Как убедить тех, кого хочется прибить. Правила продуктивного спора без агрессии и перехода на личности

Глава 7. Образование: как воспитать граждан

К концу седьмого класса Малкольм Литтл развернул свою ситуацию на 180 градусов. Последние несколько лет выдались для парня невероятно трудными. Он потерял отца и своими глазами видел, как мать пережила сильнейший нервный срыв. Его постоянно отстраняли от занятий в школе Плезант-Гроув в Лансинге; он то и дело оказывался замешанным в мелких преступлениях. Но теперь, на пороге 1940-х, в старшей школе Мейсона, Литтл взялся за голову и начал обретать почву под ногами. Он находился под опекой государства и был единственным афроамериканцем в своей компании. Он также был избранным президентом класса и лучшим в нем по успеваемости.

Но потом буквально за год все пошло наперекосяк. Любимыми предметами Литтла были история и английский язык. «Математика не оставляет места для спора, – вспоминал он позже. – Если ты ошибся, значит, так тому и быть»[119]. Проблемы начались именно на любимых уроках. Литтл уже давно не слишком хорошо относился к учителю истории мистеру Уильямсу из-за его привычки рассказывать в классе расистские анекдоты, но учителю английского мистеру Островски парень доверял. И потому, когда тот давал ему жизненные советы, слушал очень внимательно.

Литтл никак не мог забыть тот разговор. Он снова и снова проигрывал в уме этот момент, напоминая себе, что тот же мистер Островски всегда поддерживал других ребят в их самых амбициозных устремлениях. «Я был умнее почти всех этих белых детей, – рассказывал Литтл позже. – Но, видимо, я был недостаточно умен в их глазах, чтобы стать тем, кем мне хотелось»[121]. После того разговора подросток ушел в себя. И отказывался кому-либо объяснять, что на него нашло.

Окончив восьмой класс, Литтл в ту же неделю сел в автобус компании Greyhound, шедший в Бостон. Он поехал к своей сводной сестре Элле и несколько следующих лет трудился на разных черных работах; он опять связался с дурной компанией и по уши запутался в проблемах. В школу Литтл больше не вернулся.

В феврале 1946 года двадцатилетний Малкольм Литтл прибыл в тюрьму штата в Чарлстауне для отбывания десятилетнего срока за кражу со взломом и сопутствующие обвинения. Он стал заключенным номер 22843, но вскоре из-за его неприязни к религии к нему прилипло прозвище «Сатана».

Там, за решеткой в Чарлстауне, Литтл попал под влияние другого заключенного. Джон Элтон Бембри, или Бимби, был одного роста с Малкольмом (под два метра) и имел кожу такого же относительно светлого красноватого оттенка, но в остальном эти два парня были совершенно не похожи друг на друга. Если Литтл был склонен к злобным, полным ругани громким высказываниям, то Бимби с потрясающим красноречием и изысканностью изъяснялся на любые темы, начиная от коммерции и заканчивая произведениями Генри Дэвида Торо. Если Бимби повышал голос, его слушали даже охранники. «Мой стиль звучал по сравнению с его совсем слабо, и он ни разу не использовал ни единого нецензурного слова», – вспоминал Литтл[122].

Бимби – его эрудиция, его красноречие – оставался примером для Литтла и после того, как его в 1948 году перевели в Норфолкскую колонию. Норфолк задумывался надзирателем-реформатором как образцовое тюремное сообщество, и Литтл с удовольствием воспользовался предлагаемыми там образовательными программами и богатой библиотекой. Он старательно переписывал слова из словаря, начиная со слова aardvark (трубкозуб). Он читал все, от истории (Древний Египет, Эфиопия, Китай) до философии (Сократ, Шопенгауэр, Кант, Ницше) и политико-богословских трудов Илии Мухаммеда. «Из-за чтения мой ум стал похожим на пар под давлением», – вспоминал Литтл, добавляя, что теперь ему уже было не обойтись без выпускного клапана, то есть клапана для выхода идей и взглядов, теснившихся в его голове[123]. И парень нашел этот выход в состязательных дебатах.

В дебатном обществе в тюрьме Норфолка команды готовились к соревнованиям с местными университетскими командами, еженедельно проводились турниры между заключенными. Темы варьировались; тут были и политика («Обязательная военная служба или отказ от любой военной подготовки?»), и история («Какова истинная идентичность Шекспира?»), и даже диетология («Следует ли кормить младенцев молоком?»). Смотреть дебаты сходились по несколько сотен зрителей. Литтл позже описывал свой первый раз как своего рода крещение.

Литтл как участник дебатов рос вместе со своими товарищами по команде. В декабре 1951 года команда Норфолка впервые выступила в международных дебатах против команды из Оксфордского университета. Надо сказать, в битвах с командами колледжей у заключенных был весьма достойный послужной список – тридцать четыре победы и четырнадцать поражений. Но британцы, для которых Норфолк стал последней остановкой за два с половиной месяца победного тура по американским университетам, несомненно, были очень крепким орешком. Литтла накануне дебатов перевели обратно в Чарлстаун, и роль отрицающей стороны в теме создания национальной службы здравоохранения досталась Мурдо Грабителю и Биллу Предъявителю фальшивых чеков. Судьи присудили победу Норфолку со счетом 3:0. «Знаете, а они необычайно хороши»[125], – признался позже один из участников того раунда Уильям Рис-Могг из оксфордской команды (позже редактор The Times и отец британского консервативного политика Джейкоба Риса-Могга).

Примерно через восемь месяцев после тех дебатов Литтл был условно-досрочно освобожден из тюрьмы. К этому времени он взял себе новое имя: Малкольм Икс.

В своей дальнейшей карьере проповедника и активиста – сначала в религиозно-националистической афроамериканской организации «Нация ислама», а затем как свободный художник – Малкольм во многом полагался на навыки ведения дебатов. Ратуя за расовый сепаратизм и выступая против ненасилия, он приводил противникам убедительные аргументы. Он бросал им вызов в университетских кампусах, на радио, по телевидению. «Малкольм почти всегда выигрывал в этих дискуссиях, по крайней мере в глазах толп, которые на них присутствовали, – отмечает один из его биографов. – Он защищал [свой кейс] с какой-то мрачной нравственной яростью»[126].

