Источники социальной власти: в 4 т. Т. 1. История власти от истоков до 1760 года н. э.

ГЛАВА 13 Европейская динамика: II. Возникновение координирующих государств, 1155–1477 годы

Во второй половине XII в. множественная ацефальная федерация, рассмотренная в предыдущей главе, вошла в долгий период распада. В конечном счете к 1815 г. европейские сети власти приняли другую форму — сегментированных квазиунитарных сетей, распространившихся по всему миру. Новыми единицами стали в основном национальные государства с колониями и сферами влияния. Эта глава объясняет истоки их возникновения и взаимопроникновение с динамическими силами, рассмотренными в предыдущих главах.

Я опишу две основные стадии. На первой стадии смесь экономических, военных и идеологических сил была оформлена в характерный набор «координирующих», централизованных, территориальных государств. Центральные государства (обычно монархии) отошли от своей ключевой функции гаранта прав и привилегий и стали постепенно координировать основные сферы деятельности на их территориях. Локальные и транснациональные формы христианского и феодального регулирования пали в результате национального политического регулирования. Но степень локального влияния все же оставалась существенной, а потому реальное политическое устройство по-прежнему сохраняло форму территориального федерализма, укрепленного партикуляристскими, часто династическими отношениями между монархами и полусвободными землевладельцами. Я датирую окончание этой стадии 1477 г. — значимой датой (хотя и не для английской истории), которая знаменует распад последнего великого альтернативного феодального государства-герцогства Бургундия. На второй стадии (см. главу 14) эти территориально центричные отношения начали принимать «органическую» форму, в которой государство было централизованным организатором правящего класса.

Мой наиболее общий аргумент может быть выражен в терминах модели, изложенной в главе 1. Европейский динамизм, который не был исключительно экономическим, создал ряд эмерджентных интерстициальных сетей взаимодействия, для которых централизованная и территориальная формы организации были особенно полезными. В конкурентной структуре Европы некоторые государства случайным образом наткнулись на это решение и преуспели. Таким образом, централизованная и территориальная власть государства была усилена.

Я изложил этот аргумент в достаточно простой форме. Относительно Англии у нас есть превосходные источники. Начиная с 1155 г. мы обладаем достаточным количеством финансовых счетов английского государства, чтобы продемонстрировать структуру его расходов и, что более важно, составить более или менее непрерывные динамические ряды общих доходов. Я собираюсь исследовать природу английского государства на протяжении восьми столетий при помощи ряда статистических таблиц.

Можно начать наше исследование с вопросов, как государство тратило свои деньги и откуда оно их получало. Государственные расходы служат хотя и несовершенным, но индикатором государственных функций, тогда как доходы — индикатором отношений различных властных групп, которые составляют «гражданское общество» данного государства. Для рассматриваемого периода мы используем несколько опосредованный метод определения первых. Существует два способа выведения количественной значимости каждой государственной функции из государственного бюджета. Более прямой способ заключается в разделении расходов на основные составляющие. Я сделаю это в следующей главе для периода после 1688 г. К сожалению, более ранние счета расходов зачастую не пригодны для этих целей. Но с 1155 г. счета государственных доходов вполне подходят для составления динамических временных рядов. Поэтому второй метод оценки государственных функций состоит в исследовании общих прибылей в динамике и объяснении их систематических различий в терминах изменившихся потребностей государства. Он будет основным вплоть до 1688 г.

Этот метод дает нам ответы на ряд основных вопросов теории государства. Они будут рассмотрены в томе 3 в более широкой временной перспективе, чем охватывает данная глава. В настоящий момент достаточно упомянуть, что теория государства разделена на две традиции, постулирующие фундаментально противоположные представления о государственных функциях. Доминирующая в англосаксонской традиции теория в качестве фундаментальных рассматривает экономические и внутренние функции государства: государство в судебном порядке и репрессивно регулирует экономические отношения между индивидами и классами, расположенными внутри его границ. Такие авторы, как Гоббс, Локк, Маркс, Истон и Пуланзас, работали в рамках примерно этой традиции. Но доминирующая германская традиция теорий государства значительно отличалась от нее, рассматривая в качестве основных военную и геополитическую функции: государства занимались медиацией отношений власти между собой, и, поскольку эти отношения по большому счету никаким нормам не подчинялись, делали это при помощи военной силы. Непопулярная в современную либеральную и марксистскую эпоху ядерного «тупика», эта традиция когда-то доминировала, особенно в работах Гумпловича, Оппен-хейма, Хинце и (в меньшей степени) Вебера. Какая из традиций или перспектив верна для рассматриваемого периода истории?

Было бы абсурдным придерживаться одной перспективы настолько, чтобы полностью исключать другую. Разумеется, государства выполняют оба набора функций на внутренней и геополитической аренах. После выявления сравнительной значимости двух наборов функций на основе сырых исторических данных я попытаюсь связать их более теоретически информативным образом. Мое общее заключение представлено в главе 15.

Самые ранние данные об английских государственных доходах были проанализированы Рэмзи (Ramsay 1925) — Его исследование было подвергнуто существенной критике[112]. Тем не менее я использую его данные, дополняя работами более современных авторов[113], для той цели, применительно к которой критика имеет мало значения. Я устанавливаю основные источники дохода государства в XII в. таким образом, чтобы иметь возможность сделать выводы об отношениях государства с его «гражданским обществом».

Документы о доходах Генриха II (1154–1189) сохранили некоторые детали. Таблица 13.1 содержит данные за два хорошо задокументированных года. Они иллюстрируют функции и власть сравнительно могущественного короля XII в. Совокупный доход был крошечным — какими бы ни были функции короля, их выполняло небольшое число госслужащих и стоили они государству недорого. Размер «бюрократии» лишь немного превышал размер дворов главных баронов и священнослужителей. Вскоре после этого король Иоанн (1199–1216) подсчитал, что его собственный бюджет меньше бюджета архиепископа Кентерберийского (Painter 1951: 131).

таблица 13.1. Доходы Генриха II, 1171/72 и 1186/87 финансовые годы

Основную часть государственных доходов давали королевские земли, то есть «частные источники» короля. Так было вплоть до правления Эдуарда I, который установил обширные таможенные пошлины в 1270-х гг. Такое положение дел могло возродиться позже, когда король пытался «жить за собственный счет», то есть без финансовых и политических консультаций с внешними группами. Генрих VII был последним английским королем, которому это успешно удалось в начале XVI в. Другие европейские монархи также преимущественно полагались на собственные поместья, особенно французские монархи до XV в., испанские монархи вплоть до в XVII в., когда из Нового Света хлынуло серебро, и прусские монархи вплоть до XVIII в. Этот вотчинный доход был параллелен государственным расходам, наибольшей статьей которых всегда были расходы на содержание королевского двора. Поэтому наше первое реальное представление о природе государственной деятельности разоблачает отсутствие публичных функций и значительный частный элемент. Монарх был самым большим магнатом (первым среди равных), обладал самым большим индивидуальным доходом и самыми большими издержками по сравнению с другими; государство, хотя и было автономно от «гражданского общества», обладало лишь небольшой властью над ним.

Вторым наиболее важным источником дохода Генриха II было право на сбор рент и десятин вакантных епископств — пример «феодальных привилегий», которыми обладали все европейские князья. Они выполняли функцию внутренней защиты, в данном случае ограничивавшую кризисы, затрагивавшие класс, к которому принадлежал и монарх. Когда епископские должности освобождались или когда наследниками поместий были несовершеннолетние либо женщины, их наследование нуждалось в королевских гарантиях. В качестве платы за них князь получал всю ренту или десятину с поместья целиком или ее часть, до тех пор пока наследник не становился совершеннолетним или наследница не выходила замуж. Вторая прерогатива относилась к наследнику князя: он был обязан передать свое рыцарство старшему сыну и выдать замуж свою старшую дочь. «Феодальные» источники дохода были одинаковыми по всей Европе (хотя власть монархов над епископами не была столь однозначной в Европе). Этот источник дохода был непостоянным, тем не менее князья использовали его, например отказывая наследницам в замужестве, как в соответствии с Великой хартией вольностей делал король Иоанн. Этот источник дохода проистекал из приоритета внутренних королевских функций — арбитра и миротворца внутри его собственного класса в смутные времена.

Третьим источником дохода была судебная власть — как формальные прибыли от судебных органов («сборы» в табл. 131)’ ^так и взятки («пени») за королевское расположение, которое имело самые разнообразные формы выражения — от пересмотра судебных решений до гарантии получения государственной должности, торговой или производственной монополии, заключения брака, освобождения от воинской службы и проч. Королевское расположение и пени были распределены через систему судов с юрисдикцией над территориальной охраняемой областью — английским королевством. По-прежнему существовало три области сомнительной юрисдикции: тяжбы вокруг светских дел священнослужителей, правонарушений несовершеннолетними (в основном находящихся в компетенции манориальных и автономных судов), а также поместий вассалов, которые присягали другому князю.

Англия, а также другие европейские страны XII в. демонстрировали существенное развитие в территориальности правосудия. Это знаменовало собой первую стадию государственного строительства в Европе. Первыми стабильными институтами государства были высшие судебные инстанции, а также, разумеется, казна. Первыми государственными служащими были главные судьи, старосты городов или графств в Англии, прево (prevots) — во Франции, министериалы — в Германии. Почему?

Штрейер (Strayer 1970: 10–32) выделяет три значимых фактора, на которые я буду полагаться. Во-первых, церковь поддерживала юридическую функцию государства. Христос требовал лишь установления специализированной ойкумены. Мирские дела были оставлены мирским властям, к которым церковь должна была прислушиваться. После 1000 г. вся Европа стала христианской и папская поддержка государств — более равномерной.

Во-вторых, примерно к этому времени прекратилась существенная миграция населения, что обеспечивало развитие у местного населения чувства непрерывности в пространстве и времени. Территориальная близость и темпоральная стабильность исторически были нормальным базисом для установления социальных норм и юридических правил. Способность христианства к обеспечению определенной степени транслокального нормативного умиротворения и порядка была результатом весьма необычной ситуации: смешение различных народов на одном и том же локальном пространстве, каждый из которых хотел достичь более развитой цивилизации, чем та, которой обладало христианство. Если народы оседали, вступали в смешанные браки и взаимодействовали, скажем, в течение века, им требовались более локально проработанные, территориально обоснованные правила и нормы. Важной частью стабилизации было постепенное развитие новых территориальных языков Европы. Позднее я обрисую контуры развития английского языка. Более того, вторым этапом стабилизации населения, не упомянутым Штрейером, было военное установление внутренних европейских границ. Вскоре после 1150 г. не осталось никакого значимого свободного пространства. Оседлое население было лояльным, даже если и временно, тому или иному государству в западной части континента. Хотя церковь по-прежнему обладала нормативной властью, теперь она была несколько больше ограничена государственными границами. Одно из наиболее впечатляющих ограничений произошло в XIV в. в связи с папским расколом. Одного Папу в Авиньоне поддерживала французская корона, другой в Риме зависел от германского императора и короля Англии. Все заинтересованные государства были далеки от желания христианского мира воссоединения, а их реальный политический интерес состоял в ослаблении папства.

В-третьих, Штрейер утверждает, что светское государство было основным гарантом мира и порядка, в которых «в эпоху насилия люди нуждались больше остального». В связи с этим возникают два вопроса. Первый заключался в том, что в ряде областей было не вполне ясно, какое именно государство должно обеспечивать мир и порядок. Это был спорный вопрос о династических территориях, включая Западную Францию, за которую боролись английская и французская короны.

