Иудей

XIII. ВЛАДЫКА МИРА

У Нерона готовился блестящий пир: он чествовал прибытие в Рим Агриппы II и обаятельной Береники. Блестящий Палатин, средоточие тогдашнего мира, кипел лихорадочными приготовлениями. Нерон — слабая голова владыки мира кружилась все более и более — хотел на этот раз превзойти самого себя. Трудна была эта задача, но именно тем-то и была она привлекательна: если возможно возможное, то какой же может быть в нем интерес? Интересно сделать возможным только невозможное…

Не было, быть может, никогда на земле места более пропитанного преступлением, чем эти огромные из мрамора и золота палаты, что высились над вечным городом. Это был и вызов всему человечеству, и смертельный приговор ему. Лозунг «Все позволено» проводился тут с цинизмом совершенно невероятным, и всякое преступление коронованных выродков, сменявших в раззолоченных палатах этих один другого, встречалось рукоплесканиями и восторженным гулом изумлённого и благодарного человечества.

В ответ на поздравления близких с рождением Нерона отец его отвечал, что поздравлять, пожалуй, и не с чем: от него и Агриппины может родиться только что-нибудь очень гнусное и для всех гибельное. Но начал Нерон свою роль, как и полагается, благородными жестами. Когда ему поднесли на подпись первый в его царствование смертный приговор, он воскликнул:

— О, как я хотел бы не уметь писать!

Но писать он умел, и потому голова слетела. И мало сказать, что Нерон был грамотен, — он любил иной раз блеснуть и «красноречием»: это в Риме почиталось в человеке великим достоинством. Кроме того, молодой человек весьма успешно занимался резьбой, рисованием, пением и квадригой, а иногда писал даже стихи. Писание стихов в тогдашнем Риме было чем-то вроде морового поветрия: писали все. Людьми учёными давно и прочно установлено, что высокие искусства чрезвычайно облагораживают душу человека, — Нерон, однако, составлял исключение: отдав дань искусствам, по ночам он в обществе всяких лоботрясов безобразничал по улицам спящего Рима, нападал на прохожих, оскорблял женщин, разбивал кабаки. Анней Серенус, начальник ночной стражи — praefectus vigilum, — как того требовал хороший тон, смеялся с приятелями над этими шалостями божественного и охранял его со своими вигилами во время этих ночных похождений, а потом возвращался на рассвете в свой роскошный дворец и тосковал: славный родич его, Сенека, на его письмо ответил присылкой своих сочинений, которые Анней читал и раньше, но в которых не нашёл решительно ничего, кроме хороших слов, опровергнутых жизнью Сенеки много раньше, чем они были запечатлены трудами братьев Созиев, издателей и книгопродавцев, на папирусе.

Ещё шестнадцати лет Нерон вступил в брак с дочерью цезаря Октавией, но скоро полюбил отпущенницу-гречанку Актэ и бросил жену. Благодаря зеленой юности его, всеми делами ворочала Агриппина, мать, но её опека раздражала его. Агриппина не уступала и устраивала сыну бурные сцены: пусть Нерон не забывает, что он только усыновлён Клавдием и что уже подрастает законный сын императора, Британник! Она пойдёт с ним в преторианские казармы, и преторианцы сами решат, кто должен управлять империей: внук славного Германика или дряхлый Бурр — начальник преторианцев — и болтун Сенека со своим слащавым языком и всеми этими добродетельными глупостями. Нерон — он уже осквернил отрочество Британника своей похотью — понял, что лучше мальчика своевременно устранить. Он вызвал к себе известную Локусту. Яд её, однако, вызвал у Британника только расстройство желудка. Император собственноручно избил почтённую даму и заставил её тут же, у себя в спальне, сварить новую порцию яда и дал его козлу. Козёл издох только через пять часов. Нерон приказал прокипятить яд несколько раз и дал его поросёнку. Тот сдох в один миг. За обедом цезарь приказал дать яду Британнику, и тот с первого же глотка упал мёртвым.

— Это от падучей, — спокойно сказал юный цезарь гостям. — Он всегда страдал ею…

Агриппина сразу поняла, с кем она имеет дело, и испугалась. Она оставила опасные угрозы и стала осторожно пускать в ход свои женские чары. Но он не осмелел ещё достаточно. Да и маленькая Актэ, которая искренно привязалась к нему, удерживала его на грани недозволенного…

Рабы и невольницы заканчивали туалет императора. Обыкновенно в одежде чрезвычайно небрежный, Нерон на этот раз хотел предстать во всем своём блеске перед красавицей Береникой. И он, болтая всякий бесстыдный вздор, подставлял свою русую голову на толстой шее ловкому рабу. Нерон был среднего роста, покрыт всегда прыщами и жирное тело его издавало противный запах. Лицо его было бы, пожалуй, и красиво, если бы не портило его неприятное выражение самодовольства и наглости. Глаза у него были голубые, близорукие, живот выдавался вперёд, а ноги были тонки и зыбки. Но он считал себя непобедимым, и так как был он владыкой мира, то действительно он и был непобедим…

— Можем ли мы войти? — послышался за резной дубовой дверью голос его приятеля Отона.