Когда люди спрашивали, как он научился так мощно выступать, Малкольм Икс приписывал это времени, проведенному в тюрьме, и, в частности, влиянию одного человека: «На самом деле все началось еще в тюрьме Чарлстаун, когда Бимби впервые заставил меня позавидовать багажу его знаний». Но иногда, размышляя о странных поворотах своей жизни, он вспоминал другой момент, более ранний и с другим наставником: «Я часто думал, что, если бы мистер Островски поощрил меня в моем стремлении стать юристом, я, наверное, был бы сегодня одним из представителей профессиональной черной городской буржуазии; потягивал бы себе коктейли и выдавал себя за выразителя чаяний местного сообщества»[127].

Тюремное дебатное общество в Норфолке, надо сказать, тоже процветало. До момента, когда тамошняя команда в 1966 году прекратила свое существование, на ее счету было сто сорок четыре победы и всего восемь поражений от команд колледжей, включая победу над канадской командой во главе с музыкантом Леонардом Коэном. В 2016 году группа заключенных возродила общество и снова начала готовить команды к соревнованиям. Джеймс Киоун, один из участников дебатов в Норфолке, спустя пятьдесят лет сказал о первых публичных дебатах в тюрьме: «Для меня это было гуманизирующее событие… Оно показало, что у нас есть свое место в этом мире, есть голос, нам есть чем поделиться с другими»[128]. Так что образовательный процесс в Норфолке возобновился.

В последнюю неделю мая 2017 года, когда то палило солнце, то шел проливной дождь, подошла к концу очередная глава моего образовательного процесса. Родители прилетели из Сиднея на мероприятие, известное в Гарварде и во многих американских колледжах как выпускная церемония. Прибыла из Сиэтла и моя любимая тетушка. Всю неделю я таскал их на разные прогулки осматривать достопримечательности Бостона: парк Фенуэй, Музей Изабеллы Стюарт Гарднер, Китайский квартал. Но родителям, судя по всему, куда больше нравилось сидеть в моей комнате и общаться с моими друзьями, чтобы получить более полное представление о жизни, которую я вел в последние четыре года.

Вечера я проводил с друзьями в мрачном андеграундном пабе Grendel’s Den, обсуждая непомерное количество тем за явно несоразмерным количеством выпивки. Львиная доля нашей группы после выпуска направлялась в крупные американские города, например Нью-Йорк и Сан-Франциско, но мы с друзьями решили раскинуть свои сети пошире. Я в августе уезжал в Пекин как стипендиат Шварцмана; Фанеле ждала работа консультантом в Атланте; Ионе надо было окончить еще один семестр, после чего он собирался в Мадрид. Наши жизненные пути расходились в разные стороны, и это служило нам лишним напоминанием о том, что естественное состояние во взаимоотношениях любых двух людей – обособленность, а не единение.

В тех нередко затягивавшихся до ночи беседах мы с друзьями часто рассуждали о том, чему на самом деле научились за последние четыре года. С учетом весьма серьезных требований и обязательств реального мира содержание нашего гуманитарного образования казалось нам серией непоследовательностей: политические теории признания, история сексуальности, романы Томаса Харди.

И церемония вручения дипломов, проходившая в четверг, 25 мая, только обострила некоторые опасения. Несмотря на ливень, зрелище это – с демонстрацией регалий, важными речами с щедрым вкраплением латыни и песнопениями перед тридцатипятитысячной толпой – было поистине ослепительным. Вид Джуди Денч и Джеймса Эрла Джонса – звезд, удостоенных чести быть представленными в американском Зале актерской славы, – в окружении университетской администрации и химиков вызвал у присутствующих волну возбуждения и восторга. А во второй половине дня Марк Цукерберг рассказал нам о будущем технологий и демократии.

Та церемония четко показала, что наши дипломы имеют высокую рыночную стоимость – они включают нас в компанию знаменитостей и предоставляют платформу для выражения своего мнения о будущем технологий и демократии. Стоя в безликой толпе, я размышлял об огромном разрыве между этой внешней ценностью и истинным содержанием нашего образования – тем недопониманием, теми периодами смятения и долгими вечерами в библиотеке, которые так и не принесли мне удовлетворения.

Некоторое утешение я находил в том, что в моем распоряжении есть еще одна, так сказать, взлетно-посадочная полоса. Но перед переездом в неизведанный Китай мне еще предстояло закончить дела на хорошо знакомой мне территории: через несколько месяцев я в качестве тренера должен был готовить национальную сборную Австралии к чемпионату мира по дебатам среди школьников в Индонезии на Бали. Фанеле тоже принимал в этом участие, он должен был тренировать сборную США, и на какое-то время это стало нашим последним совместным времяпровождением.

Большинство участников дебатов уходят на покой дважды. Сначала они перестают участвовать в соревнованиях. Потом, еще через какое-то время, они отказываются от этого занятия полностью, не участвуют в нем ни в качестве судьи, ни в качестве волонтера, ни в качестве тренера. Поскольку большинство турниров проводятся для школьников и студентов, в основном в первый раз уходят на покой лет в двадцать пять. А вот время второго ухода сильно варьируется. Некоторые откладывают этот момент, сколько могут.

Чемпионату на Бали предстояло стать моим вторым и последним уходом из мира дебатов. Хотя совет просил меня остаться и еще разок побыть тренером сборной Австралии, я твердо решил, что ухожу. Последние двенадцать лет я не знал никакой жизни вне мира состязательных дебатов. Пять из них я тренировал юных участников: в своей бывшей школе, в Гарварде и в школах и летних лагерях по всему миру. Мне по-прежнему очень нравилась эта работа, но потенциальные издержки раннего ухода казались мне мизерными по сравнению с уходом затянутым. Я твердо решил, что мое время пришло.

Итак, в третью среду июля, после нескольких спокойных недель отпуска дома с родителями, я сел на рейс в Индонезию и полетел на свои последние дебаты. Несколько рядов пассажиров, явно летевших тем вечерним рейсом из Сиднея на Бали отдыхать, еще до видео о безопасности в полете заказали напитки. Их возбуждение было чуть ли не осязаемым, равно как и их желание по максимуму использовать отпуск, который, как известно, имеет обыкновение, едва начавшись, заканчиваться. Раньше я планировал еще раз просмотреть в полете расписание тренировок на предстоящую неделю, но теперь решил присоединиться к вечеринке.