Ход Столетней войны был весьма поучительным в том, что касалось власти государств. Как только французы поняли (после битвы при Пуатье), что они уступают в генеральных сражениях, они стали их избегать, отступая в замки и укрепленные города[114]. Война была сведена к сериям кавалькад, «верховых атак», в ходе которых небольшие английские и французские армии устраивали рейды на территорию противника, собирали налоги, грабили и убивали. Кавалькады должны были продемонстрировать вражеским вассалам, что их синьор не может обеспечить им мир и защиту в надежде на сепаратизм. Хотя к концу войны большая часть Франции могла обойтись вообще без короля, на практике это было предметом выбора. В итоге французская версия «мира и порядка» победила. Логистический барьер Ла-Манша не позволил англичанам оказывать поддержку французским, бретонским и гасконским вассалам на регулярной основе или осуществить мобилизацию большого количества постоянных военных сил, необходимых для затяжной осады. Постепенно плотная сеть локальных обычаев, прав и привилегий, обеспечиваемых французской короной, протянулась на запад и юг из центра Иль-де-Франс. Вылазки англичан могли лишь ненадолго разорвать эту сеть, что доставляло немало хлопот французам. Возможно, это вызвало первые всплески французского «национализма» там, где ключевые области Франции разделяли «этническую общность» с французским королем и враждебность по отношению к английскому. Но, как заключает Льюис (Lewis 1968: 59^—77), реальным результатом пролонгации войны было подтверждение того факта, что правление двух корон было территориальным, а не династическим. В любом случае «этническое сообщество» опиралось на общий интерес в стабильности юридических правил и обычаев. Там, где существовали территориальные государства, какими бы хрупкими они ни казались, их было трудно выдавить из ядра. Захватчики и завоеватели в целом редко добивались успеха в период после Нормандского завоевания, поскольку угрожали установившимся обычаям. Для христианства и ислама было бы легче выбить друг друга со своих позиций, чем изменить геополитический порядок христианского мира. Но Столетняя война обнаружила постепенную консолидацию юридического суверенитета в более крупные, хотя и слабые территориальные государства, которые отчасти были побочным продуктом логистики войны.

И все же территориальные государства не были европейской универсалией. На территориях от Фландрии через восток Франции и запад Германии к Италии, а также в тех прибрежных зонах, которые оставались христианскими, превалировали другие политические институты. Графства, герцогства и даже княжества соседствовали здесь с городскими институтами, особенно с независимыми общинами и епископствами. К тому же это была экономически динамичная область. В связи с этим к Штрейеру возникает второй вопрос. Не всякое экономическое развитие, как он предполагает, нуждалось в государственном умиротворении и координации. А если впоследствии это стало необходимо, то лишь в результате появления новых характеристик экономики. Экономическое развитие создавало новые требования к умиротворению и координации, которые были более разработанными и в основном техническими: как организовать рынки, как обеспечить исполнение специфических, но повторявшихся контрактов, как навести порядок в торговле землей, где прежде его не было, как гарантировать неприкосновенность движимого имущества и организовать растущий капитал. Церковь не особенно интересовалась такими проблемами: в Римской империи это были проблемы государственного (публичного) и частного права; в Темные века такой проблемы не возникало. Церковь не занималась этими проблемами, вследствие чего некоторые из ее доктрин были практически бесполезными (например, закон против ростовщичества). Большинство технических вопросов были территориально экстенсивными по своему охвату, а потому государство было единственной властью, которая могла закрыть эту брешь, как это делали ассоциации купцов и горожан, например, в Италии и Фландрии, где большие государства уже существовали, никого не притесняя, самые крупные государства начали играть огромную регулирующую роль в экономических вопросах, особенно в правах собственности, а также в волновавших государства вопросах экстенсивного экономического роста. Но в этом их устремлении государства действовали в основном реактивно: исходный динамизм развития происходил из другой области — децентрализованных сил, рассмотренных в предыдущей главе. Если государства обеспечивали исходную инфраструктуру для развития, они, без сомнения, становились более могущественными в этом или в последующих столетиях.

Государственное правосудие простиралось не слишком далеко. К организации правосудия рассматриваемого периода, как представляется, следует относиться скептически. В правление Иоанна мы обнаруживаем скорее трагичный пример в Файн Ролл, рассказывающий о том, что «жена Хью де Невилла дала королю 200 кур за то, чтобы она могла возлечь на одну ночь с ее мужем». Куры были доставлены к пасхе, на основе чего можно предположить, что просьба леди была удовлетворена.

Эксцентричность Иоанна вносит коррективы в современные представления о судебных системах. Генрих II способствовал централизации, надежности и «формальной рациональности» английской судебной системы. Тем не менее ее все равно использовали как источник обогащения, а патронаж и коррупция были неотделимы от справедливости. Судьи, шерифы и бейлифы, которые входили в состав провинциальных административных органов, довольно слабо контролировались королем. Я вернусь к этим логистикам авторитетной власти позднее.

Другие государства обладали еще меньшим контролем над своими локальными агентами и лордами по сравнению с унитарным завоеванным государством — нормандской Англией. В других государствах большую часть судебных функций осуществляло не государство, а местные землевладельцы и священнослужители. Импульс к большей централизации в целом исходил от завоеваний, как это произошло во Франции после великой экспансии Филиппа Августа (1180–1213 гг.) и в Испании после реконкисты. К 1200 г. короли Англии, Франции и Кастилии, а также император Германии получили значительную часть судебного контроля над территориями, находившимися под их сюзеренитетом. Но это переносит нас на вторую стадию государственного строительства, которая только началась со времен Генриха 11 и отражена в его доходах.

Последний источник дохода в табл. 13.1 — это налоговые поступления от сборов и скутагия (плата для обеспечения одного scutит — щита). Они отражают вторую публичную функцию государства — ведение международных войн. В отличие от феодально-наследственного пункта, упомянутого ранее, английская корона обладала правами облагать налогами ради одной-единственной цели — «чрезвычайных расходов», что означало войну. Это было неизменным вплоть до 1530-х: гг. Защита государства, за которую отвечали правители, требовала постоянных налогов от вассалов. Но каждый налог мог быть повышен различным и специальным образом. Большинство правителей требовали не денег, а персональной службы — феодального ополчения. В завоеванных царствах типа Англии сбор ополчения мог быть систематически организован: от каждой области или с земли стоимостью z, теоретически взятой у короля, требовалось предоставить х рыцарей и солдат.

На протяжении XII в. ряд тенденций подорвал военную эффективность ополчения и привел ко второй стадии роста государственной власти. Сложные структуры наследования, особенно фрагментированных участков земли, делали установление обязательств к военной службе крайне трудным. Некоторые землевладельцы жили в мирном окружении, и их отряды становились бесполезными в военном отношении. В конце XII в. характер военных действий также изменился, поскольку Европу заполонили организованные государства — теперь военные кампании были затяжными, с продолжительными осадами. В Англии феодальное ополчение служило бесплатно в течение двух месяцев (и только 30 дней в мирное время), после этого расходы на его содержание возлагались на короля. Поэтому к концу XII в. правители нуждались в большем количестве денег для ведения войн, в то же время их подчиненные с меньшим энтузиазмом шли на военную службу. Скутагия и сборы, налог на города (городские группы были менее воинственными) были компромиссным результатом.

Гораздо отчетливее государство проявлялось в городском секторе. Во-первых, отсутствие абсолютных прав собственности означало, что земельные соглашения подразумевали обременительные отношения, скрепленные печатью от лица независимой власти, которым в данном случае выступал король. Поскольку города привлекали огромные потоки иммигрантов в ходе экономической экспансии, король мог ожидать заметных доходов от земельных транзакций. Во-вторых, роль короля как защитника была особенно важной для международных «иностранных» торговцев. От них король получал плату в обмен на защиту (Lloyd 1982). Эти две власти слились в форме существенной государственной регуляции купеческих гильдий в XIII и XIV вв. Мы увидим, что союз города-государства охранялся законным нормативным умиротворением и порядком, начало которому положила церковь.

За чертой города экономическая деятельность государства по-прежнему была ограничена. Вполне верно, что английские монархи периодически предпринимали попытки регулировать цены и качество основных продуктов питания, хотя они делали это совместно с локальными землевладельцами. Подобная регуляция стала жестче и распространилась на зарплаты в конце XIV в. после черной смерти. Однако в целом государство обеспечивало лишь малую инфраструктурную поддержку экономики по сравнению с той, с которой мы сталкивались в древних империях. Например, в Англии не было универсальной чеканки монет вплоть до ибо г., а во Франции — до 1262 г., а также ни одна страна не обладала единой системой мер и весов вплоть до XIX в. Принудительная кооперация была отброшена христианским нормативным умиротворением и порядком, а европейские государства так никогда не восстановили ее.

Таким образом, размеры государств лишь немного превышали размеры самых больших поместий священнослужителей и баронов. Первые сведения о доходах предоставляли небольшие государства, жившие за счет «охранной ренты» (Lane 1966: 373–428). Внешняя защита и агрессия, а также поддержание общественного порядка составляли подавляющее большинство общественных функций, хотя даже они были частично децентрализованы. Эта картина по-прежнему мало чем отличалась от той, которая была нарисована в предыдущей главе: слабое, если не территориальное, государство, испытывавшее ощутимый недостаток в монопольной власти. Но к 1200 г. этой форме правления стали угрожать, во-первых, развитие новой военной рациональности, которая способствовала территоризации государства; во-вторых, проблема мира между территориальными государствами. Группы, действовавшие в этом пространстве (особенно купцы), все чаще обращались к государству за защитой и таким образом повышали его власть. Мы можем наблюдать эти тренды, составив временные ряды совокупных доходов с 1155 г. и далее.

В табл. 13.2 этого раздела я представляю первую часть временных рядов совокупных доходов английского государства. Первая колонка цифр демонстрирует реальный доход в текущих ценах. Я также делаю поправку на инфляцию, рассчитывая постоянные цены и принимая за базовый период их уровень в 1451–1475 гг. Цифры с учетом инфляции также накладывают определенные ограничения на их интерпретацию. Если цены росли, то монахам было необходимо привлекать дополнительные деньги и его подданные, безусловно, были недовольны, что в реальном выражении уровень поборов оставался неизменным. Поэтому оба столбца цифр обладали реальным, даже если и частичным, значением.

Вначале индекс цен демонстрировал, что к 1200 г. цены стали резко расти: вероятно, практически удвоились по сравнению с ценами периода правления Иоанна и лишь затем немного снизились. К 1300 г. они опять стали расти, на этот раз в течение практически целого века, и вновь затем немного снизились. Поэтому прямое сравнение между общими доходами различных периодов ограничено этими обстоятельствами. Рассмотрим отдельно данные в текущих и постоянных ценах.

таблица 13.2. Английские государственные финансы, 1155–1452 гг.: средний ежегодный доход в текущих и постоянных (1451–1475 гг.) ценах

Источники. Доходы: 1155^_1375 гг. — Ramsay 1925 с добавлением коррекционного фактора; 1377–1452 гг. — Steel 1954. Индекс цен: 1166–1263 гг. — Farmer 1956,1957; 1264 и далее, Phelps-Brown and Hopkins 1956. Подробности всех источников и подсчетов см.: Mann 1980. Эти цифры пригодны для непосредственного сравнения с теми, которые представлены в табл. 14.1.

