Как убедить тех, кого хочется прибить. Правила продуктивного спора без агрессии и перехода на личности

Глава 3. Опровержение: как дать отпор

«Фигня, фигня, фигня!» – грозно гремело из глубины комнаты.

Я знал Брюса три года, со дня первого прослушивания для отбора в сборную штата осенью 2010 года, и уже давно стал экспертом в считывании его мимики и жестов. Естественным положением для тела Брюса – под два метра ростом, с телосложением регбиста – был наклон вперед в позе готовности к конфронтации, а его манера общения в основном опиралась на шутки и подколы в адрес собеседника. Короче, это был толстокожий парень из глубинки. Однако я со временем научился видеть в мимолетных движениях его лица – в морщинках в уголках глаз, в изгибе губ – намеки на одобрение, заботу и сочувствие.

А в тот субботний вечер 26 января 2013 года, в мрачном свете зимних сумерек в турецком Стамбуле, я узнал о Брюсе кое-что новенькое: лицо нашего тренера пылало неподдельным гневом, на щеках разлились багрово-красные пятна, которые, быстро поднявшись, разбились о линию роста его редеющих волос.

«Ну, это было просто…»

У-у-у-у-у-у-у-у-у-у!

Раздавшийся за окнами звук начался как далекая-далекая сирена, но уже через несколько секунд стал ужасно громким. Проникая через тонкие стены нашей съемной квартиры на втором этаже, он заполонил все ее тесное пространство, словно какой-то тягучей жидкостью. Часы показывали 18:36 – время для вечерней молитвы мусульман, населяющих земли Магриба. Брюс обреченно вздохнул и откинулся на спинку стула; и внешним видом, и издаваемыми звуками он напоминал вулкан, который настоятельно попросили чуток повременить с извержением.

Мы восьмеро – пятеро членов австралийской сборной, Брюс и два помощника тренера – приехали в Турцию на одну неделю. В вечер приезда мы смотрели с крыши дома на линию горизонта города, и он казался миражом, прекрасно мерцающим в темноте и каким-то нереальным. Теперь оставалось всего несколько часов до вылета из Стамбула в Анталию, где скоро начинался чемпионат мира по дебатам среди школьников, а пасмурное вечернее небо предрекало темную-претемную ночь.

Всю прошедшую неделю мы соблюдали жесткий режим: по несколько трехчасовых дебатов в день (час на подготовку, час на дебаты, час на разбор полетов), перемежавшихся тренировками, лекциями и исследованиями. Если не считать однодневной поездки в Голубую мечеть, где мы увидели двадцать тысяч расписных плиток, да на кладбище и мемориал в Галлиполи, место катастрофического для австралийских и союзных войск поражения в Первой мировой войне, мы, не поднимая головы и смиренно отсрочив любые удовольствия, готовились к дебатам.

Но, несмотря на это, прогресс оставлял желать лучшего. До этого наша сборная выступала сообща, как единая команда, только один раз – пятью месяцами ранее на национальном чемпионате в Хобарте. Так что во многих отношениях мы пятеро – Ник, Тайрон, Зоуи, Джеймс и я – оставались друг для друга чужими.

Результаты, которые мы показывали на тренировках, хоть и демонстрировали нашу компетентность, но победы явно не гарантировали. Будучи капитаном, я изо всех сил пытался сплотить команду, но уже начал думать, что эффект синергии нам не светит. Прессинг был сильнейший, и со временем он не ослабевал. Трое из нас – Ник, Тайрон и я – скоро поступали в университет, и этот чемпионат для школьников был для нас последним. То же касалось и Брюса, который уже подал в отставку с поста национального тренера.

Дождавшись, пока молитва стихнет, Брюс заговорил на фоне последних ее отголосков. Теперь в его голосе звучал не гнев, а мрачная задумчивость, придававшая словам тренера еще большую серьезность и важность: «Ребята, вы сливаете дебаты. Серьезно, вы самоустранились. Где ваши опровержения?»

