Как стать богом

Сцена 20. Кафе на Дондуреева

СЮЖЕТ 20/1

До полудня Тенгиз успевает принять троих «расслабленных» и, заряженный мучительным отвращением к себе и ко всему этому миру, отправляется на Дондурееву улицу, дом шесть. Напротив, там кафе, и весь народ из логова Аятоллы имеет обыкновение в этом кафе обедать. Тенгиз занимает столик у окна и заказывает чохохбили из баранины, зелень и хачапури. Выпить? Минералку, пожалуйста. Любую. С глубины пять тысяч метров? Очень хорошо, давайте с глубины…

За окном чистая тихая улочка без автомобилей и почти без прохожих — сухой асфальт мостовой, плиткой выложенные тротуары без единого окурка, а по ту сторону: светло-желтый двухэтажный особнячок с трогательными башенками на крыше, с двумя широкими (приветливыми) проездами во внутренний двор по обе стороны от роскошного парадного, сияющего безукоризненными стеклами и резьбой по черному дереву. И — ни одного человека охраны в пределах видимости. И даже своеобычных слепо настороженных телекамер. И уж, разумеется, никаких — на стене рядом с подъездом — досок с золочеными буквами, рекламных плакатов, неоновых надписей по краю крыши и прочих купеческих банальностей. Строгий, но приветливый частный дом очень богатого человека. Ни одной машины у подъезда, но зато в глубине двора их усматривается несколько, и все — роскошные.

Пока Тенгиз неторопливо поедает чохохбили, во двор въезжает одна черная машина (кажется, роллс-ройс, а впрочем, хрен их теперь разберет), и один человек с кейсом приходит (откуда-то справа) пешим ходом и совершенно беспрепятственно проникает в здание через парадный подъезд. И по-прежнему — ни малейших признаков охраны в камуфляже или даже хотя бы швейцара какого-нибудь ветхозаветного (в галунах от шеи до пят) так и не обнаруживается.

Все это смотрится довольно-таки странно, но, впрочем, и не более, чем странно. В конце концов, Аятолла устами народа объявлен человеком, который никого не боится и которого, наоборот, боятся все. Все без исключения. От и до.

«Кроме меня, — думает Тенгиз со злобным удовлетворением, — И кроме Андрея Юрьевича нашего, разумеется… Кстати, неужели он не боится даже зубодеров, Страхоборец хренов? Быть того не может. Надо будет обязательно его спросить. Ага. И он в ответ расскажет самый свежий анекдот про зубодеров и коротко хохотнет — хохотком своим ледяным, от которого странно зябнет и съеживается сердчишко каждого смертного или, может быть, душонка?»

СЮЖЕТ 20/2

Между тем, роскошные двери парадного подъезда распахиваются, извергнув из себя первую порцию клерков. Тенгиз медленно цедит ледяную воду, потревоженную кем-то на глубине пять тысяч метров, и смотрит, как они идут, рассыпаясь веером, — кто направо, кто налево за пределы видимости, а кто прямехонько сюда, под гостеприимные кровы специализированного заведения с громокипящим названием «Шашлыки — Чебуреки». Один за другим появляются они в дверях, все — по-легкому, без пальто и без шапок — все они здесь завсегдатаи: неспешно занимают хорошо знакомые насиженные места, оживленно обмениваются гастрономическими замечаниями, а иногда без всякого стеснения перекликаются через весь зал, по-дружески заговаривают с официантами, заказывают «как обычно, Володя», и Тенгиз ловит на себе несколько вопросительных и даже, пожалуй, настороженных взглядов, а двое амбалов прямо с порога глядят на него и вовсе неприязненно: видимо, он захватил ихний хренов персональный столик. Однако, запнувшись у порога лишь на секундочку, они все-таки подходят, разрешения, как это водится между приличными людьми, не спросив, по-хозяйски энергично отодвигают стулья напротив Тенгиза, снова поглядывают на него с откровенным недружелюбием, а когда он остаётся к этим взглядам отстраненно равнодушен (сидит себе, полузакрыв глаза, откинувшись на спинку, и потягивая свой экзотический напиток), перестают его магнетизировать и по-хозяйски кличут официанта Толю по прозвищу (надо думать, а не по фамилии все-таки) Марадона.