Государственный доход в текущих ценах рос на протяжении практически всего периода. За исключением первой декады правления Генриха II (до того как он эффективно восстановил центральную власть после анархии регентства Стефана), первое существенное увеличение доходов произошло во время правления Иоанна. Затем они постепенно стали снижаться до следующего периода роста при Эдуарде I. Далее последовал умеренный восходящий тренд в ходе следующего столетия до Ричарда II, после чего произошло падение (прерванное периодом правления Генриха V), которое продлилось до правления Тюдоров. Королями, которым требовалось большое увеличение доходов, были Иоанн, первые три Эдуарда (особенно I и III) и Генриху. Кроме того, Генрих III, Ричард II и Генрих IV правили так, чтобы превзойти рост доходов своего непосредственного предшественника.

Переключимся на доходы в постоянных ценах. Оказывается, общее увеличение доходов не было таким уж устойчивым. В реальном выражении поборы Иоанна возросли, но этот рост не идет ни в какое сравнение с ростом поборов в денежном выражении. Превзойти этот рост не удавалось до Эдуарда III, во время долгого правления которого уровень поборов постоянно рос. Достигнутый уровень поборов поддерживался без изменений (и возрастал) в реальном выражении при Ричарде II. Основной вклад в это внесло падение цен, а не рост денежных доходов государства. Генрих V и в постоянных ценах сохранил свою позицию короля, увеличившего доходы, то же касается и королей с малыми доходами времен войны Алой и Белой розы. Но в реальном выражении финансовый размер английского государства достиг пика в XIV в. А в действительности он существенно не увеличивался вплоть до конца XVII в., когда вновь взлетел (что мы увидим в следующей главе). Вот тренды, которые нам теперь необходимо объяснить.

Правление Ричарда I Львиное Сердце (1189–1199) практически не принесло изменений. Ричард вел войны на протяжении всего периода своего правления, опираясь на феодальные ополчения, ad hoc требовавшие финансовой помощи. В это время по всей Европе папство подняло налоги на доходы мирян и священнослужителей (под угрозой отлучения от церкви) для финансирования крестоносцев в 1166 и 1188 гг.

Данный прецедент продолжил свое существование и при его более хитром преемнике и единокровном брате Иоанне. К 1202–1203 гг., по некоторым оценкам, общие доходы Иоанна выросли в шесть раз и составили 134 тыс. фунтов стерлингов, из которых доходы от национальных налогов, ставка которых составляла одну седьмую стоимости всего движимого имущества, составили 110 тыс. Во времена правления Иоанна (1199–1216) средний ежегодный доход более чем в два раза превышал денежные поступления при Генрихе II. Поправка на инфляцию делает это увеличение менее внушительным, но оно все еще было большим по сравнению с тем, что Иоанн действительно собирал. Он делал это в основном через налогообложение, которое составляло около половины его доходов и которое взималось все более единообразно с большей части населения. Почему это увеличение произошло во время его правления?

В результате конфликта с церковью (который был источником всех легенд) Иоанн по сравнению с остальными английскими королями был в наихудшем положении. Тем не менее два внешних фактора в самом начале его правления — плохой урожай и галопирующая инфляция сделали это правление непосильной ношей. Иоанн не мог преодолеть трудности путем временного увеличения долга и сокращения государственной деятельности (как это сделал его преемник Генрих III). Его французские владения были атакованы возрождавшейся французской короной, и в результате большая часть из них оказалась потеряна. Изменился характер войн — они стали более профессиональными и затратными. Необходимость денег на оплату солдат форсировала рост доходов, то же было и с королями в XIII в., а также последующих столетий, как мы увидим позже. Это подтверждают колебания в данных Рэмзи по XIII в. В 1224–1225 гг. доход утроился по сравнению с предыдущими годами, в 1276–1277 гг. — удвоился, в 1281–1282 гг, — вновь утроился, в 1296–1297 гг. — опять удвоился, хотя все эти периоды сопровождались ожесточенными войнами.

Подобное давление не было исключительно английским феноменом. К концу XII в. по всей Европе количество рыцарей (и их слуг), самостоятельно себя экипирующих, сравнялось с количеством наемных рыцарей, требовавших оплаты. Финансовое напряжение ощущалось правителями фламандских городов в XIII в. (Verbruggen 1977)» городскими общинами Сиены с 1286 г. (Bowsky 1970: 43–46), Флоренцией в XIV в. (de la Ronciere 1968; Waley 1968), а также Францией в XIII–XIV вв. (Strayer and Holt 1939; Rey 1965; Henneman, 1971; Wolfe 1972). Начиная с конца XII в. вплоть до XVI в. европейские армии объединяли профессиональные отряды с ополчением и находились в полевых условиях намного дольше. После армии они стали полностью профессиональными, включая английскую. А в XIII в. их численность, а также отношение к численности населения быстро росли[115]. Подобные войны требовали денег. К займам у евреев и иностранных банкиров прибегали все без исключения правители, но только для покрытия временных расходов. К периоду правления Эдуарда налоги составляли сопоставимый с остальными статьями вклад, что показывает табл. 13.3

таблица 13.3. Среднегодовые источники дохода трех правителей,1272–1307 гг. и 1327–1399 гг., %

в табл. 13.2, которая является более достоверной (см.: Mann 1980). Относительный вес каждого типа доходов не влияет на недостоверность совокупного дохода. Источник: Ramsay 1925: II, 86, 287, 426–427.

Наиболее явным трендом было общее повышение налогов, которые выросли вдвое за сто лет. Но в источниках дохода также произошли существенные изменения. Первая из статей «Наследственные доходы короны» была гетерогенной. Двумя составлявшими ее компонентами были рента от королевских земель и доходы от судов.

Для нас первое является частным, а последнее — государственным, однако в те времена не знали этого различия. Наследственные доходы оставались стабильными по своему объему и сокращались как доля вклада в общие денежные поступления, поскольку росли доходы от таможенных пошлин и налогов. В 1275 г. Эдуард I впервые установил экспортную пошлину на шерсть, к которой вскоре добавились прочие таможенные пошлины и акцизные сборы. Это был существенный шаг не только по направлению к адекватному государственному финансированию, но и к возникновению унитарного территориального государства. Таможенные пошлины были установлены не в одностороннем порядке, а лишь после заметных прений и конфликтов. Экспорт был обложен налогами таким сти населения между 1150 и 1250 гг. примерно в 48 и 63 % для четырех европейских стран (Sorokin 1962: 340–341).

образом (соответствующим современной экономической теории), чтобы ресурсы Англии во время войны не иссякали. Еще одной причиной было осознание купцами того, что их международная деятельность нуждается в военной защите. Разумеется, прибыли предполагалось использовать для военно-морских целей, они не могли рассматриваться как часть наследственных ресурсов, принадлежавших королю. Никакого отношения к таможенным пошлинам могло и не быть, если бы торговцы не чувствовали коллективного национального интереса и идентичности, которая, вероятно, еще не существовала двумя веками ранее.

Другие государства вступали в тесные фискальные отношения с купцами. Французская корона зависела от налогов и займов, взятых у парижских купцов, в той же степени, в какой и от налогов на торговлю весьма важными потребительскими товарами, например печально известного габеля — налога на соль. Испанская корона обладала особыми отношениями с места (mesta, гильдией пастухов овец). Слабые германские государства использовали внутренние сборы с последующим увеличением количества внутренних таможенных пошлин. Альянс государства и купцов обладал фискально-военным ядром.

Прямые налоги составили солидную и достаточно устойчивую часть доходов XIV в., как следует из табл. 13.3. Если мы добавим их к косвенным таможенным налогам, то окажется, что большая половина доходов английской короны состояла из налогов. Действительно, по оценкам МакФарлейна (McFarlane 1962: 6), за период 1336–1453 гг. (то есть Столетнюю войну) английская корона получила 3,25 млн фунтов стерлингов от прямых налогов и 5 млн от косвенных налогов, из которых пошлины на шерсть и акцизные сборы составили по меньшей мере 4 млн. Подобные налоги всегда устанавливались для военных целей, хотя необходимо отметить, что военные расходы были увеличены в агрессивной экономической теории, которая была упомянута выше.

Таким образом, мы наблюдаем два одинаковых тренда: повышение совокупного дохода и рост роли налогов в связи с военными издержками. Таблица 13.2 демонстрирует, что скачок в доходах в начале Столетней войны был весьма существенным. К тому же численность армий и их размер по отношению к общей численности населения в XIV в. росли (Sorokin 1962: 340–241). Характер войн также изменился. Рыцари четырех основных держав: Австрии, Бургундии, графства Фландрия и Англии — потерпели поражение в основном от пехотных армий Швейцарии, Фламандии и Шотландии в серии битв между 1302 и 1315 гг. За ними последовала битва при Креси в 1346 г., в ходе которой более 1,5 тыс. французских рыцарей были убиты британскими (то есть валлийскими) лучниками. Эти неожиданные превратности не привели к массовым изменениям в международном балансе власти (хотя и сохранили независимость Швейцарии, Фламандии и Шотландии), поскольку на это отреагировали крупнейшие державы. Армии стали включать пехотинцев, лучников и кавалерию во все более сложных построениях. Пехотинцам с новой, независимой боевой ролью требовалась большая военная подготовка по сравнению со средневековой пехотой, которая исполняла всего лишь вспомогательную для рыцарей роль. Государствам, которые хотели выжить, пришлось участвовать в этой тактической гонке, которая впоследствии увеличила военные издержки для всех[116].

Данные о государственных расходах, частично доступные начиная с 1224 г., дают более полную картину, хотя их нелегко интерпретировать. Современное использование счетов расходов было бы едва ли понятным для тех, кто их составлял. Они не проводили различий между «военными» и «гражданскими» функциями или между «частными» расходами королевского двора и скорее «общественными» расходами. Иногда мы не знаем, какой именно из «государственных департаментов» тратил деньги. Напомним, что двумя основными «государственными департаментами» первоначально были комната, в которой король спал, и гардероб, в котором он вешал свою одежду. Тем не менее на протяжении XIII в. расходы королевского двора не выходили за пределы 5-10 тыс. фунтов стерлингов, в то время как иностранные и военные расходы могли варьироваться от 5 до 100 тыс. в год в зависимости от войны или мира. Инфляция в основном создавалась военными издержками.

Следующее столетие сохранило больше данных об английских государственных расходах. Некоторые наиболее полные ряды собраны в табл. 13.4. Три вида расходов, представленные в таблице, являются предшественниками современных расходных статей: «гражданские», «военные» и «выплата долга», которые будут фигурировать в моем исследовании расходов. Но что может объяснить такое широкое разнообразие объемов и типов государственных расходов? Ответ прост: война и мир. В 1335–1337 гг- Эдуард III воевал, лично возглавляя кампанию в Нидерландах в течение большей части этого периода; часть периода 1344–1347 гг. он участвовал в войне во Франции, и, наконец, в 1347–1349 гг. в Англии наступил мир.

таблица 13.4. Среднегодовые счета расходов в 1335^_1337 ^гг-, 1344–1347 гг. и 1347–1349 гг. в текущих ценах

^а Цифры, приведенные в государственных бюджетах, редко точно сходились вплоть до XI X в.