Далее Брюс повернулся к двум своим помощникам – Крису, высокому парню из Мельбурна с тихим голосом, и Кристен, язвительной девушке-всезнайке из Брисбена, задача которых заключалась в том, чтобы уничтожать нас на этапе подготовки, разнося в пух и прах наши доводы и аргументы: «А вы им в этом потакаете». Помощники только бросали в нашу сторону сочувствующие взгляды.

Критика эта, надо сказать, была вполне обоснованной. В последнем раунде на тему пользы государственного финансирования сектора искусств оппоненты так нас запугали, что мы сдулись. Вместо того чтобы решительно опровергать их доводы, мы принимали их как данность и искали контраргументы. Мы говорили: «Да, но…» За последнюю неделю тренер не раз указывал нам на эту скверную тенденцию, и теперь он, казалось, решил покончить с этой проблемой раз и навсегда.

«Вот что мы с вами сделаем: каждый раз, когда соперники выдают новый довод, думайте „Фигня“. И тут же начинайте придумывать причины, по которым это полная чушь».

Следующие несколько минут Брюс посвятил демонстрации вышесказанного.

В этом рефрене, как в любом простом цикле «вопрос – ответ», слышалась некоторая музыкальность.

«А теперь попробуем еще кое-что. Вместо того чтобы повторять это слово про себя, произносите его вслух».

Так мы и сделали, по очереди. Слово звучало у всех по-разному, но у меня явно получилось плохо. Я говорил слишком тихо и неуверенно, чрезмерно деликатно: «Фигня-а-а». Брюс не отрывал взгляда от своего ноутбука, но я все равно чувствовал бремя его внимания. Я знал, что это упражнение предназначено им конкретно для меня.

Как я уже рассказывал, большую часть своей жизни я старательно избегал конфликтов.

За главным корпусом брутального вида моей начальной школы в Сеуле находился небольшой пустырь, немощеный участок земли, покрытый темно-оранжевой грязью. Там, вдали от глаз взрослых, ребята постарше кулаками исследовали консистенцию человеческих тел. Потасовки длились обычно несколько минут. Драчуны, как правило, какое-то время кружили друг перед другом, а затем, набравшись смелости, бросались в бой под дикие животные вопли ликующей толпы. Потом наступал неизбежный решающий момент, и почти никогда победу не определяла физическая сила. Первой ломалась воля.

Мне еще в первом классе довелось наблюдать за этим действом, и я понял, что близость к насилию вызывает у меня физиологическую реакцию. Кислота разъедала кишки, а затем поднималась к задней части горла, вызывая тошноту. Хотя смотреть эти драки из толпы было безопасно, я печенкой чувствовал тонкость грани между зрителем и участником. И поэтому старался держаться другой части школьного комплекса, где находились сады и парковки, чтобы ничто не могло запятнать моей школьной формы.

Однако у моих родителей было на этот счет другое мнение. Обеспокоенные очевидным отсутствием у их сына готовности к беспощадному миру, они предприняли то, что в Корее считают национальной панацеей в борьбе с чрезмерной детской застенчивостью: записали меня на курсы тхэквондо. Тренировки проходили в зале, в душном подвале под бассейном. Я так и не привык к вони хлорки и к липкости виниловых матов, но спортом, на начальном этапе растяжками и повторами движений, сильно напоминающими балетную репетицию, постепенно увлекся.

Спустя три года я попал в единый учебный центр «Куккивон» в Сеуле, глобальную штаб-квартиру тхэквондо; мне предстояло побороться за черный пояс. Место это поклонники данного вида спорта описывали как своего рода мекку, но на деле оказалось, что это лишь огромный тренажерный зал, построенный в 1970-х. В неглубоком колодце амфитеатра сотня людей демонстрировала свои навыки десятку чиновников от спорта, которые сидели на возвышении и по ходу дела отбраковывали тех, кто им не нравился.

