Истоки инквизиции в Испании XV века

I. Зловещие предзнаменования

Если верить некоторым современным испанским ученым, толедские волнения 1449 г. означали начало антимарранского движения в обоих королевствах, в Кастилии и Арагоне[667]. Соответственно, период, последовавший за этой вспышкой, был отмечен все возраставшей ненавистью к прозелитам, в то время как предыдущий период, начавшийся с массового крещения в 1391 г. и продолжавшийся до 1449 г., характеризовался демонстрацией доброй воли и благожелательности со стороны «старых христиан» по отношению к «новым». Никакого переходного периода от дружеского отношения к враждебному этими учеными не отмечено. Соответственно, мы можем понять, что, по их мнению, перемена была быстрой и радикальной — в виде перелома, случившегося в Толедо в январе 1449 г.

Эта концепция при проверке оказывается просто неисторичной. Она не объясняет явлений, относящихся к событиям 1449 г. и происходивших ранее, и точно так же оставляет без объяснения причины этих событий. Эта концепция соответственно не дает возможности высказать предположения об истинном влиянии этих событий, а следовательно, и об их историческом значении.

Так, по определению Менендеса Пелайо, толедские бесчинства были «первой искрой» гонений и ненависти, нацеленной на марранов[668]. Но это определение откровенно ошибочно, потому что взрыв ненависти в Толедо был не искрой, а огромным пожаром гигантской силы. Это было народное извержение вулкана, и, как всякое извержение, оно долго назревало. Таким образом, если оно и играло какую-то роль в том, что появились новые пути развития событий, то само по себе оно было пиком продолжительной эволюции.

Если мы хотим понять, как разразились эти события и к чему они в конце концов привели, мы должны внимательно проследить ход этой эволюции.

По существу, как мы это видим, «Толедо-49» не был «поворотным пунктом» в истории марранов и Испании. В поворотных пунктах история меняет свой курс, а здесь этого не случилось. Однако, рассматриваемое в перспективе, «Толедо-49» открыло новую фазу в продолжительном конфликте между «старыми» и «новыми христианами» в Испании. Другие фазы, достигшие еще более высоких точек, последовали за этой в ближайшие десятилетия, но все они были частью одного социального порыва, неустанно ведущего к тому же результату.

Разумеется, возможно, что для многих марранов, как и для многих «старых христиан», в то время яростная атака на марранов была полным сюрпризом. Зачастую первое крупное землетрясение в любом месте происходит неожиданно, но это лишь потому, что предварительные толчки, колебания почвы и настораживающие сигналы остаются незамеченными, а если и замеченными, то неверно истолкованными. Ясно, что в случае социального взрыва, известного под именем толедских волнений, ему предшествовало напряжение, которое нельзя было упустить из виду. Это напряжение постоянно подавало сигнал и о том, что происходит, и о том, что ещё произойдет. Но в том, что касается марранов, большинство из этих сигналов не были поняты или были неверно истолкованы. Мы не должны этому удивляться. Анналы всех народов свидетельствуют о том, что неизбежность несчастья редко осознается.

Если то, что народам не удается предвидеть будущее, не должно, как правило, вызывать наше удивление, то провал историков, неспособных разглядеть прошлое, взывает в данном случае к объяснению. Хорошо обученные исследователи, как нам кажется, должны быть в состоянии обнаружить в постоянно изучаемых ими источниках тенденцию, ведущую к «Толедо-49». Но ни в одном из исследований по этому вопросу такая тенденция не обнаружена и даже не предположена. Напротив, они склонны изображать период, предшествующий 1449 г., как мирное сосуществование «старых» и «новых христиан». Процитируем ещё раз Менендеса Пелайо: «Испанское общество приняло неофитов (т. е. новообращенных 1391 и 1412 гг.) с распростертыми объятьями»[669], и, согласно Пелайо, это дружеское «приятие» продолжалось очень долгое время. Чтобы не ошибиться, он утверждает, что это поведение отражает одностороннюю любовь, которая осталась безответной или не была оплачена марранами той же монетой. И все же, несмотря на это, он верит, что разрыв в отношениях, или превращение «любви» в лютую ненависть, не имело места до 1449 г.

Было несколько причин для принятия такого взгляда, и мы обсудим это позже[670], но одна из них должна быть упомянута сейчас: отсутствие во всех хрониках того периода какого-либо признака конфликта между «старыми» и «новыми христианами». Это отсутствие интерпретируется как признак мира, как доказательство гармоничного сосуществования. На деле это происходит по совершенно иной причине, а именно — из-за цензуры, навязанной заинтересованными сторонами хронистам периода, предшествовавшего 1449 г. Эта цензура была настолько основательной и в то же время деликатной, что сам факт ее существования был с трудом заметен, так что не стоит удивляться тому, что многие исследователи оказались обманутыми. Тем не менее невозможно, чтобы документы не сохранили следов скрытой правды. И эти следы, подвергнутые анализу и соотнесенные с известными, относящимися к делу фактами, раскрывают нам спрятанную сторону событий, приведших к «Толедо-49».

Чтобы проследить развитие событий с самого начала, мы должны заново пересмотреть все крупномасштабные обращения испанских евреев в христианство во время периода Реконкисты, а также реакцию части испанского народа на эти обращения[671]. Мы попытаемся рассмотреть это двойное явление так, как оно проявилось в период, начиная с первого звена в цепи — с крещений 1109 г.

Как и крещения евреев в Рейнской области во время Первого крестового похода (1096), и как происходившие в Испании в 1391 г., испанские крещения 1109 г. произошли в результате массовых убийств, которые, как волна цунами, ударили и смели с земли многие общины почти одновременно. Пострадавшими оказались общины Толедо и его окрестностей, северной Кастилии (вокруг Бургоса) и Леона (вокруг его столицы). Мы располагаем прямой, хотя и недостаточной, информацией об этих бойнях и последующих за ними крещениях[672], но у нас нет никаких достоверных сведений о том, как были приняты обществом новообращенные.

Тем не менее из нескольких фуэро, жалованных Толедо королем Альфонсо VII в 1118 г.[673], мы можем прийти к относительно надежному заключению о том, какой «прием» был в то время оказан новообращенным. Эти законы появились в ответ на требования, адресованные бюргерами королевским советникам по делам, имеющим отношение к еврейскому вопросу, и первый из этих законов касается не только евреев, но и еврейских новообращенных в христианство. Он гласит следующее:

То, что евреям не позволено занять должность или положение, которое может дать им возможность получить власть над христианами, было неотъемлемой частью христианского закона со времен Феодосия II[675]. Однако Альфонсо VI, завоеватель Толедо, поставил интересы государства выше законов Церкви и назначил евреев на ряд постов, дающих высшую власть и большой престиж[676]. В 1081 г. папа Григорий VII укорил Альфонсо за эти назначения[677], но король проигнорировал папский выговор так же, как игнорировал и прежнее запрещение Церкви. Однако, поступая так, Альфонсо VI пренебрег не только желаниями папы, но и чувствами своих христианских подданных, многие из которых с отвращением восприняли назначения евреев на высокие посты. Когда эти люди поняли, что никакая власть в христианской церкви не может заставить Альфонсо изменить его позицию, их сдерживаемая ярость перешла в политическое убийство. Они подстерегли и убили Соломона бен Феррусиэля, придворного Альфонсо и посла по особым поручениям, при его возвращении в его родной город Толедо из Арагона, куда он был послан с королевской миссией[678]. В ретроспективе это убийство выглядит как вспышка молнии в наэлектризованной атмосфере. Оно случилось за год до массовой резни и могло, да и должно было, стать предупреждением о грядущем шторме, но у нас нет никаких указаний на влияние этого события в будущем.

Шторм разразился 15 августа 1109 г.[679], через полтора месяца после смерти Альфонсо VI и до того, как новое правительство успело укрепиться, а страна раскололась по вопросу о наследовании. Как мы уже отметили[680], периоды междуцарствия часто оказывались тяжелыми временами для еврейских общин на Западе, в особенности когда в сочетании с политическим неспокойствием страна страдала от военного разгрома или тяжелых экономических проблем. Именно такая ситуация и сложилась в то время в Кастилии.

Только за год до смерти Альфонсо его армии потерпели сокрушительное поражение от Альморавидов в Уклесе, оставив, по всем доступным подсчетам, на поле боя тысячи убитых. То, что вина за это поражение была возложена на евреев, составлявших часть армии Альфонсо при Уклесе, возможно, и даже очень возможно. Но поведение евреев в этой решающей битве и относящиеся к этому детали (как они описаны Амадором) и по сей день недостаточно подкреплены основательными свидетельствами[681]. Конечно, если такие обвинения были выдвинуты против евреев, то они помогли бы раздуть пламя пожара ненависти против них, но разыгравшаяся ярость могла возникнуть и без этих обвинений. На наш взгляд, этот военный провал сам по себе был достаточен, чтобы привести людей к точке взрыва. Он лишил их самоконтроля в тот период, когда в ситуации междуцарствия внешний контроль отсутствовал или был явно недостаточным.

Никогда еще за свою долгую историю Испания не знала такой широкомасштабной атаки на евреев, как в августе 1109 г., и в определенном смысле не знала такого и вся Европа. Виновники нападений на евреев Испании отличались в одном аспекте от тех, кто ударил по еврейским общинам в Германии примерно за десять лет до того. Там озверевшая толпа, напавшая на евреев, состояла в подавляющем своем большинстве не из жителей тех городов, где жили евреи, а из пришельцев. В Испании же поднялись с мечом в руках на евреев обыкновенные городские жители, соседи тех евреев, которых они теперь подвергли всем формам насилия и надругательства[682]. Не может быть сомнения в том, что этим кровавым актом правителям Испании было послано требование: христианское население городов не желает видеть евреев в своей среде[683].

Однако короли Кастилии и Леона не были склонны обратить внимание на этот призыв, похоже, что и города формально не выразили это требование. Тем не менее они настаивали как минимум на одном требовании, которое несомненно выдвигали неоднократно, а именно: евреи должны быть королевским декретом лишены права занимать любую официальную должность — государственную или муниципальную. Но, как и раньше, король отклонил и это требование, и просьбу горожан о том, чтобы преступления, совершенные против евреев во время мятежей 1109 г., остались безнаказанными. Оба предложения были против интересов короны, и дискуссия по этому поводу продолжалась годами до тех пор, пока поворот событий не заставил Альфонсо VII удовлетворить желания упрямых толедцев. Он это сделал в 1118 г., в день, когда он вошел в город в качестве нового властителя королевства[684].

Чтобы быть точными, мы скажем, что не имеем прямой информации по поводу противоречий, предшествовавших этому декрету, но декрет сам по себе находится в нашем распоряжении, и он предоставляет некоторые ключи к разгадке того, что произошло. Как мы отметили, закон не запрещает всем прозелитам занимать общественные посты в городе, он относится только к недавним обращенным. Но что означает термин «недавние обращенные»? Выражение, использованное в тексте этой привилегии, написанном на латыни (и дошедшем до нас на этом языке) — nuper renati[685], и оно может означать одно из двух: «недавние обращенные» или «эти недавние обращенные». В первом случае имеются в виду все недавние обращенные, перешедшие в христианство из любой веры и в любой период, во втором же случае именно те, евреи, все вместе и каждый в отдельности, которые приняли христианство вследствие резни 1109 г. Более того, как мы видим, закон самим фактом своего издания опирается на «Святых Отцов» католической церкви. Но Отцы Церкви никогда не возражали против назначения «недавних обращенных» на официальные должности[686], и они никогда и нигде в своих трудах не рекомендовали закрыть дорогу еврейским прозелитам к таким должностям.

Что бы ни имел в виду автор этого фуэро, когда он использовал выражение nuper renati, нет сомнения в том, что он в первую очередь имел в виду евреев, крестившихся в 1109 г. Такая формулировка могла удовлетворить коренных христиан — по крайней мере, во время издания закона. Через девять лет после крещения неофиты 1109 г. всё еще могли подпадать под категорию «недавних», и каждый толедец мог с готовностью согласиться, что nuper renati относится к ним. Но как относились христиане к обращенным в десятилетия, следующие после принятия этого закона? В особенности как они вели себя при своей новой конституции?

Никаких документов следующего за фуэро столетия, могущих прояснить этот момент, не сохранилось, но есть свидетельство XV в. о том, что в то время такие документы были доступны[687]. Согласно этому свидетельству, есть основания полагать, что около 1145 г. Альфонсо VII пожаловал толедцам другую привилегию, согласно которой ни один еврейский прозелит или его потомок не могут когда-либо занимать официальную должность в Толедо или его окрестностях. Если такая привилегия была на самом деле дарована, как следует из этого свидетельства, то она была дана в ответ на просьбы толедских «старых христиан», которые, возможно, находились под давлением прозелитов по этому поводу. Последние уже могли требовать себе права на должности в соответствии с фуэро 1118 г.[688] Они могли утверждать, что фуэро не давал этого права недавним обращенным, но их ассоциация с христианским миром уже продолжается десятилетиями, и они не могут называться «недавними»[689]. Горожане, тем не менее, противились этому утверждению и просили Альфонсо VII издать новый приказ, который встанет на их сторону. Возможно, конечно, что они просили его подтвердить, что, употребив термин nuper renati, он имел в виду тех недавних обращенных (т. е. неофитов 1109 г.), так что тот, кто не допускался к официальным должностям в городе, подпадал под этот закон благодаря своему происхождению, т. е. еврейской крови, а не благодаря «недавности».

Не разрабатывая далее эту тему, мы лишь заметим, что вторая привилегия Альфонсо, к которой относятся поздние документы, вскоре вышла из употребления[690]. Несомненно, Церковь возражала против этой базисной концепции, шедшей вразрез с её взглядами и традициями. Возможно и то, что большинство прозелитов уехало из Толедо после издания той привилегии, так что де-факто уравнение прозелитов в правах уже не было актуальным вопросом в городе[691]. Как бы то ни было, упомянутая вторая привилегия никогда не была подтверждена следующими королями. И если подтверждение толедского фуэро Альфонсо VIII в 1178 г. сохраняло условие по поводу nuper renati[692], это выражение уже должно было означать, хотя бы формально, недавних обращенных из всех религий, а вовсе не обязательно еврейских неофитов, и наверняка не евреев, крестившихся в процессе беспорядков 1109 г. Это следует из эквивалентов nuper renati в других испанских документах[693].

В этой связи мы должны сказать еще кое-что, в значительной степени относящееся к нашей дискуссии. Между формальным переводом этого выражения на испанский и его значением в глазах общественного мнения существует заметное и важное различие. Постоянное появление выражения «недавние обращенные» в сочетании с термином евреи («ни евреи, ни недавние обращенные не будут иметь права на официальные должности») привело многих к заключению, что упоминание обращенных относилось только, или в первую очередь, к евреям, перешедшим в христианство[694], а поскольку акцент в запрете был сделан на еврейских прозелитах, вопрос о «недавности» обращения второстепенен. Таким образом, все обращенные из иудаизма любого времени становятся «недавними», и их «недавность» измеряется не месяцами и годами, но десятилетиями или даже поколениями[695]. Со временем термин «новые обращенные» сменился на «новые христиане», и их «новизна» (как прежняя «недавность») осталась вне временных рамок. Эта проблема не ограничилась Толедо или городами, где евреи были крещены в процессе беспорядков 1109 г. Она распространилась на те места, куда перебрались прозелиты и их потомки. Если эта миграция явила собой попытку избежать дискриминации, которую они чувствовали в своем родном городе, то в большинстве случаев жизнь доказала тщетность этой попытки. Антисемитизм, направленный как против евреев, так и против прозелитов, неизменно следовал за ними в их миграции, и, следовательно, его масштаб постоянно расширялся, а не наоборот. Более того, существует свидетельство о том, что антипрозелитские чувства были продолжительными. Когда через несколько поколений после 1118 г. толедское фуэро было распространено на другие города, такие как Кордова (1241), Кармона (1247) и Аликанте (1251), условия, поставленные прозелитам, остались в силе[696], причем их различные изменения означают устойчивость старых привычек[697]. Также важно и то, что в фуэро Кармоны запрещение занимать должности было расширено на всех обращённых (а не только «недавних»), в то время как обозначение, используемое в этой привилегии для прозелитов, — оскорбительный термин tornadizo (ренегат), предполагающий и ненависть, и презрение[698]. Все это показывает, что закон, касающийся прозелитов в толедском фуэро, не перешел автоматически в другие фуэро вместе с остатками старых толедских законов, а был тщательно взвешен, перефразирован и изменен, чтобы соответствовать определенным взглядам бюргеров или приспособить их взгляды к взглядам короля.

То, что антагонизм по отношению к прозелитам вовсе не был локальным явлением, касающимся лишь вышеупомянутых городов, а носил общеиспанский характер, мы можем с ясностью вывести из других документов приблизительно того же периода.

Первым делом, из всех этих документов отметим кодекс Альфонсо X Fuero Real («Королевское фуэро»), который был окончательно сформулирован в 1255 г.

В отличие от фуэро, данных королями определенным городам, которые мы уже упомянули, этот кодекс был предназначен для тех многих городов, где до сих пор не было своих конституций, и при этом выражалась надежда, что этот кодекс в конце концов заменит законы в тех городах, где имелись свои местные фуэро. «Королевское фуэро» было сформулировано таким образом, чтобы служить интересам нации в целом. Поэтому знаменательно, что оно запрещает называть прозелитов унизительным словом tornadizo[699]. По наказанию, предназначенному нарушителям этого приказа (двадцать мараведи за каждый случай), мы можем видеть, что закон предназначался для прекращения оскорблений, но привычка унижать прозелитов была настолько распространенной, и сила, с которой она давала выход чувствам, была настолько велика, что закон не действовал. Из второго кодекса Альфонсо, знаменитых «Семи партид», составление которых было завершено через десять лет (1265)[700], это становится очевидным. Туда были включены два важных закона, касающихся вопроса крещения, или скорее отношения к обращенным в христианство. Один из этих законов — общего характера, другой — специфический. Первый относится ко всем обращенным в христианство, второй же — только к крещеным евреям. Общий закон открывается следующей преамбулой:

Из этого вступительного пассажа мы можем вывести несколько важных заключений. Начать с того, что совершенно очевидно: закон не относится к гипотетическим случаям, а скорее касается конкретной ситуации, в которой прозелиты были презираемы и оскорбляемы. Подобное отношение не было исключением: ведь законодатель рассматривает это как хорошо известный обычай, настолько хорошо известный, что, по его мнению, это отвращает «многих» последователей других религий от перехода в христианство. Ясно, что законодатель не видит оправдания систематическим нападкам на прозелитов, выраженным во «многих злых и оскорбительных манерах». Он определенно считает, что прозелитов нельзя упрекать за получаемое ими обращение — то есть они, к примеру, не верны христианству или неискренни в своих верованиях (что можно вывести из термина «ренегат»)[702], потому что в этом случае он не утверждал бы так настоятельно, что все люди обязаны уважать их. Кроме того, закон предписывает, чтобы все христиане делали им добро, и делали это всеми доступными им способами[703], точно так же, как они относились бы или должны были отнестись к прозелитам одного с ними происхождения[704]. И действительно, закон гласит, что прозелитам другого происхождения приходится преодолевать. трудности, которых прозелиты, принадлежащие к тому же народу, не знают — такие как «расставание с родителями и родственниками, с привычным образом жизни и прочими вещами, доставлявшими им удовольствие»[705]. Так как жертвы, связанные с обращением этих людей, большие, чем у прозелитов местного происхождения, простая порядочность требует от всех прочих членов Церкви проявить к ним особое внимание. Если законодатель и не высказал этого напрямую, его аргументация подразумевает, что равное отношение к этим новообращенным является минимумом того, что они должны получить от своих братьев-христиан. Разумеется, это прямо противоположно отношению, диктуемому толедским фуэро. Таким образом, политика дискриминации этого фуэро была не только прекращена, но и приведена к своей противоположности.

Соответственно, законодатель видел в особо неприглядном свете оскорбления в адрес прозелитов-инородцев и потребовал «более строгого» наказания за такие поношения, чем те, что полагаются за подобные действия для лиц местного происхождения[706]. Из этого закона ясно, что чужое происхождение прозелитов выглядело угрожающим в глазах «старых христиан» и определяло их негативное отношение к прозелитам, в то время как закон, напротив, рассматривает чужое происхождение в пользу этих прозелитов — не только там, где он требует хорошего к ним отношения, но и там, где он устанавливает наказание для тех, кто нарушает их элементарные права. Другой закон о прозелитах, включенный в «Партиды», специфически касающийся «еврейских» новообращенных, свидетельствует о том же самом. Он гласит:

Ясно, что поношения в адрес еврейских неофитов включали в себя напоминание об их «происхождении» или семье, и такой «подход» был направлен не только против евреев, которые сами крестились только недавно, но и против их потомков, уже родившихся христианами[708]. Этот закон, как и другой, говорит о том, что оскорбления, которые терпят эти прозелиты, связаны не с их теперешней религией, а с их прошлой верой, включая веру их предков, которая, разумеется, вовсе не должна являться их религией[709]. Это четкое свидетельство тех времен о превалирующем нежелании относиться к прозелитам как к равным, исключительно в силу их «происхождения» или семейных связей. Здесь обнаруживается ярко выраженный расизм, хотя и завуалированный религиозным предлогом (вера предков в иудаизм).

Но в этот момент проявляется еще кое-что, имеющее отношение к позиции короля. Как мы отметили, Альфонсо VII Кастильский запретил назначение прозелитов на государственные должности (1118) — запрещение, которое должно было длиться во многих местах до середины XIII в., и таким образом статус прозелитов был ничем не лучше, чем статус евреев. Однако теперь «Партиды» внесли изменение в это положение. В то время как закон повторяет старый запрет евреям занимать должности[710], он гласит, что обращенные из иудаизма в христианство «могут занимать все должности и пользоваться тем же уважением», что и прочие христиане. Старая кастильская политика по отношению к обращенным из иудаизма была не только отменена, она повернулась в противоположную сторону. И здесь встает вопрос: что же было причиной этого поворота?

В поисках ответа на этот вопрос мы, к сожалению, ни в коей мере не можем воспользоваться помощью предыдущих исследований. Вся неприязнь во взаимоотношениях между бюргерами и прозелитами с начала XII до конца XIV в. осталась за пределами сферы внимания историков этого периода. Не заметив всей линии эволюции, они, естественно, не увидели и ее разрыва, совершенного законодательством Альфонсо. Соответственно, они в этот момент не видели проблемы, требующей разрешения. Мы же просто попытаемся с осторожностью пролить немного света на эту область.

По нашему мнению, у короля было несколько причин изменить политику по отношению к прозелитам. Самыми важными из них были: а) усиление доминиканского влияния в Испании, б) желание короля угодить Церкви по причинам, которых мы коснемся ниже.

В те годы доминиканский орден в Арагоне вел сильнейшую кампанию по обращению в христианство, и мы можем смело сказать, что эти планы включали в себя и Кастилию. В любом случае, их лидер, бывший Генерал доминиканского ордена Раймунд Пеньяфортский, использовал свое большое влияние, чтобы подтолкнуть эту кампанию в разных направлениях[711]. В то время как он и его сподвижники разрабатывали новые методы убеждения евреев оставить их веру (методы, относящиеся к теологической стороне еврейско-христианских противоречий), они не были столь наивны, чтобы игнорировать замешанные в этом социальные и экономические проблемы. Они сконцентрировали свою миссионерскую деятельность в Арагоне, где эти проблемы не так мешали им, хотя отношение народа к прозелитам в этой стране было похоже на что угодно, кроме дружеского. И здесь тоже неофитов, перешедших из иудаизма, часто обзывали такими словами, как «ренегат», «перебежчик» и т. п., и до тех пор, пока эта манера поведения сохранялась, обращение в христианство вряд ли могло быть привлекательным.

Поэтому доминиканцы позаботились о том, чтобы 9 марта 1242 г. Хайме I, король Арагона, издал декрет, запрещающий оскорблять прозелитов, а также устраняющий ряд других препятствий на пути миссионерской кампании[712]. С того момента, как верили доминиканцы, крещение евреев и мусульман в Арагоне должно, в основном, зависеть от них самих, т. е. их способности убедить евреев в истинности христианства или его превосходстве над другими религиями. Но условия в Кастилии были совершенно иными. Здесь доминиканцы не могли надеяться на большой успех в соблазнении евреев крещением до тех пор, пока общее отношение к прозелитам было отмечено не только социальной антипатией, но и сильной дискриминацией законами — такими, как запрещение занимать официальные должности, что было включено во многие фуэро Кастилии. Для испанских доминиканцев такая ситуация была нестерпимой, поэтому они поняли, что начать нужно с того, чтобы устранить все юридические препоны перед неофитами и уравнять их в правах со всеми прочими христианами.

Они увидели возможность достичь своей цели в работе по составлению кодекса законов Кастилии, которая была в разгаре, и они несомненно думали, что для них вполне достижимо повлиять на законодателей в соответствии со своими целями. Так как Альфонсо X желал привести в соответствие свой свод законов с церковными нормами, он вне сомнения проконсультировался с королевскими юристами по всем важным вопросам, касающимся церковного закона, включая, разумеется, проблему обращения в христианство. Скорее всего, не без его влияния «Королевское фуэро» 1225 г. включило в себя — впервые в Кастилии — четкое запрещение оскорбления прозелитов. Более того, мы можем принять как факт то, что законы в «Партидах», которые с такой силой говорят в защиту прозелитов, были вдохновлены Раймундом и его коллегами[713]. Это же очевидно и из преамбул к законам, касающихся обращения в христианство вообще, и обращения евреев в частности. Оба закона были с ясностью сформулированы, чтобы обеспечить нужды обращения в христианство[714] — то есть нужды воинствующей Церкви и тогдашней доминиканской кампании.

Но кроме общего влияния доминиканцев на законодательную позицию, занятую короной, был еще один фактор, который должен был заставить Альфонсо уделить особое внимание их требованиям. Доминиканцы рассматривались в качестве эмиссаров папы и исполнителей его воли, и у Альфонсо X была особая причина быть в хороших отношениях с папой. С самого начала своего царствования Альфонсо стремился к тому, чтобы быть коронованным императором Священной Римской империи. У него были кое-какие права наследования, чтобы требовать этот титул, и поддержка папского престола была жизненно необходимой для их подтверждения, а следовательно, исполнения его мечты[715]. В 1257 г. казалось, что папа Александр IV поддерживает избрание Альфонсо императором, но он потребовал, чтобы тот, как и его соперник, представили свои претензии на титул римской курии и согласились на окончательный папский вердикт. Так как Альфонсо не принял этого условия, отношение папы к нему изменилось, став неопределенным и даже антагонистским (по крайней мере до 1265 г.). Альфонсо тем не менее не оставил планов привлечь папский престол на свою сторону. Хотя он лелеял свою политическую независимость, но все же был готов при удобном случае оказать папе почет, признав его первенство в вопросах веры. Предложения доминиканцев по вопросу об обращении подпадали под эту категорию, и Альфонсо здесь мог продемонстрировать солидарность с папскими планами.

Но вдобавок к деятельности доминиканцев в то время и заинтересованности короля ублажить пап ещё один фактор должен был сыграть роль в создании нового законодательства. Этим фактором было влияние самих прозелитов в Испании, которое уже находилось определенное время на подъеме. Как правило, можно согласиться с тем, что никакой декрет или закон, призванный защищать интересы меньшинств, не мог в Средние века быть издан без решительных усилий со стороны замешанного в этом меньшинства. Так было со всеми привилегиями, предоставленными европейскими королями евреям, и это же, несомненно, произошло в случае законов Альфонсо в пользу неофитов. Случилось так, что к середине XIII в. прозелиты заняли ряд важных постов в королевской администрации кастильских городов[716], и хорошо известно, что в это самое время они приобрели настоящее влияние в монастырских кругах[717]. Вполне возможно, что конверсо подействовали на королевских юристов через своих друзей-доминиканцев, но даже при этом у них ушло несколько лет, прежде чем они достигли желаемого. Закон против оскорблений обращенных, включенный в «Королевское фуэро», стал их первым прорывом в Кастилии, но законы «Партид» по вопросу обращения ознаменовали их окончательный триумф. Ни с моральной, ни с религиозной, ни с социальной точки зрения они не могли надеяться на законы лучше этих, и интересы их визави — как евреев, так и христиан — оказались соблюдены[718]. Эти законы проявили внимание ко всем нуждам прозелитов, что само по себе свидетельствует о той роли, которую сыграли их представители в создании этого законодательства.

Триумф прозелитов был, однако, преждевременным, потому что, как и другие законы «Партид», законы об обращении оставались незадействованными в течение следующих восьмидесяти пяти лет, т. е. до 1348 г., когда Альфонсо XI объявил «Партиды» законами страны. С того момента эти законы об обращении стали направляющим принципом политики королей и окончательным авторитетным основанием, на которое прозелиты ссылались для защиты своих прав.

Тот факт, что эти законы вступили в действие в 1348 г., имел особое значение, потому что вскоре после этого проблема крещеных евреев снова выступила на передний план кастильской социальной жизни. Кастильская гражданская война 1360-х гг. сопровождалась кровавыми нападениями на евреев, в результате которых поднялась новая волна желающих войти в христианское общество[719]. Так как закон теперь обеспечивал им полное равенство с прочими христианами, новообращенные могли рассчитывать на терпимый прием со стороны «старых христиан». Но свежий приток прозелитов был встречен новой вспышкой враждебности, которую законы страны не были в состоянии подавить. Симптомами тому явилось усиление поношений, которые теперь могли быть адресованы прозелитам везде и всюду, а также быстрое распространение нового оскорбления — Marrano, что означало «свинья», «хам»[720]. Поведение народа стало настолько отвратительным, что в 1380 г. Хуан I счел необходимым издать новый закон против употребления этих прозвищ и назначил штраф в триста мараведи за каждое нарушение[721]. Это наказание в несколько раз превышало то, что было назначено в «Королевском фуэро»[722], но король пошел еще дальше. Если нарушитель не мог заплатить штраф, то, согласно закону, он подлежал аресту на пятнадцать дней[723]. Эти жесткие меры должны были соответствовать серьезности ситуации. С их помощью король надеялся остановить или хотя бы приглушить обычай, ведущий к непоправимому социальному разрыву. Мы не знаем, насколько этот закон возымел действие в последующие несколько лет. В любом случае, через десять лет вспыхнули волнения в 1391 г., и они принесли с собой новую массу прозелитов, значительно большую, чем до того. Все юридические плотины, воздвигнутые для того, чтобы остановить поток оскорблений в адрес евреев, перешедших в христианство, были сметены волной вражды, неотвратимо надвигавшейся на новоприбывших в христианство. Слово Marrano в качестве оскорбительного ярлыка использовалось повсеместно.

Таким образом, когда волнения поутихли, Испания оказалась вновь заражена старой болезнью, от которой не нашлось лекарства в предшествующие столетия. Страна кипела недовольством, и напряжение, явившееся результатом проникновения прозелитов, подвергло тяжелому экзамену терпимость народа. Сложившиеся после 1391 г. условия только усугубили это напряжение. Если Хуан I до сих пор искренне верил в то, что он мог остановить словесные выпады против марранов, то администрация Энрике III поняла тщетность его попыток. Она увидела, что старая «война слов» не только продолжалась с той же силой, но и рядом с ней возникла «война дел», которая была куда более серьезной. Администрация Энрике III занялась последней.

II. Прилив поднимается (1391–1449)

Основываясь на приведенных выше свидетельствах, мы, полагаем, можем вывести чрезвычайно важное заключение, без которого нельзя как следует понять развитие отношений между «старыми» и «новыми христианами». В исторической литературе много сказано о ненависти к евреям, заметной в Испании даже во время благоприятных периодов Реконкисты, но параллельно с испанской традицией ненависти к евреям там процветала ненависть к еврейским прозелитам, и об этом явлении практически ничего не было сказано.

Вторая традиция, как и первая, переживала и периоды затишья, и штормовые бури, в зависимости от социальных и политических условий, от числа новых прозелитов и т. п. Но, успокаиваясь иногда, она никогда полностью не исчезала и была упрямой, ядовитой и все более интенсивной, как и злоба в отношении евреев.

Это характеризует взаимоотношения в период 1118–1391 гг., а случившееся после 1391 г. лишь подтверждает наше заключение.

Всего через четырнадцать месяцев после массового крещения, в октябре 1392 г., Энрике III обратился к совету Бургоса с письмом, касающимся нового типа проблемы. Это письмо является первым сохранившимся документом из числа нескольких доступных нам, свидетельствующих о той же тенденции. Письмо касается жалобы, полученной королем от жителей Санта-Мария-ла-Бланка, автономного района Бургоса, возле цитадели, населенной «новыми христианами». До событий 1391 г. это место было еврейским кварталом, а теперь, когда его население стало христианским, оно полностью перешло под юрисдикцию города. В этом письме «новые христиане» жалуются, что некоторые личности, обладающие властью — очевидно, чиновники городского совета, — исключительно из злобы по отношению к «новым христианам» (por los querer mal), по-хулигански досаждают им, нападают на них и всячески обижают, например, заключая прозелитов в частные тюрьмы (carceles privados) по криминальным или гражданским обвинениям[724].

Особый интерес в этом документе представляет акцент, сделанный на злонамеренности по отношению к «новым христианам», проявленной систематическими преследованиями. Похоже, что в их глазах самым раздражающим элементом этих преследований было заключение в частных тюрьмах, где они, очевидно, не были защищены законом, управляющим общественными тюрьмами. Соответственно, в частных тюрьмах они были более подвержены скверному обращению, недостатку необходимых вещей и всяческим унижениям.

Ясно, что «новые христиане» в этом бургосском районе были подчинены власти террора, а аресты, как мы можем судить, были направлены на то, чтобы напугать население и вынудить его покинуть этот район. Более того, эти акции, как предполагают некоторые документы, нарушили привилегию, которую Бургос получил по следам расследования проблемы прозелитов, проводимого, очевидно, королевскими агентами[725]. Документ этот недостаточно подробен, чтобы указать на точные обстоятельства этого расследования и на полный текст последующей привилегии. Ясно, однако, что отношения между «старыми» и «новыми христианами» были уже настолько напряженными ещё до октября 1392 г., что было назначено специальное расследование по поводу прозелитов, в ходе которого с них были сняты любые обвинения. В результате этого они были признаны в привилегии, вскоре полученной городом, равноправными гражданами, но ясно и то, что эта привилегия почти ничего не сделала для улучшения положения марранов: городские власти игнорировали права марранов и законы, даровавшие равенство новообращенным, вынуждая последних обращаться к королю для заглаживания своих обид.

Эти события были связаны с антиеврейскими волнениями, вспыхнувшими в Бургосе 12 августа 1391 г., в результате которых большинство членов общины перешло в христианство[726]. Но это не спасло оставшихся евреев от возобновившихся актов агрессии. 30 июля 1392 г. король нашел необходимым написать городу, требуя от его лидеров охранять евреев от дальнейших нападений низших слоев населения (omes rafezes pequeño estado)[727]. Король отметил, что вследствие погромов евреи оказались почти полностью разорены и, будучи не в состоянии платить свои долги и налоги, зачастую подвергались арестам и конфискации имущества. Но они, как мы сейчас увидим, подвергались и другим обидам. Одиннадцати месяцев, прошедших с момента больших погромов, хватило для возникновения глубокого антагонизма между евреями и новообращенными. Евреи, бежавшие из худерии, и во время погромов воздерживались от возвращения туда, частично из страха перед некоторыми из прозелитов, которые «преследовали» их, причиняя им зло и пытаясь заставить слушать их неофитские проповеди[728]. Но, несмотря на христианское рвение и антиеврейские чувства, демонстрируемые как минимум некоторыми неофитами, городское население, включая официальных лиц, питало чувство вражды и недоброжелательства к ним ко всем. Жители Санта-Мария-ла-Бланка (т. е. марраны) обратились к королю с жалобами, потому что их не хотели слушать в городской администрации. Евреи обычно обращались к королю — их традиционному защитнику делом и законом — с жалобами по поводу преследований и просьбами обеспечить их безопасность. Теперь марраны увидели, что в этом отношении их положение в основном осталось неизменным. Король должен был написать муниципалитету Бургоса, требуя порядочного обращения с прозелитами, точно так же как несколькими месяцами ранее ему пришлось потребовать гуманного отношения к евреям.

«И вам хорошо известно, — написано в королевском письме от 14 октября 1392 г., — что сии жители (vezinos) этой местности являются христианами и новоприбывшими в католическую веру, и вы обязаны относиться к ним как к братьям. Им полагаются все привилегии, свободы и обычаи, которыми пользуется сей город… И в силу вышеупомянутого расследования, и также по другим [очевидным] причинам вы не должны разрешать никому, если он не мерино в сем городе, действующий по приказам моих судей, посметь схватить человека или имущество кого-либо из резидентов, и что более того, если кто-то из них арестован, как указано [т. е. мерино и по указу королевского судьи], то посадить его в обычное место заключения и ни в какое другое место». Нарушение этого указа, заключает письмо, повлечет за собой наказание в тысячу мараведи, уплачиваемых в королевскую казну[729].

Из всего этого очевидно, что аресты прозелитов были актами бандитизма, совершенными «старыми христианами», не обращавшими внимания на положенный по закону процесс, и при потворстве или согласии — активном или пассивном — городской администрации; что поэтому жертвы такого бандитизма не могли найти облегчения от приставаний, обращаясь к городским властям, и что они рассматривались этой же администрацией как люди, на которых привилегии, данные городу, не распространяются. Письмо короля, составленное в сильных выражениях, было, безусловно, нагоняем городу. Оно уравняло «новых христиан» со «старыми» — условие, которое, согласно письму, отцы города обязаны были знать, но предпочитали игнорировать.

Бургос не был единственным городом в Кастилии, в котором развилось напряжение между «новыми» и «старыми христианами», потому что Энрике III издал аналогичные указы и другим городам. Марранам пришлось представить королю жалобы на «обиды, унижения и ущерб», от которых они страдали в Толедо и других городах королевства[730]. Так Толедо оказался центром распри между обеими группами христиан даже в дни Энрике III, т. е. более чем за пять десятилетий до взрыва 1449 г.!

Судя по письму короля в Толедо, а он наверняка послал такие же в другие города, нападения, совершенные на марранов, отягощались особым вопросом, бывшим предметом серьезных разногласий между ними и коренными христианами. Король велел всем судебным властям, чиновникам и дворянам города Толедо, равно как и всем подданным королевства, «уважать и принимать сиих добрых людей и верных христиан, которые недавно обратились в Толедо и во всех городах, селениях и местностях его королевства и владений, где они находятся и будут находиться и в которых они являются или будут являться жителями (vicini), годными на все должности и которым следует оказывать почести всех видов, которые получают прочие "старые христиане"»[731]. Вдобавок, приказывая, что «никакого ущерба не должно быть нанесено имуществу [марранов] или им лично», он снова подчеркивает, что они равно «пользуются всеми привилегиями, почетом, обычаями, преимуществами и должностями, которыми пользуются или могут пользоваться "старые христиане" в сем городе»[732].

Теперь из этого распоряжения, которое с такой силой требует уравнения «новых христиан» в правах, ясно, что старохристианские общины кастильских городов, ведомые новой и старой столицами Кастилии (Толедо и Бургосом), отчаянно противились проникновению марранов на позиции власти и престижа и они отказывались делиться с «новыми христианами» свято лелеемыми привилегиями, которые их предки завоевывали у королей и знати в ходе долгой и тяжелой борьбы. Прозелиты, и это видно из всего сказанного выше, настаивали на исполнении законов Церкви и государства, возбуждая тем самым сопротивление «старых христиан», которое было упорным и неослабным. Таким образом, конфликт порождал нападки на марранов, которые в результате видели себя в опасности. Поэтому король должен был приказать городским властям, чтобы марраны были «опекаемы и защищены».

Все это случилось до 1406 г., года смерти Энрике III, а возможно, и до начала XV в., потому что есть веские основания считать, что этот декрет был письмом о привилегиях (carta de privilegio), которое, согласно солидному источнику, было пожаловано прозелитам королем Энрике III во времена дона Педро Тенорио, архиепископа Толедо[733]. Тенорио, занявший этот пост в Толедо в 1376 г., умер в 1399 г., и это значит, что эта привилегия была дана всего через несколько лет после массового крещения в 1391 г. Подписанная архиепископом и доктором Перианьесом, двумя ведущими членами королевского совета, эта привилегия безусловно была одобрена советом, и это указывает на то, что, пока король был еще несовершеннолетним, такова была политика королевства[734]. Из всего этого ясно, что упорное противодействие уравнению «новых христиан» со «старыми» проявлялось во многих кастильских городах на очень раннем этапе в истории их взаимоотношений после погромов 1391 г.

Антимарранские акции населения Бургоса, Толедо и других кастильских городов и сотрудничество городских властей в этих акциях показывают, что массовое крещение евреев в 1391 г. предоставило «старым христианам» необычные раздражители, возникшие из новой реальности.

Мы видим, что общее отвращение к марранам усилилось в Кастилии после гражданской войны, когда число и влияние прозелитов в стране выросло до нового, гораздо более высокого уровня. Тем не менее в то время конверсо все еще были незначительным меньшинством в общем населении, и хотя их присутствие мешало многим «старым христианам», их ограниченное вмешательство в испанскую жизнь было еще терпимым для многих других. Но то, что было незначительным меньшинством в 1380 г., разрослось до весьма заметных масштабов в 1391 г. Теперь городам предстояло иметь дело с целым комплексом проблем, о которых они и не знали, по крайней мере, в таком объеме. Так, например, встал вопрос о проживании в раздельных кварталах, возник вопрос о том, как внедрить неофитов в расслоенное городское общество, а самое главное, стоял вопрос о правах и привилегиях, которые новообращенные требовали получить, но города отнюдь не стремились предоставить.

Самая важная часть последнего вопроса относилась к праву на государственные должности, чего мы уже многократно касались. Ни один предмет не создал таких трений в отношениях между «старыми» и «новыми христианами», и ничто не породило таких противоречий между двумя группами, как эта проблема. Мы уже отметили решительное противодействие «старых христиан» равенству прозелитов в этом моменте, и мы отметили, что они немало потеряли в этой борьбе после того, как «Партиды» сделались общенациональным законом в 1348 г. Но теперь, после крещений 1391 г., стало похоже, что они находятся на грани полного поражения в битве. В дополнение к присутствию массы прозелитов, которое само по себе создало сильное давление, несколько выдающихся крещеных евреев в королевском совете Кастилии обладали большим влиянием. Всего за десять лет до 1391 г. города записали на свой счет триумф, когда после столетий сопротивления заставили королей запретить евреям служить в королевской администрации[735]. Но эта победа могла оказаться ничего не значащей, если прозелиты, уже проникшие в высокие сферы, теперь начнут оккупировать королевские муниципальные должности, на которые обычно назначались королевские ставленники[736].

Испанский историк XVI в. Гарибай рассказывает нам, что широко известный крещеный еврей, дон Пабло де Санта Мария, позже ставший епископом Бургоса, советовал Энрике III, королю Кастилии, не принимать ни евреев, ни прозелитов на службу в своем доме, или в королевском совете, или в администрации королевской вотчины, и вообще ни на какую королевскую службу[737]. Подобный совет, если он действительно был дан, говорит о великой проницательности дона Пабло, потому что ничто не порождало такой ненависти к прозелитам, как та роль, которую они играли в королевской администрации. Все же более чем сомнительно, что такой совет был когда-либо дан лидером-прозелитом. Поставить неофитов в униженное положение по отношению к остальному христианскому населению было бы, насколько мы знаем, противоположно тому, чего желал и во что верил Павел из Бургоса. После его возвращения в Кастилию в 1399 г. он получил три назначения от Энрике III, наивысшим из которых был пост главного канцлера королевства (1406 г.), в противовес заботливому совету, приписываемому Гарибаю[738].

Указ, выпущенный Энрике III, дал прозелитам в их борьбе против дискриминации правительственную поддержку, которая им была жизненно необходима.

Но борьба «старых христиан» против их равноправия на этом не закончилась, она, напротив, усилилась. Столкнувшись с новой волной прозелитов (после преследований 1412 г.) и новым потоком жалоб марранов на дурное обращение с ними со стороны «старых христиан», Хуан II, наследовавший трон Энрике III (а точнее, регенты, правившие от его имени), счел необходимым издать новую привилегию, в которую он включил декрет Энрике III, и настоял на том, что это закон страны. Вот что написано в этой части привилегии:

Принимая во внимание доброе и святое намерение, которое король, наш властитель, мой отец и мой собственный властитель, имел, жалуя и поспешая сие письмо во служение Господу, т. е. возвеличивание католической веры; и принимая во внимание то, что законы «Партид», а также установления, принятые на такой случай в городах наших королевств и владений, и особо то, что заключается в законе VI под титулом «Об иудеях» в книге VII, которая говорит так:

Ссылка на «Партиды», почитаемый свод законов, который несет на себе печать Альфонсо X, явно означает придание политике по отношению к прозелитам, провозглашенной Энрике III, силы старых законов и традиций. Так как Энрике был первым испанским королем, столкнувшимся с массовым крещением евреев и последующими трудностями испанских городов, его политика могла рассматриваться как результат недостатка опыта или плохого совета. Если это решение не базируется на старых законах, то некоторые могут считать, что оно может быть отменено раньше или позже наследниками короля. Ссылаясь на «Партиды», привилегия показывает, что правительственная политика в Кастилии имеет глубокие корни, что она не была изобретением Энрике III и должна быть постоянной («на все времена»). Этим привилегия выражает правительственное решение установить равенство для прозелитов — не только в законе, но и в жизни — и противиться всякой попытке подорвать это равенство или уменьшить его масштабы. Она действительно поставила себе цель разрешить раз и навсегда вопрос о правах «новых христиан» в Испании.

Декреты, изданные кастильскими королями, не могли, конечно, не оказать влияния на отношения между «старыми» и «новыми христианами». Охраняемые щитом закона, марраны могли теперь защищаться от нападений и продвинуться по широкому социальному фронту. Все те области общественной службы, которые были накрепко закрыты перед евреями, широко раскрылись перед марранами. Их противники оказались теперь юридически обезоруженными, и их обошли политическим маневром. Но ненависть к марранам отнюдь не угасла, и оппозиция, хотя и была заметно подавлена, далеко не умерла и не утратила силы. Более того, она проявилась в сфере, которая традиционно была сильной стороной марранов.

Этой сферой была испанская церковь, лидеры которой, выступая против евреев, старались ублажить новообращенных и обычно защищали их права и интересы. Однако теперь появились крупные фигуры Церкви, чья позиция по вопросу марранов оказалась диаметрально противоположной традиционным взглядам и практике Церкви. И именно из этих кругов впервые в Испании всплыл принцип limpieza — дискриминация марранов по чисто расовому принципу.

Этот новый тип отношения к проблеме был продемонстрирован в процессе основания теологического коллегия в Саламанке, ставшего позже известным под названием Colegio Viejo de San Bartolome. Архитектором и основателем этой институции был дон Диего де Анайя, бывший в то время епископом Куэнки[740]. Среди положений конституции коллегия, составленной им, было положение о том, что никакие потомки евреев не будут приняты в коллегий в качестве студентов. Язык, которым изложено это положение, указывает с абсолютной ясностью на экстремистскую позицию, занятую этой крупной фигурой Церкви:

«Так как всегда было нашей волей и намерением, чтобы ни одна персона еврейского происхождения не была допущена в этот коллегий, и так как мы не можем допустить, чтобы это наше желание было забыто с течением времени, мы поставили условие и мы приказываем, чтобы ни один из тех, кто происходит из этого племени [евреев], будь то с обеих сторон или с одной, не был допущен к обучению и священнослужению в сем коллегии, и в этом вопросе не будет сделано различия, будь степень происхождения далекой или близкой»[741].

Согласно этому установлению, даже тот, чье еврейское происхождение только частично, каким бы далеким ни было родство, окажется перед закрытой дверью в эту школу. Это положение было, несомненно, слишком экстремальным, чтобы быть принятым около 1410 г., т. е. во время основания коллегии, или в 1414–1416 гг., когда его первая конституция была написана[742]. Здесь встает вопрос о дате этого устава, в особенности потому, что документ, в который он был включен (Statuta et Rectoris et Collegialium), дошел до нас недатированным[743].

Луис Сала Балует считает, что он составлен в середине XV в.[744], возможно потому, что в то время впервые Кастилия была охвачена сильной антисемитской расовой агитацией. Если бы это было так, то упомянутое правило приема не могло быть предложено основателем коллегия, так как дон Диего умер в сентябре 1437 г.[745] Но такое утверждение вступает в конфликт не только с формальным посвящением к этому уставу, которое ясно приписывает его дону Диего[746], но и с другими свидетельствами, находящимися в нашем распоряжении, которые тоже приписывают основателю коллегия установление и пропаганду его расовой политики. Так, конституции и уставы, сформированные для коллегия ректором и выпускниками коллегия, содержат следующее правило:

Таким образом, этот устав снова относится к архиепископу (который не кто иной, как дон Диего де Анайя) как к создателю расовой политики коллегия, и он основывается на свидетельстве определенных студентов, которые видели письмо того же архиепископа, настаивающее на следовании этой политике. Но устав, который они цитируют, содержит слова «расы евреев и сарацинов», и это явно не тот, который приписывается Анайе в вышеупомянутом Statuta et Rectoris[748], так как последний документ не включает в себя этих слов, не касается он и потомков сарацинов, но только выходцев из евреев. Устав, упоминающий и евреев, и сарацинов, должен быть, таким образом, более поздним; он мог быть предложен самим Анайей в одном из его писем к властям коллегия или сформулирован и представлен этими властями следуя предложениям Анайи[749].

Возвращаясь к свидетельству, касающемуся «письма», включающего это предложение, оно весомо поддерживается другим свидетельством, которое видится неопровержимым. Я имею в виду некоторые утверждения, включенные в биографию дона Диего де Анайи, написанную Руисом де Вергара и Алава, членом испанского Высшего совета справедливости, и опубликованную в Мадриде в 1661 г. В этой работе, говоря о желании Анайи, чтобы ни один человек «нечистой крови» не был принят в коллегий, автор утверждает, что архиепископ дон Диего увещевал людей коллегия исполнить его желание «в различных письмах, подписанных его рукой, которые мы видели, и они хранятся в Архивах, в девятом ящике, под номерами 18 и 24»[750]. Мы можем поэтому с уверенностью принять, что письма, настаивающие на дискриминации марранов, были написаны доном Диего, основателем коллегия, поскольку автор его биографии видел их, и место их хранения в архивах четко обозначено. Более того, этот же биограф подтверждает, что дон Диего также сформулировал определенные правила, призванные «хранить и выполнять» его политику limpreza. Эти конституции «архиепископа, нашего господина, — говорит он, — найдены в отпечатанном листе бумаги, в том же девятом ящике, под номером 9»[751]. «Конституции», о которых говорит Руис де Вергара, — скорее всего, Statuta Rectoris et Collegialium, который включает в себя его указ по поводу расы студентов[752]. И в свете цитированного выше свидетельства ясно, что этот указ тоже был дан доном Диего, а не кем-то иным, как то подозревает Сала Балует. Скорее всего, архиепископ с самого основания коллегия очень долгое время оказывал давление на власти, чтобы они приняли его политику, как это предполагается во вступительном предложении недатированного расового устава: «так как это всегда было нашей волей и намерением, чтобы лицам еврейского происхождения не было позволено поступать в этот коллегий…»[753].

Письма, которые могли быть написаны в Севилье (где Анайя служил архиепископом в 1448 г.), указывают на то, что ректор и другие лидеры коллегия затруднялись действовать согласно желаниям основателя, даже если они были полностью согласны с его мыслями и намерениями. Более того, сам дон Диего де Анайя должен был ощущать трудности с реализацией своей политики, иначе, похоже, он не отложил бы формулировку расового пункта с 1414–1416 гг., когда он впервые создал первые уставы коллегия, примерно на двадцать лет, как мы еще увидим. Он, конечно, опасался издавать такие указы без четкого папского одобрения, в особенности из-за того, что его отношения с папой были долгие годы натянутыми и непрочными. Мы должны вспомнить, что вслед за тем, как папа Мартин V назначил его архиепископом в 1418 г., он начал агитировать против папы, и тот отстранил его от должности (возможно, уже в 1420 г.)[754]. И хотя Анайя был восстановлен в должности 13 января 1423 г., он должен был знать, что потерял доверие папы, и ему пришлось быть осторожным, чтобы не поскользнуться вновь. В 1431 г. Мартин V умер, но Анайя был тогда уже замешан в ссору с его капитулом, которая привела к его второму увольнению папой Евгением IV в том же 1431-м году. Только в 1435-м он снова получил свою севильскую епархию[755], и только тогда, как мы убеждены, он почувствовал себя достаточно уверенным, чтобы предложить Statuta Rectoris et Collegialium вместе с включенным в него расовым пунктом.

Чтобы закончить историю с этим документом, необходима еще одна ремарка. Анайя оставил этот документ без даты, потому что ввиду его противоречивой натуры он, возможно, рассматривал его как черновое предложение, которое он послал своим друзьям в Саламанку на рассмотрение, и документ остался недатированным, потому что его сотрудники в коллегии не могли быть уверены, что путь для его принятия открыт. Они, несомненно, опасались, что в отсутствие папской санкции расовая политика дона Диего вызовет в Церкви скандал и приведет к конфликту между коллегием и папским престолом. Они должны были передать свои соображения архиепископу, но положили Statuta Rectoris на полку для будущего рассмотрения или до того момента, когда станет возможным привести его в действие. Понятным образом, они подшили его вместе с другими уставами, сочиненными Анайей и принятыми ими.

Так нам видится последовательность событий, относящихся к расовому уставу Анайи. Не исключено, что может быть предложено другое, более правдоподобное объяснение различным проблемам этого дела[756]. Но как бы ни интерпретировались события, то, что случилось в Кастилии в связи с основанием одного из крупнейших коллегиев Саламанки, было в высшей степени знаменательным в отношении созревавшей в Испании проблемы марранов. Это показывает, что оппозиция интеграции прозелитов не ограничивалась светским обществом, а проникла и в церковные круги. Анайя мог быть единственным испанским прелатом, который принял такую крайнюю антимарранскую линию, но нет сомнения в том, что он представлял и других церковников как внутри, так и за пределами своего коллегия, у которых не было его смелости или его убежденности. И действительно, выступить в такой экстремистской форме против марранов в 1416–1437 гг. означало для двора разгром и унижение, потому что и формально, и на деле Церковь в целом стояла за крещение евреев в Испании, так же как и за полное равноправие между прозелитами и «старыми христианами». Аналогично, правительства и Кастилии, и Арагона твердо поддерживали эту двойную политику, будучи уверенными в том, что она представляет единственное — или наилучшее — решение еврейского вопроса.

Под воздействием новой реальности, созданной массовым крещением, такое решение вопроса подверглось мучительной проверке. Проникновение марранов в испанское христианское общество вызвало негодование, решительно перераставшее в формальную оппозицию. Даже если вначале антимарранское мнение было скорее приглушенным, чем ясно выраженным, оно присутствовало и набирало силу. Теперь новые волны прозелитов стучали о берега испанского христианского общества, и их вторжение в это общество только усилило его негодование и укрепило его оппозицию продолжающемуся проникновению.

У нас нет ясной картины социальных процессов, развившихся в этой связи в то время. Однако ясно, что многие «старые христиане» искали юридические пути преградить прозелитам дорогу в социальные сферы, которые они считали жизненно важными, в то время как «новые христиане» сопротивлялись этим попыткам всеми доступными способами. Последовала юридическая и политическая схватка, следы которой четко видны в документах того времени. Один такой документ представляет решение собора в Базеле, касающееся евреев и прозелитов, принятое на его девятнадцатой сессии 15 сентября 1434 г. В то время как позиция собора была радикальной в желании отменить большинство привилегий, которыми по-прежнему пользовались евреи в христианских странах, а также настаивала на введении в действие законов, изданных в Испании в 1412 г., включая запрещение евреям занимать официальные должности и проживать в одних кварталах с христианами[757], собор снова выступил в пользу обращения в христианство и в поддержку новообращенных. Он заверил каждого потенциального неофита в том, что его имущество, движимое и недвижимое, останется неприкосновенным, и только капитал, приобретенный ростовщичеством, будет возвращен христианину (или христианам), у которого он был взят. Если это лицо (или лица) не будет найдено, то Церковь позволяет неофиту оставить себе свой барыш, понимая, что он использует его на святые цели[758]. Что же касается неимущих прозелитов, «епископства должны не только поощрять христианских мирян предлагать этим людям помощь, но еще и использовать, поелику возможно, церковные доходы для их поддержки. Они также должны защищать их с отцовской нежностью от поношений и бесчестья, откуда бы они ни исходили»[759].

Вслед за этим декрет делает ясной позицию Церкви по вопросу о равенстве. «И поскольку они [новообращенные] стали, милостью крещения, согражданами святых и Дома Божьего, и поскольку духовное возрождение значительно важнее, чем рождение во плоти, мы объявляем, что они могут воспользоваться привилегиями, свободами и неприкосновенностью тех городов и местностей, где они духовно возродились через святое крещение, в той же мере, как и уроженцы и другие христиане там»[760].

В дополнение декрет велит епископам следить, чтобы до или после крещения новообращенных наставляли по поводу обычаев и законов новой веры, а также ритуалов католической церкви. Епископы должны следить, чтобы новообращенные не общались с евреями и прочими иноверцами. Более того, они должны поощрять новоприбывших вступать в браки с урожденными христианами и христианками.

Переходя от обязанностей «старых христиан» к самим прозелитам, декрет акцентирует следующий момент: «Этим неофитам запрещается под страхом суровых наказаний хоронить своих умерших по еврейскому обряду или соблюдать Субботу, праздники или другие ритуалы их прежней секты в любом виде. В точности как и другие католики, они должны часто посещать церковь и проповеди и принять все обычаи христианской веры. Те, кто нарушают эти правила, подлежат расследованию, совершаемому их епископом или инквизитором ересей, и если будут найдены виновными, будут переданы в руки светских властей и наказаны так, чтобы служить примером для других»[761].

Хотя декрет представлен всем христианам как универсальный закон Церкви и не упоминает Кастилию или иное испанское королевство, ясно, что его авторы были особо озабочены условиями, сложившимися в Испании. Отвечая на давления и контрдавления, дошедшие до папского престола и собора, декрет представляет ответ Церкви на вопросы, поднятые заинтересованными сторонами.

Мы можем предположить, что со стороны антимарранской партии Церковь получила жалобы на марранов, касающиеся экономических и религиозных аспектов. Некоторые из этих жалоб первой категории (т. е. экономической) могут быть реконструированы следующим образом: многие евреи обратились в христианство исключительно, или в основном, чтобы спасти свои богатства. Но эти богатства были приобретены незаконно — то есть путем ростовщичества, что запрещено Церковью, и чрезмерных изъятий у христиан[762]. До тех пор, пока эти ростовщики оставались евреями, была надежда, что в один из дней им предъявят счет, но похоже, что обращение дает им возможность уйти безнаказанными, сохраняя свой барыш, что является узакониванием грабежа. Позже эти прозелиты используют свое богатство, чтобы занять властные должности в христианском мире и получить контроль над урожденными христианами, которых они сперва обобрали.

В ответ на это защитники марранов утверждали, что только немногие евреи присоединились к христианскому миру, будучи состоятельными, и еще меньшее число из них было ростовщиками, в то время как подавляющее большинство из тех, кто пришел ко Христу, находилось в тяжелом материальном положении, потому что при крещении, покидая еврейскую семью, они теряют свои права наследования[763], свои экономические связи и позиции и таким образом приходят в церковь без средств. Вместо того чтобы оказать им помощь, «старые христиане», которые теперь стали их братьями по вере, игнорируют их или скверно обращаются с ними.

Первый пункт декрета направлен против утверждений обеих сторон. Он четко принимает во внимание аргументы и тех и других, пытаясь согласиться с теми, кто направляет свою критику против богатых марранов, и с теми, кто критикует отношение «старых христиан» к бедным неофитам. Но из всего этого вытекает, что и богатые, и бедные марраны столкнулись с ненавистью и оскорблениями, и все они оказались лицом к лицу с общим желанием лишить их той доли общего благосостояния, которая, как они верили, причитается им.

Нападая на марранов в религиозном плане, их оппоненты должны были пытаться оправдать свой отказ предоставить им равноправный статус тем, что марраны на деле вовсе не являются христианами, а являются евреями, которые тайно следуют иудейскому закону. В ответ защитники марранов утверждают, что если некоторые из них еще не полностью преданы христианской вере или даже исполняют некоторые еврейские обряды, то лишь потому, что они никогда не получали подобающего религиозного руководства. Церковь приняла это объяснение и велела епископам обучать неофитов до и после крещения. С другой стороны, она строго предупредила марранов избегать следования обычаям их «прежней секты» (как то похороны или соблюдение Субботы), предписав в то же время тщательно соблюдать католическую догму, закон и ритуал.

Таким образом, базельский декрет отразил напряженный конфликт, развивающийся в Испании между «старыми» и «новыми христианами». В то время как он обеспечивал равные права, он также угрожал им расследованием, и здесь, наверное, впервые идея применения инквизиции против марранов появляется в литературе того периода. Декрет являлся компромиссом, целью которого было удовлетворить обе стороны, и, по всей вероятности, не дал полного удовлетворения ни одной из них. Но все же декрет благоволил марранам. Они желали получить подтверждение собором своего статуса христианских граждан, законно находящихся на равных со всеми прочими гражданами, и они его получили. Декрет уравнял марранов с урожденными христианами, он подтвердил их право на гражданские должности, он запретил оскорбления в их адрес на почве прежней религии, он рекомендовал расширение помощи бедным, не только моральной, но и материальной, и он поощрил браки между марранами и «старыми христианами» в качестве лучшего способа привести обе группы к согласию и окончательно ликвидировать конфликт. Несомненно, этот декрет явился реакцией на тенденцию к расовой сегрегации, которая уже тогда имела многих сторонников, и лидеры ассимиляторов среди марранов, такие как Алонсо де Картахена, главный делегат от Кастилии, приветствовали — или требовали — его включения в декрет[764].

Что до параграфа об инквизиции, то и он, кажется, являлся компромиссом. В то время как марраны настаивали на том, чтобы все религиозные расследования, касающиеся «новых христиан», велись обычными церковными властями (т. е. епископами), антимарранская партия несомненно требовала, чтобы эти расследования велись специальными инквизиторами, назначенными расследовать ереси[765]. Формулировка базельского декрета в этом пункте гласит «епископы или инквизиторы», таким образом легитимизируя точки зрения обеих партий и фактически оставляя вопрос неразрешенным. Тем не менее представителям марранов было ясно, что базельская формулировка, хотя и идет вразрез с планом установить инквизицию для марранов в ближайшем будущем, не устраняет угрозы ее установления в более позднее время. В любом случае, не похоже, что они до самого конца протестовали против предложенного условия, ведь оно было окончательно принято в таком виде. Скорее, они раньше или позже почувствовали необходимость кивнуть в знак согласия, потому что на самом деле в этой формулировке не было ничего, с чем бы истинный католик не мог согласиться.

Трудно сказать, какой практический эффект оказал базельский декрет на положение марранов. Возможно, в Кастилии он был использован короной для оправдания ее политики по отношению к марранам, и самые важные лидеры марранов, занимавшие высокие посты в Церкви, должны были широко распространить его. Может быть, кастильские марраны кое-что выиграли в результате декрета. Но в том, что касается Арагона, никаких достижений замечено не было. Мы делаем такой вывод, читая формальную петицию, направленную арагонскими марранами папе Евгению IV 31 января 1437 г.

Подача этой петиции папе говорит о том, что ни муниципальные власти в Арагоне, ни королевская администрация не принесли марранам никакого облегчения. Альфонсо V, король Арагона, завяз в то время в своих итальянских делах, и пока он жил в Неаполе, Арагоном управляла его жена, донья Мария, и его брат, Хуан Наваррский, отец будущего короля Фердинанда Католика и сам будущий король Арагона. Все это усилило позиции кортесов, представителей общественного мнения, которое в любом случае было более влиятельным в Арагоне, нежели в Кастилии.

Касаясь истоков крещения в Арагоне, а именно погромов в 1391 г., петиция марранов начинается с того, что отмечает тот факт, что новообращенные вступили в христианство лишенными всего своего материального состояния. Это был прямой ответ на обвинения в награбленном богатстве, которые откликнулись эхом в базельском декрете 1434 г. «Христос, тем не менее, в Его милости, — продолжают авторы петиции, — следил за тем, чтобы те, кто крестились, процветали», и таким образом «своим законным трудом и талантами они приобрели значительное достояние» и имеют свои ремёсла. Почти все те, кто крестились в результате погромов, уже умерли, а почти все живущие сегодня родились в католической вере, воспитаны в ней и живут в соответствии с ее ритуалами»[766]. Тем не менее есть и другие, которые «под влиянием Педро де Луны, известного в этих странах под именем Бенедикта XIII, и проповедей нескольких благородных людей познали истину и, озаренные светом правды… добровольно и преисполненные страстного желания, вместе со своими женами и детьми приобрели духовное возрождение через святую воду [крещение], сбрасывая [с себя] старого человека и приобретая нового. И так они, с помощью Иисуса, крестились, более трех тысяч человек, которые с тех пор живут как добрые католики[767]. Они не хранят памяти о своем неверии, и да будет слава в пастве Истинного и вечного пастыря»[768].

Здесь подчеркнуты две вещи. Первое — первоначальное поколение марранов, пришедших в христианство во время погромов 1301 г., почти полностью исчезло, а новое поколение, представляющее собой подавляющее большинство марранов, родилось и выросло в католической вере и живет согласно католическому закону. Второе — лагерь «новых христиан» заключает в себе многих обращенных, которые пришли к христианству не в результате насилия, а как те, что вступили в Церковь после диспутов Тортосы. Это описание предпосылок, и истоков, и образа жизни арагонских марранов означало, разумеется, что нет никаких причин считать, что большое количество обращенных втайне живет по-еврейски или недостаточно предано католической религии.

«Некоторые сыны зла», тем не менее, «которые только именуются христианами, — продолжает документ, — стараются отделить этих недавних обращенных в христианство, и не только их, но и их потомков, взращенных на груди Святой Матери Церкви, от остальных христиан, отказывая им в доступе к общественным должностям или советам и правительствам городов»[769]. Для этой цели они издали ряд декретов и муниципальных постановлений, в которых они относятся к этим прозелитам и к их следующему поколению как к иноверцам. Они «отказываются вступать в браки с прозелитами» и, сверх того, «подвергают их такой брани, что они [т. е. прозелиты] теперь оказались в худшем положении, чем если бы оставались евреями. И действительно, евреи и другие иноверцы смеются над ними и говорят, что они ничего не выиграли от своего крещения и их положение было бы лучше, если бы они оставались в своей иудейской слепоте». Поэтому многие евреи меняют свое решение по поводу крещения, «оставляя своё первоначальное намерение обратиться к христианству»[770].

Эти цитаты ясно указывают на религиозное и социальное положение марранов в Арагоне в середине тридцатых годов. Они видели себя христианами, они «покинули» иудаизм, они были «воспитаны» в христианстве и вели себя как настоящие христиане. И, несмотря на это, они оказались социально дискриминированными, и к ним относятся фактически как к париям. Недопущение марранов к общественным должностям и отказ от заключения браков с ними воздвигли стену между ними и «старыми христианами», и она укрепилась неустанной общенациональной кампанией поношения и брани в их адрес. Базельский собор, как мы видим, запретил все подобные явления, но его декрет явно не возымел действия. В своей петиции марраны, не колеблясь, назвали свое положение худшим, чем положение евреев, которым с социальной точки зрения было лучше в своей еврейской среде, и это унижение марранов отвратило многих евреев от радикального шага крещения, хотя они и были склонны к этому.

Предположительно или на самом деле, этот аргумент был рассчитан на то, чтобы повлиять на папу, который понимал, какую огромную роль преследование евреев сыграло в деле их крещения. Но он, несомненно, отражал и взгляды многих марранов, которые рассматривали свои собственные проблемы и еврейский вопрос в целом, потому что они пришли к убеждению, что и в их интересах, и в интересах их прежних собратьев было бы последовать их примеру и присоединиться к католической церкви. Но если они, как и евреи, подвергаются оскорблениям, дискриминации и всевозможным обвинениям, то движение обращения должно неминуемо прийти к концу.

О степени невыносимости положения марранов свидетельствует следующее утверждение: «Когда сии обращенные, их дети и потомство видят себя униженными и отделенными от Церкви и паствы Иисуса Христа, который получил Свое бесценное тело от их собственного народа, людей, которым первым Он хотел принести избавление… из числа которых вышли обращенные, руками которых Он создал… основу Церкви — они обращаются в слезах, и с болью в сердце, и с великой тревогой к папе, ибо он есть наместник Христа на земле и его долг — свести паству в единую семью и хранить единство Христианской Церкви»[771].

Хотя и составленная в религиозных выражениях, эта жалоба ясным образом перерастает религиозный момент и приобретает ярко выраженное социальное и расовое звучание. Акцент, сделанный марранами на единстве Церкви, и их протест против попытки «отрезать их от этого союза» и «отделить их от груди веры», несомненно, является указанием на их борьбу против социальной и расовой сегрегации. Аналогично, их обращение к таким исключительным фактам, как а) происхождение Иисуса из их собственного народа и б) то, что еврейство было колыбелью христианства, было предназначено не просто для того, чтобы обратить внимание на лживость обвинений против марранов на расовой почве. Отвечая на эти обвинения, из-за которых возникли препятствия для браков между марранами и «старыми христианами», этот документ по существу совпадает с документом, поданным в 1449 г., когда вопрос марранизма разорвался расовой бомбой посреди политической бури. Ещё одна ремарка этого документа, как мы увидим, поддерживает нашу интерпретацию того, что упоминание об их родстве с Иисусом, которое предполагает расовое превосходство, было по существу ответом на утверждение об их расовой неблагонадёжности. Глубоко оскорблённые этими утверждениями и окружающей их атмосферой презрения, марраны понятным образом находили удовольствие в подчёркивании своего этнического родства с Иисусом. Это не только подпитывало лелеемое ими самоуважение, но и являлось одновременно эффективным ответом на утверждения их критиков и хулителей. Ситуация была и сложной, и мучительной, и марраны обратились к папе, по их выражению, «со слезами и болью в сердце и с великой тревогой». Мы можем считать, что эти слова указывают на их настроение в то время.

Они умоляют папу «поддержать» марранов, которых они называют «угнетёнными и подавленными», и призывают «отменить все уставы и муниципальные постановления, направленные против них, которые приводят к деградации ортодоксальной веры». Они также просят папу указать епархиальным властям, чтобы те, под страхом церковного порицания и других мер, «удерживали светских чиновников всех рангов, общины и прочих лиц, официальных и частных, от упомянутых действий, и, таким образом, обеспечивали такое же отношение к марранам, как и ко всем прочим христианам во всех вопросах и по любому поводу, и чтобы не было никакой разницы между ними и другими под предлогом их еврейского происхождения»[772].

Последнее предложение однозначно относится к тому, что мы сказали по поводу расового аспекта антимарранской агитации. Из этого документа видно, что основная оппозиция марранам была сконцентрирована в административных и бюрократических кругах городов, и это указывает на то, что упорные попытки марранов проникнуть в эти круги встречали резкое сопротивление. Таким образом, расистская агитация против марранов проистекала в первую очередь из этих кругов. В любом случае марраны были в этих районах дискриминированы не только административными путями, но и формально-юридическими. Мы знаем, что против них были изданы уставы и муниципальные постановления — или, точнее, против занятия ими официальных должностей в советах и прочих учреждениях — из того, что они просили папу аннулировать их, и эти уставы явно базировались не на религиозном, а на расовом принципе, или, говоря языком наших документов, на том «предлоге», что прозелиты «происходят из евреев». Таким образом, расовые дискриминационные порядки, предложенные Анайей для коллегия Саламанки, не были изолированным инцидентом. Протянулась прямая линия развития от Саламанки через законодательство в Арагоне к «Толедскому статуту» 1449 г.

Очевидно, что короли Арагона не предпринимали никаких мер в защиту марранов, иначе авторы петиции отметили бы этот факт или вообще не обратились бы к папе. И в этом моменте ситуация марранов в Арагоне кардинально отличалась от ситуации в Кастилии. Кастильские короли приняли строгие меры в защиту прав марранов, и их стабильная позиция в этом вопросе дала возможность марранам неуклонно продвигаться вперёд. В результате в Кастилии, в отличие от Арагона, «старые христиане» столкнулись с настоящей оппозицией и, хотя они были большей фракцией, чувствовали себя проигрывающей стороной. Как следствие, ситуация не могла разрешиться в пользу одной из сторон, потому что проигрывающие не хотели признать поражение, а победители не желали отказываться от своих трофеев, и обе партии продолжали набирать силу: марраны — завоёвывая новые позиции, а их противники — новых сторонников. Для тех, кто умел разглядеть знаки времени, должно было быть очевидным, что обе стороны бесповоротно стремятся к неизбежному кровавому столкновению.

Примерно в то же время, когда Базельский собор пытался разрешить проблему марранов, в Кастилии произошло несколько событий, проливающих свет на социальный фон, послуживший причиной издания базельского декрета. Они недвусмысленно показывают, что ненависть к марранам и противодействие их социальной интеграции не только не уменьшились в испанском обществе, но наоборот, увеличились и потенциально приобрели взрывоопасный характер.

Эти события касаются восстания, которое дон Фадрике, граф де Луна, организовывал в 1434 г. в Севилье, которая, как мы знаем, была старым центром укоренившегося злобного антисемитизма. Именно там в 1391 г. антиеврейские чувства выплеснулись наружу и затопили гигантской волной погромов Пиренейский полуостров, едва не уничтожив всё испанское еврейство. В тот самый год, в разгаре резни, большинство евреев Севильи обратились в христианство, и присутствие большой общины прозелитов стало неотъемлемой частью севильской социальной сцены. Мы можем принять как данность, что там, как и везде в Испании, усердные и амбициозные евреи, освобождённые от оков всевозможных ограничений, продвинулись к завоеванию экономического изобилия и социального влияния и престижа. О том, какова была реакция в среде их христианских соседей, какие чувства они пробудили у «старых христиан», какой возник общественный климат и какие отношения сложились между «старыми» и «новыми христианами», мы можем догадываться из того, что мы знаем о Кастилии в целом. События, о которых пойдёт речь, позволяют, тем не менее, заменить наши предположения и догадки на более определённое знание.

Граф де Луна, сын Мартина Младшего, короля Сицилии, умершего в 1409 г., обосновался в Кастилии в 1430 г. Его политические надежды потерпели крушение, потому что он жаждал заполучить арагонский трон, на который, как он полагал, у него были права наследования, но трон достался Фернандо де Антекере, который передал его по наследству своему сыну Альфонсо V. Поначалу его взаимоотношения с Альфонсо были дружескими, но позже стали натянутыми или даже вовсе прервались. Из достигших Кастилии сведений о графе выяснилось, что он находился в мятежном настроении, а позже вознамерился покинуть свою страну и поступить на службу кастильскому королю. Так как Кастилия не ладила с Арагоном, возможно, Альваро де Луна счёл, что враг его противника может оказаться полезным кастильской короне. Так и случилось, что Хуан II, несомненно, по совету Альваро, предоставил дону Фадрике положение, позволяющее ему с почётом жить в Кастилии.

Однако роль, отведённая ему королевской администрацией, оказалась пассивной, а предоставленный ею доход — скромным, и граф почувствовал себя разочарованным. Он жил в Севилье, в доме своей сестры, жены влиятельного графа из Ньебла, там он подружился с некоторыми знатными севильцами, такими как Фернан Альварес Осорио и Лопе Альфонсо де Монтемолин, тем самым став популярной личностью в их кругах. Тогда, почувствовав растущую волну недовольства в городе, склонявшемся к поддержке инфанта Энрике, он убедил себя в том, что может играть важную роль в политической жизни Испании. Он знал, что его шансы приобрести настоящее влияние при кастильском дворе были нулевыми. Ему нечего было предложить кастильской короне, но он мог бы внести вклад в дело Арагона и восстановить добрые отношения с арагонским двором, если только он присоединится к арагонской партии в Кастилии и принесёт ей такое приобретение, как Севилья — важнейший торговый центр страны и богатейший город Кастилии. Захват Севильи мог бы открыть дорогу к свержению правительства Альваро и предоставить одному из инфантов позицию силы в стране. Тогда граф смог бы выставить счёт за свои бесценные услуги.

Он нашёл, что социальные условия в Севилье вполне подходят для его амбиций. Значительная часть торговли и финансов была сконцентрирована в руках двух групп, в которых севильцы видели чужаков и, соответственно, незваных конкурентов. Это были марраны и генуэзцы. Похоже, что отвращение, которое питали горожане к этим группам, было настолько сильно, что граф и его союзники всерьёз поверили, что если их план мятежа обеспечит изгнание этих двух групп из города, то граждане Севильи присоединятся к их восстанию. В конце концов, именно правительство Альваро поддерживало этих ненавистных пришельцев. Таким способом, по нашему мнению, следует реконструировать ход мыслей мятежников. Хотя на это нет прямых указаний из какого-либо источника, относящегося к этому делу, всё же можно вычислить это из анналов того времени, пусть даже только после многих предположений и исследований, потому что анналы, относящиеся к марранам, скрывают больше, чем раскрывают. И мы увидим, что попытки скрыть факты о марранах отнюдь не ограничиваются этой историей.

Самый детальный отчёт о заговоре дона Фадрике мы можем найти в «Хронике Хуана II», написанной Альваро Гарсией де Санта Марией. Гарсия, брат Павла из Бургоса и сам видный прозелит, служил в то время официальным хронистом королевства Хуана II. Нет сомнения в том, что ему было хорошо известно о фактах, связанных с рассматриваемым делом, в особенности о том, что касается марранов. Тем не менее всё, что он рассказывает об этом, ограничивается следующим:

Это все — о самом графе. Впрочем, отчёт Альваро Гарсии предлагает и некоторые сведения о его сообщниках в преступлении:

Альвар Гарсия был осмотрительным историком и умелым писателем, но он был ещё и дворцовым хронистом и дипломатом. Внимательно обдумывая то, что следует оставить недосказанным, он тщательно взвешивал содержание, структуру и порядок своих утверждений. Его задачей как хрониста было изобразить события и объяснить их — то есть указать на их причины, и его отчёты обычно отмечены ясностью, аккуратностью и проницательностью. Его история дона Фадрике, однако, является заметным исключением. В ней много двусмысленностей и необъяснённой информации, и она вызывает вопросов больше, чем даёт ответов.

Прежде всего, нам не ясны мотивы (в частности главный мотив) мятежников — то есть графа и его главных сообщников, Лопе Альфонсо де Монтемолина и Фернанда Альвареса Осорио. Оба последних были, как мы отметили, знатными жителями Севильи с солидной репутацией, а один из них, Альфонсо де Монтемолин, отвечал за ведение дел города. Уже не впервые севильские аристократы, которые чувствовали, что должны свести счёты с Альваро, или же просто испытывали глубокое недовольство его режимом, становились на сторону партии инфантов. Исходя из этого, мы можем полагать, что вышеупомянутые аристократы разработали свой весьма амбициозный план. Но тогда мы не знаем, что стоит за утверждением, что они планировали «грабить и убивать тех, кого пожелают». Были ли эти предполагаемые жертвы личными врагами или политическими соперниками заговорщиков? Или же они были такими ярыми сторонниками Альваро или настолько преданными чиновниками короля, что заговорщики сочли их устранение необходимым условием для успеха мятежа? Если верно последнее предположение, то мы по-прежнему озадачены по поводу плана ограбить их, а возможно, и других тоже. Грабежи во время революций или мятежей часто осуществлялись толпой, но это не было в обычаях мятежной знати, которая намеревалась приобрести богатство через власть. Почему мятежники сконцентрировались на «грабеже», когда они собирались захватить богатейшую территорию Кастилии и, в конце концов, всю страну? При этом Гарсия упоминает грабёж в качестве первого пункта их программы.

Из этого можно сделать вывод, что граф, отчаянный мот, и его главные сообщники, которые вполне могли быть жадными до денег не меньше, чем он, хотели разом разбогатеть за счёт предполагаемых жертв. Если это так, тогда ясно, что их план наживы не мог заинтересовать многочисленных андалусцев, на чьё активное участие они должны были рассчитывать. Каковы же были мотивы (или рассматриваемые заговорщиками в качестве таковых), способные побудить многих жителей Севильи и Андалусии восстать против своего короля? Была ли это забота о благосостоянии нации или же желание разрешить досаждающие местные проблемы? Или, может быть, добыча от грабежей была предложена им в качестве соблазна для участия в заговоре? Вполне возможно, но в этом случае предназначенные объекты должны составлять весьма обширную группу, чтобы удовлетворить потребности многочисленных потенциальных грабителей. Соответственно, мы вновь задаёмся вопросом: кто же те, кого «они хотят грабить и убивать»?

