Как стать богом

Сцена 30. Хоспис

СЮЖЕТ 30/1

Декабрь

Они отбывают точно в десять и по дороге большей частью молчат. Сэнсей сидит на обычном своем месте (самом безопасном, справа сзади) и вообще не произносит ни слова — только в самом начале, усаживаясь, тихонько здоровается с Тенгизом.

Новость насчет Интеллигента его просто раздавила. Никогда прежде не видел его Роберт таким тихим и покорным. С самого раннего утра, с момента, когда звонит какой-то доброхот от Аятоллы и преподносит подарочек — он ничего не хочет, на все согласен и только кивает, как носом клюёт, причем каждый раз — с некоторым запозданием, словно до него не сразу доходит.

Тенгиз, оказывается, о вчерашнем знает все и даже, видимо, больше. По своим каналам. О деталях — умалчивает и вообще, увидевши Сэнсея, делается молчалив. Он управляет машиной с необычной для себя осторожностью, никаких разговоров не заводит и только иногда сквозь зубы отпускает очередную порцию (вполголоса) «блинов» пополам с энергичными инвективами в адрес «долбаных наледей, выледей и проледей».

А Роберту уж совсем не до разговоров. Он думает о «странных превратностях бытия», о несчастном Интеллигенте-Профессоре, о бедолаге Ядозубе, но более всего — о предложении Вадима, безусловно интересном. Но, вот что скажет Сэнсей?

Прибывают на место ровно в двенадцать. Тенгиза оставляют в машине. У дверей палаты Сэнсей останавливает Роберта и говорит ему тихо:

— Подождите здесь. Только не исчезайте, пожалуйста. Может быть, я вас позову. И я не хочу, чтобы мне мешали.

Это хоспис для богатых. Для очень богатых. А может быть на самом деле и не хоспис даже. В хосписах доживают безнадежные. А здесь — дворец надежды. Дом Самой Последней Надежды… Роберт старается не прислушиваться к невнятному голосу Сэнсея из-за дверей палаты (голос этот вдруг выкристаллизовывается из тишины — то ли Сэнсей дверь закрывает недостаточно плотно, то ли звукоизоляция здесь, как в доходном доме)…

И вдруг…

СЮЖЕТ 30/2

… за спиной, за дверью, голос Сэнсея становится вполне различим, и, совершенно того не желая, Роберт слышит:

— … Ничего не изменится, пока мы не научимся что-то делать с этой волосатой, мрачной… наглой, ленивой обезьяной… Голос снова делается невнятным (словно бы Сэнсей расхаживает туда-сюда по палате и сейчас поворачивается спиной к двери). И вот ведь что поразительно: все довольны! Это как неграмотность, представь это себе на минутку. Тысячелетиями неграмотные люди — норма. Надо что-то предпринимать. Немедленно и решительно…

Но Роберт не предпринимает ничего. Он слушает. Подслушивать дурно. Но ведь он не подслушивает. Он — слушает!

— … И это совсем не то, что читать поганую цепь времен. Цепь пороков и нравственной убогости. Ненавистный труд в поте лица своего и поганенькая жизнь в обход ненавистных законов… Пока не потребуется почему-то этот порядок переменить.

Тут, Сэнсей, видимо, и сам замечает, что дверь плохо прикрыта — голос его приближается, и дверь захлопывается. Со щелчком. Но без скрипа. Роберт переводит дух.

«Может он тренируется в произнесении какой-нибудь там нобелевской лекции перед зеркалом в пустой прихожей. Или, может быть, она сегодня в себе? Бывает же она в себе. Хоть и редко очень. И с каждым месяцем, все реже…»

Новое там, у Сэнсея, есть. Пополам со старым. Это сильно у него получается, с отчаянием и страданием. Что-то загадочное и даже сакральное, может быть, должно произойти с этим миром, чтобы Человек Воспитанный стал этому миру нужен. Но, вот, беда: не знаем мы, что надобно нашему бедному сволочному миру и что с ним еще должно произойти, чтобы он захотел, наконец, Человека Воспитанного. Да только мы ведь вообще массы вещей не знаем. Причем гораздо более элементарных. Например, что Вальтер Скотт писал свои самые знаменитые романы под псевдонимом, а точнее говоря, вообще анонимно? Что кровавый Пол Пот — изначально мягкий, интеллигентный, скромный человек, любящий и даже нежный отец, и звали его в молодости Салот Сар? Какие, например, последние, предсмертные слова Василия Львовича Пушкина? «Как скучны статьи Катенина!» — говорит он напоследок. (Вот как надо любить литературу!)