СЮЖЕТ 20/3

Несомненно, это охранники («охранные структуры») — могучие молодые парни с одинаковыми башками на конус, стриженные по-борцовски и с борцовскими же покатыми плечами длиною семьдесят пять сантиметров каждое. Впрочем, они похожи друг на друга только самыми общими своими очертаниями да, пожалуй, еще и повадкой, но никак не более того. Тот, что уселся напротив, красивый малый, смуглый, беловолосый, с черными писаными бровями шире плеч, с худощавым лицом аскета и киногероя. Другой же смотрится отнюдь не столь авантажно: морда у него как румяная двухпудовая гиря, бока и брюхо выпирают из пиджака, он не столько даже могуч, сколько жирен — светлоглазый хряк, мясо с жиром, гуманитарный тупик эволюции… Они заказывают чанахи в горшочках и обслуживаются молниеносно, словно на кухне там уже заранее, с самого утра ждут: сейчас вот придут Хряк с Красавчиком, так надобно немедленно… сию же минуту… без задержки…

Тенгиз смотрит, как они яростно глотают из своих горшочков, рвут кусками лаваш, откусывают от пучков зелени — жадно, в темпе, азартно, словно делают хорошо знакомую и любимую работу; дожидается, пока они покончат с чанахами и возьмутся за чебуреки, поданные им с пылу с жару, и за баночное пиво «Туборг», — возьмутся в точности так же жадно, азартно и умело, и так же молча… Он их готовит, доводит до необходимой кондиции, осторожно, исподволь, так, чтобы ни они сами, ни — упаси Бог! — кто-нибудь со стороны ничего не заметил бы, а когда момент наступает, он выключает Хряка и одновременно включает Красавчика, как более на вид сообразительного и годного к употреблению. Тот сразу же охотно и быстро говорит, словно давно у него наболело, словно давно уже дожидался он такой вот редкой возможности — многословно и даже витиевато, приличествующим образом понизив голос, рассказать хорошему человеку о самом насущном, о своем, о теплом. Речь его, как ни странно, оказывается неожиданно правильной, вполне интеллигентной, почти без вульгаризмов и совсем уж без своеобычной теперь сплошной безвкусно-бессмысленной матерщины. Впрочем, говорит он какую-то чушь, про беспросветность нынешнего его бытия, про джунгли быта, про трудности свои с потенцией, которые возникли у него последнее время из-за нервных, видимо, перегрузок, — Тенгиз прерывает его без всякой жалости и спрашивает небрежно, на месте ли сейчас хозяин?

Оказывается: нет, на месте его пока нет, но ведь, с другой стороны, судите сами, откуда ему, Красавчику, знать — на месте начальство или в отъезде, он, Красавчик, человек на фирме небольшой, живет по приказу, знаете, как говорится: «нас толкнули — мы упали, нас подняли — мы пошли», — он ведь вообще хозяина толком не видел, можно сказать, ни разу, если не считать, конечно, случая, когда он ему докладывал про обои… Про какие еще обои? Про моющиеся, с драконами, божественно красивые, японские… или китайские?

— Ладно, — говорит ему Тенгиз, — Не надо подробностей. А где он сидит, хозяин, как к нему пройти?

Оказывается, сидит хозяин на втором этаже, за Белым Залом, но пройти к нему просто так нельзя, надо сначала записаться… у секретарши… там секретарша у него всегда на посту — замечательно, говорят, злоебуч_я баба, простите за выражение…

Тут углубленный в себя Хряк вдруг выныривает из временного небытия (разбуженный, видимо, крепким словечком) и спрашивает хрипло и с неприязнью:

— А чего это ты вдруг раззвонился тут? Звонарь недодолбаный.

Тенгиз глядит на него исподлобья, и Хряк тут же отступается. Замолкает. Отсасывает из банки — основательно, словно воздуху набирает перед тем, как нырнуть. И ныряет. И его здесь снова нет. Можно было спокойно работать дальше, но, к сожалению, Красавчик уже иссякает. Да и не знает он ничего.