Наш самолет, пробив густые вязкие облака, спустился и около десяти вечера по местному времени коснулся земли. На таможне я заявил, что причиной моего визита является «конференция» – старый трюк участника дебатов, обычно позволяющий избежать мучительного разговора на тему «а-а-а, дебаты… ну, это же вроде как спор, но при этом вид спорта», – и присоединился к туристам, уже репетировавшим на стоянке такси приветствие по-индонезийски. Вайфай в аэропорту был достаточно стабильным, чтобы я смог отправить сообщение своей команде, летевшей более ранним рейсом, и объявить через час собрание.

На ухабистой дороге к арендованному дому я все думал о том, что сказать ребятам. По традиции подобные «учебные лагеря» принято начинать напутствием – серьезной мотивирующей речью, пронизанной доброжелательным национализмом. Но в тот год, отмеченный недобросовестными дебатами и их крайне негативными политическими последствиями, такой узкий фокус на победе показался мне неуместным. Ценность того, к чему мне предстояло готовить подопечных, уже не казалась такой очевидной.

Я, безусловно, точно знал и верил в то, что дебаты – мощнейший инструмент обучения. Конкретно меня, например, они научили не только многим полезным навыкам, но и тому, как, собственно, надо учиться, да еще и привили мне желание этим заниматься. Я иногда пытаюсь объяснить эту мысль другим людям с помощью простой формулы: Информация < Навыки < Мотивация.

Как известно, дебаты открывают детям доступ к информации необычайно широкого спектра – как с точки зрения предмета (политика, история, наука, культура), так и с точки зрения источника (новости на радио и телевидении, исследования, данные, теории) – и требуют от них достаточно глубокого понимания этой информации для того, чтобы выдержать спор, что называется, вживую.

Однако настоящая учеба имеет место на уровне выше контента. Дебаты – синтетический вид деятельности. Задействованные в нем навыки – исследования, работа в команде, логические рассуждения, подготовка речи и публичное выступление как таковое – образуют инструментарий, который можно с большой пользой применять в самых разных условиях. Возможно, главное, что дает детям это занятие, – повод и причины интересоваться учебой. Если в школьном классе значительная часть работы носит нисходящий и пассивный характер, то дебаты поощряют постоянное участие в процессе и превращают в спорт базовые человеческие импульсы – желание, чтобы тебя услышали, и желание постоять за себя в споре.

Согласно имеющимся у нас эмпирическим данным, дебаты могут быть уравнивающими и масштабируемыми. Хотя это занятие долго считалось основой элитного образования, меры по расширению доступа к нему, предпринятые в последнее время, дали превосходные результаты. Например, десятилетнее исследование Чикагской лиги городских дебатов – одной из двадцати с лишним подобных организаций в США – показало, что у старшеклассников из группы риска, самостоятельно контролирующих свой выбор, в 3,1 раза больше шансов получить высшее образование, если они участвуют в дебатах, чем у тех, кто этим не занимается[129].

Кроме того, дебаты (относительно) легко организовать. Начиная с 2013 года флоридскому округу Бровард удалось развернуть программу дебатов в каждой средней и старшей школе[130]. Во всем мире предпринимались серьезные усилия по внедрению принципов дебатов в обычную учебную программу, то есть по ее «дебатизации».

Я это активно поддерживал. Но меня все равно мучил вопрос, действительно ли дебаты – отличный образовательный инструмент, обеспечивающий детям определенное преимущество на персональном уровне (знания, навыки, мотивацию, взаимоотношения и престиж), но не несущий никакой пользы для общества. Если и так, особой беды тут нет, но меня эта мысль почему-то не грела.

Такси свернуло направо, на грунтовую дорогу. Надо сказать, я арендовал этот дом, руководствуясь прежде всего соображениями уединенности, и все же полное отсутствие там других жилищ здорово меня озадачило. Вокруг тянулись только рисовые поля, целые гектары, заканчивающиеся на горизонте каким-то пузырем. Джеймс, один из моих помощников, встретил меня у ворот. «Ребята уже спят, – немного извиняющимся тоном сообщил он. – Но они ждут не дождутся знакомства с вами».

Позже тем вечером, один в своей комнате, я задумался о безумии дела, ради которого приехал на Бали. Подготовка команды к дебатам – занятие, от которого жди больших проблем. Тренер строит планы; его подопечные их разбивают в пух и прах. Если дела идут плохо, дна не будет. И все же мы шли на это – отдавая свои надежды и чаяния в руки подростков, – потому что в удачные дни все менялось радикально.

Тренер, готовящий команду к дебатам, работает не по сценарию; у него в распоряжении есть только успешные примеры для подражания. Возможно, величайший тренер всех времен и народов когда-то преподавал английский язык в колледже Уайли в техасском городе Маршалл, где в основном учились темнокожие ребята. И данный факт был одним из множества фактов, о которых ровно ничего не знал четырнадцатилетний Джеймс Фармер, поступая в колледж в 1934 году.

При этом Фармер, будучи подростком, который живет в кампусе, населенном взрослыми молодыми людьми, отлично знал, что такое одиночество. Его отец преподавал в Уайли религию и философию, и потому тамошний университетский городок – с увитыми плющом стенами и садами, наполненными нарциссами, цинниями и незабудками, – был для парня местом вполне знакомым. Только его юный возраст исключал возможность романтических отношений, и большинство студентов относились к нему с тем отстраненным восхищением, с которым мир обычно воспринимает вундеркиндов.

Но нашелся человек, который проявил к тихоне-ботану искренний интерес. Одним осенним днем тамошний профессор английского языка и литературы, мужчина под сорок, заметил Фармера в кампусе и решил поговорить с ним. С расстояния в сотню метров он спросил, что тот читает. Удовлетворившись ответом Фармера – «Толстой, „Война и мир“», – преподаватель в ответ прогрохотал: «Рад узнать, что ты, по крайней мере, пьешь бульон знаний; но почему же ты не ешь мясо?»[131]

Далее последовало приглашение – вкупе с угрозой. Однажды утром после урока преподаватель отчитал Фармера за то, что тот недостаточно старается, и приказал ему включить в свой список для чтения больше книг. «А потом мы встретимся и будем о них спорить. Я займу позицию адвоката дьявола, а ты будешь отстаивать свои взгляды. Именно так мы оттачиваем свой инструментарий – в столкновении противоположных мнений». А если нет, спросил парнишка. Плохая оценка. Услышав это, Фармер лишился дара речи, и преподаватель воспользовался моментом. Он объяснил, что каждый вторник днем и вечером по четвергам у него дома проходят тренировки университетской команды по дебатам. «Ты тоже приходи, – сказал он и добавил: – Да все будет хорошо, Фармер, увидимся сегодня вечером». Так первокурсник-вундеркинд попал в окружение Мелвина Толсона, педагога, поэта и тренера по дебатам Судебно-медицинского общества колледжа Уайли.