Эти данные не позволяют нам строго разделить военные и гражданские расходы. Хотя объем расходов королевского двора продолжал расти и без войны, его двор следовал за ним в зарубежных военных кампаниях и был даже более затратным (что демонстрируют данные). Подобным же образом «иностранные и прочие расходы» были по большей части военными расходами — например, взятки колеблющимся вассалам за преданность или пожертвования, распределяемые во время военной кампании, которые трудно отнести к одной или другой статье расходов. Выплаты долгов или возврат займов, которые обычно предоставляли купцы и банкиры, также могли стирать грань между гражданскими и военными расходами, хотя в действительности эти займы всегда брали для того, чтобы оплачивать непредвиденные военные расходы. Наконец, если мы захотим оценить общий размер государственных финансов исследуемого периода, нам придется сложить доходы от государственной деятельности, особенно судебной, с расходами. Они составят около 5-10 тыс. фунтов стерлингов к издержкам гражданских функций.

Приняв в расчет эти трудности, мы сможем оценить, что, как и в прошлом веке, объем гражданских функций государства практически не менялся, по-прежнему не превышая расходы двора крупнейших баронов, тогда как общие издержки государства чрезвычайно зависели от вступления в войну. В мирное время «гражданская» деятельность государства могла составлять около половины или двух третей всех государственных финансов, но в военное время расходы на нее обычно снижались до 10–30 %. (Наиболее полные данные можно найти в томах Тата (Tout 1920–1933, см. также Tout and Broome 1924: 404–419; Harris 1975: 145–149, 197–227, 327–340, 344–435, 470–503.) Поскольку, возможно, часть этой мирной деятельности была по сути «частной», касавшейся королевского двора, публичные функции государства были по большому счету военными. Если король часто вел войны, его функции всецело становились военными. Генрих V, который более или менее постоянно воевал, за десятилетие 1413–1422 гг. своего правления потратил около двух третей своих английских доходов плюс все французские доходы на войну (Ramsay 1920: М1?).

Но мы все еще не достигли понимания общего воздействия войны на государственные финансы. Таблица 13.4 также демонстрирует начало тренда, который впоследствии играл главную сглаживавшую роль в государственных финансах — возврат долгов. Начиная с XIV и вплоть до XX в. государства, которые много занимали для того, чтобы финансировать войны, сталкивались с колебаниями при сокращении расходов. Долги обычно возвращались через определенное количество лет, простиравшихся далеко за рамки окончания войны. Поэтому расходы мирного времени не возвращались к довоенным уровням. Государство постепенно, шаг за шагом увеличивало свои реальные размеры. Денежные поступления и расходы Эдуарда III и Ричарда II (1327–1399 гг) колебались в меньшей степени (за исключением колебаний в 1368–1369 гг.). Чистые издержки войны означали, что возврат долга едва ли может быть профинансирован из частных или наследственных доходов монарха. Налоги в мирное время становились практически постоянными. Более того, все фискальные методы увеличивали финансовую машину. Издержки сбора налогов стали важным и практически постоянным вопросом. Английская корона минимизировала политические издержки налогообложения путем специальных консультаций с налогоплательщиками при определении ставки налогообложения. В эпоху, когда богатство невозможно было точно оценить, ни одна другая система не была настолько полезной. Но в относительно централизованной системе, какой была Франция XIV в., издержки сбора налогов могли достигать 25 % или даже более (Wolfe 1971: 248). Это также по большей части было следствием войны.

Однозначный ответ, который возникает на основе исследования финансов средневековых государств, состоит в том, что государство прежде всего выполняло внешние военные функции, а рост государственных финансов в текущих и постоянных ценах был результатом увеличения военных издержек. Милитаристические теории государства реабилитированы. Но следствия милитаристического государственного развития ведут к более сложным заключениям.

Возможно, в предшествовавших разделах слишком много функционализма, предполагающего посылку, согласно которой война была функциональной для всего народа Англии. Английский народ не был полноценной социологической сущностью в начале XX в. (что мы видели в главе 12). Война приносила преимущества альянсу, находившемуся между особой «партией войны» и монархом. С самого начала XIV в. превосходство частично наемнической и состоявшей из кавалерии и пехоты армии над исключительно феодальным войском вновь давало о себе знать. Там, где могли собираться такие силы, каждый заинтересованный в войне отныне должен был заручиться поддержкой короля, который санкционировал сбор средств на их финансирование. Существовали различные формы этого паттерна. В геополитических областях, где не было князя, который мог бы осуществить подобное фискальное руководство, небольшие, преимущественно наемные силы могли быть собраны королем или местными графами и герцогами, чтобы сохранять статус-кво. Во Фландрии и в Швейцарии «классовая мораль» свободных бюргеров могла быть преобразована в дисциплинированную эффективную пехоту для защиты их автономии. Но все эти варианты означали конец феодального войска.

Партии войны были смешанными и различными в разных странах. Выделялись две основные группы. Первую группу составляли системы майората, которые устанавливали постоянное демографическое давление в среде младших безземельных сыновей дворян, джентри и йоменов, которые были воспитаны в идеологии и традициях чести дворянского класса. В Англии высшее дворянство, в целом вовлеченное в руководство военными кампаниями, хорошо жило и без войн (McFarlane 1973: 19-40).

Вторую группу составляли те, кто был заинтересован в иностранной торговле, — назовем их купцами, хотя в действительности эту группу могли составлять крупнейшие бароны, или священнослужители, или рыцари, вовлеченные в торговые авантюры. Автономия средневековых купцов простиралась в традиционных центральных землях Италии, Фландрии и торговых маршрутах между ними. Поскольку Европа процветала, их возможности росли, так же как и размер и техническая эффективность купеческих и банковских домов. Принцип двойной бухгалтерии выступает одним из изобретений, которое часто подчеркивается исследователями (особенно Вебером) как средство для более скрупулезного контроля за широко разросшейся деловой активностью. Он предположительно был изобретен в XIV в., хотя не был широко распространен вплоть до конца XV в. Как утверждает Вебер, это тем не менее был еще не «капитализм». Он в большей степени служил потребностям высшего дворянства — их браки, военные экспедиции и выкупы требовали перемещения огромных сумм кредитов и имущества. Поэтому «рациональный учет капитала» использовался для частных целей, его логика сдерживалась дефолтами, случайным заключением брачных союзов или голым принуждением — во всех операциях и действиях дворянство преуспевало. В областях, где появлялись территориальные государства, купеческие и банковские сети становились более зависимыми от единой цены и более уязвимыми перед дефолтами этих государств. Весь итальянский валютный рынок был взбудоражен дефолтом Эдуарда III в 1339 г. В те времена еще не существовало универсальной финансовой системы, поскольку она включала автономный купеческий и банковский секторы, а также сектор дворянства и государства, воплощающие разные принципы. Но механизмы национальной интеграции уже стали появляться.

Там, где территории государств росли, межгосударственные отношения регулировались политически. Без государственной защиты купцы были вольны грабить иностранных покупателей. Было очевидным, что князь не обязан защищать иностранных купцов, и они платили либо непосредственные взятки или давали щедрые «займы» (которые периодически не возвращали) за эти привилегии. Консолидация государств продолжалась, и, следовательно, подобные группы теряли свою автономию, поскольку эти отношения стали нормальными отношениями налогов/защиты, а также потому, что на западе и юго-западе Европы исчезли свободные от государственного контроля пространства.

Поэтому в XIII и XIV вв. в некоторых областях купцы постепенно «натурализировались». В Англии компания «Стэпл» — ассоциация англичан монополизировала экспорт шерсти (основную статью английского экспорта) к 1361 г., обеспечив государство наиболее прибыльным и стабильным источником дохода — налогом на экспорт шерсти. Подобные отношения налогов/защиты между королями и торговцами возникали во всех странах. Они просуществовали по меньшей мере вплоть до XX в. Обе стороны были заинтересованы не только в охранном умиротворении, но и в агрессивной успешной войне. В Англии во времена Столетней войны получила развитие коммерческая партия войны, заключившая союз с агрессивными секциями дворянства и даже оказывавшая сопротивление попыткам Ричарда II (1379^_1399) заключить мир, когда дела на военном фронте становились все хуже. Их основной коммерческий интерес — стать поставщиком товаров для армии и, что более важно, выбить Фландрию с английского рынка шерсти. Отныне коммерческий интерес захвата рынков и земель играл важную роль в войнах.

Другим способом оценки натурализизации торговли может быть расчет доли вклада международной торговли в общую торговлю. Чем больше эта доля, тем больше ограничение экономического взаимодействия государственными границами. Я буду использовать эту методологию для более поздних веков. Однако для этого периода мы не можем количественно оценить важность международной торговли по сравнению с национальной. Вплоть до XVI в. у нас нет оценок общего объема импорта и экспорта. Тем не менее у нас есть данные по экспорту шерсти и ткани, который составлял существенную часть общего экспорта (данные приведены в Craus-Wilson and Coleman 1963) — Внутренний рынок является даже большей проблемой, поскольку подавляющее большинство местных обменов были полностью скрыты от государства. Большинство операций осуществлялось в натуральном, а не в денежном выражении. Что касалось экономики в целом, то в стоимостном выражении локальные обмены должны были на протяжении всего исследуемого периода превышать размер торговли на большие расстояния — будь то на общенациональном или международном уровне. Но международная торговля, особенно экспорт шерсти и ткани, также обладала определенным значением. Во-первых, она составляла львиную долю негосударственных денежных операций в экономике, что имело важные последствия для инфляции и условий кредита. Во-вторых, она была прозрачной, особенно в налоговых расчетах. В-третьих, она требовала более высокой степени политического регулирования. В этом отношении экспортная торговля шерстью и тканями, по всей вероятности, была «передовым фронтом» движения по направлению к растущей политической натурализации экономики со значением значительно большим, чем предполагал ее чистый размер.

Группой, которая самым непосредственным образом была заинтересована в расширении государства, были король и его двор/бюрократия. Развитие постоянного фискального аппарата и наемной армии усиливали монархическую власть. Как бы ни были дворяне и купцы заинтересованы в войне или мире, они сопротивлялись этой власти. С самого начала введения налогообложения поступали жалобы от землевладельцев, священнослужителей и купцов на то, что временные налоги, учрежденные для военных целей, стали постоянными. Статья 41 Великой хартии вольностей устанавливала свободу купцов «от всяких незаконных пошлин, за исключением военного времени». Статья 50 отменяла попытку Иоанна купить иностранных наемников и увековечить одного из них: «Мы совсем отстраним от должностей родственников Жерара de Athyes, чтобы впредь они не занимали никакой должности в Англии». Похожие конфликты происходили и в других странах. В 1484 г. французский генерал-помещик осудил тенденцию к талъе и прочим налогам, «которые изначально были введены по причине войны», а стали «вечными». На что Чарльз VIII уклончиво ответил, что ему нужны деньги, «чтобы король мог делать то, что должен: совершать великие дела и защищать свое королевство» (цит. по: Miller 1972: 350).

Практически всякий спор между монархом и его подданными, начиная с Великой хартии вольностей вплоть до XIX в., был вызван попытками монархов наращивать независимо от подданных два критических ресурса — налоги и вооруженные силы, и необходимость в последнем всегда вела к необходимости первого (Ardant 1975: 194_1975 Braun 1975: 31О_3175 Miller 1975: 11). Описывая период 1400–1800 гг., Тилли приходит к заключению о повторяющемся причинно-следственном цикле в развитии государства (я внес некоторые коррективы в его пятую стадию):

1) изменение или расширение армий;

2) новые попытки государств по извлечению ресурсов из подчиненного населения;

3) развитие новой государственной бюрократии и административные инновации;

4) сопротивление со стороны подчиненного населения;

5) возобновление государственного принуждения и/или расширения представительных собраний;

6) устойчивое увеличение в объемах извлекаемых государством ресурсов.