Так как Гарсия не предоставляет нам ответов на эти вопросы, то обращаемся к другой хронике того времени, написанной Педро Каррильо де Уэте, который был известен как королевский Сокольничий (el Halconero). Он также был официальным хронистом Хуана II, и его труд является важным источником того периода, в особенности после 1435 г., когда служба Гарсия в качестве дворцового хрониста прекратилась по неясным причинам. Каррильо, тем не менее, не начинает свою хронику с рассказа о событиях 1435 г. Он написал историю этого царствования с самого начала, и, таким образом, его работа включает отчёт о деле Фадрике в 1434 г. Однако то, что дошло до нас из хроники Каррильо, является не оригиналом, а пересмотренными вариациями, в большинстве своём сокращёнными. Одна из этих версий, недавно изданная под названием Refundición de la Crónica del Halconero («Пересмотренная версия хроники Сокольничего»), служила источником и основой для широко известной «Хроники Хуана II», приписываемой Пересуде Гусману, однако следует этому источнику не с 1435-го, как часто предполагалось[776], а с 1433 г., и, таким образом, его отчёт о заговоре дона Фадрике основан не на отчетах Гарсии, а на хронике Каррильо, или скорее на ее сокращённом рассказе, как в той версии, которую использовал Гусман. Давайте тогда посмотрим, что нам сообщает хроника Гусмана о деле Фадрике.

Рассказав об аресте графа, конфискации его имущества и безуспешной попытке его сестры, графини Ньебла, вступиться за него, «Хроника Хуана II» подходит к самому интересному для нас моменту. Там сказано:

Теперь, если мы проверим версию Сокольничего (el Halconero), которая следует «Хронике Хуана II» Гусмана, т. е. «Пересмотренной версии», мы найдём, что она предлагает такой же точно отчёт о целях бунтовщиков, за исключением того, что здесь не упоминается о генуэзцах. Там сказано: «грабить богатейших граждан» Севильи[778]. Значит, или оригинальный текст Сокольничего, который был использован Гусманом, включал в себя слова «и генуэзцев», или же Гусман воспользовался другим источником. Более существенным, однако, чем добавление слов «и генуэзцы» в «Хронике Хуана II», является отсутствие и в хронике, и в переложении всякого упоминания о политической связи между мятежниками и инфантами Арагона. Без упоминания этого важного факта, отмеченного Альваро Гарсией, мятеж выглядит так, будто он преследовал исключительно локальные цели. Если бы мы не знали из хроники Альваро о том, что мятежники связали себя с арагонцами, надеясь на их помощь, или основывали нашу информацию только на хронике Гусмана и его источнике, «Пересмотренной версии», мы не могли бы понять, каким образом мятежники надеялись уйти безнаказанными. Очевидно, однако, что именно это и хотела хроника Гусмана, так же как и ее предшественница, внушить — то есть то, что заговорщики не имели других мотивов, кроме удовлетворения своих местных интересов, а именно — стать хозяевами Севильи и «ограбить богачей» этого города. Более того, официальное объявление городского глашатая Медины-дель-Кампо, касающееся казни главных мятежников, которое редактор «Пересмотренной хроники» присовокупил к его рассказу, согласуется, похоже, с этой интерпретацией или как минимум не приводит никаких других мотивов. Текст его заявления выглядит так:

Читатель, который знает, что сказал Альваро Гарсия, может, конечно, заподозрить, что под «союзами и заговорами», устроенными мятежниками «во вред королю», подразумевается союз с Арагоном, но из чтения «Хроники Хуана II», отредактированной Гусманом, или из версии Сокольничего, на которую опиралась хроника, мы этого узнать не можем. Арагонский аспект истории явно утаён, и из этого можно заключить, что была сделана попытка представить весь этот неудавшийся мятеж как плод мысли нескольких севильских авантюристов, завидовавших «богатым и почтенным» жителям города и жаждавших заполучить их положение и состояние. Тем не менее то, что касается «генуэзцев», обозначенных как цель атаки мятежников, — и это можно найти только у Гусмана, — вполне укладывается в широкий план мятежа, указанный у Гарсии. В то время Генуя была ввязана в жестокий конфликт с королём Арагона Альфонсо V, и атака против генуэзской колонии в Севилье, безусловно, доставила бы удовольствие арагонцам. Как мы отметили, севильцы тоже весьма неодобрительно смотрели на процветающую генуэзскую колонию в своём городе. Сам факт существования этой колонии в Севилье может быть приписан исключительно специальным хартиям и привилегиям, полученным от кастильских королей[780], поэтому атака на эту колонию тоже будет истолкована как мятеж против короля Кастилии. Так, сводя вместе относящиеся к делу элементы, процитированные из трёх источников — Альваро Гарсии, «Переложения» и «Хроники Хуана II», отредактированной Гусманом, — мы можем видеть, что, помимо желания привести к власти инфантов Арагона, здесь был ещё один раздражающий фактор — генуэзцы, которые вполне могли служить мишенью для атак. Всё же мы до сих пор не можем увидеть с достаточной ясностью мотив, который заставил бы народные массы поддержать мятежников. Разумеется, мы можем принять за данность то, что многие севильцы злы на генуэзцев, но если это так, то чем же соблазнить жителей других андалусских городов, где нет генуэзцев[781], присоединиться к мятежникам? Однако совершенно очевидно, что заговорщики рассчитывали на какое-то чувство, объединяющее многие города Андалусии, а не только Севилью, если они хотели привлечь на свою сторону заметную часть населения. Чем было или могло быть это чувство — затаённой глубинной злобой, общими интересами или страстным стремлением к чему-то, — из изученных нами документов неясно.

Вряд ли мы даже начали бы подозревать, что вопрос марранов играл главную роль в планах заговорщиков завоевать себе народную поддержку, если бы не сохранилась другая версия «Хроники Сокольничего», тоже оставшаяся неопубликованной до нашего времени. И эта версия представляет собой не оригинал «Переложения», а только его пересмотренное сокращение, но как минимум в одном моменте эта версия ближе к оригиналу, чем та, что была использована Пересом де Гусманом. Её рассказ о заговоре сокращён ещё больше, и цели, приписываемые вождям мятежников, кажутся ещё менее определёнными, но, представляя текст объявления городского глашатая, Сокольничий сообщает нам поразительную вещь, отсутствующую в других отчётах. Вот как выглядит сообщение глашатая в этой версии:

Таким образом, становится ясным, что редактор этой версии, который чувствовал себя вправе сокращать и изменять оригинальный текст Каррильо, — то есть предположить, что заговор был всего лишь планом бандитской шайки грабить «некоторых» из богатеев Севильи, — остановился, оказавшись перед текстом объявления городского глашатая. Он явно почувствовал, что изменить текст и представить его как оригинальный — как это сделал редактор другой версии «Переложения» — будет означать прямую фальсификацию, и поэтому он оставил оригинальный текст нетронутым. Таким образом, этот текст раскрывает нам то, что другие версии или рассказы, основанные на хронике Сокольничего, скрывают, а именно — существование союза между заговорщиками и «врагами короля» (т. е. арагонскими инфантами), которым они хотели передать арсеналы Севильи и замок Триана (что полностью согласуется с хроникой Альваро Гарсии де Санта Марии)[783]. Но он ещё говорит нам и о том, что было скрыто всеми другими хрониками, которые мы цитировали, включая хронику Альваро Гарсии, а именно то, что первой запланированной акцией мятежников после захвата города было массовое убийство конверсо — и это, разумеется, объясняет, как и почему они могли привлечь «многих» к своему плану, не только в Севилье, но и в других андалусских городах, где почти повсюду конверсо составляли значительную часть населения.

Таким образом, политический союз с арагонской партией был поддержан сильным отвращением, которое многие андалусцы питали к конверсо вместе с другими богатыми «чужестранцами» — генуэзцами. Это могло быть достаточным соблазном для многих примкнуть к партии инфантов, чьё вторжение и захват Андалусии виделись как единственное средство для того, чтобы местное старохристианское население избавилось от ненавистных чужаков и укрепилось в качестве настоящих хозяев андалусской администрации и экономики[784]. Это же объясняет особую роль, которую португальский монах мог играть в заговоре, касавшемся, согласно всем имеющимся материалам, кастильцев и арагонцев (но не Португалии), и имевшем под собой политическую и экономическую почву, но лишённом религиозных мотивов. Планировавшаяся атака на конверсо имела религиозный аспект. В таком плане любой церковник из любой страны мог играть эффективную роль, в зависимости от его взглядов и силы убеждения. Похоже, что португальский монах дал мятежникам необходимую религиозную поддержку, которую им, очевидно, не удалось получить от церковных вождей Андалусии и Севильи.

Не может быть сомнения в том, что Каррильо, который был знаком со всеми элементами этого дела (как и все придворные Хуана II), записал все факты, указанные в объявлении городского глашатая, которое он включил в свой оригинальный отчёт. Можно быть уверенным в том, что редакторы намеренно изменили его рассказ с тем, чтобы принизить его национальное значение, и что их желание опустить всякие упоминания о конверсо возобладало над всеми соображениями истины. В одном случае, как мы видели, они пошли даже на то, чтобы изменить текст городского глашатая — официальный документ, который чётко указывает и на результаты расследования судей (касающиеся осуждённых), и на официальные причины для публичной казни. Кто мог быть заинтересован в сокрытии марранского аспекта севильского заговора? Как мы покажем на протяжении всей этой книги, это могли быть только марранские историки или редакторы или кто-то близко связанный с конверсо, у кого были для этого серьёзные основания[785].

Альваро Гарсия сам был конверсо. Он не хотел представить мятеж дона Фадрике как попытку, основанную на провокационном предположении, что можно побудить население Севильи и других городов Андалусии взять в руки оружие, только если ему позволят на первом этапе восстания грабить и убивать марранов. Он явно не хотел говорить своим читателям о том, что ненависть к марранам достигла такого уровня, что послужила толчком для восстания против короля. Очевидно, нашлись бы люди, заключившие из этих событий, что марраны подвергают опасности существование государства. Как следствие, он решил исключить из своего отчёта любое упоминание о конверсо, и так как он воздержался от их упоминания, то был обязан исключить из упоминания и генуэзцев. Таким образом, он описал обе группы туманным и ничем не обязывающим выражением, что мятежники планировали «грабить и убивать тех, кого захотят», и представил всю историю как идею, родившуюся в голове коррумпированного и бессердечного авантюриста, которому противостоят все «граждане добрых намерений» и который лишён какой-либо социальной значимости[786]. Факты этого дела были, однако, противоположными. Какими бы ни были цели и амбиции заговорщиков, ясно, что ненависть к конверсо и страстное желание уничтожить их были настолько распространены в Севилье и других городах, что они могли служить инструментом для выполнения их планов. И, поскольку некоторые из них были севильскими лидерами, мало кто мог лучше них знать настроение масс и социальные условия Андалусии. Трудно поэтому усомниться в том, что положение марранов там послужило питательной почвой для заговора. Мятежники просто подтолкнули его развитие обещанием помощи со стороны.

Своевременное раскрытие заговора и примерное наказание его вождей задавили заговор в зародыше. Но то, что действительно произошло, так это восстание большого кастильского города против короля, вскормленное стремлением уничтожить конверсо и поддержанное надеждой на получение помощи от врагов короля в Арагоне. То, что зарождалось в Севилье в 1434 г., стало явью пятнадцатью годами позже, во время толедского бунта 1449 г.

13 июля 1444 г. Хуан II издал указ городским советам королевства, требуя от их судейских инстанций не допускать никакой дискриминации против конверсо, — так, чтобы к ним относились, «как если бы они родились христианами», и чтобы они полностью пользовались правом доступа ко «всем уважаемым государственным учреждениям»[787].

Дата указа обращает на себя внимание. Менее чем за месяц до нее, 16-го июня, королю удалось ускользнуть из фактического плена, в котором его держал Хуан Наваррский, глава арагонской партии, и теперь он совершал энергичные усилия, чтобы вернуть себе утраченную власть. На севере он вёл военную кампанию с целью захватить все цитадели на берегах Дуэро, контролируемые инфантами, и 18 июля, через 5 дней после подписания упомянутого указа, он начал атаку на замок Пеньяфьель, длившуюся до 16 августа. В дополнение к этому перед королём стояла задача справиться с силами инфанта Энрике, который держал в своих руках заметную часть Андалусии и двигался к северу в направлении Толедо[788]. Что же заставило Хуана II в такое время, посреди лихорадочных приготовлений к битве, в момент, когда он находился под давлением стольких проблем, издать указ в пользу конверсо?

Более того, по словам Амадора де лос Риос, указ была адресован не одному или двум городам, но всем основным большим и малым городам королевства[789]. Таким образом указ поднялся до уровня королевской декларации о национальной политике по марранскому вопросу и, соответственно, получил исключительное значение. В связи с этим поднятый нами вопрос может быть поставлен так: что заставило Хуана II объявить эту политику в самом начале его возродившегося царствования?

Поскольку мы располагаем лишь немногими сведениями, всякая реконструкция будет не более чем гипотетической. Тем не менее доступные нам факты позволяют вывести некоторые заключения с достаточной уверенностью.

Начнём с очевидного факта, что проблема марранов — борьба «старых христиан» за снижение статуса «новых» — распространилась настолько широко и приобрела такие масштабы, что уже не могла рассматриваться как «локальное» — то есть ограниченное несколькими местами — явление, а стала национальной проблемой, требующей разрешения в национальном масштабе. Поэтому король адресовал свой указ всем важным городам королевства.

Кроме того, ясно, что проблема была срочной, потому что борьба против марранов усилилась, что выразилось в многочисленных случаях попрания их прав, и марраны чувствовали себя под таким тяжёлым давлением, что искали помощи у короля. Мы приходим к этому заключению, исходя из следующих предположений, которые считаем практически неопровержимыми: во-первых, король не стал бы с такой силой защищать марранов, да ещё в такое время, если тому не предшествовали бы отчаянные мольбы марранов; во-вторых, марраны с нетерпением ждали произошедших сейчас перемен в режиме и не теряли времени, обратившись к королю в момент, когда Хуан II вновь обрёл свою независимость. Это неизбежно приводит нас к дополнительному заключению, что нечто неприятное произошло с марранами во время правления инфантов Арагона, что-то, послужившее ухудшению их ситуации и повлиявшее на то, что их призывы о помощи к инфантам оказались тщетными.

Главные причины этого ухудшения ситуации нетрудно угадать. В течение трёх лет, когда королевская администрация была фактически в руках Хуана Наваррского, власть инфантов над страной была слабой и определённо ненадёжной. Инфантам противостояла знать, чья лояльность не только не была полной, но и постоянно колебалась в связи с изменениями политических позиций, поэтому инфанты могли надеяться только на поддержку городов. Но города, традиционно находившиеся в оппозиции к крупным баронам и в особенности не испытывавшие доверия к жадным инфантам, были гораздо больше заинтересованы использовать их слабости, чем способствовать их преодолению. А тем временем города, будучи уверенными в своей стратегической силе и в нужде правителей в их содействии, чувствовали себя свободными от соблюдения некоторых, а то и всех законов, защищавших конверсо. Осторожный и прагматичный Хуан Наваррский, возглавлявший партию инфантов, отказывался превратить проблему конверсо в casus belli с городами.

Но 16 июня 1444 г., когда Хуан II бежал из плена, политическая сцена изменилась разом. Хуан Наваррский в спешке отступил на восток к границам Арагона, и власть снова перешла в руки короля и Альваро де Луны. Война тем не менее была далеко не закончена, противостоящие армии почти не уменьшились в составе, и оставалась вероятность, что Хуан Наваррский, поддержанный значительными силами из Арагона, вскоре вернётся на поле боя. Наверняка в интересах короля было мобилизовать и сплотить нацию в такой час и повести её за собой. Города составляли главную часть нации, и король, похоже, должен был обратиться к ним за военной и финансовой помощью. Указ, критикующий города за их политику по отношению к марранам, который король послал им 13 июля, явно был не лучшим способом снискать их расположение в момент восстановления его власти.

И всё же указ был послан. Этот факт подтверждает, как мы думаем, наше предположение, что, кроме своих собственных обращений к королю, марраны воспользовались помощью нескольких друзей из числа «старых христиан», чтобы склонить короля на свою сторону. Епископ Лопе де Барриентос, чьё влияние было в то время велико, мог оказаться инициатором издания этого указа[790]. Также весьма возможно, что марраны пожертвовали крупные суммы в военную казну короля. Это могло, по крайней мере, служить в какой-то степени противовесом отложенной или вообще слишком ограниченной помощи, которую города были готовы предложить на тот момент.

Но что бы ни использовали марраны — влияние друзей, щедрые пожертвования или и то и другое, — издание указа в то время должно рассматриваться как смелый шаг политики правительства Хуана II. Действительно, проблема марранов могла быть пробным камнем для проверки политической силы Альваро, потому что ничто не символизирует в такой степени возвращение к реальной власти короля Хуана II и Альваро де Луны, как декларация политики равенства «старых» и «новых христиан». Всё же Альваро в тот момент сражался не только за свою традиционную политику, но в первую очередь за своё политическое выживание. Будучи прагматичным и расчётливым политиком, он избегал ненужного риска. Несомненно, промарранский указ был в известной мере рискованным для его администрации, Альваро должен был взвесить все за и против и, наверное, решил, что риск всё же невелик и стоит пойти на него. Таким образом, мы коснёмся важнейшей причины издания указа.

Несомненно, Альваро чувствовал настроение страны и знал, каковы альтернативы городов, по крайней мере, самых больших. И его выводы должны были быть обнадёживающими. В политическом плане большинство городов, как и страна в целом, жаждали стряхнуть с себя власть инфантов, в которых видели иностранцев, эксплуатирующих Кастилию для своих личных целей[791], а в плане военном силы инфантов не представлялись равными силам, поддерживающим короля. Коалиция Альваро и наследного принца Энрике вместе с верными им дворянами была достаточно сильна, чтобы разбить инфантов, какую бы поддержку те ни надеялись получить, и спешное отступление Хуана Наваррского только демонстрировало этот факт. Таким образом, и в политическом, и в военном отношении у большинства городов не оставалось выхода, кроме как присоединиться к лагерю короля.

Если именно это было соображением Альваро, то издание указа на тот момент не представляло реальной проблемы. Отсутствие выбора у городов парализовало их сопротивление, и это явно чувствовалось, когда они встретились на кортесах в следующем мае и согласились на крайние политические требования, представленные им коннетаблем, Альваро де Луной[792].

Это собрание состоялось всего за несколько дней до решающей битвы при Ольмедо. И если таковой была позиция городов на тот момент, то нетрудно представить себе, что было после битвы, потому что Альваро, одержав решительную победу, усилил свою власть ещё больше. Партия инфантов была фактически сокрушена, и страна распростёрлась перед всесильным главным министром, другом конверсо. В следующие несколько лет его промарранская политика была решительно приведена в действие. Но оппозиция при этом стиснула зубы.

Теперь настала очередь «старых христиан», или, скорее, противников марранов среди них, считать себя угнетёнными. Разумеется, с точки зрения закона их положение было ничуть не хуже, чем у конверсо, но с социальной и экономической точки зрения они считали себя обиженными, потому что равенство марранов рассматривалось ими не только как наносящее вред их благосостоянию, но и как трамплин для продвижения марранов, или, точнее, средство для приобретения марранами превосходства над ними, «старыми христианами». Таким образом, они стали отождествлять свои неудачи с успехами конверсо, и наоборот. Но что они могли сделать? Железная рука де Луны чувствовалась везде, а марраны, проникшие в королевский совет, казначейство, королевскую канцелярию и другие высокие учреждения, ревниво охраняли свои права от нарушения и следили за тем, чтобы провозглашённая политика королевства претворялась в жизнь. Не было пути обойти эту политику, и не предвиделось никакого изменения в ней до тех пор, пока это правительство оставалось у власти. Результаты были неизбежны. Когда потеряны все надежды на то, чтобы администрация использовала закон для исправления ситуации, радикальные элементы обычно поддаются соблазну взять закон в свои руки.

Так была подготовлена сцена для толедских событий 1449 г.

III. Начало мятежа

Если судить по поведению христианского населения, история Толедо, начиная с Реконкисты, была в основном историей гордости и предубеждения. Гордость выросла благодаря прошлой славе города, когда Толедо был столицей Испании. Предубеждение углубилось периодом бесчестья, когда Толедо находился под властью мавров. В основном эти настроения возникли из старой ненависти и к маврам, и к евреям — «сектам» иноверцев, которых христиане презирали и с кем, как они считали, надо свести счёты. Когда мусульмане Толедо вынуждены были сдаться, христиане решили, что их час настал — теперь они могли дать волю своим чувствам по отношению к двум подчинённым группам. Но у завоевателя Толедо, короля Альфонсо VI, были иные планы для своих нехристианских подданных.

Верный политике, которой во время Реконкисты следовал и он сам, и предшествовавшие ему короли Кастилии, Альфонсо хотел, чтобы и евреи, и мавры в Толедо продолжали жить в мире. С этой целью он создал правовую систему, которая должна была предоставить им защиту[793]. Но злоба и вражда толедских христиан оказывали сильное давление на Альфонсо: законы, защищавшие евреев и мавров, нагло нарушались, и вскоре вся структура оказалась в опасности[794]. Однако Альфонсо не сдавался. Он настаивал на сохранении установленного порядка.

Толедские мавры не питали иллюзий по поводу своего будущего в городе. Перед лицом свирепой войны между Альморавидами и христианскими армиями они знали, что христиане будут видеть в них «внутреннего врага». Они поняли, что выход для них — эмиграция. К югу от Толедо, в Испании и за её пределами, лежали обширные мусульманские земли, куда можно было двинуться. Учитывая все эти факторы и, вне всякого сомнения, подталкиваемые христианскими нападками, они постепенно начали покидать город вскоре после его захвата христианами. К середине XII в. от мусульманского Толедо осталась только малая, беднейшая часть[795].

Реакция евреев была иной. Они не видели себя врагами христиан, а ещё меньше — Альморавидов. Не видели они на горизонте и другого места, которое могло бы предоставить им более надёжную гавань. Они чувствовали, что могут полагаться на обещания короля, за которые они платили верной службой, и знали, что ничего большего, чем эти королевские обещания, они не смогут получить нигде. Вместо того чтобы эмигрировать из Толедо, они предпочли селиться в Толедо во всё больших количествах. Вскоре начали появляться признаки того, что Толедо превращается в самый важный центр испанского еврейства[796].

Озабоченность толедских христиан таким развитием событий была весьма велика — на самом деле, они были просто взбешены. Примерно через двадцать пять лет после освобождения Толедо они нанесли серьёзный удар по еврейскому населению в надежде устрашить его настолько, чтобы оно покинуло город[797]. Но эта попытка не удалась. Как и все другие евреи в испанских христианских владениях, толедские евреи были под защитой короля, их община росла и процветала почти непрерывно вплоть до войны середины XIV в.

Речь идёт о войне между кастильским королём Педро и его единокровным братом Энрике де Трастамарой. Евреи Толедо, как мы отметили, остались до конца верными королю и заплатили за это непомерную цену. Их потери, как людские, так и материальные, были столь чудовищны, что они оказались на грани исчезновения[798]. Они с трудом оправились от этой катастрофы, но тогда вспыхнули волнения 1391 г. и почти уничтожили всю общину[799]. Многие её члены, уцелевшие от резни, искали спасения в принятии христианства, другие пошли тем же путём во время преследований 1412–1418 гг.[800] Начиная с того момента толедские евреи больше не оставались для бюргеров серьёзным источником недовольства. Теперь внимание последних было сконцентрировано на проблемах, созданных «новыми христианами». Исторические модели могут повторяться до бесконечности, но они никогда не повторяются точно, даже в общих чертах. Толедо предоставил прекрасный пример этого правила в политике, проводившейся по отношению к обращённым из иудаизма. Толедские христиане после крещений 1109 г. противились уравнению в правах новообращённых[801], и после крещений 1391 г. они продемонстрировали такое же противодействие[802]. Но несмотря на то, что в обоих случаях их реакция была идентичной, социальные и юридические результаты были разными. В первом случае толедские горожане выиграли: короли, как мы видели, уступили их требованиям[803]. Во втором случае их желание осталось неудовлетворённым: короли заняли твёрдую позицию в пользу конверсо[804], и Толедо был вынужден подчиниться правилам, распространённым на всё королевство. В результате и формально, и в значительной мере фактически права конверсо были установлены во всех гражданских сферах Толедо.

Противодействие толедских христиан равенству конверсо было таким образом придавлено и приглушено, но оно не исчезло и вовсе не уменьшилось. Напротив, гнойник разбухал, пока, наконец, не взорвался. В этот момент жители Толедо попытались сокрушить конверсо мечом и законом, и результат этой попытки был чудовищным. Его отзвуки были слышны в Испании на протяжении десяти поколений.

В движении испанских городов против конверсо Толедо являлся лидером: не только в силу традиции (возникшей с 1109 г. и вызывавшей время от времени напряжённость), но и в силу престижа Толедо и примера, который этот город подавал всей нации. Севилья и Кордова могли без труда соперничать с Толедо в ненависти к евреям и марранам. Но Толедо, крупнейший политический центр и историческая церковная столица Испании, более чутко прислушивался к проблемам короля и власти. Поэтому толедская община конверсо, особенно мощная и численно, и экономически[805], представляла проблему для своих соседей, коренных христиан. Если равные возможности становятся правилом, то их власть в Толедо, как некоторые из них боялись, могла перейти в руки конверсо. Для толедских христиан, в которых поселились эти страхи, такая мысль была почти невыносимой.

Был ли этот процесс воображаемым или нет, но многие «старые христиане» смотрели с тревогой на каждый шаг конверсо вперёд. Они видели непрерывное продвижение конверсо во всех областях гражданской власти — областях, которые «старые христиане» считали своими. — И чем больше расширялась экспансия конверсо, тем сильнее чувствовалось беспокойство и возмущение в среде «старых христиан». Они, тем не менее, боялись проявить своё негодование, потому что не только королевская администрация и высшие церковные власти внимательно следили за этим, но и городская знать, которая контролировала жизнь в Толедо, как и в других городских центрах, сдерживала эмоции населения[806]. Эти три силы — монархия, Церковь и высшая городская знать — совместными усилиями удерживали крышку над кипящим толедским социальным котлом. Но в начале 1449 г., как мы увидим, эти условия изменились: верховная церковная власть не находилась в Толедо[807], контроль высшего дворянства был удалён[808], а королевская администрация была низведена до такого уровня, что потеряла власть над городским населением. В отсутствие этих контролирующих сил крышку котла сорвало. Впервые в Испании произошёл антимарранский взрыв.

Знаменитый Перо Лопес де Айяла, крупный государственный деятель и канцлер королевства при трёх первых королях из династии Трастамара, принадлежал к знатной семье, правившей в Толедо. Если интересы старого Перо де Айялы были национального масштаба, то его сын, носивший то же имя, опорой своей политической силы сделал Толедо и погрузился в его проблемы и политику. В 1398 г. король назначил молодого Айялу на пост мэра Толедо (alcalde mayor), а несколько позже он получил в дополнение власть над городской крепостью и другими укреплёнными пунктами города. Возможно, что эти военные назначения, которые сделали его фактически губернатором Толедо, он получил от Фернандо де Антекера, знаменитого регента, и возможно, Айяла позже перенес свою лояльность Фернандо на его сыновей. В особенности Айяла был привязан к третьему, Энрике, самому смелому и отчаянному из них, и, по мнению Айялы, самому многообещающему политику. В любом случае, он не мог верить, что четырнадцатилетний Хуан II, коронованный в этом возрасте, сумеет удержать власть над королевством. В борьбе за власть, разгоревшейся в Кастилии вслед за смертью королевы Каталины в 1418 г., Айяла сделал свою ставку на дона Энрике[809]. Но когда борьба за власть склонилась в пользу короля, он поспешил примириться с Хуаном, или, точнее, с его фаворитом Альваро де Луной. Он не завоевал доверия Альваро, но был слишком силён и влиятелен для того, чтобы его претензии на близость были отвергнуты (Альваро же был новым человеком во власти и слишком нуждался в приобретении друзей). Так второй Перо Лопес де Айяла удержал Толедо в своих руках.

Он оставался формально верным режиму, когда в 1429 г. возникли новые проблемы между отчаянным Энрике и Хуаном II. Айяла соблюдал спокойствие, потому что Энрике вновь отступил побеждённым. Но через десять лет, когда политический ветер подул в сторону Энрике (1440), Айяла снова присоединился к нему. Он не только встал в один ряд со своенравными дворянами, требовавшими устранения Альваро из королевского двора, но бросил вызов королю, открыто нарушив недвусмысленный приказ короля не впускать Энрике в Толедо[810]. Непримиримый Айяла теперь рисковал навлечь на себя месть разгневанного короля. Но на этот раз он был на стороне победителя: Альваро удалили от двора, и инфанты одержали верх над королевской администрацией, хотя, как выяснилось, ненадолго.

В июне 1444 г. Хуану II удалось вырваться из тисков инфантов, атаковать их и вынудить к отступлению[811]. Снова Айяла был готов перейти на другую сторону, и снова король готов был согласиться. Соответственно, 4 сентября 1444 г. Хуан II даровал ему полное прощение за его действия против короны. Он пригласил Айялу присоединиться к кругу знати, выступавшей против инфантов и возглавляемой его сыном и наследником престола, принцем Энрике[812]. Формально Айяла ответил согласием, он присоединился к ним, но манкировал своими обязанностями и не предоставлял даже ожидаемой помощи в качестве союзника. Когда конфликт между Хуаном и инфантами усилился, дойдя до грани военного столкновения, Айяла оставался нейтральным. Его силы в битве при Ольмедо не участвовали[813].

Его отсутствие в таком решающем событии оказалось, тем не менее, громадным промахом. Политическая изворотливость, изменничество и откровенная двуличность, наконец, наказали его. Он потерял свой шанс быть среди грандов, у которых было право слова в управлении страной, и даже право быть на хорошем счету у короля.

Перо Лопес де Айяла правил Толедо железной рукой. Но никогда ещё он не действовал с такой жестокостью, как во время его мятежного противостояния королю в 1440 и в 1441 гг. В этот период он изгнал из Толедо многих дворян (низкого и среднего ранга), которые не согласились с его антироялистскими действиями, ограбил многих своих оппонентов, отняв у них имущество, и даже подверг некоторых из них пыткам. «Хроника Хуана II» описывает это так: Айяла совершил «большие злодейства»[814]. Находясь на высоком посту, он сумел заткнуть рот своим критикам. Только после сражения при Ольмедо главы города набрались смелости появиться перед королём и дать ему отчёт о нарушениях закона и насилии, совершённых Перо де Айялой. Они настаивали на том, чтобы Айяла был смещён со своих постов в крепости и судебной администрации, добавив при этом, что, если их просьбы останутся неудовлетворёнными, они покинут город, опасаясь его мести[815].

Тяжёлые обвинения рехидоров играли на руку королю. Уже давно и он, и Альваро хотели лишить Перо де Айялу его силы и сместить его с королевских должностей в Толедо, которые он так часто использовал во вред королю. Им нужен был только подходящий момент. И этот момент наступил после победы под Ольмедо, когда ни один дворянин или город в стране не посмел бы перечить королю или коннетаблю. Итак, в декабре 1445 г. король отстранил Перо де Айялу от командования крепостью и другими укреплёнными пунктами города[816], а вскоре сместил его и с должности Главного апелляционного судьи[817]. Так закончилось правление Перо де Айялы в Толедо, длившееся почти тридцать лет.

Но Айяла не был тем, кто просто так сдаётся. Пытаясь заполучить обратно утраченные позиции, он заручился поддержкой наследника, принца Энрике, к чьей партии Айяла до сих пор формально принадлежал и чья защита, таким образом, была его долгом[818]. Снова находясь в натянутых отношениях с королевской администрацией, хотя и не приближаясь к разрыву отношений, принц хотел, чтобы Толедо был в руках у Перо де Айялы, его вновь приобретённого союзника. Поэтому он ходатайствовал за него перед королём, но без видимого успеха. Просьбы сына не тронули Хуана, и он оставался, против обыкновения, твёрд. Всё же принц не прекратил свои уговоры, и король, в конце концов, частично уступил. Он согласился, чтобы Айяла вернулся на свой пост Главного апелляционного судьи Толедо, но категорически отказал ему в командовании алькасаром или каким-либо иным военным объектом[819].

Однако уступка короля не была осуществлена. Против неё категорически возражал новый губернатор города, аристократ по имени Перо Сармьенто, чья лояльность короне и послушание королю не подвергались до сих пор никакому сомнению. Теперь он полностью изменил свою позицию и поведение в роли королевского официального лица. Далее мы займёмся причинами этого изменения, которое, в конце концов, сделало его лидером восстания, но в любом случае изменившееся поведение Перо Сармьенто должно рассматриваться в свете прошлого поведения Перо Лопеса де Айялы. Неоднократное проявление непокорности своему господину, королю Хуану И, со стороны последнего ободрило Сармьенто и последовавших за ним горожан в их сопротивлению королю. Безжалостная и противозаконная диктатура Перо де Айялы, проявившаяся особенно во время последнего мятежа, послужила примером для Сармьенто, когда пришла его очередь править городом. Таким образом Айяла, и как мятежный чиновник, и как губернатор, разными путями внёс свою лепту в последующее развитие событий.

Наша история возвращается к первой стадии конфликта между Перо Лопесом де Айялой и королевской администрацией. Когда Альваро де Луна и Хуан II решили сместить Айялу с его постов, они видели в Перо Сармьенто подходящего преемника. Сармьенто был одним из самых известных придворных, он был главным королевским кравчим (Repostero mayor), членом королевского совета и входил в круг приближённых к королю. Более того, он являлся отпрыском аристократической семьи, оказавшей важные услуги короне[820], и сам всегда был на стороне Хуана II во время борьбы короля против его врагов[821]. Его верность королю, которая была известна инфантам Арагона, и его стойкое сопротивление их планам привели к тому, что инфанты вторглись в его владения возле границы с Наваррой и нанесли им большой урон[822]. Никто при дворе Хуана II не казался более преданным королю и заслуживающим большего доверия, чем его главный кравчий. Поэтому он казался наилучшим выбором в качестве будущего губернатора Толедо.

Однако Сармьенто уже долгое время должен был чувствовать себя глубоко неудовлетворённым. Он, несомненно, был убеждён, что по сравнению с заслугами других аристократов его усилия не были оценены должным образом. В 1448 г. после восемнадцати лет службы он, по существу, оставался аристократом второго ранга, с посредственными имениями и скромным доходом[823]. Но тут пришло назначение в Толедо, и Сармьенто поверил, что его час настал. Быть asistente (помощником) короля в Толедо, правителем его крепости (алькасара) и его главным юридическим лицом означало занимать прибыльные и престижные посты. Наконец-то, должен был подумать он, король и Альваро поняли, что за его труды ему давно причитается вознаграждение[824].

Поэтому, когда 15 мая 1446 г. король сообщил Сармьенто, что «пока что» он отдаёт пост главного апелляционного судьи его прежнему владельцу[825], Сармьенто был глубоко разочарован. На самом деле он был настолько шокирован, что потерял контроль над собой и взбунтовался. Он запретил обнародование королевского указа в Толедо и не позволил Перо де Айяле исполнять свои обязанности по должности, на которую тот был назначен королём. 28 июня Хуан II послал Сармьенто суровое напоминание о своём повелении[826], приказывая прекратить всякое вмешательство в судебные дела[827]. Но Сармьенто продолжал пренебрегать указаниями короля[828]. Вероятно, он думал, что его послужной список или, может быть, привязанность короля к нему снова защитят его от наказания или немилости.

Если так, то он просчитался. Его дерзкое и неожиданное неповиновение спровоцировало опасения у Альваро и короля. Может быть, позже Сармьенто пытался убедить их в том, что невыполнение им королевских указаний касательно Перо де Айялы имело целью предупредить fait accompli (свершившийся факт. — Прим. перевод.), о котором потом и король, и главный министр будут сожалеть, а может быть, он был уверен, что они выслушают его прежде, чем дадут делу ход. Ему, очевидно, удалось получить обещание Хуана II, что вопрос будет заново рассмотрен. Но восстановить доверие короля, утраченное из-за его преждевременной акции, ему не удалось.

Можно не сомневаться, что его аргументы могли привести Альваро и короля к мысли о том, что следует пересмотреть их последнее решение — вернуть Перо де Айялу, несомненного предателя, на пост главного судьи Толедо, — но теперь вставал вопрос о разумности передачи всех военных позиций города в руки Перо Сармьенто. Увидев его способность к наглому неповиновению, король и Альваро пришли к мнению, что тот показал своё истинное лицо. Теперь они видели его в новом свете, при котором тот выглядел куда менее надёжным, чем они раньше думали.

Переговоры по поводу судейства длились более двух лет. Наконец, было решено снять Айялу с поста главного апелляционного судьи и назначить его одним из двух «главных судей» — пост, значительно менее важный[829]. Также было решено не давать Сармьенто контроль над городскими воротами и другими фортами, так что из всех обещанных постов ему досталось только командование алькасаром[830]. Это решение явно было принято с целью предотвратить использование им Толедо против короля. Такое решение показывает, как мало доверия теперь испытывали к нему король и Альваро. Вакантные судейские и военные должности теперь были заняты самим Альваро, который назначил заместителей для исполнения этих обязанностей.

Сармьенто был извещён об этих решениях в середине декабря 1448 г. Через шесть недель после этого Толедо с оружием в руках восстал против короля и Альваро, с Перо Сармьенто во главе мятежа.

Эта реконструкция событий в Толедо помогает нам понять, какие побудительные мотивы привели Сармьенто к бунтарским настроениям. Но она не может объяснить его решение сделать последний шаг и восстать против своего короля. Чтобы понять это решение, мы должны принять во внимание другие факторы, сыгравшие роль в данной ситуации.

Некоторые хроники объясняют решение Сармьенто его желанием вернуть себе потерянное или то, что король предположительно обязан был дать ему[831]. Мы считаем, что хроники имеют в виду посты, обещанные Сармьенто, но не полученные им. Глубокое разочарование Сармьенто по поводу этих потерь, его возмущение тем, как к нему отнеслись, и в особенности его отвращение к Альваро де Луне были, несомненно, известны всем и каждому и при дворе Хуана II, и в политических кругах Толедо. Поэтому многие считали разумным предположить, что действия бунтовщика проистекали из этого возмущения и из его отказа смириться с «несправедливостью» по отношению к нему, совершённой королём и коннетаблем. В частности и поэтому хроники описывают его мятеж решимостью «получить обратно причитающееся». И всё же такое толкование выглядит слишком простым для объяснения столь решительного шага. Несомненно, его смещение с поста главного судьи вдохновило его на мысли о государственном перевороте. Его первоначальная реакция на королевское уведомление об отмене его назначения на этот пост подкрепляет такую гипотезу. Но расстояние от мятежных мыслей и непослушания до планирования восстания и участия в нём в качестве политического и военного лидера очень велико. Никто не пойдёт так далеко просто для того, чтобы заполучить обратно судейскую должность и командование воротами и мостами. Никто не возьмёт на себя громадный риск, связанный с мятежом против короля Кастилии, ради всего лишь контроля над этими должностями. Хитрый, практичный и предельно осторожный Сармьенто наверняка не стал бы подвергать опасности свои имения, звания и даже саму жизнь ради должности ниже той, которую имел. Для того чтобы отбросить все прочие соображения и встать на путь мятежа, нужна была куда более серьёзная причина. Этой причиной, как мы видим, было его сильнейшее опасение, дурное предчувствие, или, скорее, страх перед надвигающейся бедой.

Но откуда возник этот страх? Чтобы понять это, мы должны поближе рассмотреть некоторые детали той ситуации, в которой, как полагал Сармьенто, он оказался.

Если его отказ уступить должность главного судьи стоил ему доброго отношения короля, то его последующая борьба за эту должность должна была обойтись ему ещё дороже[832]. Смещение с командования городскими воротами, несомненно, принесло ему ещё больше боли и сделало его взаимоотношения с королевской администрацией ещё более напряжёнными. Но, по существу, это должно было подтвердить его убеждение в том, что Альваро правильно прочёл его мысли. Было известно, что Сармьенто держит обиду на Альваро, следовательно, Альваро видел в нём врага. Сармьенто был уверен, что раньше или позже Альваро выбросит его из администрации.

Благодаря долгой службе при дворе Хуана II Сармьенто знал, как Альваро избавляется от своих врагов. Удар приходит внезапно, без предупреждения и в самый неожиданный момент. Жертва вежливо приглашается к королю для предположительно дружеской беседы, где подвергается аресту и ссылается в какую-нибудь крепостную тюрьму. Сармьенто видел своими собственными глазами, как этот метод был применён к Лопесу де Айяле, когда тот был снят со своих постов в Толедо[833], с той только разницей, что Айялу не заточили в тюрьму, возможно, считаясь с принцем. Сармьенто, однако, не мог ожидать такого снисхождения. Он не был связан ни с одним могущественным властелином, городом или государством, не принадлежал ни к одной партии. Политически он был полностью изолирован, и любая акция, предпринятая против него, осталась бы безнаказанной.

Беспокойство за свою безопасность, которое, скорее всего, охватило его с июня 1446 г., превратилось в настоящий и всевозрастающий страх после ареста группы высших аристократов в Сафраге и мая 1448 г.[834] Хотя большинство этих аристократов принадлежало к оппозиционной партии, они уже успели примириться с королём и не давали повода для такого жестокого обращения. Никакого объяснения не было для этих неожиданных арестов и последовавших за ними широкомасштабных конфискаций, и никто не был уверен в их истинной причине. Тем не менее царило общее согласие по поводу того, что всё это было совершено с полным пренебрежением к законам и обычаям. Знать была встревожена. В «Хронике Хуана II» сказано так: «Знатные и менее знатные аристократы, как и простые кабальеро этих королевств, были шокированы, возмущены и раздражены, так как они были уверены, что подобное же зло может прийти ко всем. По их мнению, всё это было сделано потому, что магистр ордена Сантьяго, дон Альваро де Луна, не чувствовал ограничений в исполнении своей воли»[835].

Находясь рангом ниже высшей знати, Сармьенто мог решить, что у него есть особые причины для беспокойства. Если Альваро мог так третировать высших аристократов только потому, что сомневался в их лояльности, почему бы ему не отнестись подобным же образом и к Сармьенто?

Если мы правильно интерпретируем его образ мыслей, Сармьенто был убеждён, что его стычки с администрацией, равно как и важнейшая занимаемая им позиция, поставили его на первые места в списке неблагонадёжных. Затем произошло его смещение с командования воротами, и Сармьенто не мог не понять, что это означало. Это означало открытое неверие в его лояльность королю, Альваро де Луне и делу короля и ещё больше подтвердило его сильнейшие подозрения по поводу уготованного ему будущего. А самое главное, всё это было грозным предупреждением, заставляющим понять, что ему остаётся один-единственный путь — предупредить надвигающийся удар контрударом по опасному врагу.

Согласно общепринятому мнению, мятеж в Толедо был народным бунтом, который вспыхнул, не спланированный никем, и который Сармьенто возглавил после того, как мятежники захватили город. Это ошибочное заключение. Как увидит читатель, существует убедительное свидетельство тому, что Сармьенто вёл восставших с самого начала[836].

Временная близость между днём, когда Хуан II объявил свое решение об управлении Толедо, и днём, когда началось восстание, не опровергает это заключение. Она, напротив, подтверждает его. Маловероятно, чтобы такой мятеж был организован в столь короткий промежуток времени. Поэтому мы должны заключить, что план переворота, материализовавшийся в январе 1449 г., был составлен вместе с необходимыми подготовительными шагами до предшествовавшего декабря. Мы видели, как много таких шагов могло быть в голове у Сармьенто в течение почти двух лет и как основной мотив, подтолкнувший его на грань решения, стал ещё более обязывающим к концу 1448 г. Но сам по себе мотив не может объяснить случившегося в следующем месяце. Толедский мятеж, как это обычно происходит в подобных случаях, возник на том перекрёстке, где встречаются мотив и возможности.

Можно не сомневаться в том, что Перо Сармьенто искал возможность воплотить в жизнь свой мятежный план. И мы также можем предположить, что такую возможность должно было, по его пониманию, предоставить состояние дел в королевстве. Наблюдая за политической сценой, он должен был искать признаки развития событий, которые могли бы дать ему надежду на трещины в стене режима. Искры такой надежды, надо полагать, вспыхивали в его мыслях довольно часто, потому что королевство было зачумлено растущими недовольствами, а некоторые пограничные регионы уже бурлили. Начнём с того, что северо-восточная граница стала театром войны в июне 1446 г., когда важные крепости Атиенса и Ториха пали перед Хуаном I Наваррским[837]. Глубоко воткнув шипы в тело Кастилии, эти крепости служили арагонцам базами для набегов на близлежащие территории[838]. И в то время, как эта граница пылала, другая, дальше на юге, вспыхнула огнём в феврале 1448 г. Там вечно причинявший беспокойство Родриго Манрике, претендовавший на титул магистра Сантьяго (тот самый титул, который носил Альваро), укрепился в качестве хозяина Мурсии и, используя её как базу, атаковал оттуда области Молины и Севильи[839]. В этих рейдах ему помогали мусульмане Гранады, таким образом отягощая проблему, создаваемую Кастилии её южным мусульманским соседом.

Вскоре оказалось, что эта проблема не ограничилась рейдами, приносящими людские потери и потери скота. Результатом мусульманских атак 1447 г. был захват нескольких укреплённых мест, таких как Аренас, Уэскар и два форта Велеса (Бланке и Рубио), которые охраняли подходы к Лорке и Мурсии[840]. Не встречая армии, готовой остановить его, мусульманское проникновение грозило продолжаться. Согласно «Хронике Сокольничего», мусульмане заметили волнения и раздоры в Кастилии, благодаря которым она казалась почти беззащитной, что воодушевляло их продолжать свои атаки[841]. Это суждение хрониста эхом вторит мнению Альваро. И ему, и королю было очевидно, что эти проблемы являются результатом подстрекательства и поощрения возбуждения со стороны Хуана I Наваррского.

Возможно, арест ведущих аристократов оппозиции был частью плана Альваро начать войну против Арагона или предупредить всеобщее арагонское вторжение. Он мог видеть эту акцию предупредительной мерой, которая не допустит поддержку Наварры со стороны кастильских своенравных баронов. Но акция удалась только частично и в конце концов ударила рикошетом по короне. Несмотря на то что Альваро удалось ослабить оппозицию арестом некоторых самых непримиримых ее членов, она усилилась, привлекла в свои ряды многих других, которые стали бояться его шагов и намерений. Вдобавок к тому, двое членов старой группы инфантов, адмирал Фадрике и граф Кастро, не попали в ловушку, расставленную в Сафраге. Они бежали в Сарагосу и там подталкивали Хуана, короля Наварры и вице-короля Арагона, объявить войну Хуану II и Альваро де Луне. Они, несомненно, утверждали, что, если Арагон и Наварра быстро вторгнутся в Кастилию, они смогут призвать под свои знамёна большинство кастильских аристократов, жаждущих падения Альваро. Хуан Наваррский был склонен верить им и послал адмирала к своему брату, королю Неаполя Альфонсо, чтобы получить одобрение этого плана[842]. Шансы на арагонское вторжение не только не уменьшились, но, похоже, заметно увеличились, в то время как арагонские набеги продолжали изводить сельскую местность разрушениями и захватами пленников и трофеев.

К концу 1448 г. эти события вступили в решающую стадию. Граф Бенавенте, Альфонсо Пиментель, один из аристократов, арестованных в мае, бежал в декабре из заточения в Портильо и, оказавшись в безопасности в своём замке Бенавенте возле португальской границы, поднял там флаг восстания против короля[843]. В том же месяце мавры атаковали Эльин, к югу от Альбасете, перебив его защитников[844], а 10 января 1449 г. рейд арагонцев на Рекену и Утьель привёл к тяжёлым потерям в двух этих городах[845]. В конце 1448 г. тяжёлые облака затянули небо Кастилии.

Для Сармьенто эти облака как раз намекали на близкий свет за ними. В то время как он терял свои позиции и личная опасность для него всё росла, королевская администрация выглядела почти парализованной, а королевство — беззащитным перед лицом своих врагов. Теперь режим был одновременно атакован с востока, запада и юга. По всей вероятности, Сармьенто не мог не думать, что атака из центра, — то есть восстание против короля в Толедо, — сделает давление на монархию невыносимым и Хуан II, дабы умиротворить королевство, будет вынужден убрать своего фаворита. Альваро ещё раз будет удалён от двора — и на этот раз, возможно, навсегда.

Эти соображения должны были повлиять на оценку Сармьенто шансов на мятеж. Политическая ситуация выглядела благоприятной — почти что приглашением действовать. Единственное, в чём он ещё не был уверен, так это в своём собственном политическом и военном потенциале.

В этой связи мы должны рассмотреть народные силы, которые представляли собой источник потенциала Сармьенто — низшие слои населения Толедо, которые могли, возможно, служить инструментом для его плана. Мы отметили мотивы, склонившие Сармьенто ступить на тропу мятежа. Но что могло побудить толедских граждан присоединиться к нему в столь опасной авантюре? Безусловно, ни одна из целей Сармьенто не имела к ним отношения. И всё же именно городское население Толедо восстало и отдало город в его руки. Несомненно, каким-то образом установилась связь между Сармьенто и народом Толедо — то есть между его целями и их чаяниями, которые никоим образом не могли совпадать. Всё это напоминает ловкий трюк; вопрос — как это было сделано?

Похоже, что вначале, насколько Сармьенто знал состояние вещей в Толедо, это не было для него многообещающим. Единственным его военным достоянием было командование алькасаром, но алькасар сам по себе, без города, долго бы не удержался. Лидеры города, это он хорошо знал, вовсе не были расположены к бунту. Патриции традиционно стояли на стороне закона и порядка; они включали в себя рехидоров, городской совет, высший средний класс и низшее дворянство. Как правило, во время правления Перо де Айялы они были против его антироялистских действий, а после этого периода не произошло ничего, что заставило бы их изменить свои взгляды. Что до высшей аристократии — то есть семейства Айяла, — те никогда не пошли бы за Сармьенто. Для них он был просто второразрядным дворянином без собственных средств, о которых стоило говорить. Вдобавок, они явно не любили и не доверяли Сармьенто, как человеку, нацеленному на их собственные позиции. Оценивая всё это, он не мог ни на кого рассчитывать. Захватить контроль над Толедо казалось труднодостижимой мечтой.

Так выглядели дела для Сармьенто перед тем, как он встретил Маркоса Гарсию, который вернулся в Толедо после долгого отсутствия. Маркос Гарсия де Мора (или Масарамброс), известный больше как Маркильос (уменьшительное и, возможно, презрительное прозвище, данное ему, наверное, его оппонентами, марранами), был человеком средних способностей и немалых недостатков. У нас имеются только отдельные сведения о его жизни, предшествовавшей его участию в толедском мятеже, но то немногое, что мы знаем, может оказаться достаточным, чтобы набросать общую картину его биографии. Он сам представлял себя уроженцем Толедо и «сыном уважаемого человека», «идальго»[846]. На самом деле он был сыном крестьянина, который жил на территории, принадлежащей Толедо[847]. Благодаря счастливому случаю, помноженному на его таланты, выходец из низов достиг почётного положения бакалавра права. Но его социальный подъём происходил в борьбе и, весьма вероятно, приводил его временами к столкновению с законом. Он предстает перед нами подлым, гнусным типом, известным своей бурной жизнью и обвинённым во многих преступлениях и правонарушениях[848]. Его ненависть к конверсо, яростная и непримиримая, была, возможно, результатом конфликтов с конкурентами на судебном поприще. В любом случае, в Толедо Гарсия нашёл многих разделявших его отвращение к конверсо и готовых принять участие в акциях против них. В основном это были рабочие и ремесленники, чьи интересы Гарсия, по его заверениям, представлял. Но ещё он нашёл друзей среди церковнослужителей и некоторых молодых урожденных христиан свободных профессий. Важнее всего то, что он завоевал доверие Сармьенто, который, возможно, называл его своим юридическим советником до того, как вспыхнуло восстание.

Хитрый наблюдатель, Гарсия должен был почувствовать проблемы и тревоги Сармьенто, и вскоре он узнал, что за мечту тот лелеял, — восстать вместе с Толедо против королевской администрации и таким образом оказаться в фокусе национальной оппозиции Альваро де Луне. Несомненно, Гарсия был тем, кто научил Сармьенто, как овладеть городом. Он тоже должен был понять, что толедская аристократия не восстанет, но верил в то, что город можно поднять на мятеж, а сделает это тот, кто знает, как привлечь чернь (т. е. рабочих, ремесленников, а также часть низшего среднего класса), которую, по его убеждению, можно мобилизовать единственным путём — раздуванием их ненависти к конверсо и заверением в вознаграждении за эту ненависть. Соответственно, полагал он, народ может присоединиться к бунту против Альваро, если главный министр будет изображён как друг конверсо и их «покровитель».

Насколько мы можем судить по последующим событиям, Сармьенто принял идею Гарсии или как минимум согласился проверить её тем или иным способом — то есть проверить чувства, которые она способна возбудить среди членов городской общины. Опять же, это Гарсия должен был взять на себя такую проверку, не впутывая Сармьенто или его имя в свои осторожные прощупывания почвы. Он должен был призвать некоторых своих доверенных друзей и союзников к тому, что он называл их «делом», чтобы те вместе с ним начали проводить необходимую предварительную агитацию в городе. Они были осторожны и не проповедовали мятеж, потому что такая агитация могла остановить их на пути. Но они свободно поносили конверсо и горько жаловались на Альваро, их покровителя, делая это в основном среди ремесленников и рабочих. Так они могли создать революционный фермент в среде черни, которая сможет пойти за ними, когда возникнет в этом надобность.

Мы думаем, что именно так население Толедо, или, точнее, часть этого населения, было привлечено на сторону Сармьенто. Его узкие, сугубо личные интересы были теперь поддержаны народным движением и тем, что его члены считали своим общим или даже «святым» делом. Никогда ещё не был заключён более странный и грязный союз между лидером и теми, кого он должен был вести, но он породил плоды — несомненно горькие, но заряженные жизненной силой, позволившей им выжить так долго, как никто не мог предвидеть.

25 января по пути в Оканью Альваро нанёс краткий визит в Толедо, чтобы попросить городских вождей о займе в 1 миллион мараведи для короны. Если говорить точнее, он не просил о займе, а потребовал его в категоричной форме. Деньги, по его словам, требовались для организации защиты страны от её врагов, нападающих с востока и юга, и Толедо, добавил он, не может не разделить тяжести этих нужд. Но вождей города это не убедило. Явно ошарашенные требованием Альваро, они напомнили ему, что Толедо, согласно старинной привилегии, был освобожден от предоставления таких займов. Альваро возразил, указав ещё раз на чрезвычайное положение государства, и отбыл, очевидно убеждённый в том, что городские лидеры, с которыми он говорил, предоставят короне займ[849].

Его уверенность, однако, была преждевременной. Собравшись вскоре после его отъезда, городской совет решил воспротивиться этому требованию и послал делегацию в Оканью, чтобы известить коннетабля об этом решении. Но Альваро остался твёрдым и неумолимым, делегация вернулась в Толедо с хмурыми лицами[850]. Теперь совет понял, что у него нет выхода, кроме как предоставить Альваро требуемый займ, и дал указание своему казначею, Алонсо Коте, откупщику конверсо, начать необходимый сбор денег[851].

Сармьенто, как приближенный короля, обязан был присутствовать на заседаниях совета и знал, что многие граждане были возмущены[852]. Они отвергли доводы Альваро, игнорировали его политические аргументы и соображения и просто настаивали на том, что требование займа является грубейшим нарушением их прав. Если они всё же согласились на займ, то только по единственной причине: они полагали, что продолжение сопротивления с их стороны будет означать открытый конфликт с Альваро, и никто не хотел выглядеть ответственным за поощрение такого конфликта. Но скверное настроение, разочарование и уныние распространились из совета на всё общество, и, пока Кота продолжал собирать деньги для займа, начались приготовления к народному бунту.

Нет сомнений в том, что визит Альваро в Толедо и его мрачная оценка состояния государства привели Сармьенто в радостное расположение духа и усилили его намерение поднять восстание. В то время как большинство членов совета думали, что утверждения Альваро намеренно преувеличены, чтобы усилить аргументы в пользу займа, Сармьенто, по всей вероятности, верил, что Альваро, по существу, был прав. Сармьенто должен был быть убеждён, что Хуан Наваррский в союзе с ведущими кастильскими аристократами действительно планирует вторжение в Кастилию, как это утверждает Альваро. Это привело его к заключению, что в национальном плане время для мятежа было подходящим. Тем не менее он должен был убедиться, что в Толедо тоже время пришло.

Эту уверенность он, наверное, получил от Гарсии и его друзей Они сочли настроение простонародья подходящим, чтобы начать общее восстание. Они полагали, что любая провокация может поджечь пороховую бочку толедской толпы, и были уверены, что могут использовать «займ» в качестве подожжённого фитиля, который приведёт к взрыву. Сармьенто дал согласие, и они начали приводить свой план в действие.

Согласно хроникам, сообщающим об этих событиях, определённые лица подстрекали низшие классы не принимать участие в сборе средств для займа. Враждебные слухи распространялись об Альваро и Коте, согласно которым они придумали этот займ для своего личного обогащения; Кота должен был заработать в качестве откупщика, а Альваро — получить у того взятку[853]. Когда одного из ремесленников, отказавшегося платить свою долю, потащили в тюрьму, он закричал хриплым голосом, и весь город пришёл в страшное волнение[854]. Вскоре зазвонили колокола кафедрального собора, призывая народ на сход. Там были произнесены яростные речи, и народ призвали идти к откупщику и наказать должным образом этого конверсо, архитектора этой преступной схемы. Кота бежал, но его дома были разграблены, а затем подожжены[855]. Это случилось в понедельник 27 января[856]. Как мы указали выше, большинство хроник описывают эти события как спонтанную реакцию черни, или бедных слоев населения, на обложение данью, которая была для них непосильной[857]. Конечно, кто-то из них не мог заплатить требуемое, но такие инциденты случались нередко. Такое бывало в Испании при всех налоговых сборах на любой из ступеней, но это не могло само по себе побудить город к мятежу, если он уже не был готов к бунту. Взрыв в Толедо выглядит хорошо спланированным и направляемым умелой рукой, так что его нельзя считать спонтанным.

В истории еврейского народа в диаспоре еврейские общины слишком часто становились объектом бунта толпы (известных позднее под названием погромов). Однако погромы редко случались «внезапно», без предшествующего подстрекательства, интенсивной грубой демагогии, обращённой к сброду, и целенаправленной организации крепкого ядра погромщиков, которые поведут за собой чернь. Толедское восстание в январе 1449 г. было именно явлением подобного рода. Те, кто звали народ на сход в соборе, прекрасно знали, чего хотят достичь. В их числе были, по всей вероятности, два каноника собора, Перо Лопе де Тальвес и Хуан Алонсо, которых мы позже увидим среди друзей Маркильоса и главных союзников[858]. Они могли выступать на сходе в кафедральном соборе и подбивать толпу атаковать дом Коты, разумеется, рассчитывая, что на этом она не остановится. Очевидно, толпа, устремившаяся в собор, а оттуда — к домам откупщика, чтобы приступить к насилию, слышала не в первый раз разглагольствования и обвинения, прозвучавшие с амвона. Бунтовщики пришли туда, пропитанные насквозь ненавистью к конверсо и к Альваро де Луне, их «покровителю». Образ Альваро как угнетателя народа и союзника его врагов был, несомненно, глубоко укоренён в их головах.

Эти экстремистские и провокационные взгляды, безусловно, могли подпитывать враждебность. Но сброд не действует согласованно, когда переводит свои эмоции в насилие. Для того чтобы это произошло, толпа должна быть ведома индивидуумами, которым она верит и в которых видит своих вождей и наставников. Именно такие люди могут повести толпу на битву и вообще заставить её действовать.

Мы представили наши заключения по поводу личности тех, кто подстрекал и направлял население Толедо, и в этом нашем суждении мы не одиноки. Сурита называет по имени источник агитации, охватившей Толедо до начала бунта, без обиняков говоря, что это был Перо Сармьенто, который «подстрекал народ» к бунту[859]. Но, разумеется, Сармьенто действовал не напрямую, а через своих помощников, которых подстегивал Гарсия. Сурита в этой связи тоже говорит о Маркосе Гарсии как об одном из двух главных вдохновителей событий. Он называет Гарсию «большой советник и лидер»[860], и нет сомнения в том, что именно Гарсия «возбудил народ» Толедо и вёл мятеж с самого начала.

Для него не должно было составить труда повести народ к домам Коты. Можно было ожидать, что за этим последует атака на квартал конверсо[861]. Но при этом у кого-то был гораздо более широкий план, чем удовлетворение ярости плебса. Теперь решающей задачей был захват важных военных позиций, находившихся под контролем Альваро де Луны, т. е. ворот, охраняемых его людьми: надо было предупредить возможность посылки подкрепления, которое подавило бы восстание в зародыше. Мятежникам было приказано атаковать ворота, и их быстрое подчинение этому приказу вновь показывает, что у зачинщиков было крепкое ядро последователей, преданно идущих за ними.

То, что Сармьенто был главой этой лидирующей группы, не подлежит, по нашему мнению, никакому сомнению. По существу, таково же и мнение Суриты, который называет его первым среди «вдохновителей» восстания. Но Сармьенто был не только главным вдохновителем. С самого начала он был главным лидером, хотя обе эти роли изначально осуществлялись подспудно.

Что заставляло Сармьенто держаться в тени даже тогда, когда толпы черни устремились вперёд в полном согласии с его желанием и планированием? Ответ очевиден: это был страх перед Альваро, а также до сих пор имеющиеся сомнения в способности мятежников провести в жизнь его план. Ему сказали, что он может полагаться на простонародье при захвате форпостов Альваро в городе, но, как и большинство аристократов, он не питал большого доверия к воинским способностям низших классов, и ему хотелось бы проверить силу их чувств и их готовность биться за своё дело, прежде чем он сам открыто примет участие в восстании.

Тем не менее, оставаясь в тени, он руководил действиями мятежников или, по крайней мере, их главными шагами. В официальном документе, адресованном папе и Хуану II несколькими месяцами позже, Маркос Гарсия откровенно утверждает, что ворота Толедо были захвачены властью Сармьенто и по его приказу[862]. Нужно ли лучшее свидетельство, чтобы убедить нас в том, что мятеж был не спонтанным взрывом, а заранее подготовленным мероприятием, сконструированным Сармьенто? Это же объясняет и смелые атаки толпы на укреплённые ворота и мосты города, когда все военные позиции Толедо были как будто в руках Альваро. Несомненно, командиры нападавших уверили их, что им нечего бояться войск алькасара, так как губернатор, Сармьенто, был на их стороне[863]. Такое заверение могло окрылить их движение, в то время как пущенный и специально распространённый слух об этом должен был погасить дух защитников ворот. В любом случае, мятежники быстро захватили трое из четырёх городских ворот, встретив сопротивление только в одном месте, башне Сан-Мартин. Но командир этого форта тоже вынужден был вскоре сдаться[864]. Таким образом, все военные посты Альваро в городе попали в руки мятежников.

Затем восставшие поставили ворота и мосты под команду своих людей. Могли ли такие назначения быть сделаны толпой при отсутствии командования и планирования? Невозможно ожидать подобных действий от спонтанно взорвавшегося сброда. Толпа, удовлетворив свою ярость, склонна рассеяться и исчезнуть. В Толедо мятежная толпа действовала иначе. Командиры, которым доверили ворота и мосты, были, безусловно, выбраны ещё до начала восстания, с тем чтобы обеспечить удержание позиций после того, как они будут захвачены мятежниками. План состоял в том, чтобы не допустить входа в город Альваро с его солдатами.[865]

Теперь Толедо был закрыт для людей Альваро, и первая цель заговорщиков была достигнута. Сармьенто, наконец, появился на свет, но продолжал маскироваться. Он формально «вёл переговоры» с признанными лидерами мятежников (т. е. с теми, кого он направлял во время восстания) и получил от них заверение под присягой в том, что они будут подчиняться его власти. Он говорил только о необходимости смещения Альваро со всех позиций и отдаления его от двора, о привилегиях Толедо, которые попрал коннетабль, и о необходимости оградить Толедо от будущих посягательств на его права. В своём первом открытом акте вмешательства он не предъявлял никаких претензий к конверсо ни в Толедо, ни где-либо в Испании. Возможно, он до сих пор надеялся привлечь на свою сторону представителей высшего среднего класса, среди которых было много влиятельных конверсо, и некоторых членов совета, которые были злы на Альваро только из-за займа. Но, если это было его стратегией, он немногого добился. Никто из городских аристократов, включая рехидоров, не поддержал переворот. Теперь Сармьенто получил свой первый важный урок: чтобы поддержать революцию, он может полагаться только на тех, кто её делал — то есть на низшие классы.

Он получил от мятежников ключи от ворот и формально объявил себя, с их согласия, главой городской администрации и главнокомандующим её военных сил[866]. И ещё он вновь присвоил себе почётный титул, отобранный у него королём, — главного апелляционного судьи, сместив с этого поста заместителя Альваро, который согласился быть его помощником[867]. Всё это было исполнено эффективно, быстро и без видимой задержки.

Теперь Сармьенто крепко держал в руках ситуацию. Из простого командира Толедского алькасара он стал хозяином города.

IV. Толедо под властью мятежников

Как и большинство событий исторической значимости, толедское восстание 1449 г- явилось результатом столкновения различных стимулов и движений, пришедших с разных направлений. Мы не знаем по-настоящему обо всех побуждениях, общественных и личных, которые сошлись в одной точке, но три из них видятся весьма отчётливо. Они могут быть отнесены к Перо Сармьенто, Маркосу Гарсии и группе толедских граждан, называемых чернью. Если Сармьенто представлял персональный фактор, а чернь — социальный, то Гарсия служил связью между ними. Его побудительные мотивы были, как мы увидим, и личными, и коллективными.

Чтобы понять партнёрство между Сармьенто и Гарсией, мы должны ещё раз взглянуть на то, как эти двое изображены в исторических документах. Конечно, источники не дают нам законченного портрета ни одного из них, но они указывают на их основные характеристики, и этого должно быть достаточно для нашей реконструкции. Характер Сармьенто выглядит куда менее сложным, и поэтому его образ вырисовывается чётче. Паленсия и Пульгар акцентируют его «порочность и безнравственность»[868], хотя, в отличие от Паленсии, Пульгар приписывает это влиянию «скверных» людей (и, следовательно, не его внутренним склонностям)[869]. Мы не можем согласиться с Пульгаром. На нас Сармьенто производит впечатление жестокого, безжалостного человека с узким кругозором, грубого и хладнокровного эгоиста. Источники говорят о нём как о человеке исключительной жадности, способном ради её удовлетворения на любое преступление. В этом, однако, он не был исключением. Его «необыкновенная» алчность была на самом деле типичной для многих представителей его класса баронов, но тем, что отличало его от большинства из них, было полное отсутствие социальной мотивации. Конечно, в ходе толедской революции он заявлял, что воюет за права города или даже за дело всей страны, но в его устах эти заявления были пустым звуком. Его основными заботами, как это выдают его действия, были самосохранение и материальная выгода. Его толедский послужной список, мрачный и гнетущий, как и его личность, не содержит ни одного действия, продиктованного высокими или благородными побуждениями.

В отличие от Сармьенто, главной страстью Маркоса Гарсии было стремление не к богатству, а к известности и славе. Он добивался престижа в обществе, отвергавшем его с презрением, и пытался изменить отношение этого общества, выступая «трибуном» простого народа. Он верил, что на него возложена миссия и что он наделён талантом, чтобы выполнить её, и эта вера подстёгивала его природную смелость, доводя до грани фатальной безрассудности. Более того, его дух и отвага авантюриста питались ещё и бешеной ненавистью, в особенности по отношению к конверсо, и эти чувства чаще, чем другие, приводили к тому, что его суждения не были взвешены как следует.

Хотя он и мотивировал свою ненависть моралью, чувством долга и религиозными принципами, на деле его моральный облик определялся злобой и завистью больше, чем чем-либо иным. Такими же были и его взгляды на то, что соответствует закону, «церковному и гражданскому». Будучи юристом, знающим относительность закона и способы изменить его, повернуть не в ту сторону и ложно истолковать, он умел обращаться с ним как с податливым инструментом ради того, что он называл «святой справедливой целью»[870]. Все эти качества, верования и наклонности воздействовали на его политическую активность в Толедо и, таким образом, в заметной мере определили его собственную судьбу и ход толедской революции.

Судя по характерам этих двух людей и по их различной предыстории, становится очевидным, что у них мало общего, кроме циничного отношения к моральным устоям (как минимум в юридическом смысле). Что же объединяло их, кроме страстного желания, чтобы ведомая ими революция преуспела? Но и здесь тоже они отличались друг от друга своими целями и основными мотивами. Задачей Сармьенто было уничтожить Альваро, Гарсия ставил своей целью уничтожение конверсо. Но для достижения своих целей они должны были объединить усилия. Гарсия был связующим звеном между Сармьенто и простонародьем, без которого невозможно было начать мятеж. Сармьенто был связующим звеном между Маркосом Гарсией и аристократией, без которой мятеж не мог закончиться победой. И так же, как необходимость продиктовала им объединение сил, она же продиктовала им объединение целей. Сармьенто принял план Гарсии касательно конверсо, обратив его частично для своих целей, Гарсия принял план Сармьенто против Альваро, приспособив его к своему стремлению нанести удар по марранам. Ясно, что такой союз требовал приспособления друг к другу и обоюдных уступок.

То, что Сармьенто получил роль диктатора, вполне могло быть результатом такой уступки. Гарсия, который ненавидел подчиняться и хорошо знал, насколько эгоцентричен Сармьенто, предпочёл бы, чтобы все серьёзные решения принимались большинством лидеров мятежников. Но понимая, что Сармьенто ни за что не согласится отдать себя в руки простолюдинов, он, не имея выбора, согласился доверить свою судьбу и судьбы своих друзей Сармьенто. Последний, в свою очередь, должен был заверить Гарсию в том, что использует свою власть на благо революции и повернёт её только против её врагов.

На основе этого ясного понимания Сармьенто установил свою власть в Толедо, которая вскоре приняла форму тирании. Политические противники, действительные и потенциальные, были изгнаны из города или посажены за решётку, в то время как некоторые его сторонники, воспевавшие его деятельность, получили посты во власти. Сармьенто оправдывал свои действия тем, что город находится в состоянии войны и он должен подготовиться к штурмовой атаке войск Альваро, и всякий, кто скажет хоть слово в защиту Альваро, является предателем. При этих обстоятельствах всякая оппозиция исчезла, городской совет был задавлен, а рехидоры молчали. Это изобразила «Хроника Сокольничего»:

Что касается толедских горожан, то «любовь» к Сармьенто могла чувствоваться только в рядах простонародья, где находилась основа его сил и где многие, несомненно, рассчитывали на вознаграждение за поддержку. Но, за исключением этих людей, политические преследования распространились на все слои городского населения, включая духовенство и дворян. Всё же с самого начала конверсо были первой и главной мишенью мятежников. Применённая против них политика отличалась особой свирепостью даже по стандартам этого жёсткого режима. Вне сомнения, это было организовано и тщательно продумано Маркосом Гарсией и его друзьями, чтобы достичь своих целей. Возможно, в самом начале режима они ещё не полностью раскрыли свои задачи, хотя очевидно, что больше всего на свете они хотели обрушить возмездие на ненавистную группу. При этом, настаивая на принятии правителями их политики, они могли использовать прагматичные аргументы. Так, например, они могли подчёркивать, что народ Толедо восстал прежде всего чтобы раздавить конверсо, и что народ ожидает от посаженного им правительства действий в соответствии с его желаниями. Это тоже было обещано народу, и если мятежники хотят иметь его поддержку, они должны быть верными ему в этом деле. Подобные аргументы не могли не произвести впечатления на Сармьенто, но его решение принять курс против конверсо основывалось и на других, личных соображениях, которые Гарсия и его друзья, возможно, не разделяли.

Сармьенто видел в преследовании конверсо шанс исполнить свою мечту, а именно — сколотить огромное состояние. Он должен был составить план действий и, как мы отметили, мог опираться в своём планировании на опыт поведения Айяла за восемь лет до того. Но кроме примера предшественника, существовали ещё два фактора, заметно облегчавшие его задачу: отношение черни к конверсо и отношение конверсо к восстанию. Действительно, позиция последних предоставила ему отличный предлог для любой акции против них.

Если меры, принятые Сармьенто против некоторых «старых христиан», вызвали негодование высших классов Толедо, то его действия против конверсо не могли встретить такую оппозицию, а если представители высших классов отрицательно реагировали на его действия против конверсо, их реакция в большинстве случаев была скрытой, в то время как чернь громко, с энтузиазмом поддерживала политику Сармьенто и его враждебное отношение к «новым христианам». Глубоко укоренившиеся чувства, несомненно, были основой различных реакций, но объективные факторы тоже играли свою роль. В то время как «старые христиане» всех классов по-разному относились к Альваро де Луне, конверсо были определённым образом едины. У них не было причин выступать против Альваро, чьё отношение к ним всегда было дружеским, зато у них имелись все причины быть против мятежников, которые всегда демонстрировали глубокое отвращение и презрение к конверсо. С политической точки зрения они теперь рассматривались не только как противники восстания, но и как враги нового режима и, конечно, враги установившей этот режим черни. Всё, что Сармьенто должен был сделать, так это доказать, что их пассивная вражда была на деле скрытой, активной, что они были в сговоре с опасным коннетаблем и планировали сбросить революционное правительство.

Ему не составило никакого труда предоставить такое доказательство. Будучи командующим вооружёнными силами города и главой городской судебной системы, он приказал арестовать ведущих конверсо и подвергал их пыткам до тех пор, пока они не «сознались» — то есть признали свой заговор с Альваро против нового городского правительства[872]. Гордый, богатый высший класс вызывал особую ненависть у низших классов, поэтому муки и унижения, выпавшие на его долю, привели в восторг простонародье. Сармьенто понял, что, позволяя толпе проявить свои чувства против конверсо, он укрепляет её лояльность режиму и подбрасывает дрова в костёр революции. Но другая преследуемая им цель была важнее: вынудив обвиняемых «сознаться» в сговоре с Альваро, формально он мог осудить их как виновных в предательстве и на «законном» основании конфисковать их имущество. Его правительство отчаянно нуждалось в фондах, а его самого распирало от жадности. Мы не знаем, как он делил добычу, но многое из неё перекочевало в его сундуки. Затем он подверг «виновных» мучительной казни (или, как сказал Игера, «разрубил их на куски»)[873], тем самым принеся ещё большее удовлетворение жаждавшему крови конверсо сброду.

Ночь террора, который больше всего затронул конверсо, спустилась на Толедо. Что они могли сделать, чтобы спастись? По всем расчётам — почти ничего. Но всё же мы знаем, что кое-какие меры были приняты. Конверсо обратились за помощью к некоторым аристократам города и получили ограниченную помощь[874], они закрыли свои кварталы перед людьми Сармьенто и поклялись сопротивляться будущим арестам, но возникли стычки между их вооружёнными группами и некоторыми сторонниками Сармьенто в городе, и в одной из стычек несколько конверсо были убиты, среди них их командир, Хуан де ла Сибдад. Он был застрелен, а потом повешен вверх ногами на центральной площади Сокодовер[875]. Видимо, это погасило дух конверсо и заставило их изменить тактику.

Неясно, что в точности произошло. Возможно, конверсо теперь встали перед выбором (предоставленным самим Сармьенто): сопротивляться атаке на их кварталы, которая могла с лёгкостью закончиться всеобщей резнёй, или положиться на обещание Сармьенто предотвратить атаку, если они сложат оружие. Видимо, они выбрали второй путь как меньшее зло, а может быть, Сармьенто пообещал прекратить преследования. Тем не менее то, что произошло после их капитуляции, превзошло их самые худшие опасения. Аресты, высылки и экспроприации последовали чередой, и ни один конверсо не знал, когда придёт его черёд оказаться брошенным за решётку, подвергнуться пыткам, погибнуть или оказаться в изгнании. Общий погром, однако, был предотвращён. Сармьенто не хотел позволить толпе сжечь и уничтожить то, что он собирался забрать себе или конфисковать для своего правительства. Главный апелляционный судья явно хотел придать своим преступлениям некоторое сходство с действиями от имени закона; и это желание, несомненно, поддерживалось другой назойливой мыслью: при всей своей наглости Сармьенто не мог не принять во внимание, что в один из дней он может оказаться перед необходимостью дать ответ за свои преступления, и он взвешивал то впечатление, которое произведёт в Толедо на потенциальных судей и общественное мнение.

Тем не менее можно быть уверенными в том, что и Гарсия, и Сармьенто намеревались наказать всю общину конверсо. Но перед ними встала дилемма. Одно дело с помощью пыток «доказать связь» между конверсо и Альваро, а другое — сделать это утверждение заслуживающим доверия для всех, кроме низших классов, вообще не нуждавшихся в доказательствах. Каким образом было возможно спланировать и организовать заговор Альваро и конверсо, когда с самого начала мятежа все ворота Толедо были накрепко заперты и тщательно охранялись мятежниками и правительством? Конечно, следователи Сармьенто могли показать общее поведение, симпатии и желания конверсо, однако трудно обвинить целую общину только на основании её политических наклонностей. Такой план был, возможно, рассмотрен, но отклонён как политически непригодный. В любом случае, они поняли, что нужно использовать иные — не политические — предлоги и объяснения.

Один важный факт ускользнул от внимания учёных, но он должен быть упомянут и должным образом оценен: на первой стадии преследований в Толедо против конверсо не были выдвинуты религиозные обвинения. Только позднее обвинения перешли от политики к религии. По всей вероятности, причины этого изменения частично касались упомянутых выше трудностей, и будет логичным предположить, что новая линия атак была принята под влиянием Маркоса Гарсии и его церковных друзей. Один из них, Перо Лопес Гальвес, был викарием кафедрального собора Толедо и в отсутствие в городе архиепископа[876] являлся главой церковной судебной системы. В качестве такового он рассматривался как высший авторитет во всех случаях, касающихся религиозных преступлений.

То, что религиозные обвинения подходили мятежникам для их целей больше, чем политические, можно аргументировать разными способами. Начать с того, что обвинения религиозного свойства не требуют для их обоснования связи между обвиняемыми и внешней силой (как Альваро). Во-вторых, такие обвинения могли быть публично выдвинуты против всей общины конверсо в Толедо, в то время как очевидно, что политический заговор можно приписать только ограниченному числу людей. В-третьих, религиозное обвинение не является чем-то новым; у него глубокие корни в сознании «старых христиан», и поэтому ему легче поверить. Всё, что оставалось сделать, — только повторять и усиленно внедрять это в сознание общества.

Такие или похожие соображения должны были повлиять на мятежников для начала новой кампании. Вскоре они начали представлять конверсо тайными евреями, еретиками и предателями — не только города Толедо и всей Испании, но, разумеется, христианства и всего христианского мира. Повсюду распространялись обвинения против конверсо, сопровождаемые нелестными эпитетами, потому что враги конверсо, в особенности среди простого народа, быстро усвоили, что порочащие лозунги являются эффективным оружием против ненавистного племени. Но не вызывает сомнения то, что многие «старые христиане» встретили эти новые обвинения с изумлением, нескрываемым скептицизмом и откровенным недоверием, а иногда, в тех случаях, когда не были задавлены страхом, с открытой критикой и резким отрицанием. Чтобы ответить на эту критику и оправдать планируемые в новом направлении шаги, правительство приняло решение о специальной акции. Посреди своей непрекращающейся крикливой агитации против конверсо как «еврействующих» правительство решило назначить комиссию по расследованию всех требований, обвинений и жалоб, выдвинутых против конверсо в связи с их религией[877].

Легко представить себе, как это объявление было встречено конверсо. Они знали, кем были члены комиссии, как те относились к конверсо, и не имели сомнений по поводу направления, предписанного «следователям» их начальниками. Естественно, конверсо были уверены, что «открытия» комиссии заранее продуманы и предопределены, чтобы служить зловещему плану. Они могли и не знать, в чем заключался план, но если бы и знали, то ничего сделать не могли. Они были беспомощными узниками в руках своих смертельных врагов, которые не остановятся ни перед чем.

Комиссия вскоре представила свои заключения: в рядах «новых христиан» полно тайных евреев, следующих еврейским обрядам и верованиям. Она также представила отчёт о своей деятельности и детальный список в двадцати двух главах об обнаруженных ею нехристианских обычаях[878]. На основе этих «обнаружений», которые никто не посмел оспорить, правительство чувствовало себя уверенным, что общественное мнение подготовлено к следующему шагу. Оно основало трибунал, чтобы судить «еврействующих», и призвало добрых христиан, знающих об их ересях, выступить со свидетельством против них. Таким образом, в Севилье был основан первый инквизиторский трибунал.