Последней частью экзамена был спарринг. Я готовился к нему неделями, но в нужный момент разрыв между тренировками и реальной схваткой показался мне огромным, почти непреодолимым. Я встретился взглядом с похожим на лань большеглазым мальчиком, стоявшим передо мной. Мы сблизились и, как положено, поклонились друг другу. И он сделал первый удар, который с глухим стуком пришелся мне в грудь. Я отступил, перенес вес и ударил его ногой на несколько сантиметров ниже ребер.

И тут под своим накрахмаленным белым добоком, где-то во внутренностях под костями, я опять явственно ощутил ту часть меня, которой это ненавистно. Я получил тогда черный пояс, но довольно скоро бросил этот спорт.

За последующие десять лет инстинктивное восприятие переросло в полноценный этический кодекс – в четкую теорию по поводу того, как следует вести себя в этом жестоком мире. В повседневной жизни я старался уклоняться от любых ссор, игнорировать их и прятаться от них. Я довел до уровня искусства умение не отвечать на острые вопросы и отпускать шутки, отвлекающие от конфликта. Наградой за эти невероятные усилия было то, что я всем нравился. Пока мои друзья растрачивали многие дни жизни на ссоры и мелкие драки, я наслаждался комфортом, который давало умение ладить со всеми, всегда и во всем.

Надо сказать, отношение к избеганию конфликтов как к мудрому лайфхаку имеет под собой весьма долгую историю. Под видом благопристойности, покладистости, приятности и хороших манер оно описывается во множестве источников, начиная с древнеегипетских папирусных свитков (древнеегипетский мудрец и сановник Птаххотеп пишет: «Молчание – это то, как ты утверждаешь свое превосходство над тем, кто злословит, порождая к нему великое отвращение наблюдателей, а себе создавая доброе имя в сознании власть предержащих»)[18] и заканчивая всем известной книжкой «Как завоевывать друзей и влиять на людей» легендарного корпоративного коуча и в прошлом, кстати, активного участника дебатов Дейла Карнеги («Ha этом основании я пришел к заключению, что существует только один способ в подлунном мире добиться наилучшего результата в споре – это избежать его»)[19].

Мудрость подобных советов казалась мне неоспоримой в XXI веке. Как я уже упоминал, одной из особенностей тогдашней общественной жизни был острый дефицит хорошо аргументированных споров, но имелась и другая – неуклонное нарастание злобы и вражды между политическими оппонентами.

Отвратительные выборы 2010 года, которые один журналист назвал новым провалом австралийской политики[20], уступили место долгому периоду враждебных и неослабевающих партийных распрей. Приведу пример, характеризующий те смутные времена: в 2012 году премьер-министр Австралии Джулия Гиллард выступила в парламенте с резкой пятнадцатиминутной речью, в которой клеймила лидера оппозиции за женоненавистничество, указывая в числе прочего на то, что на одном из митингов он стоял под плакатом с надписью «Ведьму – в канаву».

Ее речь стала вирусной по всему миру, но в самой Австралии реакция была довольно смешанной и поляризованной по партийной линии. Лидер оппозиции в ответ призвал правительство «перестать разыгрывать гендерную карту», и эта фраза тоже попала в ряд крупных газет. На низшей точке этой, с позволения сказать, дискуссии люди щедро обзывали друг друга женоненавистниками или мужененавистниками – в зависимости от их реакции на упомянутые выше речи.

В эпоху яростных политических и культурных войн избегание конфликта виделось мне не только благоразумным жизненным выбором, но и добродетелью. Мое отвращение к политическим сварам зиждилось не на природной апатии, не на невежестве и не на страхе. Оно скорее напоминало то, что итальянский философ Норберто Боббио назвал mitezza (кротостью), «отвергающей разрушительную жизнь из чувства досады на очевидную тщетность ее целей»[21]. Я даже нашел теологическое обоснование для своей моральной позиции. В Священном Писании ведь не зря говорится, что подставлять другую щеку не глупость и не слабость. Это мудрость.