Тилли заключает: «Подготовка к войне была величайшей деятельностью государственного строительства. Этот процесс шел более или менее непрерывно в течение пяти сотен лет» (Tilly 1975: 73^_74)^— консервативная оценка по отношению к рассматриваемому периоду. Мы увидим, что этот паттерн, появившийся в Англии в 1199 г. с воцарением короля Иоанна, просуществовал вплоть до XX в. В действительности он продолжается и по сей день, хотя и вместе со вторым, сравнительно более новым трендом, ознаменованным промышленной революцией.

Тем не менее необходимо сделать две оговорки. Во-первых, увеличение территории государства было весьма резким, что мы можем видеть в колонке «Постоянные цены» табл. 13.2. Государственное строительство не предстается таким уж величественным и преднамеренным, если мы сделаем поправку на инфляцию. «Устойчивое увеличение в объемах извлекаемых государством ресурсов», на которое указывает Тилли, было удвоением приблизительно за пять столетий — это едва ли впечатляет. На самом деле монархам, в период правления которых произошло реальное увеличение доходов (Иоанн, Эдуард III, Генриху и т. д.), удалось его добиться в результате военного давления. Но большая часть роста доходов монархов исчислялась в текущих ценах, и, следовательно, большая часть политической борьбы практически всех монархов проистекали из инфляционного давления. Рост государств был результатом не столько осознанных усилий власти, сколько отчаянных поисков временных решений для предотвращения фискальной катастрофы. Источником этой угрозы были не столько преднамеренные действия конкурирующей державы, сколько непредвиденные последствия европейской экономической и военной деятельности в целом[117]. Аналогичным образом не было и большого сдвига во власти между государственными элитами и доминировавшими группами «гражданского общества». Внутренняя власть государства все еще была слабой.

Во-вторых, конфликт между королем и его подданными не был единственной или хотя бы основной формой социального конфликта в рамках этого периода. Довольно обособленно от конфликта между государствами существовали насильственные конфликты между классами и прочими группами «гражданского общества», которые не были систематически направлены на государство или даже на борьбу за его земли. Подобный конфликт обычно принимал религиозную форму. Конфликты между королями, императорами и папами, борьба против ересей, например Альбигойский крестовый поход против катаров или Гуситские войны, а также крестьянские и региональные бунты вплоть до Благодатного паломничества 1534 г., смешивали различное недовольство и различные территориальные организации под религиозными лозунгами. Разгадать мотивы участников трудно, ясно лишь одно: поздняя средневековая Европа все еще поддерживала формы организованной борьбы, включая классовую борьбу, которые не имели никакого систематического отношения ни к акторам власти, ни к территориальным единицам. Эти формы были в большинстве своем религиозными, так как христианская церковь все еще обеспечивала существенную долю интеграции (а следовательно, и дезинтеграции) в Европе. Хотя мы с трудом можем выделить особенности различных форм борьбы за власть, политика, осуществляемая на уровне развития территориального государства, была, вероятно, менее значимой для большей части населения по сравнению с политикой их локальности (базирующейся на обычаях и манориальных судах) и транснациональной политикой церкви (а также церкви против государства). Насколько мы можем вообще говорить о «классовой борьбе» в этот период, она разрешалась без какого-либо значимого государственного регулирования: государство могло быть фактором социальной сплоченности, но оно едва ли было основным ее фактором, по определению Пуланзаса (Poulantzas 19712).

Поэтому восстания крестьян и горожан, какими бы частыми они ни были, не могли превратиться в революцию. Государство не было ни основным, фактором социальной сплоченности, ни основным эксплуататором, ни решением проблемы эксплуатации. Иногда крестьяне и горожане определяли в этих терминах церковь и потому имели основания на трансформацию церкви революционными средствами, заменяя ее (по крайней мере в собственной области) более «примитивными», священническими общинами правоверных. Но они смотрели на государство как на средневековую роль судебного арбитра, который мог возместить обиды, причиненные другими, и восстановить справедливые обычаи и привилегии. Даже если король был отчасти виновен в их эксплуатации, бунтовщики часто приписывали это «злу» «иностранных» советников, которые не знали местных обычаев. Во многих случаях крестьяне и горожане в момент победы восстания доверялись своему князю, за что расплачивались смертью, увечьями и дальнейшей эксплуатацией. Почему они не учились на собственных ошибках? Дело в том, что подобные бунты случались в одной области только однажды в течение пятидесяти или ста лет, а также в промежутках между менее рутинной деятельностью (отличной от удовлетворения недовольства или приготовлений к войне), фокусировавшей внимание народа на государстве. Ни современного государства, ни современных революций еще не было.

Тем не менее на протяжении этого периоду происходили изменения. Один из импульсов, вызвавших их, порожден экономическим ростом. Во все большей мере излишки поместий и деревень обменивались на потребительские товары, произведенные в других областях. Начиная с XI в. некоторые области стали доминирующими в производстве отдельных товаров: вина, зерна, шерсти или готовых изделий, таких как сукно. У нас нет точных данных о торговле, но мы можем предположить, что это расширение вначале увеличило торговлю товарами роскоши на большие расстояния, а не обмен в рамках средних расстояний. Это усилило транснациональную солидарность собственников и потребителей этих товаров — землевладельцев и городских жителей. Однако в какой-то момент рост сдвинулся по направлению к развитию отношений обмена внутри государственных границ, чему способствовало не только увеличение общего спроса, но и натурализация купцов. Еще слишком рано говорить о национальных рынках, но в XIV и XV вв. в ряде основных государств могло быть определено территориальное ядро (Лондон и графства, его окружающие, область вокруг Парижа, Старая Кастилия), где диалектически развивались крепнувшие узы экономической взаимозависимости и протонацио-налистическая культура (Kiernan 1965: 32). По большей части именно в этих регионах возникали движения, обладавшие определенной степенью коллективной классовой организации и сознания, каким было крестьянское восстание 1381 г. Классовое и национальное сознание далеки от того, чтобы быть противоположными — каждое является необходимым условием для существования другого.

Подобные изменения происходили и в религии. Вплоть до XVII в. недовольство, выраженное в религиозных терминах, было важнейшим в социальной борьбе, тем не менее оно принимало все более национальную форму. Раскол европейского религиозного единства в XVI в. произошел преимущественно по границам политических единиц. В религиозных войнах теперь сражались либо соперничавшие государства, либо фракции, которые боролись за установление единого монополистического государства на их территории. В отличие от альбигойцев (катаров) гугеноты искали толерантности со стороны государства — всей Франции. Гражданская война в Англии расколола квазиклассы, королевский двор и сельские партии на две стороны, которые защищали себя преимущественно в религиозных терминах, но боролись за религиозную, политическую и социальную судьбу Англии (плюс ее кельтских зависимых стран) как общества. Поскольку социальные группы стали часто так делать, мы можем легко забыть о ее новизне. Подобный «политический» конфликт не доминировал в средневековый период.

Ни экономические, ни религиозные феномены не могут объяснить эти трансформации. Экономическое объяснение, как правило, создает в воображении классы, которые творят историю, но «экономические факторы» не могу объяснить, почему они пришли к своей организационной власти. Очевидно, организованная классовая борьба зависела прежде всего от идеологических, религиозных организаций и лишь затем от политических, национально-государственных организаций. У церквей были расколы и религиозные войны, но «религиозные факторы» не могут объяснить, почему они в возрастающей степени принимали национальную форму.

На самом деле предложенное объяснение придает гораздо меньше важности и в меньшей степени зависит от сознательных действий людей, чем предполагает идеологическое или классовое объяснение. Единственной группой интереса, осознанно желавшей развития национального государства, были государственные элиты, монарх и его ставленники, которые были слабы и задавлены инфляцией. Остальные — купцы, младшие сыновья, церковнослужители и практически все социальные группы обнаруживали себя заключенными в национальные формы организации в качестве побочного результата целей и доступных средств их достижения. Национальное государство было примером непредвиденного последствия человеческих действий, примером «интерстициального возникновения». Всякий раз, когда социальная борьба этих групп была вызвана недовольством налогами, они подталкивались в национальные формы. Прежде всего политическая борьба купцов, а также борьба земельного дворянства и духовенства все больше концентрировались на уровне территориального государства.

В этом отношении огромное увеличение государственных доходов в текущих ценах имело решающее значение: всякая попытка монарха получить больший доход приводила его к переговорам или конфликту с теми, кто мог ему этот доход предоставить. Соединение инфляции и войны акцентировало концентрацию классовой и религиозной борьбы на территориальном централизованном государстве. Два, вероятно, соревновавшихся пространства социальных отношений — локальное и транснациональное — снизили свое значение; государства, религия и экономика стали более переплетенными, и возникла социальная география современного мира.

Но этот процесс был чем-то большим, нежели просто географическим, он начал создавать общую культуру. Самым явным индикатором было развитие национальных народных языков из ранних комбинаций транснациональной латыни и разнообразия местных наречий. В прошлой главе я упоминал лингвистическое разнообразие, которое демонтировала Англия середины XII в. Но территориальная близость, постоянное взаимодействие и политические границы стали гомогенизироваться. К концу XIV в. языки слились в английский язык, который использовался высшими классами. Язык крупнейших памятников литературы все еще различался. Поэма «Сэр Гавейн и Зеленый Рыцарь» была написана (вероятно) на диалекте северного Чешира и южного Ланкашира, который в целом был среднеанглийским, хотя он также включал скандинавские и нормано-французские слова и стиль. Джон Гауэр написал три главные работы на нормано-французском, латыни и английском (примечательно, что именно его последняя работа была на английском). Джеффри Чосер писал практически полностью на английском, который в настоящее время понятен лишь наполовину. Около 1345 г. оксфордские учителя словесности стали учить переводу с латыни на английский, а не на французский. В 1362 г. впервые в общих судах было официально разрешено использование английского, а в 1380-90-х гг. лолларды[118] перевели и опубликовали всю Вульгату Библию («Общепринятую Библию»). Эти изменения были медленными (а в случае лоллардов еще и преследуемыми), но устойчивыми. После 1450 г- дети из высшего класса учили французский, чтобы иметь доступ к благовоспитанному обществу, а не как родной язык. Решающий упадок латыни наступил позже парадоксальным образом с восстановлением классического образования в начале XVI в. (поскольку греческий дополнил латынь только как средство гуманного образования джентльменов, а не как народный язык) и установлением английской церкви. К 1450 г. развитие английского языка продемонстрировало, куда может простираться власть, а куда нет. Он свободно и универсально распространялся по всей территории национального государства, но останавливался на его границах (даже если одно государство обладало достаточной военной властью, чтобы навязать соседям свой язык).

В предыдущей главе я утверждал, что динамизм ранней феодальной Европы в качестве исходной базы капиталистического развития лежал в интенсивных локальных отношениях власти. Теперь мы можем очертить второй этап развития этой динамики, связанный с ростом экстенсивной власти, к которому непосредственное отношение имело государство.

Экономический рост требовал экстенсивной инфраструктуры в той же мере, в какой и интенсивной. Как я утверждал в предыдущих главах, изначально наибольший вклад внесли нормативное умиротворение и порядок, обеспечиваемые христианской церковью, в трансцендентной форме, поверх всех социальных границ, а также в форме «транснациональной» морали правящего класса. Однако к XII в. экономический рост создал технические проблемы, включавшие более сложные экономические отношения между иностранцами, которых церковь сторонилась. Тесные отношения между рынками, торговлей и регуляцией собственности, с одной стороны, и государством — с другой, дали государству новые ресурсы, которые оно могло использовать для укрепения своей власти, особенно против папства. Они были существенно усилены на второй, милитаристической фазе их развития. Этими ресурсами наиболее очевидно были деньги и армии, но в более тонком смысле они также включали увеличение логистического контроля над относительно экстенсивными территориями.