Рождение американского общества университетских дебатов уходит корнями во времена отцов-основателей. Но состязательные дебаты, в которых такие общества начали сходиться в честном поединке, распространились по всей стране в Прогрессивную эру, с 1890-х по 1920-е; годы эти были отмечены настойчивыми требованиями демократических реформ, в том числе связанных с избирательным правом женщин, прямыми выборами в сенат и борьбой с коррупцией и монополиями[132]. Со временем тенденция распространялась и на «черные» колледжи и университеты, в которых дебатам обучилось целое поколение будущих лидеров-афроамериканцев, в том числе Мартин Лютер Кинг – младший (Морхаус-колледж), судья Верховного суда Тергуд Маршалл (Университет Линкольна) и сенатор Барбара Джордан (Университет Южного Техаса).

Еще одним таким выпускником был Мелвин Толсон. Вместе со своим извечным партнером Горацием Манном Бондом (уважаемым администратором колледжа) он выступал за Университет Линкольна до самого выпуска в 1923 году. А уже в следующем году Толсон приехал преподавать английский в колледж Уайли, где совершил один из своих первых подвигов – создал дебатное общество. К тому времени, как в их кампусе появился Джеймс Фармер, тренер оттачивал свой «могучий метод Толсона» уже десяток лет.

Фармер быстро понял, что метод не из легких. Толсон всегда оставался в центре событий, играя одновременно роль оппонента, армейского сержанта-инструктора и учителя. Он в течение часа подвергал каждого подопечного перекрестному допросу и критиковал каждый жест, каждую паузу. А затем отправлял всех домой с длиннющими списками рекомендованной литературы. Иногда Толсон бывал довольно жесток, выказывая «глубочайшее отвращение к любому, кто некомпетентен, невежественен и не заботится об улучшении собственной судьбы»[133]. Но этот человек пробуждал в своих подопечных невероятную преданность. Для Фармера вечера у Толсона были праздниками в конце дня.

Одной из причин такого жесткого тренировочного режима было то, что, чтобы быть чернокожим участником дебатов на Юге, живущем по законам Джима Кроу, нужны были огромная стойкость и сила духа. Товарищ Фармера по команде, Хобарт Джарретт, рассказывал, что однажды сторонник превосходства белой расы выстрелил в них из винтовки возле магазина и что, проезжая через город Биб в штате Арканзас, они старались держаться подальше от людных мест, а члены команды с самой темной кожей пригибались, чтобы их не было видно из окна автомобиля. «Почти каждый из участников дебатов того времени либо своими глазами видел акт линчевания, либо ему самому им угрожали», – писал один историк[134].

Толсон рассматривал дебаты как подготовку к жестоким битвам, которые ждали его подопечных в будущей жизни. «Мальчик мой, у профессоров принято говорить ученикам, что мир ждет их с распростертыми объятиями. Так вот, это ложь. Там вас ждут люди, да, люди… с большей палкой. Учись уклоняться от ударов и наносить ответные»[135], – наставлял он Фармера. Речь шла о борьбе не только за личное выживание, но и за политический прогресс. Как однажды сказал Толсон еще одной своей подопечной, студентке Генриетте Белл Уэллс, «ты должна вложить в свои слова то, что способно разбудить людей»[136].

В первый год учебы Фармера в колледже Уайли тамошняя команда по дебатам была всецело поглощена одной целью. Они планировали в начале 1935 года проехать почти восемь тысяч километров на юго-запад, чтобы в Калифорнии и Нью-Мексико сойтись в честном бою с разными командами. Но был в том турнире один главный для них раунд – дебаты с командой Университета Южной Калифорнии, тогдашними чемпионами США.

Дебаты состоялись во вторник вечером в Бовард-аудитории в кампусе Университета Южной Калифорнии. Рассказывают, что накануне ночью Толсон запер членов своей команды в их комнатах, чтобы их не запугало величие учебного заведения, с командой которого им предстояло состязаться. На следующий день троица его подопечных – Хобарт Джарретт, Джеймс Фармер и Генри Хайтс, наряженные в смокинги, – выступала в качестве утверждающей стороны в дебатах на тему о запрете «международных перевозок оружия и боеприпасов» перед аудиторией в более чем две тысячи человек[137].

Пятью годами ранее, в 1930 году, команда Толсона из колледжа Уайли стала первой афроамериканской командой, соревновавшейся в межрасовых дебатах с белыми соперниками. Но этот раунд – может, из-за статуса Университета Южной Калифорнии, а может, из-за растущей репутации Уайли – тоже стал значимым событием. Аудитория была охвачена потрясающим чувством, которое Толсон описал как «восторг и трепет от того, что ты свидетель тождества достойных качеств за рамками теории расовой принадлежности»[138].

Колледж Уайли те дебаты выиграл. Весть об этой победе быстро разлетелась по стране. Статья Хобарта Джарретта того времени дает некоторое представление о нахальстве и серьезности намерений, которые помогли победить его команде.

В дальнейшем, опираясь на ту победу над Университетом Южной Калифорнии, тренер Толсон установил потрясающий рекорд: под его руководством его подопечные одержали победу в семидесяти четырех из семидесяти пяти дебатов[140]. Джеймс Фармер со временем стал капитаном университетской сборной, а затем одним из выдающихся борцов за гражданские права своего поколения. В этом втором качестве он с весьма впечатляющим результатом использовал свои навыки ведения дебатов. Был только один человек, который мог достойно соперничать с ним на этой ниве, – Малкольм Икс.