В этом противоречии я и существовал. Даже добившись определенного успеха в состязательных дебатах, в повседневной жизни я крайне редко с кем-либо спорил. Друзья, приходившие посмотреть на меня на дебатах, в изумлении наблюдали за моим преображением. А родители и вовсе отпускали шутки о докторе Джекилле и мистере Хайде. Но я считал свой подход исключительно эффективным.

Споры стали для меня забавой для идиотов и фанатиков. Я же был счастлив оставаться частью молчаливой, воздерживающейся середины, стоящей над дракой.

Атмосфера за столом была напряженнее некуда. Обычно на тренировках Брюс давал нам инструкции, а мы их записывали. Как на элитной кухне – мы просили разъяснений, а не обоснований. Но на этот раз все было иначе. Называя доводы соперников фигней, мы, по сути, нарушали главный принцип дебатов, которому учат в первые дни: к противнику надо относиться с уважением. Кто-то из нас высказал мнение, что дело попахивает темной стороной силы.

Брюс оглядел стол, поправил очки, почесал бороду. Отложив в сторону недоеденный кусок симита – плотного хлеба, посыпанного кунжутом, – он продолжил: «Я прошу вас делать это не потому, что хочу, чтобы вы победили любой ценой. Это вы сейчас нарушаете правила дебатов, не выслушивая до конца аргументы другой стороны. Вы с ходу соглашаетесь с оппонентами, отказывая им в более важной любезности – в том, чтобы их выслушать».

Я заглянул в свой блокнот. В колонке, отведенной для аргументов наших соперников, было написано всего ничего: пара-другая слов и коротких фраз, разбросанных по всей ее длине в случайном порядке. Конечно, идеальной стратегией это не назовешь. Но я уже начал также понимать, что притворяться, будто доводы другого человека на редкость убедительны и сильны, когда ты в действительности просто ошеломлен его рангом и статусом, тоже, скорее всего, своего рода самообман.

«Кроме того, вы же на самом деле согласны не со всеми их аргументами и доводами, от первого до последнего, правда? – спросил Брюс; голос его медленно крепчал и становился громче. – Нет, вы просто держите язык за зубами. А это трусость; это практически то же самое, что сказать кому-то „Ну да-а-а, это интересно“, утаив, что ты думаешь на самом деле.

Прямое опровержение или возражение мы выдвигаем не только ради себя и своей победы. Это одна из основных обязанностей участника дебатов. Вы просто обязаны обеспечить оппонентов достойным ответом на их аргументы, а вместе с ним и шансом улучшить, развить свои навыки. А еще ваша обязанность на дебатах заключается в том, чтобы достойно представить слушателям другую сторону истории».

Чем дольше Брюс говорил, тем больший оптимизм я распознавал в его советах. Я все лучше понимал, что опровержение – это вотум доверия не только к самому себе, но и к оппоненту; в нем изначально содержится идея, что твой соперник заслуживает того, чтобы быть с ним откровенным, и что он примет эту откровенность с уважением и изяществом. Называя аргументы оппонента фигней, мы показываем, что верим в свою способность вынести из этой дискуссии что-то полезное и позитивное.

А вот избегание конфликта, судя по всему, основано на более негативном наборе предпосылок. Такой настрой предполагает, что споры и разногласия изначально по природе своей неэффективны и разделяют людей, а то и вовсе разрушительны. Этот взгляд, скорее всего, коренится в еще более мрачном суждении о людях – в идее, что нам не стоит рассчитывать на то, что люди склонны делать друг другу добро.

Я пока не был уверен, какой из этих подходов верен, но, слушая, как Брюс заканчивает нашу последнюю перед дебатами тренировку, чувствовал, что как минимум пришел к правильному вопросу: не может ли быть так, что опровержение в спорах – не просто разрушительная сила, а нечто большее?