Многие порядочные и образованные «старые христиане» должны были быть шокированы тем, что предстало перед их глазами. Судопроизводство не было санкционировано ни папой, ни архиепископом, только викарием кафедрального собора Гальвесом, который был известным врагом конверсо и одним из лидеров группы мятежников[879]. Но среди простого народа царило ликование. Зрелище конверсо, которых волокут в суд, подвергают самым бесстыдным обвинениям, приговаривают к смерти и затем сжигают на площадях[880], не только возбуждало их страсть к возмездию, но и пробуждало в них надежды на то, что скоро они, наконец, избавятся от этой ненавистной группы. Затем наступили конфискации имущества конверсо, признанных виновными религиозными судами, и хотя мы не знаем, как эта собственность была поделена, похоже, что Сармьенто дал Церкви и тем, кто участвовал в судопроизводстве (судьям, палачам, чиновникам и т. п.), их долю. Народное ликование по поводу наказания конверсо, теперь обозначенных «тайными евреями», было усилено немедленным барышом, так что многие «старые христиане» оказались в выигрыше. Для врагов Христа в Толедо Судный День наступил, как видно, раньше срока.

Сегодня невозможно сказать, как долго продолжалось бы это безумие и чем бы оно закончилось, если бы вскоре после начала инквизиторского судопроизводства внимание мятежников не было переведено с оргии преследований на другие дела. Им надо было подготовиться к сражению за свою жизнь.

1 мая 1449 г. король и его армия дошли по пути к Толедо до маленького городка Фуэнсалида, всего в пяти милях от мятежного города. В момент, когда начался толедский бунт, король находился вдалеке, осаждая деревню Бенавенте, в нескольких милях от португальской границы, и там он получил призыв Альваро прекратить осаду и поспешить в Толедо[881]. Но Хуан II решил продолжать осаду и потратил ещё целых три месяца на тщетную попытку ослабить крепость мятежного графа. Он, возможно, думал, что победа в Бенавенте поможет ему в умиротворении Толедо, но дела повернулись таким образом, что его неудача на этом фронте только укрепила сопротивление Толедо. В любом случае, отложив свой марш на Толедо, он дал мятежникам время установить свой режим, усилить свою власть над большим городом и подготовиться к долгой осаде.

Важнее всего то, что отсрочка дала Сармьенто время сформулировать свои претензии к королевской администрации и развернуть в городе и в стране кампанию, которая придала ему вид национального лидера. Аргументы этой кампании сконцентрировались на конверсо и связали вопрос конверсо с Альваро невиданным до сих пор образом. Можно с уверенностью сказать, что большинство этих аргументов были предоставлены Маркосом Гарсией де Морой, который, по всей вероятности, использовал по крайней мере часть своей предмятежной агитации. Однако теперь они были объединены в убедительную теорию, которая могла служить официальной точкой зрения мятежников: Их задачей было сделать так, чтобы эта теория была широко принята сперва в Толедо, потом в других городах и, наконец, во всём королевстве. И нет сомнения, что в тот период, о котором идёт речь, они достигли в этом весьма заметных успехов. Когда в начале мая 1449 г. они представили королю свою «Петицию», в которой кратко изложили свою позицию, есть основания считать, что она была поддержана, хотя бы частично, не только простонародьем, но и гораздо более широкими кругами населения[882].

Перед тем как представить эту петицию, Сармьенто всё же информировал короля в Фуэнсалида, что если тот «хочет» войти в Толедо, то «пусть войдёт с ограниченными силами, без Альваро и его людей»[883]. В дополнение он поставил перед королём ещё два условия для его входа в Толедо: 1) Сармьенто получает заверения в том, что остаётся командовать алькасаром, и 2) ему никогда не будут предъявлены никакие обвинения в связи с какими-либо его действиями, предпринятыми с момента начала восстания[884]. Король, как и ожидалось, отклонил все требования и проследовал к Толедо, чтобы осадить город. Уже в лагере его армии, раскинутом вокруг Толедо, Хуан II получил петицию Сармьенто, в которой мятежники изложили свои жалобы и требования[885]. Эти требования включали созыв кортесов для «спасения» королевства, но по существу они были сфокусированы на изгнании конверсо и их патрона Альваро из королевской администрации. Оба эти требования были представлены как единое целое[886], и королю было сказано, что, если он не согласится на них, город перестанет относиться к нему как к своему королю и переведёт своё подданство его сыну принцу Энрике[887].

«Король, — говорит «Хроника Хуана II», — был очень сильно разозлён» петицией[888]. Он не удостоил её ответом и продолжил осаду Толедо. Но вскоре он ощутил всю трудность задачи. Дух сопротивления и открытое неповиновение свидетельствуют об уверенном владении Сармьенто городом, или, скорее, о том, что многие толедцы всем сердцем поддерживали его действия и требования. Город, несомненно, мог выдержать долгую осаду. Но Сармьенто начал терять терпение. Он осознал, что, рассчитывая исключительно на поддержку простонародья, он не сможет долго продержаться, и он знал, что для того, чтобы преодолеть изоляцию и связанные с ней сложности, он должен присоединиться к аристократии, которая защитит его как одного из своих.[889]

Теперь, как и раньше, он был уверен, что лучше всех могут послужить его интересам арагонцы — то есть партия Хуана I Наваррского, и действительно, вскоре после захвата Толедо он написал этому вице-королю Арагона, политическому интригану, который беспрерывно создавал проблемы и нарушал мир Кастилии. Сармьенто предложил ему союз и попросил помощи. Хуан Наваррский ответил 17 марта, превознося толедцев до небес за их мятеж, и торжественно заверил их в том, что приложит максимальные усилия, чтобы помочь им так быстро и эффективно, как только возможно. Разумеется, из этого письма невозможно понять, когда и каким образом будет оказана эта помощь, и всё же этот ответ мог вдохнуть новые силы в затухающие надежды Сармьенто. Он знал, что Наварра ожидала ответа короля Арагона Альфонсо V, находившегося в тот момент в Неаполе, на обращение дона Фадрике (бежавшего кастильского аристократа) о том, чтобы Альфонсо дал согласие на арагонское вторжение в Кастилию[890]. У Сармьенто могли быть веские причины полагать, что ответ будет положительным, как это и произошло. В любом случае, тон петиции, направленной мятежниками королю Кастилии, предполагает (или, возможно, должен был произвести такое впечатление), что они чувствовали себя в безопасности. Они могли переоценить трудности королевства и недооценить ресурсы Альваро де Луны, так же как и твёрдость Хуана II. Но решительное отклонение королём их предложений и его резкий отказ даже вступить с ними в дискуссию отрезвил их, заставив вернуться к реальности. По крайней мере, это вынудило их поменять стратегию.

Так как никакой конкретной помощи из Арагона скоро не могло прийти и никто даже не пообещал этого, Сармьенто, несомненно, очень неохотно обратился к единственно возможной для него альтернативе — союзу с другой аристократической силой, принцем Энрике[891].

Наследный принц дон Энрике представлял собой один из центров оппозиции Альваро де Луне. Вскоре после победы при Ольмедо он снова оставил лагерь своего отца, будучи явно недовольным своей долей трофеев. Он снова чувствовал, что Альваро стоит на его пути, и снова искал возможность уменьшить, если не уничтожить вовсе, влияние коннетабля при дворе.

Владея большим имуществом и находясь в союзе с крупными аристократами, которые объединились с ним в мощный альянс, принц представлял собой силу, с которой не мог не считаться любой аристократ в Кастилии. Позиция, занимаемая им в тот момент по отношению к королю и Альваро, делала его возможным союзником Сармьенто. Возможным, но весьма ненадёжным, потому что принц был известен своей политической нестабильностью, а кроме того, он был подвержен влиянию своего фаворита, пронырливого и известного своей нечестностью Паче-ко. Сармьенто понимал, что союз с принцем — дело небезопасное, каковы бы ни были его условия, но у него не было другого выхода.

Он наверняка прощупывал почву в этом направлении ещё до прибытия короля в Фуэнсалида, хотя ещё и не пытаясь в тот момент заключить сделку. Но король отшвырнул его петицию, а Сармьенто много вложил в город, и это сделало его союз с принцем срочной необходимостью и ускорило процесс переговоров. Сармьенто предложил принцу и Пачеко такую приманку, которую, он был уверен, они проглотят. Лидерство в Толедо и его частичное управление были, по его мнению, козырной картой, которую никто не отклонит — то есть никто из тех, кто со всей страстью вовлечён, как они, в кастильскую политическую игру. Вскоре было достигнуто соглашение в основных пунктах, но его заключение было отложено до тех пор, пока обе стороны не убедятся в его выполнимости. Было ясно, что если принц не сможет обеспечить свой вход в Толедо и снятие осады, то не появится базы для предполагаемого соглашения, что было необходимым условием для реализации желаний как Сармьенто, так и принца. Соответственно, принц попросил своего отца, короля Хуана II, разрешить ему проход в Толедо, аргументируя это тем, что это единственный путь вернуть город под власть короля. Но он не убедил ни короля, ни Альваро, и они отклонили его просьбу. Они доверяли декларациям принца не больше, чем декларациям Перо Лопеса де Айялы или Перо Сармьенто. Принц, однако, уже проглотил наживку. Он проследовал к Толедо со значительно большей военной силой, чем у отца, и тот, чтобы избежать столкновения с сыном или же опасаясь войны на два фронта, поспешил снять осаду Толедо. 24 мая Хуан II начал отступление с королевской армией к Вальядолиду[892].

Снятие осады и отступление королевской армии, несомненно, были с восторгом восприняты как великая победа Сармьенто — и не только среди его сторонников. Похоже, что это событие оправдало его политическую тактику и подтвердило его выдержку, запас жизненных сил и дальновидность. Его престиж, разумеется, возрос, и многие из тех, кто держался в стороне, примкнули теперь к его лагерю. Общее мнение признало Сармьенто безусловным хозяином Толедо.

Но он и его помощники знали больше. Начать с того, что согласно соглашению, достигнутому между ними и принцем, им запрещено вести переговоры с какой-либо политической партией. С того момента, как принц становится патроном Толедо, «международные отношения» города будут в его руках, и любое действие мятежников на этом поприще — против его воли или за его спиной — будет рассматриваться как предательство. Сармьенто не мог не понимать, что принц Энрике освободил его от осады короля только для того, чтобы посадить в свою клетку.

Сармьенто пытался ослабить эту хватку, сковывающую его политическую и военную свободу, при этом удерживая, насколько возможно, свои приобретения от толедской революции. Отступление его врагов от городских стен дало ему некоторое облегчение и передышку, и, возобновив переговоры с принцем, он пытался заключить приемлемую сделку. Начать с того, что он обеспечил себе контроль над главными военными и судебными позициями (т. е. командование алькасаром и пост главного апелляционного судьи)[893]. Он предоставил принцу право входа только через двое из четырёх городских ворот, которые будут контролироваться принцем, но оставил в своих руках двое других ворот, включая башню Сан-Мартин. Он также запретил визиты короля в Толедо, кроме как в сопровождении принца — унизительное условие, ликвидирующее, по существу, возможность визита короля в город — по крайней мере, в ближайшее время[894].

Похоже, что все эти условия обеспечивали внутренний контроль Сармьенто над Толедо. И всё же он понимал, что его свобода была резко ограничена. Вне всякого сомнения, принц сообщил агентам Сармьенто, что он откажется покровительствовать городу, если тот продолжит быть сценой беззаконных акций, как это было в предыдущие месяцы, и, среди прочего, он настоял на том, что дикое преследование конверсо прекратится. Единственная уступка, полученная от него, состояла в заверениях, что Сармьенто оставит при себе всё справедливо и несправедливо полученное от любого гражданина Толедо добро и ему никогда не предъявят счёт за смерти и другие тяготы, причинённые гражданам Толедо по его приказу. Он также получил особые обещания, касающиеся конверсо, а именно: те, кого он выселил из города, никогда не смогут вернуться, конверсо, которых он лишил должностей и почётных званий, не получат обратно своих постов, а те, кого он назначил вместо уволенных конверсо, останутся на своих местах[895].

Кажется, такие важные уступки должны были удовлетворить Сармьенто. И всё же он был обеспокоен, как и, вне всякого сомнения, его главные помощники. Они знали, что карты легли не в их пользу. Они утратили своё главное достояние — полный контроль над Толедо — и поняли, что с этим надо примириться. Но то, что причиняло им беспокойство, было особой проблемой, требующей, как они чувствовали, немедленного разрешения. Наконец они составили план действий, известный как «Толедский статут» — Sentencia-Estatuto. Его последствия вскоре ввергли Испанию в яростные противоречия.

5 июня 1449 г. в муниципалитете Толедо (Sala de los Ayuntamientos) состоялось заседание, целью которого было объявление о законе, определяющем отношения города с конверсо. Закон был провозглашён с превеликой помпой, в присутствии губернатора, Перо Сармьенто, руководителей полиции (альгвасилов) и представителей всех классов городского населения, за исключением высшей аристократии. Разумеется, многие из прежних лидеров Толедо, включая рехидоров, формальных представителей города, тоже отсутствовали. Тем не менее собрание в зале заседаний представляло почти весь срез городского населения и, пожалуй, большинство его граждан.

Закон был сформулирован в двух частях: 1) преамбула, которая представила «мнение» (или «суждение») о социальном и религиозном поведении конверсо, и 2) ограничения, которым будут подвергнуты конверсо на основе этого «суждения». Отсюда и двойное название закона в его полноте — Sentencia-Estatuto (Постановление и статут). Что касается Постановления, то его главное новшество состояло во взгляде на еврейский народ как представляющий собой проблему, которую не разрешить обращением в христианство. Что же до Статута, то он провозглашает особые меры, долженствующие быть принятыми в соответствии с этим взглядом. По сути дела, Статут лишал всех конверсо права на любую должность (общественную или частную), права на какой-либо церковный бенефиций (опять же общественный или частный), а также права свидетельствовать в суде, как в городе Толедо, так и на его территориях. Более того, Статут объявлял, что лишение этих прав распространяется и на потомство конверсо, как на детей, так и на последующие поколения[896].

Статут совершенно очевидно был нацелен не только на унижение крещёных евреев и низведение их до низшего социального уровня. Его немедленной целью было создание глубокого раскола между конверсо и прочими христианами, в то время как окончательной целью было выжить конверсо за пределы христианского общества. Как таковой, Статут вознамерился достичь самой желанной цели антиконверсо. Но, как мы увидим, он также представил собой новый способ действий по отношению к конверсо и их проблеме, способ, фундаментально отличавшийся от того, который мятежники использовали в предыдущие месяцы. Здесь мы должны задать вопрос: чем вызвано это изменение? И почему это произошло именно в тот момент, то есть накануне конца власти мятежников или, скорее, накануне конца их независимого контроля над Толедо?

Определённо, не будет слишком смелым предположение, что более всего в этот момент Сармьенто был обеспокоен своей будущей безопасностью в Толедо. Конечно, он получил торжественное заверение принца в том, что он никогда не будет привлечён к ответственности ни за одно из своих действий во время мятежа. Но это заверение будет, разумеется, в силе только до тех пор, пока принц является хозяином Толедо. После этого, как прекрасно понимал Сармьенто, ценность этого обещания будет равняться нулю.

Тревожная мысль о возможном сближении между принцем и королём должна была часто посещать Сармьенто. В этом случае обещания, данные ему принцем, могут быть принесены в жертву в обмен на уступки короля принцу. Он знал, что, если это случится, у короля и Альваро будут развязаны руки и они смогут поступить с ним, как им заблагорассудится; и он знал, что при таких обстоятельствах конверсо вернут себе своё влияние. А если так, то они не замедлят принять юридические меры против него, и он мог с лёгкостью предвидеть неизбежный результат судебной процедуры. Действительно, он должен был быть в ужасе, ожидая дня, когда конверсо — и юристы, и свидетели — раскроют в суде его чудовищные действия, и, что ещё хуже, когда конверсо будут судить его за его преступления. Такая возможность должна была пугать Сармьенто больше, чем месть Альваро.

Совершенно очевидно, что в тот момент Сармьенто не мог сделать ничего, чтобы обеспечить падение Альваро. Всё, что касалось будущего королевства, было теперь только в руках принца. Но Сармьенто и другим лидерам мятежников, которые разделяли его страхи, показалось, что возможно положение, которое сведёт до минимума потенциальное возмездие конверсо. Похоже, что они пришли к выводу, что этого можно достичь, если судебное преследование со стороны конверсо будет запрещено. А точнее, они верили, что если закон в таком духе будет принят в городе, пока Сармьенто находится у власти, и потом будет действовать в течение достаточно долгого времени, то есть шансы на то, что и в будущем правители Толедо тоже будут его уважать. «Толедский статут» должен стать таким законом. Согласно ему, «новые христиане» не имеют права занимать общественные должности, что, в числе прочего, означает, что они не могут служить судьями, юристами и нотариусами. Более того, они лишаются права свидетельствовать в любом судебном процессе, и таким образом их возможность вчинять иски мятежникам была практически сведена к нулю.

Здесь мы видим личные соображения, побудившие мятежников издать «Толедский статут». Но не менее важными были политические соображения, заставившие их сделать этот шаг. Как мы отметили, принц обещал мятежникам простить все их прошлые скверные действия, но он ясно дал им понять, что не потерпит подобных действий в будущем. Это означало, что больше не будет арестов, изгнаний и казней «новых христиан» в Толедо, что, в свою очередь, означало конец антимарранского движения мятежников.

Это неизбежно, но тесно было связано с их способностью держать в руках город. Они знали, что могут ожидать поддержки и симпатии только от черни, но они также знали, что лояльность черни надо постоянно подпитывать. Преследование конверсо и было этой подпиткой. Но если преследования прекратятся и их сменит нечто похожее на толерантность, простой народ может повернуться к мятежникам спиной. Революционный энтузиазм уступит место разочарованию, безразличию или даже презрению. Народ осудит лидеров мятежа как неудачников, если не предателей своего дела.

«Толедский статут» должен был показать, что эти лидеры верны своему слову. Объявив конверсо недостойными равенства в правах и функционировании с прочими христианами, лишая их и юридически, и фактически доступа к городскому правительству, они показали плебсу и всему остальному народу, что их борьба против конверсо продолжается. Социальное унижение конверсо, которое городская администрация должна усилить, безусловно, будет с восторгом встречено низшими классами, которых возмущало большое общественное влияние конверсо и которые отчаянно стремились обуздать его. Таким образом появилась серьёзная причина надеяться на то, что в результате большинство граждан поддержит правительство Сармьенто, и не только в вопросе конверсо.

Итак, получается, что смена режима и неопределённое будущее Толедо заставили мятежников задуматься о своей безопасности и будущей роли в Толедо. «Толедский статут» явился на свет, чтобы предложить хотя бы частичное решение обеих проблем. С точки зрения мятежников, это было срочной мерой, но это указало и на их способность приспособиться к новой ситуации, сохраняя при этом силы держаться избранного курса перед лицом препятствий и тягот. Так же как на первой стадии восстания преследование конверсо приняло новую форму, перейдя с политической линии на религиозную, так и сейчас оно снова сменило форму, перейдя с религиозной на социальную линию. Началась новая фаза в борьбе против конверсо, и скоро мы увидим, к чему она привела.

У мятежников было совсем немного времени, чтобы выступить со своим новым планом. Дата прибытия принца в Толедо, безусловно оговоренная в соглашении, неумолимо приближалась, и мятежники были тверды в своем решении успеть к сроку. Они хотели провести желаемый закон, пока ещё только они властвуют в Толедо, и в этом, как мы уже отметили, они преуспели. Так новая кампания против конверсо, или, точнее, старая, изменившая свои формы, обрушилась на возбуждённый народ в судорогах продолжающейся гражданской распри.

V. Мятежники под властью принца

Вскоре после издания «Толедского статута» Толедо стал сценой другого события, с нетерпением ожидаемого его жителями. Прибытие принца Энрике в Толедо давало пищу и для надежд, и для мрачных предчувствий. В зыбкой политической ситуации беспредельный оптимизм мог с лёгкостью соседствовать с самыми пессимистическими прогнозами. Такими и были настроения в Толедо накануне визита принца.

Согласно «Хронике Сокольничего», он вступил в Толедо «в начале июня»[897]. По всей вероятности, автор этой хроники не знал точной даты. Он мог знать о «раннем июне» и интерпретировать это как «начало». По нашему мнению, прибытие принца в Толедо последовало за выпуском «Толедского статута»[898]. Поэтому он вряд ли вошёл в город до 8-го июня.

Его появление в Толедо и встреча были организованы, как приличествует наследнику королевского престола. Энрике верхом на коне вступил в Толедо во главе процессии, насчитывающей 1500 всадников и многих аристократов. По обе стороны от него скакали его фаворит, Хуан Пачеко, со своим братом, Педро Хироном[899]. Энрике был с большой помпой встречен Перо Сармьенто, который признал принца властелином города, и ликующими гражданами, которые видели в нём друга и патрона. Несмотря на всю неуверенность в будущем, одно было ясно по поводу настоящего: принц освободил город от осады королевскими войсками, от агонии войны и от страха перед наказанием со стороны мстительного министра и разгневанного короля.

Во время визита принца в Толедо, который, согласно источникам, длился 15 дней[900], в управлении городом произошли два изменения: одно из них — военное, а другое — гражданское. В военной сфере изменения состояли в переходе ворот Алькантара и Бисагра под контроль принца[901], а в гражданских делах — в новой политике по отношению к конверсо. Граждане Толедо могли теперь с ясностью видеть, что военный контроль над городом был поделен надвое. И они, конечно, заметили иное отношение к «новым христианам», потому что прекратились суды, казни и изгнания, что подняло дух многих толедцев. Прекратилось и насилие, характеризовавшее акции, предпринятые против очень многих «новых христиан». Разумеется, преследования конверсо продолжались, но это были преследования уже другого типа. Они отличались презрением, язвительной враждебностью, лёгкими оскорблениями и, прежде всего, дискриминацией — резкой, неприкрытой и болезненной дискриминацией, в полном соответствии с правилами и духом «Толедского статута»[902].

Какова была реакция принца на этот Статут, о котором он должен был слышать при своём вступлении в Толедо (если даже не слышал о нём до того)? У нас нет никаких указаний на то, что он вообще как-то отреагировал, и есть все основания думать, что так оно и было. Он или его советники наверняка сообразили, что Статут был хитрой уловкой для того, чтобы санкционировать криминальные акты — такие, которые он должен был запретить в процессе переговоров с Сармьенто об условиях его вступления в город. Но при этом он знал, что мятежники смогут утверждать, что не сделали ничего, выходящего за рамки соглашения, что принятые ими меры были превентивными, с целью защиты их прав и интересов, и что они опираются на старые законы и привилегии. Следовательно, если принц хочет отменить их, то ему придётся вступить в юридический диспут, который невозможно быстро закончить к его удовольствию, если только он не применит силу. Но в тот момент ничто не могло быть дальше от его намерений, чем юридические пререкания или использование силы. Поэтому он игнорировал публикацию Статута, как если бы это являлось внутренним делом города и не касалось его напрямую, как патрона и хозяина Толедо.

Надо полагать, что Сармьенто и его окружение ожидали реакции принца с тревожным нетерпением. Они знали, что загнали принца в угол, из которого ему будет нелегко атаковать их, но ведь ничто не выдавало планов принца и его действий в момент, когда он обнаружит, что его надули. Мятежники могли рассчитывать на прагматизм Пачеко и его обычное предпочтение полезного благородному, и они знали, что для него Толедо являлся опорной базой, которую он не захочет потерять из-за ссоры с жителями города. Точно так же они наверняка почувствовали облегчение от того, что принц не подверг критике Статут. Это было первым экзаменом их взаимоотношений с принцем в их будущем совместном контроле над городом, и он прошёл, к их вящему удовлетворению, гладко. Теперь Сармьенто мог править городом на основе вновь установленного закона.

Совсем иной должна была быть реакция конверсо на молчание принца по поводу их ужасающего унижения. Их, несомненно, постигли изумление и разочарование. Они надеялись, что, придя в Толедо, принц восстановит их прежнее положение в городе или хотя бы обозначит начало восстановления. Но то, что случилось на деле, почти не давало им надежды на то, что это произойдёт. Разумеется, теперь они могли дышать свободнее. Физические нападения на них и на их имущество прекратились или хотя бы весьма заметно уменьшились. Но в то же время дискриминация продолжалась и была строжайше проведена в жизнь. Из этого исходило, что принц ничего не сделал, кроме того, что остановил самые чудовищные формы преследования, но при этом подтвердил или по меньшей мере смирился со Статутом и всем, что из него вытекало. Такой вывод могли сделать конверсо не только в Толедо, но и везде, и это должно было заставить их дрожать от страха и тяжёлых предчувствий.

В каком бы мрачном свете они ни видели свои страдания под властью Сармьенто, гораздо большую озабоченность и опасения вызывало принятие и проведение в жизнь «Толедского статута», потому что это не было больше незаконными действиями взбунтовавшихся против короля мятежников, захвативших город. Теперь это было официальной политикой города, руководимого национальным лидером. Поэтому Статут был узаконенным преследованием. Тот факт, что подобный закон и такой режим могут быть терпимы принцем Энрике, наследником престола и будущим королём Кастилии и Леона, сулил несчастья для всех «новых христиан». Раньше или позже пример Толедо распространится на другие города страны и под конец охватит всю Кастилию и остальную часть полуострова.

То, что это не было просто ночными кошмарами, рождёнными паникой, оторванной от реальности, вскоре стало очевидным из нападений на конверсо, случившихся в разных районах страны[903]. Особенно ужасными были беспорядки в Сьюдад-Реаль, вспыхнувшие 7 июля 1449 г., ровно через месяц после принятия Статута. Из всех мест, где произошли нападения на конверсо, Сьюдад-Реаль предоставил самое жестокое свидетельство того, что дух Толедо распространился повсюду. Погром, организованный «старыми христианами» против обращённых соседей, преступления и чудовищная жестокость не случались в Испании со времён погромов 1391 г. Атака на конверсо не была связана ни с какой политической целью (как освобождение Толедо от власти Альваро) и не была возглавлена мятежниками, которые могли поднять толпу для поддержки своих планов и амбиций (как это произошло в Толедо). И потому ярость «старых христиан» в Сьюдад-Реаль кажется естественным ответом на призывы народа, охватившие город, как, например, Убить конверсо! и Разграбить их дома! Результаты были ужасающими. Большая часть квартала богатых конверсо, шикарный район Барринуэво, была разрушена оргией грабежа, которая длилась не меньше двух недель (с у по 20 июля). Двадцать два маррана были убиты, многие другие искалечены, изуродованы и ранены. Большинство тел убитых протащили по улицам, затем, следуя примеру Толедо, повесили за ноги на центральной площади[904].

Два больших города в сердце страны теперь ощутимо продемонстрировали чувства своих граждан по отношению к «новым христианам». То, что во многих частях Кастилии и Арагона неприязнь к конверсо была широко распространена, знали в обоих королевствах, но тем не менее не представляли себе, до какой степени насилия и ненависти это может дойти. Означали ли эти взрывы глубоко укоренившееся отношение к конверсо среднего «старого христианина» в городских центрах или же они отражали способность некоторых агитаторов привести городские массы к актам безумия? Толедо, захваченный такими людьми, поддерживает, похоже, второе предположение, Сьюдад-Реаль придаёт доверие первому[905].

Как бы то ни было, конверсо не впали в отчаяние. Они, конечно, согласились с тем, что многие «старые христиане» могут поддаться подстрекательству и вести себя, как дикие звери, но их большинство, как верили конверсо, были разумными людьми, которых можно привести к законопослушанию путём честного призыва, и тогда вместе со «старыми христианами» они, конверсо, могут вылечить страну, сейчас охваченную лихорадкой, положив конец толедскому режиму, источнику распространения заразы[906]. Особенно опасным, на их взгляд, был Статут — наиболее полное выражение этого режима, который повсеместно узаконил чувства, намерения и действия врагов конверсо. Таким образом, уничтожение толедского режима и аннулирование «Толедского статута» стали самой неотложной задачей конверсо.

Чтобы достичь этой цели, они мобилизовали свои лучшие силы, все свои связи в правительстве и Церкви, всё своё влияние дома и за границей. Альфонсо де Картахена написал Хуану II несколько писем, касающихся толедских событий[907]. Один из высокопоставленных церковников в Толедо отправился в Рим, чтобы побудить папу Николая V предать мятежников и их Статут анафеме[908]. Письма и меморандумы были отправлены в курию, конверсо срочно обратились к кардиналу Хуану де Торкемаде с просьбой встать на их защиту[909]. Кардинал бросился в бой, и, как мы увидим, его вклад и достижения были весьма важны.

У нас нет никаких указаний на то, что вся эта деятельность была согласована с королём Хуаном II, но нет сомнения в том, что некоторые шаги, предпринятые в этом же направлении, помогли, ибо король тоже обратился к папе с призывом немедленно вмешаться[910]. У нас есть причины полагать, что обращение короля касалось в основном антироялистских действий мятежников, в то время как конверсо сконцентрировались на их преступлениях против правоверных христиан и против христианства. Обе жалобы вели к одному и тому же заключению и закончились одной и той же просьбой — осудить мятежников, предать анафеме их и их сообщников.

Папа, таким образом, подвергся двойному давлению (со стороны короля и со стороны конверсо) для принятия немедленных мер. Его осуждение мятежников могло быть объявлено в течение нескольких дней, максимум — недель. Но папа не спешил; он тянул время. Очевидно, что другие соображения и другое давление тоже имели место.

Одним из источников этого давления должна была быть делегация мятежников в Рим. Она, возможно, прибыла туда в начале июля, вслед за делегатом конверсо, и её задачей было убедить Николая V в легальности и уместности толедского восстания и, главным образом, не допустить удовлетворения папой обращений короля и конверсо. Члены делегации прибыли в Рим хорошо подготовленными, вооружёнными «свидетельствами», которые они собрали в ходе своего расследования, и документами, служившими обоснованием их Статута. Можно не сомневаться — всё это должно было показать, что восстание было неизбежным и оправданным, потому что люди не могли дольше терпеть то, что они видели: ужасные преступления «новых христиан» и шокирующее поведение их королевских патронов. Они надеялись, что их аргумент произведёт впечатление на папу, в особенности будучи представленным главой их делегации, всеми уважаемым Гарсией де Вильяльпандо, чей послужной список указывает не только на его способности, но и на честность и гражданское мужество[911]. Но все эти надежды вскоре лопнули. Делегатам даже не был дан шанс представить своё дело папе.

Папа Николай V, под влиянием кардинала Хуана де Торкемады, отказался принять их[912], несомненно опасаясь того, что сам факт аудиенции может придать им ауру легитимности. Делегация, тем не менее, не опустила рук. Не получив возможности поговорить с папой, они нашли среди членов курии уши, открытые их аргументам, и таким образом, безусловно, сумели донести свою позицию до папы или его ближайших помощников и советников. Таким образом, похоже, что их аргументы повлияли на некоторые утверждения в папской булле о конверсо[913]. Во всём остальном делегацию постигла неудача. Папа, возможно, был готов выступить против мятежников уже в середине июля. Тем не менее прошло ещё два месяца до того, как он, наконец, решился. Почему?

Причина, как нам представляется, лежит в сомнениях Николая V по поводу устойчивости власти Хуана II и способности его фаворита избежать падения, угрожавшего его администрации. Нет сомнения в том, что его сосед Альфонсо V, король Неаполя, приказал Арагону — своему другому королевству — подготовиться к всеобщему вторжению в Кастилию. А Николай V знал, что дюжина меньших армий, ведомых самой высокой знатью страны, готова вступить в бой против своего короля, как только начнётся вторжение. Какой смысл осуждать Толедо, мятежный пункт королевства, если пожар восстания готов распространиться по всем просторам Кастилии! Более того, при этих обстоятельствах булла против мятежников может выглядеть направленной против их союзников, и Николай V не хотел быть ввязанным в ссору с Арагоном и Неаполем. Осторожный и колеблющийся папа бездействовал, ожидая, что произойдёт.

Тем не менее должно было пройти немало дней, прежде чем тенденция событий проявилась из окутавшего её тумана неизвестности. В начале июля, когда адмирал Кастилии вернулся в Сарагосу с ответом короля Альфонсо V, дела для королевства Кастилии выглядели скверно. Альфонсо V приказал арагонцам предоставить в распоряжение его брата и адмирала кавалерию и пехоту для атаки на Кастилию. Он также приказал им заплатить жалованье солдатам, которых его брат может привести для этой цели из Наварры. Кроме этого, он дал адмиральской делегации «много денег» из своего собственного казначейства в Неаполе — несомненно, чтобы показать серьёзность своих намерений и готовность поддержать военные усилия[914]. Казалось, есть веские причины поверить в то, что король хочет получить одобрение кортесов и что арагоно-наваррское нашествие на Кастилию скоро начнётся. Даже осторожный Хуан Наваррский казался уверенным в этом.

Он поспешил созвать кортесы Арагона с целью ратифицировать указания короля и обсудить с ними, каким образом эти инструкции будут выполнены[915]. Однако кортесы поступили против его ожиданий. Они резко воспротивились инструкциям короля, заявив, что согласно условиям мира, недавно заключённого между Арагоном и Кастилией, они не могут пойти на Кастилию войной[916]. Хуан Наваррский и адмирал Кастилии всеми силами пытались убедить кортесы изменить свою позицию, но тщетно. Кортесы стояли на своём категорическом отказе ввязать Арагон в войну с Кастилией. Они всё же согласились «снабдить короля Наварры крупной суммой денег» — даже большей, чем их король Альфонсо «приказал дать ему»[917].

Арагонское вторжение в Кастилию в тот момент могло подвергнуть опасности власть Хуана II, и отказ кортесов Арагона поддержать план вторжения должен был принести облегчение Альваро и королю. Но ненадолго. Как только эта главная опасность была устранена, стал формироваться другой заговор. Старые угрозы сменились новыми.

Король и Альваро были, конечно, правы, противясь вступлению принца Энрике в Толедо и не веря клятвам и заверениям, которые он дал перед этим шагом. Они поняли, что он пришёл в Толедо не для того, чтобы, как он заявлял, вырвать город из рук мятежников и передать обратно в руки отца. Его целью являлось использование Толедо в продвижении своих собственных военных и политических планов. Конечно, когда он вошёл в город, эти планы ещё не были сформулированы до конца. Он понял, что его следующие шаги будут в большой степени зависеть от результатов миссии дона Фадрике в Неаполе. Но одна из двух возможностей оказывалась реальной. Если Арагон и Наварра вторгнутся в Кастилию, принц поможет им на чётком условии, что он останется единоличным властителем Кастилии. В противном случае он будет вести переговоры с отцом, которые принесут ему дополнительный выигрыш.

Арагон отказался вступить в войну с Кастилией, и это заставило принца принять новые планы, так же как и Хуану Наваррскому пришлось пересмотреть свои. Хуан располагал значительными ресурсами и был упрям. Он не хотел отказываться от своей старой программы относительно Кастилии, но знал, что в любой придуманной им схеме он может рассчитывать только на две вещи: 1) решение арагонских кортесов предоставить ему финансовую помощь и 2) страстное желание большинства кастильской знати опрокинуть режим Альваро. Эти два фактора, как он думал, должны сработать; и он надеялся, что на этой почве с ним согласятся лидирующие кастильские оппозиционные аристократы. Соответственно, он призвал принца Энрике и «всех других кабальеро королевства» присоединиться к нему для «защиты их прав»[918].

Пытаясь смягчить патриотические настроения, которые одолевали как минимум некоторую часть аристократов, и одновременно стараясь подогреть их страх перед Альваро, Хуан Наваррский в своём обращении к ним упирал на то, что предлагаемый им план вовсе не направлен против короля Хуана II и королевства Кастилии. Он направлен исключительно против страшного Альваро, который грозит сокрушить их всех[919]. Как мы видим, его обращение встретило благоприятную реакцию, но он заметил, что аристократы, к которым он обратился, предпочитают следовать за кастильским лидером, а не за королём Наварры. В результате лидерство в борьбе против Альваро почти автоматически перешло к принцу, потому что теперь именно он, наследный принц Энрике, и никто другой, мог вести за собой мятежную знать.

26 июля он созвал в Корунье совещание аристократов, бывших в его лиге, и других главных оппонентов Альваро. Присутствовали представители принца (Пачеко), короля Наварры (адмирал Фадрике) и сильных, влиятельных домов Ара и Мендоса (граф Перо де Веласко и маркиз Сантильяна), а также и яростный Родриго Манрике. Собравшаяся знать постановила мобилизовать свои силы и встретиться через месяц вблизи Пеньяфиэля. Далее было согласовано, что Хуан Наваррский и дружественные аристократы присоединяются к ним в том же месте и в то же время, но только если перед входом в Кастилию они все подписываются под условиями встречи в Корунье[920].

Эти условия должны были касаться вопросов лидерства в планируемой борьбе, так же как и послевоенного устройства Кастилии после того, как они возьмут верх. В любом случае, получается, что собравшиеся в Корунье думали, будто Наварра может возражать против этих условий. В таком случае они согласились, что не остановятся перед тем, чтобы пойти на Альваро самим. Очевидно, они верили, что их объединённые силы могут выйти победителями из столкновения с королём или вынудить короля начать переговоры, которые будут означать конец власти Альваро.

Соглашение в Корунье должно было заставить Альваро принять предупредительные меры, но это не было его единственной заботой. В середине года мавры Гранады крупными силами возобновили свои рейды в Кастилию, временами достигая окрестностей таких городов, как Баэна, Хаэн и даже Севилья. Оставляя за собой большие разрушения, они возвращались в Гранаду со множеством пленников и скота. «И во всём этом, — говорит Сокольничий, — они не встречали в Андалусии никакого сопротивления»[921].

Можно быть уверенным в том, что если бы в такой опасной ситуации Хуан II был атакован принцем Энрике вместе с его лигой знати и Наваррой, мавры присоединились бы к ним с большими симпатиями и помогли бы опрокинуть режим. Действительно, король Гранады написал в июле Хуану Наваррскому, советуя тому немедленно вторгнуться в Кастилию, и заверил его, что в этом случае гранадские войска осадят и возьмут Кордову и затем передадут её в руки Наварры. Выразив благодарность за предлагаемую помощь, Хуан Наваррский ответил Гранаде, что он действительно планирует вторжение в Кастилию, и, когда придёт время, он и его аристократы проконсультируют Гранаду о том, какому следовать курсу[922].

Но, помимо этих угроз, у Хуана II Кастильского хватало и других тревог. В апреле, отбыв из Бенавенте, он оставил замок осаждённым своими войсками и деревню в руках своих заместителей. Однако, когда граф Бенавенте, находясь в Португалии, услышал об отступлении короля из Толедо, он вернулся в Бенавенте с войском, которое ему удалось собрать, и заставил королевских солдат снять осаду и отступить из оккупированной деревни. Все многомесячные усилия короля и его армии пошли прахом. Бенавенте снова стало центром мятежа и базой противников короля; но перед лицом «великих нужд» королевства Хуан II ничего с этим сделать не мог[923].

Новости об этих неудачах короля, несомненно, с максимальной скоростью мятежники Толедо доставили своим делегатам в Риме, и те быстро сообщили их курии, с целью довести их до сведения папы. Разумеется, они хотели убедить папу в том, что дни режима Альваро сочтены, и при этих обстоятельствах папа вполне мог поверить этому прогнозу. Можно не сомневаться в том, что в течение этого периода агенты Альваро в Риме старались свести к минимуму воздействие агитации мятежников[924]. В отличие от мятежников, у них был доступ к папе и возможность представить ему напрямую документы, полезные для их дела. Папа, тем не менее, не был ни в чём убеждён. Он по-прежнему оттягивал действия в пользу короля — или, в данном случае, против мятежников. Он также отказывался выпустить буллу в защиту конверсо.

Только в середине сентября он, похоже, решился. Он, несомненно, знал о том, что силы союзников должны были встретиться в августе, но август прошёл, и ничего не случилось. Агенты Альваро должны были бы сыграть на том, что никто из сторон, заключивших соглашение в Корунье, кроме принца Энрике, не появился в Пеньяфиэле[925], и они, возможно, объяснили это известными им факторами, приведшими к распаду коалиции. Соответственно, они могли с уверенностью заявить, что Кастилии не угрожает никакая опасность ни изнутри, ни снаружи, и «восстание знати» оказалось такой же химерой, как и «арагонское вторжение». Факты, предоставленные ими в поддержку своих заявлений, кажется, не могли не произвести впечатление на папу. В любом случае, его убедили в том, что кастильский режим устоит, и 24 сентября он, наконец, подписал долгожданные буллы против мятежников.

Буллы явились мощным ударом против мятежников и антимарранского движения, и сточки зрения марранов представили, возможно, самую сильную позицию, принятую Церковью в пользу конверсо. Это не значит, что «новые христиане» были довольны всем содержанием булл. Но буллы в целом были промарранскими, и большего конверсо достичь не могли.

Из трёх булл, изданных 24 сентября, одна была посвящена восстанию как таковому, другая — проблемам конверсо в христианстве, а третья отменила вердикт, вынесенный мятежниками против архидьякона толедской церкви[926].

Булла о мятеже направлена целиком против Сармьенто и его помощников[927]. Их действия против короля булла рассматривала как преступление Laesa majestas (лат. оскорбление величества. — Прим. перевод.)[928], действия против Толедо охарактеризованы как попытка «перевернуть» законы и власть, действия против жителей включают в себя различные преступления[929]. Они описаны в булле следующим образом:

Таким образом, действия мятежников против конверсо поставлены на одну ступень с преступлениями против духовенства, членов религиозных орденов и против веры в целом, что само по себе ясно показывает: папа видел обвинения в «еретической безнравственности», выдвинутые мятежниками против конверсо, сфабрикованными предлогами, не имеющими под собой никаких оснований. Поэтому он назвал их exquisitae assertions и классифицировал их вместе с другими преступлениями мятежников[931]. Тем не менее, перечисляя эти известные преступления, папа не отметил самое отвратительное из них — сожжение конверсо как «еретиков», и это несмотря на то, что, как отмечено, он в общем осудил сделанное под этим предлогом. Безусловно, эти преступления были более гнусными, чем грабежи или неоправданные изгнания и аресты, которые папа отметил в своей булле. Но если так, то откуда же взялся уклончивый язык в этом моменте и неспособность раскрыть всю правду? Мы ещё вернёмся к этому.

В наказание за все вышеупомянутые преступления папа отлучил Сармьенто и его домочадцев, так же как и его «компаньонов, сторонников, последователей и приверженцев», от церкви, отказав им в праве свидетельствовать и в праве оставлять завещание и «лишая их всех феодальных владений, имущества, земель, почётных званий, отличий и должностей, как духовных, так и «светских», которыми они могли владеть. Аналогичным образом он сделал их «навечно подлежащими всем другим приговорам, осуждениям и наказаниям, установленным законом и общепринятыми обычаями против совершивших такие преступления»[932].

Более того, эти жестокие наказания — еще не все, что могли ожидать мятежники. Потому что папа опубликовал ещё и призыв ко всем князьям, герцогам, баронам и прочим сеньорам (так же как и к городским советам, ко всем офицерам и тем, кто имел на своём содержании вооружённых людей, пеших и верховых) во владениях Хуана II. Папа призвал к тому, что, если в течение месяца со дня опубликования буллы король потребует от них, они должны применить силу против Сармьенто и его помощников, схватить их и держать в заключении, пока король и все те, кто пострадал от них, не будут полностью удовлетворены[933].

Кроме этого, папа ясно сказал, что его указаниям должны подчиняться под страхом строгого наказания. Он предупредил все города, территории, посёлки, земли и прочие места, что те, кто не выполнят указаний буллы, будут сняты с должностей, в то время как князья, герцоги, графы, аристократы и капитаны, так же как и чиновники различных общественных учреждений, которые не подчиняются этим требованиям, будут отлучены[934]. Наконец, папа проинструктировал всех церковных должностных лиц «торжественно объявить» во всех церквях и прочих местах, где собираются верующие, о преступлениях, совершённых Сармьенто и его помощниками, и о наказаниях, назначенных им папой[935]. Папа явно хотел, чтобы исполнение наказаний произошло так быстро и эффективно, как только возможно. Он хотел сделать наказания адекватными преступлениям.

Всё же, если в булле против мятежников Толедо папа сделал всё возможное, чтобы защитить короля, королевские права и его подданных, в булле против врагов конверсо Николай V не занял столь чёткую позицию. Эта булла содержала ряд фраз и косвенных указаний, которые оставляли место для различных интерпретаций, и в ней отсутствовали некоторые прямые указания, требуемые для такого документа. Тем не менее булла в целом была документом, защищающим конверсо, о чем свидетельствует тон её аргументов и некоторые из её положений[936].

Начать с того, что папа связал нападения на конверсо с атакой на еврейских христиан в дни святого Павла (со стороны обращённых нееврейского происхождения). Апостол сравнил тех, кто делает различие между христианами по их происхождению или прежней религии, с «сеятелями сорняков» на ниве веры, пытающимися предотвратить рост посеянной там пшеницы. Эти «сеятели сорняков», провозгласил папа, надеются теперь подорвать основы христианства — то есть единство и мир Церкви — «в особенности в королевстве Кастилии и Леона[937]. Они нагло считают, что те, кто пришли ко Христу из различных заблуждений, будь то эллин или иудей, не должны иметь доступа к почёту, отличиям, должностям и профессии юриста из-за их недавнего принятия веры». Хуже того, они хотят распространить эти ограничения и на детей этих новообращённых, и вдобавок к этому они поносят их и причиняют им всяческий ущерб всевозможными путями, словами и делом. Такие утверждения и такое поведение, провозгласил папа, абсолютно чужды учению христианства, и в качестве таковых они противоречат божественным авторитетам, «святым канонам» Церкви и святому закону, потому что противоречат различным декретам, которые князья Кастилии издали против такой «кривды». Папа использовал случай, чтобы подтвердить законы, изданные по этому поводу кастильскими королями Альфонсо VIII, Энрике III и Хуаном II, включая указанные в них наказания. И для того, чтобы усилить позицию королей, он добавляет следующую декларацию:

Далее папа объявил под страхом такого же наказания всем вышеупомянутым группам всех классов, что «никакой разницы не будет сделано между новообращёнными и прочими христианами», что последние воздержатся от бесчестия первых словом или делом; что не будет дано разрешения для подобных дел, но что, скорее, им следует безоговорочно противодействовать. И последнее: к новообращённым следует относиться милостиво, и к ним должно быть оказано всяческое уважение, как ко всем другим христианам, невзирая на лица[939].

Каким бы однозначным это установление ни казалось, оно вызывает определённые вопросы по поводу его целей. Булла угрожает наказанием всем, кто будет дискриминировать конверсо в будущем, но она не требует никакого наказания для тех, кто ударил по конверсо в недавнем прошлом. Почему? Может быть, потому, как можно подумать, что такие наказания предусмотрены в папской булле против мятежников. Но ведь мятежники, к которым она относится, действовали в основном в Толедо, в то время как многие страшные преступления против конверсо были совершены и за его пределами. Фактически, сама булла ясно указывает, что преследования не ограничивались городом Толедо или двумя-тремя изолированными местами. Булла говорит о движении, охватившем целые страны, весьма вероятно захватив и Арагон, но страна, особо заражённая им, — королевства Хуана II[940]. Почему же оставить безнаказанными все преступления и нарушение прав, совершённые против конверсо в этих королевствах, и отнестись к ним так, как будто их не было? На это может быть только один приемлемый ответ: папа желал смягчить интенсивность конфликта с сильным антимарранским движением в Испании.

Во-вторых, булла утверждает, что целью этого движения была дискриминация обращённых всякого происхождения — «из эллинов, иудеев и прочих заблуждений». Но папа прекрасно знал, что это движение было направлено прямо и только против обращённых из иудаизма, что в Кастилии или, в данном случае, «в королевствах Хуана II» не было других групп обращённых, которые могли составить «проблему» для христиан, и что «Толедский статут», принятый в Толедо, не относится ни к каким обращённым в христианство, кроме как к евреям. Зачем же тогда затуманивать настоящую проблему, смешивая её с другим феноменом, воображаемым или несущественным?

То, что тактические соображения замешаны в папской формулировке о «любом происхождении», не может, по нашему мнению, подвергаться сомнению. Но это не означает, что папа придумал эту проблему или под ней не было никакой почвы. Мы с готовностью принимаем, что в некоторых испанских городах, куда докатилась волна дискриминации, кампания против равенства конверсо была направлена и против обращённых из ислама. Но даже в этих случаях крещёные евреи, несомненно, были главной мишенью нападок, и если агитаторы против обращённых в своих лозунгах поносили также и обращённых из ислама, они упоминали последних в качестве побочной, а не главной цели. Папа, тем не менее, изменил порядок. В его списке обращённых, пострадавших от преследований, на первом месте стоят «gentiles» (т. е. неевреи), затем евреи, а уже после них — «из других сект». Причину этого странного представления проблемы угадать, на наш взгляд, несложно. Папа не хотел выглядеть защитником только «новых христиан». Он хотел, чтобы его видели защитником всех обращённых и, главное, адвокатом христианского принципа, освящённого церковью со дней святого Павла.

В этом, как и в отсутствии требования наказания для тех, кто третировал конверсо где бы то ни было, мы вновь замечаем его желание избежать конфронтации с народными антимарранскими силами. И поэтому тоже он не ссылается на такие преступления, как сожжение марранов как «еретиков». Отдельное их упоминание должно было обострить конфликт и вынудило его потребовать наказания преступников[941]. Вместо этого папа хотел показать оппозиции, что он принимает во внимание их аргументы и требования, и он это сделал, включив несколько положений в свою буллу.

Одно из этих положений состоит из слов catolice et guod Christianum decet viventes («кто живёт по-католически и подобающим христианину образом»), которые определяют обращённых, заслуживающих равенства[942]. Разумеется, это положение выглядит справедливым, но всё же оно накладывает стигму подозрения на обращённых, как на людей, которые скорее, чем другие христиане, готовы отступить от католического образа жизни. Ясно, что любая христианская группа, чьи члены будут нарушать христианский закон и обычаи или продемонстрируют неверие в христианские доктрины, будет рассматриваться недостойной должностей, отличий и т. д. Но если «очевидное условие» было необходимым, оно должно было относиться ко всем христианам. Тогда для чего появилось в булле это условие? Это становится ясным из следующего параграфа, тоже включённого в буллу:

Разумеется, само предположение, что ересь может появиться в лагере конверсо, имело эффект отдаления этого лагеря от обычных верующих, потому что еретики могут быть найдены в любой христианской группе, будь она состоящей из «старых» или «новых христиан», и не видно причины, по которой нужно выделять обращённых как более склонных к ереси. В особенности раздражающей была папская инструкция применить канон Constituit Четвёртого Толедского собора. Она указывает, что если будет найдено, что «некоторые» обращённые оступились[944], то все известные запреты, обусловленные этим декретом (назначение на должности и т. п.), будут распространяться не только на самих ренегатов, но и на всех этнически близких им — то есть на всех обращённых еврейского происхождения[945]. Конверсо, несомненно, возражали против включения этого опасного параграфа в папскую буллу. Однако совершенно ясно, что они не могли предотвратить этого. Каким бы сильным и далекоидущим ни было их влияние, оно имело свои границы. Но то, что им не удалось в Риме, они пытались позже исправить в Кастилии, как мы сейчас увидим.

Если, подписывая эти буллы, папа опирался на положительную оценку ситуации в Кастилии или, скорее, на силу её администрации, то действительность вскоре подтвердила справедливость этой оценки. В начале октября, когда два главных партнёра коалиции принца (граф Аро и маркиз Сантиньяна), наконец, встретились с принцем в Лос-Гулиэлес, можно было с ясностью увидеть, что Кастилию не ожидает крупное восстание знати. Стало очевидно, что настроение этих двух аристократов претерпело серьёзные изменения и они ищут предлога, чтобы освободиться от обязательств, взятых в Корунье.

Согласно нашим источникам, аристократы и принц не смогли достичь соглашения по двум причинам: а) взаимного недоверия сторон друг к другу, б) новых требований, предъявленных каждой стороной, преследующей свои собственные интересы в ущерб основному плану[946]. По всей вероятности, второе препятствие было лишь прикрытием, чтобы сделать хорошую мину при плохой игре, но зато первое несомненно было по-настоящему серьёзным. Граф и маркиз прекрасно осознавали «ценность» обещаний Пачеко: они не могли быть уверены в том, что он не предаст их, даже в самую последнюю минуту (может быть, в обмен на какое-нибудь вознаграждение, которое может предложить Альваро). При всём этом похоже, что ещё одна причина (которую источники предпочли не упоминать) была решающей в их расчётах.

Они сравнили свои шансы одержать верх над Альваро со страшными наказаниями, наверняка ожидающими их в случае поражения в бою, — и мужество покинуло их. Они знали, что Альваро хитёр и непредсказуем, он умеет избегать подвохов и ловушек и умеет выбираться из трудных положений. Для графа и маркиза слишком многое было поставлено на карту, и они сочли свой союз с принцем слишком зыбким, — а без Арагона и слишком слабым, — чтобы состязаться с таким грозным противником. И принц должен был крепко подумать о достижимости победы над Альваро, в особенности ввиду отсутствия убеждённости у своих предполагаемых партнёров. Итак, все они сошлись на том, что, оставаясь объединёнными в одну лигу, они оставят свои военные планы против Альваро, включая вторжение Хуана Наваррского и стоящих за ним кастильских аристократов. Вместо этого они будут искать компромисса с королем, сведя условия для этого к одному: принц вернёт Толедо королю, а король вернёт замок Бургоса их союзнику, графу Пласенсия. Таким образом, соотношение сил в стране не изменится в пользу Альваро. Принц взял на себя миссию провести в жизнь это мероприятие в течение года со дня их встречи[947].

Вести об этом кошмарном для мятежников соглашении должны были достичь их в октябре, но только во время визита принца в Толедо, куда он прибыл в начале ноября[948], они полностью осознали их жуткое значение. После обвинительных папских булл и решения Арагона не воевать с Кастилией это соглашение трёх аристократов оказалось третьим подряд сильнейшим ударом по мятежникам. В каком-то смысле он оказался самым сильным, потому что уничтожил их последние надежды на смену режима.

Принц не терял времени и начал переговоры со своим отцом и Альваро о передаче им Толедо, но вскоре переговоры увязли в трясине разногласий[949]. Однако принц Энрике верил, что, в конце концов, его отец будет вынужден согласиться на его условия. А пока что он решил отправиться в Толедо, отобрать у Сармьенто алькасар и отстранить его от городского судейства. Он также намеревался поговорить с некоторыми видными людьми города, которых он хотел видеть руководителями новой толедской администрации. Принц хотел сообщить им о своих планах в городе и обеспечить их поддержку и лояльность.

Он прибыл в Толедо с впечатляющим сопровождением, включая ведущих членов своего двора, «многих кабальеро и дворян», и, по всей вероятности, с большой военной силой[950]. Как обычно, при нём были Пачеко и Хирон, а на этот раз ещё и дон Лопе де Барриентос, епископ Куэнки, присоединившийся к его совету. Епископ был также известен как человек короля, и его теперешняя функция в качестве советника инфанта заставила кое-кого подумать, что он решил перейти на другую сторону[951]. Но такой шаг никак не вязался бы с политической биографией Барриентоса[952]. Несомненно, Энрике, предвидя серьёзные трудности в предстоящих переговорах в Толедо, попросил Барриентоса помочь ему склонить толедцев к принятию предлагаемого плана. Он должен был сказать епископу, что хочет, чтобы жители города согласились на условия, приемлемые для короля, и Барриентос не представлял, каким образом такое назначение может как-то противоречить его лояльности по отношению к Хуану II.

Толедо оказал принцу радостный приём, затем последовали недельные празднества, которые, вне сомнения, выразили стремление города укрепить связи со своим патроном, наследником престола. Ясно, что большинство населения видело теперь в принце будущего освободителя от власти мятежников и защитника города от его отца, короля Хуана, который всё ещё угрожал им наказанием. Чтобы поведение народа произвело впечатление на Сармьенто, принц позволил празднествам длиться достаточно долго, но как только празднование закончилось, он сообщил о своих планах относительно города и лидерам мятежников, и некоторым важным лицам города, которые не принадлежали к партии мятежа.

Анналы того времени не сохранили нам записей о беседах принца с толедцами. Однако представляется возможным реконструировать их общее направление на основе других современных источников. Нет сомнения в том, что принц объяснил своим собеседникам, что при данных обстоятельствах у них нет иного выбора, кроме как примириться с королём. Они, конечно, пытались получить некоторые уступки в определённых вопросах второстепенной важности, и получили их, но должны были осознать основные условия, которые влекло за собой соглашение с королём. Эти условия предполагали принятие того факта, что Альваро является фактическим руководителем страны, а также отмену «Толедского статута» и восстановление равенства конверсо. Затем принц выдвинул непререкаемое условие, к которому он вёл с самого начала: администрация города не сможет оставаться у власти, и жители Толедо обязаны избрать и установить новое городское правительство.

Реакция мятежников на эти предложения была, разумеется, негативной, полной упрёков и резкой критики. Они напомнили инфанту об условиях, на которые тот согласился перед тем, как ему позволили войти в город. Они сказали, что сделали его патроном Толедо, чтобы защитить их от угнетения Альваро, а теперь он предлагает швырнуть их волкам тирана, да ещё просит их согласия. Далее он пообещал защитить их права и привилегии, а теперь хочет, чтобы они упразднили «Толедский статут», основанный на их старейшей и драгоценной привилегии. Наконец, они напомнили принцу о гарантиях, данных им Сармьенто по поводу его постов, — а именно то, что посты останутся за ним бессрочно, — и теперь он отказывается и от этих гарантий и хочет, чтобы Сармьенто ушёл со всех своих постов[953]. Какого же ответа принц ожидает от них, кроме категорического отказа?

Не менее решительной и ничуть не более обнадёживающей была реакция нотаблей. Они, конечно, хотели бы избавиться от Сармьенто, и ненавидели сгрудившихся вокруг него мятежников, и уж наверняка хотели бы восстановить свою власть в городе. Но их вовсе не привлекала перспектива возобновлённого контроля Альваро над городом; они боялись мстительности и усиленных поборов, когда Толедо вновь окажется в его руках. В дополнение к этому они резко возражали против восстановления равенства конверсо и держались за «Толедский статут», который соответствовал их взглядам и интересам. В этом пункте, как, впрочем, и в других, не было большой разницы между взглядами нотаблей и мятежников, и здесь принц понял, что он встретился в Толедо с практически объединённым антироялистским фронтом. Он, конечно, приложил немалые усилия к тому, чтобы развеять страхи, разделяемые большинством городского населения, то есть страхи перед ожидаемыми наказаниями и боязнь потери льгот и привилегий. Он, наследный принц, сделает максимум возможного, заверил он горожан, чтобы получить прощение короля городу и его жителям, и позаботится о том, чтобы король заново утвердил все или большинство королевских пожалований городу. Однако никто из них не успокоился, и, увидев, с каким упрямым сопротивлением он столкнулся, принц Энрике в какой-то момент должен был сказать, что примет их возражения во внимание и, возможно, пересмотрит весь свой план. Маркос Гарсия, который в тот момент продолжал работать над составлением ответа на папские буллы, должен был, видимо, оказаться под впечатлением от этой явной нерешительности и продолжал верить в то, что можно склонить принца к поддержке старой программы мятежников. Он обратился к своим согражданам с призывом твёрдо стоять на своих правах и не поддаваться соблазну должностей[954], и включил в свой черновик обращение к принцу, которое было одновременно упрёками, мольбой и предупреждением:

Тем не менее Энрике не оставил своих попыток привлечь толедцев на свою сторону. Вскоре мятежникам стало ясно, что у принца только одна цель — достичь соглашения с Альваро де Луной и передать Толедо королю.

Мятежники были озадачены и обеспокоены. Какую линию поведения они могли выбрать в этот момент, чтобы предотвратить немедленные опасности? Они мало сомневались в том, что если их собственная безопасность, включая обещанное освобождение от наказания, преградит принцу путь к задуманному соглашению, то принц забудет о них без всяких проблем, несмотря на данные обещания. В конце концов, не только Альваро де Луна и король видели в них бунтовщиков, но и принц Энрике тоже, и у него не было ни малейшей симпатии к их целям. Не было у них и сомнений по поводу ожидающей их судьбы, а точнее — кошмарных страданий, ожидающих их, как только они попадут в руки Альваро. Похоже, что оставался один путь к спасению: достичь соглашения с королём до того, как он вернёт себе Толедо.

Все лидеры мятежа были за это, кроме одного — Сармьенто. Но Сармьенто был их главой, и последнее слово принадлежало ему, причём в его руках было единственное достояние мятежников — военный контроль над городом, и кроме этого им нечего было предложить королю в переговорах. Но Сармьенто возражал против этого предложения, и у него, конечно, были свои причины. Он, безусловно, считал, что у них нет никаких шансов прийти к соглашению с королём, в то время как неизбежный разрыв с принцем в случае подобной попытки будет стоить им единственного источника поддержки, на который они могут рассчитывать. Поэтому Сармьенто не согласился[958].

Его аргументы, однако, не убедили его друзей и не уменьшили их тревог. Теперь они поняли, что им остался только один путь: действовать в тайне от Сармьенто. Возможно, они надеялись, что если им удастся достичь соглашения с Альваро и королём и представить Сармьенто приемлемые условия, он примет это и присоединится к их усилиям. Но дело обстояло таким образом, что им было трудно убедить Альваро в их способности передать ему город без поддержки или согласия Сармьенто. Ворота Калатрава были под командованием Фернандо де Авилы, одного из их группы[959], и у них также должны были быть друзья и сообщники среди охраны башни Сан-Мартин. Их единственной военной задачей был захват ворот, находящихся под контролем людей принца, и для этого они составили план[960]. Затем им нужно было разработать линию ведения переговоров и прийти с готовыми вескими аргументами, так же как и с предложениями о будущем устройстве дел, и, наконец, установить связь с Альваро и королём. Всё это было сделано, и переговоры начались или готовы были начаться. Но фортуна отвернулась от них. Благодаря случайности или измене, тайна их рискованного предприятия раскрылась[961]. В начале декабря, находясь на охоте в Рекене, принц прознал об этом деле. Он прервал охоту и поспешил в Толедо[962].

Судя по его немедленной реакции, принц, наверное, решил, что сделка была на пороге заключения. Не исключено, что так оно и было. Несмотря на роптание против Альваро де Луны, возможно, что теперь мятежники сделали ему предложения, которые тот должен был рассмотреть. В конце концов, он вовсе не хотел отдать замок Бургоса, и он хорошо знал, каким жестким бывал Пачеко, когда он держал противника за горло. Если бы мятежники могли открыть ворота города его солдатам, он был бы в его руках. Такая перспектива вполне могла побудить Альваро принять предложение мятежников. В любом случае, если даже переговоры уже и начались, они вряд ли прошли свою первую стадию, когда принц решил предотвратить их развитие и возможный положительный результат.

Вернувшись в Толедо, он, не теряя времени, взялся за выяснение истинного положения вещей. Он приказал провести тайное расследование для установления личностей мятежников, замеченных в контактах с Альваро, и вовсе не удивился, найдя среди них лидеров мятежников: Маркоса Гарсию и его друга, бакалавра права Фернандо де Авилу и двух каноников Гальвеса и Алонсо. Он также установил, что Перо Сармьенто не принимал участия в переговорах и всё, что те планировали, делалось без его ведома[963].

Принц почувствовал, что настало время действовать, и у него не было ни малейшего намерения упустить момент. В десятых числах декабря он созвал срочное совещание в здании городской управы, на которое пригласил рехидоров Толедо, «добрых людей» и других нотаблей, а также представителей патрициев[964]. Важный момент! Ни рехидоры, ни «добрые люди» не участвовали в издании «Толедского статута». По всей вероятности, они были против мятежа, и потому Сармьенто не включил их в своё правительство, так что они не принимали участия ни в определении его политики, ни в практическом управлении городом. Теперь инфант Энрике пригласил этих людей для того, чтобы они оказали поддержку ему и планируемым им действиям. Эта встреча была явно направлена против мятежников, и, созвав её, принц открыто дал понять, кого он видел в качестве истинных лидеров Толедо, его законной власти и его представителей. Этим он дал понять Сармьенто, что его власть подходит к концу. Мы можем не сомневаться в том, что перед тем, как передать Толедо королю, необходимо было полностью подавить мятеж, что означало удаление всех лидеров мятежников с политической арены. Принц не сомневался в том, что истинным лидером мятежников, их душой и самым опасным среди них был Маркос Гарсия де Мора. Поэтому он должен был устранить его как можно быстрее. Начав переговоры с королём, Гарсия совершил ошибку, и это предоставило принцу весомый предлог привлечь его к суду. Принц, однако, не хотел выглядеть самоуправным диктатором, поэтому он созвал эту встречу в городской управе, чтобы получить безусловную поддержку.

Здесь он выдал потрясающую новость о переговорах между мятежниками и королём с перспективой передачи Толедо в руки Хуана II. Принц представил это как акт предательства — не только его самого, но и города, чьим патроном он являлся и с которым находился в союзе. Мы можем принять как данное, что никто не осмелился оспаривать его выводы.

Гарсия и его друзья были приглашены на эту встречу, но были достаточно предусмотрительными, чтобы не явиться[965]. Они не могли ожидать ничего хорошего от этого собрания, ясно представляя себе, с какой целью оно созвано. У них не было и тени сомнения, что собрание осудит их действия и призовёт к их аресту и наказанию. Не было никакого смысла идти в ловушку, расставленную для них принцем. Кроме того, они вскоре обнаружили, что весь город стал для них западнёй без видимого выхода. Теперь они отчаянно искали убежища, но его не было. Они не могли укрыться в алькасаре, потому что Сармьенто явно открестился от них — либо потому, что они действовали за его спиной, либо потому что он боялся навлечь на себя гнев принца. Не имея ни места, где спрятаться, ни возможности бежать, они с помощью некоторых друзей забаррикадировались в башне кафедрального собора[966] — той самой башне, чей колокол всего каких-то десять месяцев назад призывал народ на сборище, с которого началась революция. Теперь они ожидали неминуемой атаки принца.

Но принц не хотел, чтобы только его люди атаковали башню. Он приказал городскому глашатаю призвать простой народ присоединиться к штурму кафедральной башни[967]. Это был хитрый шаг. Конечно, его силы справились бы и сами с небольшой группой защитников. Но принц хотел, чтобы городские низы были замешаны в этой акции — возможно, чтобы дать им понять, что он видит в них союзников, а может быть для того, чтобы предупредить их последующую критику. В любом случае, у него были веские причины полагать, что простонародье теперь откликнется на призыв.

И народ откликнулся, а это показывает, что мятежники утратили большую часть поддержки среди плебса. В то время многие из простонародья были глубоко разочарованы правительством мятежников, вероятно, потому, что чувствовали, что не получили должного вознаграждения за свои усилия, предпринятые для успеха мятежа. Некоторые из них могли решить, что появилась возможность в этот момент открыто присоединиться к партии принца и таким образом избежать преследования и наказания за свои поступки в предыдущие месяцы. Итак, как рассказывает нам «Хроника Хуана II», «простолюдины и люди принца, которые в тот момент были в городе, пошли вооружёнными к церкви»[968].

Большая толпа осадила башню и вступила в бой с её немногочисленными защитниками. Вскоре те были вынуждены сдаться, и мятежников стащили вниз. Каноники собора, Гальвес и Алонсо, были заключены в тюрьму в ожидании церковного суда. Гарсия и Фернандо пытались бежать, но были схвачены и встретили жестокую смерть[969]. Обоих четвертовали по приказу или по крайней мере с молчаливого согласия принца[970]. Так закончил свои дни пророк ненависти, узнавший на своём опыте о непостоянстве «народа», от чьего имени он с таким красноречием выступал и в который он так верил.

Казнь Гарсии и Фернандо де Авилы и заключение Гальвеса и Хуана Алонсо нанесли сокрушительный удар по правительству мятежников. Их устранение с политической сцены лишило Сармьенто не только самых действенных его помощников, но и морального авторитета, который эти люди придали его режиму. Кроме того, он не мог не понять, что враждебность, продемонстрированная по отношению к его помощникам и союзникам, была направлена против него не меньше, чем против них. Не менее важным было, несомненно, следующее: то, как они были схвачены, ясно свидетельствовало о том, что в Толедо больше не было ни одной группы, готовой сражаться за дело мятежников; все сегменты городского населения казались жаждущими предоставить себя в распоряжение принца Энрике.

Разумеется, эти уроки не могли остаться незамеченными и принцем, и его проницательными советниками. В результате они пришли к заключению, что условия покончить с правлением мятежников созрели. Они решили нанести удар.

Хронисты царствования Энрике IV обычно изображали его флегматичным, слабохарактерным и нерешительным политиком. Но это совсем не совпадает с его поведением во время толедского кризиса. Возможно, Пачеко был тем, кто выработал план действий и главные шаги принца, но нет сомнения, что самому принцу принадлежала большая доля как в принятии решений, так и в осуществлении планов. В любом случае, в Толедо в критические моменты мы часто видим его на переднем плане, уверенным в себе, ни разу не ошибающимся и всё время держащим ситуацию в своих руках. Он проявил эти качества и теперь, чтобы раз и навсегда покончить с властью Сармьенто в Толедо.

Энрике обратился к Сармьенто, вежливо, но твёрдо «попросив» его сдать алькасар и сложить с себя судейские полномочия[971]. В свете прежних разговоров с принцем касательно «необходимости» его отставки Сармьенто мог ожидать такого шага, однако, когда этот момент настал, он почувствовал «горечь»[972], поняв, видимо, что у него нет выбора. Что бы он ни сказал, это не изменило бы решения принца. Сармьенто, конечно, мог бы пытаться защитить свои бастионы и сражаться за свои позиции, но он не видел в этом большого смысла. Двое ворот, которые он контролировал, скоро попали бы в руки принца, в этом он был уверен, а затем принц и всё городское население осадили бы алькасар. Осада неминуемо закончилась бы для него смертью.

Сармьенто ответил дону Энрике, что он «будет рад» удовлетворить двойную «просьбу» принца, но при этом напомнил своему патрону, что в Кастилии принято получать компенсацию за оставленные позиции[973]. Он также поднял вопрос о своей личной безопасности, на что принц ответил заверением о защите и дарованием охранной грамоты. Он также пообещал выплатить Сармьенто компенсацию за потерю заработка[974]. Якобы на основе этих гарантий Сармьенто ушёл со всех своих постов, после чего безо всякой задержки командование алькасаром было передано Хирону, магистру ордена Калатрава[975].

Однако принц не был удовлетворён этим и через несколько дней сделал новый шаг против падшего мятежника. Через своего эмиссара, епископа Лопе де Барриентоса, принц снова вступил в контакт с Сармьенто. На этот раз принц не пришёл с «просьбой», а напрямую выразил свою непреклонную «волю», чтобы Сармьенто уладил свои дела в Толедо и покинул город навсегда[976].

Что вызвало у принца в тот момент такое страстное желание убрать Сармьенто из Толедо? В конце концов, лишённый власти, которую давали ему его прежние посты, Сармьенто не мог помешать принцу в задуманных им шагах. Тем не менее тот явно думал иначе. Хитрый и коварный, Сармьенто до сих пор мог изрядно навредить. У Сармьенто должны были быть в Толедо друзья и важные связи во влиятельных кругах, а принц в то время стоял перед нелёгкой задачей убедить толедцев поддержать его планы. Он боялся, что в тот момент, когда он покинет город, Сармьенто может начать подстрекать их занять упрямую позицию и усилить своё противодействие предлагаемому принцем устройству. Совершенно очевидно, что принц чувствовал бы себя увереннее без присутствия Сармьенто в Толедо.

Новый приказ ошарашил Сармьенто, потому что он думал, что не давал для этого никакого повода. Согласно источникам, он был «рассержен»[977], и не без причины. Оставить Толедо в такой момент казалось ему равносильным смертному приговору. Он пытался возражать, но епископ объяснил ему, что у него нет выбора. На самом деле Толедо было самым опасным местом в стране, и он находился там только милостью принца. Сармьенто вновь быстро принял решение. Он выразил своё согласие покинуть Толедо при условии, что сможет взять с собой всё своё имущество и поселиться в Сеговии, цитадели принца. Однако для этого требовалось согласие принца. Он отправился на встречу с доном Энрике[978].

Принц удовлетворил все его просьбы, включая право оставаться в Толедо ещё несколько недель, чтобы уладить дела. Сармьенто даже удалось получить от Энрике твёрдое обещание предоставить ему земельное владение, чтобы компенсировать потерю выгодных постов, которые тот оставил по «просьбе» принца[979]. Наконец, он добился согласия дона Энрике на то, что они отправятся в Сеговию вместе, чтобы Сармьенто был защищён в пути от людей короля[980].

Последнее условие, однако, не было выполнено. 6 февраля 1450 г. Дон Фернандо де Лухсан, епископ Сигуенсы, опубликовал своё постановление об исполнении папской буллы против мятежников (si ad reprimandas). Это постановление, адресованное дону Энрике, приказывало всем христианам отдалиться от Сармьенто, преданного анафеме[981]. При таких обстоятельствах принц не хотел появляться в обществе Сармьенто. Он не отменил данное тому разрешение отправиться в Сеговию, если он продолжает желать этого, но велел немедленно покинуть Толедо без всякой защиты со стороны войск принца. Сармьенто, разумеется, пришлось повиноваться. Где-то в середине февраля, за несколько дней до отбытия из Толедо самого принца, он выехал посреди ночи из города вместе со всем семейством и имуществом[982].

Так закончилась власть Сармьенто и его переполненное насилия вмешательство в жизнь города Толедо, и так прекратилось мрачное рабство, в котором он держал город более десяти месяцев. То, что принц сделал, чтобы освободить Толедо от его присутствия, было встречено с восторгом всеми слоями населения, кроме одной группы — конверсо. Как бы счастливы они ни были от падения человека, совершившего по отношению к ним самые страшные злодейства, их радость была смешана с горьким разочарованием и беспомощным негодованием. Они явились свидетелями конца карьеры Сармьенто. Его отбытие из города под защитой охранной грамоты принца Энрике, со всем награбленным добром, было для конверсо не только оскорбительным, но и шокирующе нестерпимым. Они протестовали и увещевали принца во имя справедливости, но тот оставался непреклонным[983]. Они не могли понять, как такое могло случиться, — как законы могут быть так попраны, а элементарная справедливость проигнорирована человеком, который станет их будущим королём. Но то, что они увидели, было обычным триумфом политического оппортунизма над моралью — весьма распространённым явлением в Кастилии XV в., как и в других странах и в иные времена. Ещё раз конверсо получили урок о «практической» ценности принципов законности, на которую они опирались для своей защиты.

I. Петиция

Из источников, относящихся к конфликту, вспыхнувшему между «старыми» и «новыми христианами» в Толедо, три документа, датированные 1449 г. — годом восстания, — представляют с большой ясностью взгляды на марранов, которых придерживались и которые пропагандировались их противниками. Первый из них — Петиция, адресованная королю Хуану II городом Толедо от 2 мая 1449 г., второй — «Толедский статут», имеющий силу закона декрет против конверсо, выпущенный городом Толедо 5 июня 1449 г., и, наконец, третий — «Докладная записка», написанная Маркосом Гарсией де Морой против конверсо и их «защитников», по всей вероятности, в ноябре 1449 г.[984] Каждый из этих документов свидетельствует о мотивах, поведении, доктринах и убеждениях антимарранской партии.

Первый из документов, Петиция, был написан, как мы видим, в разгаре борьбы между королём и мятежным городом[985]. Момент для мятежников был критическим, и он требовал от них большой цепкости и твёрдости, чтобы придерживаться избранного курса. Силы короля приближались к городу, и мятежники знали, что в случае осады у них не хватит сил, чтобы её прорвать. Хотя у них и были надежды на помощь извне, они не могли быть уверены, что получат её откуда-нибудь. Тем не менее в Петиции нет и намёка на примирительный тон или на малейшее смягчение их позиции. Они абсолютно не были готовы ни на какой компромисс с Хуаном II по поводу того, что считали своими правами, и ощутимо жестко показали королю, что их требования должны быть выполнены, если он хочет, чтобы город сохранил лояльность. Петиция выглядела не столько формальной просьбой к королю, сколько ультиматумом, коим она, собственно, и являлась.

Эта несгибаемая, воинственная позиция, занятая мятежниками по отношению к королю, вряд ли может считаться удачной тактикой. При подобных обстоятельствах всякий расчётливый политик мог бы сообразить, что бескомпромиссная позиция мятежников не принесёт положительных результатов, а на деле только ухудшит ситуацию. Поэтому мы видим, что экстремизм толедцев не проистекал из холодного расчёта, но явился результатом торопливости и нетерпения, определённого революционным пылом, охватившим их сознание и возбудившим их дух.

Также и пылкий стиль Петиции, и пронизывающая её страстная аргументация предполагают, что ропот и стойкая убеждённость жителей Толедо подпитывались их революционным настроением. Так, местные обиды на попрание их прав приобрели характер взрывной силы и превратили в сознании горожан частный случай Толедо в национальное дело. И действительно, толедские мятежники утверждали, что они говорят не только от имени своего города, но и «от имени государства» всех королевств и «от имени всех прочих городов» владений Хуана II[986]. Это было смелым предъявлением никогда не полученного ими мандата. Но революционеры никогда не ждут разрешения говорить от имени «народа».

Имели ли авторы Петиции основания полагать, что они выражают чувства испанского народа или хотя бы его большинства, вопрос спорный. Мы вернёмся к этому вопросу позже[987] и попытаемся определить, до какой степени такая уверенность могла быть оправданной в то время. В любом случае, в качестве самозваных представителей нации авторы Петиции ясно дали понять, что они требуют гораздо большего, чем удовлетворение своих местных жалоб. Они требовали разрешения наиболее важных проблем национального масштаба и монархического характера. Говоря проще, они требовали устранения пороков, источником которых являлось центральное — т. е. королевское — правительство и которые напрямую неизбежно влияли на всех подданных короля[988].

Выступая за крупномасштабную, радикальную реформу и предлагая программу сильной, энергичной оппозиции, Петиция представляла собой и нечто большее: это был пропагандистский материал, обращённый к населению не меньше, чем к королю. По существу это был манифест, адресованный ко всему народу и в качестве такового направленный на донесение до народа политического кредо мятежников.

Однако между тем, что декларируют, и тем, во что в действительности верят, зачастую существует большая разница. Были ли авторы Петиции знаменосцами «веры», движимыми искренними убеждениями, или же хитрыми, бессовестными демагогами, как думают некоторые историки Толедо? Это один из вопросов, поднятых этим документом, на который мы должны ответить[989].

Согласно авторам толедской Петиции, пороки государственной власти, причиняющие страдания кастильскому народу, проистекают, в основном, из двух источников: Альваро де Луна и марранское чиновничество. Критика жителей Толедо, направленная против конверсо, прямо касается нашего исследования, поэтому она будет главным объектом нашего внимания. Но для правильной её оценки мы должны задержаться и на обвинениях, выдвинутых ими против Альваро. На самом деле, оба комплекта обвинений — против Альваро и конверсо — представлены авторами Петиции как единое целое. Однако здесь мы, в целях нашего анализа, рассмотрим их по отдельности.

В целом претензии Петиции к Альваро почти повторяют обвинения, выдвинутые против него аристократами, приверженцами инфантов Арагона. Это становится очевидным из сравнения Петиции и различных «жалоб», представленных против Альваро его соперниками и врагами из кругов кастильской аристократии — как, например, письмо, адресованное Альфонсо V Арагонским Педро Нуньесу де Эррера в 1425 г.[990], или сводка, составленная оппозиционной знатью и представленная Хуану II в феврале 1440 г.[991] Как в этих документах, так и в Петиции Альваро практически назван диктатором, «тираном» и «узурпатором» власти короны[992], и здесь и там он характеризуется как одержимый ненасытной страстью к стяжательству[993]. Опять же в обеих жалобах он обвиняется в заговоре против аристократов, жаждущих служить короне, а также в интригах против них с целью вбить клин между ними и королём[994]. Как в сводках аристократов, так и в Петиции Альваро обвиняется в игнорировании или попрании прав городов[995], а также в наложении на страну «несправедливых и незаконных» податей[996]. Наконец, Толедо, так же как сделали до него аристократы, обрушивает на Альваро обвинения в воровстве — то есть в присвоении солидной доли поступлений[997]. Список аналогий, как мы видим, длинный. Давайте теперь посмотрим на отличия.