Однако прежде всего государства были лишь одним из нескольких типов властных групп, которые являлись частью развития экстенсивной власти. Множество торговых инноваций конца XII–XIII вв.: контрактные отношения, партнерство, страхование, векселя, морское право — были созданы в итальянских городах. Оттуда они распространились на север по двум политическим интерстициальным параллельным линиям торговли, которые я обозначил в предыдущей главе. Все эти инновации сократили транспортные издержки и способствовали установлению более эффективных экстенсивных торговых сетей. Удержись экономическая власть в Центральном Средиземноморье и его линиях коммуникации с севером, и, возможно, именно города плюс слабые традиционные обязательства вассалитета, а не государства в конечном счете стимулировали бы развитие промышленного капитализма. На самом деле один прототип этих альтернативных установлений просуществовал вплоть до XVI в. Прежде чем продолжить рассказ, необходимо обратиться к обсуждению герцогства Бургундия, чтобы все не выглядело так, будто рост национальных государств был неизбежным.

В предыдущей главе я рассмотрел две крупнейшие параллельные средневековые торговые сети, которые растянулись от Средиземноморья к Северному морю. Более важным был западный маршрут — от устья Роны наверх через Восточную Францию во Фландрию. Он находился под контролем не могуществен-них территориальных государств, а ряда светских и священных князьков, среди которых существовали сложные вассальные обязанности, объединенные высокой моралью дворянского класса. Затем (как обычно происходило в Европе) династические несчастные случаи и осторожное использование влияния (плюс снижение автономии священной власти) обеспечили огромную власть единственному правителю — герцогу Бургундии[119]. Экспансия Бургундии происходила в периоды правления выдающихся герцогов: Филиппа Смелого (1363–1404), Жана Бесстрашного (1404–1419), Филиппа Доброго (1419–1467) и Карла Смелого (1467–1477). Ко времени правления последнего практически все современные Нидерланды и Восточная Франция ниже Гренобля приняли сюзеренитет герцогства. Его считали равным по силе королям Англии и Франции (переживавших не лучшие времена) и императорам Германии.

Тем не менее власть Бургундии была менее централизованной в территориальном отношении, а следовательно, меньше походила на государство по сравнению с его конкурентами. Герцогство не имело одной столицы или постоянного королевского двора либо суда. Герцог и его двор путешествовали по владениям, осуществляя правление и регулируя споры иногда из собственных замков, иногда из замков его вассалов, расположенных между Гентом и Брюгге на севере и Дижоном и Бе-зансоном на юге. Существовали два основных территориальных блока: «две Бургундии» (герцогство и графство) на юге, Фландрия, Оно и Брабант — на севере. Эти блоки образовались путем династических браков, интриг, а подчас и открытых военных действий, затем уже герцоги сражались за объединение их администраций. Они направили свои усилия (преимущественно) на два института — высший суд и налогово-военную машину. Они достигли успехов, соизмеримых с их прославленными прозвищами. Но герцогство все равно было лоскутным одеялом, в котором говорили на трех языках: французском, немецком и фламандском, которое объединяло до сих пор антагонистические силы городов и земельных баронов; разрыв между двумя частями его территории обычно составлял более 150 километров (который обнадеживающе сузился до 50 километров за два года до финальной катастрофы). Это был вовсе не единый территориальный мир под управлением герцогской династии. Когда герцог был на севере, он обращался к своим землям: «Наши земли неподалеку отсюда» и к обеим Бургундиям: «Наши земли там и здесь». Когда он был на юге, он менял свою терминологию. Даже его династическая легитимность была немощной. Он хотел титул короля, но формально был обязан платить дань за свои западные земли французской короне (в тесных связях с которой он находился), а за восточные земли — германскому императору. Они могли бы даровать ему желанный титул, но не хотели.

Великий герцог ходил по острию ножа. Он объединил две основные группы (горожан и дворянство) центрального европейского коридора, на который претендовали два территориальных государства: Франция и Германия. Ни внутренние группы, ни соперничавшие государства не хотели видеть Бургундию в качестве третьей крупной державы, но все стороны были взаимно антагонистическими, их можно было легко настроить друг против друга. Герцог умело балансировал между ними, хотя при этом неминуемо склонялся на сторону дворянства, а не городов.

Бургундский двор властвовал над умами современников, а также их последователей. Его блеск вызывал всеобщее восхищение. Его почтение к рыцарству выглядело экстраординарным для всего европейского мира, где реальные инфраструктуры рыцарства (феодальное ополчение, поместье, трансцендентное христианство) были в упадке. Орден Золотого руна, объединивший ветхо- и новозаветные символы чистоты и мужества, а также символы классических источников, был одной из наиболее почетных наград Европы. Герцоги, как свидетельствовали их прозвища, были наиболее прославленными правителями того времени. Впоследствии ритуалы бургундского двора стали моделью для ритуалов европейского абсолютизма, хотя в процессе они должны были быть статическими. Бургундские ритуалы, напротив, выражали собой движение, а не территориальную централизацию: joyeuses entrees — церемониальные процессии графов в своих городах; рыцарские турниры, в рамках которых поля украшались пышно, хотя и временно; поиски Ясоном Золотого руна. А это зависело от свободного дворянства, добровольно и с чувством собственного достоинства присягавшего своему правителю.

К XV в. феодальное государство столкнулось с логистическими трудностями. Война требовала постоянного пополнения налогов и личного состава, а также дисциплинированного корпуса аристократов, джентри, бюргеров и купцов, которые предоставляли эти ресурсы своим правителям на рутинной основе. Правящие классы Бургундии были слишком свободными, чтобы на них можно было положиться. Богатство торгового коридора помогало компенсировать это, но лояльность городов была непостоянной и не способствовала устойчивости классового сознания того класса, к которому принадлежали и бургундские герцоги. Филипп Смелый любил ходить по ковру, изображавшему лидеров восстаний в городах Фландрии — топтать тех, кто посмел бросить ему вызов. Бургундские силы и слабости выявлялись на полях сражений. А там феодальное ополчение, даже усиленное наемниками и наиболее развитой в Европе артиллерией, отныне больше не обладало превосходством над армиями, которые в меньшей степени состояли из одних рыцарей. Как и во всех феодальных, но не централизованных территориальных государствах, многое зависело от персональных качеств и несчастных случаев с наследниками.

Благодаря возникшим трудностям в 1475–1477 гг. произошла быстрая передача власти преемнику. Смелость герцога Карла перешла в безрассудство. Пытаясь ускорить консолидацию своих восточных земель, он нажил слишком много врагов. Обладая численным преимуществом, он решился выступить против грозных фаланг пикинеров швейцарских городов. Войско Карла состояло из тяжеловооруженных бургундских конных рыцарей, не слишком надежной фламандской пехоты, большая часть которой продолжила движение на юг во время битвы, и иностранных наемников, которые благоразумно отступали, как это обычно делали рациональные наемники. В решающей битве при Нанси в 1477 г. войско Карла потерпело страшное поражение, не сумев разбить фалангу пикинеров. Герцог Карл бежал, возможно, уже будучи раненным. Он попытался переплыть реку на лошади и был выбит из седла. Громоздкость его тяжелого доспеха делала его легкой мишенью. Его обмороженное, голое и изуродованное тело без одежды, доспеха и украшений обнаружили несколько дней спустя в соседней реке. Голова Карла была расколота алебардой, на животе и пояснице были следы от многочисленных ударов копий, а лицо было настолько обезображено дикими животными, что лишь личный врач смог опознать его по боевым шрамам и длинным ногтям пальцев рук.

Без наследника мужского пола герцогство быстро распалось на части, проматывая задом наперед историю его исходного возникновения. Дочь Карла ухватилась за брак с его «союзником» Максимилианом Габсбургом, германским императором. Земли Карла Смелого отошли к монархии Габсбургов и к монархии Валуа.

В следующем веке земли Бургундии по-прежнему оставались ключевой частью другого, отчасти династического и территориального децентрализованного государства — империи Габсбургов Карла V и Филиппа II. Тем не менее даже эти режимы развили в каждом из центров (Австрии, Неаполе, Испании и Фландрии) многие установления сконцентрированных территориальных «современных» государств. Как отметил Бродель (Braudel 1973: 701–703), к середине XVII в. именно территориальная концентрация ресурсов была тем, что имело первостепенное значение. Более обширные, но разбросанные ресурсы Габсбургов не могли быть использованы в налогово-военной концентрации, сопоставимой с той, которую проводили княжества среднего размера с плодородным и послушным центром, например Франция. От обеих крайностей государства стали двигаться к конвергенции по образцу этой модели. Земли Габсбургов распались на Испанию, Австрию и Нидерланды, то же самое, только более компактно, произошло с конфедерацией швейцарских городов. В Германии и Италии этот процесс продлился гораздо дольше, хотя модель была очевидна. Давайте выясним почему.

Концентрация ресурсов оказалась ключом в геополитическом отношении. Государства, которые выигрывали от нее, были не столько ее ведущими акторами, сколько теми, кто воспользовался ее плодами. Двигателем был рост экономики. Его проникновение в экономику областей, окружавших центр государства (чего не было в Бургундии), давало возможность установить рутинные, относительно универсальные права и обязанности по всей территориально определенной зоне ядра, что было одинаково полезным в экономическом и военном отношении. Долгосрочный сдвиг экономической власти на север и запад также поместил эти области за пределами богатых итало-бургундских областей. Северные и западные государства в возрастающей степени вовлекались в коммерческое развитие. Прежде всего новые системы учета появились практически одновременно у государства, церкви и поместья. Записи Генриха II, использованные в этой главе, свидетельствуют об огромных логистических способностях государства. Параллельно государствам собственный учет вели владельцы маноров. Первыми сведениями, обнаруженными историками, были данные о поместье епископа Винчестерского в 1208–1209 гг. Умение читать и писать было шире распространено среди состоятельных людей, о чем свидетельствует увеличение королевских посланий, подобных тем, которые Генрих II адресовал своим провинциальным представителям, а также одновременная циркуляция трактатов по управлению поместьем. Данный период демонстрирует оживление интереса к коммуникации, по крайней мере к центральной организации территории. Этот интерес и организация были преимущественно светскими, а разделяли их авторитетные государства и более диффузные элементы «гражданского общества».

Важной частью такого оживления было возрождение классического образования[120], утилитарным крылом которого было переоткрытие римского права, очевидно, применительно к государству, поскольку оно систематизировало универсальные правила поведения по всей территории. Но классическая философия и произведения в целом были также наполнены важностью экстенсивной коммуникации и организации среди наделенных разумом людей (как я утверждаю в главе 9). Они всегда были латентной секулярной альтернативой существующей нормативной роли христианства. Классические знания были доступны в сохранившихся греческих и латинских текстах на краю христианства — в уцелевшей греческой культуре на юге Италии и Сицилии и, что более важно, во всем арабском мире. В XII в. в нормандских княжествах Центрального Средиземноморья и в отвоеванной Испании были восстановлены классические работы, дополненные исламскими комментариями. Папство держало их на расстоянии вытянутой руки. Эти знания были позаимствованы учителями, которые уже вышли за пределы традиционной соборной школы. Они были институционализированы в первых трех европейских университетах: Болонском, Парижском и Оксфордском в начале XIII в., а затем в пятидесяти трех университетах к 1400 г. Университеты сочетали теологию и каноническое право соборных школ с римским правом, философией, письмом и медициной классического обучения. Они были автономными, хотя функциональные отношения с церковью и государством были тесными, поскольку их выпускники во все большей степени занимали средний, неблагородный уровень церковной и государственной бюрократии. Грамоты о высшем образовании назывались «клерками». Эволюция этого термина, обозначающего человека, имеющего тонзуру и относящегося к священническому сословию, до грамотного, то есть «ученого», к концу XIII в. служит свидетельством частичной секуляризации образования.