СЮЖЕТ 30/3

Роберт пытается вспомнить еще что-нибудь — неожиданное, из недавнего чтения, — и даже вспоминает… но тут в коридоре начинаются перемещения и он отвлекается на суконную реальность. По ковровой дорожке не спеша, но уверенно, приближается довольно странная пара. Кресло-каталка, толкает её невысокий, но явно очень крепкий, широкоплечий человек в черном спортивном костюме с неразборчивой красной эмблемой на сердце, а в кресле восседает нечто совсем уж несообразное — инвалидное тело, все в голубом, с серебром и золотом, с серебряными и золотыми драконами от шеи до пяток — голый белый череп, космато-чернобородый, в неестественно огромных черных очках, закрывающих половину лица. Роберт поднимается и занимает свой пост — спиной к двери — стараясь держаться уверенно и независимо, как и подобает настоящему бодигарду.

«Тенгиза бы сюда, — думает он мельком, — Очень не помешает здесь старина Тенгиз».

Пара приближается, и теперь Роберт может видеть глаза того, кто катит коляску. Неприятные глаза. Волчьи. Или, скорее, пожалуй, змеиные. Равнодушные, как у пресмыкающегося, но при этом прозрачные, светлые. Да, без Тенгиза мне здесь не обойтись. Роберт вытаскивает из-за пояса мобильник. А может быть, они не к нам? Но, они именно к ним. Коляска останавливается в шаге от двери, и косматый инвалид говорит высоким, слегка надтреснутым голосом:

— Здравствуйте, мой дорогой. Мне бы к Стэну Аркадьевичу. К господину Агре.

В этот момент Роберт узнаёт его: это тот самый Великий Целитель (по имени Лешка-Колошка), к которому они уже Татьяну Олеговну возили без всякого толку. Только, космами с тех пор оброс, словно команданте Че Гевара. И бодигарда себе завел.

— Господин Агре сейчас не принимает, — говорит ему Роберт без всякой приязни.

— Ничего-ничего. Меня примет.

— Господин Агре просил его не беспокоить.

Роберт говорит почти механически, а сам поглядывает краем глаза на вражеского бодигарда и лихорадочно думает: пора нажимать аларм на мобильнике или еще рановато будет?

— Мой дорогой, — говорит между тем Целитель надтреснутым голосом, совершая успокоительные помывания белыми ладонями, — Все путем. Стэн Аркадьевич мне назначил на это время…

— Имею приказ не беспокоить.

— А я тебе объясняю, что меня именно ждут, непонятливый ты человек…

Беседа явно заходит в тупик, и живое воображение рисует Роберту малопривлекательную картинку неизбежно надвигающегося насилия: тычок в болевую точку, воздействие на отключающую точку и прочие прелести, описанные в современной литературе о гангстерах и киллерах. И он нажимает тревожную кнопку на мобильнике и, так сказать, препоручает себя своей судьбе.

— Я, мой дорогой, не люблю, когда мне препятствуют… — повышая надтреснутый свой голос, провозглашает напористый инвалид, и тут, слава Богу, дверь растворяется, и Сэнсей появляется, как Бог из машины. Лицо у него озабоченное и напряженное до незнакомости, и он говорит:

— Алексей. Я Вас жду. Проходите… Один! — добавляет он сейчас же, уловив движение змеиноглазого плечистого человека.

Возникает суета. Кресло-коляска проходит в дверь не вдруг, приходится покорячиться, причем корячатся все, включая и роскошного инвалида Алексея. Он обеими руками крутит туда-сюда никелированные колеса, приговаривая на разные лады:

— Один, обяза-ательно один… Вот видите, дорогой мой, а вы мне не верили… Я, Стэн Аркадьевич, говорю ему: назначено мне! А он стоит, как Мамаев курган…

СЮЖЕТ 30/4

А тем временем слева по коридору уже приближается, двигаясь с быстротой почти неестественной, хмурый Тенгиз, готовый к самому худшему… но тут кресло протискивается внутрь, дверь захлопывается, и в коридоре остаются трое — трое бодигардов, слегка запыхавшихся и все еще настороженных. Но напряжение уже отпускает их, уходит, как воздух из проколотой шины. Как болевой приступ. Как шок. Плечистый человек последний раз обмеряет их прозрачными, абсолютно равнодушными глазами, поверачивается (через широкое левое плечо) и удаляется в холл, к телевизору, садится напротив, берет со столика газету и тут же ее разворачивает — быстро и жадно, словно скучает по новостям. Ничего не остаётся, как тоже отступить на исходные.

— Память стала совсем плоха, — говорит Тенгиз, — Все забываю. Имена, адреса, явки… Нет, в самом деле. Давеча, представь себе, забыл фамилию клиента. На языке вертится, а вспомнить, блин, не могу.

— Это называется шперунг, — объясняет Роберт рассеянно, — Заикание памяти.

— Да, это я уже знаю… «Запомнить нетрудно — вспомнить трудно». И так далее. Относительно «пыльных чуланов у нас в черепушках»…

— Цитируешь помаленьку? Я скоро по индексу цитирования выйду у вас на первое место.