В то время как резюме аристократов утверждало, что Альваро «многократно блокировал выборы» на высшие церковные должности, потому что хотел посадить на эти места своих людей, так, чтобы получать благодаря симонии (покупка и продажа церковных должностей или духовного сана. — Прим. перевод.) «часть… дохода этих должностных лиц»[998]. Толедская Петиция приписывает тому же мотиву — т. е. ненасытной алчности Альваро — гораздо большее разнообразие назначений на гражданские должности. На самом деле, гласит Петиция, обращаясь к королю, «этот Ваш коннетабль, исходя из своего стяжательства, сделал правительственные органы, судейскую администрацию, а также мирские и духовные учреждения и все другие учреждения [королевства] объектом покупки и продажи за деньги»[999]. Резюме знати утверждало, что Альваро де Луна, для того чтобы заполучить контроль над финансами государства, назначил на все должности в казначействе и сделал откупщиками своих людей, которые будут «подчиняться» только ему (что может намекать на его финансовую коррупцию, а может и нет)[1000]. Толедская Петиция уже прямо утверждает, что коннетабль «взимает Ваши налоги, поступления и пошлины (derechos) оптовым образом (por via masa)… так, что он может быть партнёром откупщиков в делёжке доходов от сбора ими податей (seyendo el participle con ellos)»[1001]. Что касается городов, в то время как резюме аристократов говорит, что Альваро наложил дань на некоторые города в нарушение всех прецедентов и обычаев[1002], Петиция явно идёт дальше и гласит (после того, как касается дани, наложенной на Толедо), что он также «ограбил земли вассалов» в «других городах» королевства (имея в виду все города, без всяких оговорок)[1003]. Подобным же образом, относясь к борьбе Альваро со знатью, резюме говорит, что он привёл к смерти некоторых аристократов, посадил в тюрьму одних и изгнал других (тех, кого он не сумел нейтрализовать или сделать своими друзьями)[1004]. Петиция напрямую говорит, что его целью является ликвидация всех аристократов (без исключения)[1005]. Наконец, в то время как резюме обвиняет Альваро в стремлении стать настоящим властелином страны — и, соответственно, приобрести такое влияние на короля, что тот не будет «понимать, желать или говорить что-либо, кроме того, что совпадёт с желанием Альваро»,[1006] — Петиция обвиняет его в том, что его целью является не просто прийти к абсолютной власти в стране, но «стать её хозяином по титулу и на деле»[1007] — обвинение, которое выглядит указанием на стремление Альваро воссесть на королевский трон[1008]. Таким образом, обвинения толедской Петиции не только шире, чем обвинения резюме аристократов, но ещё и значительно тяжелее. И количественно, и качественно они доходят до крайности.

И всё же не только эти различия делают обвинения Петиции заметно отличающимися от тех, что в резюме кастильской знати. То, что делает разницу между ними ещё более существенной, это их основное содержание, потому что Петиция содержит в себе новый аргумент против правительства, который нельзя найти в меморандуме знати, и он выходит за рамки проблем, поднятых в более ранних претензиях. Новая жалоба относится к месту, занимаемому марранами в администрации Альваро и через администрацию во всей стране. Эта жалоба так сильно акцентирована и настолько тщательно представлена в Петиции, что она приобретает зловещие очертания самой критической проблемы, с которой когда-либо столкнулась Испания. Представляя таким образом проблему конверсо, Петиция не только открыто поднимает её, но и ставит на передний план испанской внутренней политики. На этом месте она останется на десятилетия — и, в некотором плане, на столетия, — и этот факт, и не только он, придаёт историческое значение манифесту толедских мятежников.

Так, согласно Петиции, ни тирания, ни стяжательство Альваро не являются единственным источником бед страны. Пороки режима проистекают главным образом не из того, что правительственные учреждения, включая канцелярию Первого министра и казначейство, находятся в руках его палачей. Есть нечто ещё более зловещее: Альваро следует запрещённой практике «предоставлять должности (в правительстве Кастилии) безбожникам и еретикам, врагам нашей святой веры, нашего короля, нас самих и наших владений»[1009]. Так, беззастенчивое внедрение политикой Альваро этих чиновников не просто является результатом подчинения тирану, но происходит из явления гораздо худшего и опасного — а именно страшной вражды, испытываемой этими аморальными субъектами к подданным короля, а эксплуатация этих подданных происходит не только с усердием и решительностью, но и с яростной мстительностью. Как факт, помимо того, что их обирают, многие из них были убиты без всякого смысла и цели. И так случилось, заканчивает Петиция, что чиновники, «которые назначены, чтобы защищать Ваших подданных и руководить ими… притворяясь, что они это делают, используют данную им власть, чтобы грабить и разрушать всю страну»[1010].

Петиция не оставляет сомнений в том, кто эти «еретики и безбожники», эти грабители и убийцы, совершающие свои преступления именем правительства и закона. Это, как открыто сказано, «конверсо из еврейского племени Ваших владений…..которые, в своём большинстве, были найдены безбожниками и еретиками», которые «иудействовали и иудействуют», которые «сохранили обряды и церемонии евреев, отступили от полученного ими помазания и крещения» и кто демонстрирует словом и делом, что вода крещения «коснулась (только) их кожи, но не их сердец, не их воли»[1011]. В качестве тайных евреев многие из них «поносят Христа и Его Мать», в то время как другие «поклоняются идолам»[1012]. Они, разумеется, враждебны христианству, и, вследствие вражды к этой религии, они, совершенно очевидно, являются врагами её последователей, христиан, т. е. настоящих, или старых, христиан, называемых так, чтобы отличить их от конверсо. Так, сказано в Петиции, «эти люди [т. е. чиновники-конверсо] из-за их ненависти к подданным короля[1013] «узурпировали, при помощи [данной им] власти, владения, принадлежащие грандам нашего королевства, и силой захватывают собственность «старых христиан» и все их владения»[1014]. «Подданные короля» — это, разумеется, «старые христиане», единственные, которые заслуживают права так называться, потому что они и есть истинные и верные подданные короля, и это ими грубо помыкают и их терроризируют предательские деспоты и эксплуататоры — т. е. конверсо, — которые заполонили ряды администрации Альваро.

Предоставляя важнейшие позиции в управлении королевством членам этой враждебной группы, Альваро, по мнению авторов Петиции, совершает не ошибку, а преступление — причём такое, за которое он должен претерпеть самое страшное наказание, потому что это отнюдь не близорукость с его стороны, а рассчитанная политика, которой он упрямо следует даже тогда, когда её ужасающие результаты стали ясны всем и каждому. Это очевидно из всего его поведения по отношению к группе конверсо, «потому что известно, что сказанный Альваро де Луна, Ваш коннетабль, публично защищает и принимает обращённых из евреев Вашего королевства»[1015]. Формальная поддержка, оказанная им марранам, и благоприятное мнение о них, которое он постарался создать, были неотъемлемой частью его преступного плана отдать правительство в их руки. Пользуясь их услугами, Альваро сумел вытеснить аристократов с высоких постов, и с помощью этих чиновников он смог тиранить кастильский народ. Таким образом, конверсо были инструментом Альваро в установлении и поддерживании его деспотичного правления, точно так же, как он был их естественным союзником в достижении его определённых целей. На самом деле обе партии имеют общую цель (порабощение и эксплуатация испанского народа), и обе они согласны в том, каким образом достичь этой цели (устраняя аристократию с руководящих позиций и ликвидируя её влияние на государство). Эти цели полностью достигнуты, потому что в то время, как Альваро узурпировал власть короля, конверсо узурпировали власть аристократии[1016].

Таким образом, конверсо здесь изображены как противники высшей аристократии, должности которой они забрали себе, и как враги всех классов испанского народа. Вместо простых «инструментов» и послушных прислужников, какими чиновники Альваро изображены в резюме аристократов (где они не названы прямо «конверсо»), эти чиновники стали в толедской Петиции сообщниками в преступлении королевского Первого министра. Что же до истоков проникновения конверсо в высшие эшелоны власти, то не нужно их искать только в планах Альваро. Здесь было нечто большее.

По мнению авторов Петиции, конверсо оказались к услугам Альваро не случайно, как и не случайным было вообще их присутствие в испанском христианском обществе. Это было заблаговременно спланировано самими марранами. Конечно, никто не отрицает самого факта их формального обращения в христианство, но они сделали это, чтобы достичь «под видом христиан» цели, абсолютно несовместимой с крещением. Их истинной и тайной целью являлось, по словам Петиции, «выжать души, тела и собственность христиан, которые уже давно в католической вере»[1017] — а именно «старых христиан». Это и есть то, «что [конверсо] делали и делают сегодня»[1018]. То есть планы конверсо не просто «совпадают» с тираническими планами Альваро де Луны: служа ему, они на самом деле следуют собственной схеме, выполняя всё время свой дьявольский план против христианства и испанского народа.

Таким образом, мы коснулись главного момента различий между Петицией 1449 г. и Меморандумом 1440 г., а также разницы между Петицией и другими документами баронов, составленными до этого против Альваро и его администрации. Аристократы, написавшие документы 1425 и 1440 гг., видели правительство Кастилии как группу функционеров, исполняющих волю Альваро. Для авторов Петиции, однако, это выглядело иначе — рукой врага, вторгшегося в королевство, укрепившегося на позициях власти, и с этих позиций, прикрываясь законом, распространившегося во все сферы жизни, выполняя свой план покорения и порабощения испанского народа. Поэтому, согласно Петиции, чтобы спасти испанский народ, необходимо не только лишить тирана Альваро верховной власти, но и ликвидировать всю бюрократию и вернуть правление народу.

Теперь, разумеется, мы должны задать вопрос, есть ли, собственно, что-либо в этих обвинениях, не вызывающих у нас особого доверия. Любой человек, знакомый с историей антисемитизма и с историей преследований вообще, может склоняться к тому, чтобы отмести все эти обвинения или большинство из них как типичный продукт ненависти к определённой группе людей — то есть счесть, что обвинения имеют мало общего c фактами и очень много общего со злым умыслом. Но такое отношение не послужит нашим целям — а именно, провести на основе чётких свидетельств точную пограничную черту между ложью и правдой во всём, что приписывалось марранам и их жизни. Поэтому мы исследуем вышеупомянутые голословные утверждения не только в свете сходных прецедентов, но ещё и в свете социальных условий, при которых они возникли и были специально распространены. Для этого мы сначала коснёмся первого обвинения Петиции — «сделки» Альваро с марранами.

Мы видели, что Альваро в Петиции обрисован в основном так же, как он изображён аристократами в их различных «жалобах» на коннетабля. Эти два портрета настолько похожи, что можно прийти к выводу, что авторы Петиции читали соответствующие утверждения баронов, и в особенности Меморандум, адресованный аристократами Хуану II в феврале 1440 г. Этот документ послужил им источником и моделью для нападок на Альваро, хотя сделанные ими изменения весьма примечательны.

Мы показали, что преступления, которые аристократы из оппозиции вменяли Альваро в вину, были весьма преувеличены[1019]. Отсюда следует, что авторы Петиции, повторявшие эти инсинуации, раздули их ещё больше. Их это, однако, не тревожило. Они знали, что следуют по надёжному пути кампании, исхоженному оппозиционной знатью за последние двадцать пять лет, и что их резкие высказывания о первом министре были просто расширением знакомых обвинений. В таком качестве они не шокировали и были готовы к «принятию общественностью». Но авторы Петиции должны были открыть то, что через пять веков станет общеизвестным, — то, что «большая ложь» эффективнее, чем «малая ложь», если она произнесена смело и недвусмысленно и повторена достаточно часто. Соответственно, в своих нападках на Альваро де Луну они не мямлили и не экономили боеприпасов. Они отбросили самоограничения, свойственные обвинениям аристократов, и довели свои нападки до крайности. Результат был для них более или менее ожидаемым и желаемым. Теперь Альваро стал объектом массовой ненависти, его имя — запятнанным, а престиж его упал. Его облик, уже немало искажённый, теперь предстал в виде кривой карикатуры, с трудом напоминающей реальную личность, с её достоинствами и недостатками.

Всё это относится к обвинениям против Альваро, которые можно найти и у аристократов в их различных резюме, и в Петиции. Что касается обвинения, выдвинутого только в Петиции — то есть приписываемого Альваро продвижения конверсо для своих преступных целей, — это нуждается в отдельном рассмотрении. Разумеется, тот факт, что все обвинения против Альваро выглядят чрезвычайно преувеличенными, должен сам по себе вызвать серьёзнейшие сомнения в правдивости этого особенно странного утверждения, касающегося конверсо. На самом деле, мы склонны по аналогии отмести это как пищу для агитации. Но аналогия, которая может дать ключ к исследованию, не может служить заменой доказательству. Поэтому мы рассмотрим вопрос об отношении Альваро к конверсо безотносительно к оценке других обвинений против первого министра.

Согласно Петиции, Альваро назначил в свою администрацию конверсо, и все они являлись тайными евреями, и при этом они, в силу этого факта, ненавидели «старых христиан» и стремились уничтожить их. Посчитать, что Альваро сделал эти назначения, не зная об истинной натуре марранов и об их «ненависти» к «старым христианам», будет, мягко говоря, нелепым, потому что Альваро обязан был знать то, что, согласно Петиции, знал любой человек с улицы. Имея в своём распоряжении целый штаб агентов и осведомителей, коннетабль не испытывал затруднений в получении надёжной информации. Но если он знал, кем были конверсо, что они затевали, что они делали, тогда выходит, что это его намеренный выбор — передать администрацию в руки тайных евреев и, как следствие, позволить им преследовать, порабощать и изводить «старых христиан».

Но тогда встаёт неизбежный вопрос: а для чего ему это нужно? Авторы Петиции предлагают ответ, вытекающий из их главного довода. Согласно ему Альваро является тираном и, как большинство тиранов, жаждет власти и богатства. Для достижения этих целей он должен порабощать народ, и для этой цели он нанял конверсо — наилучший инструмент для выполнения этой задачи, — поскольку они тоже хотят притеснять испанский народ, хотя и, в основном, в своих целях.

Это якобы логичное объяснение на самом деле лишено логики. Только безумный тиран, пропитанный ненавистью к своему народу, или злой иностранный завоеватель, стремящийся уничтожить распростёртую перед ним побеждённую нацию, последует такому курсу. Однако Альваро никак не подпадает ни под одну из этих категорий, поэтому он не мог бы выбрать на государственные должности и уж наверняка не мог продолжать держать на этих постах людей, чья задача состояла не только в удовлетворении своей ненасытной жадности (плюс к его собственной), но также, и превыше всего, во внедрении их схемы для разорения и обескровливания народа насмерть. Как бы глуп и недалёк он ни был (а кто может сказать, что Альваро был глуп?!), он, безусловно, понял бы, что уничтожение руководимого им народа уничтожит не только источник его богатства, но ещё и основу его власти. И почему он должен позволить своим чиновникам столь явно действовать против его интересов?

Всё это кажется слишком очевидным, чтобы заниматься этим всерьёз. Но обвинения толедских мятежников по поводу «истинного» поведения конверсо и их планов в отношении испанского народа получили в то время такое широкое распространение и отозвались громким эхом в последние два столетия в столь многих исторических трудах, включая работы знаменитых авторов[1020], что мы испытываем необходимость исследовать этот вопрос со всех точек зрения. Соответственно, мы рассмотрим ещё один аргумент, который можно вкратце сформулировать следующим образом. Так как бюрократы иногда превышают свои полномочия сверх установленных границ, то чиновники-марраны, усевшись в кресла, могли следовать своим собственным планам, невзирая на желания первого министра. Но применим ли этот аргумент здесь? Конечно, чиновники иногда в своих действиях отступают от линии, предписанной им их начальниками, но обычно они это делают, не слишком далеко выходя за рамки, причём в гораздо меньшей степени в условиях диктатуры. В Кастилии Хуана II это якобы отклонение должно было принять крайние формы, так как утверждалось, что находящееся у власти правительство было диктатурой самого решительного и эффективного толка. Выходит, что если, как это утверждают его оппоненты, Альваро — тиран, который тщательно отбирает своих прислужников, а одно из главных требований к ним — абсолютное подчинение ему, то он ни под каким видом не потерпел бы их действий, привлекающих данные им полномочия только лишь для удовлетворения своих садистских желаний. Исходя из этого, мы не можем избежать следующего заключения: или Альваро — безжалостный диктатор, каким изображает его Петиция, и тогда чиновники не могут следовать своим планам, идя наперекор его планам и интересам; или чиновники являются истинными правителями страны, которые нагло действуют по-своему, наплевав на требования Альваро. Но в таком случае он никакой не диктатор, а марионетка или пленник в руках чиновников, что никому не может прийти в голову. Вывод неизбежен: теория авторов толедской Петиции в обеих её частях — 1) что Альваро предоставил конверсо возможность делать с кастильским народом всё, что они хотят, и 2) что конверсо использовали свою власть для уничтожения этого народа — является не чем иным, как измышлениями и плодом больного воображения, произведённым на свет в политических целях.

Но в этот момент мы должны рассмотреть следующее. В то время как обвинения против Альваро де Луны, которые авторы Петиции переняли от мятежных аристократов, были преувеличены и несостоятельны, обвинения против чиновников Альваро были абсолютно беспочвенны. Вряд ли нуждается в доказательствах то, что чиновники-конверсо, в особенности при дворе и центральной администрации, не могли придерживаться еврейского закона и обычаев[1021], и планы, которые они якобы строили против «старых христиан» — планы, приписываемые им Петицией, — не могли быть приведены в действие. Если бы эти чиновники были хотя бы наполовину так коварны и хитры, как изобразила их Петиция, они бы это давно поняли и не пошли по такому пути.

Всё же остаётся один элемент этих обвинений — элемент, в известной мере служащий их основой, который до сих пор не был исследован. Это то, что марраны или их еврейские предки приняли христианство, чтобы погубить испанцев. Здесь мы видим голословное обвинение, ясно относящееся не только к некоторым марранам (чиновникам), но и ко всей группе в целом, и это относится не только к мотивам и целям, предположительно полностью или частично скрытым, но и к историческим фактам, случившимся «при свете дня» и, таким образом, легче видимым.

Разумеется, заключения, к которым мы пришли по поводу обвинений Петиции в адрес марранской администрации, вполне достаточны, чтобы отмести обвинения против всей группы конверсо. Ясно, что, если бы эта группа затеяла что-либо подобное тому, в чём Петиция обвиняет конверсо, её ведущие представители, чиновники королевской администрации, служили бы её авангардом, в особенности в свете обвинений толедских мятежников касательно стратегии и тактики «заговорщиков», но, поскольку марранские чиновники, как мы отметили, не могли выполнять приписываемую им функцию, вся основа этого обвинения разлетается вдребезги. Нам могут возразить, тем не менее, что это обвинение в целом не должно быть так быстро отброшено, потому что мотивы, приписываемые Петицией евреям — отцам и дедам марранов до крещения, могут ещё относиться к большинству конверсо, в то время как заговор против христианства может продолжаться долго, — если не среди высокопоставленных марранов, то в других частях этой общины. Поэтому давайте рассмотрим этот момент поподробнее.

Так как мятежники Толедо провели расследование по поводу верований марранов и их поведения, мы, естественно поинтересуемся, нашлись ли доказательства, подтверждающие эти обвинения. В процессе расследования мятежники применяли пытки, и можно предположить, что под пытками правда насчёт предательского «заговора марранов» всплыла бы наружу. Но ни Петиция, ни Алонсо де Эспина, который представил детальный отчёт о «результатах» расследования[1022], не приводят ни одного доказательства участия какой-либо части марранов в попытках погубить испанский народ и не называют никакого числа евреев, крестившихся с этой целью. Если бы такие свидетельства были добыты, толедские мятежники не преминули бы их представить публично, потому что это помогло бы им поднять испанский народ и заручиться его поддержкой для своих целей. Нет сомнения в том, что такое свидетельство постоянно упоминалось бы в последующие десятилетия, когда подобный же поклёп открыто повторялся врагами и критиками марранов. Но никакого свидетельства по этому поводу толедские расследования не смогли найти. Для того чтобы поддержать миф о тайных планах евреев и марранов по уничтожению христиан, инквизиция была вынуждена представить новое «свидетельство» в «расследовании», которое инициировали, спланировали и провели её собственные функционеры[1023].

Если свидетельство в пользу теории заговора не могло быть выужено из жизни марранов, могла ли эта теория быть поддержана определёнными тенденциями еврейской истории? Но и на этот вопрос ответ обязан быть отрицательным. Такого намерения, плана или действий не было ни в одном из движений еврейского обращения в христианство ни в Испании, ни в какой другой стране. Когда большие массы евреев обратились к христианству в 1391 г. или многие из них сделали это во время гражданской войны (1366–1369 гг.), они сменили свою религию не для того, чтобы, как утверждает Петиция, «скрутить души и тела христиан», но скорее для того, чтобы не дать испанским христианам «скрутить» их собственные тела и души. Также и крещения 1412 г. не были результатом «заговора» или плана действий, избранного крестившимися евреями, а были следствием обстоятельств, не оставивших евреям иного шанса на физическое спасение[1024]. И если некоторые евреи, безусловно незначительное меньшинство общины, приняли христианство по своей доброй воле, то они это сделали не для того, чтобы навредить христианам, а для того, чтобы улучшить своё собственное положение. Нет на самом деле ни одного свидетельства в документах ни на иврите, ни на других языках о какой-либо большой группе евреев, крестившихся с такой целью. Весьма сомнительно, чтобы нашёлся единственный еврейский безумец, кому пришла бы в голову такая идея, и он бы последовал по этому пути.

И всё же такое безумие было приписано сотням и тысячам. Это было сделано в документе, адресованном королю представителями важнейшего города страны. Там это представлено как «факт», который должен был привлечь внимание всего испанского народа, использовано всерьёз в качестве главного аргумента, чтобы подвергнуть ревизии старую, установившуюся политику. Ясно, что такое утверждение не могло бы появиться на свет, если бы не ожидалось, что оно вызовет доверие, хотя бы у части народа. Если так, то что же сделало такое, явно противоречащее фактам, утверждение правдоподобным?

Попытка искать ответ на этот вопрос только на основе испанских прецедентов окажется тщетной. Чтобы понять истоки и природу атак на конверсо в Толедо 1449 г. и как следует понять аргументы их обвинителей, часть которых составляли авторы Петиции, мы должны отослать читателя к нашей ранней дискуссии о развитии антисемитизма в античную эпоху и Средневековье[1025]. Все основные факторы, породившие страшную вражду к евреям в Средние века, и все главные обоснования, использованные для оправдания широкомасштабной кровавой кампании против них, теперь стали достоянием тех частей испанского общества, для которых присутствие конверсо стало невыносимым. Точно так же, как немецкий антисемитизм XIV в. произвёл миф об отравлении колодцев, чтобы оправдать массовое убийство евреев, как русский антисемитизм XIX в. произвёл на свет «Протоколы сионских мудрецов» для оправдания преследования евреев в России, так же и испанский антисемитизм XV в. изобрёл миф о «заговоре чиновников», чтобы оправдать смещение марранов с их постов и вытеснение их из испанского общества. Во всех этих случаях использовался один и тот же приём: обвинение в заговоре, организованном дьявольским сообществом, которое в своей злобе готово было пойти на что угодно, чтобы удовлетворить свою жажду христианской крови.

Ни в одном из этих случаев, как и многих других, не было ни малейших обоснований для такого обвинения, и тем не менее ему верили. Таким образом, мы можем закончить наш анализ следующим образом: не было представлено никаких доказательств существования «марранских заговоров», потому что такое доказательство не было обнаружено, а не было оно обнаружено потому, что никакого заговора не существовало. Совершенно очевидно, что эти обвинения были предъявлены толедскими мятежниками исключительно из того расчёта, что им поверят. И им, действительно, поверили, так как они основывались на широко распространённых обвинениях, глубоко укоренившейся ненависти к евреям и мнении о них, которое испанский народ разделял с другими нациями во второй половине средневековой эпохи.

Чтобы завершить наше исследование толедской Петиции, мы теперь должны обратиться к последней группе обвинений, выдвинутых в начале этой главы — то есть относящихся к иудаизму марранов. Петиция, как мы видели, включает в себя три обвинения, касающихся религиозных взглядов конверсо, а именно:

1) они «в большинстве своем» иудействовали, т. е. следовали ритуалам и церемониям евреев;

2) «многие из них» поносили Христа и его Мать;

3) «прочие поклонялись идолам».

Ясно, что последнее обвинение должно было иллюстрировать преступления конверсо против религии. Но утверждение об идолопоклонничестве марранов не вяжется с еврейскими верованиями. Это настолько странно и необычно, что встает вопрос о том, на какой почве авторы Петиции построили это обвинение.

К счастью, существует источник того времени, который с точностью указывает нам на ту самую почву. Это Fortalitium Fidei, сочинение ярого поклонника толедской партии по имени Фрай Алонсо де Эспина. У него был доступ к документам расследования [pesquisa], которое велось против конверсо в Толедо, и он кратко изложил выводы расследования в 22-х параграфах одной из глав своей книги[1026]. Двадцатый параграф относится к утверждению, что «конверсо поклоняются идолам» — утверждение, рассматриваемое автором как неоспоримый факт. В качестве доказательства он приводит свидетельство, раскопанное толедским расследованием.

Согласно этому свидетельству, некая супружеская пара конверсо ежедневно молилась по-арабски в полуденное время и вечером перед четырьмя деревянными изображениями людей, или статуями, которые они прятали на чердаке. Их слуга-христианин, свидетель, приносил сверху эти статуи перед молитвами, а затем убирал назад. Свидетель делал это все время, пока он жил у этих марранов[1027].

На основании этого свидетельства об идолопоклонстве и было предъявлено обвинение марранам. Этого единичного свидетельства против семьи марранов хватило толедским авторам Петиции, чтобы заявить, что «прочие среди них» поклоняются идолам[1028]. «Прочие» должно означать тенденцию или группу, но никак не единичный случай. Более того, они выдвинули тяжелое обвинение на базе показаний единственного свидетеля, чей моральный и умственный уровень настолько низок, что позволил ему постоянно иметь дело с идолопоклонством. Чего же стоило такое свидетельство? Неужели можно поверить, что он видел то, о чем свидетельствовал, или понял то, что видел? Какова бы ни была ценность этого свидетельства, это показывает, насколько небрежно авторы Петиции готовили свои религиозные претензии.

Второе из этих обвинений — поношения Христа и Девы Марии — считалось христианами присущим евреям с самого начала христианства. Разумеется, с христианской точки зрения, что бы еврей ни сказал — или мог сказать — о Христе, даже просто отрицание его божественного происхождения, будет страшным «богохульством». Однако с еврейской позиции такое утверждение может быть чем угодно, кроме богохульства, потому что евреи никогда не считали Иисуса богом, а Марию — богоматерью. Что бы ни было сказано по этому поводу, относится поэтому к первому обвинению, а именно иудействованию, к которому мы сейчас перейдем. Некоторые вещи в толедских утверждениях по этому поводу выглядят, по меньшей мере, нестыкующимися. Начать с того, что обсуждая чиновников-марранов, Петиция называет их всех «еретиками», «безбожниками» и т. д. Когда же речь идет о марранах вообще, то говорится, что большинство из них было найдено «безбожниками». Не «все» или «почти все», и даже не «подавляющее большинство», а только «большая их часть»[1029]. Не является ли это молчаливым признанием того, что значительная часть марранов, пусть даже меньшинство, могли быть христианами — то есть искренними христианами? Явно, авторы Петиции не посмели идти дальше этого неопределенного обобщения и воздержались от определения степени «большинства», чтобы сделать свое утверждение более объемлющим. Мало этого, называя конверсо «богохульниками», они даже не сказали, что те составляют большинство в среде конверсо, но только заявили, что «многие» марраны принадлежат к этой категории[1030], но ведь «многие» могут быть и меньшинством! Откуда же такой сдержанный язык? Если большинство марранов действительно тайные евреи, как заявляют толедские авторы, почему же они говорят, что «большинство» из них также и тайные богохульники Христа? Не является ли это отступлением от предположения, в которое трудно поверить?

Далее мы должны подвергнуть тщательной проверке следующее утверждение: «Было обнаружено, что большинство конверсо еретики и безбожники»[1031]. Мы должны задать вопрос: кем, когда и как это было обнаружено? Если имеется в виду расследование поведения марранов, проведенное мятежным правительством города, то невозможно не усомниться в ценности выводов, к которым оно пришло. Начнем с утверждения о том, что эти выводы касаются конверсо во всех владениях Хуана II. Как можно за такое короткое время прийти к столь обобщенному заключению, касающемуся огромной массы людей, живущих в разных концах страны? И как может такое расследование быть хоть как-то беспристрастным, если оно проводилось такими крайними фанатиками, как авторы толедской Петиции? Встает неизбежный вопрос: какой вес можно придать заключениям расследования, проведенного такими следователями?

Судя по этому документу — ничтожный, практически никакой.

Поскольку все остальные обвинения Петиции оказались чудовищным искажением правды и измышлениями фанатиков, охваченных ненавистью и жаждой уничтожения объектов этой ненависти, не должны ли мы точно так же отнестись к обвинению в том, что конверсо являлись тайными евреями? И более всего, как можно полагаться на обобщения подобных обвинителей? Если они могли прийти к заключениям вроде того, что евреи, обратившиеся к христианству, сделали это, чтобы «скрутить души и тела христиан», что конверсо составили «заговор», чтобы захватить в свои руки правительство Кастилии, и что часть марранов — идолопоклонники, то есть обвинениям, в основе которых нет ни крупицы правды, — не могли ли они сделать лживые обобщения по поводу тайного иудаизма марранов на основе некоторых фактических сведений? Допустим, что было обнаружено, что некие марраны «иудействовали» или исполняли какие-то еврейские обряды. Разве толедские обвинители не поспешили бы заявить, что все марраны или их большинство были тайными евреями и придерживались еврейских обрядов? Тенденция авторов Петиции преувеличивать обвинения и выдумывать, изобретать теории, подогнанные под их желания, или, точнее, под их политические и социальные цели, должна делать их обвинения в «широко распространенном иудаизме» среди марранов ничего не стоящими и не заслуживающими никакого доверия — хотя бы уже потому, что именно они их выдвигали.

И давайте запомним еще одно: сам по себе тезис о том, что марраны обратились в христианство с целью убийства или разорения «старых христиан», делает обязательным утверждение, что они оставались в душе евреями. Без этого утверждения не может быть объяснения ненависти, якобы испытываемой ими по отношению к «старым христианам», и их предполагаемого плана по уничтожению христианства. В тот момент, когда это утверждение отвергнуто, вся теория о заговоре марранов тоже должна быть отметена. Таким образом, мы видим, что кроме тенденции преувеличивать ошибки ненавистной партии — тенденции, характеризующей всю Петицию, — у ее авторов был еще один мотив в выдвижении обвинений в иудаизме марранов. Не может быть сомнения в том, что их сильнейший удар по власти Альваро и их весьма впечатляющее обращение к массам, а также их весьма эффективные средства по распространению страха, недоверия к королевской администрации и призыва к народу поддержать восстание заключался в их утверждении, что правительство Кастилии находилось в еврейских руках.

…И еще несколько мыслей

Мы детально проанализировали содержание толедской Петиции, предоставленной в мае 1449 г., потому что ее аргументы послужили основой для последующих заявлений толедских мятежников и потому, что она заключала в себе зерно дальнейшего развития, ушедшего далеко за пределы того, что волновало ее авторов.

Насколько нам известно, толедская Петиция была первым публичным выражением антимарранских чувств, которыми, как мы отметили, Испания была переполнена, однако ранее они были формально подавлены. Более того, это было первой сформулированной позицией по отношению к марранам и марранскому вопросу, занятой организованной группой испанского народа. В дополнение к тому, Петиция была первым выражением философии, проникшей в каждый аспект испанской жизни. Она явилась также началом яростной кампании, охватившей всю Испанию, которая неослабно продолжалась в течение нескольких столетий. Но превыше всего, она обозначила начало движения, достигшего кульминации в создании испанской инквизиции, и с ее помощью оно стало силой, повлиявшей на ход мировой истории.

Кто в то время мог приписать этому документу столь серьезные последствия? Общепризнанным ответом будет — никто. После того как толедский кризис закончился и город был умиротворен, этот мятеж казался событием локальной и временной значимости. Однако эта оценка неверна. Толедское восстание обозначило выход на поверхность подводного течения, превратившегося сперва в реку, а позже — в потоп.

Новое развитие ситуации проявилось также и в терминологии Петиции. Мы видели, что выражение «подданные короля» является на языке Петиции иным обозначением кастильского народа, но на самом деле представляет, хотя и в зачаточной форме, гораздо более развитую и современную концепцию. Во время непрекращающейся внутренней борьбы и ярко выраженного классового разделения общества Петиция, как бы не обращая внимания на старые конфликты между различными слоями кастильского общества, группирует их вместе под единым определением «подданные короля». Она говорит от имени дворян, бюргеров и тружеников (labradores), представляя их общей мишенью для врагов, то бишь марранов, и таким образом сводит их в одну общность. По существу, авторы Петиции пытались создать впечатление, что они представляют широкий фронт, объединяющий все классы испанского народа. Это, несомненно, было ложной претензией.

Но она служила «фактором» в общем стремлении к национальной унификации и самоопределению, потому что силы, устремленные к национальной идее в Испании, объединялись перед лицом «общего врага». Сперва это были мавры, затем евреи и мавры и, наконец, конверсо (в дополнение к маврам и евреям). В борьбе против «врагов» народа испанцы обрели свое национальное лицо. Альваро исчез с политической арены через несколько лет после толедского мятежа, внешний враг — мавры — был сокрушен через сорок лет после этого (в 1492 г.), и в тот же год были изгнаны евреи, но борьба против «скрытого врага», тайных евреев, а позже — против скрытых мусульман — продолжалась. Moriscos — крестившиеся мавры — были окончательно изгнаны около 1610 г., но война против «еврейских» конверсо тянулась еще два столетия. В некотором смысле мы видим здесь начало крестового похода, который широко распространился и был преисполнен решимости. И его знаменосцы придерживались идей Петиции, как догм старой религии.

II. «Толедский статут»

Если Петиция была первым выстрелом общественной кампании мятежников против марранов, «Толедский статут», выпущенный в Толедо 5 июня 1449 г., служил главным оружием в их борьбе. Но, как и в случае с Петицией, его влияние не ограничивалось только тем временем. Действительно, немногие документы XV в. могут сравниться с «Толедским статутом» в продолжительности влияния на конфликт между «старыми» и «новыми христианами». Мы отметили узкие цели «Толедского статута» и его политическую мотивацию[1032]. Теперь мы обратимся к его далеко простирающимся целям и к юридическим, религиозным и расовым обоснованиям, приведенным для его оправдания.

I. Юридические обоснования

Толедцы утверждали, что все их поступки характеризовались строгим следованием закону: их так называемые «мятежные» действия соответствовали закону и совершались для его сохранения и защиты, в то время как их враги, Альваро и конверсо, были постоянными правонарушителями[1033]. Так, они утверждали, что принятый ими антимарранский Статут был абсолютно «законным», так как он соответствовал законам, декретам и правилам, по которым управлялось королевство Кастилия. Более того, они утверждали, что их Статут был не новым законодательством, а комбинацией нескольких старых законов, взятых из различных источников. Правда ли это?

Согласно толедцам, их «Толедский статут» находился в полном согласии:

1) с каноническим законом,

2) гражданским законом

3) и особыми привилегиями, дарованными Толедо кастильским королем.

И церковный, и гражданский законы постановляют, по их словам, что «обращенные христиане еврейского происхождения, поскольку они подозреваются в недостатке веры в Христа, от которой их часто тошнит, в то время как они на самом деле иудействуют[1034], не должны быть допущены к должностям или бенефициям, общественным или частным, посредством которых они могут нанести ущерб, обидеть или плохо отнестись к «старым христианам», а их свидетельства против этих христиан не будут иметь никакого веса»[1035].

Нет сомнения в том, что, ссылаясь на канонический закон, толедцы имели в виду шестьдесят пятый канон Четвертого Толедского собора[1036], который включен в «Декрет» Грациана[1037]. Это решение заключает в себе знаменитое запрещение: «евреи или те, кто из евреев» никоим образом не должны пытаться получить общественную должность, потому что при этих обстоятельствах они могут нанести ущерб христианам, а под «теми, кто из евреев» (hi qui ex Iudeis sunt) авторы понимают, как многие до них и после них, всех обращенных в христианство еврейского происхождения.

Неясно, впрочем, какой гражданский закон они имеют в виду. На самом деле даже Forum Judicum, старинный испанский вестготский кодекс, который из всех испанских кодексов занимает самую жесткую позицию по отношению к евреям и обращенным из иудаизма, не содержит закона, запрещающего всем подобным обращенным занимать общественные должности. Напротив, в этом кодексе есть специальный закон, освобождающий искренне обращенных от определенных ограничений, наложенных на евреев[1038]. Указывая на препоны, устраненные с пути этих обращенных, закон отмечает специальное налогообложение, которому в то время были подвержены евреи, и запрещение евреям торговать с христианами, но он не касается таких вопросов, как свидетельствование или занимание общественной должности. Исходя из этого можно, казалось бы, заключить, что эти последние ограничения, действительные в отношении евреев, действительны и для «искренних» обращенных, не говоря уже о «неискренних». Но такое заключение будет неверным, потому что закон, будучи правильно прочитанным, обеспечивает искренне обращенным освобождение от всех «еврейских» ограничений[1039]. Упоминание «налогообложения» и «торговли» в этом законе было сделано, чтобы привести пример, или же потому, что законодатель хотел дать конкретные ответы на некоторые «горящие» вопросы, требующие разрешения[1040]. В любом случае, закон не исключал обсуждаемые права, т. е. право на общественные должности и на свидетельствования, исходя из общей свободы, гарантированной искренне крестившимся. Не существовало в книгах и никакого другого гражданского закона, специально запрещающего обращенным из иудаизма занимать общественные должности, даже если действительно найден такой запрещающий закон касательно свидетельствования в суде.

Речь идет о законе в Forum Judicum, который гласит: «Евреям, как крещеным, так и не принявшим крещение, запрещено свидетельствовать против христиан»[1041]. Возможно, что под «крещеными» евреями законодатель понимал «неискренних» обращенных, остававшихся в душе евреями даже после формального обращения[1042], и таким образом закон не относится к искренним обращенным, освобожденным от ограничений, наложенных на евреев. Именно так понимали этот закон более поздние эксперты по гражданскому законодательству[1043], но толедцы считали иначе. По их мнению, закон относился ко всем перешедшим из иудаизма в христианство, или точнее — ко всем крестившимся евреям, вне зависимости от их поведения после крещения. Так как упомянутый закон был издан в то время, когда законы, приравнивающие обращенных из иудаизма к евреям, неоднократно вводились в силу церковными соборами, толедская интерпретация вполне могла совпасть с изначальными намерениями авторов закона[1044]. В любом случае, речь идет именно об этом и ни о каком другом законе, на который толедцы могли ссылаться с некоторым основанием, когда они говорили о том, что опираются на «гражданский» закон. Даже так, утверждение о том, что два закона, церковный и гражданский, поддерживают запрещения, указанные толедцами, не является правдивым, как можно было бы предположить. Как максимум, они могут опираться на канонический закон в одном ограничении (т. е. касательно должностей и бенефиций) и на гражданский закон — в другом (свидетельствование).

Но даже с этими важными ограничениями толедское утверждение, что их Статут находится в согласии с церковным и гражданским законами, является огромным преувеличением. Если помимо этих упомянутых законов принять во внимание все другие установления в церковном и гражданском законодательстве Испании[1045], можно увидеть, что Статут не только не представляет их, но и нарушает их предписания, как буквой, так и духом.

Разумеется, прекрасно понимая слабость своей юридической позиции во всем, что относилось к согласию[1046] с соответствующими кодексами, толедцы особо подчеркнули другой момент для юридического обоснования своего законодательства. Это была привилегия, дарованная им, по их словам, Альфонсо, королем Кастилии и Леона, запрещающая любому обращенному в христианство еврею не только занимать какой-либо пост в Толедо, но и получать церковные бенефиции[1047]. Поскольку никакой подобной привилегии не было найдено в архивах и поскольку конкретная личность этого короля не указывалась (в Кастилии было несколько королей под именем Альфонсо), некоторые ученые полагают, что такая привилегия вообще не была дана, и что все это утверждение было чистым измышлением[1048]. Однако похоже, что у Толедо всё же была эта привилегия, данная ему Альфонсо VII, так что в данном случае они опирались на реальный факт[1049]. Тем не менее и здесь они были явно не в ладах с истиной, не столько в том, что сказали, сколько в том, о чем умолчали. Они не упомянули о том, что старинная привилегия Альфонсо давно устарела из-за неупотребления[1050], что превалирующий закон и устоявшаяся норма упразднили эту привилегию и она была заменена последующим королевским декретом, установившим совершенно другие законы для обращенных, как в Толедо, так и во всей стране[1051]. Толедцы предпочли игнорировать эти факты, точно так же как они игнорировали канонический и гражданский законы, отменяющие те, на которые они опирались.

II. Религиозные обоснования

Оправдывая законы, изданные в прошлом против уравнения в правах еврейских обращенных в христианство с другими христианами, Статут представляет в качестве главной причины утверждение, что вера этих обращенных «сомнительна»[1052]. Аналогично, указывая на их собственные причины для издания нового «Толедского статута», авторы этого документа помещают на первое место поведение конверсо по отношению к христианству. Как они представляют это, «было доказано» и «оказывается…очевидным», что «очень большая часть конверсо города, следующие поколения евреев, живших в нем, являются людьми, которые чрезвычайно подозрительны [как неверующие] в Святую Католическую Веру»[1053].

Согласно тем же авторам, это «подозрение» основывается на целом ряде предположений. Если мы проанализируем эти предположения, которые представлены толедцами, как безусловно соответствующие истине, мы найдем, что они включают в себя два общих и три специфических обвинения. Общие обвинения гласят, 1) что конверсо «привержены к великим заблуждениям и верят в них (т. е. в ересь) «против положений» христианства и 2) они «сохраняют ритуалы и церемонии Ветхого Завета»[1054]. Специфические обвинения заключаются в том, что они [конверсо] говорят, что 1) «наш Спаситель… Иисус Христос был человеком их племени, который был повешен и которого христиане чтят как Бога», 2) они утверждают, что «на небесах есть Бог и Богиня» и 3) что в четверг Страстной недели (en el Jueves Santo), когда святое масло помазания освящается в Святой Церкви Толедо…они, следуя обычаям евреев, режут баранов и едят их, и совершают другие виды жертвенного сожжения»[1055]. Все это, добавляет Статут, «описано во всех деталях в расследовании («pesquisa»), которое было проведено по этому поводу викариями сказанной Святой Церкви Толедо, в силу которого королевская судебная администрация, следуя предписаниям закона, приговорила некоторых из них (т. е. конверсо) к сожжению»[1056].

Если бы конверсо на самом деле иудействовали, то им нечего было бы сказать против двух общих обвинений, а именно: что они в своем заблуждении отрицали католическую догму и что они продолжали придерживаться еврейских ритуалов и церемоний. Никто не смог бы и возразить на первое из трех специфических обвинений, а именно: что они считали Иисуса не человеком и Богом, как считают все истинные христиане, но только человеком еврейского происхождения, который был казнен за какое-то преступление. Это мнение по поводу Иисуса определенно превалировало среди евреев повсюду, и если конверсо оставались в душе евреями, нет никакой причины полагать, что они не разделяли этого мнения. Это также согласуется с утверждением Петиции о том, что они «поносили» Иисуса и Деву Марию. С христианской точки зрения такие слова об Иисусе являются явным богохульством.

Разумеется, не было нужды в специальном расследовании, чтобы установить эти факты касательно евреев. Каждый христианин знал, что евреи придерживаются иной веры, у них есть свои собственные церемониальные законы и они напрочь отвергают божественность Иисуса. Авторы Статута тем не менее утверждали, что эти верования и обычаи были распространены среди «очень большой части» толедских конверсо[1057].

Пожалуй, можно было бы с легкостью принять это утверждение, если бы толедцы не добавили к этому «обнаружению» еще и два других обвинения.

Первое из них, очевидно, должно иллюстрировать верования, якобы присущие иудействующим или еретически настроенным конверсо, и среди этих «верований» находится вера в «Бога и Богиню на небесах». Приписывание такой веры марранам — не говоря уже об «очень большой части» марранов — подрывает достоверность толедского расследования не меньше, чем утверждение Петиции о том, что «прочие из них поклоняются идолам»[1058]. Мы уже видели, на какое сомнительное свидетельство опиралось обвинение в «идолопоклонстве», что за доказательства были приведены для его подкрепления и как единичное свидетельство, предоставленное по этому поводу, использовано в качестве основы этой фразы и для обобщения[1059]. Абсурдность утверждения, что так называемые иудействующие марраны верили в существование «Бога и Богини», не менее очевидна, чем сфабрикованное обвинение в том, что некоторые из них поклонялись идолам.

Поскольку протоколы толедской судебной процедуры в результате этого расследования не сохранились и у нас нет другого источника о вере иудействующих марранов в «Бога и Богиню» (наподобие того, что предоставил Эспина по поводу идолопоклонства), мы можем только догадываться о происхождении этого обвинения. Может быть, это эхо каббалистической концепции Шхина, сообщенной и ложно интерпретированной вульгарным образом либо иудействующим конверсо, либо каким-то евреем, с которым толедцы находились в контакте. Переведенный буквально и абсолютно непонятый, этот термин[1060] позволяет предположить, что помимо Бога, есть еще и Богиня на небесах. Все же трудно принять, что такая концепция развилась или могла развиться в сознании евреев, тайно или открыто. Евреи выдвигают на первый план идею абсолютной уникальности Бога. Когда в Средневековье они столкнулись с пропагандистской кампанией христиан, их взгляд на исключительность Бога хорошо служил им в противостоянии христианской доктрине Троицы, которая, несмотря на все объяснения обратного, выглядела в глазах евреев одобрением или допущением существования трех божественных субъектов. Нужно отметить, что и каббалисты — даже учитывая их веру в теорию сфирот (которые могут рассматриваться как излучение божественной сущности) или в доктрину сочетания в сущности Бога двух элементов космоса (мужского и женского)[1061] — никогда не представляли эти доктрины как указывающие на множественность божественных персон, а напротив, подчеркивали снова и снова безусловную и абсолютную уникальность Бога[1062], в котором все противоположности сходятся воедино для создания единой неделимой сущности. Поэтому похоже, что идея «Бога и Богини» была враждебным истолкованием идеи Шхина или упомянутой дуалистской доктрины каббалистов — враждебной потому, что, по всей вероятности, она была представлена перед толедскими следователями христианским «свидетелем», который утверждал, что «слышал» упоминание об этом от какого-то конверсо, точно так же, как другой такой христианский свидетель утверждал, что «видел» супружескую пару конверсо, поклоняющуюся идолам. Кроме того, если эта идея была высказана конверсо, который был допрошен толедскими инквизиторами, он мог это сделать под пыткой или под угрозой пытки, против своих истинных убеждений или верований, и в таком случае мы можем счесть, что допрашивающий его инквизитор склонялся к подтверждению своей собственной интерпретации при помощи каких-нибудь высказываний, выуженных у евреев. Но какова бы ни была правда по поводу происхождения этого обвинения, совершенно очевидно, что никогда среди марранов не было «большого числа», не говоря уже об «очень большой части», верящих в существование «Бога и Богини». Следовательно, здесь мы столкнулись с обобщением, сделанным наобум и основанном на единичном примере или изолированных случаях фальшивых, или вынужденных силой, или неверно истолкованных свидетельств по этому поводу. Это еще раз дает нам представление о природе pesquisa и ценности обнаружений, на основе которых толедцы построили свое суждение о религии марранов.

Таким же абсурдным было третье специфическое обвинение конверсо в «Толедском статуте» — а именно то, что в четверг Страстной недели (т. е. каждый четверг Страстной недели) конверсо «резали баранов и ели их, а также совершали другие акты жертвоприношения»[1063]. Эта процедура описана в «Толедском статуте» как якобы находящаяся в согласии с «обычаями евреев»[1064] — предположительно в канун праздника Песах. Но было ли это еврейским обычаем? Мы знаем, что до разрушения Храма евреи приносили в канун праздника пасхальную жертву и жертву торжества[1065]. Кроме того, в первый день праздника совершалась ритуальная жертва паломников и жертвоприношение для мира и благосостояния[1066], а также каждый день праздника совершались жертвоприношения общины, принятые в первый день лунного месяца[1067]. Но все эти жертвоприношения, как мы знаем, были отменены — на самом деле запрещены — после разрушения Храма[1068]. Наверняка марраны, если они иудействовали — что означает следование еврейскому закону и ритуалу, — не пытались сохранять законы и обычаи, уже не существующие среди евреев, или возродить обычаи, четко запрещенные установившимся еврейским законом. Каким же образом толедский инквизитор пришел к такому странному заключению? Может быть, он просто извлек это из книги Исхода (XII:3,7,8) или из других источников о древнем еврейском обычае? А может быть, он «подтвердил» это заключение через испуганного свидетеля, который утвердительно ответил на какие-то его вопросы, предполагающие подобное утверждение, — и этого ему хватило, чтобы утверждать, что в обычаях марранов не только резать баранов в канун праздника Песах, а еще и совершать все виды «жертвоприношений и всесожжений», согласно «обычаю евреев».

Но это не единственная странность, которую мы видим в этих утверждениях, потому что они также заявляют, что конверсо совершают свои «жертвоприношения» в четверг Страстной недели. Но зачем они делают это именно в такой день? Если толедцы относят это, как мы видим, к еврейскому празднику Песах, то дата кануна праздника не Великий Четверг, а 14 число месяца нисана, которое никогда не может быть четвергом[1069]. Если же, с другой стороны, авторы «Толедского статута» хотели указать на то, что марраны в своей ненависти к христианству превратили день торжественной скорби для христиан в празднество для самих себя, они не могут называть это «жертвоприношениями» и «всесожжениями», которые доказывают иудействование. Иудействование означает, как это определяли толедцы, следование законам и ритуалам евреев, но никогда не было никакого закона, обряда и церемонии, предписывающего евреям подобное поведение в этот день. Неизбежно мы возвращаемся к нашему первоначальному пониманию, что под празднованием в Великий Четверг, упомянутым в «Толедском статуте», понималось празднование Песаха, и мы должны прийти к выводу, что инквизитор опять напутал: он решил, что если Великий Четверг (день Тайной вечери) был во времена Иисуса кануном праздника Песах, то для евреев таковым он с тех пор и остался. У него мог быть и какой-нибудь послушный свидетель, который от невежества или страха (или от того и другого) согласно кивнул в ответ на его предположение. В результате мы можем видеть, как некоторые сведения, надёрганные из Ветхого и Нового Завета, объединены в странное обвинение, лишённое какой-либо основы.

По обвинению в таких преступлениях против веры, как жертвоприношения в четверг Страстной недели, вера в «Бога и Богиню» и «идолопоклонство» — «преступлениях», безусловно, никогда не совершенных, — некоторые марраны были сожжены. Тем не менее, согласно авторам Статута, безбожие конверсо было также отмечено их негативной реакцией на эти ужасные приговоры или, как об этом говорит Статут: «большинство марранов плохо себя чувствуют по поводу веры», потому что святые декреты считают правильным наказание еретиков сожжением[1070]. Предполагалось, что если бы они были настоящими христианами, они бы приветствовали эти жестокие приговоры. Даже если это так, подобный аргумент мог быть приведен, если бы конверсо были убеждены в справедливости обвинений, выдвинутых против некоторых из них. Но мы знаем, что конверсо вовсе не были убеждены. Напротив, они отрицали право судей-мятежников приговаривать людей к смерти и посылать их на эшафот на основе таких свидетельств[1071]. Следует также отметить, что согласно христианскому закону обнаружение некоторых отклонений от веры само по себе не является доказательством ереси[1072] и, более того, если факт ереси установлен, то виновному должна быть дана возможность раскаяться перед тем, как он объявляется упорствующим еретиком, который должен быть очищен путем смертной казни[1073]. Существует свидетельство о том, что толедский трибунал игнорировал все эти юридические требования[1074], и мы не должны удивляться, что многие марраны резко критиковали его действия. Они, несомненно, отрицали право такого суда приговаривать людей к смерти, даже если были обнаружены их религиозные заблуждения[1075], и кажется естественным, что некоторые марраны высказывали сомнения или критику по поводу самого утверждения, что виновники в вере должны быть так наказаны. Разумеется, это могло быть истолковано толедцами как четкое свидетельство их «плохого чувства» к католической религии в целом.

Но эта реакция конверсо на судебные процессы подвергает дальнейшему сомнению утверждения толедцев об иудействовании марранов. Если бы марраны были тайными иудеями, они могли разделять с другими евреями их критику христианства за его главные верования, критику всех его догм и угнетения, которому они подвергались. Иными словами, они должны были бы «скверно чувствовать» по отношению к христианству по совершенно иным причинам, чем его действия по отношению к «еретикам», и чувствовать это много раньше, чем эти действия коснулись их. Однако, если этот опыт привел конверсо к «скверным чувствам» по отношению к христианству, следует предположить, что они были не тайными иудеями, а скорее наоборот, приверженцами христианской веры, шокированными тем, что произошло в Толедо, то есть тем, что случилось с ними как с христианами. Надо полагать, что толедские события побудили некоторых из них проверить свои чувства по отношению к христианству и задать себе вопрос о правильности и целесообразности своей связи с ним. Такие люди могли спросить себя: «Что же это за религия, если такие злодейства совершаются её именем и якобы именем её законов?» То, что такие критические мысли сверлили сознание некоторых марранов и изменили их отношение к христианству от позитивного к негативному, может быть почерпнуто из других источников[1076]. Но такое развитие событий, случившееся в результате преследований, не могло быть их причиной. Представить это причиной означает перевернуть всё с ног на голову.

Трудно предположить, что авторы Статута не чувствовали ошибочность хода своих мыслей. Но тот факт, что они опирались на такой аргумент и представили реакцию марранов на их «суды» как доказательство неприязни последних к христианству, предполагает, что их расследование предоставило им мало, очень мало материала. Это показывает, что в попытках оправдать свое законодательство — т. е. «Толедский статут» — они хватались за любой довод, пусть даже и сомнительный, чтобы поддержать свое дело.

Наконец, мы должны рассмотреть следующие два момента, которые особенно важны. В Петиции, как мы отметили, большинство конверсо названы «иудействующими»[1077]. Авторы «Толедского статута», тем не менее, отступили от этого утверждения; вместо этого они просто сказали, что «очень большая часть конверсо этого города» были найдены «неверующими [в христианство]»[1078]. Очевидно, что если бы они могли приписать это состояние подавляющему большинству марранов или хотя бы какому-либо большинству, они не преминули бы сделать это. То, что этого не сделали, говорит о невозможности поступить таким образом или, скорее, о понимании хотя бы частью толедцев того, что такой юридический документ, как «Толедский статут», должен избегать явных преувеличений и легко опровергаемых утверждений. Очевидно, их расследование не предоставило им почвы для более широкого и недвусмысленного утверждения. Неопределённый термин «большая часть» оказался при этих обстоятельствах наилучшей возможностью.

Кроме того, «Толедский статут» не заявляет, что эта часть, какой бы численности она ни была, является «еретической» (как это утверждала Петиция). В ней говорится, что эта часть марранов оказалась «под сильным подозрением» в неподобающей религиозной деятельности — то есть под подозрением в приверженности верованиям и обычаям евреев, или тому, что противно христианству. Но «подозрение», даже «сильное подозрение», не означает вину или поведение, оправдывающее какое-либо наказание. Ясно, что расследование не смогло установить ничего определенного даже касательно этой «части» марранов, и поскольку мы установили, что употреблённый термин (т. е. «очень большая часть») относился в лучшем случае к осязаемому меньшинству, из этого следует, что расследование не нашло ничего определённого даже по отношению к этому меньшинству. Оно установило, согласно его собственному утверждению, только то, что нашлись лица, или скорее некоторые лица, которые оказались в глазах следователей еретиками, так что светские власти осудили их «посредством огня». Такие результаты расследования не могли, конечно, удовлетворить авторов Статута. Поэтому, пытаясь найти оправдание своему законодательству, которое должно отнестись ко всем конверсо, они нашли необходимым добавить, что «большинство конверсо испытывают недобрые чувства к христианству по поводу его позиции по отношению к сожжению еретиков»[1079], и, более того, что «помимо того, что уже было сказано, конверсо пользуются дурной славой в городе, и поэтому мы называем непотребным, что сказанные конверсо живут и ведут себя [tratan], не испытывая страха перед Богом, показав себя и продолжая показывать врагами сказанного города и его жителей, старых христиан»[1080].

Авторы Статута таким образом достигли требуемой точки для религиозных обвинений. Они перешли от «очень большой части» (факта, якобы основанного на расследовании) к «большинству» (конверсо, которые отрицательно реагировали на их «Толедский статут»), а затем к конверсо вообще, без исключения. И они пошли дальше в своем выборе терминов, предполагающих вину конверсо: от неуверенного «подозрения» через «плохие чувства к христианской религии», что является ясным предположением негативного отношения, — к конкретному всеобъемлющему обвинению в том, что конверсо «не испытывают страха перед Богом». А это предполагает открытое нарушение всех законов христианской нормы и веры.

III. Социальные обоснования

Теперь мы подходим к третьей группе доводов, на которые ссылались авторы «Толедского статута» для оправдания своего законодательства. Это относится к социальному аспекту поведения конверсо по отношению к «старым христианам» Толедо и страны в целом, в особенности в том, как они выполняли свои функции вверенной им гражданской администрации.

Уже в преамбуле к «Толедскому статуту» конверсо подвергаются резкой критике за то, каким путем им достались должности нотариусов (escribanos) в Толедо, — большинство этих должностей в то время, согласно «Толедскому статуту», были заняты конверсо. «Толедский статут» утверждает, что они получили эти должности «тираническим» способом — то есть против воли горожан — через «приобретение» их за деньги или за обещание определенных «поблажек» тем, кто может предложить им эти посты, или «прочими обманными путями», которые авторы не позаботились уточнить[1081]. Позже, в самом тексте «Толедского статута», эта атака на марранских чиновников еще больше расширяется, обостряется, а затем переходит от вопроса о том, как были получены эти должности — что может рассматриваться скорее как эпизодическое явление, — к фундаментальному вопросу о том, как ими пользовались.

Указывая на функционирование королевской фискальной администрации под властью конверсо, «Толедский статут» обвиняет этих чиновников в краже «огромных и неисчислимых сумм мараведи и серебра у Короля, нашего господина, и из его доходов, налогов и податей». Кроме того, «они привели к разорению многих благородных дам, кабальерос и hijos dalgo (простых дворян)» и вместе с тем «угнетали, разрушали, грабили и разоряли большинство старинных домов и поместий старых христиан этого города и территорий его юрисдикции»[1082]. Все это указывает на систему разграбления, нацеленную на «старых христиан» города (в особенности на мелкое дворянство и средний класс), систему, которая уже произвела опустошение в «большинстве старинных домов и поместий». Разумеется, поскольку управление марранами королевской фискальной администрацией не ограничено только Толедо и его окрестностями, то все, что сказано о Толедо, относится в равной степени ко «всем королевствам Кастилии»[1083]. Как следствие, вся страна превратилась в печальную сцену широко распространенных порочных явлений — грабежа, угнетения и экономической разрухи — результатов действий этого марранского чиновничества. Короче говоря, это было не локальным, а национальным бедствием, за которое ответственны конверсо.

Представив таким образом незаконные способы, при помощи которых конверсо получили свои должности (как в случае ecsribanias), и преступный характер их управления (в случае финансовой администрации) вместе с их катастрофическими последствиями, авторы снова вернулись к Толедо, чтобы говорить о действиях конверсо в городе более специфически. Конечно, и здесь дискуссия ограничена занятием официальных должностей марранами, но речь уже идет не о самом факте получения этих должностей, а о манере, целях и результатах их контроля над всеми учреждениями, находящимися в их руках. Более того, там описывается влияние этого контроля не только на частных владельцев собственности (аристократов и их иждивенцев, как указано ранее), но и на общественную собственность Толедо. Соответственно, выдвигается обвинение в том, что «в течение того времени, что конверсо держали в руках общественные учреждения города, так же как и систему правления и само правительство, не только значительная — или большая — часть [частных] мест города обезлюдела и разрушилась, но также земля и места общего владения оказались потерянными и отчужденными»[1084]. Что же касается оставшихся общественных ресурсов, «все доходы от ренты и от общественных владений потрачены на [продвижение] частных интересов поместий конверсо, так что все достояние и почет отчизны (patria) были разбазарены и уничтожены, в то время как они [т. е. конверсо] стали хозяевами [страны] для того, чтобы уничтожить Святую Католическую Веру и старых христиан, исповедующих ее»[1085].

Так, согласно этому документу, конверсо держали в руках не только большинство нотариальных постов, но и много других общественных учреждений города и фактически контролировали городскую администрацию (они держали в руках «систему управления и само правительство»). Они также контролировали королевскую фискальную администрацию, в результате чего приобрели большую власть над подданными короля в городе и, собственно, во всех королевствах Кастилии. Как следствие, и город, и страна чувствовали разрушительное действие их власти, но эти результаты, как четко отмечает Статут, не должны быть отнесены на счет таких просчетов управления, как небрежность, грубые ошибки или неэффективность. Напротив, конверсо, занимавшие эти должности, продемонстрировали своими делами большое прилежание и обдуманность действий. Они полностью и весьма эффективно использовали возможности своих постов — но не для тех целей, для которых они были предназначены, а в собственных интересах конверсо. В процессе преследования этих целей они совершили все мыслимые преступления, как то: взятки, коррупция, угнетение граждан, воровство и, в общем, превратили общественные учреждения в разнообразные и универсальные инструменты преступлений. Такими методами действовали эти чиновники, и такими средствами они располагали! А их цели? Их целями, конечно, являлось личное обогащение за счет граждан, которыми они правили (обеспечивать «свои интересы» и «расширять свои владения»), но превыше всего этого у них была всеобъемлющая, окончательная цель: сокрушить католицизм и тех, кто в него верит[1086].

Таким образом, у нас опять появляется недвусмысленный намек на предполагаемый заговор конверсо: захватить контроль над ключевыми позициями правительства — с целью угнетения и разрушения сперва всего лучшего и благороднейшего в христианской Испании, а затем, наконец, всех её «старых христиан». Никаких доказательств для подтверждения этих тяжелых обвинений не приводится, потому что «это притча во языцех, и мы придерживаемся того же мнения»[1087]. Тем не менее, в то время как авторы Статута не видят необходимости предоставить осязаемое свидетельство (или хоть какое-нибудь) по поводу поведения марранских чиновников, они явно стараются поддержать свои обвинения указаниями на инциденты толедской жизни, которые могли бы иллюстрировать отношение евреев и марранов (потомков евреев) к «старым христианам», и этим «объяснить» поведение марранских чиновников как выражение воли и мироощущения сообщества, к которому они принадлежат.

Первый из этих инцидентов относится к приписываемой евреям деятельности, и чтобы найти пример еврейского поведения, которое проиллюстрировало бы их убеждения, авторы Статута обращаются к более чем семисотлетней истории Толедо. В этот момент они думали, что нашли случай, который поддержит их утверждение — а именно то, что евреи так ненавидели христиан, что составили смертельные заговоры против них. Они говорят, что здесь, в городе Толедо, «евреи жили в древние времена» и, как сообщает старинная хроника, «когда город был окружен маврами, нашими врагами [под водительством] Тарифа [Тарика], евреи заключили сделку с [осаждающим] врагом, продали ему город и его христианское население и дали возможность маврам войти в Толедо. Как результат этого предательского соглашения 306 христиан города были убиты и более чем 106 мужчин, женщин, стариков и детей были вытащены из Iglesia Mayor (кафедрального собора) и церкви Св. Леокадии и уведены в плен»[1088].

Эта история впервые была рассказана Лукой Туйским и повторена в «Первой всеобщей хронике»[1089]. Однако она не подтверждена ни одним аутентичным источником, и поэтому, как и по другим причинам, считается сомнительной, если не просто вымышленной[1090]. Тем не менее мы не можем обвинить авторов «Толедского статута» в том, что они опирались на рассказ Луки. Все, что было написано в какой-либо признанной работе, а в особенности если она рассматривалась как «история», принималось в те дни за истину, и нет причины сомневаться в том, что авторы «Толедского статута» верили в правдивость этой истории[1091]. Но если бы у них было хоть какое-то чувство порядочности или уважения ко всей правде, то они должны были бы принять во внимание некоторые явления, относящиеся к этому делу, о которых им, безусловно, было известно. А именно то, что предполагаемый союз евреев с маврами следовал за столетним преследованием евреев, и что если евреи состояли в заговоре против тогдашних правителей, то они не были в одиночестве, а вместе с ними была и часть христианского населения во главе с графом Хулианом, сыновьями (или братьями) низложенного короля Витицы и епископом Севильи Оппой[1092]. Разумеется, христиане, поддержавшие мусульман, не были врагами христиан, а были противниками правителей страны, так же как этими противниками могли быть и евреи. Но подобные догадки, которые могли бы выставить в благоприятном свете как евреев Толедо, так и евреев в целом, не могли прийти в головы авторам «Толедского статута». Из их рассказа выходит, что ничем неспровоцированные евреи предали толедских христиан, с которыми они жили в любви, и тем самым принесли городу несчастье ни по какой иной причине, кроме старой ненависти к христианам со времени Страстей Господних.

Представив то, что они считали свидетельством, доказывающим предательство евреев, авторы Статута добавили, что толедские конверсо составили аналогичный заговор с той же целью — предать город и раздавить его христианское население. Совсем недавно, — утверждают толедцы, — «конверсо этого города организовали бунт, собрались вместе, вооружились и привели в действие позорный план, направленный на то, чтобы окончательно погубить всех «старых христиан» в Толедо, «включая Перо Сармьенто, их руководителя»[1093]. Среди целей, к которым они стремились, Устав перечисляет:

1) «захватить контроль над городом;

г) изгнать «старых христиан» из Толедо;

3) передать город его врагам», а именно Альваро де Луне и его сообщникам, «согласно тому, что уже было сообщено и что является общеизвестным и отвратительным»[1094].

Разумеется, это относится к действиям конверсо во время толедского восстания, а процитированный отчет становится дополнительным примером того, насколько тенденциозными и лживыми могут быть эти авторы — не только по отношению к фактам давних времен, но также и по поводу только что происшедших событий. Правда была прямо противоположна сказанному в Статуте. Конверсо организовались и вооружились отнюдь не из-за их ненависти к «старым христианам», а наоборот, в ответ на ненависть последних к ним, проявившуюся во многих агрессивных актах. Более того, конверсо вооружились не для того, чтобы разгромить «старых христиан» Толедо и выселить их из города, как утверждает «Толедский статут», а для того, чтобы защититься от уничтожения и изгнания, планируемого для них многими «старыми христианами». Невероятно предположить, что они планировали захват города — прежде всего потому, что они были много слабее, в численном и военном отношении, чем «старые христиане», и, кроме того, из-за того, что алькасар и другие укрепления надежно удерживались мятежными «старыми христианами». Но даже если бы они лелеяли столь далекоидущие планы, ясно, что эти планы не были направлены против всех «старых христиан» Толедо, а только против партии мятежников. И если они действительно затевали взять верх над этой партией и изгнать её лидеров из города, то не потому, что те были «старыми христианами», а потому, что они восстали против короля — и важнее всего то, что это было направлено на защиту их собственной группы от преследования, угнетения и уничтожения. Так мы видим, как факты, причины, мотивы и цели настолько лживо представлены в «Толедском статуте», что очевидная правда заменена её противоположностью. Мятежники и заговорщики обвиняют своих оппонентов в заговоре и мятеже, отчаянная самозащита конверсо изображена хладнокровной, заранее задуманной агрессией, преследования конверсо «старыми христианами» аккуратно превращены в преследование «старых христиан», запланированное и организованное марранами, а все полувоенные шаги, предпринятые преследуемыми исключительно для самозащиты, оказываются в «Толедском статуте» исходящими из совершенно иных побуждений: традиционной, неумирающей ненависти марранов к христианству и его последователям, христианам.

Далее Статут утверждает, что конверсо были ответственны за недавнюю осаду Толедо королевскими войсками. Согласно авторам «Толедского статута», эта акция, предпринятая королем против города, явилась результатом заговора конверсо, или, по их словам:

Таким образом, в то время как Петиция указывает, что конверсо были в королевском окружении, когда тот приближался к городу со своей армией, и они находились там под протекцией Альваро (намек на их заговор с Альваро), Статут недвусмысленно утверждает, что вся военная кампания против города была начата по наущению конверсо. Но было ли это на самом деле? Несомненно, конверсо хотели, чтобы король взял Толедо и положил бы конец режиму, угрожающему их существованию в городе. Также весьма вероятно, что те конверсо, которые являлись членами королевского совета и сопровождали короля, были в числе тех, кто советовал Хуану II принять жесткие меры против города. Будучи верными слугами и советниками короля, они вполне могли дать такой совет как исходя из убеждения, что предлагаемые действия диктуются жизненными интересами короля, так и исходя из веры в то, что конверсо, лояльные подданные короля и граждане государства, имеют право быть полностью защищенными короной. Но вне зависимости от того, был ли дан такой совет или нет, он вряд ли мог быть серьезным фактором в определении шагов короля против Толедо.

Определяющим фактором была, несомненно, позиция Альваро де Луны по этому поводу и агрессивные, неприемлемые условия, предъявленные мятежниками королю в их Петиции. Мы располагаем свидетельством Каррильо, королевского хрониста, о том, что именно Альваро (а следовательно, не конверсо) убеждал короля, вскоре после вспышки мятежа, отправиться в Толедо, чтобы умиротворить город «путем переговоров или силой»[1096]. Так как требования мятежников были явно неприемлемыми ни для короля, ни для Альваро, у короля не было выбора, кроме как использовать силу, как то и предвидел Альваро. Именно для того, чтобы обеспечить себе такую возможность, король привел с собой большую армию, и конечно, в связи с военными шагами, которые король, как ожидал Альваро, предпримет против Толедо, первый министр в это же время искал помощи со стороны магистра ордена Алькантара[1097].

Трудно подумать, что Сармьенто и его сподвижники не были в курсе этих шагов коннетабля или же не могли понять, что их собственные требования — условия мира или, точнее, соглашения, которое они представили королю в качестве условия для их подчинения, — не оставили Хуану II иного выбора, кроме как применить военную силу против них и против города, который они зажали в тиски. Совершенно очевидно, что по тактическим причинам они предпочитали приписать провал своей Петиции и своей миссии к королю своим злейшим врагам, конверсо, заявляя, что именно те «убедили» Хуана II отмахнуться от их просьб и осадить город. Мы полагаем, что этим утверждением они хотели отвести от себя упреки во всех тяготах, трудностях и страданиях, выпавших на долю Толедо в результате осады, и переложить их на плечи ненавистных конверсо, «врагов всех христиан».

IV. Расовые обоснования

Теперь обратимся к вопросу о том, что евреи якобы сделали толедским христианам во время арабского захвата Испании, а именно к тому, что «сказанные конверсо, потомки евреев, делали и делают каждый день»[1098]. Иными словами, они приносят «старым христианам» «такое же зло, ущерб и войны, которые они всегда приносили и приносят со времен Страстей нашего Спасителя Иисуса Христа»[1099].

Для авторов Статута тождество средств, якобы используемых марранами и евреями, означает одинаковую ненависть, испытываемую обеими группами к христианам. Тем не менее идентификация этих врагов — конверсо и евреев — не является простой идентификацией религиозных позиций обеих групп. Определяющим фактором тождества их враждебности к христианству был, помимо еврейской религии, еще один фактор, более мощный и решающий: их общее расовое происхождение.

Этот взгляд авторов Статута уже выражен в их определении конверсо — этих носителей смертельной ненависти к христианам — как «потомков евреев». Они имели в виду не внешнее, но врожденное, неизменное родство. «Потомок» в их понимании — не просто посредник, устанавливающий связь между поколениями через определенный стиль поведения, верования и обычаи, передающиеся от одного поколения к другому, но самый корень общего стиля поведения и всего относящегося к этому. Одинаковое поведение по отношению к христианам и евреев, и конверсо объясняется, таким образом, одинаковой причиной этого поведения: общим происхождением, или расой. То, что именно это толедцы имели в виду, ясно с первого же заявления «Толедского статута», которым он определяет конверсо — т. е. всю группу — как отпрысков «порочного прямого происхождения от евреев»[1100]. Это их «порочность», или врожденная неполноценность их расы, ответственна за их социальные и религиозные преступления. И поскольку все они разделяют эту же неполноценность, то все они, вне зависимости от каких-либо доказательств или расследования, должны получить отношение, полагающееся отбросам христианского общества, и соответственно, лишиться права занимать общественные должности и даже права свидетельствовать в суде. Более того, поскольку это не случайное, а органичное условие, определяющее их сущность и греховность, они не только «непригодны» для вышеупомянутых функций, но и врожденно «неспособны» выполнять их ни при каких условиях, и это навечно[1101]. Действительно, поскольку расовые данные неизменны, упомянутые ограничения касаются будущих марранов, так же как и сегодняшних, и тех, кто в прошлом. Отсюда «этот "Толедский статут" …должен рассматриваться действительным для обращенных [из иудаизма] в прошлом, в настоящем и будущем»[1102].

Статут, таким образом, основывался на принципе, который отменял все моральные и религиозные соображения, и он судил конверсо как индивидуумов и как группу отнюдь не на основе этих соображений. Разумеется, он раз за разом указывал и подчеркивал якобы имевшее место пренебрежение нормами морали, т. е. принятыми социальными и религиозными нормами, но это делалось, чтобы проиллюстрировать или доказать утверждение об их «порочной расе». Этот последний термин, несомненно, является главным среди всевозможных определений марранов, но ни в коем случае не единственным, выражающим эту точку зрения. Фактически, вся терминологии Статута заимствована из теории рас и отношений между ними.

Термин lindos (чистые) трижды появляется в «Толедском статуте» как эпитет christianos viejos[1103], несомненно акцентируя точку зрения авторов, что «чистота», характеризующая «старых христиан», является следствием их «чистого» происхождения, в то время как развращенность и продажность «новых христиан» проистекает из их нечистого, «извращенного» расового источника, т. е. «еврейской породы»[1104]. Это, конечно, гораздо более серьезное снижение человеческой ценности, чем передача религиозных традиций и обычаев от одного поколения к другому. Такая передача предположительно может быть остановлена христианским окружением и воспитанием. Но может ли кто-либо избежать наследия аморальности, если оно передается не через родительский авторитет, а является самой врожденной сущностью данного индивидуума? Политика, объявленная «Толедским статутом», была основана на отрицании такой возможности.

Это и было главным нововведением в терминологию, используемую толедцами по вопросу конверсо, и это явилось первым случаем в Испании, когда какая-либо социальная или политическая организация, не говоря уже об организации, представляющей большой город, формально приняла расовый принцип и сделала его краеугольным камнем своей политики. Родилось новое идеологическое течение, которое с периодическими интервалами понесется вперед, поддержанное не только ветрами социальной ненависти, но и силой правительственной власти.

На этом мы заканчиваем представление обоснований, данных в «Толедском статуте» для различных провозглашенных им декретов против конверсо. Как мы отметили, эти обоснования покоятся на четырех опорах, или, точнее, на четырех группах аргументов. Эти аргументы так ловко скомпонованы и их призывы полны такой страсти, что можно с легкостью склониться к мнению, что они в совокупности убеждают в своей правоте. Однако после тщательного рассмотрения они производят обратное впечатление. На самом деле вся структура толедских обвинений рассыпается после анализа, как карточный домик.

С юридической точки зрения, как мы видели, Статут был построен на очень слабой и негодной почве, потому что прямо и открыто противоречил установленному закону, как светскому, так и каноническому. Социально он был основан на больной фантазии, продукте ненависти, страха и ревности, и представил явно искаженный отчет о целях и деятельности марранов в христианском обществе. В плане религиозном он основывался на фантастических измышлениях, проистекающих из невежества и диких слухов. И наконец, его расовая теория была основана на произвольных предположениях, которые не имели поддержки ни в истории, ни в теологии и ни в каком другом аспекте социальной жизни. Мы это докажем в последующих главах. Но пока что мы должны, тем не менее, указать на некоторые различия между этим документом и предшествующей ему Петицией.

Ясно, что в Статуте в весьма заметной мере эхом отдаются взгляды и чувства, изложенные в Петиции. Но Статут выглядит менее бескомпромиссным в своих антимарранских обвинениях, чем Петиция, и менее уничижительным. Так, например, утверждая, как и Петиция, что конверсо находятся в процессе подготовки заговора с целью захватить правительство и уничтожить «старых христиан», он опускает обвинение, имеющееся в Петиции, в том, что «большинство» марранов являются «еретиками» и вероотступниками. Статут просто говорит: «значительная их часть» — что, очевидно, означает меньше, чем большинство, — только «подозревается» в неверии. Безусловно, авторы толедского Статута упразднили или ослабили некоторые крупные обвинения — несомненно, из-за того, что не хотели быть подвергнуты критике за занятие явно незащитимой позиции[1105].

Но если «Толедский статут» «умереннее», чем Петиция, в отношении границ еврейской «ереси», он идет еще дальше Петиции, отмечая степень вражды марранов по отношению к «старым христианам», потому что он расширяет эту вражду с «еретиков» как таковых на марранов вообще, и так, вместо erejes enemigos, термина, используемого в Петиции[1106], Статут говорит о vecinos enemigos[1107]. Меры, предложенные «Толедским статутом» для борьбы с «врагом», как описано выше, более всеобъемлющие, чем указанные в Петиции. Если Петиция хочет убрать марранов вместе с Альваро из королевской администрации, «Толедский статут» запрещает им занимать какие-либо должности (общественные или частные) и получать какие-либо (снова общественные или частные) бенефиции и даже лишает их права свидетельствовать в суде. Более того, он расширяет эти запрещения на потомков марранов в следующих поколениях — расширение, сделанное не просто на основе «религии» или, скорее, на сомнительной религиозности марранов или их гипотетической ненависти к христианам, — но также, и прежде всего, на основе их расового происхождения, т. е., по словам Статута, принадлежности к «порочной еврейской расе»!

Таковы различия между Петицией и Статутом, и мы должны принять во внимание, были ли эти различия — то, что было опущено Статутом, и то, что добавлено, — как-то связаны между собой. Как факт, главные практические и идеологические соображения были ответственны и за добавления, и за опущения. И все это, как мы увидим, касается вопроса: почему возникла расовая теория? Но чтобы ответить на этот вопрос, мы должны исследовать все прочие заявления по той же теме, которые были сделаны в процессе этой кампании.

I. Докладчик

Из дошедших до нас марранских документов о «Толедском статуте» и вдохновивших его антимарранских взглядах инструкция, адресованная епископу Куэнки Фернаном Диасом де Толедо в октябре 1449 г.[1108], оказалась первой, которая была закончена и опубликована[1109]. Данный хронологический факт мог помочь ей оказать определенное влияние на развивающиеся противоречия между «старыми» и «новыми христианами». Всё же в основном её эффект следует приписать блестящему стилю и метким аргументам, а также славе её автора в качестве Докладчика и некоторым качествам его яркой персоны, отразившимся в её тексте. Докладчик был умён, остроумен, утончён, иногда саркастичен, чаще — дипломатичен, и всегда надёжен в своих утверждениях. Его констатации фактов были основаны на глубоком знании, а его суждения — на солидных обоснованиях. Более того, его взгляды составляли неотъемлемую часть гармоничного мировоззрения, опирающегося на основы христианского закона, религии, морали и истории, снабжённого к тому же рядом добавлений, усилений и акцентов, выросших на марранской почве.

Обрисовывая Фернана Диаса, Амадор де лос Риос определил его как «одного из ведущих конверсо, завоевавшего высокую оценку при кастильском дворе»[1110]. Это точное определение, хотя и не полное, потому что, как мы увидим, Фернан Диас де Толедо был объектом не только восхищения, но и ненависти и нападок. Однако, вне зависимости от восхвалений или критики, он был одним из самых сильных государственных служащих при дворе Хуана II, а в последние годы его царствования — возможно, и сильнейшим из них.

Несмотря на то что его имя часто упоминается в многочисленных документах, сохранившихся с того периода, сведения о его жизни, которыми мы располагаем, едва достаточны для кратчайшей сводки. Родившись в еврейской семье в Алкала-де-Энарес[1111], он, наверное, был крещён в раннем детстве, во время погромов 1391 г. Его отец должен был быть одним из тех евреев, которые обратились в христианство следуя ассимиляторскому курсу, и, соответственно, постарался дать сыну основательное христианское воспитание. В любом случае, Фернан такое образование получил и, как результат, овладел и знаниями, и качествами, обеспечившими ему место в высшем испанском обществе. Знаток закона, как светского, так и церковного, он мог быть юристом, но его интересы выходили за пределы этой профессии и склонили его к сфере управления. Так, мы видим его в октябре 1420 г. в должности секретаря Хуана II — пост, на который он мог быть назначен, когда администрация возглавлялась Хуаном Уртадо де Мендосой, другом и родственником Альваро де Луны[1112]. Если это так, то перемены в королевской администрации, последовавшие в результате путча инфанта Энрике, видимо, не сказались на положении Диаса. В любом случае, когда путч был подавлен и Альваро де Луна возглавил правительство королевства, он назначил Фернана Диаса на один из самых высоких постов в королевской бюрократии. Это был вновь созданный пост Докладчика[1113], который Диас прославил своей деятельностью и который ассоциировался с его личностью.