В доме на краю рисовых полей я работал со своей австралийской командой жестче, чем, наверное, следовало. Ребята – Арт, Зои, Джек, Изи и Дэниел – проснулись в восемь и уже к девяти были на первом занятии. Они дебатировали весь день, а затем, после небольшого перерыва, весь вечер. А я в перерыве оттачивал стратегии и анализировал результаты их исследований. Дело в том, что конкуренция на чемпионате мира по дебатам среди школьников с каждым годом становилась напряженнее. Если когда-то это было соревнование по круговой системе для команд всего из нескольких богатых англоязычных стран, то теперь «поле боя» стало гораздо более открытым. Я не раз напоминал подопечным о том, что ребята из стран-новичков, таких как Индия или Китай, готовились к дебатам даже ночами.

Однако в предпоследний день подготовки, отчитывая команду за слабость аргументации и уловив в своем голосе неподдельный гнев, я объявил досрочный тайм-аут. Ребята сразу же решили посетить Мандалу Сучи Венара Вана, священный заповедник балийских длиннохвостых обезьян. Пока команда общалась с собратьями-приматами, я в основном держался поодаль, но, заметив двоих из ребят у подножия покрытого мхом храма – они явно молили о победе на предстоящем турнире, – едва не расплакался.

Для тренера ритмы турнира совсем не такие, как для конкурсантов. Участник дебатов структурирует свой день вокруг серии забегов-спринтов – один раунд утром, другой после полудня, – а тренер медленно варится в марафоне обдумывания состязания в целом. После начала чемпионата мы, тренеры, уже мало что могли сделать. Поэтому мы, как правило, были одержимы тем немногим, что входило в зону нашего контроля. Мы взвешивали и анализировали каждый отзыв, мучились над аспектами состава (кто что должен говорить и в каком порядке), репетировали перед зеркалом одобряющие кивки в адрес своих и сердитые взгляды в адрес оппозиции. Но, делая все это, мы обычно чувствовали, что жребий наш, по сути, уже брошен.

На том турнире мы поселились в гостинице в одном номере с Фанеле. В первые несколько дней я чувствовал между нами некую негласную дистанцию. Наши команды должны были сойтись в схватке в пятом предварительном раунде. Только после того, как эти дебаты закончились – Австралия победила, – наши отношения с Фанеле оттаяли и в наших беседах опять возродились былая живость и искренний интерес. Я немного стыдился своей мелочности, но был ужасно рад заполучить обратно своего лучшего друга.

В каждом турнире по дебатам есть решающий раунд – поединок, который показывает шансы каждой из команд на победу в соревновании. Для нас таким раундом стал восьмой предварительный, в котором мы играли против команды ЮАР. Южноафриканцы считались грозными соперниками. Они дебатировали чисто, комар носа не подточит, и у них было похожее на наше, австралийское, чувство юмора, но при этом они еще и славились способностью привлечь к себе всеобщее внимание своими проницательностью и серьезностью. «Отнеситесь к этому раунду как к финалу, – сказал я команде, стоя на балконе рядом с залом, где проводились дебаты. – Не подпускайте их близко ни на минуту на протяжении всего раунда. Это ваш шанс заявить о своих претензиях на победу».

Тема дебатов звучала так: «Государства должны иметь возможность предоставлять беженцам убежище исходя из их культурного сходства с нынешним населением»; и мы были отрицающей стороной. Накануне вечером я распределил роли в команде. Арт должен был возглавить нападение, обезоружив соперников своей природной авторитетностью. Затем Дэниелу, как более представительному спикеру, следовало подкрепить наши аргументы. Джек должен был собрать в кулак все свои сообразительность и умение продавать, в лучшем виде представить наш лучший материал и тем самым хорошенько потрепать оппонента. И команда, надо сказать, с успехом воплотила этот план в жизнь. Ребята говорили с такой страстью и практически без пауз, что аудитория, состоявшая из индонезийских школьников, после их выступлений еще долго сидела, широко распахнув глаза и разинув рты. Австралия победила со счетом 3:0.

А когда мои красавцы на следующий день обыграли в одной восьмой финала Грецию со счетом 4:1, я позволил себе размечтаться. Должен признать, в моих амбициозных планах не обошлось без некоторого тщеславия. Трижды победить на чемпионатах мира – как участник дебатов в средней школе и в университете и теперь еще раз в качестве тренера – было сродни тому, чтобы получить «Эмми», «Грэмми», «Оскар» и «Тони», только в мире дебатов. Ранее я готовил команду Объединенных Арабских Эмиратов к четвертьфиналу, а в прошлом году сборная Австралии под моим руководством вышла в полуфинал. Эта прогрессия выглядела весьма многообещающе. Так что, когда организаторы турнира объявили, что нашим соперником в четвертьфинале будет ЮАР, я, конечно, предупредил ребят о непозволительности самоуспокоения, но даже не особо старался скрыть свое ликование. «Мы готовы к поединку с ними, – сказал я подопечным. – Так что будьте начеку и получайте удовольствие».

Первый тревожный звоночек прозвучал перед самым началом четвертьфинала. «Подготовка никуда не годится!» – воскликнул мой помощник Изи. Это немного сбило меня с толку, но ради судей, которые находились в пределах слышимости, я крикнул в ответ: «Уверен, все было в порядке! Ты всегда так говоришь!» Зои, мой второй заместитель, поддержала меня: «Да-да, это было совсем неплохо!» Но после того, как это печальное представление закончилось, я взглянул на своих. Трое наших спикеров с бледными лицами царапали что-то неразборчивое в своих блокнотах.

Тема дебатов звучала так: «Мы должны ввести дополнительные налоги для работодателей, которые заменяют людей автоматикой»; мы выступали с отрицающей стороны, в том же составе, что и в прошлый раз. И все, что могло пойти не так, пошло не так. Спикеры затратили слишком много времени на опровержение и недостаточно развили суть кейса. А как только дебаты вышли из-под контроля, стиль наших спикеров начал колебаться между напыщенностью и робостью. Сомнительная шутка добавила ко всему этому штрих скандальности. Нам как-то удалось зацепить одного судью, но четырех остальных мы не убедили, вылетев из чемпионата со счетом 4:1.