«Мы с Коляном — дежурим по стоянке. Наше дело — машины. Подогнать, откатить. Прозвонить, осмотреть. Оберегать. А в доме мы ведь никогда, по сути дела, и не бываем. Вам бы следовало не с нами, а с кем-нибудь из клерков поговорить. Вон девочки сидят — из бюро…»

Тенгиз отпускает его. Он отпускает их обоих, и они тотчас же поднимаются, аккуратно ставят стулья на место, прощаются, неумело кланяются, и идут себе, посасывая на ходу из своих банок, — огромные, тяжелые, бездарные… Но, Красавчик при этом смотрится все-таки очень даже недурственно: хорош, не просто громоздок, а элегантно-спортивен и даже красив — смотреть приятно. Но человечек явно никакой да и тупой при этом, как колено горничной. И господь с ними обоими…

СЮЖЕТ 20/4

Девочки из бюро, между тем, с лязгом и дребезгом обрушивают что-то у себя на столе, кувшин какой-то с соком — стол моментально заливает, текет на пол, летят в стороны вилки-ложки, — девочки, заливаясь смехом, вскакивают, спасая наряды и сумочки, официант Марадона уже спешит к ним, ничуть не сердясь и весь в готовности услужить и обслужить, а девочки оглядываются, видят свободные места и со щебетанием перепархивают к Тенгизу, так ничего в происшедшем не поняв и уже вполне готовые к немедленному употреблению. Впрочем, он ждёт, пока Марадона перенесет им с разгромленного столика их чуть надкушенные хачапури и новый кувшинчик им организует, и уберет остатки пиршества охранных структур, а они тем временем все оживленно перехихикиваются друг с другом 'и щебечут, щебечут, щебечут… дуры проклятые" (в полном соответствии с любимым Андрей Юрьевича анекдотом про молодожена и про его впечатления от нового образа домашней жизни).

На Тенгиза они не обращают внимания, казалось бы, совсем, но он знает, что они внимательно и вполне профессионально обследуют его и колеблются по его поводу (достоин ли он внимания или так, пенек придорожный), и он не дожидается, пока они сделают свой выбор, а сам берёт их в оборот, да так, что у них только ребра хрустят, и в течение десяти тихих, интимно-доверительных, почти любовных минут они по очереди рассказывают ему все, что они знают, и все, о чем только могут догадываться, и все, о чем слышат, но сами в это не очень-то верят.

Яркие, как тропические бабочки, и такие же безмозглые. «Крылышками бяк-бяк». Совершенно обе никакие и по имени никто. Утомительно-великолепные самочки, гнусненько-божественные сосуды для сброса известных излишков жизнедеятельности наслаждающегося организма. Кошечки. Упоительно смердящие ядовитые кошечки. Двуногие роскошные машины для многократного соития. Он закрывает глаза, чтобы отогнать наваждение, и они, обе, тотчас же освободившись, затихают испуганно, словно прислушиваясь к отзвукам собственного бессмысленного и опасного щебетанья, куриные мозги их, ничего не поняв, ощущают черную угрозу, им становится страшно, неуютно, — студеная зима врывается вдруг к ним в откровенные вырезы платьев и леденит их, покрывая гусиными пупырышками роскошную атласную шкурку.

Они, не сговариваясь и не доев едва начатое, срываются с мест и отчаянно мчатся к выходу, размахивая яркими сумочками на длинных ремешках, только что не переходя на панический бег, не замечая и не слыша ничего вокруг себя, не видя весело-изумленных взглядов жующих сослуживцев, не слыша их шутливых вопросов и желудочно-сортирных намеков. Он и не думает их удерживать. Он знает уже все, что ему было надо. Или почти все. Скажем так: многое и достаточно. Потому, что всего не знает даже сам Аятолла. Он смотрит через улицу на приветливый дом богатого человека. Человека и властелина…

СЮЖЕТ 20/5

«Пойти прямо сейчас, — думает он, — И сделать все самому. Резко. На раз-два.»

Он представляет себе последовательно: как он входит, куда поворачивает, по какой лестнице поднимается, что говорит и кому…

Получившееся кино кажется ему вполне правдоподобным и даже достоверным. Прямо сейчас. Даже не одеваясь (куртку оставить здесь же в гардеробе — сказать, что скоро вернусь). Покончить с этим делом, раздавить гадину, и можно еще будет успеть к пятнадцати тридцати в диспансер на Бармалеева… Он ловит взглядом Марадону и приглашает его к себе расплатиться. Воду с глубины пять тысяч метров он так и не допивает. Не осиливает. Вода как вода, и чего только в ней люди находят.