Трудно установить точную дату назначения Фернана Диаса на эту должность. В любом случае, его подъём по бюрократической лестнице был исключительно быстрым. В 1423 г., всего через каких-то два с половиной года после того, как Альваро принял бразды правления государством, мы видим Диаса занимающим, помимо позиции секретаря, также и пост королевского аудитора (oidor) и хранителя печати (referendario), а вскоре после этого — и Докладчика[1114]. Четырьмя годами позже, в 1427 г., он уже одновременно занимал все эти посты плюс должность нотариуса королевской канцелярии (Escribano de la Cámara). В это же время или чуть позже он стал членом королевского совета[1115]. Так в течение короткого периода Фернан Диас сконцентрировал в своих руках больше административной власти, чем кто-либо иной в королевстве, за исключением Альваро де Луны.

«Разумеется, — сказал историк Альвар Гарсия де Санта Мария, когда писал анналы королевства в 1429 г., — всякий, кто услышит, что все эти должности были вверены одному человеку… будет уверен, что они скверно исполнялись»[1116]. «Но к такому мнению, — добавляет он, — может прийти только тот, кто не знаком с Фернаном Диасом. Те, кто знали этого человека и видели своими глазами, как он работал и что выходило из его рук, заметили его «проницательность», «великую преданность» и «чистоту» его дел, а тот, кто в дополнение наблюдал, с каким «тщанием» он занимался делами короля и как быстро с ними справлялся, понимал, что он прекрасно выполнял все возложенные на него задачи»[1117]. Это даёт нам представление о личных качествах, которые, согласно Гарсии, позволили Фернану Диасу ответственно выполнять все административные функции. Но даже эти качества, если бы не были поддержаны великим талантом, не могли бы объяснить достижений Фернана Диаса, потому что объём работы, исходящей из его канцелярии, нельзя, по словам хрониста, назвать чем-либо «меньшим, чем колоссальным». Через его руки проходили практически все дела короля, потому что только «очень немногие документы проходили через иного секретаря короля»[1118]. Именно он готовил и рассылал все письма, подписанные королём: дипломатическая корреспонденция с иностранными державами, бумаги, относящиеся к внутренним переговорам, инструкции городам, дворянам и чиновникам, так же как и объявления и условия королевских пожалований, предоставляемых местностям и отдельным лицам. Это включало в себя распределение прав, должностей, доходов и земель, а также королевские решения в случае разногласий[1119]. Даже судя только по объёму работы, результаты Диаса вызывали изумление. Но ещё более потрясающим, чем количество его трудов, было их исключительное качество.

Мы можем получить ясное впечатление об этом качестве из многочисленных дошедших до нас документов, подписанных Докладчиком. Они демонстрируют характерные для него ясность и элегантность стиля и отмечены его способностью убедительно формулировать занятую им позицию. Эти документы так ярко отражают его блестящие качества юриста и его изобретательность дипломата, что становится понятным, почему ему были доверены столь многие сложные и ответственные области.

Но помимо всех этих разнообразных достоинств, которые сделали услуги Фернана Диаса такими желанными, он был известен ещё одним качеством, которое принесло ему особый почёт и заставило многих обращаться к нему за помощью. Его невозможно было ни подкупить, ни даже нанять. Будучи щедрым и великодушным в предложении своих услуг для улаживания многих трудных спорных ситуаций (некоторые из них явно вне рамок его служебных обязанностей), он постоянно отказывался брать какую-либо плату сверх того, что платил ему король. По этому поводу историк Гарсия говорит: «За все эти письма [которые рассылал Фернан Диас] он, без малейших угрызений совести и без какого-либо нарушения общепринятых норм…мог бы получить столько денег, сколько могли бы сделать десяток нотариусов казны богачами, он же не брал ни гроша. То же самое касалось его отчётов о тяжбах или других дел, за которые люди обычно брали крупные суммы, даже тогда, когда он был назначен уладить эти дела»[1120]. В эпоху, когда ненасытная алчность придворных была притчей во языцех, а охота за прибылью — главным занятием большинства чиновников, было очень трудно найти в высоких инстанциях человека, обладающего иммунитетом к заразной болезни стяжательства[1121].

Альвар Гарсия был, вне всякого сомнения, настолько поражён уникальным сочетанием способностей и моральных качеств Фернана Диаса, — и не только тем фактом, что тот первым занял специально созданный пост, — что написал: «он был таким служащим, которого ни Хуан II, ни какой-либо другой король ещё не знали»[1122].

Согласно первоначальному плану Альваро, Докладчик был главной движущей силой эффективного управленчества, которое он хотел создать, — аппарата, призванного привести в действие его план централизации монархического правительства. Взяв на себя так много важных обязательств и продемонстрировав невероятную способность справляться с ними, Докладчик фактически воплотил в своей личности концентрацию власти, к которой стремился Альваро. Он стал связующим звеном всей королевской администрации и в каком-то смысле символом режима Альваро. В качестве такового он, однако, несмотря на исключительные качества своей работы, оказался мишенью резкой критики и упрёков со стороны вечно неспокойной оппозиции. Иначе и не могло быть, даже если бы Фернан Диас и пытался — что, по всей видимости, и было — проявить максимум честности и беспристрастности в исполнении своих обязанностей. В непрекращающейся борьбе в Кастилии между Альваро де Луной и инфантами Арагона едва ли кто-нибудь на политической арене мог оставаться по-настоящему нейтральным или хотя бы считаться таковым. В качестве центральной фигуры в администрации Альваро Фернан Диас, назначенный на свой высокий пост самим Альваро, неизбежно рассматривался оппозицией как его «креатура».

Одного этого было достаточно, чтобы стать persona non grata в глазах оппозиционной партии. Кроме того, эта партия сочла, что Фернан Диас играл особую роль в цементировании отношений между Альваро и королём Хуаном II, а это означало, что выполнение Диасом функций было жизненно важным для сохранения власти Альваро. Это убеждение основывалось на том факте, что Докладчик был единственным королевским советником, который всегда находился при короле, и поэтому мог более, чем кто-либо иной, влиять на короля в пользу его первого министра или против него.

Тактика оппозиции в течение долгого времени заключалась во вбивании клина между королём и его фаворитом. Естественно, она видела Фернана Диаса главным препятствием для достижения этой цели. Оппозиционеры полагали, что для того, чтобы сокрушить веру короля в Альваро, им необходимо сначала подорвать его веру в Докладчика, хранителя союза Альваро с королём. Поэтому неудивительно, что в письме с жалобами, направленном королю в феврале 1440 г., мятежные аристократы описали Фернана Диаса как тайного прихвостня Альваро де Луны при дворе. В качестве такового Докладчик, по их утверждению, исполнял инструкции короля лишь для виду, в то время как на самом деле следовал указаниям коннетабля[1123]. Разумеется, подобные обвинения мы находим в этом письме и в отношении других высших чиновников. Вообще, там утверждалось, что все чиновники, назначенные Альваро как при дворе, так и вне его, исполняли приказы Альваро и демонстрировали «первую лояльность» по отношению к нему. Тем не менее Фернан Диас был единственным из этих чиновников, которого авторы писем обозначили примером этой власти и главным агентом Альваро в ближайшем окружении короля. Всё это означает, что Докладчик не был всего лишь заурядным сторонником Альваро — всего лишь одним из тех, кого бароны не терпели, — но был главной мишенью особых атак в жестком политическом сражении.

Причина того, что партия, находившаяся в оппозиции к Альваро, так резко приняла отрицательный взгляд на Докладчика, состояла именно в уверенности, что Фернан Диас является стойким и полезным другом первого министра, и это очевидно также из инцидента, случившегося в марте 1444 г. В тот момент Фернан Диас был послан Хуаном II вместе с двумя другими придворными к инфанту, дону Энрике, с целью убедить последнего оставить Толедо, куда тот вошёл, несмотря на запрещение короля. В ответ дон Энрике арестовал послов и держал их в заключении, наплевав на приказ короля немедленно освободить их[1124]. В конце концов, поддавшись аргументам своего союзника, герцога дона Фадрике, адмирала Кастилии, он согласился освободить двоих послов в обмен на их обещание возвратиться в свои имения, вместо того чтобы вернуться ко двору[1125]. Докладчик, тем не менее, не был одним из этих двоих. Мы не знаем, обратился ли к нему инфант с тем же предложением, а если да, то каков был его ответ. Но мы знаем, что дон Энрике настаивал на том, чтобы Фернан Диас оставался под арестом на попечении адмирала в крепости Касарубиос-дель-Монте[1126]. Совершенно очевидно, что инфант придавал большое значение тому, чтобы держать Докладчика вдалеке от короля, будучи уверенным в том, что совет Диаса может только нанести вред делу инфанта.

Тем не менее вскоре после этого адмирал Кастилии должен был освободить Докладчика, потому что всего через несколько месяцев, в августе того же года, мы снова видим Фернана Диаса при дворе, подписывающим королевские документы в качестве Докладчика. Некоторые из этих документов воплощают решение, принятое четырьмя арбитрами, назначенными королём, после переговоров с рассерженными аристократами, чтобы определить политическое будущее коннетабля[1127]. Как мы знаем, арбитры решили отстранить его от двора сроком на шесть лет[1128]. Первый министр согласился с этим решением и покинул двор, все его друзья были смещены со своих постов[1129], но Фернан Диас был исключением. Он продолжал служить королю в должности Докладчика даже тогда, когда администрация фактически перешла в руки оппозиции[1130].

Секрет того, что Фернан Диас удержался в критический момент внутреннего политического водоворота в Кастилии, лежит, как нам видится, в стойкой поддержке, предоставленной ему Хуаном II. Похоже, что теперь больше, чем когда-либо, король нуждался в человеке, наделённом государственной мудростью, эффективностью, лояльностью, в человеке, которому можно верить, и Фернан Диас был таким человеком. Тщетно оппозиция пыталась убедить короля в том, что Докладчик был прихвостнем Альваро. Хуан II знал лучше них. Фернан Диас мог быть благодарен Альваро за то, что тот дал ему высокую должность, он мог бы желать продолжения деятельности Альваро в качестве главы правительства, но в момент, когда возник конфликт между Альваро и королём, а Докладчик должен был принять чью-то сторону, король мог не сомневаться в том, кому принадлежала лояльность Диаса.

Поэтому в 1440 г., когда Хуан II видел, что у него нет выбора, кроме как заключить сделку с инфантами и пожертвовать положением Альваро при дворе, он, тем не менее, твёрдо стоял на своём и не отказался от услуг Фернана Диаса. Нет сомненья в том, что, передавая администрацию инфантам, он настоял на получении от них безусловного обязательства, что Фернан Диас сохранит за собой все занимаемые им посты[1131]. Если именно так развивались события, как мы и считаем, инфанты должны были согласиться с желанием короля, полагая, что без Альваро Фернан Диас не представляет для них опасности.

Мы не знаем, каким влиянием он пользовался во время администрации Хуана Наваррского. Но можно смело предположить, что он не был включён во внутренний круг доверенных лиц наваррского короля. Кроме чисто политического факта, что его считали «человеком Альваро» и, конечно, относились к нему с подозрением, он должен был быть объектом враждебных слухов среди последователей инфантов. Теперь его работа была строго лимитирована административными функциями, и мы можем предположить, что он сам контролировал свои действия так, чтобы не преступить эти рамки. В этой враждебной атмосфере, окружавшей его, — любой его шаг, который вызвал бы вопросы, мог спровоцировать внезапный налёт на него, — Фернан Диас не мог не быть крайне осторожным.

Ясно, что среди его врагов были не только «политические» противники. Чаще политический антагонизм развивается в личную ненависть, и Кастилия 30-х и 40-х гг. XV в. не была исключением. Разумеется, ненависть, накопившаяся по отношению к Диасу за время нахождения Альваро у власти, перешла в последующий за этим период. Но помимо его политической принадлежности, существовали ещё две причины для враждебного отношения к Докладчику, происходившие из самого его положения. Первая из них была, возможно, связана с почти безумной погоней за деньгами и собственностью, характеризующей кастильскую аристократию. Диас выступал арбитром во многих финансовых тяжбах, которые тем или иным путём касались администрации, и, имея прямой доступ и к Альваро, и к королю, рассматривался как их приближённый советник. Как минимум те, кто вышли из тяжб проигравшими, могли счесть его виновником своих поражений. Так родилось недовольство против Докладчика, и такое недовольство, укоренившись и будучи подогреваемым, могло вырасти в ярую ненависть[1132].

Но вдобавок к этим двум причинам — политической и финансовой — был ещё и третий источник ненависти к Докладчику, пожалуй, самый глубокий. Это относится к происхождению Диаса, то есть к тому, что он был обращённым евреем. Само его присутствие на влиятельном посту при дворе Хуана II доставляло мучительную боль антимарранским элементам как в администрации, так и в стране в целом. Для них Диас символизировал предел, которого достигло «еврейское» проникновение в правительство Кастилии, и был примером способности «евреев» занимать позиции, по праву принадлежащие «старым христианам». Неудивительно, что он был в числе первых конверсо, осуждённых (заочно) толедскими мятежниками за ересь и иудействование[1133].

То, что он не был ни еретиком, ни иудействующим, не нуждается, по нашему мнению, в обсуждении. Всё, что мы знаем о его жизни, подтверждает этот непреложный факт. Мы уже отметили то, что обычно игнорируется, но должно рассматриваться как само собой разумеющееся: конверсо, который хотел жить как иудействующий, то есть вести секретный еврейский образ жизни, не старался бы занять высокий пост в королевской администрации, а если бы он его занял, то не мог бы сохранить[1134]. Такая попытка неизбежно провалилась бы, в особенности в случае человека, занимающего пост Докладчика, личного секретаря короля, и другие важные посты, как это было в случае Фернана Диаса. Многочисленные обязанности, исполняемые на виду у всех, делали его как бы живущим в стеклянном доме. Но за Диасом не было замечено ничего, что могло дать повод заподозрить его в тайном иудействовании. Если бы подобное подозрение возникло, он не смог бы удержаться на своих позициях сколько-нибудь заметное время.

К этим соображениям можно добавить ещё несколько в их поддержку. Альвар Гарсия де Санта Мария, официальный хронист Хуана II, безгранично восхвалял Фернана Диаса. Этот факт сам по себе мог бы и ничего не значить для данной дискуссии. Но Альвар Гарсия был конверсо и являлся членом и, в каком-то смысле, представителем семьи Павла из Бургоса. Эту семью характеризовало полное отстранение от её еврейского прошлого и абсолютная интеграция в христианское общество, и у нас нет никакой причины полагать, что Альвар Гарсия чем-то в этом отличался от других членов семьи. Если бы он не был полностью убеждён в приверженности Докладчика к новой вере, которая приветствует полную ассимиляцию в христианстве, если бы он подозревал Фернана Диаса в тайных еврейских верованиях, он ни в коем случае не превозносил бы Фернана Диаса. Опасаясь возможного скандала, который скомпрометировал бы всех замешанных в нём, он наверняка воздержался бы от прославления такой сомнительной персоны.

И автор «Заметок о знаменитых обращённых» (который, несомненно, сам был конверсо того же свойства — выходцем из семьи типа Санта Мария или же «старым христианином», близким к марранам) не включил бы Фернана Диаса в число великих конверсо — в число тех, кто отличался своей «приверженностью и религиозностью», или, в более специфическом плане, своими выдающимися достижениями в сфере канонического закона, христианской теологии и церковного лидерства, если бы он испытывал малейшее сомнение в лояльности и приверженности Докладчика католической церкви[1135]. Более того, автор «Хроники Альваро де Луна» был явно враждебен по отношению к марранам. Он не поколебался отнестись с унизительным презрением к Хуану де Сибдаду, толедскому конверсо, убитому в 1449 г., потому что некоторые его родственники покинули Испанию и «вернулись» в иудаизм[1136]. Он определённо относился с враждебностью и к Фернану Диасу, потому что знал, какую роль последний сыграл в уничтожении его героя[1137]. И при этом он не мог указать ни на один малейший недочёт в религиозном поведении Докладчика, потому что явно не мог найти такового[1138]. Наконец, аристократы арагонской партии, находившиеся в оппозиции к нему из-за его верности Альваро, наверняка обвинили бы его в «ереси», если бы только могли. Но, не имея никакой возможности, они этого не сделали.

Нет, нечего было сказать по поводу истинного христианства Фернана Диаса и его потомства[1139]. Соответственно, обвинение толедских мятежников против него и его осуждение (заочно) как тайного иудействующего не были приняты всерьёз никем из тех, кто был с ним знаком. На самом деле эти обвинения обернулись бумерангом против самих обвинителей, выставив их в роли безответственных клеветников. Попытка толедских мятежников сместить Диаса провалилась, так же как и предшествовавшая ей попытка мятежных баронов. Докладчик продолжал трудиться на том же посту. Он сохранял свою должность непрерывно на протяжении тридцати пяти лет, несмотря на все смены государственной власти, политические бури, охватившие королевство, и все атаки со стороны многих безжалостных врагов[1140]. Напряжение было невероятным, но так же велики были и стоящие перед ним задачи, и Докладчик доказал, что они ему по плечу. Он был великим человеком.

Явились ли атаки, направленные против него как конверсо, стимулом к тому, что Докладчик заступился за свою подвергаемую поношениям группу, или же его давний и постоянный интерес к судьбе марранов вообще заставил Диаса присоединиться к битве на их стороне — одну вещь можно сказать наверняка: в борьбе за права марранов, последовавшей за мятежом 1449 г., Докладчик явился важнейшей фигурой среди защитников дела марранов. Он оказался умелым стратегом, тщательно продумавшим каждый ход настолько хорошо, что верится, что именно он, Фернан Диас, сконцентрировал в своих руках защиту конверсо, спланировал и привёл в действие различные акции в их пользу, и, наконец, именно он командовал всеми силами, занятыми тем, чтобы отбить яростные атаки, угрожавшие самому существованию марранов в Испании.

Всё это родилось не только из обвинений Маркоса Гарсия[1141], но и из свидетельства, которое оставил сам Докладчик о своей роли в этой борьбе. Это свидетельство заключается в единственном документе, но таком, в котором Докладчик выступает представителем своей «нации» (т. е. «новых христиан») как адвокат её прав и тот, кто предоставил её защитникам эффективные аргументы против её врагов. Более того, этот документ содержит целый ряд взглядов на проблему конверсо того времени, и в особенности разнообразные размышления Докладчика о проблеме симбиоза «старых» и «новых христиан». Этот документ — резюме мыслей Фернана Диаса, представляющих непреложные истины, способные, по его мнению, служить основой для любого урегулирования проблемы толедского восстания. Тщательно составленный, сформулированный и аргументированный, этот его совет по решению проблемы, угрожающей выйти из-под контроля, известен как «Наказ Докладчика епископу Куэнки, дону Лопе де Барриентосу»[1142].

Как ясно указывает сам документ, Наказ был написан вскоре после прибытия в Кастилию папских булл против Сармьенто и его же писем королю и инфанту Энрике (все они были посланы в королевскую канцелярию)[1143]. Поскольку буллы, как и письма, по нашему убеждению, были отправлены 24 сентября, они должны были прибыть к месту назначения через несколько недель, скорее всего в середине октября. Фернан Диас, в силу своих обязанностей, был одним из первых, кто прочитал и изучил эти документы, и он был озабочен тем, чтобы передать их инфанту как можно быстрее. Но здесь вступили в игру два соображения, несколько задержавшие передачу папских посланий. Во-первых, они были написаны на латыни, а Докладчик хотел, чтобы их перевели на родной язык адресатов, так, чтобы инфант и его ближайшие советники, Хуан Пачеко и Педро Хирон (очевидно, ни один из них не владел латынью), поняли их[1144]. Но вдобавок к этому он хотел, чтобы эти документы сопровождались его собственным меморандумом, содержащим факты и доводы, которые, как он считал, принц и его советники должны изучить.

Подготовленный в спешке и переполненный эмоциями, тем не менее, хорошо контролируемыми и не выходящими за рамки необходимого, меморандум содержал естественный поток идей Диаса, которые он выразил, находясь под стрессом критических ситуаций. Иногда случается, что при столь сложных обстоятельствах те защитники какого-либо дела, которые достойны поставленной перед ними задачи, превосходят самих себя. Именно это и произошло в данном случае с Докладчиком. Его меморандум — истинный шедевр защиты марранов, блестящий по красноречивости изложенной мысли. Неудивительно, что вскоре он стал восприниматься не только как искусная защита конверсо, но и как первостатейный инструмент пропаганды в пользу дела конверсо. И при этом, мы должны заметить, Фернан Диас вовсе не собирался сделать свой меморандум инструментом. Его целью было подействовать не на общественное мнение, а только на четырёх человек — и ни на кого, кроме них. Имеются в виду инфант Энрике, наследник кастильского престола, его фаворит и наставник Хуан Пачеко, брат Пачеко Педро Хирон и епископ Куэнки, дон Лопе де Барриентос.

Являясь ближайшим окружением принца и его политическими советниками, эти трое, безусловно, находились в положении, позволяющем им воздействовать на политику принца и настаивать на своём в любом трудном вопросе. Однако из троих только дон Лопе виделся верным Хуану II и тем, кому были по-настоящему близки интересы короны. Он в прошлом был также известен своим дружественным отношением к конверсо и своей помощью им[1145]. Поэтому именно ему Докладчик послал свой меморандум, папские буллы и его же письма королю и инфанту, а также некоторые другие относящиеся к делу документы[1146]. Докладчик полагал, что только епископ мог вызвать к действию такую акцию, которую он, Докладчик, считал жизненно необходимой для того, чтобы отразить атаки на конверсо.

Написание меморандума было делом чрезвычайной срочности, потому что Докладчик знал, что инфант Энрике намеревается завершить переговоры с Сармьенто и толедцами по поводу урегулирования конфликта между городом и королём. Он, несомненно, был информирован о ключевом решении, принятом принцем и некоторыми из грандов, вернуть Толедо королю, но он также должен был сознавать, какие трудности стояли на пути осуществления этого решения. Он, конечно, знал, что власть мятежников в Толедо ослабла в результате перемен к худшему в их политике и вследствие экономических тягот, которым город был подвержен с момента восстания. Но он не мог придавать чрезмерного значения этому факту, потому что хорошо знал, что мятежники до сих пор располагали и значительной военной силой, и широкой народной поддержкой. В любом случае, он сознавал, что многие в Толедо по-прежнему категорически противились тому, чтобы город был снова схвачен железной рукой Альваро де Луны, и ещё менее того они хотели снова видеть его «агентов — конверсо». Последних не только ненавидели, но и боялись их мести за совершённые преступления, и по этой причине вопрос марранов в Толедо был настолько заряжен эмоциями и настолько вырос в своих пропорциях, что это угрожало стать непреодолимым препятствием на пути к примирению с королём.

Докладчик подозревал, что столкнувшись с суровой реальностью и при отсутствии сдерживающих моральных принципов принц и его советники с лёгкостью могут согласиться на то, чтобы в обмен на возвращение Толедо под власть короля все старые привилегии остались в силе и антимарранский режим сохранился и под властью короля. Нет сомнения в том, что Докладчик принял во внимание возможность соглашения на такой основе, и не исключено, что он прознал о готовности инфанта прийти к соглашению с толедцами за счёт конверсо. В любом случае, он понимал, что, если инфант обязуется увековечить «Толедский статут» и король вернёт себе Толедо на основе этого обязательства, «Толедский статут» незыблемо установится в Толедо. Окончательный эффект этого предугадать несложно. Проживание конверсо в Толедо станет невозможным, и им придется навсегда покинуть его, а сам город станет примером для других городов королевства. Будучи признанным и принятым королём Кастилии как закон главного города королевства, дискриминационный статус не сможет не повлиять на статус марранов, где бы они ни были.

Поэтому Докладчику было ясно, что для обеспечения более или менее нормальной жизни марранов в Испании «Толедский статут» должен быть аннулирован. Проблема состояла в том, как осуществить это аннулирование именно в тот критический момент. Для марранов вещи выглядели бы куда привлекательнее, если бы они могли заручиться безусловной поддержкой со стороны короля и Альваро де Луны. Но король и коннетабль прежде всего были заинтересованы в возвращении Толедо под власть короны, и восстановление статуса марранов в этом городе не виделось им в качестве первоочередной задачи. Они могли даже счесть тактически неверным активно заняться этим вопросом именно в этот момент, и потому предоставили принцу и его советникам решить эту проблему по своему усмотрению. Как бы то ни было, соображения короля и коннетабля явно не совпали бы с соображениями конверсо, потому что последние не могли с молчаливой безучастностью смотреть на то, как принц и Толедо приходят к соглашению, в котором во имя практической целесообразности будут подвергнуты опасности или даже принесены в жертву их права.

В этот момент папские буллы и сопровождающие письма от 24 сентября были доставлены к кастильскому двору. С точки зрения конверсо, буллы не могли прийти в более удачный момент, и конечно, нельзя было ожидать большего от папы Николая V. Буллы, несомненно, были большой победой для конверсо из-за дела, которое буллы защищали, и принципов, на которых они стояли. Сармьенто и его последователи не только были отлучены как бунтовщики против короля, но и объявлены еретиками и врагами христианства и Церкви, — и это за их позицию против конверсо. Более того, папа угрожал всему Толедо отлучением, если город будет продолжать поддерживать Сармьенто и его банду, предоставлять им убежище и следовать их указаниям[1147]. Всё это могло облегчить принцу задачу по освобождению Толедо от мятежников. Это также могло помочь ему занять твёрдую позицию в деле защиты прав конверсо.

То, что он использует буллы для первой цели, вряд ли могло быть подвергнуто сомнению. Но использует ли он их для второй? Докладчик явно не был в этом убеждён. В конце концов, принц однажды уже согласился с требованиями Сармьенто по поводу конверсо (до прихода инфанта в город)[1148], и он вполне мог бы снова согласиться с ними, несмотря на запрещение папы. Кастилии уже случалось отвертеться от исполнения папских указов по политическим соображениям. Таким образом, встал вопрос, какие аргументы, кроме папских, использовать, чтобы побудить инфанта встать на сторону конверсо.

Ничто не иллюстрирует ярче и яснее фатальную слабость марранов в Испании, чем тот факт, что судьба целой группы зависит от поведения молодого принца, который, хотя и пользуется определённым влиянием, тем не менее не находится у власти. Но как бы мрачно ни выглядела ситуация, Диасу в этот момент не оставалось ничего, кроме как попытаться найти правильный подход к инфанту Энрике. Однако именно это и было самой трудной задачей. Кроме того, что инфант был непредсказуем, при том что жаждал величия, его противостояние с отцом обусловливалось сильнейшим влиянием Хуана Пачеко и его брата Педро Хирона. Попытка завоевать расположение принца к марранам была бы тщетной без солидной поддержки со стороны братьев, а эти советники принца были известны переменами своих взглядов вместе с приливами и отливами политического моря. Холодные, неразборчивые в средствах и прагматичные, они не придавали большого значения моральным аргументам, таким как соображения порядочности, справедливости и законности, если эти аргументы не служили их личным интересам. В особенности этим отличался Пачеко, который рассматривал Толедо и его мятежную группу не иначе как пешек в политической игре, которая должна быть сыграна в его пользу.

Только на одного человека из окружения инфанта можно было рассчитывать в качестве стойкого защитника любого дела, за которое он стоит. Это был епископ Куэнки, дон Лопе де Барриентос, человек, преисполненный страстным моральным пылом, бывший в то время третьим советником принца. Докладчик не сомневался в его принципиальности, но не был уверен в том, насколько тот в курсе всех главных вопросов, которые могут возникнуть в предстоящих дебатах. Для того чтобы успешно противостоять доводам, представленным в оправдание унижения конверсо, епископу, как думал Докладчик, понадобятся солидные аргументы для преодоления оппозиции. В конечном счёте, инфант Энрике и двое его фаворитов должны быть убеждены, что для них самих не только полезно, но и необходимо аннулировать «Толедский статут». Короче говоря, нужно сформулировать ряд аргументов таким образом, чтобы убедить епископа как христианского лидера, принца как правителя и братьев Пачеко и Хирона как членов нового аристократического класса в Испании. Итак, Докладчик составил документ, ставший известным под названием La Instructión del Relator al Fray Lope de Barrientos.

Дон Лопе де Барриентос был «человеком на все времена», сочетавшим в своей личности разнообразие талантов и многие качества, которые делают людей великими. Учёный и теолог, оратор и историк, доминиканский монах и человек света, дон Лопе был ещё и прекрасным дипломатом и государственным деятелем отнюдь не среднего уровня. Наделённый дальновидностью, бесстрашием и несомненным патриотическим пылом, епископ не раз играл решающую роль в истории Кастилии. Снова и снова, когда страна стояла перед лицом крупного политического кризиса, дон Лопе появлялся на сцене и протягивал сильную руку помощи. Так было и в этот раз. Когда толедский скандал достиг критической точки, дон Лопе, известный как доверенное лицо короля, умудрился сделаться советником принца. Для короны его участие было благом, для конверсо — счастливым случаем.

Для нас очевидно из начала Наказа, что епископ был известен своей поддержкой конверсо и дружескими отношениями с Докладчиком. Более того, у него были родственники конверсо, с которыми он явно был близок[1149]. Ходил даже слух, что он сам происходил из конверсо, полностью или частично. Это, как он сам отметил[1150], не соответствовало истине, но он был настолько занят защитой конверсо и настолько идентифицировался с их делом, что этот слух казался правдивым и поэтому так и распространился. Разумеется, его враги, как и враги конверсо, способствовали распространению этого слуха[1151]. В любом случае, слух ходил ещё долгое время. Даже через два века, когда Tizon de España (исторический документ XVII в.) перечислил знаменитых испанцев еврейского происхождения, имя Лопе де Барриентоса было среди них[1152].

Обращаясь к прелату «старых христиан», Докладчик счёл необходимым объяснить, почему именно к нему он обратился со своей мольбой. Из всех людей он выбрал епископа Куэнки, потому что верил, что дело имеет отношение к нему — во-первых, потому что тот был не только епископом, но и экспертом в «священной теологии», а данный вопрос, как собирался показать Докладчик, затрагивал целый ряд теологических проблем, а во-вторых, потому что «он всегда помогал и защищал нас»[1153]. Слово «всегда» указывает на неоднократное вмешательство дона Лопе в защиту конверсо в то время, тогда как слово «нас» предполагает, что он и Докладчик относятся по своему происхождению к разным группам. Завершая Наказ, Докладчик обращается к нему как к «нашему главному адвокату и нашему Отцу»[1154], практически такое же обращение мы находим в начале Наказа[1155]. Мы не должны поддаться соблазну и решить, что термин «наш отец» означает принадлежность епископа к группе конверсо (точка зрения, поддерживаемая учёными в течение некоторого времени). Докладчик называет его «наш отец» символически — то есть в смысле расположенного к конверсо надёжного защитника. Докладчик добавляет: «Мы все, и я в частности, видим Вас таковым (т. е. «отцом»), потому что я никогда не видел никого, кто бы сделал мне столько добра, как Ваше преосвященство, без того, чтобы я сделал что-либо для него с моей стороны, и без того, чтобы я заслужил это»[1156]. Докладчик ясно просит его об особой услуге, не такой, которая базируется на естественном заявлении о близости, и это также заметно в начальных фразах Наказа, где он ручается епископу не только за себя, «но также и за всю бедную преследуемую нацию того же человеческого происхождения, что и Господь наш, Иисус Христос во плоти»[1157]. Это обращение к человеку, который был весьма расположен к Докладчику и к конверсо вообще, но это обращение к человеку, не принадлежащему к этой группе.

В Наказе содержатся три вида аргументов, которые могут быть обозначены как религиозные, правовые и социальные. Но они взаимосвязаны и основаны, в большей или меньшей степени, на базе христианской идеологии. Тем не менее каждый из них направлен, в основном, если не полностью, к различным членам группы принца. Так, религиозные доводы направлены прежде всего к епископу Куэнки, дону Лопе. Часть правовых аргументов, относящихся к каноническому закону, тоже, разумеется, предназначается ему, в то время как другая их часть, имеющая дело со светским законом, предназначена главным образом принцу. Социальные аргументы, имеющие в виду также и принца, направлены, как мы увидим, специально к его фаворитам, Пачеко и Хирону.

Докладчик открывает представление своих доводов утверждением, которое рассчитано на то, чтобы произвести впечатление на лидера Церкви. Первым делом он пытается доказать, что толедские преследования ударили не только по марранам, но также, и даже много больше, по Церкви в целом, потому что они подвергли угрозе продвижение воинствующей Церкви и даже угрожают вообще остановить его. В действительности, отмечает он, они уже принесли два очевидных негативных результата: во-первых, они остановили крещение евреев и других иноверцев (мусульман) и, во-вторых, опорочили конверсо до такой степени, что «породили у некоторых из них потребность уйти в страны мавров и другие королевства с целью снова стать евреями»[1158]. Никто не должен быть удивлён, заметив первое явление (то есть прекращение перехода в христианство), «потому что, увидев, как скверно отнеслись [«старые христиане»] к тем, кто пришёл к [христианской] вере», так же как и к «их потомкам», которые уже родились христианами, кандидаты на обращение среди евреев и прочих пришли к уверенности в том, что если совершат крещение, то их ждёт такая же участь. В результате они остаются в своём неверии, «они продолжают богохульствовать против веры каждый день», и «они будут продолжать богохульствовать» и в будущем, если продолжающиеся сегодня преследования не прекратятся[1159].

То, что некоторые конверсо теперь заново оценивают целесообразность их превращения в христиан и даже думают о «возвращении» к иудаизму, должно рассматриваться как опасный сигнал для будущего, даже если в данный момент число таких марранов весьма ограничено. Согласно Докладчику, эти случаи «переоценки» их религиозной позиции наиболее часты в среде малообразованных — среди первоначально обращённых, которые просто уцелели в результате крещения и не особенно разбираются в вопросах веры[1160]. Тем не менее сам факт, что такие мысли возникают у людей, которые жили — и хотели жить — как христиане, указывает на то, что в рядах христианского общества происходит некий зловещий и глубоко ошибочный процесс, нечто, дающее этим людям причину для такой радикальной перемены в их сердцах. Можно понять, что привело их к таким мыслям, потому что они говорят: «вера не защищает их от злодейств», которые выпали на их долю в результате крещения, и на деле они «преследуемы больше, чем евреи»[1161]. Соответственно, они ищут помощи и поддержки в разных направлениях.

Всё это, конечно, «скверная услуга Богу, посрамление и посягательство на нашу Святую Католическую Церковь»[1162]. Это противоположно христианству и является ударом по надежде привести евреев — как и всех иноверцев — в лоно Церкви, в паству Христа. Христианский епископ, приверженный воинствующей Церкви не меньше, чем целям триумфальной Церкви, не может равнодушно смотреть на ситуацию, при которой Церковь теряет скорее, чем завоёвывает, души; количество верных религии уменьшается, а число «богохульствующих» возрастает. Но именно это происходит и будет продолжаться; это то, что обязательно случится, если толедским негодяям будет дозволено продолжать их гнусную кампанию.

Таким начальным выстрелом Докладчик открыл свой Наказ. Это было в основе своей моральным аргументом, рассчитанным на то, чтобы пробудить чувство долга епископа ко всем, без какого-либо различия, членам Церкви, и его особую отеческую ответственность за тех, к кому скверно относятся и кто взывает к его помощи. Но это было ещё и прагматичным политическим аргументом, способным найти отклик у такого агрессивного церковника, как Барриентос, который, будучи приверженным идее воинствующей Церкви, мог противостоять всем и каждому, кто ставит препоны экспансии Церкви. В этом случае аргументы Докладчика могли быть направлены на достижение определённой психологически-технической цели, потому что они могли создать епископу условия пересмотреть и оценить, с одной стороны, конфликт внутри христианского общества, а с другой — антимарранское движение толедцев, отражённое в «Толедском статуте».

Правовые соображения

Среди различных специфических аргументов мятежников те, что касались законности «Толедского статута», выглядели для Докладчика наиболее угрожающими. Мятежники заявили, что их Статут зиждется на старых и устоявшихся законах, а если это так, то как же можно утверждать, что они представляют собой надругательство над религией? Вдобавок они настаивали на том, что их действия находились в согласии с гражданским законом, а в этом случае никак нельзя утверждать, что они действовали вразрез с законами государства. Их первое заявление представляло большой интерес для епископа, второе же имело особое значение для инфанта Энрике. Первейшей задачей Докладчика было доказать им обоим, что эти утверждения мятежников были абсолютно беспочвенны.

Указывая на якобы законную основу Статута, Докладчик чётко разъяснил, что существуют только два закона, которые при отсутствии доказательств в пользу противного могут ограничить права всех обращённых евреев, вне зависимости от их религиозного поведения. Один из них — канонический закон, а другой — светский (который, как саркастически добавил Докладчик, был канонизирован Маркильосом)[1163]. Первый представлен в шестьдесят пятом декрете Четвёртого Толедского собора 663 г., который запретил предоставлять общественные должности «евреям и тем, кто из евреев»[1164]. Второй закон включён в старое фуэро, составленное королём Эгикой около 693 г., и оно запрещает «евреям, как крещёным, так и некрещёным» свидетельствовать против христиан[1165]. В то время как второй декрет никогда не был включён ни в один из сводов церковного закона — несмотря на утверждения Маркоса Гарсии об обратном — следует понять, что, как и первый декрет, оба они относятся не ко всем обращённым евреям, а только к тем, которые после обращения в христианство впали в ересь и вернулись к своей прежней религии. Именно таким образом архидьякон Гвидо де Байсио[1166], один из самых авторитетных толкователей Грациана, интерпретировал шестьдесят пятый канон, и именно так следует правильно понимать закон из фуэро[1167]. Придавать этим законам значение, столь определённо приписываемое им Маркосом Гарсией, означает не только слабое понимание их содержания («слабое даже для бакалавра вроде Маркильоса»), но ещё и «большое богохульство против нашей Святой Веры, против всякого смысла и против всех законов»[1168]. Более того, это будет «отъявленной ересью», которая неизбежно будет отвергнута «священной теологией» и учением её докторов, «святыми авторитетами в писаном законе, как и в законе Божьем, апостольском и каноническом»[1169]. Докладчик указывает на главу в каноне, которая особо указывает, что никто не должен быть оскорблён или лишён почёта, достоинства или должности лишь потому, что был евреем до того, как обратился в христианство[1170]. И доктора теологии, которые комментируют это законодательство, находят необходимым сделать важное замечание, что эти обращённые ни в коем случае не должны быть унижены, они скорее должны пользоваться преимуществом[1171], и это в согласии со словами апостола Павла: «сперва еврей, и [затем] грек»[1172].

Здесь мы должны остановиться и сказать несколько слов о понимании этих двух законов, на основе которых мятежники построили свой Статут, потому что это поможет прояснить тенденцию мысли Диаса и его базисного подхода к проблемам закона, а если быть точнее, «христианского» закона, который определяет его позицию в этом деле. Для него было правильным требовать, чтобы закон из Fuero Juzgo^{12}, отнимающий у крещёных евреев право свидетельствовать против христиан, рассматривался вкупе с каноном Четвёртого Толедского собора, закрывавшим им доступ к общественным должностям. Оба закона были, как отмечает Докладчик, приняты в тот же период (седьмой век) и в том же месте (Толедо), оба были порождены теми же социальными, политическими и религиозными условиями вестготской Испании того времени, и оба пытались разрешить одну и ту же проблему «евреев, крещёных или нет». Но Докладчик, разумеется, ошибался, пытаясь прочитать их с тем значением, которого они совершенно очевидно намеревались избежать. Конечно же, эти законы не имели в виду, как он предполагал, определённый «сегмент» или «тип» конверсо, а всех их без исключения. И фраза — «те, кто из евреев» — имеет безусловное расовое значение. Действительно, цель этих законов состоит, как мы видим, в том, чтобы прояснить, что в тех вопросах, о которых идёт речь, нет никакой разницы между евреями и выкрестами, а также между разными классами обращённых. Отсюда: если христианская политика должна была определяться первоначальными намерениями этих законов, то интерпретация Маркоса Гарсии была верной, а Диаса — ошибочной.

Тем не менее христианская политика не определялась только этими законами. В общем и целом, Церковь постоянно противилась любой дискриминации обращённых вообще, а евреев в частности. Что мог делать Докладчик, столкнувшись с этими противоречащими друг другу позициями? Он сделал то, что делали в подобных случаях до него комментаторы закона (такие как Гвидо де Байсио, которого он цитировал, а также и другие). В эпоху, которая почти что не делала уступок критическому, историческому подходу к церковным документам, когда церковное законодательство всех времён было охвачено в одно сцементированное целое как неотъемлемая часть крепко связанной системы, никакие противоречия в терминах и точках зрения не могли быть допущены ни в какую из частей системы. Отсюда любой закон, конфликтующий с другими частями канонического законодательства, должен быть «координирован» с этими частями, что означает — соответствующее «объяснение». Поэтому Докладчик сделал то, что должен был сделать при подобных обстоятельствах умелый церковный юрист: он «интерпретировал» два-три исключения так, чтобы привести их в согласие с остальными, или, если быть точнее, с преобладающей частью христианских учений. Гарсия тоже представил, по существу, часть закона как якобы отражающую закон в его целостности, но он отказался видеть, что в интересующем его вопросе закон в целом был непоследователен. Разница между Диасом и Гарсией состояла главным образом в том, что первый хотел приспособить исключение к закону, в то время как второй хотел превратить исключение в закон. Не может быть сомнения в том, кто из них был «еретиком», то есть отступил от преобладающей и общепринятой позиции Церкви.

Продемонстрировав, как он думал, что теория Гарсии полностью противоречит каноническому закону, Докладчик продолжил, чтобы показать её конфликт и со светскими законами страны, и с привилегиями, дарованными королём. Мы видели, как он преподнёс закон о еврейских обращённых, включённый в «Фуэро Хузго» (Fuero Juzgo) (тот, что запрещает им свидетельствовать против христиан), и мы видели, как он толковал этот закон таким образом, что он относится не ко всем марранам, но только к некоторым, то есть к тем, кто вернулся к иудаизму. Каким, однако, было отношение закона к искренним и стойким обращённым евреям, то есть к тем, которые были признаны Церковью полноценными христианами для любых целей? На этот вопрос, как указывает Докладчик, кодексы страны дают ясный ответ, потому что законы «Партиды», составленные Альфонсо Мудрым, запрещают любую дискриминацию обращённых из иудаизма и провозглашают их полное равенство со всеми остальными христианами. Докладчик говорит, что Маркильос тщетно пытается сослаться на «Фуэро Хузго». Даже если он правильно понял закон (что на самом деле не так), это не был закон, могущий служить нормой поведения людей в наше время, «потому что страна должна руководиться законами «Партиды», и никакими другими законами»[1173], включая и те, что в «Фуэро Хузго». Причина такова: последние были заменены законами «Партиды», которые стали руководящими законами королевства, то есть единственными законами, действующими на практике в Кастилии. Более того, те же законы об обращённых из иудаизма (то есть те, что включены в «Партиды») были подтверждены Альфонсо XI в «Уложении Алкалы» (1348) и, сверх того, получили дополнительную силу в законах, изданных нынешним королём, Хуаном II[1174]. Всё это, несомненно, демонстрирует позицию, занятую светским законом в вопросе прав конверсо. Но, кроме всего этого, существует ещё и закон по этому вопросу, изданный одним из королей Кастилии, столкнувшимся с проблемой, похожей на ту, что зачумляет нашу страну сегодня.

«Шестьдесят лет назад, — говорит Докладчик, — тот же самый вопрос встал перед королём Энрике III. То было время, когда дон Педро Тенорио служил архиепископом Толедо и когда многие толедцы были обращены в христианство. Тогда иные среди них, такие как Маркильос [сегодня], высказали об этих обращённых такое же мнение», а именно то, что марраны не должны получить равенство в правах [с другими христианами]. Но король, в согласии с его советом, думал иначе. Он «провозгласил обратное», и «письмо о привилегиях, которое он дал по этому поводу, было также подписано архиепископом и д-ром Перианьесом [представляющим королевский совет]»[1175].

Как минимум дважды на протяжении своего царствования, и всего лишь за пять лет до него, в 1444 г., Хуан II декларировал, как мы указали, равное отношение к «старым» и «новым христианам»[1176]. Но при этом Докладчик просто упомянул Хуана II среди других подтвердивших старые законы. И вместо того, чтобы указать на самые последние действия короля, Докладчик предпочёл отнестись к декрету другого короля, изданному более чем столетием ранее. Здесь, несомненно, сыграли роль тактические и психологические соображения.

Начать с того, что Хуан II не пользовался слишком большим уважением со стороны своего сына, наследного принца Энрике, которого Докладчик намеревался убедить. Инфант, который часто пренебрегал приказами отца, вполне мог предположить, что и у толедцев найдётся причина последовать его примеру и наплевать на указы короля касательно конверсо. На самом деле эти декреты были объявлены мятежниками недействительными по причинам, которые принц мог признать весомыми: во-первых, они на деле были эдиктами Альваро, а не собственными эдиктами короля, изданными им по своей инициативе, а во-вторых, при их издании король не проконсультировался, как этого требовал закон, с горожанами[1177]. Таким образом, избежав детального представления законодательства Хуана II, Докладчик сконцентрировался на представлении позиции Энрике III, который был почитаемым всеми королём и чьё законодательство по этому вопросу было подтверждено и подписано его советом — не тем, про который мятежники могли сказать, что он был «подобран» коварным Альваро де Луной, а настоящим советом, включавшим в себя грандов королевства и Педро Тенорио, архиепископа Толедо, который был одним из самых уважаемых церковников Кастилии. И государство, и Церковь были, таким образом, должно представлены при издании этого конкретного декрета, который указывал на то, что духовные и светские власти заняли одну и ту же позицию в проблеме конверсо. Соответственно, Докладчик говорит:

Докладчику было ясно, что в любой предстоящей дискуссии между принцем и толедцами о социальном статусе конверсо толедцы будут утверждать, что законы страны дают им право следовать политике «Толедского статута». И потому что могло быть полезнее для принца и его советников, чем иметь перед собой этот адекватный документ, который представляет юридическую позицию по данному вопросу как Церкви, так и государства? И помимо того, он относится практически к аналогичной ситуации (враждебной реакции на равенство конверсо) в том же самом городе Толедо. Соответственно, Докладчик послал Барриентосу копию привилегии Энрике III вместе с последней папской буллой в двух вариантах (латинский оригинал и перевод на испанский язык). Он также предоставил ему копию декреталии Eam te из De Rescriptis, относящиеся к этому делу каноны Базельского собора и доказательство того, «что законы «Партиды» желают и приказывают исполнять, соблюдать и хранить в этом случае, как обычай на все времена в этих королевствах и во всей Божьей Церкви»[1179].

Все эти документы определённо должны были служить арсеналом правового оружия для использования против толедских лидеров, если они будут настаивать, как предполагалось, на своём законном праве делать то, что они делали. С чисто юридической точки зрения этот материал выглядел вполне достаточным, чтобы преодолеть возражения толедцев на правовой основе, но Докладчик понимал, что помимо правового аспекта необходимо в той же мере рассмотреть и другие аспекты Статута. Он знал, что их подразумеваемый смысл и возможные последствия для христианского общества выходят далеко за рамки того, что можно получить от простого выставления напоказ незаконности Статута. Поэтому он решил исследовать Статут также и с других относящихся к делу точек зрения, и прежде всего с позиции политики и практики христианства за всё время существования Церкви.

Церковь и конверсо

Согласно Докладчику, политика Церкви и её традиции отвергали дискриминацию против обращённых из иудаизма, и это ясно даже при самом поверхностном анализе. По существу, учение Церкви по этому вопросу не позволяет иного вывода. «Священное Писание в ряде мест гласит, что все должны почитать тех, кто пришел к Вере, и относиться к ним, как к братьям, и предоставить им долю в наследовании земли и прочих вещей, как получают те, кто уже находится в Вере. И если это сделано, как это должно быть — по закону Писания [т. е. Ветхого Завета], который есть намёк на истину, то насколько же больше это должно соблюдаться Законом Благодати [т. е. Нового Завета], который есть та же истина, предсказанная и обещанная»[1180]. Действительно, говорил Докладчик, если в христианстве есть место взглядам, распространяемым Маркильосом, «я не сумею объяснить, как это совместимо с тем фактом, что святой канон и гражданский закон, с одной стороны, и Святые Отцы и Доктора Церкви — с другой, говорят нам, что те, кто находятся за пределами веры — и в особенности евреи — должны быть призваны к ней [даже] обманной лестью, и просьбами, и благами, и другими путями добрых и учтивых наставлений… И христиане должны помогать, утешать и почитать их и вести себя с ними по-братски, и дружелюбно, и даже с любовью, не делая различия между старыми [христианами] и новыми»[1181]. Более того, «старые христиане» должны в определённых вопросах отдавать предпочтение новообращённым, они должны предоставлять им больше возможностей, чем прочим христианам, до тех пор, пока те не врастут и не пустят корни в вере, так, как это делается по отношению к послушникам в религиозных орденах. Именно это постановил Базельский собор, «собор, в котором участвовали посланцы Кастилии», — и это то, что Церковь делала, когда она поднимала обращённых из иудаизма во все учреждения её иерархии, включая наивысшие, т. е. папство. Разве не был Лин, первый Римский Папа (после св. Петра), сыном еврея, Иуды из Вифлеема? И не был ли св. Юлиан в VII в. конверсо и сыном еврея? Более того, не был ли он архиепископом Толедо, того самого города, где еретики утверждают и требуют с такой наглостью не допускать назначения обращённых из иудаизма на церковные посты? В настоящее время не только в Испании, но и в других странах есть прелаты, которые пришли из этой нации[1182]. Поэтому не может быть вопроса о практике Церкви и её политике по этому поводу, начиная с её самых ранних дней.

Глубоко изучив закон, изданный против конверсо в Толедо, Докладчик отметил, что в нём заложено гораздо больше, чем обыкновенное грубое нарушение освящённой временем политики Церкви, её норм и обычаев. То, о чём идёт речь, было специфической теорией, оправдывавшей эти нарушения и определённым образом поддерживающей их. Это, по словам Докладчика, была расовая теория, которая выносит эту проблему за рамки нарушения закона и приводит её к прямой конфронтации с центральными христианскими догмами. Следовательно, эта теория должна рассматриваться как фундаментально противоречащая духу и самой сущности христианства.

Именно эту теорию больше, чем что-либо другое, Докладчик хотел опровергнуть в этом документе, и, по существу, он посвятил этой цели большую часть Наказа. Он сказал, что допущение того, что христианство узаконило дискриминацию против конверсо, будет «великой» и «отвратительной» «ересью»[1183]. Это напрямую противоречит христианской доктрине, выраженной в обоих Заветах, Ветхом и Новом, противоречит учениям Отцов Церкви и источникам христианской теологии, принижает, если не полностью отрицает, то, что находится в некоторых постулатах веры[1184]. Среди прочих вещей это выхолащивает догму о крещении, которая является центральной в христианской религии. Утверждение о том, что новообращённый всегда сохраняет и приносит с собой в своё христианское бытие все аморальные качества и склонности своей дохристианской жизни, аннулирует веру в эффективность крещения, которое, как предполагается, делает его «новым человеком». И действительно, как верят все истинные христиане, «оно очищает и освобождает его от всех упрёков и обвинений, так что он не должен быть подвержен епитимье, оно очищает от любых грехов настолько основательно, что не оставляет никаких следов порока»[1185]. Ясно, что не может быть «нового человека», если «старый» не изменился — и более того, если он никогда не может измениться, как утверждают теоретики расизма.

Если их теория должна рассматриваться как антихристианская, исходя из общих основ христианской доктрины, то её следует видеть худшей вдвойне из-за её расистской позиции — или, точнее, сосредоточенности на еврейской расе. Потому что теория, которая наваливает груды грязи, позора и бесчестья на всю еврейскую расу, включая обращённых, из чисто расистских соображений, находится в таком резком противоречии с церковными идеями, как и с историей, культом и богослужением христианства, что, будучи принятой, она неизбежно должна будет отвращать от христианства. Невозможно быть приверженцем этой теории и одновременно считать себя христианином и «защитником всего связанного с этой верой», потому что «как можно почитать праздники Господа Бога нашего, Главы нашего, который пришёл во плоти из этого племени [евреев], или пресвятой Девы Марии, Его матери, или апостолов святых и мучеников, которые [точно так же] были того же племени», или «тех, кто Священное Писание определяет как «основу божественного Избрания» (т. е. всего христианского мира)[1186]. «Потому что [в основном] мы постимся на их бдениях и очень редко на других, потому что именно они явились основанием Божьей Церкви, и ими, и их словами мы крещены, им мы исповедуемся каждый день, и их авторитетом, основанном на Божьей воле, папы и прелаты прощают нас. Отсюда следует, что властью, переданной ими священникам, исповедникам, которые действуют как их агенты, последние отпускают нам наши грехи[1187]. Короче, когда мы рождаемся и умираем, когда мы молимся и присутствуем при мессе — «мы всегда с ними, и мы никогда не отделяем себя от них, если хотим быть христианами»[1188].

Если христианин гнушается еврейской расы, то, логически рассуждая, он должен гнушаться христианства и даже питать отвращение к самому себе как к христианину, потому что христианин является таковым благодаря тому факту, что евреи, и только они, создали эту веру, основали Церковь и служат по сей день её главным источником вдохновения. Невозможно игнорировать этот вклад или избегать признания его непрекращающегося влияния на жизнь каждого христианина. И несмотря на эти решающие факты, включая то, что Сам Спаситель, Господь наш, Сын Божий во плоти, пришёл именно из еврейской, и никакой другой, расы, «мы убиваем тех, кто из этой расы, грабим и бесчестим их» — и делаем это «в то время, когда Церковь ежедневно молится Богу, чтобы Он привёл их в Его веру»[1189].

Никто не выставил на свет с большей силой и остротой противоречие между тем, чем христианство обязано евреям, и тем, чем оно на практике расплачивается за свой долг перед ними. В этот момент Докладчик думал не только о Гарсии и его фанатических последователях, и не только о конверсо, их мишени. Он думал о поведении всех христиан — или точнее, о христианах как едином целом — по отношению ко всем принадлежащим к еврейской расе, обращённым в христианство или нет. Обратите внимание, как тонко он перешёл от ограниченного к более обобщённому обвинению: «Мы убиваем тех, кто из Его расы» и т. д. «Мы», все христиане, а не только еретики — противники марранов, и «те, кто Его расы», а не только обращённые[1190]. Фразы вырываются из-под его пера почти бесконтрольно, скрывая под тонкой, но едкой иронией болезненную правду, которую он хочет спрятать. Если его попросят разъяснить, то он, конечно, сможет сказать, что под словом «мы» он имел в виду общее представление о всех христианах в глазах преследуемых марранов — «мы», которые преследуем, и «мы», которые терпимо относимся к преследованиям, позволяя злодействам оставаться безнаказанными, как будто они вовсе и не преступления. Нет сомнения в том, что всё может быть понято из этого утверждения — и Докладчик, безусловно, ссылается на него тоже. Но из этой тонкости поднимается звенящий голос протеста — протеста еврея против всего христианского мира за его шокирующую неблагодарность еврейскому народу, за его циничное и жестокое поведение по отношению к народу, который внёс самый большой вклад в христианство.

Истинный христианин, будучи обращённым из иудаизма, не мог чувствовать иначе. Ничто не раскрыло этот цинизм так демонстративно, как другое противоречие, причинившее ему ещё большую боль, которое было неотъемлемой частью того же поведения, — противоречие между тем, каково должно было быть отношение к обращённым согласно требованиям настоящего христианства, и тем, как на самом деле относились к ним обширные сегменты христианского общества. По существу, это конфликт между теорией и практикой, между теми, кто держится и за то и за другое, и отсюда — циничное лицемерие, вновь возникающее из этих резких обвинений. Но всё это на языке Докладчика представлено — или как минимум рассчитано на это — как конфликт между христианством, с одной стороны, и его последователями — с другой, между «Божьей Церковью» и обществом, которое странным образом считает себя христианским. Конечно же, Церковь воспринимается Докладчиком в определённом смысле как абстрактная, неизменная, монолитная данность, отражающая свою ведущую роль и свои учения в чистом духе христианства, его теории и принципах. Разумеется, этот взгляд не соответствует реальности — то есть множеству проявлений Церкви в реальной жизни, — и Докладчик показывает себя проницательным наблюдателем. Тем не менее это возвышение Церкви не должно рассматриваться как произвольный шаг, предпринятый из тактических соображений. Это было важнейшим компонентом идеологии конверсо и являлось становым хребтом марранской психологии, которая удерживала их от потери всякой надежды и провала в тёмные бездны отчаяния. И, вдобавок ко всему, это было поведением, поддержанным немалой долей исторического опыта, потому что именно к Римской церкви марраны обращались как к последнему убежищу в часы испытаний, и именно к папам неоднократно обращались конверсо с призывом о помощи и облегчении их страданий. И на самом деле Церковь многократно и неустанно, на протяжении трёх поколений протягивала им руку помощи. И теперь голос папы громко прозвучал в их защиту.

Да, Церковь действительно представляет собой сердце, душу и абсолютную правду христианства — в этом Докладчик был уверен, как были уверены многие лидеры конверсо в то время. Не мог он сомневаться в том, что её позиция по отношению к обращённым (и обращённым из иудаизма, в частности) останется такой же, какой была и должна быть, как это указано выше. Если конверсо видели по отношению к себе такую сильную вражду и такое попрание самых основных прав, то это было виной не Церкви, а тех, кто, формально считаясь её членами, пренебрегал её политикой и насмехался над её распоряжениями, тех, кто стремился заменить каноны Церкви своими собственными правилами. Хуже того, они отвергали церковные доктрины и заменяли их теориями, противоположными доктринам Церкви, якобы являясь её истинными последователями. В этом заключалась особая опасность кампании, которую вели такие люди, как Маркильос. Они распространяют «великую ересь» — разумеется, «великую» в том смысле, что это никак не соответствует чему-либо истинно христианскому, и остаётся удивляться тому, «как набожные христианские уши могут слышать это или как верные христиане могут терпеть это»[1191]. Но Докладчик слишком хорошо знал, что многие католики не только слышат и терпят, но ещё и поощряют и всей душой поддерживают. Очевидно, что, как и другие еретики, выразители «расовой» ереси преуспели в одурманивании многих верующих и таким образом привели их на тропу зла.

Придерживаясь этой позиции, Докладчик делает смелый шаг в защиту конверсо. Если упомянутая ересь сбила с толку столь многих «старых христиан», как это произошло, следует ли удивляться тому, что само по себе появление этой ереси, захватившей такую большую группу последователей в христианстве, запутало и привело на ложный путь некоторых «новых христиан», хотя и непохожим образом? При этих обстоятельствах ни для кого не должно быть неожиданностью, что среди конверсо появилось несколько отступников. Скорее следует поражаться и восхищаться стойкой верностью христианству, его учениям и институциям, продемонстрированной этой группой в целом. Когда новообращённый принимает во внимание всё это — то есть то, что он видит, и то, от чего страдает, — «какое же терпение требуется ему, чтобы продолжать быть приверженным католической вере [которую он принял], и какую силу воли должен он иметь, чтобы следовать тому, что каждый добрый христианин должен делать?» Как может он понять, что к нему, который обратился в христианство и примкнул к верующим, «должны относиться ipso facto (лат. тем самым) как к тому, кто сбился с пути, и он должен терпеть такие страшные оскорбления и наказания, не согрешив хоть в чем-то? Как могут реагировать конверсо, «когда они лишены всякого почёта, достоинства, должности и заработка в качестве еретиков и иноверцев, когда такая опороченная личность, как Маркильос, еретически утверждает это?»[1192] Ответ на этот вопрос очевиден.

Еретики и иудействующие

Тем не менее не следует видеть в этом какой-либо попытки оправдать отступников среди марранов. Докладчик старается объяснить, как и почему может произойти перелом в религиозном мышлении некоторых «новых христиан». Но одно дело объяснить, почему при определённых обстоятельствах человек может оступиться или поддаться соблазну совершить преступление, а другое дело — смотреть сквозь пальцы на совершённое преступление и простить преступника. Понимание ни в коем случае не является эквивалентом прощения. Однако понимание необходимо лидерам Церкви, чтобы знать, что делать с ересью Маркильоса, и предотвратить её вредные последствия. Конечно, оступившиеся должны быть соответствующим образом наказаны, если они не раскаиваются после соответствующего предупреждения, но решение проблемы не в наказании оступившихся, а в устранении причины их ошибки — то есть в преследовании ереси Маркильоса.

У Докладчика не было сомнения по поводу необходимых мер для остановки развития опасного движения. Он с ясностью указал, что если Маркильос продолжит насаждать свои идеи среди верующих, то он должен быть подвергнут наказанию, провозглашённому христианским законом и практикой для еретиков. Наказанием было сожжение на костре, которое Докладчик полностью поддерживал как средство против неизлечимых ересей. Он не оставил сомнения по поводу природы преступников, которым полагалось это чудовищное наказание: упрямые еретики, которых предостерегли должным образом, но те демонстративно отказались исправить свой путь. Чтобы никто не усомнился в том, что он поддерживает законы против ереси как общий принцип, а не только применительно к Гарсии и его последователям, Докладчик заявляет, что он не поколеблется рекомендовать применение этих законов к любому обращённому еретику, вне зависимости от того, пришёл ли он из иудаизма или из другой религии. Если найдётся, как он говорит,

То, что еврейский обращённый, который отступил от Веры, должен быть субъектом особо жёсткого наказания, является теорией, заимствованной Докладчиком из арсенала своевольных антимарранских Отцов Церкви[1194]. Но то, что интересует нас в этом моменте, это не теоретический источник сам по себе, а то, как Докладчик его применяет. В то время как он выказывает своим отношением к субъекту — т. е. способу наказания еретиков — убеждение в том, что его собственная группа, взятая в целом, практически свободна от бича ереси, он с ещё большей ясностью указывает на свою озабоченность распространением ереси Маркильоса. Его заявление о том, что он первым поднесёт факел к костру еретиков, если таковые будут найдены среди «новых христиан», является просто драматическим способом показать свою нейтральность и усилить требование о применении этой формы наказания к Маркильосу. Он явно пришёл к убеждению, что только самыми строгими мерами, включая сожжение на костре, можно остановить кампанию расистов. Наверное, он мог бы искать и найти оправдание, чтобы показать большее сочувствие к вернувшимся в иудаизм, чем к еретикам, чьё религиозное прошлое и его корни никогда не были иными, чем христианскими. Но Докладчик не искал таких оправданий. Напротив, он возложил ещё большую ответственность за преступления на «новых христиан», чем на «старых». В этом, безусловно, есть нечто большее, чем простая демонстрация объективности. На самом деле, он здесь и вовсе не объективен, а скорее настроен дискриминационно против «новых христиан». Но эта дискриминация могла быть чисто формальной. Как мы видим, он действительно осмеливается сказать то, что говорит, потому что не верит в то, что среди конверсо было сколько-нибудь заметное количество еретиков (т. е. иудействующих), и кроме того, если некоторые имелись, их непреклонность не была такой, какую невозможно излечить действенным наставлением. Таким образом, как верил Докладчик, конверсо находились далеко от стадии сожжения еретиков.

Однако недостаточно просто сделать этот вывод, потому что на вопрос: «Много ли среди марранов иудействующих?» — Фернан Диас дал однозначный, категорически отрицательный ответ.

Так, относительно тех, в чьих головах могла возникнуть мысль о бегстве из Испании с целью уйти в страны мавров, а там вернуться к иудаизму, Докладчик говорит, что их число сегодня невелико — «потому что я сомневаюсь, что во всём Толедо наберётся десяток таких»[1195]. Следует отметить, что он, оговаривая это утверждение, добавляет, что подобные мысли могут возникнуть только у тех, кто, с одной стороны, мало понимает (que non tanto entienden), а с другой — прожили часть своей жизни как евреи[1196], а таких в 1449 г. было сравнительно мало. Совершенно очевидно, что здесь он говорит о потомках тех, кто сами крестились в 1391 или 1412 гг. Прежде всего, именно среди них у кого-то могла развиться — и, возможно, под давлением обстоятельств развилась — склонность «вернуться» к иудаизму. Но о чём это говорит в общем плане? Если в таком большом городе, как Толедо, могло быть не более десяти кандидатов на «возвращение» или эмиграцию в мусульманские страны, их общее число в Испании должно быть, по его мнению, чрезвычайно малым.

Но этим не ограничивается то, что он хотел сказать по данному поводу. Критикуя основную концепцию Маркильоса по отношению к еврейским обращённым вообще, он доказывает, что в том, что касается конверсо в Испании, эта концепция особенно нелепа. Кто они, испанские «новые христиане»? В подавляющем большинстве случаев потомки тех евреев, которые перешли в христианство за сорок-шестьдесят лет до того, и, поскольку дело обстоит именно так, «я не могу понять, как можно называть обращёнными тех, кто являются детьми или внуками христиан, тех, кто родились в христианстве и не знают ничего об иудаизме или его обрядах»[1197]. Поскольку в середине XV в. потомки еврейских обращённых в христианство составляли подавляющее большинство «новых христиан», мы можем, полагаясь на Докладчика, заключить из сказанного выше, что абсолютное большинство марранов были христианами и видели себя исключительно таковыми. Они не считали себя и не хотели, чтобы их считали «обращёнными». Рождённые христианами, они с детства знали только свою изначальную религию — христианство — и, таким образом, не имели понятия об иудаизме ни в теории, ни на практике, и по причине этого незнания иудаизма они, естественно, не могли следовать ему. Таким образом, мы имеем здесь категорическое, основанное на логике и фактах отрицание обвинений, выдвинутых антимарранской партией касательно «иудаизма» конверсо.

Мы располагаем другим свидетельством по этому вопросу, относящимся к тому же времени, пришедшим, однако, из совершенно иного направления, и это свидетельство говорит практически тем же языком. В Соответствии, датированном около 1450 г., знаменитый алжирский раввин Соломон Дуран говорит нам, что не следует упрекать потомков «новых христиан», обращённых из иудаизма, в вере в христианство или в их антиеврейском поведении, поскольку воспитанные с детства как христиане и верящие в то, чему их учили их отцы, они абсолютно невежественны в вопросах иудаизма, его предписаний и, соответственно, того, на чём он стоит[1198]. Это прямое подтверждение того, о чём говорит только что цитируемое нами утверждение из Наказа по поводу конверсо (почти все они в 1449 г. были «потомками» конверсо), и косвенно подтверждает утверждение Диаса о христианском характере поведения конверсо и ничтожности количества «иудействующих» среди них.

Возможно ли, что враги конверсо обладали ложными сведениями о религиозных обычаях последних и, таким образом, их атаки на конверсо были результатом искреннего недопонимания? Докладчик отвергает такую возможность. Признаки христианства конверсо были, по мнению Докладчика, слишком ясны и очевидны, чтобы быть незамеченными и ложно истолкованными, и контраст между ними и антимарранскими обвинениями слишком резок и кричащ[1199]. Из этого он сделал вывод, что противники марранов с полным знанием использовали ложные обвинения в своей кампании и, соответственно, их атаки на конверсо исходили из других причин, а не из тех, о которых они заявляли. Но тогда в чём заключались их истинные причины? Похоже, что Докладчик не имел сомнений по этому поводу. Их причины, как это видел Фернан Диас, были не морального и духовного порядка, но аморального и материального свойства. Ими руководила «неумеренная алчность» и ничем не сдерживаемая страсть преследователей марранов «разграбить их собственность» — страсть, которая являлась «корнем всех зол»[1200].

Так Докладчик даёт то же объяснение антимарранским взрывам в Толедо, которое мы находим в хрониках того времени[1201] и в свидетельствах других марранских лидеров[1202]. Жадность и страсть к земным благам была корнем всех беспорядков, а вовсе не рвение наказать обидчиков религии. И не могло быть места для такого рвения — просто потому, что не было этих обидчиков. Таким образом, во всём, что касается религии, марраны были невинными жертвами.

Это прямое свидетельство о состоянии иудаизма среди марранов и количестве возможных иудействующих в их среде, сделанное одним из самых ответственных представителей общины конверсо в то время. Оно говорит нам вкратце, что в середине XV в. — то есть до начала Толедских преследований — иудаизм среди марранов практически не существовал. Мы должны подчеркнуть, что это свидетельство отнюдь не единственное. Оно находится в полном согласии с другими свидетельствами, весьма авторитетными и в высшей степени достойными доверия, пришедшими к нам из той эпохи. То, что Докладчик говорит о религиозной позиции марранов второго и третьего поколений, подтверждается, как мы видим, еврейскими источниками и представлено как общеизвестная истина, которую никто не может отрицать всерьёз. Далее, то, что он говорит о толедских судах и результатах их расследования, полностью, как мы покажем, поддерживается другими источниками того времени. И, наконец, его слова о возможном числе иудействующих марранов в то время следует понимать в свете его более широких взглядов на потомков первоначальных новообращённых. Так как эти потомки составляли в то время подавляющее большинство марранов, малочисленность иудействующих, как это описано Докладчиком, укладывается в общую картину.

Разумеется, это не более чем приблизительная оценка, и он мог определить число иудействующих в Толедо значительно ниже, чем это было на самом деле. Возможно, ближе к правде было бы насчитать пятьдесят или даже сто, а не десять, но это не изменит общего впечатления, которое он хотел передать. Всё равно их количество останется весьма незначительным, даже если это может привести к заключению, что маленькие группы (или их зародыши) иудействующих марранов существовали в Испании, в особенности в больших городах, и, возможно, они были рассеяны по всей стране. Докладчик должен был тем не менее счесть такое заключение ошибочным, и может быть именно из желания отрицать такую мысль или, скорее, показать её абсурдность он назвал столь низкую цифру.

Конечно, сегодня такое утверждение звучит крайностью, а всякая крайность граничит с преувеличением. Тем не менее сам по себе экстремизм этого и других его утверждений говорит парадоксальным образом в их пользу. Мы должны помнить, что автор этих утверждений был одним из крупнейших испанских юристов своего времени, человеком, которого занятие своей профессией научило тщательно взвешивать свои слова. Более того, его должность Докладчика — того, кто периодически сообщал королю обо всём, что могло заинтересовать королевскую администрацию, — заставляла его следить за достоверностью предоставляемых им сведений и не допускать их явного противоречия фактам. Поэтому, если бы в Кастилии и в Толедо было большое число конверсо, приверженных иудаизму, Докладчик не мог бы сказать, что в Толедо «может быть десяток» таких личностей, или провозглашать невиновность группы в целом в таких сильных и недвусмысленных выражениях. Он не мог бы отметать обвинения толедцев [в якобы неверие марранов в христианство] как облыжные, беспочвенные и проистекающие из жадности, а не чего-либо иного. Более того, в то время как Докладчик делал эти утверждения, выводы толедского расследования уже были известны широкой общественности города, и, несомненно, многие жители города знали их содержание и соответствие истине. Если бы он верил, что расследование могло дать что-то серьёзное против конверсо, с его стороны было бы глупым отрицать это, да ещё в столь безоговорочной форме. В конце концов, он обращался к таким проницательным людям, как Лопе де Барриентос и Хуан Пачеко, которые должны были вскоре посетить Толедо (или уже были там) и получить солидную информацию из достоверных источников. Непостижимо, чтобы «защита» марранов, представленная им, состояла бы из аргументов, которые легко опровергались, как противоречащие фактам.

Поэтому мы должны заключить, что Докладчик абсолютно искренне отверг существование сколько-нибудь заметного количества иудействующих среди марранов. Поскольку в любой попытке раскрыть истоки инквизиции и обнаружить её истинные мотивы вопрос о количестве иудействующих в Кастилии является вопросом первостепенной важности, свидетельству Докладчика должно быть оказано максимальное внимание, и оно должно быть изучено со всех возможных точек зрения. В изучении этого свидетельства особо важно то, что оно даёт и диагноз, и прогноз ситуации иудействования. Докладчик не игнорирует тот факт, что там и тут встречались отдельные индивидуумы, которые начинали обдумывать или проповедовать «возвращение». В этом, по существу, заключался его диагноз. Но в этих отдельных случаях он видел симптомы того, что случится или может случиться — образование трещин в солидном христианском фронте, который в тот момент демонстрировали марраны. По существу, кажется, что он не пытается уменьшить, но скорее указать на опасность поворота марранов к иудаизму из-за расового преследования — опасность, которая, по его мнению, может оказаться реальной, если преследования не прекратятся. Он пока ещё видел это просто как возможность, как что-то, что может случиться под влиянием злодеяний, и он мог чувствовать себя свободным обсуждать эту возможность именно потому, что знал, насколько позитивна реальность. В любом случае он не мог видеть никакого противоречия между своим настаиванием на религиозной невинности марранов (и чрезвычайной малочисленности иудействующих среди них), с одной стороны, и опасностью расширения, а может, и широкомасштабного расширения течения возврата к иудаизму, которое он представлял в качестве возможного развития событий, с другой стороны.

При всём этом мы не должны забывать, что он был дипломатом и тактиком, призванным отразить атаку врагов, и у него могла быть и скрытая причина занять именно эту позицию. Он, безусловно, принимал во внимание потенциал «возвращения», потенциал хотя и ограниченный, но при этих обстоятельствах реальный, и если эти случаи возвращения к иудаизму участятся, то партия Маркоса Гарсии выжмет из этого максимум в своей кампании. Указав на причину такой возможности, он переводил обвинения с конверсо на их хулителей и отводил острие резких обвинений, которое было направлено на конверсо. Если быть ещё яснее, он стремился опередить нападки, предупреждая инфанта, его фаворитов и епископа о ложном впечатлении от историй, которые они могут услышать (будь они правдивыми или вымышленными) об «иудействующих» в Толедо. А главное, он пользовался случаем предостеречь их от попадания в ловушку необузданного обобщения, которое всё время применяли противники марранов и наверняка использовали бы обобщения еще активнее, если бы обнаружились действительные случаи «возвращения к иудаизму».

Метод обобщения, использованный толедцами, был на самом деле проблемой, волновавшей Фернана более, чем любой иной аспект этого конфликта. В конечном счёте, всякая характеристика той или иной группы верна, если она справедлива по отношению к большинству её членов, а вернее, к их подавляющему большинству. Такая характеристика, если она сделана добросовестно, должна опираться на всеобъемлющую и достоверную информацию, на осторожное, бережное и длительное наблюдение и, превыше всего, педантично дотошные поиски истины. Даже непредвзятые исследователи коллективных феноменов зачастую промахиваются мимо цели и представляют ложную картину. Когда они ошибаются, то их провал — если их можно считать способными к правильному суждению — следует объяснить отсутствием одной или нескольких предпосылок к достижению верных заключений. Диас знал, что в случае толедской кампании не существовало ни одного из необходимых предварительных требований, и сильное антимарранское предубеждение делало любой довод бесполезным. Но население в целом — даже его нейтральные элементы и даже те, кто склонялся к симпатии по отношению к конверсо, — могло с лёгкостью подпасть под влияние утверждений о том, что эти обобщения сделаны на основе тщательных расследований и осторожного взвешивания всей доступной информации. Это приводит нас обратно к инцидентам иудействования, которые случались или могли случиться вскоре. Для того чтобы демонстрировать справедливость своих претензий, толедцы могли использовать подобные инциденты в качестве «примеров» (которые они называли правилом) якобы общего явления, в то время как эти примеры доказывали обратное, будучи не более чем исключением из него. Докладчик чувствовал, что он должен опровергнуть такое «правило» следующим доводом.

Докладчик твёрдо стоял на том, что заклеймить позором ереси всю группу из-за отступничества единичных её членов необоснованно и несправедливо. Возвращение к иудаизму, если и были такие случаи, должно рассматриваться в общей перспективе других ересей, появлявшихся в Испании и в других христианских регионах. Так, на севере Испании, среди басков, выросла ересь Дуранго, на юге, в Андалусии, ислам ежедневно получал в свои ряды обращённых из христианства, но это не означало, что все баски или все андалусские христиане должны были быть объявлены еретиками или рассматриваться в качестве таковых. Аналогичным образом, «если какая-нибудь ересь возникает в Кастилии, из этого нельзя делать вывод, что все кастильцы стали её приверженцами»[1203]. Тяжесть ответственности должна быть возложена исключительно на замешанных в ереси индивидуумов, а не на общину или группу, к которой они относятся. Как сказал пророк Иезекииль от имени Бога: «Греховная душа должна умереть»[1204].

«Если какая-нибудь ересь возникнет в Кастилии…» Ясно, что Докладчик обсуждает здесь будущую возможность, а не существующую реальность, несмотря на то, что очевидна его обеспокоенность возможностью иудейской ереси. Он специально выбирает примеры таких групп, как баски, андалусийцы, кастильцы, потому что таким путём он может предположить, что ереси среди испанцев — или, точнее, среди испанских христиан — могут быть обозначены только по их географической и никакой иной принадлежности. В этом ещё раз отражается ассимиляторский подход, пытающийся игнорировать все этнические различия и акцентировать общность всех христиан, живущих в данных географических границах. Вне сомнения, проецируя грехи индивидуумов на группу (в данном случае марранов), толедцы использовали не географический, а чисто этнический критерий, но это только демонстрирует ложность их вывода. Это показывает, что они обобщают на почве принципа, абсолютно неприемлемого для истинных христиан, так же как для подданных испанских королевств. «Потому что Божий закон, как и законы [страны], не желают наказания отцов за их сыновей (и наоборот), жены за мужа (и наоборот). Насколько же меньше должны мы наказывать других людей, у которых нет ничего общего с преступлением, о котором идёт речь, если даже, как они говорят, все они происходят из того же народа»[1205]. Определённо, «происхождение из того же народа» является меньшим родством, чем муж и жена, и таким образом не должно накладывать ответственность за преступления, совершённые каким-либо членом этого народа.

«Грешная душа умрёт». Настаивая на индивидуальной ответственности за каждое религиозное прегрешение, Докладчик стоял, конечно, на твёрдой законной и моральной почве. Ясно, что целью его подчёркивания старинной максимы было освобождение абсолютного большинства марранов, или, точнее, этой группы в целом, от всякой вовлечённости в какую-либо форму недостойного поведения её отдельных членов. Мы видим здесь обращение к прибежищу христианской этики, а также к основным принципам юриспруденции, на которые должно опираться светское государство. Сточки зрения Докладчика, христианина и юриста, этот аргумент безупречен.

И всё же, какими бы безупречными ни были его аргументы, Докладчик вовсе не был полностью удовлетворён, потому что знал, какое препятствие ему необходимо преодолеть. Главными советниками принца были Пачеко и Хирон, прожжённые политиканы, движимые исключительно собственными интересами, которые едва ли могли впечатлиться предоставленными до сих пор соображениями. Но Докладчик знал, что, не завоевав их поддержки или хотя бы дружественного нейтралитета, он не мог достичь не только многого, но и вообще чего-либо. Инфант не примет политики, не поддержанной этими двумя, а епископ не сможет убедить его занять достойную позицию в этом вопросе. Поэтому Докладчик искал довод, который напрямую затронул бы шкурные интересы этих эгоистичных политиков — довод, который сможет показать, что доктрина Маркильоса и законы и политика, основанные на ней, угрожают их собственному благосостоянию.

Хуан Пачеко и Педро Хирон были известны своим происхождением от мавров с отцовской стороны и от евреев, обращённых в христианство, — с материнской. К середине пятнадцатого века их мавританская кровь была уже весьма основательно разбавлена браками со «старыми христианами», но их еврейская линия длилась дольше, хотя и здесь, согласно Tizon, она закончилась пять поколений назад[1206]. В любом случае, не был секретом тот факт, что их прабабушка была еврейкой.

Семейство Пачеко, разумеется, считало себя христианами, или скорее «старыми христианами», целиком и полностью. Вряд ли стоит упоминать о том, что у них не было никакого эмоционального участия и ни малейшего интереса к иудаизму. Однако мятежники утверждали, что они считали «евреями» всех потомков евреев как минимум до пятого колена[1207], и братья Пачеко как раз находились на грани этого определения. Должны ли они быть обеспокоены расистской кампанией, проводившейся против конверсо, когда их собственное древнее родство с евреями столь несомненно? Похоже, что их категорично отрицательный ответ никого бы не удивил.

Докладчик, однако, думал иначе, и он занялся доказательствами этого момента.

Чтобы представить диапазон аристократических семей, могущих быть задетыми расовой теорией, он составил список многих грандов королевства Кастилии и Арагона, имевших частичное происхождение от конверсо или вступивших с ними в брак[1208]. Список оказался огромным. Он охватывал многих и даже, пожалуй, большинство баронов и магнатов, включая самых ведущих из них, и он показал, что в том случае, если расовый принцип будет принят, больше половины первых лиц Испании должны будут лишиться своих должностей. Результаты такой политики, если она будет применена, неминуемо окажутся катастрофическими. Многие благородные дома окажутся поделёнными и ослабленными, многим связям будет нанесён ущерб, и права на многие поместья подвергнутся сомнению. Помимо социального и экономического хаоса, в который будет ввергнута страна, способность аристократии функционировать в качестве правящего класса пострадает сильнейшим образом, если и вовсе не исчезнет. Социальное отличие, связанное с принадлежностью к высшему классу общества, и порождаемое им естественное уважение масс настолько принизится обвинениями приверженцев расизма, что престиж аристократов резко упадёт и постепенно заменится неуважением и презрением. Может ли расовая теория зайти так далеко? Может ли такое на самом деле случиться? Докладчик отмечает, что это уже началось. Это уже успело нанести немалый ущерб аристократии в целом, потому что «запятнало» тех, кто находится в той или иной степени родства с конверсо еврейского происхождения[1209]. Все эти «гранды, графы и графини, выдающиеся прелаты сегодняшней Церкви Господней, рыцари и магистры военных орденов, а также члены монашеских орденов, идальго и доктора [теологии и юриспруденции], так же как и ревизоры, и чиновники короля, и члены его совета, и многие другие видные люди, у которых есть доля этого происхождения», теперь стали субъектами «бесчестья, поношений и оскорблений»[1210].

