплинировать наемников и македонцев, превратить их в мулов, но вознаграждать их добычей и вступить в панэллинистический альянс высших классов, — его дальнейшее восхождение стало питать его собственный успех (подробнее см. Ellis 1976). Его царство стало больше напоминать империю доминирования, чем греческий этнос (ethnos). Давление на города-государства закончилось полной победой при Херонее в 338 г. до н. э. Филипп объединил их под эгидой Коринфского союза и затем отправился в военный поход в Азию. Его внезапное убийство в 336 г. представляло лишь небольшую заминку для македонского империализма, поскольку его сыном был Александр Великий. Греческие города никогда уже не были полностью автономными государствами. В течение более чем тысячелетия они были муниципалитетами и клиентами империй доминирования.

Albright, W. (1946). From Stone Age to Christianity. Baltimore: Johns Hopkins University Press.

Anderson, J. K. (1970). Military Theory and Practice in the Age of Xenophon. Berkeley: University of California Press.

Aristotle (1926). The «Art» of Rhetoric, ed. J. H. Freese. London: Heinemann. --. (1948). Politics, ed. E. Barker. Oxford: Clarendon Press.

Austin, M.M., and P. Vidal-Naque (1977). Economic and Social History of Ancient Greece: An Introduction. London: Batsford.

Baldry, H.C. (1965). The Unity of Mankind in Greek Thought. Cambridge: Cambridge University Press.

Barker, P. (1979)- Alexander the Great’s Campaigns. Cambridge: Patrick Stephens.

Braudel, F. (1975). The Mediterranean and the Mediterranean World in the Age of Philip II. 2 vols. London: Fontana; Бродель, Ф. (2003). Средиземное море и средиземноморский мир в эпоху Филиппа. Ч. 2. Коллективные судьбы и универсальные сдвиги. М.: Языки славянской культуры.

Cartledge, Р. А. (1977). Hoplites and heroes: Sparta’s contribution to the techniques of ancient warfare. Journal of Hellenic Studies. 97.

Davies, J. K. (1978). Democracy and Classical Greece. London: Fontana.

Dodds, E. R. (1951). The Greeks and the Irrational. Berkeley: University of California Press. Ehrenburg, V. (1969). The Greek State. London: Methuen.

Ellis, J. R. (1976). Philip II and Macedonian Imperialism. London: Thames & Hudson. Finley, M. (i960). Slavery in Classical Antiquity: Views and Controversies. Cambridge: Heffer. --. (1978). The fifth-century Athenian empire: a balance sheet. In Imperialism in the Ancient World, ed. P. D.A. Garnsey and C. R. Whittaker. Cambridge: Cambridge University Press. --. (1983). Politics in the Ancient World. Cambridge: Cambridge University Press.

Frankenstein, S. (1979). The Phoenicians in the Far West: a function of Neo-Assyrian imperialism. In Power and Propaganda: A Symposium on Ancient Empires, ed. M.T. Larsen. Copenhagen: Akademisk Forlag.

Goody, J. (1968). Introduction. In his Literacy in Traditional Societies. Cambridge: Cambridge University Press.

Goody, J., and I. Watt (1968). The Consequences of literacy. In ibid.

Gray, J. (1964). The Canaanites. London: Thames & Hudson.

Grierson, P. (1977). The Origins of Money. London: Athlone Press.

Hammond, N.G.L. (1975). The Classical Age of Greece. London: Weidenfeld & Nicolson. Harden, D. (1971). The Phoenicians. Harmondsworth, England: Penguin Books.

Harvey, F. D. (1965). Two kinds of equality. In Classica et Mediaevalia. 26 and 27. --. (1966). Literacy in the Athenian democracy. Revue des Etudes Grecques, 79. Heichelheim, F. M. (1958). An Ancient Economic History. Leiden: Sijthoff.

Herodotus (1972). The Histories, ed. A. R. Bum. Harmondsworth, England: Penguin Books. Геродот. История. Л.: Наука, 1972.

Hopper, R.J. (1976). The Early Greeks. London: Weidenfeld & Nicolson.

Larsen, J.А. О. (1968). Greek Federal States. Oxford: Clarendon Press.

McNeill, W. (1963). The Rise of the West. Chicago: University of Chicago Press.

Marx, K. (1973). The Grundrisse, ed. M. Nicolaus. Harmondsworth, England: Penguin Books. Маркс, К. Экономическо-философские рукописи 1844 года и другие ранние философские работы. М.: Академический проект, 2010.

Mciggs, R. (1972). The Athenian Empire. Oxford: Oxford University Press.

Momigliano, A. (1975). Alien Wisdom: The Limits of Hellenization. Cambridge: Cambridge University Press.

Mosse, C. (1962). La fin de la democratic athenienne. Paris: Publications de la Faculte des lettres et Sciences Humaines de Clennont-Ferrand.

Murray, O. (1980). Early Greece. London: Fontana.

Pritchett, W. K. (1971). Ancient Greek Military Practices, pt. 1. Berkeley: University of California Classical Studies, 7.

Rostovtzeff, M. (1941). Social and Economic History of the Hellenistic World. 3 vols. Oxford: Clarendon Press.

Runciman, W.G. (1982). Origins of states: the case of Archaic Greece. Comparative Studies in Society and History, 24.

Ste. Croix, G. E.M. de. (1981). The Class Struggle in the Ancient Greek World. London: Duckworth.

Salmon, J. (1977). Political hoplites. Journal of Hellenic Studies, 97.

Snodgrass, A. M. (1965). The hoplite reform and history. Journal of Hellenic Studies, 85. --. (1967). Arms and Armour of the Greeks. London: Thames & Hudson. --. (1971). The Dark Age of Greece. Edinburgh: Edinburgh University Press.

Stratton, J. (1980). Writing and the concept of law in ancient Greece. Visible Language, 14. Thucydides. (1910). The History of the Peloponnesian War. London: Dent.

Vernant, J.-P., and P. Vidal-Naquet (1981). Tragedy and Myth in Ancient Greece. Brighton: Harvester Press.

Walbank, F. W. (1951). The problem of Greek nationality. Phoenix, 5. --. (1981). The Hellenistic World. London: Fontana.

Warmington, B.H. (1969). Carthage. Hannondsworth, England: Penguin Books.

West, M. L. (1971). Early Greek Philosophy and the Orient. Oxford: Oxford University Press. Whittaker, C. R. (1978). Carthaginian imperialism in the 5th and 4th centuries. In Imperialism in the Ancient World, ed. P. D.A. Garnsey and C. R. Whittaker. Cambridge: Cambridge University Press.