В автобусе обратно в гостиницу мне удавалось выдавливать из себя улыбку, хотя запас общепринятых утешений-заготовок – «Всегда есть следующий год», «Дойти до четвертьфинала – уже настоящий подвиг» – быстро иссяк. По правде говоря, ребята, кажется, перенесли поражение гораздо лучше меня, и из-за этого мне было еще хуже. В отеле я сделал еще одну попытку успокоить команду, а затем извинился и удалился, сказав, что мне нужно несколько часов побыть наедине. Я отпер дверь в номер, заполз в постель и лежал там, обездвиженный болью, худшей из всего, что я когда-либо испытывал в связи с дебатами.

Фанеле пока не было, ведь его команда, сборная США, вышла в полуфинал. Но и в отсутствие друга я слышал его голос, заговорщический и звенящий блестящей мыслью. Фанеле часто говорил мне, что дебаты – занятие, которое учит нас проигрывать. У любого участника больше проигранных турниров, чем выигранных. У большинства из них есть печальный опыт еженедельного наблюдения за тем, как его идеи разносят в пух и прах перед живой аудиторией. Для описания того липкого чувства жалости к себе, которое возникает после проигрыша и сохраняется часами, а иногда и днями, Фанеле использовал слово «тушиться»: «Ну что, все еще тушишься?»

С годами мы с Фанеле пришли к выводу, что «тушиться», несмотря на всю неприятность этого состояния, порой даже полезно. Так мы закрепляем в себе трудные уроки, закаляем решимость, совершенствуемся и сближаемся с товарищами по команде. А еще, оказываясь в этом состоянии – состоянии понимания, что ты облажался, – раз за разом мы учимся смирению. Для участника дебатов идея, что ты мог ошибиться и что даже самые выстраданные и священные твои взгляды могут оказаться неверными, не какая-то абстракция: она всецело согласовывается с его опытом.

Я верил в ценность «тушения», но все равно чувствовал большое облегчение от того, что Фанеле не было в номере, чтобы напомнить мне о его пользе. Ведь его-то команда, в отличие от моей, еще была в игре.

Когда я проснулся, солнце уже село. Я натянул было ту футболку, в которой был на четвертьфинале, но потом снял ее и швырнул на пол. В текстовом сообщении от моей команды говорилось: «Мы пошли купаться». Придя в бассейн гостиницы, я увидел, что ребята тусуются с группой, в которую входили некоторые члены южноафриканской команды с разгромных дебатов. Улучив момент и прижав одного из своих подопечных в углу, я спросил: «Что, никаких обид и сожалений? Серьезно?» А он ответил: «Так ведь игра уже сыграна».

Дебаты критикуют за многое, но одна из самых распространенных претензий к ним заключается в том, что они слишком уж состязательны. Лингвист Дебора Таннен даже прославилась, осудив явление, описанное ею как «культура аргументов», или культура, в которой спор ставится выше диалога, что, как следствие, погружает общество в «атмосферу вечных распрей»[141]. Такая культура, по ее словам, демонстрирует агонизм, или склонность «занимать воинственную позицию в контекстах, которые в буквальном смысле войной не являются». Этот последний пункт казался мне особенно, как говорится, в точку. И как участник дебатов, и даже как тренер я, безусловно, не раз осквернял себя воинственным языком – «Раздави их!» или «Разбейте их кейс в пух и прах!», – стараясь распалить себя или подопечных перед особенно важным раундом. И в такие моменты я был не так уж далек от политиков-демагогов или ведущих программ на кабельном телевидении, к которым сам отношусь с великим пренебрежением.

Но тогда, наблюдая за своими ребятами в вечер нашего поражения, я увидел другой аспект дебатов. Это занятие научило нас тому, что противник может быть побежден, но не покорен: он не только может вернуться через несколько дней или недель, чтобы обсудить и разрешить с тобой новое разногласие, но и ждет тебя у гостиничного бассейна. У участника соревнований одна цель: оставаться в игре. Для этого воинственный настрой и нацеленность на уничтожение противника любыми доступными средствами – инструменты нежизнеспособные. В долгосрочной перспективе, чтобы иметь возможность продолжать игру, нужна добрая воля другой стороны и защита надежных, проверенных правил. Дебаты учат нас всем этим истинам, которые в ежедневных политических, коммерческих и личных состязаниях, к сожалению, очень быстро забываются.

Слово агонизм происходит от древнегреческого агон, которое означает борьбу, конфликт, но относится прежде всего к спортивным соревнованиям (как в словосочетании Olympiakoi Agones, «Олимпийские игры»). По-моему, это отличный способ понимания сути дебатов: их надо воспринимать не как войну, а как повторяющееся состязание или игру, в которой проигрыш неизбежен, победа непостоянна, а мудрость заключается в том, чтобы реагировать и на то и на другое с определенной мерой благодарности.

Джеймс Фармер немного рассказывал о том, как впервые схлестнулся на дебатах с Малкольмом Иксом. На дворе стоял 1961 год; Фармер, которому был тогда сорок один год, и Малкольм тридцати шести лет от роду встретились на ток-шоу Барри Грея для часовых радиодебатов. «Я его недооценил, – писал потом Фармер в мемуарах. – В нашем соперничестве за микрофон меня спасли, пожалуй, звучный голос и скорость речи, но, должен признаться, быстрота и острота его парирования меня здорово удивили»[142]. Тот раунд привел давнего участника дебатов из колледжа Уайли к еще одному важному выводу: никогда не недооценивай оппонента.

В очередной раз эта пара сошлась в следующем году в Корнеллском университете; Фармер думал, что раскусил оппонента. Ему не удалось убедить организаторов дать ему выступать вторым, чтобы последнее слово в обсуждении осталось за ним (Малкольм выиграл предварительный раунд за эту выгодную позицию), и он разработал другой план. Фермер уже понял, что оппонент сильнее в диагностике проблемы, чем в выработке ее решений. И он, открыв раунд жестким осуждением расизма, обратился напрямую к сопернику: «Брат Малкольм, не говори нам больше об этой болезни. Мы всё четко понимаем. Расскажи нам лучше, врач, какое ты предлагаешь лекарство?»[143]

И стратегия эта возымела ожидаемый эффект. Малкольм Икс шел к микрофону медленно и производил впечатление человека, «ищущего нужные слова»[144]. Позже он сумел восстановить свои позиции в опровержении, заявив, что, несмотря на «поддержку Сената, Конгресса, президента и Верховного суда», сторонникам интеграции не удалось десегрегировать страну[145]. Однако время было упущено. Фармер опять акцентировал внимание аудитории на предложениях Малкольма. «Мистер Икс, вы так и не сказали нам, какое решение предлагаете, за исключением, по вашему мнению, сепарации. Вы нам этого так толком и не озвучили»[146].