Было ли это истинным положением вещей или же Докладчик просто указал на возможные последствия расовой теории для этих людей? Нет сомнения в том, что толедские расисты копались в происхождении каждого представителя высшего класса, особенно тех, кто был против них, искали расовые дефекты в их происхождении и связях. Ненависть, злословие, сплетни и обычное наслаждение простонародья в унижении знаменитостей, в нахождении пороков в жизни больших людей естественным путём подталкивали общественное мнение в этом направлении, даже несмотря на то, что формально лидеры мятежников пока что воздерживались от открытых нападок на «смешанные» элементы аристократии. В любом случае, Докладчик был уверен в том, что такие нападки уже подготавливались, что потенциал был готов превратиться в реальность — если расовая доктрина и те, кто сеет её зёрна, не будут вовремя поставлены вне закона и подавлены.

Докладчик неоднократно подчёркивает главную опасность действий толедцев, содержащуюся в усвоении ими нового принципа и новой философии. «Превыше всего, самое порочное [морально] и худшее [так же и по-другому], — говорит он, — это превращение ошибки в догму»[1211]. Если бы толедские бесчинства были простым результатом социальных несоответствий, ревности и трений, можно было бы предположить, что урон был бы нанесён только «новым христианам» Толедо — или пусть даже марранам некоторых других городов, где господствовали подобные социальные условия. Точнее, проблемы рассматривались бы как принадлежащие к определённым ограниченным районам и особым обстоятельствам и поэтому разрешились бы в относительно короткое время. Но в случае преследования марранов в Толедо дело обстояло иначе. Оно питалось не только эмоциями, возникшими на почве обычного антагонизма между группами и классами, но и новой философией, догмой, выходящей далеко за пределы всех местных или временных соображений. Такая теория не может ограничиться Толедо; на самом деле она даже не останется только в границах Кастилии. «Это уже ударило не только по аристократам Кастилии, но и по тем, что во всех испанских королевствах и даже во всём мире»[1212].

Под «всем миром» Докладчик, разумеется, имел в виду христианский мир, и именно это он действительно хотел подчеркнуть. В его глазах «заблуждение» (или «ересь») Маркильоса, несмотря на то, что совершенно очевидно является антихристианским в своей сути, претендует представлять «истинное» христианство и в качестве такового неизбежно будет пытаться завоевать доминирование во всём христианском мире. И это потому, что теория действует силой своего принципа и продвигается вперёд силой инерции, если её не остановить. Несомненно, Докладчик сознавал всё это и так же правильно оценивал движущую силу расовой теории. Эта сила была огромной, «дьявольской», по его словам[1213].

Главной целью длинного перечисления Докладчиком аристократов, которые могут пострадать от этого движения (то есть тех, кто могут оказаться «частичными евреями» и, следовательно, «расово нечистыми»), было не доведение этой теории ad absurdum, как может показаться на первый взгляд. Главной целью Докладчика было, вне сомнения, обратить особое внимание на угрозу, которую представляет эта теория для испанской аристократии, а следовательно, для всего социального порядка Кастилии и других стран. Проще говоря, он хотел показать, что невозможно разорвать переплетение конверсо и испанской аристократии, и падение одной группы неизбежно повлечёт за собой падение другой. Попытки некоторых «расово нечистых», по толедской теории, аристократов остаться безучастными к страданиям конверсо, на которых обрушилась сила удара, останутся тщетными. Как бы далеко ни находились они от сцены борьбы и как бы далеки ни были их родственные связи с евреями, «теория», в конечном счёте, построена так, чтобы ударить по ним, если только ей будет позволено развиваться и действовать. Она не остановится ни перед какими высотами — будь то звание, почёт или достижения, — она доберётся и до самой монархии, и Докладчик продолжает показывать, что и королевские дома Наварры, Арагона, Кастилии и Португалии тоже «запятнаны» еврейской кровью[1214].

Докладчик полагал, что такой довод должен подействовать на инфанта (чей собственный дом был, по случаю, связан матримониальными узами с королевскими домами Наварры и Арагона) и в особенности на братьев Пачеко и Хирона, частично еврейское происхождение которых не было секретом и которые планировали браки с членами семей аристократов, указанных Докладчиком. В любом случае, Докладчик лишний раз позаботился о том, чтобы его поняли как следует. Он выразил свою веру в то, что «сеньоры, которые близки к Его Высочеству (то есть фавориты инфанта — Пачеко и Хирон), из уважения к их достоинству, и их личностям, титулам и происхождению, не захотят быть вовлечены в дела, подающие такой скверный пример, которые направлены против Бога и против Его Святой Веры и столь опасны для души, бесчестя Бога и весь мир»[1215]. Обратите особое внимание на слова: из уважения к их происхождению, в которых Докладчик хотел сказать, что они обязаны видеть себя замешанными, даже если их частично еврейское происхождение давностью в пять поколений. Эти дела, которые «подают столь скверный пример» — а именно, которые не ограничатся Толедо или правилами, установленными толедцами, — «опасны, конечно, для души» (поскольку они антихристианские и еретичные). Но религиозное одеяние, в которое наряжена угроза, слишком тонко, чтобы завуалировать её главную направленность. «Скверный пример распространится, и всякий, у кого будут найдены следы его еврейских предков, как бы далеки они ни были, окажется перед лицом угрозы бесчестья. Это и есть «бесчестье всего мира». Бесчестье повлияет и на религиозное, и на светское положение человека (потому что оно направлено «против Бога и всего мира»). Более того, слово «мир» намекает и на другой негативный результат: те, кто пострадают от расового навета, не найдут от него убежища, он будет преследовать их повсюду, куда бы они ни бежали, потому что у этих наветов есть свойство позорить человека перед всем миром.

Это наблюдение было проницательным, а прогноз — дальновидным. В своё время аристократия почувствует на себе силу удара расовой теории, распространившейся из Толедо, и будет в результате жестоко наказана. Промежутка времени в пять поколений не хватит, чтобы «очистить» кого бы то ни было от расовой «грязи». Придёт день, когда капли еврейской крови будет достаточно, чтобы задеть «чистоту» любого человека, как бы высоко он ни стоял и как бы велики ни были его заслуги.

Так заканчивается аргументация Докладчика против врагов марранов. Доводы Диаса ясны, чётко направлены, сильны, а их цели с лёгкостью различимы. Тем не менее, чтобы понять их полностью, нужно копнуть глубже. Необходимо разгадать главную идею, объединяющую все их части и лежащую в её основе — идею, которая одновременно и источник аргументации Докладчика, и первоисточник его умозрительной энергии.

«Как можно, — спрашивает он, — заметить в христианстве различие между одним народом и другим — или, чтобы быть яснее, между двумя христианами посредством их происхождения? Конечно, Церковь Господня состоит из союза двух народов (pueblos) — израэлиты и неевреи. Со времени её основания всегда были обращённые в христианство, время от времени то из тех то из других, и точно так же люди будут продолжать обращаться в христианство из тех и из других, и так до конца дней»[1216]. Но из всех обращённых, которые пришли из двух народов, «Господь наш своими Страстями сделал — и делает — один народ [un pueblo], и страдал он для всех них»[1217]. Таким образом, за более чем четырнадцать веков христианство оформилось постоянным смешением евреев и неевреев, в особенности это заметно в Испании, где семьсот лет тому назад все евреи одновременно были обращены в христианство. Как следствие, «уже неизвестно, кто происходит от кого», и нет ни одного христианина, который может с уверенностью сказать, что он происходит исключительно из неевреев[1218]. Главный вывод из этого заключается в том, что в христианском мире невозможно дифференцировать группы по их происхождению, то есть от евреев и неевреев, да и делать это мерзко, так как это несовместимо с моральной и религиозной точки зрения с духом христианства и учениями Церкви. И это не случайно, потому что Христос страдал и умер именно с целью упразднить различия между евреями и неевреями и создать из них единый народ.

«Один объединённый народ!» — это то, что Христос начал создавать, это то, что Церковь делает с момента её создания, и это — конечная цель истории и окончательная судьба человечества. «Один народ» — вся ассимиляторская идея конверсо полностью умещается в этих словах. Не может быть сомнения в том, что для Фернана Диаса де Толедо, так же как и для большинства конверсо в Кастилии, смешанные браки со «старыми христианами» представляют разрешение — окончательное разрешение — проблемы конверсо. Ассимиляция была их желанием, их стремлением, их «целью», а смешанные браки — лучшим «средством» для её достижения. Но столь велика сложность человеческой психики, что она создаёт запутывающие противоречия позиций, и это то, что она создала в случае конверсо, когда те лицом к лицу столкнулись с осознанием своей идентичности.

Проповедование ассимиляции и поощрение смешанных браков не убило сознание их группового родства и не подавило их гордость за своё происхождение. Так, придерживаясь в принципе теории, по которой Церковь была создана как еврейскими, так и нееврейскими обращёнными, и что она стёрла все признаки, по которым они различались в их дохристианском состоянии, конверсо продолжали видеть большую разницу между обращёнными из иудаизма и теми, что пришли из других религий. Более того, эта разница оказалась настолько решающе важной, что бывшие евреи и бывшие обращённые из других религий рассматривались марранами не как взаимозаменяемые (т. е. равные «новым христианам»), а как две весьма различные категории, обладающие совершенно различными характеристиками. Кстати, Докладчик говорит нам, что определение «обращённый» вообще не подходит к тем, «кто пришёл в христианство» из иудаизма. Именно поэтому автор «Церковной истории» указал на то, что в древней Церкви только неевреи, а не евреи, пришедшие к вере, назывались обращёнными…[1219] «Потому что последние [т. е. евреи] были у себя дома, в своём Законе, и всё, что от них требовалось [чтобы стать христианином], так это пройти обряд крещения и поверить в то, что Иисус был Мессией, чей приход обещан Законом и Пророками»[1220]. Это было, как заметил Иероним, относительно простой задачей. От евреев требовалось всего лишь увидеть в более ясном свете значение того же Закона, которому они следовали и отстаивали и который «Господь наш Иисус пришёл не отменить, но исполнить». Неевреи же, напротив, должны были, чтобы стать христианами, претерпеть базисную и далекоидущую трансформацию; «они были обязаны перейти от дурного к хорошему, от безверия к Вере», они должны были обратиться в Веру[1221]. Поэтому по правде именно к ним — и только к ним — применимо определение «обращённый».

Таковы были взгляды Докладчика, и, как мы увидим, они с воодушевлением разделялись другими ведущими марранами того времени. Эти взгляды присущи тому, кто с детства был воспитан не только на традициях учения христианства, но также и на учении Павла из Бургоса и других еврейских обращённых того же типа, которые появились на испанской земле[1222]. Позже мы коснёмся различных соображений, заставивших конверсо принять эту точку зрения[1223].

II. Хуан де Торкемада

I. «Докладная записка»

Если Наказ Докладчика был предназначен для опровержения Петиции и «Толедского статута», то «Докладная записка» Маркоса Гарсии де Моры была задумана как опровержение Наказа[1437]. Но это не было ее единственной задачей. Написанная, как и Наказ, после того, как папские буллы против Сармьенто и других мятежников достигли Испании, «Докладная записка» прежде всего должна была служить возражением папе на его резкую критику в адрес толедцев. Однако Гарсия не хотел, чтобы его отповедь была направлена только на папу. Согласно его плану, или плану мятежников, «Докладная записка» должна была представить позицию толедцев перед всем христианским миром, и в качестве таковой была адресована не только папе, но и королю Кастилии Хуану II, наследному принцу Энрике и всем королям и князьям христианского мира, «как духовного, так и материального».

Однако весьма маловероятно, что городское руководство одобрило дошедший до нас документ, и по всей вероятности этот текст просто является предложением оправдания Толедо, которое Маркос Гарсия сочинил по своей инициативе или же по просьбе города. К этому мнению нас привело сравнение «Докладной записки» с «Толедским статутом» и Петицией, которые тоже могли быть подготовлены Маркосом Гарсией, но были тщательно проверены несколькими влиятельными людьми города или группы мятежников[1438]. Поэтому, как мы полагаем, в противоположность «Докладной записке», их содержание компактно, стиль сжат, они содержат ряд оговорок, а их формулировки сдержанны в тех моментах, где «Докладная записка» занимает более непримиримую позицию[1439]. Короче, если два более ранних документа, изданных городом, выказывают следы коллективного мышления, то «Докладная записка» несёт на себе печать собственных взглядов Маркоса Гарсии, не претерпевших влияния более умеренных, или более осторожных, политиков.

Однако именно этот факт придаёт «Докладной записке» особую значимость как историческому документу, потому что Маркос Гарсия был движущей духовной силой толедского мятежа, он был его идеологом и главным агитатором, а также ведущим выразителем его мнения и главным представителем мятежного правительства. Здесь, в «Докладной записке», мы слышим его свободную речь, повторяющую лозунги своей кампании и высказывающую мнение, принадлежавшее не только ему и его друзьям, ближайшим союзникам в руководстве восстанием, но несомненно и многим его последователям, согласным с ним во всём. Поэтому, если мы хотим знать чувства и взгляды антимарранского движения в Толедо, мы должны обратиться к «Докладной записке», единственному подлинному документу, оставленному нам его главным идеологом и выразителем его мнения.

Если рассматривать «Докладную записку» в исторической перспективе, её ценность этим не ограничивается. Мы имеем перед собой не только документ, с достоверностью представляющий «дух народа» того периода[1440] — или, точнее, отношение к конверсо, превалировавшее в широкой среде испанского населения, — но ещё и документ, дающий чёткое недвусмысленное выражение специфической теории о марранах — теории их расовой неполноценности. До сих пор эта теория в завуалированной форме высказывалась только в определённых узких кругах. Конечно, в сознании испанских масс эта теория жила и оказывала влияние ещё задолго до толедского мятежа, и мы видели проявления её влияния и в Кастилии, и в Арагоне[1441]. Но судя по внешним формам её выражения, она была по большей части полуподавлена. Гарсия был первым, выразившим её открыто и во всей полноте. Таким образом, родившаяся доктрина подняла одну из самых яростных дискуссий в испанской истории и сформировала политику Испании по отношению к конверсо на два с половиной столетия вперед. Идеологически, политически и в ещё более широком плане — исторически — её влияние непомерно велико.

«Докладная записка», вне сомнения, предназначалась для того, чтобы служить, в числе прочего, инструментом для расистской кампании, даже если он использовался для этой цели в гораздо меньшей мере, чем предполагал её автор. Если мы правы в своём предположении, что сохранившаяся версия является наброском, не санкционированным лидерами Толедо, то ясно, что этот документ никогда не был послан своим намеченным адресатам, потому что «Докладная записка» должна быть одним из последних текстов, написанных Маркосом Гарсией о конверсо. Будучи возражением папским буллам от 24 сентября и Наказу Докладчика дону Лопе де Барриентосу, она не могла быть составлена ранее ноября[1442]. Это было незадолго до того, как Гарсия был казнён как «предатель», и в качестве такового он, конечно, не мог считаться автором формальных заявлений города. Даже в этом случае у нас есть основания полагать, что «Докладная записка» распространялась последователями её автора, возбуждая сознание многих испанцев и завоёвывая приверженцев его взглядов.

Эта работа состоит из трёх частей: первая из них представляет аргументы «старых христиан» и города Толедо против Альваро и конверсо; вторая часть приводит, на основе общих принципов, доводы в пользу того, что акции, предпринятые папой и королём Хуаном II против мятежников и города, были и незаконны, и несправедливы; и последняя часть посвящена опровержению пяти специфических обвинений, выдвинутых против мятежников, которые, как утверждает Гарсия, были ложно восприняты с точки зрения фактов и закона. В одном месте финальной части вставлены четыре страстных обращения к папе, королю, принцу Энрике и народу Толедо — именно в таком порядке[1443]. Обращения выглядят предназначенными для самого конца «Докладной записки», и они наверняка были бы помещены в конец, будь этот документ должным образом отредактирован его автором или кем-то из его соратников, работавших с ним над Петицией и Статутом.

В этих рамках «Докладная записка» спорадически обращается к различным темам, социальным, политическим, юридическим и религиозным, так или иначе имеющим отношение к проблеме конверсо. Эта проблема является главным предметом обсуждения «Докладной записки», её становым хребтом и темой, к которой автор возвращается снова и снова. С этого «Докладная записка» начинается, этим же и заканчивается — яростными нападками на конверсо, как и на их предшественников — евреев.

Поскольку этот вопрос — главный вопрос «Докладной записки», мы должны начать с него. Мы попытаемся дать ответы на следующие вопросы: каковы были взгляды Маркоса Гарсии на марранов и их роль в испанской жизни? В чём, на его взгляд, заключался корень марранской проблемы? Какие меры он предлагал, если он вообще что-то предлагал, для её решения?

Маркос Гарсия не оставляет нас в долгом неведении по поводу ответа на первый вопрос. Уже в самом начале своего труда, представляя сложности, выпавшие в то время на долю Кастилии, он формулирует их так: «огромная жестокость и бесчеловечность, проявленная злым тираном Альваро де Луной, который именует себя коннетаблем Кастилии»[1444] — он обсуждает долю конверсо в ответственности за эти зверства. Их доля, по его словам, была большой — на самом деле, решающей, потому что именно они, конверсо, «вызвали, подстрекали и содействовали» всем преступлениям, совершённым тираном[1445]. Только ради конверсо Альваро совершил эти злодеяния, потому что иначе он бы, несмотря на всю свою порочность, не только не совершил их, но, может быть, и не начал. Инициаторами были конверсо. Соответственно, партнёрство между Альваро и конверсо, которое, как мы уже видели, было отмечено в Петиции, теперь приобретает иной вид. Роли партнёров меняются. Согласно Маркосу Гарсии, не марраны были инструментом в руках Альваро, а скорее наоборот: Альваро был инструментом марранов, потому что они не были простыми исполнителями инструкций Альваро, они также и составляли их, были их «зачинщиками, инициаторами, подстрекателями»[1446]. Отсюда — они манипулируют, регулируют и, как факт, определяют их до последней детали.

Кастилия в руках конверсо! Этот вопль поднимается почти с каждой страницы «Докладной записки». И этот сигнал тревоги Гарсия доводит до ушей всех христиан. То, что он называет иудейско-марранским заговором, уже проникло в правительство Кастилии и использует свои позиции, чтобы погубить «старых христиан». Заговор, который, как мы уже отметили, был подчёркнут в Петиции и «Толедском статуте», теперь уже не изображается в процессе своего развития или даже приближающимся к своей цели. Нет, теперь говорится о том, что этот заговор достиг цели путём захвата правительства Кастилии и фактического контроля над действиями администрации. Альваро де Луна, глава правительства, который «держит короля в плену», захватил его администрацию и широко раскрыл двери перед конверсо, на самом деле не является настоящим правителем страны. Он, конечно, «тиран» и, разумеется, «предатель», который думает, что «использует» конверсо для своих целей, но на самом деле он марионетка заговорщиков, которые планируют и диктуют все его шаги. За спиной формального правительства Альваро стоит настоящее, секретное, правительство страны, которое находится в руках конверсо.

Было бы нелогичным предположить, что такая подпольная организация со всей правительственной системой в её тенетах может обойтись без лидера, чей мозг сводит в одну точку все её секретные планы и замыслы. Гарсия, не колеблясь, делает то, что Петиция и Статут остереглись сделать. Он указывает пальцем на этого человека, указывает его должность и называет его по имени. Это не кто иной, как Фернан Диас де Толедо, Докладчик (или, как Гарсия представляет его, «тот, кого называют Докладчиком»), он упоминается в «Докладной записке» почти так же часто, как коннетабль Кастилии. Гарсия именует его предполагаемым еврейским именем (Моше Хамомо)[1447], и это, конечно, не должно удивлять, потому что он человек «сугубо низкий по происхождению, весьма непристойный по своим привычкам, отвратительный и проклятый, как еретик, настоящий еврей»[1448]. Это и есть страшный «паук», серый кардинал, который измышляет все еврейские схемы против Кастилии и плетет нити смертельной паутины, опутывающей «старых христиан» Испании.

Само собой разумеется, что «великий паук» умел, хитёр и зловреден до предела. Но зло, которое он представляет, отнюдь не ограничивается им самим, потому что оно в изобилии разделяется также всеми индивидуумами того коллектива, к которому он принадлежит. Когда Гарсия описывает в превосходных степенях моральное разложение и предательский характер этого человека, т. е. тайного лидера конверсо, он не хочет этим сказать, что тот выделяется среди конверсо этими гнусными качествами. На самом деле его характеристики те же, что и у других конверсо — этой «ненавистной, порочной и презренной группы, породы и класса крещёных евреев и тех, кто из их племени»[1449]. Все они «развратные дети прелюбодеяния, отцы всех видов алчности, сеятели вражды, полные всякой злобы и извращения, вечно неблагодарные по отношению к Богу, сопротивляются его велениям и сходят с его путей»[1450]. Все они — «группа, порода и класс» в целом, а вовсе не один или несколько членов — ответственны за несчастья, обрушившиеся на Кастилию.

Гарсия признает, что существуют разногласия в оценке конверсо, но что это доказывает? Католицизм, безусловно, высшая форма религии, и как таковой он почитается всеми верными христианами, но даже в его оценке есть разногласия в человечестве. Но кто они такие, те, кто его отрицают? Мавры и евреи! Аналогично, есть и такие, кто оспаривает тот факт, что Испания контролируется и эксплуатируется марранами. Кто же они, эти не соответствующие нормам люди? Заинтересованные партии, которые ради своих амбиций или «из грязных побуждений», как сказал Апостол, готовы отрицать простую истину или закрывать глаза на факты. Но все «добрые и благородные» христиане верят в то, во что «верит, провозглашает и отстаивает благородный и святой город Толедо». Они на самом деле знают то, что знают сами преступники (Альваро, Докладчик и их приспешники), а именно то, что «речённые королевства (Кастилия и Леон) подчинены, порабощены и узурпированы тираном и иудейским ярмом уже сорок лет»[1451]. Они знают как непреклонный факт или аксиому, что «Альваро де Луна вместе со сказанными безбожниками промотал, разрушил и опустошил сказанные королевства к ущербу католической веры и погибели тел и душ» её последователей, что живут в их границах[1452].

Каким образом конверсо осуществляют это разрушение веры, королевств и христианского рода? Гарсия считает, что используются различные методы, но общим знаменателем является их преступный характер. На самом деле трудно найти такое преступление, которого конверсо избегают в попытках добиться своего. Так, Гарсия говорит нам, что «они иудействуют, тиранят, покупают церковные должности, погрязают в ереси, прелюбодействуют, обманывают, сеют раздоры, грабят, льстят, интригуют, высказывают лживые теории против католической веры и с помощью спекуляций и ростовщичества высасывают пот и кровь бедной христианской расы»[1453].

Согласно Маркосу Гарсии, преступления конверсо охватывают все сферы жизни. Они проявляются в религии, экономике, в управлении государством и, конечно, во всех личных отношениях между конверсо и «старыми христианами». Они разъедают христианское общество со всех углов и подрывают все его институции. Совершенно очевидно, что под действием такой тирании и дурного обращения, таких беспрерывных и разнообразных истязаний и раздражений, люди становятся возбуждёнными, беспокойными и нервозными, а на самом деле они бьются в агонии. Неудивительно, что «тягостный громкий вопль» слышен по всей Кастилии, из одного конца в другой[1454].

Таким образом, мы видим цель главных усилий конверсо и то, какими способами они её добиваются. Их цель состоит в гибели христиан в Испании, а средствами служат всевозможные преступления. Но нам всё ещё не хватает мотива. В этот момент необходимо спросить: зачем конверсо поставили себе такую ужасную и зловещую цель? Зачем они возложили на себя такое труднодостижимое, равно как и мерзкое бремя? И почему они столь упрямо и решительно, с таким яростным пылом преследуют эту цель, посвящая ей все свои усилия и совершая бесконечные эксцессы? Ответ, который мы можем ожидать от Маркоса Гарсии — ответ, совпадающий с общим взглядом Средневековья, — можно выразить одним словом: ненависть, или, чтобы быть точнее, ненависть, которую конверсо, тайные евреи, испытывают к христианам, их религиозным антагонистам. Иными словами, мы ожидаем объяснения, из которого следует, что религиозная ненависть заставляла конверсо использовать все возможные средства, чтобы нанести смертельный удар по враждебной религии. Но не этот ответ мы находим в «Докладной записке».

Гарсия, конечно, отнюдь не игнорирует религиозный аспект приписываемого марранам антагонизма к христианам. Он неоднократно говорит об их «безбожии», об их отказе принять истины христианства, такие как «Рождество, Страсти и Воскресение Христа»[1455]. Он также говорит о нарушении марранами христианских законов и обрядов, об их «еретическом» исполнении еврейского закона и обычаев — обо всём том, что указывает на глубину и решительность их неприятия христианства[1456]. И всё же не в религии видит Гарсия корень беспощадной войны марранов против «старых христиан». По существу, если мы суммируем все его ремарки и взвесим их, то придём к заключению, что в его глазах аморальность марранов не является следствием их оппозиции христианству, а наоборот, ненависть марранов к христианству коренится в их врождённой аморальности. Таким образом, все их преступления, религиозные и иные, проистекают из их аморальных наклонностей.

Гарсия не упускает случая объяснить нам корни этих склонностей. Согласно Маркосу Гарсии, эти корни — качества еврейской расы, которая является «подлой», «извращённой» и прирождённо порочной. Он говорит нам, что задолго до рождения христианства псалмопевец Давид разглядел это, когда назвал евреев, родоначальников конверсо, «извращённым и прелюбодейским» племенем[1457], и задолго до этого, вслед за их блужданием по пустыне, сам Бог провозгласил, что они «народ, заблуждающийся сердцем» (Псалом 95:10)[1458], указывая тем самым на их врождённую испорченность. Такими они были до рождения христианства, такими же остались и после его рождения. Именно поэтому св. Павел в своём «послании императору Титу, мстителю за кровь Христову, «предупредил его» не назначать епископов, обращённых из евреев, потому что они по природе злы, вероломны, прелюбодейственны, надменны, спесивы и весьма умелы в исполнении всего дурного»[1459].

Св. Павел никогда не требовал полного запрещения назначать епископов из числа крещёных евреев и никогда, в противоположность утверждению Маркоса Гарсии, не давал общего совета по этому поводу[1460]. Точно так же большинства негативных эпитетов, использованных автором «Докладной записки», чтобы описать этих обращённых — эпитетов, якобы цитированных из слов св. Павла, — нет в словах Апостола[1461]. Примечательно, что, бичуя обращённых из иудаизма, Павел приписал им ошибки в доктрине (или те, что относятся к проповеди их взглядов)[1462], в то время как пороки, приписываемые им Гарсией, все относятся к моральным дефектам. Гарсия рисует картину конверсо, как он и другие ненавистники марранов видят её в Кастилии и Арагоне в их время, — картину, вряд ли имеющую что-либо общее с иудействующими на Крите, о которых писал св. Павел. А главное — то, что нигде вообще Павел не говорит, что обращённые из иудаизма «скверны по натуре». Эти слова, как и остальные эпитеты, принадлежат Маркосу Гарсии, а не св. Павлу, и мы можем сказать, что это его «дополнения»[1463]. Но именно эти дополнения, которые он приписывает Павлу (или, в лучшем случае, неверное толкование текста) и определяют его новый подход и его новую теорию.

Если говорить коротко, суть его теории заключается в том, что причиной всех зол, совершённых конверсо, является не их религия, образование или воспитание, а их природа, менталитет и раса. Они совершают злые дела — и только злые дела — не из-за внешних влияний, но потому, что они в своей основе злы. Они совершают все «жестокости бесчеловечности, в которых повинны, потому, что они по своей природе жестоки и бесчеловечны. На самом деле, их следует называть «скоплением скота», как тех, кто «вошел в сообщество синагоги»[1464]. Как и животные, они лишены не только морального сознания, но и высокой способности к восприятию. Отсюда их скудоумие, неспособность понять внутренний смысл Писания и высшую правду христианства[1465], отсюда их неверие, их сомнения, их ереси. Короче, отсюда их иудаизм.

От этой точки мы можем перейти прямо к его окончательным выводам. Поскольку моральные и интеллектуальные дефекты евреев происходят от их врождённой конституции, невозможно ожидать, что они изменятся к лучшему. И обращение в христианство не может их исправить, поскольку они не в состоянии воспринять его искренне. Будучи теми, кем они являются — образчиком зла, — они сопротивляются христианству — идеалу добра — больше, чем какой-либо другой религии или образу жизни. Именно поэтому они ненавидят христианство с такой силой и поэтому так стремятся его погубить. Таким образом, нет для них лекарства в настоящем и нет спасения в будущем.

Само Писание свидетельствует об этом в неопределённых выражениях, потому что даже в древние времена Всемогущий Бог настолько разгневался на греховное поведение евреев — или, скорее, на их «упрямое пристрастие» к пороку, — что он «лишил их наследства Его вечной Славы» и обрёк их на «бесконечные наказания ада»[1466]. Гарсия также указывает на библейское изречение, где «это Божье проклятие было сделано»[1467]. Это 95-й псалом, где в его важнейшей части говорится:

Таков, следовательно, теологический базис теории проклятия евреев, распространяемой Маркосом Гарсией. Пассаж в псалме, где ясно говорится о пустыне и клятве Бога не впустить это поколение в Землю Обетованную, взят, чтобы отнести его ко всем поколениям евреев, в то время как Земля Израиля, «покой» после их странствий, истолкована как указание на универсальное избавление. Всё это, разумеется, противоположно простому смыслу текста. Но здесь Гарсия не может быть обвинён в ложном приписывании или интерпретации (как в случае с цитатой обращения Павла к Титу), потому что помимо буквального значения текста существовало его так называемое символическое значение, принятое христианской богословской традицией, и в этом, вне сомнения, Гарсия стоял на твёрдой христианской почве.

Символическое истолкование, использованное Гарсией, находится в трудах св. Августина, который скорее всего и был его автором. В своих комментариях к этому стиху Августин объясняет, что он относится к еврейскому народу, то есть не только к поколению пустыни, но и ко всем последующим поколениям[1469]. Важнее всего то, что «покой», о котором говорит Псалом, был в его представлении не Землёй Обетованной, в которой евреи обретут успокоение, истинное блаженство и бессмертие, которое придёт со спасением Христовым[1470]. Бог поклялся, что эти люди «не войдут в Его покой», что на деле означает то, что они обречены на «гибель», т. е. «ужас вечного огня» и «дьявольского проклятия»[1471]. Здесь мы прикасаемся к самому сердцу христианской теории проклятья в плане её связи с 95-м псалмом, которая, следуя за Августином, была принята такими комментаторами, как Кассиодор[1472] и другие. Гарсия, несомненно, находился под влиянием этой теории — или, точнее, той её части, которую он использовал в «Докладной записке», при этом игнорируя или преуменьшая значение других её частей, которые ему не подходили[1473]. Сам Августин, для которого была загадочной судьба евреев, отцов Христа-человека, отвергших его, не принимал вышеуказанный вердикт как последнее слово Бога по этому поводу. Несмотря на «гневную клятву», — подчёркивал он, — Бог позволил некоторым евреям войти в его «покой», так же как он позволил это же «некоторым неевреям», и более того, Он заверил всех евреев в спасении в «конце света»[1474]. Озадаченный странной судьбой евреев, Августин оставил эти неисповедимые пути Божьей воли, но в одном был уверен: Бог не оставит свой народ, и сон Иакова, который означал для него окончательную счастливую фазу еврейской судьбы, сбудется. «Время придёт, — сказал он, — и это время будет в конце земного бытия, когда Иаков станет Израилем — Израилем, который увидит «открытые небеса и Божьих ангелов, поднимающихся и опускающихся к Сыну Человеческому»[1475].

Гарсия не уделил большого внимания этому важному аспекту взглядов Августина (если вообще не проигнорировал его), точно так же, как он не посчитался с комментариями, написанными Николаем де Лирой, который признавал буквальное значение этого текста[1476]. Возможно, он и не был знаком с ними, а может быть, счёл, что, указывая на них и на то, что они означают, он ослабил бы или вообще подорвал свою расовую теорию. Итак, единичного стиха Псалмов, которому он придал желаемое для него значение, хватило, чтобы определить, что из всех рас человечества только евреям навечно закрыт путь к спасению Христа.

Понятно, что пропагандист таких взглядов на евреев, их прошлое, настоящее и будущее столкнулся с настоящей дилеммой в вопросе их обращения в христианство. Столетиями — по существу, с момента своего создания — Церковь прилагала максимум возможных усилий, чтобы побудить евреев оставить свою религию, и, более того, видела в их крещении высшее достижение своих миссионерских усилий. Мог ли Гарсия сознательно и добровольно поддерживать эту традиционную позицию Церкви? Ответ, по нашему мнению, должен быть негативным. То, что он сказал о еврейской расе, её качествах (то есть врождённых, неисправимых пороках) и её исключении из обещанного Христом спасения (хотя и с некоторыми «исключениями»), то, что он сказал об обращённых из иудаизма в христианство, об их неиссякаемом стремлении разрушить христианское общество, а также о смертельном плане, разработанном ими против христианского мира, — короче, всё, что он сказал о евреях и конверсо, неизбежно вело его к единственному выводу: христианство должно было отказаться в прошлом, и должно отказаться сейчас и в будущем, принимать в свои ряды обращённых из этой расы. Однако чувство осторожности подсказало ему, что, заявив это, он поставит себя в ситуацию опасного конфликта с доминирующей церковной теорией и практикой, которые опираются на основательно устоявшиеся традиции, освящённые веками, обычаями и авторитетами. Поэтому он, дабы избежать опасной конфронтации, только косвенно намекал на свои взгляды, подводя читателя к самостоятельному выводу о том, что вся миссионерская политика Церкви по отношению к евреям была ошибкой и должна быть полностью изменена.

Частично он сделал это, отвечая на заявления Докладчика (и других конверсо) о том, что толедские акции, если только будут поддержаны государством, могут негативно сказаться на будущем крещении евреев. «Змеи (то есть конверсо)», — говорит он, — утверждают, что «преследования против них (в Толедо) и их исключение из общественных служб и лишение бенефиций каноников заставляет евреев прекратить обращение в веру Иисуса Христа»[1477]. Но, говорит Гарсия, тот, кто по-настоящему хочет креститься «со святым и справедливым желанием спастись», тот не остановится перед исполнением своего желания из-за «лишения почестей, должностей и бенефиций»[1478]. Его трактовка побуждений конверсо и ответ, который Гарсия даёт на их предполагаемые аргументы, показывает его хитрость и способность поставить с ног на голову и исказить любой весомый аргумент. Разумеется, конверсо вовсе не предполагали, что простое закрытие пути к ведомственным должностям предотвратит обращение евреев в христианство. Они говорили о дискриминации, несправедливости, лишении тех прав, которые предположительно причитаются по христианскому закону каждому, кто становится христианином. Они говорили о снижении статуса, унижении и, соответственно, о бесчестии, связанном с этими лишениями прав каждого новообращённого из иудаизма по одной лишь причине его принадлежности к еврейской расе. Короче, то, о чём они говорили, было наказанием без преступления, причём от будущего конверсо ожидалось его покорное принятие[1479]. Таким образом, аргумент конверсо подразумевал, что если христианство терпит «наказание без преступления, и такая политика проводится в его владениях, то евреи не могут видеть в христианстве достойную замену своей собственной религии.

Не обращая внимания на эти главные причины реакции конверсо на Статут, Гарсия уходит своими доводами ещё дальше от подобных соображений. Он не только утверждает, что лишение должности никогда не отвращало никого от крещения, если он действительно «хотел спастись», он продолжает, утверждая, что желание заполучить должность было именно той, или главной, причиной для обращения евреев в христианство. Они никогда не шли в христиане из нужды «спасти свои души» или из «любви и сострадания», которые должны вдохновлять любое истинное крещение (свидетельства — св. Павел и все другие святые!)[1480]. Крещение конверсо было мотивировано «жаждой получить откуп на налоги», «стремлением к обману», алчностью, выраженной в ростовщичестве, притязаниями на власть над христианами и «плотским вожделением к монахиням и (христианским) девственницам»[1481].

Мы видим, что все эти причины, представленные Маркосом Гарсией, являют собой преступные страсти и все предположительно продвигают цель, которую он приписывает еврейскому обращению в христианство (т. е. уничтожение испанского народа). Мы уже показали фантастический характер этой «цели»[1482], но мы должны также рассмотреть специфические обвинения и понять, являются ли они правдивыми по сути.

Не может быть сомнения в том, что социальные устремления (или, как их именует Гарсия, «амбиции») играют важную роль в обращении некоторых евреев, которые составляли незначительное меньшинство, принадлежавшее к высшему классу. Но предположить, что этот фактор определил большинство крещений, было бы абсурдным и смехотворным. Его упоминание о «плотском вожделении к монахиням и девственницам» как типичной причины еврейского обращения в христианство только показывает, как далеко он был готов зайти в своих экстравагантных обвинениях. Гарсия, несомненно, знал о конверсо, занятых откупом на налоги, предоставлением займов и служащих в различных ведомствах, — то, что он определил как «власть над христианами». Он должен был знать и о любовных отношениях, возникших между «новыми христианами» и старохристианскими женщинами (включая, возможно, в некоторых случаях и монахинь), и он обусловил то, что видел после крещения, намерениями, существовавшими у евреев до крещения. Он, однако, игнорировал тот факт, что большинство конверсо не были откупщиками, заимодавцами и владельцами контор, но представителями разнообразных профессий совершенно другого порядка[1483]. И он, чтобы не слишком утруждаться, забыл о том, что массовые обращения евреев (в 1391 и 1412 гг.) не были вызваны названными порочными страстями, но желанием избежать смерти от меча или от голода. Так мы видим, в чём заключается его главное искажение истины. Тюрьма, насилие и отсутствие выбора — короче, условие «сдавайся или умри» — представлены им как нормальное положение, в котором составляются планы удовлетворения страстей и приводятся в действие по абсолютно свободному выбору.

Верил или нет Гарсия своим собственным словам — сложный вопрос, которого мы коснёмся ниже, но, в любом случае, его доводы несостоятельны. Лживость его аргументов прекрасно иллюстрируется двойным стандартом, который он применяет к «старым» и «новым христианам». «Наш Спаситель, Иисус Христос, — говорит он, — не привлекал к себе и не соблазнял тех, кто хотел прийти к нему, материальными благами или почестями». Напротив, он предупреждал тех, кто хотел следовать за Ним, о том, что они должны отказаться от всего этого[1484]. Как верно! Но «старым христианам» Гарсия не даёт такого совета. Он не призывает их удовлетвориться «небесной (духовной) пищей», перестать добиваться должностей и почестей или отказаться от имущества, награбленного у конверсо, и раздать его бедным. Наоборот: вместо того, чтобы предложить «старым христианам» освободиться от земных приобретений, он говорит, что те следовали «Христовой доктрине», когда отбирали у евреев принадлежащее им имущество (или, как он представляет это, «то, чем евреи завладели силой, крючкотворством и обманом»). А затем: «Иисус… сказал каждому из своих последователей нести самому свой крест, как Он нёс, и подготовиться к тому, чтобы претерпеть мученичество в защиту веры и справедливости, как и Он сам». Как же, согласно Маркосу Гарсии, следует претерпеть «мученичество» и защитить веру? Толедские мятежники, как Гарсия видит это, указали путь. «Христиане-католики растоптали их (т. е. конверсо), отрубили им головы и швырнули их себе под ноги, как это делается с врагами закона и истинной веры Иисуса Христа»[1485]. Для «оригинальной» логики Гарсия явно не составило трудности прийти к такому заключению. Точно так же как самоотречение и отказ от собственного имущества выражается в краже чужого добра, так и «мученичество» выражается в обезглавливании евреев.

Если бы Гарсия высказывался ясно по этому поводу, он наверняка был бы обязан «скоординировать» свою позицию с учением Церкви об обращении иноверцев. Но Гарсия никогда не выражается ясно и откровенно и ни разу не делает настоящей попытки перекинуть мост через несоответствие между своими собственными взглядами и традиционной христианской позицией по этому вопросу. Всё же в одном месте он признаёт, что Бог в его безмерной доброте, сострадании и милосердии освободил и освободит некоторых евреев от безусловно заслуженного ими вечного наказания[1486]. Он даже допускает, что некоторые марраны, после долгой жизни среди христиан, могут, наконец, быть очищены от еврейской порчи и заслужат полноценное принятие в христианское общество[1487]. Тем не менее эти уступки с его стороны должны рассматриваться как жест в сторону правящей христианской доктрины — жест, продиктованный политической целесообразностью, а не убеждением и искренним желанием обратить евреев в христианство. В любом случае, эти уступки не могут ни в малейшей степени повлиять на конечный результат рекомендованной им политики. Гарсия прекрасно понял, что законы, предотвращающие приём марранов в христианское общество на протяжении четырёх поколений, как это предполагает pesquisa (расследование), отнюдь не подстегнут свободное крещение евреев, а наоборот, полностью его остановят. Именно этого он и хочет достичь, потому что видит решение еврейской проблемы не в крещении, а в совершенно другом.

Мы лучше поймем его взгляды, когда рассмотрим его защиту действий толедцев против конверсо во время мятежа. По его собственному заявлению, мятежники были обвинены в совершении преступлений и эксцессов против марранов: а) сожжение живьём некоторых из них, б) ограбление имущества многих из них, в) увольнение с занимаемых ими общественных должностей и г) запрещение им занимать эти должности в будущем. Гарсия не отрицает незаконности этих акций. Причины, которые он выдвигает для их оправдания, раскрывают не только его настоящее отношение к конверсо, но также и меры, предлагаемые им для решения проблемы марранов.

Почему некоторые марраны были убиты или сожжены в Толедо? Ответ Гарсии прост и безоговорочен: потому что они были предателями и еретиками. Они были предателями, потому что сговорились, чтобы передать город тирану (т. е. Альваро де Луне) и его прислужникам (т. е. его чиновникам-марранам), они были еретиками, потому что придерживались еврейских верований и «всех еврейских церемоний»[1488]. Гарсия, таким образом, повторяет в «Докладной записке» обвинения, выдвинутые в «Толедском статуте» против политических и религиозных преступлений конверсо в Толедо. Здесь, однако, те же самые утверждения сделаны не столько для того, чтобы продемонстрировать преступный облик марранов, сколько для того, чтобы оправдать наказания, полученные ими от толедцев. А для того, чтобы усилить свои аргументы против марранов, Гарсия предлагает дополнительные аргументы, которые помогают лучше оценить позиции конфликтующих сторон.

Мы уже отмечали, что обвинение, выдвинутое в «Толедском статуте» в том, что конверсо организовали в Толедо заговор с целью убить «всех старых христиан города» и передать город в руки его врагов, было сфабриковано, чтобы оправдать чудовищные злодеяния мятежного правительства, совершённые против марранов. Мы также представили нашу реконструкцию того, что на самом деле произошло в Толедо[1489]. Относящаяся к этому информация, которую мы находим в «Докладной записке», только укрепляет нашу уверенность в правильности нашей реконструкции.

Согласно Гарсии, план конверсо состоял из трёх этапов: сначала убить «старых христиан», затем украсть их собственность, а присвоив их собственность, передать город, свободный от «старых христиан», в руки Альваро де Луны[1490]. К целям заговора, как они представлены в «Толедском статуте», включающим первый и третий этапы, Гарсия прибавил второй этап — запланированное ограбление «старых христиан». Было бы немыслимым, говорит Гарсия, если бы конверсо, охваченные «грязной алчностью», не включили бы в свою программу действий план ограбления «старых христиан». То, что во время атак христиан на евреев или во время вооружённых конфликтов между «старыми» и «новыми христианами» подобные грабежи неоднократно производились «старыми христианами», но никогда — евреями или конверсо, является, конечно, фактом, проливающим ценный свет на правдивость отчёта Маркоса Гарсии. Мы, тем не менее, можем понять, почему Гарсия чувствовал необходимость «усилить» свою позицию утверждением, что конверсо хотели ограбить «старых христиан». Поскольку одной из целей его труда было оправдание экспроприации имущества конверсо, обвинение в планируемом грабеже придаёт экспроприации «моральное» обоснование. Таким образом, если Гарсия не предлагает нам более правдоподобного рассказа о намерениях конверсо, он даёт нам более полное описание «презентации» мятежниками воображаемого заговора.

После этого он рассказывает нам, что конверсо Толедо, вооружившись (о чём мы знаем из «Толедского статута») и собравшись вместе («объединившись») в своих приходах, «оставались вооружёнными в течение трёх дней против воли и запрета Пероде Сармьенто. Потом, наконец, они решили осуществить свой «план». Они вышли на площади двумя вооружёнными группами под командованием Хуана де Сибдада и Ариаса де Сильвы. Они достигли бы своей зловещей цели, если бы «старые христиане», вдохновлённые небесами, не убили Хуана де Сибдада. Увидев Хуана мёртвым, остальные пришли в ужас, что всегда случается с этой подлой расой, которая завоёвывает обманом и надувательством, а не вооружённой борьбой»[1491]. Они бежали в панике, и, таким образом, их заговор пришёл к концу.

Таковы «факты», которые Гарсия приводит для поддержки своих обвинений по поводу заговора конверсо. Но его рассказ лишён смысла. Если бы конверсо в Толедо могли лелеять какую-нибудь надежду на захват города — а это, прежде всего, означает захват укреплённых мест — они могли сделать это только внезапной атакой. Но, согласно Гарсии, конверсо вооружились и «оставались вооружёнными в своих домах» целых три дня «против специального приказа Перо Сармьенто», который, несомненно, требовал от них разоружиться. «Неожиданная» беспрецедентная организация конверсо (которые «объединились в своих приходах») и их беспрецедентное решение вооружиться не были, очевидно, секретом для «старых христиан». Тот факт, что целых три дня конверсо «оставались в своих домах» и не показывались на улицах, не мог, разумеется, остаться незамеченным «старыми христианами» и не мог не вызвать их подозрений и не заставить их подготовиться к возможной внезапной атаке. Но если мы предположим, что христиане всё же ничего не знали об истинном плане конверсо, то обвинение в заговоре рассыпается в прах его рассказами о том, как конверсо вышли на площади города двумя вооружёнными группами, ведомые двумя командирами. Итак, вместо того чтобы обрушиться внезапной атакой на крепости, они вышли на не имеющие никакого стратегического значения площади, заполненные «старыми христианами». Они явно не пришли туда, чтобы захватить город, потому что вооружённые люди алькасара и других опорных пунктов города были бы встревожены их действиями, и их план сорвался бы уже на самой первой стадии его осуществления. На самом деле мы ничего не слышим о каком-либо агрессивном выпаде конверсо ни на площади, ни в других местах города. Но мы читаем в «Докладной записке», что конверсо были встречены на площадях градом стрел «старых христиан», и что в этой начальной атаке на конверсо их лидер Хуан де Сибдад лишился жизни[1492]. Наверняка должно быть другое объяснение решению конверсо вооружиться и «оставаться в своих домах целых три дня» и, наконец, выйти на площади «вооружёнными группами», как нам рассказывает Гарсия.

Нетрудно представить себе, что произошло на самом деле. Марраны, почувствовав надвигающуюся опасность, организовались для самозащиты. Они вооружились, чтобы защищать свои дома и свои жизни, и не выходили за пределы своих кварталов. В течение нескольких дней казалось, что всё было спокойно, марранов не атаковали, и никаких эксцессов против них не было замечено. Поэтому они решили прекратить свою изоляцию и попытаться вернуть жизнь в норму. Возможно, они вышли на площади за провизией, но, опасаясь враждебного столкновения со своими врагами, решили пойти вооружёнными группами. Это, однако, не спасло их от беды. Будучи осведомлены обо всех их шагах, их бдительные враги позволили им дойти до центра города, где встретили их смертельной атакой. Конверсо отступили в подавленном состоянии, оставив позади убитых, включая своего лидера, Хуана де Сибдада.

Если эта реконструкция событий более или менее верна, тяжёлые последствия будет легко угадать. Марранов обвинили в заговоре с целью захвата города силой, их выход на площади, так же как и их предшествующие шаги (с того дня, когда они вооружились для самозащиты), были представлены как шаги, направленные к этой цели. Это не были просто дикие вымыслы, чтобы очернить марранов как «предателей». Это были формальные обвинения, выдвинутые городом с целью привести марранов в суд и «легально» осудить их за смерть и конфискации. Изображая эти события так, как он это сделал, Гарсия попросту следовал за «официальным» обвинением, которое он, вне сомнения, помог составить в согласии с «юридическими» нуждами мятежников.

Если Гарсия таким образом оправдывает убийства и казни, то для сожжения живьём у него есть другое объяснение: «Поскольку известно, что они были найдены еретиками, безбожниками и хулителями Христа и Его Матери», поэтому «те из них, которые были сожжены как еретики, были сожжены справедливо, ибо наказание еретика — согласно божескому, человеческому и общепринятому закону — смерть от огня»[1493].

Это, несомненно, было так согласно «человеческому» и «общепринятому» закону в случае неисправимых еретиков, но было ли это согласно «божескому» закону? Гарсия, не колеблясь, отвечает утвердительно, и для доказательства делает то, что любой юрист в его время сделал бы при подобных обстоятельствах. Не имея возможности указать на церковный декрет, который открыто требует смерти для еретиков, он обращается к эксперту канонического права, который толковал определённые каноны в духе тезиса Гарсии[1494]. Затем, чтобы доказать, что эта интерпретация верна, он показывает, что это находится в согласии с велением Бога, находя тому подтверждение в словах Иисуса (Еванг. от Иоанна 15:6): «Кто не пребудет во Мне, извергнется вон, как ветвь, и засохнет; а такие ветви собирают и бросают в огонь, и они сгорают». Может ли быть более убедительное свидетельство, что еретики должны быть сожжены? Для Маркоса Гарсии вопрос решён окончательно и бесповоротно.

Слова Иисуса, так, как они процитированы Иоанном, могут, конечно, быть истолкованы совершенно иначе. Но здесь, мы должны добавить, утверждения Гарсии совпадают с формальным взглядом Церкви — взглядом, выраженном во многих юридических установлениях и принятым более чем за двести лет до того. Конечно, канонический закон не требовал именно смертной казни для упорствующих еретиков, но он, со времён папы Григория IX, требовал передачи таких еретиков в руки светской власти, и только с единственной целью — подвергнуть их «должному наказанию»[1495]. Что означало «должное наказание», было очевидно из того, что подразумевали сами каноны[1496], но можно было понять напрямую из светского закона, который относится к этому вопросу в недвусмысленных выражениях[1497]. Это означало сожжение, которое с начала XIII в. стало всё чаще применяться в странах Запада. Церковь в возрастающей степени поощряла эту процедуру[1498], и не кто иной, как сам Фома Аквинский, дал на это своё благословение и теологическую санкцию[1499]. Энрико ди Суза, более известный под именем Гостиенсис, знаменитый толкователь канонического закона, поддерживал этот подход[1500], и Джованни д'Андреа, более поздний эксперт в этом деле, подкрепил эту позицию своими собственными аргументами[1501]. Гарсия заимствовал у Гостиенсиса своё доказательство, основанное на словах Иисуса в Евангелии от Иоанна[1502], и счёл его интерпретацию окончательной, «вне зависимости от того, что могут сказать некоторые лжекомментаторы»[1503]. И действительно, он отметает этих комментаторов как «лживых», потому что они говорят, что «Церковь прижимает раскаявшегося еретика к своей груди после того, как он впервые впадает в ересь, как об этом свидетельствует соответствующее условие канонического Закона»[1504]. Гарсия заявляет, что это не так. Правда заключается в том, что даже «согласно каноническому милосердию» такой еретик после первого прегрешения приговаривается к вечному заключению; но «в случаях такой ереси, когда абсолютно ясно, что такое наказание [заключение] не соответствует тяжести преступления, нужно следовать гражданскому закону, который рекомендует смерть от огня». Таким образом, говорит Гарсия, сожжение иудействующих в Толедо соответствовало каноническому закону. «Даже этот закон не признаёт раскаявшимися всех тех, кто сожалеет о своей ереси после первого прегрешения. Когда он предполагает, что еретик раскаялся не из настоящего признания веры, а только из страха перед наказанием огнём, канонический закон видит в этом случае новое прегрешение и указывает предать еретика огню»[1505].

В качестве авторитетов для этих канонических решений он цитирует декреталии excommunicamus и комментарии Гостиенсиса к этим декреталиям[1506]. Но снова его источники не совпадают с его утверждениями. Конечно, канонический закон рекомендует пожизненное заключение для еретиков, которые отреклись от своих заблуждений после ареста (предположительно из страха перед смертью), а также выразили готовность понести любое наложенное на них наказание. Закон, однако, не требует передачи таких еретиков в светские руки, которые могут вынести смертный приговор, как утверждает Гарсия[1507]. И комментатор Гостиенсис, на котором он основывается, не даёт ему никаких оснований для такого заключения[1508]. Но это, как мы видим, не останавливает Маркоса Гарсию от поддержки во имя канонического закона таких акций против еретиков, которые значительно строже, чем рекомендует самый жёсткий канонический закон.

Тогда встаёт вопрос: совершили ли толедцы преступления, когда убивали, вешали и сжигали конверсо? Гарсия говорит, что эти акции не только не были преступными, но, наоборот, они были настолько оправданными, что толедцы были бы виновны в преступлении, если бы не сделали этого[1509]. Тем не менее, говорит Гарсия, толедцы не свободны от вины в этом деле. Они, конечно, убили и казнили некоторых конверсо как предателей города и еретиков и здесь выполнили свой долг, «потому что они [т. е. конверсо города] поднялись с такой надменностью, чтобы убить Перо Сармьенто и «старых христиан» [жителей города], и все они заслужили наказание предателей». И поэтому толедцы должны были «прикончить также и тех, которые остались в живых после того, как некоторые из них были убиты стрелами или на виселице»[1510]. По его словам, «это большой грех терпеть людей, которые настолько безбожны и порочны»[1511]. Поэтому если толедцы и поступили в чём-то неправильно, так это не в том, что они убили некоторых марранов, а в том, что «позволили» сохранить жизнь остальным[1512].

Таким образом, согласно Гарсии, то, что толедцам следовало делать, — убить, повесить и сжечь всех конверсо города. И нет сомнения, что то, что Гарсия считал нужным сделать в Толедо, он хотел бы видеть во всей стране. Соответственно, желаемое им решение марранской проблемы — это уничтожение всей марранской группы. Хуан де Торкемада утверждал, как мы отметили, что именно это, и не меньшее, было целью мятежников, или, скорее, всей антимарранской партии, и, судя по аргументам Гарсии, кардинал был прав. Таким образом, расовая теория Гарсии неразрывно связана с идеей геноцида. Да и могло ли это быть иначе? Если раса объявляется средоточием зла, источником всех бедствий, да ещё и неисправимой, то совершенно очевидно, что иметь с ней дело можно только одним способом — приговорить её к смерти.

Гарсия понимал, что будут те, кто может счесть предложенное им решение слишком жестоким, поэтому попытался доказать их неправоту. Начать с того, что комментатор канонов Гостиенсис разделяет этот тезис и поддерживает его. Соответственно, «тот, кто торжествует в жестокости против преступников во имя справедливости, заслуживает награды», потому что исполняет волю Божью («он посланник Бога»). В то время как тот, «кто проявляет терпение» к преступникам — грешник, который на деле «совершает смертный грех»[1513], потому что он тем самым призывает на общество наихудшие несчастья, могущие выпасть на долю человечества. Кодекс Юстиниана в разделе о еретиках гласит: «Терпимость [к этим людям] разлагает стихии и сферы и, как результат этого разложения, приносит смерти, войны, чуму, голод, гонения и невзгоды»[1514]. Но будем думать, что эти несчастья падут только на голову общества, а согрешивший индивидуум может их избежать. «Гнев Божий падёт [также] на тех, кто терпит этих преступников, просит милосердия к ним и защищает их»[1515]. Отсюда никакой жалости, терпения и какого-либо участия не должно быть проявлено к этим злым людям.

Безжалостная, всепоглощающая ненависть, продиктовавшая эти пассажи Маркоса Гарсии, пронизывает также и всю остальную часть его защиты толедцев. Так, он считает абсурдным обвинение в том, что толедцы совершили преступление, ограбив марранов или силой экспроприировав их собственность[1516]. Более того, законы позволяют совершить такую акцию против лиц, которые незаконно приобрели свою собственность — то есть путём ростовщичества, надувательства и спекуляции[1517], а кто усомнится в том, что именно так конверсо приобрели то, чем владели? Тем не менее Гарсия должен был чувствовать, что даже те, кто не подвергнут сомнению это утверждение, могут всё же возражать против его доводов. Разумеется, могут сказать они, собственность этих преступников может быть конфискована властями в подобающем судебном порядке, но значит ли это, что частные лица — «старые христиане» или кто бы то ни был — могут присвоить себе имущество марранов, как это было сделано в Толедо? Ответ Гарсии безоговорочно положительный. Он, конечно, не может процитировать никакой закон, позволяющий такие действия, но всегда можно найти для оправдания сюжеты из Библии. Разве евреи не взяли подобным образом имущество египтян? Разве не было это к удовольствию Бога? «Когда египтяне попытались получить обратно имущество, которое было награблено… с Божьего разрешения, они утонули в море. И это то, что произойдёт со сказанными крещёными евреями, потому что они вернутся, чтобы заполучить вещи, которые были взяты у них, и тогда они потеряют свои жизни вместе с вещами»[1518].

Вне зависимости от того, что он намеревался передать своим сравнением марранов (которых выгнали из города) с египтянами (которые утонули в море) — угрозу, надежду или просто прогноз, — это сравнение и произвольное, и вводящее в заблуждение, как большинство его библейских ссылок. Причина, которую он даёт для преследования евреев египтянами, разумеется, не та, что приводится в Библии (см. Исход 14:5), и, соответственно, не может быть причиной того, что египтяне утонули в море. Но, сверх того, здесь есть всеобъемлющая идея, которая проясняет мысль Гарсии с другой точки зрения: имущество таких преступников, как конверсо, поставлено вне закона, и его захват должен рассматриваться как трофеи солдат, взятые у врага во время войны. Более того, такие грабежи не только угодны Богу, но и обязаны быть произведены в согласии с Его волей. И более того, Он велит, чтобы это было исполнено полностью и до самого конца. «Богу не понравилось поведение Саула, — говорит Гарсия, — потому что тот не довёл до конца разграбление Его врагов. Поскольку Саул простил некоторых из них и оставил им их имущество, он потерял царство»[1519]. Из этого следует, что если толедцы и провинились, то не потому, что украли имущество конверсо, но потому, что украли недостаточно много, оставив из жалости кое-что в руках «врага». Заключение по поводу толедских грабежей, к которому он приходит, используя библейские сюжеты, аналогично тому, к которому он приходит в отношении убийств[1520]. Более того, Гарсия открыто провозглашает: «Не то, что было сделано захватом собственности, должно рассматриваться как преступление, а то, что не было сделано. Но от этого есть средство: мы завершим наше преследование [марранов], и тогда наши действия и мотивы будут любезны глазам Бога и глазам людей»[1521].

Согласно Маркосу Гарсии, не было, таким образом, ничего плохого в мятеже как таковом или в его политике и целях. Если что-то и было неверным, так это только степень достижения этих целей и применённая для этого политика. Иными словами, если мятеж не достиг своей цели и на его пути выросли трудности, это случилось не потому, что он зашёл слишком далеко, а потому, что он не пошёл достаточно далеко. Это же было и причиной противоречий, возникших по поводу марранов. Почему, спрашивает Гарсия, марраны могут сейчас требовать восстановления своих прав, имущества и позиций в городе? Потому что многие из них продолжают жить в Толедо, так же как и в остальной Испании. Но, если бы они были истреблены, все противоречия по поводу их прав прекратились бы за их бессмысленностью. Тогда должен ли город заключать соглашение с королём и пытаться спасти то, что было взято у конверсо? Такие предложения, несомненно, обсуждались в Толедо, но нет сомнения и в том, что Гарсия возражал им. По его мнению, для толедцев был только один путь выйти победителями в борьбе: завершить то, что было начато, и мы знаем, что в его терминологии «завершить» означало уничтожить всех марранов и разграбить или экспроприировать всё их имущество. Таким образом, мы слышим в его защите действий мятежников эхо той кампании, которую он вёл в городе, — кампании, в которой он призывал толедцев заново мобилизоваться для окончательной генеральной атаки на конверсо, направленной на достижение вышеуказанных целей. Только такая радикальная и решительная акция, утверждал он, может повернуть общественное мнение на сторону мятежников. В его словах это звучит так: «Если мы, толедцы, хотим быть победителями, хотим, чтобы наша победа была провозглашена Богом всем людям (gentes), мы должны завершить гонение на эту расу, и тогда с помощью Духа Господня все поймут, что наши действия были святы и справедливы, иначе всегда будет разнобой во мнениях»[1522].

Ошибался ли Гарсия? Отрицательный ответ на этот вопрос вызывает отвращение. Но история полна примеров, доказывающих его правоту. Когда борьба в разгаре, общественное мнение всегда разделено в оценке того, чья позиция справедлива. Но эти разногласия заканчиваются вместе с окончанием борьбы. Тогда обычно прав победитель, потому что для мёртвых обществ, племён и наций нет суда справедливости или даже слушания на форумах общественного мнения. Тогда уже нет настоящих разногласий. Оказывается, что Маркос Гарсия де Мора чувствовал справедливость этого правила.

Он знал, тем не менее, что пока город не был готов пойти так далеко, как он рекомендовал, что битва в общественном мнении по поводу поведения города в отношении конверсо была в разгаре. Немногие поняли лучше, чем Гарсия, важность победы в этой битве, и это явилось причиной его детальной защиты действий толедцев. Мы видели, как он защищал убийства и грабежи. Теперь мы увидим, как он защищал «Толедский статут».

Конечный результат борьбы по поводу «Толедского статута» волновал конверсо не меньше, чем Гарсию и его сподвижников. Конверсо не могли не заметить, что этот дискриминационный закон исполнялся в Толедо без малейшего сопротивления большинства, если не всех, «старых христиан». Если поначалу можно было думать, что «Толедский статут» навязан правительством мятежников безгласным гражданам, то теперь оказалось, что он одобрен и поддержан большинством старохристианского населения. В качестве такового он мог оставаться в силе и после падения мятежников. Конверсо знали, что, если такое случится, их планы на возвращение равенства со «старыми христианами» получат сильнейший удар по всей Испании.

И это, разумеется, мягко сказано. На самом деле они знали, что их социальная деградация и причины, представленные для ее оправдания, были первыми шагами новой широкой программы, призывающей к их полной ликвидации. Поэтому упразднение Статута было целью всех усилий конверсо. И наоборот, его сохранение являлось главной задачей их решительных противников.

Статут был законодательным актом, и, как мы видим, конверсо критиковали его на том основании, что он противоречит высшим законам Церкви и доминирующим гражданским законам страны. Используя современный термин, мы можем сказать, что конверсо видели Статут как антиконституционный. Соответственно, вызванные им дебаты сконцентрировались на вопросе его «конституционности».

С точки зрения Гарсии и его взглядов на еврейскую расу, вся дискуссия о Статуте была бессмысленна. Зачем доказывать, что у конверсо есть право на общественные должности и право свидетельствовать в суде, если доказано, что они принадлежат к расе, которой отказано в христианском спасении? Совершенно очевидно, что нет места обсуждению какой-либо достойной позиции тем, кто в силу своего врожденного порока осужден на вечное наказание в грядущем мире и поэтому безоговорочно заслуживает жесточайшего наказания и в этом мире тоже. Тем не менее, поскольку аргументы оппозиции оказали определенное воздействие на позицию христиан (что было очевидно из папской буллы), Гарсия решил ответить им напрямую. Таким образом, он взялся доказать, что «Толедский статут» отнюдь не является нарушением законов, а наоборот, находится в полном согласии со всеми «декретами и декреталиями», как божественными, так и человеческими.

Чтобы поддержать свою позицию библейским авторитетом, он цитирует слова Павла из его Послания к Титу в искаженном виде, что мы отметили выше[1523], и продолжает, цитируя Моисеев закон, который якобы подтверждает мнение Павла[1524]. Согласно Гарсии, этот закон обусловливает, что «если члены других наций и религий обращаются в Моисееву веру, они не должны иметь должностей и владений до определенного поколения»[1525]. Но закон Моисея вовсе не говорит этого. Речь не идет, как хотел бы Гарсия, обо «всех нациях и религиях», а только об определенных указах, касающихся специфических наций, которые рассматривались как исторические враги израильтян, испытывающие к ним глубокую враждебность[1526]. Здесь говорится не об «обращении в веру», а о «вступлении в общество Господне», т. е. о смешанных браках, и ничего не сказано по поводу запрещения доступа к должностям и владениям, что, если верить Гарсии, было главной целью этого закона. Наша задача состоит в реконструкции мысли Гарсии, и это может быть сделано путем обращения к пассажу из другого антимарранского документа, который толедские мятежники подали в римскую курию за несколько месяцев до того, как была написана «Докладная записка». Там сказано следующее:

Несмотря на то, что оно якобы основывается на «свидетельствах Писания», это заключение в том виде, в каком оно цитировано, не находит поддержки ни в одном библейском установлении. Законы из книги Второзакония, на которые ссылается Гарсия, указывают на два периода, в течение которых четыре нации не могут войти в общество Господне. Один из них состоит из «десяти поколений» (что означает «навечно»), и это относится к аммонитянам и моавитянам, и другой — «два поколения» — к эдомитянам и египтянам[1528]. Но толедские авторы цитированного выше пассажа не выбрали ни одной из этих альтернатив. Почему? Ясно, что они не посмели рекомендовать исключение конверсо из христианского мира «навечно» (поскольку это привело бы их к ссоре с Церковью, в которой, как они понимали, у них нет шансов на победу), но, с другой стороны, они не могли согласиться на «подозрение» в иудейском безбожии, ограниченное всего двумя поколениями. Это оставило бы внуков обращённых (в тот период, как минимум, половину населения марранов) за чертой двух поколений и, таким образом, уравняло бы их со «старыми христианами». Поэтому они выдвинули свой временной лимит (четыре поколения христианской жизни, не считая поколения обращенных!), который отодвинет опасность равноправия конверсо в далекое будущее.

Гарсия, который мог участвовать в составлении этого документа или хотя бы консультировать его авторов, был, конечно, в курсе сложностей, связанных с любой попыткой урезать права конверсо на основе библейского закона. Тем не менее он думал, что сумеет обойти эти сложности. Используя фразу «до определенного поколения», которая не противоречит библейскому тексту, так же как и документу, поданному в курию, он счёл, что сможет предоставить молчаливую защиту, предположительно на библейской основе, для лимита в «четыре поколения». Его аргументы, похоже, оказались весомыми для его поклонников, а также для их последователей в грядущие времена. Однако, с нашей точки зрения, это просто показывает, с каким грубым неуважением он относился к законам Библии.

Но не только Библию извратил Гарсия в качестве источника свидетельств для своих утверждений. Не менее извращёнными, произвольными и вводящими в заблуждение были «свидетельства», приведенные им из канонического права. Согласно Гарсии, существуют четыре закона, которые особо запрещают крещёным евреям занимать светские или церковные должности в христианском мире, и это по двум следующим причинам, которые предположительно указаны в этих законах: 1) поскольку они (крещёные евреи) всегда обманывали (prevaricaron) в вопросах веры и, подделываясь под христиан, всегда творили зло и наносили ущерб истинным христианам; и 2) потому что сомнительно и мерзко позволить тому, кто ещё вчера читал молитвы в синагоге, петь сегодня в Церкви[1529]. Но если мы проверим четыре упомянутых им закона — те, что изданы собором в Агде и Третьим и Четвертым Толедскими соборами, — мы увидим, что он опять преувеличивает до такой степени, что делает недействительным большинство сказанного им.

Конечно, закон Третьего Толедского собора включает в себя запрещение занимать общественные должности, но это применительно к евреям, а не к обращённым из иудаизма[1530]. То же касается закона собора в Агде. Стоит только прочитать его полностью, чтобы увидеть, во что превращает Гарсия его содержание:

Вновь мы видим, что этот закон был издан только для евреев (в данном случае для евреев, желающих перейти в христианство), но не для обращённых, которые уже переступили через христианский порог. В своей начальной уничижительной ремарке закон мог действительно относиться к новообращенным — или, скорее, к негативному, разочаровывающему опыту, который был у христиан с крещёными евреями. Но это ни одним словом не подразумевает запрещения занимать должности или какого-либо ограничения.

Третий закон, к которому обращается Гарсия (Plerique, 59-й канон Четвертого Толедского собора), имеет дело с обращенными из иудаизма, но только с теми, кто вновь согрешил. Этот закон не предлагает общего правила для еврейских обращённых и предписывает карательные меры только против тех из них, кто совершил прегрешение и по убеждению сопротивляется исправлению. В законе не указана природа этих мер[1532]. В любом случае, вопрос об общественных должностях вообще не упоминается.

Их всех четырёх законов, на которые ссылается Гарсия, только четвёртый поддерживает его тезис. Это 65-й канон Четвертого Толедского собора, который запрещает «евреям и тем, кто из евреев» занимать общественные должности в христианской Испании[1533]. Выражение «из евреев» может справедливо относиться к евреям, которые перешли в христианство, и, возможно, также и их потомкам. Но, как мы видим, этот отдельный закон никоим образом не может представлять юридическую, теоретическую и практическую позицию, которую христианство приняло по этому вопросу[1534].

Не обращая внимания на эти неудобства, Гарсия продолжает доказывать, что гражданский закон тоже подтверждает толедское законодательство. «Король Рецесвинт, — пишет он, — послушав своих советников, самых знатных людей (mayors cabaliero) королевства и прелатов королевства, издал на Кортесах много законов, в которых он признал негодными крещеных евреев для свидетельства против «старых христиан» и для общественных и церковных должностей»[1535]. Но король Рецесвинт издал только один закон по этому поводу, и этот закон не касается никаких должностей, только свидетельств. Он гласит: «Запрещено свидетельствовать иудеям, как крещёным, так и не прошедшим крещение»[1536], и даже это ограничение вовсе не универсальное, потому что тот же закон, как мы отметим, также позволяет «потомкам евреев» свидетельствовать среди христиан, если священник или судья, не говоря уже о короле, «подтверждает их нравы и веру»[1537]. Гарсия игнорирует это условие, и мы видим, как неполное ограничение в одной области он превращает в полное, и сразу в нескольких областях. Тот факт, что он не смог найти ни одного закона в гражданском кодексе (действующем во всей стране), который лишает конверсо права на гражданские и церковные должности, не мешает ему утверждать, что есть «многие» законы, устанавливающие такие ограничения[1538]. Это ещё один пример его метода: заявлять о широкой авторитетной поддержке его позиции, когда такой поддержки нет и в помине.

Затем Гарсия обращается к привилегии Альфонсо, которая, согласно его утверждению, лишает обращённых из иудаизма тех же прав, которых лишает их «Толедский статут»[1539]. Ему вовсе не мешает тот факт, что эта привилегия потеряла силу, будучи заменена противоречащими ей декретами, законами и правилами последующих королей[1540]. Он настаивает на том, что законами страны и города по отношению к статусу марранов являются те, на которые он указал, как цитировано выше. Резко отвергая критику на этот счет, которая была направлена на толедцев с разных сторон, он заявляет в своей обычной дерзкой манере: «несмотря на то, что король и папа говорят о них» и несмотря на тот факт, что последний пренебрегает ими, «сказанные права (derechos), декреты и законы не могут быть отнесены или упразднены никаким апостольским, имперским или королевским законом или конституцией»[1541].

Таким образом, стихи, которые он цитировал из Библии, чтобы «доказать» «извращённость» еврейской расы (и которые, как мы показали, не доказывают ничего подобного), и законы, на которые он ссылается (которые, будучи проанализированы, заключают в себе только один канонический закон и один гражданский, имеющие дело с обсуждаемым вопросом, плюс вышеупомянутая привилегия Альфонсо), обрисовываются им — ни больше ни меньше — как представляющие позицию «всего божественного и человеческого закона»[1542] по вопросу конверсо. Гарсия, конечно, был хорошо знаком с большим количеством гражданских и церковных законов, полностью противоречащих его утверждениям. Не мог он изображать невинную неосведомленность по этому вопросу и потому, что был знаком с источниками, и потому, что на эти законы было многократно и недвусмысленно указано оппозицией. Но он не только не хочет иметь с ними дело, он отказывается признать их существование, чтобы избежать такое допущение и уклониться от обвинения в том, что не принимает во внимание противоречащее ему законодательство. Он относится к последнему в следующей гипотетической манере: «Если, — говорит он, — есть какие-то папские письма или хартии, которые против божеского и человеческого закона признают эту проклятую расу годной, то такие письма не должны быть исполнены. Подчиняться следует только перечисленным законам и декретам»[1543].

Первый очевидный урок, который мы извлекаем из «Докладной записки», состоит в том, что Маркос Гарсия ни в коем случае не является заслуживающим доверия источником для оценки марранов или для реконструкции их истории. Охваченный смертельной ненавистью к марранам, он не может считаться свидетелем чего бы то ни было, относящегося к жизни марранов. Его ярость застила ему глаза и парализовала его способность к объективному суждению, а необузданное желание уничтожить марранов фактически лишило его возможности различать добро и зло.

Мы видим, как он представил свою позицию без капли правдивости и порядочности, как он подтасовал факты, то есть заявил о наличии свидетельства, которого у него не было, и как он приписал канону и гражданскому закону, пророкам и апостолам, Ветхому и Новому Заветам установки и идеи, которых там не было и нет и которых не подразумевал ни один христианский комментатор.

Но кроме произвольного манипулирования источниками, его доводы должны быть признаны негодными из-за манипулирования фактами. Приведенные им факты, как мы видим, часто вымышлены или искажены до неузнаваемости, потому что у него было не больше уважения к фактам — даже к тем, свидетелем которых он был сам, — чем к юридическим и религиозным авторитетам. Он навязывал фактическим событиям свою версию, как он навязывал свои идеи источникам. В результате нарисованная им картина была не чем иным, как плодом его фантазии.

Если в свете вышесказанного его утверждения по поводу конверсо должны быть отброшены как непригодные в общем и целом, то его утверждения об их религиозном поведении должны тем более рассматриваться как не заслуживающие никакого доверия. На самом деле, если Гарсия дошел до такой крайности, чтобы объявить конверсо врождённо порочными или обладающими дьявольским характером, не исправимым никаким способом — ни божественным, ни человеческим (обвинения недоказуемые и ощутимо неверные), то он с легкостью мог утверждать и нечто значительно менее резкое, а именно — поддельность христианской религиозности конверсо.

Можно, конечно, предположить, что лжесвидетельство может заключать в себе и некоторый элемент правды, и таким образом допустить, что при том, что его утверждения о моральном облике конверсо фундаментально ложны, тем не менее, то, что он говорит об их религиозной неверности, может оказаться в основном справедливым. Теоретически такая возможность существует, но практически всё говорит против этого.

Кажется абсолютно нелогичным, чтобы Маркос Гарсия, который на протяжении всей «Докладной записки» демонстрирует тенденцию к измышлениям, искажениям и преувеличениям, радикально изменил свой подход и привычки, когда речь заходит о религиозных взглядах конверсо. Наоборот, его предрасположенность к крайностям и лжи, когда он думает, что это поможет ему в доказательстве того или иного утверждения, несомненно, усилится при обсуждении и представлении религиозной позиции марранов.

По существу, Гарсия должен был преувеличивать, относясь к религии марранов, если он хотел, чтобы его точка зрения на природные свойства конверсо была широко принята, потому что их расовая низость может выглядеть как достоверный факт только в связи с приписываемым им отсутствием веры. Разумеется, настоящие христиане не могут быть столь низкими и порочными, как марраны в изображении Гарсии. Но помимо этих необходимых теоретических обоснований были, очевидно, практические требования, которые заставили его занять эту же позицию, потому что, только изображая религиозное поведение марранов шокирующим каждого порядочного христианина, он может надеяться оправдать шокирующее обращение с ними в Толедо. Иначе мятежники неизбежно выглядели бы обыкновенными преступниками и бандитами.

Теперь мы должны вернуться к ранее поставленному вопросу: до какой же степени сам Гарсия верил в свои собственные заявления и обвинения? Нет сомнений в том, что он умышленно изменял, преувеличивал и умалчивал многие вещи, и точно так же несомненно и то, что он представлял сфабрикованные «факты», которые могли служить его целям. Невозможно, к примеру, предположить, что он не знал того, что конверсо в Толедо вооружились для самозащиты. Тем не менее он заявил, что все они были замешаны в заговоре с целью убийства Сармьенто и захвата города, следовательно, все они заслуживали смертной казни. Мы, конечно, можем принять как данное то, что все толедские марраны желали бы видеть Сармьенто свергнутым и город возвращенным под власть короля. Но одно дело желать чего-либо политически, а другое — действовать в этом направлении. Для Гарсии эта разница не заслуживала рассмотрения. Как и многие фанатики, он видел политических оппонентов врагами, вне зависимости от того, пытались ли те осуществить свои желания. Для него все они были либо предателями режима, либо его потенциальными предателями, и поэтому все они заслуживали устранения путем тюремного заключения, изгнания или, предпочтительно, смертной казни.

Если мы сравним его взгляды и действия с позицией таких революционеров, как Марат и Робеспьер, или тоталитарных революционеров нашего времени, мы получим готовое объяснение его требований и обвинений и правильное суждение об их ценности, потому что для таких людей правда, подтвержденная фактами, не имеет первостепенного значения. Гораздо важнее для них «правда», продиктованная их взглядами, обычаями и теориями. Чтобы доказать свою правду, им достаточно привести аргументы, кое-как подогнанные к какому-нибудь факту, а если и вовсе не к чему прицепиться, то необходимая фактическая связь «предоставляется». На непредвзятый взгляд, такое свидетельство выглядит «сфабрикованным», «вымышленным» и «лживым». Но не для людей типа Гарсии!

Правда, в которой он уверен, не нуждается в наличии свидетельств для её доказательств. Исходя из этого, если ничего насчёт конверсо, подтверждающего ход его мысли, не было доказано, это не указывает на его возможную неправоту. Всё это означает для Гарсии лишь то, что следователи не сумели обнаружить настоящих фактов, потому что признаваемая им «правда» измеряется только одним критерием: она должна оправдать его безмерную ненависть. Поэтому не только папа не мог убедить его в том, что он был неправ. Если бы все высшие учителя христианства пришли к нему и указали на его ошибку, он, возможно, сказал бы им то, что он сказал папе: ваше суждение извращено, конверсо ввели вас в заблуждение, а правда такова, как я заявил об этом.

Мы отметили различные объяснения, которые он дал крещению евреев; все они явно направлены на доказательство того, что их христианство притворно. Мы показали, что приведённые им мотивы по большей части вымышлены, но мы должны спросить, почему он прибег к этим уловкам. В конце концов, он прекрасно знал, что большинство испанских евреев приняли христианство с мечом у горла, и что их насильственное обращение было фальшивым. Зачем же изобретать факты, когда истинные факты могут служить ему с таким успехом? Но Гарсия должен был понять, что правда в этом случае оказывается для него ловушкой. Если евреи обратились в христианство по принуждению, большинство упреков по поводу бедственного положения, о котором он стенал, перейдут с евреев на христиан, что, разумеется, ослабит его идею. Но ещё важнее то, что если крещение евреев было навязано, то его теория о еврейском плане проникновения в христианский мир под видом христиан окажется несостоятельной, и расовая теория, которая в огромной мере базируется на представлении о зловещей еврейской мысли, замышляющей разгром христианства, потерпит сокрушительный удар. Поэтому, для того чтобы сохранить миф о еврейском заговоре и все связанные с этим представления, крещение евреев должно быть приписано их собственному желанию, и все исторические факты, относящиеся к вынужденности крещения, должны систематически игнорироваться.

Таким образом, мы видим, как действовала мысль Гарсии и как родились его различные заявления. По сути, все они подчинялись идеям, которыми он снабдил антисемитское мышление, и эти идеи сформировали умозрительные конструкции, долженствующие играть большую роль в его время, и еще большую — в грядущие времена. Этими конструкциями были теории о еврейском заговоре, о расе и разрешение проблемы конверсо путем геноцида. Об этом ещё будет сказано позже.