Таким образом, обмен сообщениями заметно улучшился с XII по XIV в., создавая тем самым большие возможности для контроля за пространством благодаря увеличению количества грамотных людей (Cipolla 1969: 43–61; Clanchy 1981). Коммуникация впервые со времен древних коммуникационных систем получила стимул в конце XIII — начале XIV в. в виде технической революции — замены пергамента бумагой. Как писал Ин-нис (Innis 1950: 140–172), пергамент — вещь надежная, но дорогая. Следовательно, он хорошо подходил таким организациям власти, как церковь, которые делали особый акцент на времени, господстве и иерархии. Бумага была легче, дешевле и быстрее выходила из строя, усиливая экстенсивную, диффузную, децентрализованную власть. Как и большинство изобретений того времени, которые будут описаны ниже, бумага была изобретена не в Европе. Она импортировалась из исламского мира в течение нескольких веков. Но затем, когда были созданы европейские целлюлозно-бумажные фабрики (первая из известных фабрик была запущена в 1276 г.), потенциальная дешевизна бумаги могла быть использована. Увеличивалось количество писцов, книг и книжной торговли. Очки были изобретены в Тоскане в 1280-х гг. и за два десятилетия распространились по всей Европе. Средний объем папской корреспонденции в XIV в. утроился по сравнению с XIII в. (Murray 1978; 299–300). Письменные предписания английским королевским служащим многократно увеличились: соответственно между июнем 1333 г. и ноябрем 1334 г. шериф Бедфордшира и Бакингемшира получил тысячи таких предписаний! Это одновременно способствовало развитию королевской бюрократии и увеличению числа локальных шерифов (Mills and Jenkinson 1928). Увеличивалось количество копий книг. Книга путешествий «Приключения Сэра Джона Мандевиля», написанная в 1356 г., разошлась тиражом более чем 200 экземпляров (один из которых находился в маленькой библиотеке неудачливого еретика Меноккио, упомянутого в главе 12). Было сделано 73 копии «Приключений» на немецком и голландском, 37 на французском, 40 на английском и 50 на латыни. Это свидетельствовало о транснациональном лингвистическом состоянии Европы с народными языками, постепенно вытесняющими латынь (Braudel 1973^: 29^).

Вместе с тем до изобретения книгопечатания грамотность и владение книгами были ограничены кругом относительно богатых и городских жителей, а также церковью. Статистические оценки уровня грамотности доступны для несколько более поздних периодов, хотя нам известно, что этот уровень рос на протяжении средневекового периода в Англии. Кресси (Cres-sy 1981) измерял уровень грамотности способностью поставить собственное имя под показаниями, даваемыми в местных судах и записанными епархией Норидж в 1530-х гг. В то время как все священнослужители и профессионалы, а также практически все джентри могли поставить свою подпись в этом десятилетии, лишь треть йоменов, четверть торговцев и ремесленников и около 5 % землепашцев могли расписываться. Такие же невысокие уровни были обнаружены Ле Руа Ладюри (Le Roy Ladurie 1966: 345^_347) в Лангедоке в 1570-90-х гг.: лишь 3 % землепашцев и 10% богатых крестьян могли писать. Неспециалисты могут усомниться, является ли подпись признаком грамотности. Но историки утверждают, что она может быть использована для установления способности к чтению и определенных навыков письма. Чтение, а не письмо было более востребованным и широко распространенным достижением. Не было никакого смысла учить человека ставить свою подпись без того, чтобы не учить его читать, к тому же никакой инициативы к обучению письму не проявляли до тех пор, пока определенная властная позиция человека не требовала от него такого умения. В конце средневекового периода чтение и письмо по-прежнему оставались относительно «публичной деятельностью». Важные документы, такие как Великая хартия вольностей, публично выставлялись и зачитывались вслух на собраниях. Документы, завещания и списки заслушивались; у нас еще сохранилась культура «аудиального слова», например «аудит» счетов или «я не слышал от него» (Clanchy 1981). Грамотность парадоксальным образом все еще оставалась устной и в большей степени ограниченной областями публичной власти, особенно церковью, государством и торговлей.

В конце XIV в. произошел прецедент, который укрепил эту ограниченность. Джон Уиклиф был одним из многих радикальных сторонников индивидуального универсального спасения без священнического опосредования: «Каждый человек, заслуживающий порицания, да порицается за проступки свои, каждому человеку да воздастся по заслугам его». Он основал движение лоллардов, которое перевело Библию на английский и распространяло народную литературу через «альтернативные коммуникационные сети» ремесленников, йоменов и местных школьных учителей. Церковь надавила на правительство, чтобы признать это движение ересью. Последовали гонения и репрессии. Тем не менее 175 рукописных копий библий Уикли-фа, переведенных на национальные языки, все еще сохранились. А лолларды остались в дебрях истории.

Это подтверждает классовые и гендерные ограничения (лишь немногие женщины могли читать и еще меньше писать) публичной грамотности. Тем не менее внутри этих рамок грамотность могла распространяться на протяжении всего позднего средневекового периода, широко проникая в господствующие социальные группы. Национальный народный язык объединял их, начиная увеличивать территориально централизованную классовую мораль, которая представляла собой жизнеспособную альтернативу традиционных нетерриториальных сетей классовой морали, типичным представителем которой было герцогство Бургундия.

Если от символической коммуникации мы обратимся к транспортировке объектов, то обнаружим, что транспортные системы развивались более неравномерно. На суше римские дороги и акведуки не имели себе равных на протяжении всего этого периода, а потому сухопутная коммуникация отставала. На море медленные серии усовершенствования древних кораблей начались довольно рано в Средиземноморье и продолжились на протяжении всего периода с постоянным ростом северного и атлантического вклада. Магнитный компас, привезенный из Китая в конце XII в., судовой руль с ахтерштевнем был изобретен (независимо от гораздо более раннего китайского изобретения) на севере в XIII в. — эти и другие изобретения увеличили грузоподъемность кораблей, в иные зимы давали им возможность выходить в море, а также улучшили прибрежную навигацию. Но действительно революционное развитие всей оснастки кораблей и океанической навигации не происходило вплоть до более позднего периода — середины XV в.

Позвольте нам остановить время в тот момент, когда часы стали частью цивилизованной жизни в начале XIV в., и посмотреть, как далеко зашло развитие логистики экстенсивной власти. На первый взгляд оно не выглядит впечатляющим. Контроль и коммуникация на большие расстояния были те же, что и во времена Римской империи. Например, логистика военной мобильности была такой же, какой она была на протяжении большей части древней истории. Армии по-прежнему могли идти три дня без пополнения провизии и около девяти дней, если им не приходилось нести на себе воду. Но были также сделаны определенные усовершенствования: передача большого количества письменных сообщений, в результате чего их могли прочесть (если не написать) большее число людей; более надежные и быстрые прибрежные морские пути; вертикальная коммуникация между классами, которая стала легче благодаря общей христианской идентичности и все более общим языкам в рамках «национальных» областей. Вместе с тем сухопутный транспорт, по всей вероятности, не стал лучше, тогда как большинство наиболее протяженных коммуникационных путей были частично перекрыты государственными границами, пошлинами, иногда специальным торговым регулированием, а также из-за отсутствия информации об отношениях между государством и церковью. Экстенсивное восстановление и инновации по-прежнему были распределены между несколькими конкурирующими, частично совпадающими властями.

Но эта комбинация плюсов и минусов все-таки привела к усилению контроля над одной определенной территорией — развивающимся «национальным» государством. Сравнение с Римом, бесполезно, если мы рассматриваем политический контроль. Английское государство XIV в. осуществляло контроль над территорией, которая была немногим больше одной двадцатой Римской империи. Если ее инфраструктурные технологии были более или менее сравнимы с технологиями Рима, то Англия в принципе могла осуществлять координирующую власть, в двадцать раз превышающую римскую. В частности, ее провинции были относительно спокойными. В XII в. шерифы и прочие провинциальные служащие должны были представлять свои отчеты в Вестминстер дважды в год. В XIII и XIV вв., поскольку министерство финансов стало более сложным, количество визитов было сокращено до одного продолжительностью по меньшей мере две недели для каждого графства; но обеспечение безопасности отныне стало более жестким. Подобная физическая координация была невозможной для римлян, за исключением отдельных провинций. В 1322 г. этот процесс был затруднен, когда министерство финансов и его архив переехали в Иорк. Тот факт, что этот переезд занял три дня, чтобы преодолеть 300 километров, обычно воспринимался как признак слабости коммуникаций (Jewell 1976: 26). А тот факт, что он вообще произошел, к тому же на регулярной основе в течение последующих двух столетий, свидетельствовал о силе государственного контроля. По римским стандартам английские шерифы были завалены письменными предписаниями и требованиями, атакованы следственными комиссиями и погружены в рутину написания регулярных ответных отчетов[121]. Дороги, реки и прибрежная навигация, грамотность, доступность продовольственного снабжения для армий были подходящими для рутинного проникновения подобных ограниченных территориальных областей.

Разумеется, формальная власть государства в средневековой Англии была несравнимо меньшей. Ни один король не верил или не поощрял веры в то, что он был божеством и его слово было законом, как делали многие императоры. Ни одному из правителей этого периода не нужна была армия, чтобы сделать это реальностью. Деспотическая власть над обществом не была формальной характеристикой средневековой Европы в отличие от Рима. Отношения между правителем и правящим классом были отношениями между носителями одной и той же диффузной классовой/национальной идентичности. Мы уже видели, что в Риме инфраструктурные практики отличались от принципов, поскольку ни один император не мог в реальности проникнуть в «гражданское общество» без помощи полуавтономной провинциальной знати. В Средние века это воспринималось как принцип и как практика. В Англии принцип верховной власти постепенно смещался от правления короля в верховном совете к правлению короля в парламенте с существенными периодами пересечения между ними. Первая система подразумевала великих баронов, включая высшее духовенство; вторая — городских бюргеров и также джентри различных графств. Другие европейские государства развили более формальную разновидность — Standestaat (сословное [корпоративное] государство), управляемое монархом с отдельными собраниями, представлявшими три или четыре сословия государства (дворянство, священнослужителей, бюргеров и иногда богатых крестьян). Все эти политические структуры обладали тремя общими характеристиками: правление осуществлялось с согласия и посредством координации включенных властных групп, постоянная координация предполагала скорее устойчивое «универсальное» территориальное государство, а не частные феодальные отношения вассалитета к их правителю; сословия были отдельными сущностями, внешними по отношению друг к другу, а не органическим целым, а также обладали маленьким взаимным проникновением власти. Государственное управление зависело от территориальной координации автономных акторов. Но если оно было эффективным, государство могло достичь существенной концентрации коллективной власти. В отличие от римских властных групп (после исчезновения сената) они могли регулярно встречаться в рамках собраний/парламентов/сословно-представительных органов для совместной координации политики. В отличие от Рима лишь немногие могущественные бароны могли объединиться на базе династических связей. Как и у римлян, координация происходила на местном уровне. Шериф мог собирать налоги только с согласия местных богачей; мирная справедливость могла получить эффективных свидетелей и судей только с согласия местной власти.