— Если ты один, то да, а если с Поппеей, то нет, — весело отозвался цезарь. — Но ещё минутку и я готов.

Раб, в восхищении перед причёской, отступил шага два назад и оглядывал голову Нерона со всех сторон.

— Превосходно! — сказал он. — Это голова бога…

— А теперь живо тогу! — встав, крикнул Нерон.

Невольницы — все это были красивые девушки в полупрозрачных туниках, делавшие все, чтобы только обратить на себя благосклонное внимание владыки, — ловко накинули на жирные плечи цезаря надушённую аметистового цвета тогу, и Нерон, щуря свои близорукие глаза, быстрыми шагами направился к двери.

Навстречу ему поднялись его друг Отон, небольшого роста, некрасивый, с кривыми ногами и преждевременно лысой головой, но опрятный, как кошка, и его жена Поппея Сабина. Красавица с совершенно выхолощенной душой, Поппея была замужем за римским всадником Руфием Криспином, когда её соблазнил Отон, блиставший огромным состоянием, а в особенности близостью к цезарю. Она вышла замуж и за него. Отон всячески расхваливал свою жену цезарю — не то по глупости, не то из желания связью цезаря с ней ещё более закрепить свои отношения с императором. Поппея скоро получила доступ во дворец и сразу же завела с владыкой вселенной горячую игру.

— О, сегодня ты великолепен! — воскликнула она, гладя на Нерона и незаметно принюхиваясь, не слышно ли от него сквозь сильный запах духов этого его противного запаха. — Красавица Береника будет сегодня в большой опасности…

Польщённый, Нерон заиграл своими близорукими глазами.

— Но ты знаешь, что я всегда верен тому, что у меня есть, — сказал он самодовольно.

— Неясно, божественный, о чем именно ты говоришь, — засмеялся Отон. — О божественной Августе или же о…

— Божественный… — вдруг горячо перебила Отона Поппея, точёной белой рукой оправляя на плече синюю паллу[19]. — Ты знаешь, как мы оба привязаны к тебе… И вот мы просим тебя: удали от себя Актэ! Как можешь ты держать около себя эту… служанку? Весь Рим смеётся. Послушай друзей твоих! Мать держит тебя, сиротинку, в ежовых рукавицах, а тут ещё эта отпущенница. Цезарь ты или нет?

— Ты всегда преувеличиваешь все, Поппея, — тряхнул головой Нерон. — Оставим лучше это. Нет, а в самом деле: я прилично выгляжу сегодня, а? Вчерашний пир всю ночь терзал меня. Переел я, Что ли…

— Перепил, — уверенно сказал Отон. — Если ты будешь так налегать на терпкое фалернское, ты рискуешь повредить своему голосу. Так, по крайней мере, говорят знатоки.

— В голосах или в фалернском?

— И в том, и в другом.

— Ни фалернского, ни Актэ, — повторила Поппея, играя горячими глазами. — Сделай доброе дело: отдай её Аннею Серенусу! Ты знаешь, что он давно вздыхает по ней…

— Отстань! — с притворной досадой улыбнулся он. — А то я подумаю, что ты ревнуешь меня к ней…

— И будешь недалёк от истины, — захохотал Отон. — Она в самом деле влюблена в тебя, как кошка! Без тебя только и разговоров, что о божественном цезаре, о его голосе, о его… ну, впрочем, я в подробности вдаваться не буду…

Поппея с притворной досадой ударила его по руке.

— Ты нелеп с твоими откровенностями! — воскликнула она.

И Нерон подумал, что, в самом деле, хорошо бы услать Отона куда-нибудь подальше на службу. Можно дать ему в управление какую-нибудь область. И пусть себе сидит там…

— А ты сегодня очаровательна больше, чем когда-либо, — сказал он Поппее. — У меня даже круги в голове пошли…

— Ну, ну, ну… Не представляйся, пожалуйста! — захохотала все же польщённая Поппея. — Сколько раз на дню повторяешь ты направо и налево такие слова?

Но она явно чувствовала, что ещё немножко усилий с её стороны, и она освободит владыку мира и от Агриппины, и от Октавии, и от Актэ и запряжёт его в свою триумфальную колесницу.

— Ну, мы только зашли узнать, как здоровье нашего божественного цезаря, — сказал, улыбаясь, Отон. — Мы опасались, что после вчерашнего ты не совсем в порядке. Но ты в блестящем состоянии, и потому мы оставляем тебя заботам о благоденствии твоих народов. До вечера!