II. Привилегия

То, что взгляды Маркоса Гарсия на марранов были приняты или с самого начала разделялись многими из его сподвижников по толедскому мятежу, а возможно, и другими критиками марранов как в Толедо, так и в других местах, выражено, на наш взгляд, сатирой, написанной анонимным «старым христианином» в Толедо в течение первого года после начала восстания[1544]. Она называется «Копия письма о привилегии, которое Хуан II дал идальго» и имитирует своим стилем документы, в которых король жалует привилегии, так что можно предположить, что её автор был юристом или специалистом в какой-то смежной профессии, например, нотариусом, хорошо знакомым с документами такого сорта. Возможно и то, что автор сатиры, будучи человеком образованным и хорошо владеющим пером, принадлежал к низшей знати, кабальеро, которые обычно составляли часть городской элиты, хотя зачастую и находились в стеснённом материальном положении[1545]. Но вне зависимости от того, принадлежал ли автор к одной из этих групп или классов, он определённо хотел указать на то, что его собственная группа была весьма недовольна состоянием дел в кастильском королевстве, и в частности выпавшей ему самому долей. Он относит причины этого несчастья на счет марранов, все доходы которых, по его утверждению, приобретены различными преступными путями, разумеется, за счет честных и порядочных «старых христиан». Чтобы исправить ситуацию, король не делает того, что от него ожидается, т. е. не приказывает марранам изменить свое поведение, но жалует герою сатиры, старохристианскому идальго, привилегию, позволяющую ему действовать как марраны и следовать марранскому образу жизни, а перечисляя предоставляемые ему особые права, которые якобы даны марранам, он пишет то, что призвано представить правдивую критику социального и религиозного состояния марранов.

Николас Лопес Мартинес склонялся к тому, что эта сатира была написана в дни Энрике IV[1546], но покойный профессор Пфлаум справедливо заключил, что «это было написано гражданином Толедо в 1449 г.»[1547]. Привилегия продолжает говорить о Перо Сармьенто не только как о заклятом враге марранов, но еще и как о repostero mayor (главном кравчем) и помощнике короля в Толедо (титулы, которыми Сармьенто именовал себя во время мятежа). В первой половине царствования Энрике IV Сармьенто был, однако, в немилости, так что эти титулы, даже если кто-то и помнил их, не могли восприниматься всерьез, во второй же половине царствования, которая была бурным периодом, он не мог привлечь к себе достаточное внимание, чтобы автор Петиции представил его лидирующей фигурой. В дополнение, сатира направлена против Хуана II, который изображён убеждённым защитником марранов — такой яркой была его репутация во время толедского мятежа, но она сильно потускнела во время царствования Энрике IV. Упоминание «абсолютной королевской власти», на которую король опирался в своих пожалованиях, может подразумевать критику неограниченной королевской власти — или, скорее, притязания на абсолютную власть — и намекает на политические взгляды мятежников, как обрисовано в другой главе этой работы[1548]. Поскольку ничего из этого не могло представлять интереса в дни Энрике IV, мы приходим к выводу, что сатира была написана вскоре после поражения толедского мятежа, в октябре или ноябре 1449 г.

Сатира начинается с жалобы идальго на его неспособность продвинуться в жизни, потому что, будучи «чистокровным старым христианином», он не в состоянии конкурировать с теми из еврейской расы, которые «из-за наших прегрешений» недавно «вылупились» (а именно, крестились) и стали марранами, то есть «законными» (христианами или гражданами), которым позволены их «манипуляции, крючкотворство, надувательство, коварство и обман, без страха перед Богом и без стыда перед людьми». Идальго просит короля отнестись к нему с милосердием и «узаконить» его действовать так же, как и марраны, потому что «никаким иным способом он не сможет жить среди них, не будучи обманут». Король счёл его просьбу справедливой и позволил идальго использовать и придумывать любые хитрости, подлые поступки, обманы и подлоги, которые «все те, что из той расы (generatión), используют в соответствии со своими склонностями по созвездию и рождению… не страдая от какого-либо наказания в этом мире»[1549].

Заслуживает внимания то, что автор не определяет этих конкурентов как фальшивых обращённых в христианство или как «недавно обращенных», но как тех из еврейской расы, которые «недавно вылупились» [как змеи?] «из-за наших грехов». Очевидно, что автор не хочет удостоить этих марранов званием обращённых любого ранга, но описывает их как евреев, которых «узаконили», то есть позволили жить в христианском обществе как евреям под маской христиан. Выражение «по созвездию и рождению», разумеется, означает то, что имеет в виду этот астрологический термин, в то время популярный среди марранов (хотя и не только среди них): природа человека, его характер, способности не могут меняться ни при каких обстоятельствах. Поскольку все марраны родились под тем же созвездием, все они следуют тем же формам поведения и поэтому виновны в тех же самых обманах и крючкотворстве, избегая наказания.

Вслед за дарованием всеобъемлющего права старому христианскому идальго жить, как марран (а именно, как обманщик и преступник), и, следовательно, пользоваться всеми радостями жизни, сатира продолжает упоминать те области, в которых марраны могут пользоваться этими правами. Эти области жизни включают в себя религию, мораль, закон и экономику. Но автор не разбирает злодеяния марранов соответственно этим категориям, а относится к ним в случайном порядке, без определённого организационного принципа. Мы тем не менее представим его упреки соответственно их проблематике.

Что касается религиозных прегрешений марранов в общем, автор отмечает неспособность марранов «верить в то, во что Святая Мать Церковь верит, и в то, что звучит в нашей вере, что есть воистину наша вера» — а именно догмы христианства. Он особо упоминает, что по их взглядам «нет другого мира, кроме того, где рождаешься и умираешь, во что сказанные марраны верят против истины»[1550]. Эта точка зрения отмечена в pesquisa, и автор, который, возможно, написал работу во время толедского восстания, мог заимствовать свое обвинение из этого источника. Это обвинение явно имело для него большое значение. Утверждая, что марраны организуют свою жизнь, не боясь наказаний в этом мире, он продолжил, объясняя, почему, однажды организовав жизнь таким образом, они не колеблясь совершают свои преступления: они не ожидают наказания и на том свете.

Кроме упоминания о приписываемом марранам взгляде на грядущий мир, автор более не касается верований марранов. Что же касается их религиозной практики, автор отмечает только несколько обрядов и обычаев, почти все относящиеся к Субботе, которую они тщательно соблюдают, в то время как работают по воскресеньям и другим христианским праздникам[1551]. Эти же претензии были предъявлены в pesquisa, и они же упомянуты в сводке расследования, сделанной Маркосом Гарсией.

Касаясь социальных правонарушений марранов, автор прежде всего описывает то, как марраны мошенничают в своих отношениях с королем и знатью. Они становятся их казначеями, управляющими их имениями и членами их советов. В этом качестве они соблазняют их преувеличивать ценность их монет, что позволяет меньше платить рабочим за их труд, в то время как последние и все малоимущие неспособны заработать прожиточный минимум и, в конечном счете, оказываются полностью уничтоженными. Таким образом, они пробуждают жадность и скупердяйство и неумеренные желания сеньоров, которые из-за этого становятся буйными, впадают в нужду (menguas) и испытывают враждебность своих вассалов. Короче, марраны ответственны за разрушение национальной экономики, необузданность аристократии и разорение низших классов[1552].

С другой стороны, через услуги, предоставляемые королю и грандам, они обогащаются, потому что «они тащат из владений своих народов то, что им нужно для их [собственных] сделок»[1553]. Короче говоря, марраны представлены авторами подлых планов, а христианские аристократы — наивными жертвами их хитрых манипуляций или слабыми личностями, становящимися жертвами дьявольского марранского подстрекательства. Так, они соблазняются и посвящают себя алчности и другим неумеренным страстям, полагаются на своих управляющих — марранов, от которых ждут, что те предоставят им средства для жизни в праздности и наслаждениях, и используют свободное время, чтобы продолжать свои интриги и войны. Естественно, они зачастую влезают в долги, которые заставляют их налагать еще более тяжелое бремя на своих вассалов, так, что те становятся еще беднее и ожесточеннее. Таким путем марраны манипулируют королями, развращают аристократов и разоряют группы низших классов, которые своим тяжким трудом добывают доходы вельможам.

С помощью приобретённого богатства марраны наращивают свою социальную и экономическую силу. В экономике они используют эту силу для спекуляции и ростовщичества, а в социальной сфере — для приобретения должностей, которые исключительно важны для их продвижения; поэтому, для того чтобы заполучить эти должности, они используют все формы хитрости, коварства и лести[1554]. Они захватывают должности судей, членов муниципалитетов, присяжных, общественных секретарей и с помощью возможностей, предоставляемых этими должностями, контролируют большие и малые города и места, где они выполняют свои служебные функции. Затем эта власть и используемые ими хитрости позволяют им заманивать невинных «старых христиан» в заговоры, которые провоцируют их убивать друг друга[1555]. И никакие наказания не настигают марранов за организацию этих несчастий. Привилегия, данная идальго в сатире, освобождает его, так же как освобождены марраны, от любого наказания за «клятвопреступление, ложь и фальсификацию, которую они могут применить, чтобы обмануть «старых христиан» в своих интересах и в интересах своих родственников». В общем, «мар-рану позволено использовать два лица, одно — чтобы смотреть в лицо человеку и льстить ему, а другое — чтобы надувать его, предавать и лгать»[1556].

Вслед за этим описанием социального поведения марранов автор обрисовывает их деятельность в Церкви. Они путем притворства становятся священниками и викариями, и это позволяет им узнавать через исповеди «старых христиан» о тайно совершённых ими грехах. Затем или они, или их партнеры шантажируют этих христиан, угрожая огласить их секреты. Таким образом, священники-марраны вместо того, чтобы обслуживать свой приход, создают очень важный инструмент для разорения «старых христиан» и захвата их собственности марранами. Естественно, автор советует «старым христианам» никогда не исповедоваться у марранского священника и не рассматривать любого маррана в качестве настоящего духовного наставника. Они фальшивы до мозга костей, и их единственная цель — нанести ущерб и разорение «старым христианам», которых они ненавидят.

Но это ещё не всё. Теперь этому идальго разрешено использовать все тайны грехов, совершённых «старыми христианами», которые стали известны ему из их исповедей или иными путями. Так получается, что марран может обвинить «старого христианина» в упомянутом грехе или преступлении, и позже, поскольку тот признался в нем и не может отрицать, он будет вынужден просить конверсо о милости, не получив ничего взамен за своё унижение, потому что в конце концов он проиграет всё своё имущество обвинителям, как это много раз случалось[1557].

Марранские врачи, хирурги и аптекари ведут себя так же, как и марранские священники. «Прикидываясь, что они лечат больных христиан или заботятся об их здоровье, — говорит автор сатиры, — они изо всех сил трудятся, как это делают все те, что из их расы, чтобы убивать и уничтожать «старых христиан» из ненависти и вражды, испытываемой к ним», и «чтобы удовлетворить свою страсть жениться на вдовах убитых ими «старых христиан». Но они заключают эти браки не из любви, но — снова — из ненависти к «старым христианам». Их целью является «овладеть имуществом и имениями христианских жен», осквернить и запятнать «чистую кровь» (sangre limpia) испанцев и «заполучить должности покойных «старых христиан» так, что они смогут перейти к кому-нибудь из той расы еврейских марранов или того же происхождения (stirpe) или рода»[1558].

Все эти вещи обычно не делаются в одиночку. Автор неприкрыто намекает на то, что марраны, для того чтобы продвинуться в обществе «старых христиан», должны были сформировать свои «советы, союзы, конфедерации и общества взаимопомощи»[1559] — иными словами, достигнутое ими продвижение среди «старых христиан» было не просто продуктом индивидуальных усилий, но результатом совместных стараний в непрерывном планировании их шагов.

Эта сатира ясным образом совпадает с расовыми взглядами и социальными и экономическими обвинениями, обрушенными на марранов Петицией, «Докладной запиской» и «Толедским статутом». Сатира не признаёт существование истинных христиан среди марранов; она считает всех их жуликами и мошенниками, людьми порочной природы, переполненными ненавистью к христианству, которое они полны решимости уничтожить. Так, они развращают высшие классы, разоряют низшие, убивают любого «старого христианина», попадающего в их лапы, и методично переводят богатство страны в свои руки. Примечательно, что этот автор не упоминает ни об одном религиозном преступлении, как то профанация причастия или ритуальное убийство. Он явно не думает, что такое обвинение против марранов вызовет доверие, и, как мы видим, оно также не выдвинуто ни в Петиции, ни в «Толедском статуте». Он повторяет некоторые обвинения из pesquisa, указывающие на тайное иудействование конверсо, но в сравнении с другими средневековыми агитаторами он выглядит скорее как современный антисемит.

I. Алонсо де Картахена

II. Диего де Валера

Пожалуй, ничто так не выражает решимость конверсо завоевать полное социальное равноправие, как их усилия проникнуть в ряды знати, и ничто, скорее всего, не бесило так их врагов-расистов, как неизменное проникновение марранов в эти ряды. Мы видели, что Алонсо де Картахена в своём сочинении стремится доказать право конверсо присоединиться к аристократическому классу «старых христиан» — право, горячо оспариваемое расистами, — и он не был единственным в этих попытках. Около 1451 г. Диего де Валера, сам аристократ и сын конверсо[1783], написал Espejo de Verdadera Nobleza («Зерцало истинной знати») — трактат, в котором он старался опровергнуть аргументы оппозиции[1784].

Рыцарь, дипломат и администратор, Валера был также поэтом, эссеистом и историком. Не продвинувшись слишком далеко в политике, он завоевал признание на литературном поприще. Собственно говоря, он стал одной из самых известных фигур кастильской литературы XV в. Его писания отмечены предельно популярным подходом и лёгким, элегантным стилем. Валера любил упрощать вопросы и оставлять многое из того, что знал, несказанным, если чувствовал, что это не касается самой сути проблемы. Из разнообразия его работ особого внимания заслуживают эссе, а среди них трактат о знати, несомненно, является одним из лучших[1785]. На первый взгляд, этот трактат — не апология, а независимое исследование истоков знати, её природы, структуры и обязанностей. Мы коснёмся только этих тем и только в том плане, в котором они относятся к нашему предмету, что включает такие вопросы, затронутые Валерой, как: а) могут ли обращённые в христианство сохранять свой статус аристократов, имевшийся у них при прежней вере, и б) имеют ли право конверсо, которые раньше не принадлежали к знати, войти в её ряды. Валера ставит эти вопросы в конце трактата, но ради ответов, данных им на эти вопросы, он мог бы написать отдельный труд.

Валера начинает своё исследование с того, что отмечает три категории аристократов, обозначенные Бартоло, ведущим средневековым итальянским юристом, — теологическую, природную и гражданскую[1786]. Но из этих трёх категорий его в основном интересует третья — а именно, гражданская знать — класс привилегированных хозяев и правителей, предмет зависти простого народа. Валера отнюдь не благоговеет перед этим классом, и тон его дискуссии показывает, что он хотел бы уменьшить его размеры или хотя бы спустить с пьедестала, на котором он стоит в глазах народа. Его взгляд на знать весьма критичен, Валера не жалеет труда, чтобы подчеркнуть присущие ей пороки и контраст между тем, что эта знать представляет собой в реальной жизни в сравнении с идеалом её репутации[1787]. Что даёт этой относительно маленькой группе, — спрашивает Валера, — право доминировать над остальными людьми и относиться к ним, как к своим холопам или вассалам? Валера не может найти морального оправдания истокам этого процесса. Вслед за Иннокентием III он отвечает: «Природа создаёт нас свободными, но судьба делает нас рабами»[1788]. Следовательно, судьба — настоящая мать знати, которую он называет поработителем. Судьба идёт своими путями через индивидуумов, которые своими качествами или силой оружия поднялись над народом и стали правителями. Потом они назначили тех, кто были им близки, или тех, на кого полагались как на своих помощников, с единственной целью использовать тех для сохранения добытой власти. Так родился класс знати, в которой создалась иерархия, он расширился и, наконец, превратился в институцию, поддерживаемую законом и обычаями[1789].

Законы определили права и обязанности знати, а также необходимые ей качества. Но это не значит, что владение этими качествами автоматически делает человека аристократом — или, точнее, поднимает его из лагеря плебеев в ранг гражданской знати. Такое радикальное изменение происходит только путём особого пожалования князя. Так было в прошлом, так это и в настоящем[1790].

Таким образом, гражданская знатность рождается не в её получателе, а в суждении, решении и, несомненно, в интересах дарующего её, то есть князя. Это не теологическая знатность, которая является даром Божьим, или моральный аристократизм, состоящий из доблестей, данных человеку от природы (и поэтому она также называется «природной»). По существу, гражданская знатность — вовсе не доблесть, и нельзя сказать, как Данте, что доблестный — значит благородный, и наоборот. Гражданская знатность — это просто титул, статус, жалованный некоему плебею князем, который хочет одарить его знаком почёта. Но этот знак, хотя и не сама доблесть, тем не менее, является «знаком» таковой, потому что согласно правилам и обычаям знати предполагается, что князь жалует его только людям, известным своей честностью и храбростью. Если знатный человек живёт в соответствии с данным ему почётом, он может сохранить свою знатность и передать её детям, если он живёт не так, как от него ожидается, он может потерять и титул, и связанные с ним права, потому что высокое звание несовместимо с бесчестием[1791].

Таким образом, знатность даётся условно, без гарантии постоянства. Это в особенности справедливо по отношению к тем, кто получил знатность по наследству, потому что их знатность основывается не на их собственных доблестях, а на доблестях их предков. Поскольку моральные качества не передаются по наследству, знать просто наследует статус и стиль поведения, предоставленный их отцами. От них ожидается следование этому стилю — если не по внутренней склонности, то хотя бы из собственного интереса, потому что предполагается, что они заинтересованы в том, чтобы хранить репутацию и привилегии, завоёванные усилиями отцов. В любом случае, кроме ряда поколений самых знатных сеньоров, преемственность знати обычно длится не более трёх-четырёх поколений[1792].

Из этого следует, что знать постоянно находится в состоянии текучести, и князь часто нуждается в пополнении её состава. Он находит своих новых рекрутов в плебейском лагере и из этой кладези черпает людей, отличающихся природными доблестями, делающими их пригодными для статуса идальго[1793].

То, что такие люди имеются во всех нациях, неизбежно приводит к заключению, что гражданское благородство не проистекает из расы, Валера доказал также присутствием этого типа благородства среди мавров. Указывая на их многочисленных королей, князей и других широко известных лиц, он упоминает Мухаммеда, отпрыска низкого и бедного рода, который был исключительным военачальником, великого командира Мусу, захватившего всю Испанию, и Абдеррахмана, сына горшечника, подчинившего своей власти всю Африку. «Кто, — спрашивает Валера, — может отказать этим людям в гражданской знатности или рыцарстве?»

Это приводит нас к поднятому выше вопросу, а именно — могут ли быть найдены кандидаты в гражданскую знать среди конверсо. Ответ Валеры относится к обращённым любого происхождения — т. е. евреям, маврам и другим. Но его дискуссия концентрируется на обращённых из иудаизма, и здесь он стремится опровергнуть аргументы, базирующиеся на расовой почве. Так, он говорит: «Если кто-нибудь думает, что тот, кто еврейского происхождения (linaje), заслуживает меньшего доверия, чем тот, кто пришёл из любой другой нации, он может с лёгкостью узнать, как сильно он ошибается, если только он хочет признать правду»[1794]. Не существует расовых различий между группами людей, «поскольку все они пришли от праотца Адама». Разделение человечества на разные нации произошло благодаря не расовым, а религиозным делениям, и в этом отношении действительно есть различия. Ясно, что лучше принадлежать к нации, которая верит в одного истинного Бога, чем прийти из народа (т. е. язычников), который верит во многих фальшивых божков[1795]. Поэтому, говорит он, апостол Павел, обращаясь к обращённым из язычников, предостерегает их не бахвалиться перед обращенными из евреев. В конце концов, напомнил он им, они были просто учениками последователей Христа среди евреев, и только благодаря им, основателям Церкви, они пришли к знаниям христианства[1796]. Мы можем видеть, как Валера переводит свои аргументы из расовой в религиозную сферу и поворачивает защиту Павлом еврейской нации в сторону защиты еврейских обращённых — и, как продолжение, «новых христиан». Этот довод должен привести к выводу, что происхождение еврейских обращённых в христианство стоит выше, чем обращённых язычников, но это религиозное превосходство, а не расовое.

Это также очевидно из его дискуссии о доле еврейских обращённых в создании Церкви. Противники конверсо не отрицают, что первые обращённые в христианство пришли из евреев, и именно они заложили основы Церкви. Но против этого они указывают, что только немногие евреи приняли участие в этих усилиях, а остальная часть Церкви, кроме её фундамента, что является большей частью её структуры, была плодом трудов обращённых из язычества. Ответ Валеры на этот довод направлен на достижение равновесия между еврейскими и языческими обращёнными.

Основываясь на Матфее (глав. 20), он говорит: «Господь наш не принимает хуже тех, кто признал его позже, чем тех, кто узнал его раньше», потому что никто не может получить милости Божьей прежде, чем она дана ему, как сказал Апостол во Втором послании к Коринфянам: «Каждый может позволить себе упасть в яму, но никто не силён так, чтобы выйти оттуда без помощи. Так же и евреи, которые за свои грехи попали в [яму] неверия… не могут выйти оттуда, пока их не вызволит Божья благодать». Но «зов этот не приходит ко всем людям одновременно, но согласно непостижимому порядку Божьего промысла», который озадачивает наше понимание и остаётся великой тайной, потому что «язычников, что жили в грехе идолопоклонства, Он уже призвал к себе», в то время как «некоторые евреи [которые не поклоняются идолам] останутся в своём грехе неверия [в Христа], пока не придёт Антихрист в конце дней… Так мы видим в грехах одних или других проявление человеческой слабости, а в благодеянии призыва [к вере] тех или иных — проявление Божьей милости потому что и евреев, которые по-прежнему остаются в своём еврействе, в конце концов, тоже призовут»[1797].

Отбросив, таким образом, расовые и религиозные поношения евреев, он подходит к важнейшему вопросу своей дискуссии: могут ли они предоставить кандидатов в знать? Совершенно очевидно, что и здесь Валера должен был принять в расчёт аргументы оппозиции, которая отрицала такую возможность на той почве, что до крещения евреи не имели в своей среде аристократов. Это голословное утверждение предполагает доказательство того, что у евреев нет необходимых качеств, позволяющих им присоединиться к знати. Валера отрицает вескость этого аргумента, указывая на недействительность и ничтожность самого утверждения, потому что евреи на самом деле располагают предпосылками к благородству, как это доказано их жизнью в древние времена. У них была гражданская знать в избытке, что очевидно на примере таких царей, как Давид и Соломон, у них была масса людей природного благородства, о чём свидетельствуют такие доблестные люди, как Иисус Навин и Иуда Маккавей, а что касается теологической знати, то здесь они превосходят все другие нации в количестве и величии знати этого сорта. «Из них вышли все пророки, все патриархи и Святые Отцы, все апостолы, и, превыше всего, наша счастливейшая Богоматерь, Святая Дева Мария и её благословенный Сын, наш Спаситель, Бог и истинный человек»[1798]. Перечисляя великолепную галерею святых и героев, вышедших из рядов еврейского народа, Валера повторяет доводы Торкемады, которые, по его мнению, могут поддержать его тезис[1799].

Возвращаясь к теме гражданской знати, Валера использует и другой аргумент, чтобы показать, что конверсо — потомкам евреев — дозволено войти в класс испанской знати. Это, кстати, было доказано историей аристократии христианских наций, потому что «король Англии, который правил ею вскоре после прихода Христа, был потомком Иосифа Аримафейского, готские короли происходили от Авраама, а первый герцог Австрии, потомками которого были многие императоры… был до своего крещения евреем»[1800]. Выводимое отсюда заключение очевидно. Если у евреев была знать, способная предоставить королей и правителей сильнейшим нациям на свете, то нет никакой причины считать, что их потомки не могут быть представителями испанской знати.

Валера, однако, не мог игнорировать тот факт, что вся еврейская знать, о которой он говорит, принадлежала к еврейской нации в древности и с тех пор положение евреев ухудшилось. Они утратили предпосылки для теологической знатности, которая не может быть найдена среди неверующих [в Христа], и они потеряли способности к гражданской знатности наказанием рассеяния. Долгое рабство не только отняло у них и уважение, и почести, но и нанесло ущерб природному расположению к тому, чтобы завоевать эти почести вновь. Основное качество, необходимое для знатности — храбрость, — потерпело более всего «от травм, которые долгое время ослабляли человеческое сердце, так что те, кто были смелыми от природы, слабеют, становятся трусливыми и неполноценными»[1801]. Тем не менее, обратившись в христианство, они способны заново получить те качества, которые подготовили их предков к знатности, и в конце концов «вернуться к состоянию, в котором они [т. е. их предки] были вначале»[1802]. Поскольку Божья благодать не может быть более отнята у них, они могут снова быть обеспечены теологическим благородством, как и обращённые из других религий, они могут полностью возобновить свои моральные доблести, которые образуют основу гражданской знатности. «Но никто не должен удивляться тому, — добавляет Валера, — что конверсо не так легко восстанавливают силу своих тел и сердец», как и свои старые почести, «потому что утерянное на столь долгое время не возвращается в один день»[1803]. Но «если мы хотим уважать правду и обдумать это без злого умысла, то мы увидим, что Господь наш восстановил многих обращённых [из иудаизма] в их [прежних] почестях вскоре после их крещения»[1804]. Здесь мы тоже слышим голос апологета, который старался опровергнуть доводы противников — доводы, которые, как чувствовал Валера, были приведены в духе ненависти и злобы, не считаясь с фактами.

Трактат Валеры, безусловно, был ответом на атаку против конверсо на расистской почве, ответом, в котором он перевёл фокус дискуссии из сферы расы в сферу религии. Он мог сделать это, отрицая то, что расовый фактор определил подъём различных наций или формирование ряда поколений их знати — то есть развитие их внутренних и международных взаимоотношений. Он поставил знать древнего еврейского народа на высокий — а на самом деле, на высший — уровень, однако признавал, что необходимо какое-то время, пока конверсо оправятся от своих травм и достигнут уровня древних евреев. Как мы видели, отправная точка Валеры была той же, что и у Торкемады и Картахены, хотя предоставленные им доказательства целиком принадлежали ему самому. Подводя итог, скажем, что его трактат составил часть контратаки конверсо против расистской агрессии в их борьбе за полное равноправие со всеми другими христианами.

I. Фернан Перес де Гусман

Пожалуй, самый ранний проницательный взгляд на религиозные воззрения и устремления конверсо был выражен Фернаном Пересом де Гусманом, одним из ярчайших светочей литературы периода Хуана II. Представитель высшей знати Кастилии, он был замешан в политические конфликты страны по крайней мере до 1432 г., но свою славу завоевал не как государственный деятель или политик, но как поэт, эссеист и историк. Будучи изначально сторонником инфанта Энрике, он на всю жизнь остался противником дона Альваро и резким критиком его деятельности, он с ясностью распознавал промахи и пороки многих противников Альваро. Его работа Generatións у Semblanzas, состоящая из кратких портретов многих общественных фигур Кастилии, включает некоторые его суждения по поводу социальных явлений, так или иначе относящихся к обсуждаемым персонам. Его замечания о проблеме конверсо встречаются в очерке о Пабло де Санта Марии[1890], епископе Бургоса, которого он высоко ценил и с чьим сыном, Альфонсо де Картахеной, не только дружил, но и восхищался им[1891].

Очерк был написан после смерти дона Пабло (1435 г.) и, возможно, еще до восстания в Толедо (1449 г.), потому что в нём нет упоминания об этом событии, которое было тесно связано с проблемой конверсо, а к моменту окончания Гусманом его книги было ещё свежо в памяти людей и занимало их мысли[1892]. Мы можем вывести это ещё и из его утверждения, что никто из конверсо, которые, судя по слухам, иудействовали, не предстал перед церковным судьёй[1893], если только мы не решим, что Гусман не признал законности судей толедских трибуналов 1449 г., которые осудили ряд конверсо как иудействующих. Не упоминает он и ни об одном скандале или столкновении, основанном на религиозных или прочих обвинениях «новых христиан» «старыми» (как в случае Толедо). Как бы то ни было, обсуждая дона Пабло, Гусман счёл нужным выразить свой взгляд на проблему конверсо.

Наблюдения Гусмана составляют умеренную и сдержанную защиту «новых христиан» от тех, кто считал их религиозными мошенниками. У него был «ряд причин», как сказал он, возражать тем, кто «обвиняет и чернит эту нацию новых христиан… не делая различия [между членами], утверждая, что они [все] не христиане и что крещение не было ни хорошим, ни полезным»[1894]. Гусман не мог согласиться с такими крайними утверждениями. Конечно, он не сомневается в том, что люди, которые прожили свою жизнь в той религии [т. е. в иудаизме], которые родились и выросли в ней, и, в особенности, успели постареть, и которых приволокли силой в Новый Завет без наставления и поддержки, не будут столь привержены католической вере, как те, что родились в христианстве и обучены его догмам образованными людьми и поучительными писаниями[1895]. Даже ученики Господа нашего, которые слышали Его светлые проповеди и, более того, видели Его изумительные деяния, оставили Его и сомневались в Его воскресении из-за слабости их веры, до тех пор, пока не были укреплены в вере Святым Духом. И даже позднее апостолы позволили новообращённым исполнять некоторые церемонии Ветхого Завета, пока они мало-помалу не укрепились в вере. По всем этим причинам, заключает Гусман, «я не удивлюсь, если некоторые (algunos) из новообращённых в наше время не были христианами-католиками, в особенности среди женщин и неотёсанных и тупых людей (groseros е torpes), которые не обучены вере. Потому что легче привести к истине знающего и образованного человека (sabidor о letrado), чем невежду, который верит только потому, что унаследовал веру от своего отца, а не по какой-либо другой причине»[1896].

Это, разумеется, гипотетическое заявление. Гусман не говорит нам, что он на самом деле не был удивлён наличием нескольких иудействующих среди марранов, но что он не был бы удивлён, если бы среди них нашлись несколько нарушителей. Совершенно очевидно, что эта гипотеза основывалась не на опыте, а на логическом предположении, подкреплённом примером еврейских обращённых поколения апостолов. Эта логика тривиальна и практически неоспорима: тем, кто родился в какой-либо вере, требуется время, чтобы приспособиться и укорениться в другой. Это общее утверждение, разумеется, относится к последователям всех религий, включая испанских христиан (как мы увидим ниже), а не только к евреям, обращённым в христианство. С другой стороны, «среди них [т. е. среди конверсо] есть некоторые [algunos] преданные и хорошие люди».

Во-первых, он был знаком с монахами-конверсо, которые вели суровую и трудную жизнь в монастырях, и не потому, что их заставили, а по своему выбору. Во-вторых, он видел, как некоторые потратили много сил для улучшения условий в определённых монастырях, видел он также и таких, как Пабло де Санта Мария и его сын, дон Алонсо, оба епископы Бургоса, которые «написали несколько весьма ценных для нашей веры работ»[1897]. Эти впечатления подкрепили его веру в то, что у святой воды крещения есть великая сила, и это не могло коснуться столь многих людей без какого-либо позитивного результата.

Так, против некоторых конверсо, которые могут не быть настоящими католиками, Гусман указывает на некоторых других, которые, безусловно, являются добрыми христианами, и в то время, как его первое утверждение базируется на предположениях, второе основано на фактах, то есть на его собственных наблюдениях конверсо — монахов, прелатов и реформаторов. Похоже, что Фернан Перес де Гусман не был близко знаком с многими марранами и не встречал иудействующих. Он нигде не отмечает, что имел тесные контакты с конверсо, кроме как с церковниками. Но то, что он видел, было для него достаточным, чтобы отвергнуть обобщающие обвинения против них. Он не удивился бы, если бы это было частично справедливо, но у него не было никакого свидетельства по этому поводу.

Гусман также опровергает другое обвинение, выдвинутое против теологов-марранов. Говорили, что они сочиняют свои книги из страха перед королями и прелатами и для того, чтобы заполучить от них побольше милостей. Гусман не видит никакой основы под этим утверждением. «В наше время, — говорит он, — нет такого религиозного рвения, чтобы они [т. е. авторы-конверсо] должны были [писать свои труды] из страха или надежды, потому что сегодня сердца королей и прелатов можно завоевать подарками и пожертвованиями скорее, чем доблестями и преданностью. А религиозное рвение не так сурово и неумолимо, чтобы заставить человека остерегаться греха и творить добро». Поэтому он должен придерживаться своего мнения, что среди конверсо есть преданные христиане и что «будет неверным высказывать настолько абсолютные и недвусмысленные обвинения целой нации»[1898].

Каково будущее конверсо в христианском мире? Гусман не отрицает, что вновь привитые, нежные ростки нуждаются в тщательном уходе, прежде чем укоренятся в вере[1899]. Он считает, что детей первого поколения обращённых нужно отделить от родителей и должным образом воспитывать их как христиан, потому что наставления и советы родителей производят сильное впечатление на сердца маленьких детей. Но даже если это и не сделано, он верит, что их обращение было полезным и благотворным, потому что Апостол сказал: «Я радуюсь тому, что имя Иисуса Христа прославляется искренне или пусть даже притворно». А главное, «предполагая, что первые обращённые не будут такими уж хорошими христианами, второе и третье поколение — и чем дальше, тем больше — будут католиками, твёрдыми в вере»[1900].

Чтобы доказать этот тезис, Гусман приводит пример христиан, которые обратились в ислам после мусульманского завоевания и чьи потомки показали себя такими противниками христианства, что воевали с христианами, старавшимися вернуть себе страну[1901]. Он также видел многих мавров, перешедших в христианский лагерь из-за разногласий со своим правителем, при этом оставшихся верными своей религии. При этом ни один из них не обратился в христианство, несмотря на то что мог свободно сделать это — и всё это «потому, что они были настолько преданы своему заблуждению, в котором укрепились с детства», что не могли оставить его[1902]. Более того, даже те из них, кто умер в Кастилии, оставались настолько привязанными к своей злополучной секте, что, несмотря на то, что у них не было причины бояться мавров, они всё равно упорно цеплялись за свою исламскую религию. Это то, что наследие и воспитание делают в вопросах веры. «Почему я не должен верить в отношении конверсо тому, что я видел у всех этих мусульман?» И здесь видно, что Гусман делает свои выводы насчёт конверсо не из прямого наблюдения, а путём аналогии; но на самом деле он может положиться на некоторый опыт также и в случае конверсо. В конце концов, когда он написал свой очерк о Павле из Бургоса (пожалуй, в начале 1440-х гг.), он уже встретил конверсо второго поколения, и он не мог не слышать их мнения и не знать, в чём заключаются их познания в иудаизме и христианстве. Это неизбежно приводит к выводу, что он основывал свою умеренную защиту «новых христиан» скорее на аналогиях, чем на свидетельствах, потому что был осторожен и не хотел слишком открыто выступать в защиту «новых христиан», тем самым навлекая на себя критику их ненавистников. Мы можем заметить его желание избежать этой критики, когда он открывает свою апологию почтительной декларацией в адрес тех, с чьим мнением он собирался спорить[1903]. «Почему я не должен думать о некоторых конверсо того, что я видел у всех этих мусульман?» Видел ли он на самом деле всех мусульман, которые пришли в Кастилию, и только немногих конверсо, которые жили там? «И таким образом мы, по-моему, должны оставить крайности в этих вопросах, поставить себе ограничения и быть сдержанными в своих оценках. Если люди знают каких-то конверсо, которые не соблюдают [христианский] закон, то пусть обвиняют тех перед прелатами, и таким образом, чтобы наказание было настоящей карой для виновных и служило предостережением для других; но выносить приговор всем, не обвинив лично никого, кажется мне скорее результатом желания опорочить, чем исправить»[1904].

Здесь, наконец, Гусман даёт нам намёк на то, что он действительно думал о столь часто высказанной критике в адрес конверсо. Не было представлено доказательств их нарушений в области веры, не было предъявлено обвинений, однако злые языки неустанно порочили конверсо и клеветали на них. Не основан ли весь этот разговор ни на чём ином, кроме злого умысла? Теоретически он мог найти какую-то основу для предположения, что первое поколение обращённых не будет «слишком хорошими христианами», но, судя потому, что он сказал о потомках христиан, обращённых в ислам, о втором и третьем поколении конверсо он не мог сказать этого даже теоретически. Он явно верил, что требуется время для того, чтобы обращение укоренилось, и что в любом случае сопротивление обращённых новой религии должно рано или поздно сломиться и исчезнуть под влиянием силы привычки и воспитания.

II. Лопе де Барриентос

Епископ Куэнки, дон Лопе де Барриентос, был одной из самых колоритных фигур в окружении Хуана II. Монах, теолог и автор трактатов на такие темы, как сон, прорицание и судьба, Барриентос был также крупным государственным деятелем и первоклассным политическим тактиком[1905]. Искренний патриот и убеждённый роялист, он занял твёрдую позицию в поддержку кастильских королей и мужественно сопротивлялся ненасытным грандам, которые подвергали опасности стабильность и безопасность страны. За выдающиеся услуги короне ему был пожалован ряд высоких административных постов. Он был одним из двух главных советников Кастилии (в последние месяцы Хуана II) и, вслед за этим, канцлером королевства (в первые годы правления Энрике IV). Но огромный политический потенциал Барриентоса был не востребован, возможно, потому, что правящие придворные остерегались иметь в своей компании человека, который, согласно Мариане, был одним из «честнейших и святейших» людей. Может быть, определение «святой» не слишком подходило дону Лопе, который в борьбе с мятежниками готов был использовать сомнительные дипломатические приёмы, но он, безусловно, был преисполнен жаждой справедливости и того, что он считал общественным благом. Более того, его тонкое чувство объективности и отличная наблюдательность делали его превосходным судьёй людей и их дел. Поэтому его взгляды на конверсо особенно важны для нас.

Согласно падре Хетино, Барриентос «хвастался наличием части еврейской крови в его жилах»[1906], в доказательство Хетино цитирует высказывание Барриентоса в послании его племяннику. Однако это высказывание не является таковым. Там сказано, что семья Барриентоса (не сам епископ) должна быть рада и горда тем, что «благодаря тебе [т. е. племяннику] и другим родственникам, мы имеем их [т. е. конверсо еврейского происхождения] в рядах семьи Барриентос»[1907]. Очевидно, что он не высказывался бы таким образом, если бы сам был полностью или частично еврейского происхождения. Он сказал, что помнит беседы, которые вёл со своим племянником на эту тему, и что тот сказал ему, что чувствует внутри себя «обе крови или расы, как кольчугу с прилегающим камзолом»[1908]. Комментируя это воспоминание, Барриентос пишет своему племяннику: «…действительно, ты располагаешь качествами двух рас, всегда вооружён мужеством [нееврейское качество] и осторожностью [еврейское свойство], дополняющими друг друга»[1909].

Таким образом, ясно, что Барриентос говорит здесь не о своей крови, а о крови племянника и его личных качествах, а не своих; и если можно вывести что-либо из этих высказываний, так это то, что он не был еврейского происхождения. Но кроме этого, у нас есть прямое свидетельство Барриентоса о нём самом, из которого, по нашему мнению, совершенно ясно, что дон Лопе был нееврейского происхождения. В этом месте он говорит, что «в церковных историях слово конверсо используется по отношению к язычникам, от которых мы происходим [los gentiles do nos procedemos], пришедшим к вере»[1910]. Во фразе «do nos procedemos» не было никакой необходимости для этого аргумента, который был взят из работы Докладчика и которая в своём первоначальном виде её, естественно, не включала. Предположительно, Барриентос вставил эту фразу между делом, но, несомненно, не без намерения. Барриентос, должно быть, искал случая опровергнуть распространяемые Маркосом Гарсией и его сподвижниками слухи о том, что он якобы принадлежал к «еврейской семье», что могло означать наличие евреев среди его предков[1911].

То, что такие слухи распространялись, можно понять из «Докладной записки» Гарсии, где автор предостерегает инфанта Энрике не слушать советов «плохого монаха» (el mal fraile)[1912] — ясный намёк на Барриентоса (который был тогда советником инфанта). После этой прелюдии Гарсия вновь предупредил о том, что если Энрике последует совету дона Лопе и нарушит клятву, данную им городу Толедо, этот грех не может быть отпущен «фальшивым епископом еврейского происхождения и никаким другим прелатом»[1913]. Барриентос был и монахом, и епископом, поэтому в контексте аргумента может показаться, будто Гарсия указывает на него обоими титулами, хотя «фальшивый епископ» могло у него означать и другого прелата, — скажем, Алонсо де Картахену[1914]. Намёки подобного рода, хотя и двусмысленные, на еврейское происхождение дона Лопе могли побудить епископа сделать это замечание по поводу своего нееврейского происхождения.

Но в том же документе имеется и дополнительное высказывание Барриентоса, которое ведёт нас к заключению, что он был «старым христианином». Он возражает против обозначения как конверсо детей и внуков обращенных из иудаизма по следующим двум причинам: во-первых, потому что они «ничего не знают о еврейских обычаях» (no saven cosa alguna de los judaicos usos) — аргумент, заимствованный им у Докладчика, во-вторых, «они так же отличаются [от евреев], как и мы» (son en si tan diuersos [de los judios] comonos)[1915]. Ясно, что «nos» означает его собственную группу, т. е. «старых христиан», в корне отличных от «новых».

Работа, из которой цитируются эти пассажи, т. е. письмо Барриентоса его племяннику, была памфлетом, озаглавленным: Против некоторых сеятелей раздора с нацией обращённых из народа Израиля[1916]. Он был написан в Толедо, возможно в ноябре 1449 г., и немногое из текста принадлежало самому Барриентосу. В основном это была пересмотренная версия документа, поданного Барриентосу Докладчиком, который написал его с целью убедить инфанта и его советников принять меры против «Толедского статута» и вменить им в обязанности не допустить никакого соглашения с толедцами без полного восстановления конверсо во всех их правах. Этот документ тем не менее был составлен так, что мог представить интерес для среднего читателя и годился для широкого распространения. Будет разумным предположить, что Докладчик, узнав о положительной реакции епископа на этот документ, предложил ему опубликовать его под его собственным именем или использовать любую его часть по своему усмотрению. Разумеется, для марранов было важным, чтобы их защиту взял на себя знаменитый прелат из «старых христиан». Барриентос согласился с этим и выпустил памфлет под своим именем в форме письма к своему племяннику, отпрыску смешанного старо-нового христианского брака.

Но Барриентос внёс несколько изменений в Наказ Докладчика. Он, конечно, оставил в нём почти все аргументы Докладчика, но там и тут придал им иной оттенок, опуская или добавляя несколько слов или меняя стиль письма. Кое-где он расширил дискуссию, чтобы прояснить или усилить тот или иной момент, а в некоторых случаях добавил информативный материал, которого не было в Инструкции. Нас, конечно, больше всего интересуют в версии епископа изменения, внесённые им в оригинал, а более всего — то, что он выпустил и добавил. Именно дополнения делают этот документ особо ценным в историческом смысле.

С самого начала Барриентос направляет свою критику против Гарсии, на которого он возлагает наибольшую ответственность за атаки на конверсо. В то время как в начале своего Наказа Докладчик говорит несколько загадочно о «втором Амане», который преследует конверсо, не указывая, имеет ли он в виду Сармьенто или же Гарсию, епископ относит этот «титул» конкретно к последнему, ни разу не упоминая Сармьенто во время всей дискуссии. Аналогично, в отличие от Докладчика, который решительно требовал возвращения имущества, украденного у конверсо[1917], — акция, за которую Сармьенто считался ответственным, — епископ обходит этот момент молчанием. Нет сомнения в том, что это молчание не было результатом недосмотра и было вызвано перевешивающими политическими соображениями. По всей вероятности, ревизия Наказа была произведена Барриентосом после того, как инфант и его советники пришли к решению, что они должны сконцентрироваться на устранении главного подстрекателя, Маркильоса, которого они считали вдохновителем мятежного движения, а затем попытаться избавиться от Сармьенто путём переговоров и уступок. Одной из этих уступок, которая должна была служить приманкой для того, чтобы Сармьенто покинул город, было разрешение уйти из Толедо «со всем имуществом», не давая отчёта о награбленной во время его правления собственности. В качестве члена группы, которая должна была вести переговоры с мятежниками и ведущими лицами города, епископ, несомненно, был связан стратегией, принятой принцем[1918].

Соответственно, в разговоре, который состоялся между Барриентосом и Сармьенто перед отъездом последнего из Толедо, епископ неоднократно подчёркивал вопрос грабежей, совершённых лидером мятежников в городе, надеясь, возможно, убедить Сармьенто возвратить украденное. Сармьенто, очевидно, ничего подобного не предложил, и Барриентос не предоставил формального требования по этому поводу[1919]. Его письмо отражает бездействие в этом вопросе, в особенности учитывая то, с какой яростью он нападает на Маркильоса за вызванные им преследования в некоторых городах и за распространяемую им расовую теорию. Во всём этом дон Лопе следует линии аргументов Докладчика, стремясь прояснить, что теория Гарсии, представляющая собой преступное искажение христианства, была вдвойне преступной, будучи применённой к обращённым из иудаизма в Испании.

Сравнивая преследования «второго Амана» с теми, что производил «злой Аман» в дни царя Артаксеркса[1920], Докладчик видел общий знаменатель этих преследований в том, что они были направлены против «нашей расы» (nuestro linaje). Но епископ явно думал о другом факторе, который послужил катализатором атак в обоих случаях: высокие позиции, занимаемые евреями при дворах персидских царей и крестившимися евреями при дворе Хуана II. Однако он чувствовал, что момент, чтобы поднять этот вопрос, неподходящий, ибо уведёт его в сторону от главной цели, и поэтому он провёл следующую аналогию, которая просто намекает на его мысли по этому поводу: царь Дарий, сын царицы Эсфири, — сказал дон Лопе, — «поместил многих евреев на почётные посты (oficios), которых, по божественным причинам, хватает им даже и сегодня»[1921]. Эта аналогия явно давала понять, что вопрос должностей может оправдывать акции «второго Амана» ничуть не больше, чем первого. Маркильос, — сказал епископ, — наверное, был ослеплён дьяволом, когда не сумел понять беспочвенность своих требований[1922]. Сделав эту заключительную ремарку, он переходит от аналогии к различию, что в его глазах гораздо важнее, потому что «Аман преследовал евреев, а он [Маркильос] преследует христиан, и не только на своей земле, но и на чужой» (а именно на территории других городов). Он говорит о преследовании, «результатом которого являются многие смерти, грабежи и огромные разрушения»[1923].

Христиане! Так епископ называет конверсо на протяжении всей дискуссии, и, как Докладчик, он тоже считает, что тяжёлые преследования, обрушившиеся на них, угрожают свести на нет огромную работу по обращению, совершённую Церковью в течение многих поколений. Но мы видим здесь и более широкий подход — универсальную концепцию, которую Докладчик подразумевал, но не представил с ясностью. Мы можем легко увидеть разницу между ними, сравнив ремарки на эту тему, сделанные Фернаном Диасом и епископом:

Нам представляется, что епископ использовал аргументы Докладчика именно так, как тот хотел. Он выделил заложенный в них принцип, указывая, что преследование конверсо поставит под угрозу весь громадный план Церкви по обращению всего мира в христианство. Таким образом, вопрос не был еврейским и касался не только конверсо. На самом деле, слова «евреи» и «обращённые евреи» вообще не фигурируют в этой связи. Ясно, что Барриентос намеренно опустил все упоминания евреев, которые имеются в Наказе. Вместо этого он предпочёл говорить общими словами о тех, кто пришли к Богу, и тех, кто принадлежит Ему, и о тех, кто ещё не пришёл и не придёт, если так будут относиться к обращённым. Ясно, что епископ хотел подчеркнуть, что преследование марранов скажется весьма серьёзным образом не только на евреях, но и мусульманах и остальном нехристианском мире. «Я верю, что разрушение одной расы (generatión) повлечёт за собой заблуждения другой, и мир придёт к своему концу». Иными словами, преследование конверсо устраивает обструкцию воинствующей Церкви и предотвращает её превращение в Церковь торжествующую; это может стать причиной поражения Церкви в битве и, как следствие, привести к потере мира.

Предупреждения Докладчика о том, что Испанию может ожидать социальный переворот, если расовая теория Гарсия получит продвижение, попали в цель. Барриентос не только полностью представил аргумент Докладчика по этому поводу, но и усилил его, указывая на силу и скорость, с которыми может распространиться дискредитация знати. Так, после упоминания знаменитых семей Испании, которым Маркильос причинил вред словами и делами, епископ добавляет: «И не только [словами и делами] Маркильоса, но и его фанатиками, от которых исходит яд и злословие против Бога и против всякой умеренности и добрых качеств»[1926]. Ясно, что он считал опасность критической из-за кампании поношения и клеветы, которая велась не одним человеком, а целой группой его сторонников и, таким образом, распространяемый ими яд грозил отравить всё социальное тело Испании.

Барриентос принимает точку зрения Докладчика касательно христианской набожности конверсо, но идёт ещё дальше в своей оценке их религиозной преданности. Он рассматривает приверженность конверсо вере перед лицом испытываемых ими преследований не только как продукт сильной воли и великого терпения (как это делает Докладчик[1927]), но и как нечто почти поразительное и героическое. Он не в состоянии оценить (или, по его словам, понять), «какую силу воли им нужно иметь, чтобы быть способными или желать делать то, что каждый добрый христианин делает»[1928]. Не только их способность, но и их желание делать поражает епископа. И не только новообращённые, но и их отпрыски приводят его в восхищение и удивление. «Я не знаю, — говорит он, — как новообращённый и его потомство, видя, как с ними обращаются «старые христиане», могут согласиться оставаться в нашей Святой Вере [даже] один час!»[1929] В этом высказывании мы тоже находим доказательство того, что он не был еврейского происхождения: только нееврей мог так говорить! Здесь видна большая готовность к прощению отступников, ренегатов, чем мы видим в словах Докладчика.

Барриентос был убеждён в том, что «новые христиане» вели себя в религиозном отношении так же, как и «старые», а вовсе не как тайные евреи, и это отмечено, в числе прочего, в изменениях, которые он внёс в ещё одно важнейшее высказывание Докладчика. Говоря о потомстве марранов — «детях и внуках обращённых», которые «родились в христианстве», — Докладчик отмечает, что они «ничего не знают об иудаизме и его обрядах». Барриентос изменяет эту формулировку, прежде всего опуская слова «ничего не знают об иудаизме» (мы можем счесть это вполне разумным, потому что можно быть хорошим христианином и всё же знать кое-что об иудаизме), а затем заменяя слова «обряд» (rito) на слово «обычай» (usos), которое охватывает, кроме сферы богослужения, также и принятые повседневные нормы[1930]. В этом, как он думал, и заключалось настоящее свидетельство! Ведь большая группа людей знакомится с обрядами и нормами любой религии на практике, и таким образом, утверждая, что марраны не были знакомы с еврейскими обычаями, он указывает на то, что они и не следовали им. Тем не менее в поддержку этого заключения, чтобы показать со всей ясностью религиозную позицию марранов, Барриентос добавляет важное наблюдение о том, что «они (т. е. конверсо второго и третьего поколения) так же отличаются (от евреев), как и мы (старые христиане)[1931]. Поскольку нет места для различения между «старыми» и «новыми христианами», очевидно, что нет места и для религиозного преследования.

Особый интерес представляют его ремарки по поводу 65-го канона Четвёртого Толедского собора, который запрещает «тем, кто из евреев» (hi qui ex Iudeis sunt) занимать общественные должности в христианском мире. Как мы отметили, противники марранов сделали особый акцент на этом запрещении, которое они истолковали как относящееся ко всем евреям, обращённым в христианство, и их потомкам до четвёртого или пятого поколения, вне зависимости от их религиозного поведения. Согласно Барриентосу, однако, фраза hi qui ex Iudeis sunt хотя и действительно относится к обращённым из иудаизма, но только к тем, кто взялся за старое и вернулся к своей прежней вере. Такое же толкование дали этой фразе, как мы видим, и Картахена, и большинство предыдущих авторитетных комментаторов[1932]. Но Барриентос придаёт этой интерпретации большую точность, присовокупив к ней важное ограничение, не представленное в более ранних комментариях. Он утверждает, что hi qui ex Iudeis sunt (те, кто происходят из евреев) имеет в виду тех, кто пришёл из евреев, то есть тех, кто сами обратились в христианство, но не их потомство, включая детей, которые, по его словам, «родились в вере» (т. е. в христианстве) и, следовательно, пришли из христиан[1933]. Но, поскольку потомки не пришли из евреев, 65-й канон Четвёртого Толедского собора вообще к ним не относится. Сделав это различие, Барриентос исключил детей и внуков первого поколения обращённых — т. е. подавляющее большинство группы — из списка тех, к кому относится этот декрет. Не может декрет и автоматически распространяться на оставшихся конверсо. Как указано выше, он относится только к тем, кто сожалеет о своём обращении.

Насколько велико было, по мнению епископа, число таких сожалеющих о своём крещении конверсо? Судя по его изумлению от «стойкости» в вере, продемонстрированной «новообращёнными», число таких людей представлялось ему весьма незначительным. И на это также указывает его замечание о том, что «некоторые» (algunos) обращённые, которые «пришли к вере», обдумывают возможность уйти из христианства, потому что, как это представляется им, они не могут ничего выиграть от своего крещения, даже защититься от злопыхателей[1934]. Но «обдумывать» ещё не означает «решить» или отступить от веры на деле. По мнению Барриентоса, «обдумывание» такого рода было неизбежным для «некоторых» под влиянием гонений, но он не исключил возможности такого отступления от христианства и в обычные времена. Все христианские группы состоят из «хороших, обычных и плохих» христиан[1935] — то есть всех степеней преданности вере, — и он не видит причины тому, чтобы «новые христиане» были исключены из этого правила. Следовательно, когда обнаруживается грешник, он должен быть наказан по закону. Но законы не гласят, что такое наказание «призывает к восстанию одной части христиан против других. Оно и не санкционирует действия клеветников, интриганов, искателей грабежей, смерти и опустошения городов и посёлков от их жителей»[1936]. По мнению Барриентоса, это ясно указывает на то, что религиозные обвинения мятежников против конверсо были главным образом лживыми и клеветническими измышлениями, призванными служить для их целей и заговоров, потому что мятежники действовали вовсе не в защиту религии, а только лишь для удовлетворения своих преступных нужд — то есть грабить марранов, убивать их и вытеснять из их поселений, которые в результате оказываются опустевшими.

Барриентос акцентирует внимание и добавляет свое проницательное видение предположения Докладчика о главном мотиве тех, кто совершил вышеупомянутые преступления. Это «отвратительная жадность, зависть и злой умысел», «порочные и скверные корни нашей жизни», которые в этом случае питаются ложным убеждением, что «мир дан одним больше, чем другим, и последние — в оковах, в то время как первые свободны»[1937]. Иными словами, причиной всех этих волнений является жадность к земным материальным благам, к которой присоединилась вера в то, что эти блага распределены несправедливо. «Новые христиане» получили большую долю благ, чем «старые», потому что последние были «в оковах» (т. е. лишены возможности использовать все свои способности), в то время как марраны были «свободны» для этого.

Это вкратце взгляд противников марранов на экономические позиции конверсо и на препоны, которые те ставят на пути «старых христиан» к получению их законной доли. Барриентос считает этот взгляд абсурдным. Мир не был дан «новым христианам» больше, чем «старым», и последние не были «закованы», и никто не мешал им следовать своим стремлениям по мере своих возможностей. Жадность извратила суждение злодеев. Они на самом деле «закованы», но не так, как они думают. «Закованы в адские цепи, — говорит Барриентос, — те, кто не могут есть без хищности, не могут думать о чем-либо, кроме как о грабеже, и те, кто не могут постичь, как быть христианином без грязных разговоров, злонамеренных действий и порочной жизни (mal vivir)»[1938]. Эти смутьяны, которые атакуют конверсо, «похожи на христиан, ставших маврами и повернувших свои копья против веры»[1939]. Эти «новые мусульмане» не атаковали христиан из рвения к новой религии, а исключительно исходя из гнева по отношению к своим прежним собратьям по вере. Они обращаются к вере, а потом поворачиваются и идут против неё, как челнок ткача, как будто всё это — игра. Это и есть игра бесчувственности и зла, в которую играют «те, кто устраивает беспорядки, называют других «marranos» (свиньями — Прим. перев.), а себя оправдывают»[1940]. Барриентос с полной уверенностью приписывает мятежникам не религиозные, а самые низменные мотивы: бесчувственность, подлость и лицемерие, которое служит их попыткам прикрывать свои преступления ханжеством религиозного пыла.

Наконец, необходимо заметить, что в отличие от Докладчика, Барриентос открыто выступает в защиту марранских чиновников, восхваляя «сдержанность и расположение» [к своим функциям], которое «многие из них» проявляют в церковной и королевской службе[1941]. Он также сильнее, чем Докладчик, критикует и осуждает Маркильоса и его сподвижников. Маркильоса он называет «казуистом и оскорбителем общественности», но вдобавок еще и «низким человеком с манерами пастыря, известным своей порочной жизнью, скверной репутацией и замешанным в сотне тысяч преступлений»[1942], и вообще «злодеем и еретиком»[1943]. Что же до его приспешников, епископ, кроме уже цитировавшейся резкой критики, выдвигает обвинение в том, что они были источником «многих полных яда высказываний и злословия против Бога и против умеренности и добродетелей». «Для этих людей будет лучше, — добавляет он, — копать, пахать, срезать виноградные лозы и делать работы такого рода, что делали их отцы, деды и далёкие предки, чем использовать свои богохульные и злонамеренные языки против божественного племени, и тем самым марать себя своей же завистью и корыстолюбием»[1944]. Наглость низших классов и непотребный язык, который они используют, оскорбляя конверсо, явно шокировали епископа и привели его в негодование. В начале своего памфлета он, как мы видели, приписал их поведение подстрекательству одного человека — Маркильоса. Тем не менее ни он, ни конверсо не могли не понять, что, как бы ни велика была роль Маркоса Гарсии в продвижении антимарранского движения, разделяемые им идеи не принадлежали только ему. Это было одной из причин, должны мы добавить, по которой эти идеи не умерли вместе с ним, но продолжали завоёвывать себе последователей и сторонников среди испанского населения, и ни в коем случае не ограничены одними лишь низшими классами.

III. Алонсо Диас де Монтальво

Алонсо Диас де Монтальво, хорошо известный кастильский юрист, был ещё одним «старым христианином», который принял сторону конверсо в их борьбе против «Толедского статута». Член семьи, чья hidalguia (дворянство) прослеживается с конца XI в.[1945], Монтальво родился в 1405 г. в Аревало, где его семья жила с 1088 г., когда город был отвоёван у мавров. В своём раннем детстве он переехал в Уэте (в провинции Куэнка)[1946], и там он периодически жил до конца своей долгой жизни. И в Аревало, и в Уэте его отец был юрисконсультом[1947], и, возможно, от него Монтальво унаследовал интерес к юриспруденции. Он изучал право и теологию в Саламанке, где мог встретиться с Лопе де Барриентосом, исполнявшим обязанности профессора теологии, и возможно, именно Барриентос свёл его с Фернаном Диасом де Толедо, Докладчиком, который был одним из ведущих юристов своего времени. Как и Барриентос[1948], Диас составил высокое мнение о юридических способностях Монтальво, в то время как отношение Монтальво к Фернану Диасу выражалось в неизменном восхищении[1949]. Эти связи, несомненно, помогли Монтальво получить назначение на должность судьи в различных кастильских городах и коррехидора в Баэсе и Мурсии[1950], и, благодаря его юридической репутации, Докладчик пригласил его в группу советников, собравшихся в мае 1453 г. в Фуэнсалиде, чтобы вынести приговор Альваро де Луне[1951].

Вслед за смертью Альваро и назначением Барриентоса первым арбитром администрации Монтальво стал губернатором ордена Сантьяго, аудитором короля и членом королевского совета[1952]. Сохраняя эти посты в течение правления Энрике IV, Монтальво также служил в администрации Энрике в роли наместника в Толедо (в 1461 г. и снова в 1463 г.) и губернатора ордена Сантьяго[1953]. В 1476 г., при власти Католических королей, он ушёл в отставку со своих должностей при дворе и удалился в свой дом в Уэте, где собирался посвятить себя завершению своих исследований различных юридических вопросов. В 1480 г. он добавил к этому подготовку свода королевских декретов Кастилии — работу, порученную ему королём Фердинандом и кортесами Толедо (1480 г.), которая заняла у него 4 года[1954]. Он умер в 1499 г., а через год в Саламанке вышел его комментарий к «Королевскому фуэро», его самая важная юридическая работа, в которую он включил свой трактат по вопросу конверсо, написанный в 1449 г.[1955]

И личные качества его автора, и дата его написания должны вызвать интерес к этому трактату у всякого, кто следит за судьбами конверсо в середине XV в. Но прежде чем мы обратимся к трактату, мы должны устранить сомнение, возникшее у Фермина Кабальеро, эрудированного биографа Монтальво. Кабальеро считал, что имя Диас, являющееся частью его фамилии, могло прийти к нему, точнее к его отцу (Гонсало Диасу де Монтальво), через брак с членом семьи Докладчика, Фернана Диаса де Толедо[1956]. Если бы это было правдой, можно было бы объяснить решительную поддержку, оказанную Монтальво марранам, и рассматривать работу, написанную им в их защиту, ещё одним проявлением самозащиты конверсо. Этому предположению, однако, не хватает крепкой основы, и, как признал сам Кабальеро, ему не удалось найти никакого конкретного свидетельства в его поддержку[1957]. Попытка объяснить совпадение имён тем, что отец Монтальво был женат на женщине из семьи Докладчика в то время, когда и Диасы и Монтальво жили в Аревало и входили в число шести наиболее благородных семей города, выглядит ненужной и искусственной, но есть и другая причина, по которой трудно принять предположение Кабальеро.

Монтальво сообщает нам, что он написал трактат о конверсо по приказу короля Хуана II[1958]. Однако если бы он был конверсо, вряд ли королю понадобилось бы возлагать на него эту задачу. Было бы достаточно обращения Докладчика или епископа Бургоса в этот критический момент, чтобы побудить Монтальво написать необходимый трактат. В таком случае не было бы жизненной необходимости в этой работе, и не потребовалось бы вмешательство короля. В конце концов, мнение «новых христиан» было уже выражено Алонсо де Картахеной и Гарсия Альваресом де Толедо. Ещё одна работа находилась в стадии подготовки кардиналом Торкемадой[1959]. Докладчик явно искал для этой цели юриста из «старых христиан», который мог бы поддержать позицию конверсо. Ему, видимо, пришло на ум, что Монтальво, который, по всей вероятности, раскрыл перед ним свои взгляды на происходившее в Толедо, смог бы предоставить столь необходимую общественную поддержку, но, очевидно, он вовсе не был уверен в том, что Монтальво согласится. Рискуя получить отказ, Докладчик попросил короля предложить Алонсо де Монтальво письменно изложить своё мнение о «Толедском статуте». Докладчик был уверен, что Монтальво не отложит его в долгий ящик. Мы думаем, что именно это и подтолкнуло «старого христианина» Монтальво написать этот трактат[1960].

Можно смело принять тот факт, что, когда он изложил своё мнение, он не был абсолютно свободным юристом. Монтальво был королевским функционером (в 1448 г. он являлся коррехидором Мурсии) и прекрасно знал, что его продвижение при дворе зависит от доброй воли его друзей, из которых Докладчик был, пожалуй, самым важным. Можно предположить, что как человек практичный, который никогда не проявлял особой смелости[1961], Монтальво выбрал позицию в вопросе о конверсо, которая понравится его коронованному патрону. В конце концов, таковой была его позиция во время суда над Альваро де Луной. Тем не менее необходимо признать, что Монтальво очень дорожил своей репутацией юриста, и, если только не были под угрозой его жизненные интересы, он защищал её, как мог. Так, через много лет после суда над Альваро и после смерти Докладчика и короля Хуана II он пытался исправить или компенсировать свою моральную слабость и раболепие, которые он продемонстрировал во время суда, резко выразив на сей раз в «Партидах» возражение против казни Альваро[1962]. Он с лёгкостью мог предать забвению свои высказывания по поводу конверсо, а не включать их в свою глоссу к «Королевскому фуэро», которая появилась в период пика активности инквизиции и уж наверняка не могла прибавить ему популярности[1963]. Он также мог изменить своё эссе так, чтобы оно выглядело менее агрессивным по отношению к антимарранским взглядам. Тем не менее он не сделал ничего подобного. Следовательно, мы приходим к выводу, что в том, что касалось конверсо, опубликованное суждение Монтальво выражало его истинное мнение.

Нет сомнений в том, что прежде чем написать свою работу Монтальво обсуждал эту проблему и с Докладчиком, и с епископом Бургоса. Некоторые из идей работы Монтальво можно обнаружить и в Наказе Докладчика, и в Defensorium Картахены. Даже название его трактата «Единство правоверных»[1964] похоже на название работы Картахены «Защита христианского единства». Поэтому возможно, что некоторые из его аргументов являлись отражением мыслей его еврейских крещёных советников. Тем не менее, в целом, трактат Монтальво — самостоятельное творение, продукт его собственного исследования проблемы и его собственных заключений. Трактат написан в стиле чрезвычайно сухом и техническом, он в большей своей части состоит из ссылок и цитат, но при этом несёт в себе ясную идею и ряд сильных аргументов.

Монтальво начинает свою критику толедцев с резкого отрицания их взглядов на конверсо[1965]. Из краткого изложения этих взглядов получается, что толедцы считали «новых христиан» «проклятыми навеки» — то есть неспособными стать настоящими христианами и поэтому непригодными для общественных или церковных должностей[1966]. Монтальво считает такую точку зрения абсурдной, поскольку она противоречит христианской доктрине и совершенно очевидным фактам, потому что конверсо являются искренними христианами, по-настоящему обращёнными в христову веру, и всякая попытка, подобная попытке толедцев, представить этих «верующих» как «неверующих» является «отвратительной» и фактически «еретической»[1967].

В глазах Монтальво толедские новаторы, которые стараются отделить «старых христиан» от «новых», пускаются в погоню за старым, к вражде, которая в древние времена разделила евреев и язычников, — вражде, которой нет места в Церкви. Эта вражда происходит от разницы в богослужении и верованиях между двумя народами. Но Христос призвал к Себе как евреев, так и язычников, и те, кто пришли к Нему, приняли Его учение и оставили свои верования и формы богослужения. Без религиозного барьера между ними старая вражда исчезла и все верующие объединились под знаменем Христа. Это действительно было Его целью, и всякий, кто действует против неё, кто пытается внести с наглым вероломством религиозный раздор в христианские ряды, должен быть признан раскольником[1968].

Но отсутствие различия между обращёнными в христианство из евреев и из язычников может быть не только религиозным. Также и с других точек зрения нельзя считать их несовместимыми. Если рассматривать их древнее происхождение в широком смысле, они и в этом не отличаются. Все они «сыны Авраама», либо от Исмаила, сына рабыни, либо от Исава, иначе известного как Эдом, либо от его брата Иакова, которого также зовут Израиль[1969]. Нет между ними разницы и в виновности в Страстях Христовых, «потому что, хотя евреи несправедливо обвинили Его, язычники, в руках которых были судопроизводство и власть (jurisdiction et imperium), извращённо и злодейски присудили Христа к смерти». Более того, и евреи, и язычники «осмеивали и оскорбляли Его, как можно прочесть в истории Страстей», и из-за невежества как евреев, так и язычников, члены обеих групп распяли Его. На самом деле Господь ясно показал это во время Своих Страстей, когда, распятый на кресте, он молился за своих палачей: «Отче, прости им, ибо не знают, что делают» (Еванг. от Луки 23:34)[1970].

Так же, как нет разницы между евреями и язычниками в ответственности за Страсти, так и нет разницы в получении тех благ, которые эти Страсти принесли людям, потому что Христос страдал за всё человечество и открыл дверь к спасению для всей людской расы. А то, что подразумевалось под терминами «человечество» или «людская раса», было не только поколение Страстей, но и все последующие поколения. Это очевидно из текста Деяний (2:39), «ибо вам принадлежит обетование и детям вашим и всем дальним, кого не призовёт Господь Бог наш», а всякий, кто отрицает этот важный христианский поступок, явный еретик[1971].

Нет никакой разницы между обращёнными из иудаизма и пришедшими к христианству из нееврейских народов и во всём, что касается влияния крещения, потому что все они освобождены крещением от индивидуальных грехов, все они родились заново и получили Божью благодать. Разве не сказал Апостол в Первом послании к Коринфянам (12:13): «ибо все мы одним Духом крестились в одно тело, Иудеи или Еллины»? И не сказал ли он то же самое Галатам (3:27–29): «Все вы, во Христе крестившиеся, во Христа облеклись. Нет уже Иудеи, ни язычника» и т. д.? Поэтому утверждать, как это делают толедцы, что есть два типа крещения: одно, которое было дано в древние времена, и другое, потерявшее свою силу — вроде того, что принимают «новые христиане», — беспочвенно и бессмысленно. Апостол показывает всю абсурдность этого, когда говорит в Послании к Ефесянам (4:4–6) «одно тело и один Дух… один Господь и одно крещение»[1972]. Ясно, что мы все призваны к тому же самому крещению, так же как мы призваны к той же вере и тому же Богу. Отсюда «эффект силы Святого крещения так же велик сегодня, как и во времена Петра, первого из апостолов… и утверждать обратное есть очевидная ересь»[1973].

Монтальво также касается другой причины, приведённой толедцами для различия между «старыми» и «новыми христианами». Они говорят, что те, кто пришли недавно к вере, не могут требовать себе такие же права, как и те, что пришли раньше, поскольку последние заслуживают более высокий статус. Но то, что этот аргумент лжив, очевидно из учений самого Христа, потому что «Бог заплатил столько же тем, кто пришли работать в Его винограднике позже, как и тем, кто пришли рано». Отсюда «Новые спасены наравне со Старыми, без малейшей разницы»[1974]. То же самое указано в Послании Петра, адресованном неофитам из числа «чужеземцев», что были разбросаны по многим странам. Они, безусловно, пришли к Христу после многих евреев, которые уже были христианами и представляли собой большинство Церкви. И всё же он приветствовал их теми же титулами, что и её первоначальных членов: «избранный род, царственное священство, народ святой» (1 Посл. Петра 2:9-10). Всё это означает, что они сравнялись со старыми верующими, были подняты до статуса последних и рассматривались как равные во всех смыслах[1975].

Но помимо опровержения вышеупомянутого утверждения о различии между обращёнными из евреев и неевреев, Монтальво разбивает и более радикальное утверждение о том, что на Израиле лежит божественное проклятье, которое полностью исключает его из христианского спасения, и поэтому так называемые обращённые в христианство не могут сравниться с настоящими обращёнными из неевреев ни в каком смысле и ни в какой степени[1976]. Те, кто аргументируют подобным образом, вовсю используют пассаж из Второзакония (32), в котором Моисей резко критикует евреев, пассаж из послания Павла Титу (1:4-11), в котором Апостол укоряет еврейских обращённых. И более всего используют 95-й псалом (10-11), где Бог говорит: «Я поклялся во гневе Моём, что они не войдут в покой Мой». Монтальво доказывает ошибочность каждого из этих утверждений. Упрёки Павла еврейским обращённым в христианство в Послании к Титу были направлены, говорит Монтальво, против тех из их числа, что свернули с правильного пути, т. е. стали плохими обращёнными, но он также восхваляет хороших среди них, как можно видеть в Послании к Колоссянам (4:10–11), где он говорит об обращённых из иудаизма: «единственные сотрудники для Царства Божия, бывшие мне отрадою». Что же касается 95-го псалма, Монтальво говорит, что в своём Послании к Евреям (гл. 3–4) Апостол уже объяснил истинное значение этих слов, когда сказал, что это относится к тем евреям, которые умерли в пустыне из-за своего неверия; но это не относится к верующим среди них, как в том поколении, так и в последующих. Верующим суждено войти в Его «покой», как сказал в той дискуссии сам Павел. Наконец, по поводу наказаний Моисея (Второзак. 32), он действительно упрекал евреев за их грехи, но он также известил о том, что Бог любит их, как отец, а позже, перед своей смертью, Моисей благословил Израиль, закончив благословение словами: «Блажен ты, Израиль! Кто подобен тебе, народ, хранимый Господом!» (Второзак.32–29)

Так авторитеты, цитированные толедцами для доказательства того, что Израиль был проклят, не привели тому доказательств. Напротив, Ветхий и Новый Заветы содержат много определённых и недвусмысленных заверений в том, что Израиль будет «спасён», что, разумеется, означает — обращён в христианство. Исайя пророчествовал об этом, когда сказал: «Израиль же будет спасён спасением вечным в Господе» (45:17) — и Апостол сказал то же самое в Послании к Римлянам (11:26). Это же является и официальной верой Церкви, которая разделяется всеми добрыми христианами. Когда кортесы Алкала-де-Энарес (1348 г.) постановили, что евреи могут покупать землю в Испании, они, в оправдание этому декрету, привели пророчества о том, что «евреи обратятся в христианство и спасутся»[1977]. Фактически, утверждает Монтальво, спасение евреев не осталось пустым обещанием. Многие израильтяне испытали это в прошлом, и это исполняется изо дня в день в настоящем[1978].

Справившись с этими теологическими вопросами, Монтальво почувствовал себя свободным, чтобы взяться за практическую сторону стоящей перед ним проблемы. Поскольку «новые христиане» «не отличаются от «старых» ни в вере, ни в спасении и ни в чём другом», что касается их религиозного статуса, в чём же оправдание их дискриминации в гражданской жизни? Может ли быть их национальное или расовое происхождение, отличающееся от «старых христиан», оправдывающей причиной? Монтальво отвергает обе возможности как несовместимые с христианским законом и учениями. Что до национальности, христианство не видит в национальных различиях основания для предпочтения или отвержения. Бог доверил ключи от Церкви не человеку, живущему по ту или другую сторону Альп, а человеку из Галилеи, а папа Эварист был сыном еврея из Греции. Аналогично, раса не является мерилом моральных ценностей для христианства. «Иеффай, — сказал Иероним Стридонский, — кого Апостол считает одним из святых, был сыном блудницы», а Исав, сын Ревекки и Исаака, которые, безусловно, были людьми богобоязненными, был «грубым телом и душой, как хорошая пшеница, что переродилась в дикий овёс и плевелы». Более того, Иероним высказывает кардинальное утверждение, которое сводит к нулю ценность как нации, так и расы. «Господь наш Иисус Христос, — говорит он, — желал родиться не только от чужестранки (моавитянки Руфи), но также и от прелюбодейской смеси (Фамарь и Иуда)»[1979], и это показывает, что происхождение не должно влиять на оценку личности. Из всего этого вытекает очевидное заключение, касающееся конверсо в Испании: «новые христиане» не должны отвергаться «старыми» из-за того, что они происходят от «израильской нации» и неверующего народа. Их следует оценивать только по их личным заслугам.

Мнение Монтальво о заслугах конверсо не подлежит сомнению. «Это люди, — говорит он, — которые пришли от великих невзгод и отмыли добела свои одежды кровью агнца». Монтальво хочет этими словами указать на то, что упомянутая группа (обращённые из «той нации») не только отмечена своей очевидной набожностью, но ещё и высокими моральными стандартами. Именно потому из их рядов «в наше время», как и в прошлом, вышло «много добродетельных» и «благочестивых» прелатов, которые получили свои позиции благодаря не только учёности, но и своему образу жизни[1980]. Так почему такие люди должны быть лишены общественных должностей? Может ли быть иная причина для такой дискриминации, кроме той, что они считаются чужаками? Но ведь «божественный моральный закон, который незыблем» совершенно ясно обусловливает в Исходе (12:48–49): «Если же поселится у тебя пришелец… один закон да будет и для коренного жителя, и для пришельца, поселившегося между вами». То же самое сказано в Исходе (22:20): «пришельца не притесняй и не угнетай». Он «будет у тебя, как коренной житель, и ты будешь любить его, как самого себя». Это согласуется также с тем, что Бог сказал устами Иезекииля (47:21–27): «иноземцы, живущие среди вас, которые родили у вас детей, должны считаться наравне с коренными жителями, и они с вами войдут в долю среди колен Израилевых. Поэтому, если Господь хотел чужестранцев и пришельцев, которые пришли к вере, чтобы они были приняты, как сыны Израиля, почему же эти раскольники приговаривают их к отделению от общества верующих и, таким образом, разрывают единство веры? И почему «когда Бог велел, чтобы их любили, они их ненавидят, в то время как надо ненавидеть только грехи людские, а не самих людей?»[1981]

Это, конечно, риторический вопрос. У Монтальво нет сомнений в ответе, но прежде чем дать его expressis verbis, он счёл необходимым оспорить оставшиеся причины, приведённые толедцами для оправдания их позиций. Прежде всего, он коснулся вопроса об «иудействующих», на который толедцы сделали такой упор. Как и другие апологеты конверсо, он признаёт, что «некоторые люди из израильской нации могут впасть в некую ересь или «суеверие», но опять же, как и другие апологеты, он заявляет, что такие оплошности не должны служить причиной для опорочивания целой группы как еретической. Если бы такое отношение было принято как нормальное, все христианские общества оказались бы еретическими, поскольку время от времени еретики появляются повсюду. «Мы не должны оставлять Господне гумно, — говорит он, — из-за мякины, мы не можем порвать божественную сеть и потерять пойманных в неё рыб, потому что среди них нашлось несколько протухших»[1982]. Его довод направлен, похоже, на то, чтобы показать, что явление, которое он имел в виду — или, скорее, предполагаемая возможность, — может задеть только очень малую часть группы марранов («мякина», случайные «протухшие рыбы»). Этот довод указывает также на то, что Монтальво стремился опровергнуть противоположную точку зрения, поддерживаемую толедцами. Толедцы «практически утверждают, — говорит он, — что если какая-то часть израильской расы вернулась к еврейским обрядам или впала в ересь», то из этого следует, что «все члены этой расы следуют той же тенденции»[1983]. Именно в этой попытке поставить печать ереси на всех «новых христианах» Монтальво, как и Торкемада, видит ясное доказательство никчёмности толедских обвинений, потому что их утверждения являются вопиющей ложью, опровергаемой всеми известными фактами.

Затем Монтальво обращается к юридическим авторитетам, на которых толедцы основывают свои требования. Речь идёт о трёх законодательных актах, которые специфически относятся к обращённым из иудаизма; один гражданский закон, один канонический и третий — королевская привилегия, данная городу Толедо королём Альфонсо VII.

Гражданский закон, включённый в испанский кодекс VII в. (Liber Judicum), гласит, что «евреям, крещёным или нет, запрещается свидетельствовать против христиан»[1984]. Монтальво заявляет, что ни в коем случае нельзя основываться на этом законе, потому что он и неправомочен, и не применялся в Испании; он был заменён противоположным законом («Партиды», VII, титул 24, 1.6), который его даже не упоминает. Но даже если бы этот закон был правомочным, всё равно под термином «крещёные евреи» подразумеваются мнимые обращённые, которые богохульствуют и сохраняют еврейские обряды, что ясно указано в законе: «тот, кто лжёт» и «действует против веры»[1985].

Канонический закон, о котором идёт речь, это 65-й канон Четвёртого Толедского собора, который запрещает «евреям или тем, кто из евреев, занимать общественные должности»[1986]. По мнению Монтальво, при любом толковании этот закон не касается христиан или искренне обращённых и поэтому не может быть применён к конверсо[1987]. Что же касается королевского закона — привилегии Альфонсо, — он должен быть отвергнут, прежде всего, потому, что опирается на только что упомянутые гражданский и церковный законы, которые вовсе не применимы к конверсо, во-вторых, поскольку он противоречит законам «Партид», и, в-третьих, потому, что он был полностью аннулирован привилегией, данной королём Энрике III, гласящей, что «никто из верующих, кто недавно обратился, не будет лишён под этим предлогом [т. е. еврейское происхождение] общественных должностей, или других привилегий, которыми пользуются христиане»[1988].

Из этого следует, что толедцам не на что опираться в защите своей политики против конверсо, кроме обвинений в ереси, неприменимых законов и клеветы. Однако, пользуясь этими средствами, они ведут безудержную клеветническую и разрушительную кампанию против группы, которая просто хочет жить в мире и работать для похвальных целей. Тогда чем же движимы эти подстрекаемые люди, которые выдвигают столь беспочвенные обвинения, создают такие беспорядки и провоцируют насилие против конверсо? Ответ Монтальво однозначен: страшная ненависть к конверсо, ненависть, разожжённая завистью к социальным и экономическим достижениям «новых христиан». «Ослеплённые алчностью и полные жадности и корыстолюбия», они стремятся уничтожить конверсо экономически, чтобы не делиться с ними материальными богатствами страны. «Воспалённые жаждой власти» и «спесивостью превосходства», они возражают против занятия общественных должностей марранами, чтобы и в управлении государством не «делиться» с ними[1989]. Толедцы, конечно, понимали, что не имели моральной базы ни для своих намерений, ни для требований. Но с «кощунственной и безрассудной наглостью» они покрывают свою ревность, ненависть и злобу фальшивым религиозным пылом. На деле в них нет никакого пыла; «они лгут, когда утверждают, что они христиане», но, по сути дела, они враги христианства — «волки», стремящиеся разорвать веру на части и цвести махровым цветом на её разодранных кусках[1990].