В течение следующих четырех лет двое мужчин сходились на дебатах еще несколько раз. Возможно, самый интересный из раундов состоялся в 1963 году на шоу The Open Mind канала PBS[147]. Сидя друг напротив друга за узким столом в затемненной студии, оппоненты вели себя в высшей степени характерно для себя. Малкольм Икс постоянно принимал то одну, то другую драматично-живописную позу, а Фармер сидел с идеально прямой спиной.

Дебаты длились около полутора часов. У каждой из сторон были моменты и получше, и похуже, но большинство обменов репликами оказались настолько ровными, что сказать, кто побеждает, было чрезвычайно трудно. Однако было предельно ясно, что эти двое понимают друг друга достаточно хорошо, чтобы, опровергая оппонента, по ходу дела при необходимости пересматривать свои идеи и адаптироваться один к другому.

Со временем за кулисами этого публичного спектакля отношения между двумя соперниками начали меняться. Через несколько недель после дебатов на PBS Фармер и Малкольм Икс договорились воздерживаться от публичных споров друг с другом. Вместо этого они решили обсуждать разногласия дома у одного из них. На тех встречах привязанность оппонентов друг к другу создавала впечатление, что это какое-то «общество взаимного восхищения». Например, каждый из них утверждал, что его жена считала лучшим спорщиком второго. Но эти отношения никогда не теряли конкурентного аспекта. Фармер однажды признался, что во время споров часто думал: «Да брось, Малкольм, тебе меня не победить. Тебя же воспитал не Толсон»[148].

Те дебаты были не единственной средой, в которой Фармер и Малкольм Икс сходились лицом к лицу как носители противоположных точек зрения. Столкновение между мейнстримным Движением за гражданские права и черным национализмом во многом определило политику той эпохи. И все же, если задуматься, то, как развивались позиции этих двух оппонентов по ходу их долгих бесед, поистине поражает воображение.

В марте 1964 года Малкольм Икс ушел из организации «Нация ислама». В следующем месяце он заявил о своей неизменной вере в черный национализм и в принцип насилия как главный принцип самозащиты. Но при этом он призвал афроамериканцев вмешиваться в избирательный процесс на стратегическом уровне: «Пришло время вам и мне стать более политически зрелыми и осознать, для чего нужно голосование»[149]. А Фармер тем временем, хоть и оставался непоколебимым в своей приверженности идеям интеграции американского общества, пытался учитывать некоторые аспекты националистической мысли. Например, в 1965 году он выступил за «двусторонний» подход, сочетающий прямое действие с более четким фокусом на организации местных сообществ[150].

Отмечая и признавая эти изменения в своем мировоззрении, Джеймс Фармер и Малкольм Икс на одной из их последних встреч шутили, что они, наверное, скоро махнутся, не глядя, своими политическими позициями. «И вполне вероятно, правильно бы сделали», – писал Фармер[151].

Однако на этом замечательная идея подобного обмена позициями или даже параллельного движения вдоль двух полюсов упирается в стену. По моему опыту, хорошие дебаты крайне редко приводят к тому, что одна из сторон решительно и окончательно переубеждает другую. Куда чаще имеет место некоторая корректировка убеждений обеих сторон. И эти новые идеи далеко не всегда отображаются, образно говоря, на бинарных файлах прошлого, превращая, скажем, сторонника интеграции в националиста или наоборот. Это скорее синтез. И то и другое. Ни то, ни другое.

В 2006 году профессор организационного поведения Кристина Тинг Фонг высказала предположение, что между эмоциональной амбивалентностью (одновременное переживание положительных и отрицательных эмоций) и творчеством (умение распознавать необычные взаимоотношения между концепциями) есть определенная связь[152]. Обсуждая результаты двух экспериментов в этой области, профессор предположила, что амбивалентность может сигнализировать людям о том, что «они находятся в необычной среде. Это, в свою очередь, повышает их чувствительность к необычным ассоциациям». И каков же ее вывод? Что у нас нет достаточных оснований полагать, будто менеджеры должны активно поощрять эмоциональную амбивалентность на рабочем месте, но есть вполне веская причина «более взвешенно оценивать потенциальные последствия смешанных эмоций».

Дебаты и опыт интеллектуальной амбивалентности работают похожим образом. При столкновении с реальным вызовом нашим текущим взглядам и убеждениям у нас есть не только варианты переть напролом или, наоборот, «удрать с корабля», мы также можем подумать еще раз и найти третий путь. Это еще один важный аспект дебатов как образовательного инструмента. Они учат нас, как продолжать учиться и как учиться друг у друга, и для этого нужно просто не прерывать разговор.

В один из последних дней лета, 27 августа, через две недели после окончания турнира на Бали, я приземлился в Пекине и поймал такси до Университета Цинхуа. Сидя на пассажирском сиденье старенькой Hyundai Elantra, я почувствовал, как на меня со всех сторон обрушилась чужеродность всего окружающего: жуткий смог, неимоверное количество огромных серых зданий, рычащий пекинский акцент таксиста и, несмотря на все это, потрясающая харизма неизведанного. Затем машина подкатила к огромному утопающему в зелени кампусу, и по ее движению я понял, что нахожусь рядом со своим новым домом.

При проектировании Шварцманского колледжа, резиденции и учебной базы для нашей программы, архитекторы явно черпали вдохновение в традиционных китайских домиках на заднем дворе, но внушительные стены здания, украшенные деталями из насыщенно-красного дерева, напомнили мне крепость. Наша программа – она объединяла пятьдесят американцев, двадцать пять китайцев и еще сорок пять людей самых разных национальностей – была призвана стать мостом прежде всего между Китаем и США, в меньшей степени между всем остальным миром. Формулировки ее главной цели варьировались от совсем расплывчатых (продвижение межкультурного понимания) до эпических (спасение из так называемой ловушки Фукидида – это концепция, согласно которой столкновение между новой, только заявляющей о своей силе державой и действующим гегемоном неизменно ведет к войне). Катя сумку через вестибюль с кондиционером в свою комнату на третьем этаже, я думал о том, чем же закончится этот социальный эксперимент.