Слабость этой системы состояла в отсутствии органического единства. В рамках этого периода всегда существовали трения между королевской администрацией и состоятельными семьями. Недовольство росло, поскольку король использовал «новых людей», аутсайдеров, «злых советников», и получало выражение, когда не мог «жить за свой счет» с этими людьми и был вынужден просить денег у его советов/парламента/сословий. Но когда система работала, в исторической перспективе она была сильной в координации своих территорий и подданных, а также ресурсов своего ядра — «центральных областей», даже если власть над ними была слабой. И, как мы уже убедились, ее могущество по координации и концентрации росло. К 1450 г. это было уже территориально координируемое, хотя еще и не унитарное «органическое» государство. Оно по-прежнему состояло из двух различных уровней: короля и локальных баронов, а отношения между ними напоминали территориальный федерализм.

В конце XVI в. Фрэнсис Бэкон писал, что три изобретения «изменили облик и состояние всего мира» — порох, книгопечатание и морской компас. В общем с этим замечанием не поспоришь, однако отметим некоторые нюансы[122]. Артиллерийские батареи, печатный станок со съемными литерами, а также комбинация океанических навигационных техник и «полностью снаряженный» корабль действительно изменили облик экстенсивной власти по всему миру. Изначальный импульс для этих изобретений был дан на Востоке (хотя печать могла быть открыта в Европе), но речь идет не о изобретении, а о широком распространении., в котором и состоял вклад Европы в мировую историю власти.

Артиллерия была самым первым и в то же время самым медленным по дальнейшему совершенствованию изобретением: ни артиллерийская батарея, ни легкое огнестрельное оружие, используемые в 1326 г., не были решающим оружием в сухопутном сражении вплоть до вторжения в 1494 г. короля Франции Карла VIII в Италию, а расцвет корабельной артиллерии начался несколько позже. «Навигационная революция», которая способствовала развитию океанического, а не прибрежного плавания, по большей части произошла в XV в. Печатный станок со съемными литерами не заставил себя долго ждать. Изобретенный в 1440–1450 гг., он выпустил 20 млн книг к 1500 г. (когда европейское население составляло 70 млн человек).

Хронологическое совпадение периодов их возникновения — 1450–1500 гг. — поразительно. Как поразительна их связь с двумя возникшими структурами власти европейского общества — капитализмом и национальным государством. Совместный импульс, который придали эти два изобретения, имел решающее значение в Европе и отсутствовал в Азии. Капиталистический динамизм был очевиден в навигационных событиях, а также в отваге на службе у жадности, которая гнала купечество в неизведанный океан. Печать под патронажем крупных кредиторов была доходным капиталистическим бизнесом, ориентированным на децентрализованный массовый рынок. Но зависимость капитала от национального государства была очевидной в двух случаях. Мореплаватели искали государственного финансирования, лицензий и протекции вначале от Португалии и Испании, затем от Голландии, Англии и Франции. Артиллерия была практически изначально на службе у государства, и ее производство также требовало государственных лицензий и протекции. Отныне было необходимо, чтобы мореплаватели, артиллеристы, а также другие квалифицированные рабочие были грамотными, поэтому создавались школы, обучение в которых велось на национальном языке (Cipolla 1969: 49). Изначально книгопечатание традиционно служило христианскому Богу. Вплоть до середины XVII в. большинство книг были религиозными и к тому же на латинском языке. Только когда национальный язык начал преобладать, книгопечатание стало усиливать национально-государственные границы, положив тем самым конец публичному использованию транснациональных языков: латыни и французского, а также диалектов различных регионов в основных государствах.

Эффект от этих изобретений будет рассмотрен в следующей главе. Но, завершая эту главу, они резюмируют ее тему: поскольку изначальный динамизм феодальной Европы стал более экстенсивным, капитализм и национальное государство сформировали слабый, но координируемый альянс, который в скором времени активизировался и покорил небо и землю.

Ardant, G. (1975). Financial policy and economic infrastructure of modem states and nations. In The Formation of National States in Western Europe, ed. C. Tilly. Princeton, N.J.: Princeton University Press.

Armstrong, C. A.J. (1980). England, France and Burgundy in the Fifteenth Century. London: Hambledon Press.

Bowsky, W. M. (1970). The Finances of the Commune of Siena, 1287–1355. Oxford: Clarendon Press.

Braudel, F. (1973). Capitalism and Material Life. London: Weidenfeld & Nicolson.

Braun, R. (1975). Taxation, sociopolitical structure and state-building: Great Britain and Brandenburg-Prussia. In the Formation of National States in Western Europe, ed. C. Tilly. Princeton, N.J.: Princeton University Press.

Cartellieri, O. (1970). The Court of Burgundy. New York: Haskell House Publishers.

Carus-Wilson, E.M., and О. Coleman (1963). England’s Export Trade 1275–1547. Oxford: Clarendon Press.

Chrimes, S. B. (1966). An Introduction to the Administrative History of Medieval England. Oxford: Blackwell.

Cipolla, C. (1965). Guns and Sails in the Early Phase of European Expansion 1400–1700. London: Collins; Чиполла, К. (2007). Артиллерия и парусный флот. Описание и технология вооружения XV–XVIII вв. М.: Центрполиграф.--. (1969) Literacy and Development in the West. Harmondsworth, England: Penguin Books.

Clanchy, M.T. (1981). Literate and illiterate; hearing and seeing: England 1066–1307. In Literacy and Social Development in the West: a Reader, ed. H.J.Graff. Cambridge: Cambridge University Press.

Cressy, D. (1981). Levels of illiteracy in England 1530–1730. In Literacy and Social Development in the West: A Reader, ed. H.J.Graff, Cambridge: Cambridge University Press.

Farmer, D. L. (1956). Some price fluctuations in Angevin England. Economic History Review, 9.--. (1957). Some grain prices movements in 13th century England. Economic History Review, 10.

Finer, S. E. (1975). State and nationbuilding in Europe: the role of the military. In The Formation of National States in Western Europe, ed. C.Tilly. Princeton, N.J.: Princeton University Press.

Fowler, K. (ed.). (1971). The Hundred Years’ War. London: Macmillan.--. (1980). The Age of Plantagenet and Valois. London: Ferndale Editions.

Harris, G. L. (1975). King, Parliament and Public Finance in Medieval England to 1369. Oxford: Clarendon Press.

Henneman, J. B. (1971). Royal Taxation in Fourteenth-Century France. Princeton, N.J.: Princeton University Press.

Hintze, O. (1975). The Historical Essays of Otto Hintze, ed. F.Gilbert. New York: Oxford University Press.

Howard, M. (1976). War in European History. London: Oxford University Press.

Innis, H. (1950). Empire and Communications. Oxford: Clarendon Press.

Jewell, H.M. (1972). English Local Administration in the Middle Ages. Newton Abbot, England: David & Charles.

Kiernan, V.G. (1965). State and nation in western Europe. Past and Present, 31.

Lane, EC. (1966). The economic meaning of war and protection. In Venice and History, ed. Lane. Baltimore: Johns Hopkins University Press.

Le Roy Ladurie, E. (1966). Les Paysans de Languedoc. Paris: SEUPEN.

Lewis, P. S. (1968). Later Medieval France — the Polity. London: Macmillan.

Lloyd, Т.Н. (1982). Alien Merchants in England in the High Middle Ages. Brighton: Harvester.

McFarlane, К. B. (1962). England and the Hundred Years’ War. Past and Present, 22. --. (1973). The Nobility of Later Medieval England. Oxford: Clarendon Press.

McKisack, M. (1959). The Fourteenth Century. Oxford: Clarendon Press.

Mann, M. (1980). State and society, 1130–1815: an analysis of English state finances. In Political Power and Social Theory, vol. I, ed. M. Zeitlin. Greenwich, Conn.: J Al Press.

Miller, E. (1972). Government Economic Policies and Public Finance, 1000–1500. In The Fontana Economic History of Europe: The Middle Ages, ed. С. M. Cipolla. London: Fontana.--. (1975). War, taxation and the English economy in the late thirteenth and early fourteenth centuries. In War and Economic Development, ed. J. M. Winter. Cambridge: Cambridge University Press.

Mills, M.H., and С. H.Jenkinson (1928). Rolls from a sheriff’s office of the fourteenth century. English Historical Review, 43.

Murray, A. (1978). Reason and Society in the Middle Ages. Oxford: Clarendon Press.

Painter, S. (1951). The Rise of the Feudal Monarchies. Ithaca, N.Y.: Cornell University Press.

Pare, G., et al. (1933). La renaissance du xii’ siecle: les ecoles et Г enseignement. Paris and Ottawa: Urin and Institut des Etudes Medievales.

Phelps-Brown, E.H., and S.V. Hopkins (1956). Seven centuries of the price of consumables. Economica, 23.

Poole, A. L. (1951). From Domesday Book to Magna Carta. Oxford: Clarendon Press. Poulantzas, N. (1972). Pouvoir politique et classes sociales. Paris: Maspero.

Powicke, M. (1962). The Thirteenth Century. Oxford: Clarendon Press.

Ramsay, J. H. (1920). Lancaster and York. Oxford: Clarendon Press.--. (1925). A History of the Revenues of the Kings of England 1066–1399. 2 vols. Oxford: Clarendon Press.

Rashdall, H. (1936). The Universities of Europe in the Middle Ages. 3 vols. Oxford: Clarendon Press.

Rey, M. (1965). Lesfinances royales sous Charles Vi. Paris: SEUPEN.

Ronciere, С. M. de la (1968). Indirect taxes of «Gabelles» at Florence in the fourteenth century. In Florentine Studies, ed. N. Rubinstein. Evanston, Ill.: Northwestern University Press.

Sorokin, P.A. (1962). Social and Cultural Dynamics, vol. III. New York: Bedminster Press. Steel, A. (1954). The Receipt of the Exchequer 1377–1485. Cambridge: Cambridge University Press.

Strayer, J. R. (1970). On the Medieval Origins of the Modern State. Princeton, N.J.: Princeton University Press.

Strayer, J. R., and C. H.Holt (1939). Studies in Early French Taxation. Cambridge, Mass.: Harvard University Press.

Tilly, C. (ed.) (1975). The Formation of National States in Western Europe. Princeton, N.J.: Princeton University Press.

Tout, T. F. (1920-33). Chapters in the Administrative History of Medieval England. 6 vols. Manchester: Manchester University Press.

Tout, T. E, and D. Broome (1924). A National Balance-Sheet for 1362-3. English Historical Review, 39.

Tuchman, B.W. (1979). A Distant Mirror: The Calamitous Fourteenth Century. Harmonds worth, England: Penguin Books.

Vaughan, R. (1973). Charles the Bold. London: Longman. --. (1975). Valois Burgundy. London: Allen Lane.

Verbruggen, J.F. (1977). The Art of Warfare in Western Europe during the Middle Ages. Amsterdam: North-Holland.

Waley, D. P. (1968). The Army of the Florentine Republic from the twelfth to the fourteenth centuries. In Florentine Studies, ed. N. Rubinstein. Evanston, Ill.: Northwestern University Press.

White, L., Jr. (1972). The Expansion of Technology 500-1500. In The Fontana Economic History of Europe: The Middle Ages, ed. C. M.Cipolla. London: Fontana.

Wolfe, M. (1972). The Fiscal System of Renaissance France. New Haven, Conn.: Yale University Press.

Wolffe, B.P. (1971). The Royal Demesne in English History. London: Allen & Unwin.