Мнение Монтальво о толедцах не выдаёт никаких признаков сомнения или колебания. В его книге толедцы просто «злые», «извращённые», «невежественные», «нечистоплотные» и «больные» — больные в своей страсти уничтожить конверсо, которых считали стоящими на их пути. В глазах Монтальво они являются лицемерными христианами, обвиняющими искренних неофитов в поддельном крещении, они еретики, отрицающие почти каждую христианскую доктрину и обвиняющие истинно набожных в ереси. Мы видели, как в ремарках, открывающих дискуссию, он представляет каждую из точек зрения толедцев как еретическую, и он снова и снова

подчёркивает это в своём подытоживающем мнении о них. «Они еретики, — говорит он, — потому что они понимают Писание в смысле, отличающемся от того, что говорит нам Святой Дух, и потому что они учат извращённой догме против веры». Они еретики, потому что настаивают на следовании «тлетворным и смертоносным доктринам», и потому что они «пытаются защищать свои ложные и извращённые суждения упрямой враждебностью и наглой бесцеремонностью». А главное — они еретики, потому что они раскольники. Бог, однако, ненавидит того, кто сеет раздор между братьями (Книга Притчей Соломоновых 6:14–15), а «все христиане братья»[1991].

При этом Монтальво не ограничивает свою критику этими резкими осуждениями. Он также предлагает лидерам Церкви пути противодействия. «Для того чтобы эти ужасные и отвратительные прегрешения не распространялись и сердца верующих не были извращены», прелатам необходимо, — говорит он, — искоренить эти вопиющие прегрешения из орбиты Церкви. Он понимает, что эта цель не будет достигнута с лёгкостью, не вызвав общественной бури, но не видит пути избежать этого испытания. Он передаёт свои мысли по поводу того, что должно быть сделано, словами пророка Иеремии (23:19–20): «Вот, идёт буря Господня с яростью, буря грозная, и падёт на главу нечестивых. Гнев Господа не отвратится, доколе Он не совершит… намерений сердца своего…»[1992].

Когда Монтальво писал эти слова летом 1449 г., он должен был быть убеждён, что руководство испанской Церкви пойдёт по этому пути, разумеется, с полной поддержкой короля. События сложились иначе. Через пятьдесят лет, как раз перед своей смертью, когда его работа должна была быть вот-вот опубликована, он явно остался при том же мнении по поводу того, каким образом страна должна была поступить в вопросе антимарранского движения.

Кастильские хроники XV в., написанные до основания инквизиции, — за исключением важнейших работ, написанных в защиту конверсо, и главных антимарранских писаний — несомненно, являются самым важным комплексом источников изучения различных фундаментальных аспектов проблемы марранов в Испании. Они не только помогают устранить сомнения по поводу христианства марранов, возникшие в результате противоречий по этому вопросу, но и проливают свет на некоторые решающие стадии конфликта между марранами и их врагами. Но важнее всего, они помогают установить истину о позициях марранов по многим вопросам и понять мотивы, заставившие их использовать ту или иную тактику в отражении атак.

Из шести сохранившихся хроник периода Хуана II одна упоминает конверсо только в некоторых отдельных местах, о чём у нас уже шла речь. Мы имеем в виду историю правления Хуана II, написанную Альваром Гарсией де Санта Марией. Другая, «Переработанная версия хроники Сокольничего», вообще не касается конверсо. Поэтому последующая дискуссия будет ограничена ремарками, относящимися к марранам в оставшихся четырёх хрониках, начиная с самой старой из них, «Хроники Сокольничего».

I. Хроника Сокольничего

«Хроника Хуана II Сокольничего» — или, как принято называть её, «Хроника Сокольничего» — была написана Перо Каррильо де Уэте, официальным хронистом королевства, который был также главным Сокольничим (Halconero mayor) Хуана II. Находясь в ближайшем окружении короля, Каррильо был хорошо осведомлен обо всех важных событиях королевства Кастилии. По этой причине сообщаемые им сведения могут считаться информацией из первых рук, а особенно достоверным его отчёт становится благодаря его привычке записывать события в тот момент, когда они происходили.

Источник его силы был одновременно и источником его слабости. Как придворный хронист он не мог избежать тенденциозности в пользу короля и его министра. Предшественник Каррильо на этом посту, Альвар Гарсия де Санта Мария, служил до 1435 г.[1993], а Каррильо был назначен на пост на пике карьеры Альваро де Луны. Столь щекотливая и жизненно важная позиция не могла быть доверена в то время кому бы то ни было без совета, а возможно, и без выбора всесильного коннетабля. Это приводит нас к заключению, что Альваро де Луна видел в Каррильо своего потенциального сторонника.

Тем не менее, не выходя за рамки лояльности, Каррильо старался держаться фактов и составлять по возможности правдивый отчёт. В его привычки входило представлять обе стороны дела и сопровождать каждое утверждение поддерживающими доказательствами. Как правило, он давал фактам говорить за себя, но временами чувствовал необходимость выразить своё мнение; и его оценки в целом объективны и обоснованы. Он был прямым человеком, обладающим здравым смыслом, не хитрым, но и далеко не наивным. Он хорошо знал, что такое злой умысел и амбиции, и не давал себя обмануть камуфляжем благородных намерений, которыми они прикрывались. Таково наше впечатление о человеке, который оставил нам свою «Хронику Хуана II».

К сожалению, его работа не дошла до нас в её оригинальной форме. Каждая из сохранившихся версий выглядит заметно отличающейся от оригинала из-за редакторских опущений и добавок. Та версия, которую мы рассматриваем в настоящей дискуссии, выглядит наиболее близкой к оригиналу[1994], и то же самое касается её свидетельств о марранах.

Хотя его история королевства включает в себя период, описанный его предшественником, то есть 1420–1435 гг., мы не находим в этой части ничего, касающегося жизни или проблем конверсо, кроме упоминания (в документе, цитированном автором) в качестве объекта резни (запланированной, но не осуществившейся) в процессе неудавшегося мятежа арагонского графа Фадрике[1995]. В своих анналах периода 1435–1448 г. Каррильо вообще не упоминает конверсо. Но мы находим основательные сведения о них, когда подходим к мятежу 1449 г.

Впрочем, «Хроника Сокольничего» представляет эти сведения в своеобразной манере. Описывая правление Сармьенто в Толедо, он рассказывает нам, что преследования в городе были направлены против тех, кто сопротивлялся Сармьенто, его планам и власти. Таким образом они выглядят как преследования персонального характера, т. е. мотивированные личными интересами Сармьенто, хотя и оправдываемые политическими предлогами — то есть утверждением, что наказанные им люди питали отвращение к борьбе города за его свободы и, таким образом, поставили себя в положение предателей. Хроника ни единым словом не предполагает, что главными жертвами режима террора Сармьенто были «новые христиане», там нет даже намёка на то, что за гонениями стояло религиозное обоснование. Обсуждая изгнания, случившиеся позже, когда король приближался со своей армией к Толедо, Каррильо говорит, что Сармьенто «решил выгнать из города большое количество людей, которые в его глазах выглядели подозрительными»[1996] — то есть подозреваемых в том, что они могут действовать в пользу короля против интересов мятежников. Хронист, совершенно очевидно, предполагает, что, изгоняя их из города, Сармьенто стремился усилить свою власть над городом, и, следовательно, изгнания, как и более ранние наказания, имели политические мотивы. И здесь тоже нет даже намёка на то, что большинство, если не все высланные, были марранами.

Впервые, наконец, марраны упомянуты в «Хронике Сокольничего» не в авторском тексте сообщений о событиях, а в тексте петиции Сармьенто королю, которую хронист воспроизводит полностью[1997]. Этот документ, как мы видели, переполнен жалобами и обвинениями марранов[1998]. Но по меньшей мере странно, что прежде чем предоставить его, хронист даже ничем не намекает на ту роль, которую марраны играли в мятеже. Таким образом, претензии к марранам, составляющие основную часть Петиции, предстают перед читателем лишёнными всякой связи с предшествующим отчётом хрониста. Каррильо и не комментирует эти претензии вслед за представлением этого документа. Он просто рассказывает о событиях: отказ короля удовлетворить требования Сармьенто, приближение королевского сына, инфанта Энрике, к Толедо, снятие осады королевской армией и соглашение, достигнутое Сармьенто и инфантом, согласно которому последнему было позволено войти в город вместе с его людьми.

«Хроника Сокольничего» не представляет текста этого соглашения, только суммирование его главных условий, четыре из которых относятся к конверсо, но их особое место в соответствующих событиях скорее завуалировано, чем раскрыто.

Согласно «Хронике Сокольничего», соглашение гласит, что «всё имущество, которое он (Сармьенто) законно и незаконно отобрал и награбил у граждан Толедо, останется во владении Перо Сармьенто и никогда не будет у него истребовано»[1999]. Ясно, что в соглашении между мятежниками и принцем не сказано, что Сармьенто «грабил» жителей Толедо, и что принц согласился на признание такого вопиющего беззакония. Слово «грабил» просто было добавлено автором или редактором отчёта.

Во-вторых, согласно «Хронике Сокольничего», соглашение было обусловлено тем, что «смерти, изгнания, злодеяния и ущерб, которые он (Сармьенто) причинил жителям Толедо, будут оправданы, и он ни в коем случае не будет привлечён к ответственности за это»[2000]. Ясно также, что слово «злодеяния» (males) не фигурировало в оригинальной формулировке, и оно тоже было добавлено Каррильо или редактором его рукописи.

Третий параграф из тех, о которых мы говорим, гласит, что конверсо, которые были изгнаны из города, не смогут вернуться в него и не получат обратно своих должностей (и почётного положения), которые они занимали, более того, эти положения и должности останутся за людьми, назначенными Сармьенто[2001]. Кроме Петиции Сармьенто королю, это единственное место в этой хронике, где конверсо конкретно упомянуты в связи с толедским делом.

Судя по привычному для Каррильо стилю составления отчёта о событиях, весьма вероятно, что в оригинальном варианте хроники он представил полный текст соглашения между городом и инфантом Энрике. Если бы Каррильо захотел кратко изложить его содержание, он следовал бы сведениям, содержащимся в оригинале, и не вносил бы своего мнения в окончательный текст. У него не было бы причины опускать всякое упоминание о конверсо в остальной части своего рассказа, как будто они и не являлись главным субъектом конфликта в Толедо и не были главными жертвами убийств, грабежа и изгнания. Также маловероятно, что он полностью проигнорировал бы события, которые потрясли страну и были у всех на устах, такие как издание «Толедского статута» или беспрецедентные суды над иудействующими в Толедо, закончившиеся сожжением на кострах. Поэтому мы должны прийти к выводу, что сохранившийся текст «Хроники Сокольничего», или скорее его отчёт о толедском бунте, является результатом работы марранского редактора, который изменил текст добавлениями и сокращениями, считая, что в интересах его группы будет изложить именно таким образом отчёт Каррильо. Разумеется, он старался подчеркнуть, что Сармьенто был не только бунтовщиком, но и грабителем, а марраны преследовались не как марраны, а просто как лояльные подданные короны среди других лояльных элементов города. Их преследовали за их позицию в политическом конфликте, или, скорее, за их оппозицию Сармьенто вместе с другими толедскими гражданами, которых тоже преследовали по этой же причине. Следовательно, из этого представления мы должны прийти к выводу, что в городе не было специального движения против конверсо как таковых.

Разумеется, нельзя думать, что хронист Каррильо, который прекрасно знал о том, что творилось в Толедо, хотел привести своего читателя к этому выводу. Но вкратце такова позиция «Хроники Сокольничего» или, скорее, позиция доступного нам текста. Теперь мы посмотрим, превалирует ли такой же подход в другой версии хроники Каррильо, которая дошла до нас в сокращённом виде.

II. Краткая версия хроники Сокольничего

Другая версия сохранилась в единственной рукописи, которую Хуан де Мата Карриасо обозначил как Abbreviatión (Краткая версия)[2002]. Тщательное сравнение этой рукописи с «Хроникой Сокольничего» приводит нас к выводу, что за исключением трёх первых глав, в которых идёт речь о периоде Энрике III, Краткая версия тщательно следует тексту «Хроники Сокольничего», хотя и пользуется несколько более полной версией, чем та, что в нашем распоряжении. Поэтому время от времени этот текст включает в себя информацию, отсутствующую в сохранившейся «Хронике Сокольничего», и именно это произошло с отчётом о толедском бунте. Добавления эти, однако, столь незначительны, что практически не меняют картины, представленной дошедшей до нас «Хроникой Сокольничего». Картина заметно меняется и ход событий становится ощутимо яснее только в тех немногих местах, где автор Краткой версии добавляет к тому, что ему известно из первых рук, сведения, полученные им из других источников. Из этих вставок, не меньше, чем из его сокращений и способа сокращения определённых пассажей, мы узнаём о его собственном мнении или о мнении, которое он хотел донести до своих читателей по поводу причин толедского мятежа и их отношения к марранской проблеме.

Так, например, в то время как «Хроника Сокольничего» даёт нам понять, что Перо Сармьенто во время взрыва мятежа ждал, откуда ветер подует, и не показывал, что он всем сердцем поддерживает мятежников, Краткая версия утверждает, что Сармьенто «предоставил помощь черни» и «что благодаря этой помощи чернь захватила позиции Альваро в городе»[2003]. Возможно, конечно, что под «помощью» (el favor que les dio) автор имел в виду просто моральную поддержку или простой намёк на то, что он, губернатор, не будет возражать против нападения на позиции Альваро, но если он имел в виду именно это, то с его точки зрения ясно, что такого потворства достаточно, чтобы заставить чернь действовать. Таким образом, автор этой версии указал на своё несогласие с тем, что в «Хронике Сокольничего» Сармьенто представлен как человек, который на первой стадии беспорядков играл роль «наблюдателя». По его мнению, Сармьенто был очень далёк от этого и сыграл важную роль в преступном мятеже.

Конечно, сразу же после вышеупомянутого высказывания автор возвращается к тексту «Хроники Сокольничего», уверяя, что «в то время Сармьенто не показывал с ясностью, «что он стоит за мятеж»[2004] и тем самым противоречит тому, что только что сказал. Но это будет неверным пониманием его суждений. Из того, что он говорит, совершенно ясно, что он хотел сказать, что Сармьенто не высказался в пользу мятежников открыто и формально (именно так составитель хроники трактует слово «ясно» (claramente) в тексте «Хроники Сокольничего»), но это не значит, что он не оказал им помощь и поддержку скрытым и неформальным образом. Его вторая вставка в текст показывает, что именно это он хотел сообщить читателю. Сармьенто, — говорит он нам, — не мог открыто встать на сторону мятежников, «поскольку у него не было [достаточного] времени закончить подготовку своих злонамеренных замыслов»[2005]. Но из этого следует, что его «злым умыслом» было — с самого начала мятежа, а может быть, и ещё раньше — присоединиться к мятежу и стать во главе его. Можно смело сказать, что его поведение в тот период было в согласии с этим намерением.

Но теперь мы подходим к основному вопросу: какую цель преследовал Сармьенто, становясь лидером мятежников? В ответе на этот вопрос мы опять видим различие между «Хроникой Сокольничего» и Краткой версией. Судя по «Хронике Сокольничего», у Сармьенто имелись требования к королю и коннетаблю, и он хотел использовать восставший город как средство для оказания давления на короля, чтобы реализовать эти требования. Но составитель считал, что у Сармьенто, помимо этой, имелись и другие цели. Он хотел подняться вместе с городом, «чтобы сделать всё, что он хотел, согласно тому, что он [действительно] делал»[2006]. Иными словами, то, что Сармьенто делал во время мятежа, было не только инструментом для достижения долгожданной цели (исполнения данного ему королевского обещания), но и целью самой по себе. Теперь посмотрим, на что конкретно намекал автор хроники, когда высказался тщательно сформулированной фразой о целях Сармьенто. Мы ответим на этот вопрос с гораздо большей уверенностью, если сравним пассажи, где Краткая версия и «Хроника Сокольничего» касаются этого момента.

Так, согласно «Хронике Сокольничего», Сармьенто использовал жестокие меры против одной части населения — т. е. тех, кто был против мятежа, — в то время как согласно сокращенной версии две группы оказались жертвами Сармьенто, и первой была упомянута группа «уважаемых и богатых людей», чье имущество Сармьенто хотел украсть. «Уважаемые и богатые», как мы знаем из других источников, — это титул, который обычно использовался для конверсо, когда автор не хотел прямо называть их. Сармьенто заключил их в тюрьму, подверг пыткам (что мы знаем и из других источников) и, наконец, назначил «жестокие наказания» некоторым из них (что означало сожжение живьем). Его единственным мотивом было удовлетворение его «великой жадности».

Затем автор Краткой хроники упоминает другую группу, которую преследовали и арестовывали якобы на основании «следования приказам» Альваро.

Примечательно, что в этом случае он указал на природу обвинений, выдвинутых против этой группы, т. е. политические обвинения, которые указаны в «Хронике Сокольничего». В противовес этому, он не указывает на обвинения против первой группы, хотя и подчеркивает снова и снова, что эти обвинения были ложными, что никакого наказания не требовалось, и люди были наказаны, не совершив никакого прегрешения — ни делом, ни в мыслях (весьма вероятно, имея в виду преступления ереси, в отношении которых это оправдание — ни делом, ни в мыслях — в особенности подходило). Таким образом, обвинения, выдвинутые против конверсо, были искусственно состряпаны, нечестно представлены продажным писцом (сторонником или помощником Сармьенто), а судебное решение вынесено самим Сармьенто — и все это с единственной целью: дать возможность Сармьенто конфисковать имущество невинных жертв.

Теперь мы можем понять, что автор имел в виду, когда сказал, что Сармьенто присоединился к мятежникам, чтобы «сделать все, он хотел сделать, согласно тому, что он [действительно] делал». Одним из его мотивов (и далеко не последней важности!), побудивших его пойти по тому пути, по которому он пошел, было желание захватить огромное богатство конверсо. Он мог добиться этого, только став хозяином города, только примкнув к мятежникам как их лидер. Затем, чтобы прикрыть свои планы и оправдать запланированные грабежи, он начал кампанию против конверсо, состоящую из обвинений, абсолютно беспочвенных, но полезных для достижения его целей. Таким образом, автор свидетельствует о ценности или, скорее, ничтожности обвинений конверсо в иудействовании, но он делает это кружным путем, завуалированными и весьма осмотрительными выражениями, и вовсе не упоминая конверсо. По существу, если бы наши знания о событиях в Толедо основывались только на этом источнике, нам бы не удалось получить сведения о гонениях на конверсо, предлогом которых были, согласно автору, ложные обвинения в совершении этой группой не только политических, но и религиозных преступлений.

Этот подход к вопросу марранов проявляется и в других частях Краткой хроники, и в особенности это заметно в том, как он представляет Петицию, поданную королю мятежниками.

Мы видели, что редактор «Хроники Сокольничего» сохранил Петицию в ее оригинальной форме, так как не посмел внести изменения в официальный документ. Автор сокращенной хроники явно был гораздо смелее и не столь уважителен к документальной правде. Хотя он и не опустил Петицию полностью, он убрал из нее целые предложения и пассажи и добавил определенные обозначения и фразы, дабы скрыть их истинный смысл. Все, без исключения, изменения касаются конверсо, и они показывают, чего этот редактор стремился достичь своими самовольными изменениями.

Так, он оставляет практически нетронутым заявление, в котором Альваро обвиняется подателями Петиции в том, что он посадил в органы управления и судебную администрацию «безбожников и еретиков», но позже, когда они заявили, что Альваро отдал королевские доходы, налоги и подати на откуп «сказанным еретичным и безбожным людям», автор заменил это определение словами «людям, которые были ему по вкусу»[2007]. Совершенно очевидно, что у него не было никакой причины вносить это изменение в документ, формально представленный королю, если только его не заставило сделать это какое-то перевешивающее соображение. Таким соображением могло быть только одно: он хотел скрыть отождествление откупщиков с «безбожными еретиками», которое в данном контексте, несомненно, могло привести к объекту обвинения. До тех пор, пока обвинение было общим — т. е. среди многочисленных представителей чиновников были кое-какие «еретики», — читатель не мог с ясностью отождествить этих чиновников со специфической группой. Но когда обвинения в «безбожии и ереси» относятся к сборщикам налогов, большинство из которых были евреи и конверсо, любой знающий читатель легко мог вычислить, кем были «безбожники и еретики». Именно это автор и хотел предотвратить.

То, что это оказалось единственным намерением автора, — и он готов был далеко идти, чтобы достичь этого путем изменения, искажения и сокращения оригинала, а также устранением целых пассажей из Петиции, — очевидно из всей его ревизии рукописи и тщательного обдумывания каждого выражения, которое способно бросить тень дурной репутации на конверсо, в особенности как на отступников от христианской веры. Сравнение ревизий Петиции мятежников в «Хронике Сокольничего» и Краткой хронике сделает это абсолютно ясным.

Так, пассаж Петиции, который определяет конверсо как «иудействующих», «вероотступников» и «хулящих Христа»[2008] — и рисует их источником ереси в королевстве, — опущен автором и заменен коротким утверждением о том, что магистр ордена Сантьяго поддерживал конверсо, «потому что они в большинстве своем были его сторонниками».

В похожей манере он опустил упоминание «безбожников» и «еретиков», которые он нашел в других заявлениях Петиции, или заменил слово «еретик» словами «плохие люди», так что Альваро, к примеру, был представлен как «защитник плохих людей» (malos) вместо «защитник еретиков» (ereges), как на самом деле гласит текст Петиции[2009]. Ясно, что причиной, по которой автор хроники сделал эти изменения в тексте, было его желание защитить конверсо от опасного обвинения, которое, по всей вероятности, он считал клеветническим — желание, заставившее его не обращать внимания на свои собственные ошибки в попытке воевать с одной ложью при помощи другой.

Таким образом, во всей хронике Хуана II, согласно автору Краткой версии, конверсо упоминаются только дважды: один раз в Петиции толедцев, а второй раз — в тексте городского глашатая, который объявил приговор заговорщикам в Севилье в 1434 г.[2010] В обоих случаях это формальные документы. В последнем случае (относящемся к Севилье) нет никаких упреков в адрес конверсо, их планировалось убивать безо всякой вины с их стороны, только лишь для того, чтобы удовлетворить страсть преступных заговорщиков, планировавших восстать против короля; в первом случае (Толедо) их «проступком», согласно автору хроники, была политическая поддержка Альваро, т. е. королевской администрации, и это, конечно, с точки зрения автора хроники, не было проступком вообще. Но кроме этих двух официальных документов конверсо не упоминаются ни разу. Видя, что автор без колебаний изменял даже большие части официальных документов, мы можем заключить, что он систематически вычеркивал слово «конверсо», где бы оно ни появлялось в собственном отчете в «Хронике Сокольничего», т. е. там, где Сокольничий сообщал о событиях своими словами или когда он не цитировал дословный отчет документов, взятый из королевского архива.

Когда была написана Краткая версия? Хуан де Мата Карриасо считает, что ненамного раньше 1500 г. Он приходит к этому заключению на основе одного пассажа последней главы хроники Misericordia, которая описывает похороны Альваро де Луны. Вот что там написано:

Карриасо говорит, что, поскольку перенос тела имел место после 1488–1489 гг., «когда первая герцогиня дель Инфантадо донья Мария де Луна приказала построить новые гробницы для ее родителей, «Краткая хроника» могла быть завершена только после этой даты»[2014]. Однако этот вывод может показаться убедительным, только если мы примем во внимание единственный процитированный пассаж. Но это не вяжется с некоторыми свидетельствами, которые мы цитировали выше.

Карриасо счел, что Краткая версия была подготовлена «толедским марраном»[2015]. То, что он был марраном, не вызывает сомнения, вполне вероятно и то, что он был из Толедо, но кроме этого мы не можем сказать ничего. Похоже, что Карриасо пришел к своему выводу, потому что считал, что автор этой хроники выказал прекрасное знакомство с событиями в Толедо в 1449 г. Но эти сведения и эти мнения, несомненно, разделялись многими марранами, внутри и вне Толедо. Осведомленные конверсо при дворе Хуана II или близкие знакомые Алонсо де Картахены должны были сообщить многим другим конверсо о том, что они знали и думали об этих критических событиях.

Это, однако, может быть применено только к современникам толедского мятежа. Те, кто процветал после 1500 г., не имели доступа к таким источникам. Карриасо, вне сомнения, принял это во внимание, поэтому думал, что только толедец, знакомый с положением вещей, мог проявить где-то около 1500 г. такое детальное знакомство с этими событиями. Но это предположение не помогает объяснить изменения, сделанные автором хроники.

Помимо близкого знакомства с деталями, что невероятно даже для толедца, который пишет около 1500 г., мы также должны спросить, какой интерес у автора и его читателей могут вызвать такие детали. Что, к примеру, может побудить автора Краткой версии в 1500 г., после того как столько воды утекло, безапелляционно утверждать, — не слишком совпадая с его источником, — что Сармьенто помогал мятежникам с самого начала, в частности помог им захватить городские ворота и башни?[2016] И что же могло настолько заинтересовать его, учитывая то, что он писал около 1500 г., чтобы включить в свое резюме такой пункт, как условия займа королевской казне, по которым от богатых жителей требовалось заплатить по десять дублонов, от бедных — по два, пункт, который невозможно найти ни в одном источнике, имеющем дело с толедским мятежом? Такие детали не могли представлять интереса для автора, который разделял точку зрения Каррильо о том, что мятеж вспыхнул из-за ссоры по поводу привилегий — ссоры второстепенного значения перед лицом национальной опасности, о которой говорил Альваро, что определенно делало его правым. С другой стороны, внимание, которое составитель хроники уделил способу сбора денег для займа, и в особенности тот факт, что должны были платить и бедные, «которые не могли платить» и «поэтому восстали»[2017], предполагает, что он возлагал ответственность за восстание на Альваро де Луну, которого считал безжалостным правителем, лишенным здравого смысла и способности здравого суждения. Такая разница в оценках, безусловно, интересовала людей, живших во время народного возмущения и являвшихся активными участниками конфликта. Для них сущность различной информации была практически самоочевидна. Но через пятьдесят лет после событий? Кто будет делать из этого выводы, к которым автор хроники подталкивал своих читателей, а главное — вывод, что конверсо, которых он даже не упоминал, нельзя упрекнуть за мятеж?

Защита религиозной репутации конверсо от клейма ереси должна была, конечно, интересовать конверсо в 1500 г. (т. е. во время инквизиции) не меньше, если не больше, чем в любой предыдущий период. Но пошел бы он тем путем, которым пошел наш автор? Он мог бы опустить некоторые дискредитирующие пассажи из текста «Хроники Сокольничего» под тем предлогом, что он не считал их достаточно важными, чтобы быть включенными в сокращенный текст. Но сделать пропуски в таком объеме — и, более того, фальсифицировать официальный документ, который заключает в себе тотальную атаку на конверсо, да еще такую, которая обвиняет их в религиозных извращениях, — совсем другая история. Марран, пишущий историческую хронику в 1500 г., не позволил бы себе такого, потому что в те времена неправильное толкование таких обвинений, какие перечислены в Петиции, могло быть воспринято как попытка скрыть ересь, чье существование было засвидетельствовано не только этим документом, но и инквизицией. При помощи простой дедукции составитель этого текста мог быть обвинен в помощи и приукрашивании еретического движения, и, таким образом, его заведомо ложная редакция — и, следовательно, вводящая в заблуждение презентация текста — могли послужить основой для более широкого обвинения, могущего быть выдвинутым против него. Ясно, что никакой автор в 1450-х и 1460-х гг. не рискнул бы подвергнуться такой опасности.

Исходя из всех этих причин, мы считаем, что Краткая версия была подготовлена десятилетием или несколько позже после толедских волнений. Насыщенная сведениями, спорными вопросами и намеками, которые могли быть известны или понятны только современникам — и особенно тем, для кого эти беспорядки и их последствия были частью личного опыта, — Краткая версия не могла быть написана в период, слишком удаленный от событий. Следовательно, мы приходим к выводу, что эпизод, касающийся погребения Альваро де Луны в Толедо, был добавлен одним из более поздних копиистов, который поддался соблазну внести свой вклад в работу.

III. Хроника Хуана II

Самый обширный и, безусловно, самый информативный из имеющихся у нас документов о периоде Хуана II — хроника этого царствования, обычно приписываемая историку XV в. Пересуде Гусману. На самом деле, Гусман был только одним из редакторов этой хроники, которую составляли и изменяли несколько человек, и проблема различных редакций этой работы заслуживает отдельной дискуссии. Здесь мы ограничимся несколькими наблюдениями, касающимися второй части хроники, охватывающей период 1434–1453 гг., потому что эта часть включает в себя все, что хроника сообщает нам о марранах.

Нет никаких причин оспаривать утверждение, которое впервые высказал Галиндес де Карвахал, что эта часть «Хроники Хуана II» базируется на версии «Хроники Сокольничего»[2018], вопрос только — какой версии?

Кроме сокращения оригинальной «Хроники Сокольничего» (известного сегодня как просто Сокольничий) и его Abbreviatión (о котором мы говорили), в нашем распоряжении имеется также «Переработанная версия Сокольничего» — пересмотренный текст оригинальной хроники, который дошел до нас только частично: он заканчивается 1439 г. Он основан на более широком отчете о правлении Хуана II, чем тот, что отражен в сохранившейся «Хронике Сокольничего», и, судя по стилю, порядку глав и последовательности описанных событий, видно, что хроника следует за Переработанной версией с начала 1433 по 1439 г.[2019]

Однако с того момента, когда Переработанная версия заканчивается, мы можем сравнить хронику с Переработанной версией и с Краткой версией, и в этой части мы тоже находим разделы, несущие на себе печать работы Каррильо. Число глав почти то же, что и в «Хронике Сокольничего», и некоторые пассажи повторяются почти с точностью, но они часто прерываются разделами или пассажами, которые сформулированы совсем по-другому, или представлены в значительно более подробном виде, или вообще не фигурируют в «Хронике Сокольничего». Исходя из этого, мы должны заключить, что редактор хроники пользовался другой версией «Хроники Сокольничего» — и почему бы не предположить, что он использовал ту же версию, которой он следовал применительно к более раннему периоду (т. е. 1433–1439) — а именно Переработанную версию?[2020] Если так, то хроника следует за Переработанной версией с 1433 до 1454 г. (т. е. до конца правления Хуана II), хотя в нее был включен дополнительный документальный материал, некоторые пассажи были заменены другими, и были внесены иные редакторские изменения разными редакторами, пересмотревшими работу, начиная с Пересаде Гусмана[2021].

Описывая начало толедского мятежа, хроника очень близка к тексту «Хроники Сокольничего», возможно потому, что Переработанная версия, за которой следует хроника, в этом месте практически повторяет «Хронику Сокольничего». Соответственно, вторая глава 1449 г., в которой описаны начальные этапы бунта, — почти точная копия главы 322 «Хроники Сокольничего», за исключением того, что она включает в себя несколько больше деталей, которые были в Переработанной версии. Таким образом, она представляет оба противоборствующих мнения: Альваро де Луны и граждан — взбунтовавшихся, когда Альваро высказал свое требование. Как и в «Хронике Сокольничего», здесь ясно говорится о том, что чернь была той группой, чье негодование вызвал Альваро своим настоятельным требованием займа, и именно чернь взорвалась бунтом и была ответственна за атаку на дома Коты и захват опорных пунктов Альваро в городе. Затем хроника вкратце сообщает о шуме, который устроил ремесленник, изготавливавший бурдюки для вина, отказавшийся платить сумму, назначенную ему податным инспектором: эпизод, описанный в Краткой версии, но не в «Хронике Сокольничего». Впрочем, это могло быть взято из Переработанной версии, чей редактор (возможно, Барриентос) мог включить это просто для того, чтобы объяснить то, что было принято в то время говорить по поводу истоков толедских беспорядков. С другой стороны, этот эпизод мог служить для того, чтобы подчеркнуть его мнение о том, что бунт в Толедо возник в среде черни, т. е. городских низших слоев.

Точно так же первая часть 5-й главы хроники 1449 г., в которой Сармьенто присоединяется к мятежникам, следует в целом презентации «Хроники Сокольничего» в главе 375, но объяснение в хронике соображений, как простонародья, так и Сармьенто, по поводу этого союза сильно отличается от того, что содержится в «Хронике Сокольничего». Различие это снова указывает на то, что здесь хроника следует другому источнику, а именно — тексту Переработанной версии. Вот как хроника представляет эту фазу событий:

Что же до Сармьенто, то хроника говорит нам, что присоединение к простолюдинам на таких условиях было «очень хорошим путем» занять позицию против Альваро (para ser contra el maestre), и таким образом, желая продвинуть свой план, он начал беседовать с некоторыми людьми города, которые служили городскими представителями в этой области[2023], сообщая им, что он хочет помочь защитить их привилегии и они не должны позволить королю войти в город, пока он не «удалит от двора Магистра Сантьяго, который привел к нарушению столь древних привилегий, полученных городом от прежних королей»[2024]. Наконец люди,

В соответствии с этим Сармьенто присоединился к мятежникам не до первых актов насилия (как предполагается в краткой редакции), а после того, как они повели себя как настоящие мятежники и были полны страха перед перспективой наказания короля. Они поняли, что совершили «проступок», но не знали, как загладить его[2026]. На самом деле, они должны были бояться Сармьенто, потому что «он командовал алькасаром и был королевским судьей» — и именно он был тем, от кого можно было ожидать наказания в силу его двойной юридической позиции и военного контроля над городом. Теперь, когда этот человек, которого они боялись больше всего, предложил им свою дружбу и поддержку, что могли они сделать, кроме как продолжить мятеж и принять его союз и руководство?

Но помимо абсолютно несостоятельной, действительно безнадежной позиции, в которой оказались мятежники, была еще одна причина их готовности исполнять приказы Сармьенто и сделать его фактически диктатором. Этой причиной, согласно хронике, был тот факт, что те люди, с которыми Сармьенто вел переговоры, принадлежали к черни, т. е. к простому народу. Это значит, что они никогда не относились ревниво к своей независимости, и им было практически безразлично, под чьей властью находиться.

Такое представление позиции черни и причин, побудивших их продолжать мятеж под руководством Сармьенто, не было предложено ни в «Хронике Сокольничего», ни в Краткой версии, и в той же мере оно отличается от обоих текстов в представлении мотивов, побудивших Сармьенто присоединиться к мятежникам. В то время как «Хроника Сокольничего» и Краткая версия рассказывают нам, что Сармьенто был недоволен как Альваро, так и королем и стремился с помощью мятежа достичь «определенных вещей», которые положили бы конец его недовольству, хроника недвусмысленно утверждает, что его целью было устранение коннетабля, и он чувствовал, что, взяв под контроль Толедо, он приобретет средство для достижения этой цели. Конечно, когда он говорил с бедными жителями Толедо, он хотел выглядеть только защитником их прав и представлял Альваро единственным ответственным за попрание их привилегий. Но точно так же, как простолюдины не слишком заботились о защите «древних» привилегий города, так и Сармьенто был заинтересован не в защите городских прав, а в достижении своей личной цели, которой было свержение Maestre. Таким образом, борьба города против коннетабля совпала с его собственной борьбой, хотя и по совершенно разным мотивам.

Такими, собственно, и были формальные и истинные причины (а формальные, как мы видели, отличались от истинных) для создания союза между Сармьенто и мятежниками. Вслед за этим «мятежники вручили ему ключи от города, его ворот и башен», которые они захватили у людей Альваро, и Сармьенто взялся управлять городом, как диктатор и тиран. Движимый «великой злобой и жадностью», он «велел схватить определенных граждан, уважаемых людей и богатых торговцев, чтобы взять у них принадлежащее им, а когда он бросил их в тюрьму, то подверг их ужасным пыткам, обвиняя их в том, что они предали город королю, и заставил их, под чудовищными пытками, признаться в том, чего они никогда не делали и что никогда не приходило им в голову»[2027]. Здесь мы видим, что хроника разделяет то же мнение и занимает ту же позицию по отношению к обвиненным конверсо, которую мы видим в Краткой версии. Затем в Хронике добавлено:

Отсюда следует, что, обсуждая режим террора Сармьенто, хроника, как и Краткая версия, не говорит о том, что люди в городе были осуждены за иные, не политические преступления, и в этом смысле хроника напоминает «Хронику Сокольничего», который утверждает, что Сармьенто преследовал тех, кто возражал против продолжения мятежа. Но помимо формальной причины для всех наказаний, которым были подвергнуты «некоторые люди», хроника указывает еще на одну причину, которая не указана — по крайней мере, напрямую — в «Хронике Сокольничего», но довольно ясно отмечена в Краткой версии. Это «злоба и жадность» (gran maldad е cobdicia)[2029] Сармьенто, что явно побудили его распространить свою тиранию далеко за пределы его политических целей и привели к обвинению людей в преступлениях, которых они не совершали и даже не думали о них. Соответственно, Сармьенто, чьей первоначальной задачей было уничтожение власти коннетабля, имел также другую цель: обогатиться за счет богатых граждан. Поэтому к преступлению мятежа он добавил преступление дальнейшего проституирования суда, поощряя ложные обвинения, которые позволили ему приговорить осужденных к «жестокой смерти» и экспроприировать их имущество, что он и делал. Так что большей частью это были персональные гонения, обусловленные политическими амбициями Сармьенто, и они становились еще более целенаправленными, когда подстегивались его ненасытной алчностью. Если марраны были основными жертвами, на что автор не указывает даже намеком, он явно хотел заставить нас поверить, что они попали под удар не в качестве марранов, а просто граждан, которые: а) возражали против мятежа, б) были богаты и поэтому стали мишенями в царстве террора Сармьенто.

Редактор хроники воздержался от обсуждения религиозных обвинений, выдвинутых против марранов, возможно потому, что такая дискуссия могла поднять вопрос о справедливости его тезиса. Таким образом, предполагая, что многие его современники, которые были хорошо знакомы с событиями в Толедо, поймут, на что он намекал[2030], он отказался раскрыть смысл этих намеков и оставил неинформированного читателя своего времени — а еще больше будущие поколения — без всякой возможности вывести из его представления событий, что в Толедо помимо политических были выдвинуты и другие обвинения против определенной группы граждан, и эта группа состояла из конверсо, и только из них. Нам совершенно ясно, что одна и та же политика руководила и редакторами «Хроники Сокольничего», и Краткой версии (в том, как они обращались с пассажами о марранах), и теми, кто определил манеру, в которой толедские гонения были представлены в «Хронике Хуана II».

Эта политика становится особенно заметной в том, как в хронике отражена Петиция, поданная толедцами Хуану II. Хроника не представляет текст Петиции в его оригинальной форме, как это делает «Хроника Сокольничего», или же большинство его пассажей — включая некоторые изменения, как это сделано в Краткой версии, — но предлагает краткое резюме ее содержания в обработке редактора. Освободив себя от необходимости держаться в той или иной мере текста документа, редактор облегчил себе задачу проецирования своих взглядов через представленное им резюме, не становясь виновным в прямой фальсификации. Результат его работы, конечно, тенденциозен. С одной стороны, он расширяет объем жалоб мятежников на магистра Сантьяго, с другой — он ослабляет, приуменьшает или скрывает их претензии к марранам.

В то время как оригинальный документ просто говорит, что коннетабль сеет вражду между грандами, для того чтобы он мог покончить с ними со всеми[2031], в хронике также сказано, что он «убивал, арестовывал и высылал больших аристократов», и он сеял среди них, как и в городах…, ссоры, разногласия и раскол, так, что все становятся зависимыми от него и все обязаны служить ему»[2032]. Аналогично, когда Петиция заявляет, что коннетабль «нарушил привилегии, освобождения от налогов… и льготы города» (т. е. Толедо)[2033], резюме гласит, что он «нарушил привилегии, освобождения от налогов и свободы (franquezas) многих народов»[2034]. Наконец, когда Петиция порицает грабеж подданных короля чиновниками Альваро, резюме добавляет: «от которого грабежа он получает и постоянно получал большие доходы и услуги для себя»[2035].

Расширил и усугубил обвинения наверняка человек, который согласился с этой частью Петиции, и более того, постарался акцентировать вину Альваро де Луны. Он хотел внушить мысль, что если Сармьенто присоединился к мятежникам из алчности и политических амбиций, то Альваро превратил граждан Толедо в бунтовщиков против режима — не только тем, что обложил их незаконным налогом, но также и своим общим отношением к городам и знати. Альваро подлил масла в огонь восстания путем раздувания беспокойства, раздоров и недовольства — актами, включающими в себя грабежи, аресты, убийства и изгнания[2036].

Но в то время, как автор резюме чувствовал необходимость обострить свою атаку на Альваро, он явно старался ослабить обвинения Петиции против его чиновников. Мы видели, как он оставил в тексте обвинения Петиции в том, что чиновники Альваро «грабили» страну, но убрал более серьезные обвинения в том, что многие «умерли» в результате этих акций. Таким же образом он устранил обвинение в том, что эти чиновники «узурпировали владение, принадлежавшее большим аристократам»[2037], а также эпитеты, относящиеся к этим чиновникам, такие как «еретики» и «враги христиан», которые периодически появляются в оригинальном документе. Вместо слова «еретики» он использует (как и Краткая версия) слова «плохие люди» (malos)[2038], которые, конечно, не так определенно направлены.

Ясно, что, опустив определение «еретики», редактор хотел предотвратить идентификацию чиновников Альваро с конверсо, которых Петиция изобразила еретиками. В согласии с этим редактор уничтожил все следы обвинений конверсо в ереси, которые были в Петиции, и подавил всякую другую критику этого документа в адрес марранов. Более того, он избежал всякого упоминания о конверсо, так что читатель не смог бы даже заподозрить, что этот список жалоб, поданный мятежниками королю Хуану II, имеет какое-либо касательство к марранам.

Хроника следует той же линии утаивания вопроса и имени конверсо и тогда, когда она представляет условия соглашения, заключенного между мятежниками и принцем Энрике, в силу которого тому было позволено войти в Толедо. Так, в то время как «Хроника Сокольничего» говорит, что согласно этим условиям «никому из конверсо, которые были высланы из города, никогда не будет позволено вернуться туда», хроника говорит, что было договорено, что «никто из тех, что были высланы»[2039] (не упоминая того, что речь идет о марранах), не сможет вернуться в город, добавляя к этому причину: «потому что они следовали приказам Магистра»[2040] (в точности так, как в Краткой версии!). И снова: «те, кого лишили права на возвращение», были его лишены не потому, что были марранами, а потому, что были сторонниками Альваро или, точнее, врагами Сармьенто, его клики и его режима. Более того, если согласно «Хронике Сокольничего» в соглашении было специально отмечено, что уволенные конверсо никогда не смогут заново занять посты, которые они занимали в Толедо, «Хроника Хуана II» не говорит о том, что должностей были лишены не конверсо, а какие-то сторонники Альваро, которых изгнали из города. Из этого следует, что даже тогда, когда хроника касается вопроса общественных должностей, она избегает упоминания конверсо, хотя только они были лишены права на должности в Толедо, и хотя особый закон («Толедский статут») был издан против них с этой целью.

Таким образом, «Хроника Хуана II» пошла значительно дальше, чем «Хроника Сокольничего» и Краткая версия в устранении из текста имени марранов и их проблемы, а также оказалась более резкой, чем другие версии, в обвинении Альваро де Луны в возникновении толедского мятежа. Становится ясным, что редактор этой «Хроники Хуана II» был одновременно ярым противником Альваро и стойким сторонником конверсо. Кем он был?

На то, что он был марраном, указывает его стремление скрыть любое мнение, действие или связь, которые могут клеветать на конверсо, и это также отмечено его попытками свалить всю вину за мятеж на Альваро де Луну. Мы увидим, что отношение к Альваро со стороны конверсо, и в особенности со стороны их лидеров, вскоре после мятежа стало меняться с исключительно позитивного на крайне негативное. Наш автор принадлежал к тем марранам, которые пережили эту перемену.

Мы видим, что до сих пор «Хроника Хуана II» не дает нам новой информации о марранах, кроме той, что мы можем почерпнуть из способа, которым редактор представляет события в Толедо — или, скорее, мятежа 1449 г., — никогда прямо не называя конверсо. Другую и более существенную информацию мы получаем из следующей части рассказа, начиная с соглашения, которое инфант Энрике достиг с Перо Сармьенто по поводу отъезда последнего из города.

Этому соглашению предшествовал разговор между Сармьенто и доном Лопе де Барриентосом, епископом Куэнки и советником инфанта в то время. То, что этот разговор имел место, мы знаем также из Сокращенной версии, и согласно последнему, епископ выбранил Сармьенто за «большие злодеяния и неподчинение королю»[2041]. Из этой единственной ремарки в Краткой версии мы можем вывести, что резкая критика бунтовщика Барриентосом относилась только к преступлениям Сармьенто против короля, т. е. его политическим преступлениям, а не к его агрессивным действиям против какой-либо специфической группы толедского населения. Отчет об этих обвинениях, брошенных Барриентосом лидеру мятежников, представленный в хронике, дает нам совершенно иную картину.

Хроника в подробностях сообщает, что якобы сказал епископ, и именно здесь, приводя слова епископа, хронист дает нам ключ для реконструкции многих событий в Толедо. Этот детальный отчет не был взят из оригинальной «Хроники Сокольничего», потому что, как мы считаем, в противном случае мы бы нашли в Краткой версии хотя бы краткое резюме об этом. Кажется вероятным, что хотя бы часть из этого включена в Переработанную версию — т. е. текст «Хроники Сокольничего», который был отредактирован Барриентосом и который, по нашему мнению, служил главным источником для «Хроники Хуана II» (т. е. начиная с 1435 г.). Поскольку хроника здесь цитирует те самые слова, которые епископ будто бы сказал Сармьенто, мы должны рассматривать епископа как того, кто, по всей вероятности, включил их в Переработанную версию.

Итак, мы видим, что события разворачивались следующим образом: когда Барриентос прочитал короткую ремарку в «Хронике Сокольничего» о его разговоре с лидером мятежников (возможно, такую же ремарку мы находим в Краткой версии), он почувствовал необходимость представить более полный отчет об окончательном разговоре, который он имел с Сармьенто — разговор, которому мы можем приписать историческую важность. В результате он подготовил расширенную декларацию о том, что произошло во время той встречи, и эта декларация, включенная в Переработанную версию, была скопирована в «Хронику Хуана II».

Так, согласно хронике, епископ сказал мятежнику:

Если под термином «уважаемые люди» подразумевались исключительно, или в первую очередь, конверсо, что, несомненно, и было, мы можем заключить, что как только марраны поняли, что Сармьенто вознамерился обогатиться за их счет, они попытались спрятать все самое ценное в церквях и монастырях. Разумеется, они надеялись, что Сармьенто не посмеет вторгнуться в религиозные убежища и забрать оттуда доверенные им ценности. То, что это было тщетной надеждой, ясно из вышеупомянутой декларации. Сармьенто проявил не больше уважения к церковным институциям, чем к частным лицам, так как речь шла о краже собственности конверсо, которых он поставил вне закона.

В следующей части обвинения епископа мы находим дополнительные сведения о том, что случилось в Толедо, и в частности о том, что произошло с марранами. Это, по нашему мнению, прямо относится к вопросу об их религиозной правоверности. Там сказано:

Смерть на костре была наказанием, положенным осужденным еретикам, и хронист, конечно, знал, что некоторые из марранов были обвинены в ереси. Но даже несмотря на то, что он не упоминает этого обвинения, он решительно отвергает его, называя приговоры издевательством над справедливостью (обвиняемые лишены были даже слушания) и беспочвенными с точки зрения свидетельства (не было никакого оправдания приговорам). Еще одно высказывание, которое хронист цитирует из обвинения, брошенного Барриентосом в лицо Сармьенто, подчеркивает эти суждения еще отчетливее:

Таким образом, очевидно, что, по мнению этого автора, обвинения против марранов были сфабрикованы и поддержаны лжесвидетелями. Эти свидетели были «преступниками», т. е. людьми, способными дать ложные свидетельства, но даже эти люди, как бы аморальны они ни были, сказали то, что они сказали, исключительно из страха, то есть потому, что их заставили это сделать. Таким образом, они приписали марранам преступления, которых те никогда не совершали и которые даже не приходили им в голову — высказывание, которое мы уже нашли в другом месте хроники и в Краткой версии. Здесь, однако, оно звучит из уст самого Барриентоса — еще одно твердое и недвусмысленное отрицание обвинений в ереси, выдвинутых против конверсо во время волнений 1449 г.[2045]

Более того, из высказывания епископа ясно, что обвинения в ереси, суды и смертные приговоры служили Сармьенто просто «предлогом» для грабежа конверсо. Но Сармьенто использовал также и другие способы лишения конверсо имущества. Барриентос описывает это следующим образом:

Возможно, что именно так процитированное выше обвинение было представлено епископом и в Переработанной версии, т. е. пересмотренном издании «Хроники Сокольничего», которое служило, по нашему мнению, главным источником хроники, отредактированной Гусманом. Но на этом хроника не ограничивает свой рассказ об обвинении, предъявленном епископом. Она также включает рассказ, взятый из разноса, учиненного Барриентосом Сармьенто, о том, как группа «уважаемых мужчин и женщин», брошенных Сармьенто в темницу, чтобы получить выкуп, была освобождена принцем Энрике, «напоминая [тем самым] Господа нашего, когда он вывел из чистилища Святых Отцов»[2047]. Весьма маловероятно, чтобы епископ сообщал Сармьенто детали безусловно известного тому события, и он, конечно, не сравнивал бы приказ принца с освобождением Христом святых из ада. Отсюда следует, что эта история была включена в отчет более поздним редактором «Хроники Хуана II».

Редактор должен был быть не только марраном, но и толедцем. Он располагал точными сведениями о том, что происходило в городе, и вполне мог лично испытать те страдания марранов, о которых он рассказывает. Можно почувствовать его собственную реакцию — взрыв радости, облегчения и благодарности, — которую только люди, спасенные из жестокого заключения, могут выразить словами и помнить долгое время. И может быть, что именно ему, тому самому редактору, мы должны приписать следующее высказывание: «А когда епископ закончил говорить вышесказанное Сармьенто, тот не ответил ни на одно обвинение, потому что знал, что все сказанное — правда»[2048]. Это должно было быть признанием Сармьенто своей вины, в дополнение к свидетельству знаменитого Барриентоса, в высшей степени уважаемого старохристианского свидетеля, и таким образом дело против Сармьенто, как тирана и грабителя, можно считать завершенным.

Есть еще один момент, который мы хотели бы затронуть в нашем анализе различных пассажей хроники, касающихся марранов в Толедо. Мы имеем в виду отъезд Сармьенто из города со всем награбленным у граждан добром. Перечисляя различные виды награбленного добра, хроника, хотя едва ли делает это подробнее, чем Краткая версия, добавляет колкую реплику: «Дом, который он приказал разграбить, он оставлял только полностью опустошенным»[2049]. Эта ремарка, разумеется, рассчитана на то, чтобы доказать, что Сармьенто был не кем иным, как мародером, и что грабеж был главным мотивом гонений конверсо. Более того, хронист не обходит молчанием разрешение, данное этому самому опасному преступнику уйти вместе со своей беззаконной добычей. Выражая свои взгляды через жалобы, с которыми ограбленные взывали к принцу, он представляет их горькие сетования следующим образом:

Кроме сообщения об общем объеме грабежа (который больше нигде не указан), хроника снова заверяет — на этот раз из уст ограбленных, — что их единственным прегрешением была верность королю. Хронист добавляет, что обездоленные люди обратились к принцу и его фаворитам, магистру Калатравы и маркизу Вильены, но принц остался безучастным. Он решил сдержать обещание, данное Сармьенто. А на это хроника замечает:

Этот мощный протест против принца, с последующей резкой критикой его советников, которые либо не знали, как считает хроника, в чем заключались их обязанности, либо их совесть была нечиста (несомненно, намек на Пачеко и Хирона), разумеется, ни в коем случае не типичен для стиля Перо Каррильо. Барриентос тоже не мог этого написать. Он, как мы знаем, вел от имени принца переговоры с Сармьенто по поводу отъезда того из города. Барриентос, несомненно, придавал важность разговору, который имел с Сармьенто и в котором он повлиял на главаря разбойников, чтобы тот подчинился желаниям инфанта Энрике. Более того, он не указал на несогласие, когда Сармьенто выразил свою готовность покинуть Толедо «со всем своим имуществом»[2053]. Слова Сармьенто «со всем своим имуществом» могли быть истолкованы епископом как относящиеся к его легальному имуществу, и только позже это понятие было расширено до включения в него награбленного добра. Но это маловероятно. Когда Барриентос писал свой отчет, он уже знал, что Сармьенто имел в виду и как читатель его отчета поймет его слова. Но в этом случае епископ не сделал никакого негативного замечания. Поэтому, скорее всего, он хорошо знал об обещаниях, данных инфантом лидеру мятежников, о соглашении, достигнутом по поводу «имущества», и он, епископ, волей-неволей согласился на это, даже несмотря на то, что вряд ли посоветовал принцу поступить таким образом. Поэтому мы снова склонны думать, что и этот пассаж, как и тот, что мы уже проанализировали, тоже был написан более поздним редактором, возможно, тем же, что написал о людях, брошенных в «подвалы». И действительно, также и здесь мы имеем не просто запись соответствующих событий, которые, по мнению автора, не должны быть забыты, но еще и пронзительное взывание к справедливости. Автор был настолько оскорблен поведением инфанта и так опечален его уверткой от законности, что ни один понимающий читатель не может не заметить, что сам он был задет. Иными словами, это был марран.

Но то, что выражено здесь, было не только личным потрясением автора из-за вызывающе аморального поведения, но и общим политическим убеждением группы по поводу решающих моментов её жизни и первоочередных условий ее безопасности. Тот факт, что Сармьенто мог выйти из этой аферы не только безнаказанным, но еще и получившим приз в виде огромного богатства, был для конверсо немыслимым и не предвещал в будущем ничего хорошего. Если имущество, захваченное силой у марранов, могло быть средь бела дня увезено грабителем прямо на глазах у правителей, то жизнь марранов в Испании многого не стоила. Беззастенчивое пренебрежение правителями их обязанностями показало, что отношение к марранам в Испании было таким, как будто они не находились под защитой закона. Автор далее отмечает это следующими словами:

Стойкий и открытый защитник конверсо, этот автор также имел юридическое образование. Такая прямая и резкая критика, многократно ссылающаяся на законы, могла прийти от маррана-юриста или маррана-писателя, который заимствовал аргументы у марранских юристов. По существу, мысли, выраженные в процитированном фрагменте, а также в пассаже об «имперском законе», могли прийти от такого человека, как Докладчик[2055]. В них мы слышим не только вопли и жалобы среднего маррана — человека с улицы — на содеянное ему зло, но и резкие протесты, которые ведущие конверсо, несомненно, предъявляли принцу и королю Хуану II, когда требовали справедливости для своего народа.

IV. «Четвертая всеобщая хроника»[2056]

Как и все другие «общие» истории Испании, Cuarta Crónica General («Четвертая всеобщая хроника») не описывает какое-то определенное правление или период, а представляет историю Испании с древности и до времен ее автора. Так, после нескольких вступительных глав Cuarta начинается с готского периода и доходит до конца царствования Хуана II (1454). Она состоит из многих рукописей XV в., и принято считать, что она была завершена вскоре после смерти Хуана II.

Ничего определенного по поводу авторства этой работы не было установлено, кроме того, что ее первая часть (до 1234 г.) является расширенным переводом на кастильской язык латинской хроники Родриго Хименеса де Рады, архиепископа Толедо (ум. 1247 г.). Ее продолжение с 1243 г. в одной рукописи приписывается Гонсало де Инохосу, епископу Бургоса и автору другой хроники Кастилии (до времен Альфонсо XI), а в другом — Педро Лопесу де Айяле, канцлеру Кастилии, который также был историком с высокой репутацией. Так как Инохоса умер в 1327 г., а Айяла — в 1407 г., очевидно, в обоих случаях приписывание им авторства хотя бы частично ошибочно, ибо речь идет о полном периоде между 1243 и 1454 гг., поэтому, в соответствии с общепринятым научным мнением, считается, что авторство «Четвертой всеобщей хроники» анонимно. Это еще более справедливо по отношению к главе о времени Хуана II, так как никакое из предполагаемых авторств не может относиться к этому периоду. Тем не менее один авторитетный ученый имел на этот счет другое мнение. Фидель Фита, который считал, что и Ихиноса, и Айяла участвовали в написании «Четвертой всеобщей хроники» (первый — до приблизительно 1325 г., а Айяла — с того времени и до 1406 г.), предположил, что глава о периоде Хуана II была написана Алонсо де Картахеной[2057], возможно, потому, что, как и два предыдущих автора, Картахена был и епископом, и историком. В своем предположении Фита упоминает работу Картахены Arbol genealógico de los reyes de Castillo у de León, но можно привести и другие аргументы в поддержку его догадки, которую ни в коем случае нельзя считать беспочвенной[2058].

Из многочисленных сохранившихся рукописей этой хроники только два включают в себя главы о правлении Хуана II, и их версии различны по объему, подходу и содержанию. Тот, который богаче, находится в Национальной Библиотеке в Мадриде под номером ms. 9559 и был опубликован Маркесом де ла Фуэнсантой дель Вайе в Colección de Documentos Inéditos[2059]. Только эта рукопись покрывает весь период Хуана II и включает в себя отчет о толедских событиях[2060]. Поэтому наше внимание будет сосредоточено только на этой версии.

Надо отметить, что автор главы о Хуане II был хорошо знаком с содержанием «Хроники Хуана II», но, по крайней мере, в том, что он рассказывает нам о толедском бунте, он не полагается на эту хронику, и не видно, чтобы он в этом нуждался. Он выглядит человеком, обладающим полученным из первых рук знанием о том, что произошло в Толедо, и он также занимает независимую позицию — безусловно, более решительную и определенную — в вопросе о замешанных в этих событиях личностях, их мотивах и причинах случившегося.

Весьма критично относясь к Альваро де Луне, автор начинает свой рассказ о мятеже с враждебной критики роли коннетабля в этой истории с чисто моральной точки зрения. Он представляет это так, как будто все произошло «из-за неуемной алчности этого Maestre» (магистра ордена Сантьяго), из-за его желания «накопить еще больше богатства, чем уже накоплено», и что он посоветовал королю навязать Толедо заем, хотя прекрасно знал, что этот город «освобожден от обязанности платить подати и предоставлять займы» королевской администрации «в соответствии с великими привилегиями, полученными им от прежних королей Кастилии»[2061]. От этой первой причины восстания автор переходит к тому, что он считает второй причиной: навязыванию платежей бедным и попытке получения их силой. Один из бедняков был арестован за то, что не заплатил свою долю займа, и «когда его тащили в тюрьму, он так сильно кричал и наделал так много шуму, что весь город был взбудоражен». В результате «люди общины взбунтовались и провозгласили, что не предоставят займа и платить не будут». Затем «они пошли и сожгли дома Алонсо Коты, который был назначен королем собирать деньги этого займа. Впоследствии они устроили в городе большой переполох, беспорядки и раздоры между одними и другими»[2062].

Автор отчета таким образом прямо возлагает ответственность за взрыв мятежа на плечи Альваро де Луны. Он не только считает требование о займе незаконным, поскольку оно нарушало привилегии города, но и считает его аморальным и, по существу, преступным, потому что оно исходило только из стремления коннетабля умножить свое личное состояние. Он полностью игнорирует утверждение магистра Сантьяго о том, что деньги были нужны, чтобы обеспечить нужды войны, с которыми столкнулось в тот момент королевство, и недвусмысленно указывает на то, что часть денег, которые Альваро планировал собрать в Толедо, предназначались для собственных сундуков коннетабля[2063]. Во всем этом автор повторяет суровые обвинения, выдвинутые против Альваро толедскими мятежниками (и аристократами, поддерживавшими инфантов Арагона). Он также в какой-то мере поддерживает их претензии к коннетаблю по поводу жестокостей его правления, указывая на способ, которым был навязан займ: бедных граждан, которые не могли внести свою долю, силой волокли в тюрьму. Поэтому, согласно автору, было естественно, что подобные акты подтолкнули простой народ к восстанию. Поскольку Альфонсо Кота был главным официальным лицом (или сборщиком налогов), ответственным за исполнение приказа, они выразили свой протест и гнев против Альваро атакой на дома сборщика этой дани. Мы понимаем, почему этот автор опустил объяснение, которое мы находим в «Хронике Хуана II» — а именно подозрение народа, павшее на Коту, в том, что он «побудил» Альваро навязать заем: автор «Четвертой всеобщей хроники» хотел возложить полную ответственность на самого коннетабля и поэтому отказался упомянуть претензии к Альфонсо Коте. Так, Кота, который, как мы отметили, был одним из ведущих конверсо Толедо, представлен в этом отчете просто как чиновник, исполнявший приказы своих начальников, и на самом деле не имел ничего общего с основными событиями, приведшими к взрыву. То, что произошло в Толедо, было результатом грубой ошибки, совершенной коннетаблем, одолеваемым собственной жадностью, жестокостью и неуважением прав человека.

Однако, судя по «Четвертой всеобщей хронике», просчеты Альваро не были единственными причинами событий в Толедо. Там имели место и другие факторы и тенденции, и вот как хроника описывает это:

Совершенно очевидно из этого отчета, что автор считает Сармьенто ответственным, вместе с Альваро, за толедский мятеж. Так, если Альваро де Луна спровоцировал людей и привел их в мятежное настроение, Сармьенто подстрекал их и подбивал превратить это настроение в действие. Таким образом, первые беспорядки, согласно автору, не были настолько спонтанными, они явились результатом подстрекательства Сармьенто, что вполне согласуется с тем, что мы почерпнули из Краткой версии. Что же касается преступлений, совершенных позже, главная ответственность переходит к Сармьенто и его основному помощнику и советнику Маркосу Гарсии де Масарамбросу. Конечно, им «помогали» многие в городе, но именно Сармьенто привел их в действие своим подстрекательством, своими планами и приказами. Под всем этим подразумевается авторский взгляд — или, точнее, мнение, которое он хочет сообщить своим читателям, — что, несмотря на то что главари мятежников были поддержаны солидным числом граждан, народ Толедо в целом не был главным виновником беспорядков. На самом деле этих людей не за что особо упрекать. Прежде всего заслужили обвинения те, кто привели народ в состояние озлобления и к совершению различных преступлений. Соответственно, проблемы возникли не из укоренившегося антагонизма между одной группой граждан и другой — или, если мы хотим подойти поближе к нашей теме, не из широко распространенного неприятия конверсо. Проблемы проистекали, прежде всего, из правления Альваро, а потом из власти Сармьенто, когда они оба, каждый по-своему, стремились эксплуатировать народ Толедо для своих эгоистических целей.

В противоположность «Хронике Хуана II», автор «Четвертой всеобщей хроники» не скрывает тот факт, что конверсо представляли собой цель преследования Сармьенто, Маркильосом и их «многими» помощниками. Но он явно хочет создать у нас нас впечатление, что конверсо были не единственными, против кого были направлены репрессивные акты. Когда он перечисляет тех, кто были высланы и ограблены Сармьенто и его палачами, он прежде всего упоминает судей, затем аристократов (кабальеро), которые были гражданами Толедо, и только потом — т. е. на третьем месте — он упоминает конверсо. Также, когда он говорит об имуществе, награбленном у церковников, он не говорит нам то, что мы знаем из других источников — т. е. то, что все это добро было принесено марранами на хранение в монастырях и других церковных институциях — но, вместе с ценностями тех, кого он изгнал, Сармьенто ограбил «большинство аббатов и бенефициаров» города. Таким образом, конверсо, как мишень для грабежа, оказались в хорошей компании — вместе со старохристианскими судьями, аристократами и церковниками, всеми, кого преследовали отнюдь не по религиозным, а по политическим причинам, или точнее — как мы можем почерпнуть из этого рассказа — потому что тиран Сармьенто боялся их возражений против его продолжающегося контроля над алькасаром и, в более общем плане, продолжающегося занятия им поста губернатора города. Поэтому в основе гонений, происходивших в Толедо, не лежали, по мнению автора, антимарранские настроения, а неприятие всех элементов в городе, которые твердо стояли на стороне закона и порядка. Так этот автор интерпретирует события в Толедо, и в этом смысле он, по существу, не отличается от других обсужденных выше хроник.

Мнение автора, заключающееся в том, что 1) лидеры, а не массы, ответственны за беспорядки и 2) мишенями агрессоров были не только конверсо, но и все индивидуумы и группы в городе, которые открыто встали на сторону закона, автоматически приводит нас к тому заключению, к которому несомненно хотел привести нас этот автор, а именно: не было общего столкновения между «старыми» и «новыми христианами» в городе, не было предпосылок ненависти к конверсо, которые могли привести к такому столкновению, и не было никакого другого поведения, религиозного или социального, со стороны конверсо, которое могло служить оправданием для такой ненависти.

Конечно, после того как он изобразил события в манере, долженствующей привести к таким заключениям, автор добавляет: «некоторые конверсо были ограблены, убиты и сожжены» на основе ложных обвинений, выдвинутых против них — обвинений, поддержанных лжесвидетелями[2066]. Но ни слова не сказано о том, что мы находим в других источниках — а именно то, что конверсо были обвинены в ереси или, точнее, в иудействовании. Вместо этого автор говорит, что лжесвидетели были призваны для того, чтобы придать видимость оправдания предательству и ереси, совершенным самими обвинителями[2067].

Ясно, что автор освобождает конверсо от любых обвинений в ереси, так же как и от обвинений в предательстве. С другой стороны, мы видим, что их противники были виновны, помимо предательств, в ереси, а чтобы подчеркнуть это утверждение, автор добавляет: «И они примкнули к различным ересям, которые против веры и Евангелий нашего Господа, и они совершили другие злодеяния и мерзости, которые никогда не совершались ни в одном городе этих королевств»[2068]. Он называет Сармьенто не только «злым тираном», но и «злым еретиком», и аналогично он называет одного из его помощников, Фернандо де Авилу, «злонамеренным раскольником»[2069]. Наконец, он указывает на то, о чем другие хроники молчат, а именно то, что папа отлучил Сармьенто, Маркильоса и всю их компанию и велел относиться к ним как к «маврам и бунтовщикам»[2070], указывая этим на то, что они были не только противниками государства (бунтовщиками), но также и врагами христианской веры (маврами).

Однако, делая акцент на ереси мятежников, он не говорит ни слова о природе их ереси. Он не цитирует ни одной фразы или предложения из папской буллы против мятежников, которая могла бы дать ключ к пониманию того, о какой ереси идет речь. Примечательно, что когда тот же автор имеет дело, в предыдущей части, с еретиками Дуранто, он дает нам ясный намек на хотя бы один аспект религиозного заблуждения этой секты[2071]. Почему же тогда он не поступает подобным образом с еретическими отступлениями Сармьенто и его группы? Причину увидеть несложно.

Раскрывая содержание ереси последних, автор был бы обязан раскрыть и мнение Сармьенто и Маркильоса о конверсо, а он определенно не хотел этого делать. В особенности он остерегался упоминания главного пункта толедской «ереси» — того, что марраны принадлежали к низшей расе, порочной и преступной по природе, и поэтому осужденной Богом на вечные страдания и позор. Далее сказать ему пришлось бы, что из-за этого большинство конверсо, согласно толедцам, не в состоянии принять христианство, и поэтому даже после своего крещения они остаются тайными евреями и врагами христиан, следовательно, по мнению еретиков, все марраны должны подозреваться в неверии, и в качестве таковых им должно быть категорически запрещено занимать любую должность в христианском обществе. Ясно, что автор брезговал представить столь унизительное утверждение в адрес марранов, даже как часть еретического мнения — факт, который должен был почти автоматически заклеймить эти обвинения как фальшивые. Более того, поскольку он решил утаить все это и избежать всякой дискуссии о расе конверсо, так же как и вопроса об их религиозной правоверности, он воздержался и от упоминания о судах по обвинению в ереси, организованных мятежниками в Толедо против конверсо, в которых некоторые из них были признаны виновными и сожжены живьем как еретики (даже если он и намекнул на это в своем упоминании о «лжесвидетелях» и о том, что конверсо были «сожжены»). Мы можем добавить, что по той же причине он не упомянул издание «Толедского статута», который запретил всем марранам занимать общественные должности в городе, и по той же причине он не отметил увольнение конверсо с должностей, занимаемых ими в Толедо до мятежа (хотя он должен был намекнуть, среди прочего, на эти факты в своей ссылке на «злодеяния и мерзости, которые никогда не были ранее совершены в Испании»). Так, даже несмотря на то, что этот автор, в отличие от других хронистов, указывает на то, что конверсо были мишенью — и на деле специальной мишенью — преследований мятежников, даже несмотря на то, что Маркильос играл ведущую роль в этом преследовании, а также то, что папа выпустил буллу против него, как и против его союзников, и тем не менее этот автор, как и другие авторы хроник, которые мы обсуждали, отказывается дать нам конкретное представление о том, что на самом деле произошло в Толедо.

В самом деле, если бы мы должны были черпать нашу информацию только из того, что «Четвертая всеобщая хроника» говорит нам о бунте и его последствиях, мы могли бы и не знать о широко распространенной антипатии, ненависти и отвращении к марранам, мы не знали бы, что волна этих чувств была столь сильна, что правительство Кастилии было неспособно подавить это даже после падения Сармьенто и его клики. Не знали бы мы и об обвинениях в ереси, выдвинутых против конверсо во время мятежа, или о расовой теории, распространяемой в поддержку этих обвинений, наконец, мы не имели бы и представления о масштабах гонений на конверсо и о городском законодательстве против них, которое было нацелено на превращение марранов в низшую касту, потому что автор этой главы в «Четвертой всеобщей хронике» покрыл все эти вопросы молчанием.

По нашему мнению, не может быть сомнения в том, что этот автор, как и редакторы других хрониках, которые мы обсуждали, был конверсо, современником Альваро, но видел в Альваро не героя, а злодея[2072] и врага. При этом он не вымолвил ни слова, помогающего угадать истинную причину недовольства марранов Альваро и перемены испытываемых к нему чувств с дружбы на горькую враждебность. Совершенно очевидно, что здесь проявилась политика, диктующая, что должно, а что не должно быть выставлено предметом публичной дискуссии. А теперь мы должны задать вопрос: почему марраны, которые занимались этими хрониками, избрали такую политику утаивания, представляя историю толедских волнений своему и будущим поколениям в истории страны?

V. Заключение

Закончив наш обзор хроник о периоде Хуана II, которые все, без исключения, были написаны до эпохи инквизиции, мы немедленно замечаем некоторое сходство в их подходе к вопросу марранов. Все они, по существу, демонстрируют одинаковую тенденцию во всем, что относится к этому подходу, и для нас важно понять эту тенденцию, прежде чем мы начнем рассматривать само свидетельство.

Вне зависимости то того, кем был первоначальный автор каждого из рассматриваемых текстов и безотносительно к датам окончательных ревизий дошедших до нас рукописей, нам ясно, что все они были частично написаны или отредактированы марранами в первые несколько лет после событий в Толедо. Это, по крайней мере, справедливо по отношению к тем частям текстов, которые занимаются вопросами, связанными с марранами. Так получается, что эти документы отражают взгляды марранов в то время, и свидетельство, датированное серединой XV в., о событиях, повлиявших на жизнь марранов в Испании, о важнейших причинах марранской проблемы и — что не менее важно для нас — о средствах и методах, могущих быть использованными для ее решения.

Мы видели, что все четыре хроники показывают в той или иной степени желание подавить любое религиозное обвинение, которое могло быть выдвинуто против марранов их оппонентами, и точно так же любое упоминание о каком бы то ни было расовом оскорблении, унижении и т. п., ударившем когда-либо по ним. Оба эти вопроса — марранская ересь (иудаизм) и расовая неполноценность конверсо, которые представляли собой предмет самых яростных противоречий, когда-либо охватывавших королевства Испании, — были, таким образом, систематически загнаны во тьму, так, как будто никогда и не обсуждались. Также и вопросы большой практической значимости, которые были как бы прикреплены к этим теориям моральными или юридическими ширмами, такие как право марранов на общественные должности или даже их право свидетельствовать в суде, были тщательно устранены из этих хроник, как будто они никогда не были предметом публичного обсуждения и не повлияли сильнейшим образом на социальную жизнь Испании.

Каковы были причины для этой цензуры, навязанной всем хроникам Хуана II их марранскими авторами и редакторами? Главной причиной было, несомненно, следующее: марраны стояли лицом к лицу с кампанией поношения, которая явно угрожала их существованию в Испании, и они неизбежно искали наилучший способ прекратить эту кампанию или уменьшить ее эффективность. До тех пор, пока Толедо был генеральным штабом и центром антимарранской агитации мятежников, марраны встречали яростные обличения в свой адрес из этого источника контратакой, которая вскоре заставила их врагов защищаться. Полные решимости ответить огнем на огонь, марраны выставили на линию фронта сильнейших и способнейших людей, имевшихся в их распоряжении — Торкемаду, Картахену, Докладчика и других, они мобилизовали в свою поддержку мужественных и блестящих людей, как Лопе де Барриентос и Алонсо де Монтальво, они ответили на каждое обвинение, они выставляли напоказ любую ложь и создали мощное общественное мнение, которое было настолько враждебно по отношению к Сармьенто и его последователям, что тех стали рассматривать как изгоев не только политически, но и морально и религиозно. В течение года после мятежа марраны увидели, что их враги отступили, папа осудил и отлучил их, их лидеры были казнены или затравлены, а Толедо, как ранее Сьюдад-Реаль, явно искал расположения короны. Конечно, борьба ни в коем случае не была закончена, и марраны все еще страдали от рецидивов нападок, но самые опасные и безжалостные враги были подавлены и антимарранская кампания сдержана.

Им оставалось только преодолеть сопротивление старохристианских толедцев восстановлению статуса марранов, то есть их права на полное равенство, и это, они считали, скорее может быть достигнуто спокойными переговорами и дипломатическими усилиями, чем шумными обвинениями и контробвинениями. А точнее, они рассчитывали преодолеть трудности, с которыми они столкнулись в районе Толедо, убедив короля решительно действовать в их пользу, как он многократно делал в прошлом. Широкомасштабная кампания в их пользу оказывалась, следовательно, излишней.

Кроме того, это выглядело рискованным. Марранам было ясно, что если они пойдут в атаку, проблема их дискриминации в Толедо вместо того, чтобы уладиться, перерастет в национальную проблему, а они стремились изолировать проблему, ограничить ее географически и ужать тематически, насколько это возможно. Более того, продолжающаяся кампания в их пользу может привести к мощной контратаке и возобновлению обвинений и встречных обвинений, которые так очернили их имя. Это может втянуть их в продолжительный конфликт, результат которого невозможно предвидеть, и в любом случае снова разжечь пожар, который они с трудом сумели потушить. Они знали, что угольки этого пожара все еще тлели, кое-где пепел еще не остыл и появлялись изолированные языки пламени. Но не следует делать ничего, думали они, что может раздуть их. Вместо этого эти языки нужно притушить по отдельности.

Таков, похоже, был ход мысли марранов или как минимум их некоторых ведущих фигур в ранние 1450-е гг. Опасаясь, что чересчур энергичный ответ их оппонентам может вызвать новый взрыв, они поспешили приостановить ту воинственную кампанию, то есть тот прямой, гордый и страстный ответ, который привел к их внушительным достижениям и триумфам. Их враги были мертвы или преданы анафеме, и они хотели видеть такими же проклятыми и мертвыми их идеи. По существу, они хотели видеть весь толедский бунт — в том, что касалось их, — также похороненным и стертым из памяти людей. Они хотели оценивать это просто как эпизод, у которого не было настоящих корней в социальной жизни Испании и, соответственно, не будет продолжительных последствий и губительного эффекта. Короче говоря, они хотели судить это как выходку истории — продукт извращенного мышления, но не как общую, глубоко укоренившуюся тенденцию. Конечно, эти преступники с извращенным разумом умудрились превратить действительность в кошмар, но их успех неизбежно был кратковременен, как это обычно бывает с преступниками, и чем быстрее кошмар забудется, тем скорее восстановится нормальная жизнь. Последующие события доказали, что они ошибались, что они принимали желаемое за действительное. Но этот самообман, как мы увидим, глубоко внедрился в их ассимиляторскую психологию и соединился с более трезвыми соображениями, чтобы определить политику, которой они теперь последуют.

Эта политика ясно отразилась в опущениях и ревизиях, произведенных марранскими редакторами хроник Хуана II. Они тоже хотели стереть толедские события, во всем том, что касалось марранов, из памяти своих соотечественников, но они должны были справиться с историей мятежа, которую они нашли в исторических книгах королевства и которая была слишком связана — просто переплетена — с общим ходом событий. Поэтому они могли подвергнуть ее определенной ревизии и сделать более приемлемой для себя, и ясно, что для достижения этой цели они должны были следовать одному из двух возможных путей. Они могли сохранить отчеты о гонениях на конверсо и причины, предъявленные мятежниками для оправдания их действий, добавить опровержения этих причин, так же как и резкие порицания гонителей, высказанные папой, Торкемадой и другими авторитетами Церкви и государства. Это не привело бы их ни к какой фальсификации, но просто расширило бы историческую картину. Но они могли поступить и по-другому: опустить все нарекания на конверсо, обсуждаемые в хрониках, — они могли утаить всю историю о преследовании конверсо (что неизбежно стало бы необходимым в случае неупоминания о конверсо, связанного со всей историей). Разумеется, такая форма ревизии станет неприкрытым искажением истины. Но в их глазах историческая правда была менее важной, чем ее возможные последствия для благосостояния их группы. Они избрали, как мы видим, второй путь — и, несомненно, главным образом по вышеуказанным причинам.

Но кроме уже обрисованных главных причин, марранские редакторы были, по нашему мнению, движимы и другими соображениями, которые казались им весомыми и которые, с точки зрения морали, заслуживают уважения. Нет сомнения, они могли представить обвинения против конверсо, сопровождаемые своими собственными опровержениями и опровержениями других. Но каков был бы результат? Им был знаком секрет: с клеветой и поношениями нельзя бороться только их отрицанием, а отрицания зачастую приносят эффект, обратный ожидаемому. Редакторы-марраны, безусловно, понимали, что при царившем в то время общественном настроении опровержения могут вызвать у большинства читателей меньше доверия, чем обвинения, и что само по себе повторение обвинений через их отрицание только поможет дальнейшему опорочиванию конверсо и послужит интересам их врагов. Получилось, что, избрав путь полного освещения событий, они с легкостью могли оказаться невольными участниками поношения своего народа. А поскольку они, как мы считаем, были убеждены в невиновности марранов, они могли рассматривать подобную акцию как преступление — преступление подвергнуть невинных людей мукам дальнейшего унижения. Короче, в их глазах они стояли перед альтернативой: распространение лжи или ее сокрытие, и тогда вопрос о предпочтении стоять не мог.

Это могло быть дополнительным соображением этих историков, если не преобладающим, а в поддержку этого вывода был еще один момент, о котором мы должны помнить. Эти редакторы верили в то, что марраны, или их подавляющее большинство, были свободны от ужасного преступления ереси, но их обвинители тоже отлично знали это, и мотивы, которые побудили их преследовать марранов, были отнюдь не религиозными, а низкими и гнусными. Так зачем же выставлять напоказ ложь, чтобы потом опровергать ее правдой, вместо того чтобы говорить только правду, и причем с самого начала? Зачем представлять лживые религиозные доводы, которые заговорщики используют для оправдания своих преступлений, вместо того чтобы напрямую приписать эти преступления их истинным мотивам — жадности, зависти, политическим амбициям и преступным намерениям этих авантюристов? В таком типе рассуждения было искупительное свойство, которое, как можно предположить, руководило марранскими редакторами — или как минимум некоторыми из них в определенной мере. Их «фальсификация» записей могла, в силу общих соображений, показаться им представлением внутренней правды истории, в то время как полное и якобы правдивое изображение событий могло быть расценено ими как ведущее к непониманию, а отсюда и к искажению фундаментальных фактов.

Таковы, несомненно, были некоторые соображения, которые определили генеральный метод или тенденцию, которым следовали марранские историки, редактируя хроники Хуана II. То, что здесь имела место «страусиная» политика, вряд ли можно оспаривать, потому что за всеми этими и другими соображениями стоял упрямый, практически неуправляемый отказ марранов видеть зловещую реальность их опасной ситуации. Пряча голову в песок самообмана, они могли делать вид, что штормовой ветер, бьющий им в лицо, не существует, и враждебное движение, направленное против них, исходящее из самых недр испанского народа, было просто порождением политических авантюристов, искателей богатства и предателей, а посему оно приговорено к быстрому загниванию. Таким образом, к их нежеланию ответить на вызов прибавилась неспособность оценить факты. Активная реакция марранов на события 1449 г. — в тот самый год и вскоре после этого — была скорее исключением, чем правилом, в долгой, сложной и мучительной истории жизни марранов в Испании.

Ошибкой будет думать, что сказанное выше исчерпывает все возможные ответы на вопросы по поставленной нами проблеме. Поскольку то, как марранские историки осветили роль марранов, весьма симптоматично для положения марранов в целом, это касается марранской психологии так же, как и их социальных и религиозных стремлений. Во всем этом, конечно, кроется много больше, чем уже было сказано, и читателя ожидает дальнейшая дискуссия в других частях этой работы[2073].