Первые несколько месяцев программы мы, студенты, в основном ребята лет двадцати с небольшим, подходили к задаче культурного обмена с жестким профессионализмом. Во время дискуссий в классе люди говорили с решимостью послов: «Как китаец, я бы сказал…», «Большинство людей в Америке сказали бы» – что-то в таком духе. Более практические компоненты нашей учебной программы – они сочетали в себе занятия по государственной политике и бизнес-администрированию – призваны были научить нас профессиональному навыку преодоления социальных и идеологических барьеров: один из курсов так и назывался, «Амбикультурный стратегический менеджмент». Это несколько снижало качество нашего дискурса.

Меня это вполне устраивало. Я намеревался использовать эти десять месяцев в Пекине для отдыха от всего, что безраздельно владело мной во время обучения: от конкуренции, самопрезентаций, самовольного захвата площадок для публичных выступлений. Большинство выходных я путешествовал с двумя друзьями – художником из Китая и поэтом из Пакистана, – стараясь откладывать интерпретацию в пользу опыта. Мы путешествовали налегке на огромные расстояния, через каналы Сучжоу в горы Синьцзяна, и постоянно общались друг с другом на нашем собственном языке симпатии и привязанности.

В год, проведенный мной в Цинхуа, мир менялся в поистине головокружительном темпе. Через три месяца после начала программы, аккурат когда мы с однокурсниками готовили рождественский ужин, США объявили Китай «ревизионистской державой», которая стремится бросить вызов американскому влиянию, ценностям и процветанию. Пекин назвал это «злонамеренной клеветой». В феврале 2018 года – самом коротком месяце в году, который мы полностью посвятили напряженной работе над магистерскими диссертациями, – глава КНР отменил ограничение срока пребывания в должности председателя. Через несколько недель после этого, в марте, США ввели пошлины на китайскую сталь и алюминий, запустив каскад ответных действий, получивший название «торговая война».

А тем временем менялось и сообщество Шварцманского колледжа. Поначалу люди в общих гостиных и городских барах охотно завязывали дружеские отношения и ныряли – сначала осторожно, а потом и, что называется, без оглядки – в отношения романтические. Они пожинали сложные, но такие приятные плоды душевной и физической близости.

А потом, по мере серьезных изменений в нашем внутреннем и внешнем мире, мы с однокашниками начали говорить друг с другом в совсем ином тоне. Если до этого наши аудитории были наполнены страстными декламациями – с акцентом на согласных и удлинением гласных – или неспешной дипломатичностью, то теперь в них царили более приглушенные звуки. Люди говорили в основном от себя, а не от имени коллектива, сообщества или нации. Их речи пестрели сомнениями и вопросами без ответа. Иногда в паузы превращались целые предложения, а затем и разговоры.

В такие моменты мне казалось, что я слушаю людей, занятых истинным, «чистым» образованием. Это был не столько приукрашивающий, защитный звук утверждения, сколько нежный голос восприимчивости – тот, который зиждется на уверенности, что тебя непременно внимательно выслушают и это принесет плоды в форме более богатого, конструктивного, полезного разговора. Дебаты – и их уроки о том, как надо проигрывать, – помогали людям получить доступ к этому голосу, что, несомненно, шло на пользу и самому этому виду деятельности.

С момента моего приезда в Китай местные дебатные общества много раз приглашали меня выступить на их турнирах и тренировках. Я обычно отвечал на эти приглашения запиской с извинениями и объяснением, что для меня дебаты закончились. Но в апреле, уже ближе к концу учебного года, я все же принял несколько таких приглашений – отчасти из-за их настойчивости, а отчасти из любопытства.

И вот одним прекрасным субботним днем, катясь на велосипеде в местный университет, чтобы судить небольшой турнир по дебатам для учащихся средних и старших классов, я задумался о том, что же ждет меня впереди.

Надо сказать, Китай много лет конкурировал в мире дебатов глобального уровня без особого успеха. То же можно сказать о большинстве азиатских стран – за редкими исключениями (Сингапур и Малайзия). Во многом это, конечно, объяснялось языковым барьером, то есть изначально выгодным положением западных англоязычных стран. Но, по моему мнению, часть вины лежала также на более жестких, нисходящих системах азиатского образования, с одной из которых я имел «удовольствие» лично столкнуться во времена своего сеульского детства и теперь, гораздо позже, в Пекине.

Но то, что я увидел на том турнире, превзошло все мои ожидания и заставило поверить в эффективность огромного «трубопровода» талантов. Ребята в возрасте от пятнадцати до восемнадцати лет свободно говорили на языке дебатов. Они страстно отстаивали свою позицию, порождая у слушателей очень редкое чувство: что на карту поставлено многое. Более того, эти школьники, казалось, обладали естественным чутьем и пониманием того, что их точка зрения на аргумент или проблему не единственная и, чтобы привлечь аудиторию на свою сторону, нужно преодолеть сомнения и отбить возражения. И этот элемент осмотрительности заставил меня задуматься над вопросом: а не является ли наше единомыслие в спорах и диспутах скверным уроком, который нам, взрослым, стоит разучить?

Я завидовал этим детям. Они находились сейчас там, где был я тринадцать лет назад, – на самом излете крутейшей кривой обучения – и впереди их ждало очень много прекрасного и интересного. Крутя в сумерках педали обратно в Университет Цинхуа по узким проездам в плотном пекинском движении, я все думал, что будет дальше с этими школьниками, с такими интересными умами. Некоторые из них нацелились на международную карьеру, но большинство говорило, что они намерены остаться дома, в Китае.

Уже паркуя велосипед у ворот Шварцманского колледжа, я мысленно пожелал этим детям всех возможностей использовать в дальнейшей жизни все, чему их научили и научат дебаты: знания, навыки и мотивацию убеждать других; умение выигрывать и проигрывать с изяществом; способность принимать амбивалентность окружающего мира. А еще мне очень хотелось надеяться, что демократические общества не оставят такое образование без внимания, чтобы, когда придет время защищать наши ценности в дебатах на мировой арене, у нас был шанс на успех.