— Уже вышел, блин. Лицо, приближенное к телу. Только тебя и цитируем…

СЮЖЕТ 30/5

Тут раздаётся чириканье мобильника, и потенциальный противник торопливо вытаскивает из кармана трубку. Он говорит тихо, но слышно его хорошо, и тем более непонятным кажется то, что он говорит.

— … Белую? Ну да — серебристую… Есть. Только в левом нижнем ее не было… Вчера. Понял. Есть… Есть… Сделаем. Есть.

Он прячет мобильник и, не повернув головы кочан, быстрым шагом удаляется по коридору в ту же сторону, откуда десять минут назад появился.

— Кто такие, не совсем понимаю… — говорит Тенгиз раздумчиво, — Или ты их знаешь?

— Представления не имею, — врёт Роберт, чтобы не заниматься дурацкими утомительными объяснениями.

— По-моему, этого, в роскошном халате я где-то видел… В кино, может быть? В рекламном ролике?

— Ну, со вторым-то тебе все ясно, я полагаю?

— О да, — говорит Тенгиз, — Здесь, блин, разумных вопросов нет и быть не может.

Роберт не возражает, и Тенгиз, понизив голос, спрашивает:

— Худо? — он мотает головой в сторону палаты.

— Не знаю, — говорит Роберт, — Не видел. Думаю, что худо.

Он опять кривит душой, но не объяснять же было ему про нобелевскую лекцию, которую Сэнсей читает полутрупу.

— Б-блин, — говорит, огорчившись, Тенгиз, и они оба надолго замолкают.

СЮЖЕТ 30/6

Потом Тенгиз спрашивает:

— И как тебе нравится вся эта история? Я имею в виду — с Интеллигентом, Вадимом и Гришей.

Роберт пожимает плечами.

— Да, господа мои, — говорит Тенгиз, — Воистину: все, что неестественным путем начато, неестественным путем и закончится.

Роберт возражает без всякого азарта:

— Чего уж тут неестественного: шлепнули, как простого, заскорузлого лоха. Если отвлечься от деталей, разумеется. Детали — да. Тут остается только руками развести.

— Нет, голубчик, не говори. Не как простого. Совсем не как простого. И не только в деталях дело. «Если бы ненавидящие взгляды могли убивать, население бы сильно поубавилось». Ядозуб — он это умел. Он был олгой-хорхой, только вы все в это поверить не умели… А вот знаешь ли ты, кто охранял Интеллигента? Эль-де-през. Лично.

— А кто это? — Роберт удивляется, — «Кто таков, почему не знаю?». Кто-нибудь из наших?

— О да! И не кто-нибудь, а Серега Вагель.

— А… «Идеальный бодигард». Я слышал про него, но с ним незнаком.

— Естественно. Он никогда с нами не общается. Вернее, редко.

— Куда уж реже. Никогда.

— Это с тобой — никогда. А с нами, с простыми людьми, редко, но все-таки общается.

— Что ж он его не спас, если он «идеальный»?

— В том-то и проблема, блин. Видимо, против лома нет приема.

— «Нету лучшего приема, чем сидеть все время дома», — цитирует Роберт, и они снова замолкают.

СЮЖЕТ 30/7

И тут Роберт, вдруг, ни с того, ни с сего (а в общем-то понятно почему) вспоминает давний разговор, который имел место между Сэнсеем и человеком Аятоллы, — разговор по поводу Интеллигента, которого они, впрочем, дружно и не сговариваясь, называли «наш Профессор».

«В экономике наш Профессор обладает скорее убеждениями, нежели познаниями», — говорит тогда человек Аятоллы.

И Сэнсей вежливо замечает, что это звучит, как цитата.

«А это и есть цитата», — замечает человек Аятоллы (лощеный, длиннолицый, длиннорукий, вообще длинный, безукоризненно вежливый, весь с иголочки — от лакированных штиблет до употребляемых цитат).

«Но, однако же, согласитесь, к месту».

«Вот как? И откуда же это?»

«Представьте себе, не помню. У меня странная память: я хорошо запоминаю тексты, но совершенно не помню ссылок».

Тут Сэнсей смотрит на Роберта, и Роберт не подводит:

«Андрэ Жид. „Подземелья Ватикана“. Перевод Лозинского. Цитата не совсем точная».

«Спасибо, — говорит ему Сэнсей и снова обрашается к человеку Аятоллы и к теме разговора, — Но ведь ему и не надо обладать познаниями, нашему Профессору. Достаточно убеждений. Он же политик, а не экономист».

«Мы придерживаемся ровно такого же мнения», — мгновенно откликается человек Аятоллы, и они, видимо, говорят о деталях (и теперь понятно, о каких: как поэффективнее настрополить беднягу Резалтинг-Форса) — во всяком случае, Роберт тут же отослан готовить кофе по-турецки…