— Да, да, я должен ещё кое-что приготовить, — проговорил Нерон. — Но я провожу вас…

И огромными залами, в которых мрамор, парча, бронза, белоснежные статуи Греции, пурпур, картины знаменитых художников были собраны со всех концов света, он провёл своих гостей до самого перистиля и сделал им ручкой. Поппея на прощание обожгла его горячим взглядом так, что у него в самом деле закружилась голова, и он, притворяясь перед придворными озабоченным каким-то важным делом, торопливо направился на тонких смешных ножках своих во внутренние покои.

Немедленно по вступлении на престол Нерон пригласил к себе учителем первого исполнителя на кифаре Тэрина. Он слушал игру его до глубокой ночи. Потом жарко увлёкся он и пением. Для сохранения голоса он, как тогда делали все певцы, лёжа на спине, клал себе на грудь свинцовый лист, очищал желудок клистирами и рвотой и не ел фруктов. Он часто повторял греческую пословицу, созданную, видимо, такими же меломанами, как и он сам: музыка для себя одного не заслуживает уважения. И теперь, перед пиром, он хотел повторить несколько вещей, которыми он думал зачаровать прелестную Беренику и вообще своих гостей. Но в покое, большом и звонком, где он всегда упражнялся, была Актэ. Матово-бледная, с богатыми чёрными волосами, маленькая и изящная, она была прелестна в своей белой с золотом тунике. В больших, застенчивых глазах её стоял затаённый испуг: не стал бы её повелитель бранить её за непрошенное появление. Но её нежный вид тронул Нерона, и он с благосклонной улыбкой на толстых губах протянул ей обе руки. Она сразу перелетела на его жирную грудь и прижалась к нему.

— Что ты, птичка? — спросил он.

— Ничего особенного, — сказала она. — Я знала, что перед пиром ты будешь упражняться, и мне захотелось послушать. Помнишь, как первое время нашей любви ты пел и играл для меня одной?.. Ах, если бы воскресить былое!..

И нежный голосок её дрогнул. Она в самом деле была уверена, что музыка Нерона была обаятельна, и любила его не за то, что он цезарь, а за него самого: тайны Эроса неисповедимы. Может быть, она любила бы его даже ещё больше, если бы он был простым смертным и принадлежал бы ей весь.

— Ну, садись вот тут, — указал он ей на ложе, все заплетённое причудливой резьбой из слоновой кости. — Перед тобой я не боюсь выступать даже начерно: я знаю, что моя Актэ поймёт…

И он ещё любил эту бабочку, залетевшую в кровавый дворец его из солнечной Эллады: её любовь не мешала его увлечениям.

Но не успел он открыть свою кифару — он никому не позволял прикасаться к ней, — как двери во внутренние покои дворца растворились и из-под тяжёлой завесы появилась Агриппина. Она была в бледно-золотой тунике, которая ярко подчёркивала её зрелую красоту. От неё пахло какими-то раздражающими духами, тайны которых она не открывала никому. При виде Актэ на пышном лице её вспыхнуло неудовольствие: ей нужно было говорить с сыном. Она чуяла над своей головой тучи. Тень Британника не давала ей спать.

— Я, кажется, помешала? — не удостоив гречанку приветствием, проговорила она холодно. — Но…

— Я могу уйти, — тихо сказала Актэ.

— Это было бы хорошо, — вполоборота бросила ей Агриппина. — Я иногда должна видеть сына и наедине…

Актэ вышла.

— Я пришла поговорить с тобой о… Поппее, — с раздувающимися ноздрями проговорила Агриппина, садясь на ложе. — Ты напрасно позволяешь этой интриганке, которая спала чуть не со всем Римом, появляться во дворце. Незаметная Актэ — одно, а эта волчица другое. И кривоногий супруг её что-то уж очень юлит около тебя. Ты должен быть несколько менее доверчив…

С некоторым недоверием он взглянул на мать: неужели в самом деле можно чего-нибудь опасаться? Зрелая пылающая красота её ослепила его. Ещё никогда не видал он её такою. Она подметила это впечатление, и тонкие ноздри её красивого носа затрепетали.

— И ты под влиянием всех этих проходимцев заметно отдаляешься от твоей матери, — мягче продолжала она. — Только одна она может дать тебе добрый совет на твоём трудном поприще, только её привязанность к тебе может быть бескорыстной — ибо что можешь дать ты мне, матери великого цезаря?.. Но я должна сказать откровенно: сегодня ты обаятелен… Если бы я не была твоей матерью, я считала бы тебя опасным… Ну, давай помиримся и будем друзьями. Поди ко мне…

Мягкими, тёплыми руками она обняла его надушённую голову и прижала его угреватое лицо к своей груди. Туника её вдруг расстегнулась, и обнажилось белое холёное тело. Кровь бросилась ему в голову, и он вдруг жарко обвил её и повалил на ложе…

— Но… боги… что же ты делаешь?! Но…

Бешеным поцелуем он заставил её замолчать. И её горячие уста уже жгли его ответными поцелуями…