Зимой ожерелье огромных курортов, висящее вдоль побережья Анталии, сияло чуть менее ярко, чем летом. Огни вокруг ресторанов гасли вскоре после того, как заканчивалось время подачи ужина, а бары у бассейнов были вовсе закрыты, о чем немногочисленным гостям города сообщали односложные таблички с надписью «Межсезонье». Ко времени нашего прибытия воскресным вечером в отель, где проводился турнир, – гостиница входила в огромный роскошный курортный комплекс под названием Delphin Imperial – большинство команд соперников уже заселились.

Чемпионат мира по дебатам среди школьников, по сути, – Олимпийские игры в этом виде спорта. Впервые его проводили в 1998 году с участием команд всего из шести стран – Канады, Англии, Гонконга, Новой Зеландии, Австралии и США, и с тех пор он превратился в ежегодное двухнедельное соревнование сборных из шестидесяти стран, включая Монголию и Барбадос. Двумя годами ранее, в 2011 году, на церемонии открытия моего первого международного чемпионата по школьным дебатам в шотландском Данди, я был до глубины души поражен разнообразием национальных одежд и акцентов. Сидней, конечно, тоже город яркий и пестрый, но до экзотики, когда румыны и малайцы учатся танцевать традиционный шотландский танец кейли, ему все же далеко.

Такое глобальное представительство, очевидно, давало очень неплохое представление о том, как спорят разные народы мира. Нас, подростков шестнадцати-восемнадцати лет, многие из которых впервые в жизни выехали за рубеж, очевидные стилистические различия между сборными из разных стран просто ошарашивали: речь технократических спикеров из Сингапура кишела безупречно продуманными и лихо закрученными аргументами; восточные европейцы щедро цитировали Маркса и прочих важных теоретиков; канадцы с улыбкой били прямо в лоб (в переносном, разумеется, смысле).

Но шок от новизны вскоре сменился восхищением тем, как много сходства скрывается за этими поверхностными различиями. Почти все на турнире говорили с точки зрения причин, доказывания и его бремени. И практически все черпали материал из одного и того же кладезя риторических отсылок. Создавалось впечатление, что эта начитанная и привилегированная группа подростков нащупала свой путь к глобальному языку убеждения, основанному на богатом вокабуляре и синтаксисе убедительных аргументов.

Большую часть истории проведения чемпионата мира по дебатам среди школьников на нем безраздельно доминировала горстка богатых англоязычных стран. Внутри этой группы на самую верхушку с восемью победами поднялась Австралия (далее шли Шотландия и Новая Зеландия с четырьмя победами каждая). Но к нашему появлению конкуренция стала куда более жесткой; в финал регулярно выходили такие страны, как Южная Корея, Словения и Объединенные Арабские Эмираты. В последний раз Австралия выигрывала чемпионат семью годами ранее, в 2006-м.

Структура соревнования была проста: все команды проходят восемь предварительных раундов, а затем шестнадцать из них проходят серию раундов на выбывание, начиная с одной восьмой финала (идеальным результатом считалась победа в двенадцати раундах). Единственное, из-за чего команда могла проиграть в каждых отдельно взятых дебатах, был аргумент-возражение соперника, сумевший убедить аудиторию; за это команда зарабатывала за раунд в среднем четыре очка. Чтобы победить в турнире, сборной нужно было успешно опровергнуть сорок восемь аргументов.

Итак, зарегистрировавшись в гостинице, мы с товарищами по команде превратили свой номер, жарко натопленный двухэтажный лофт с мебелью в стиле барокко, в военный штаб. Брюс сдвинул софы и прочую мебельную мелочь к стенам, чтобы освободить посередине место для большого стола и стульев с жесткими спинками. А мы разложили на поверхности кровати листы со сводками новостей и тематическими сводками, разобрали электрические розетки для зарядных устройств ноутбуков и включили телевизор на канал Би-би-си. И приступили к делу.

Такие сессии-совещания в последнюю минуту, как правило, выявляли истинные проблемы и тревоги. Если у тебя осталось несколько часов на подготовку к чемпионату мира, на что ты употребишь это время? Некоторые из моих товарищей по команде тренировались в формулировке аргументов, другие штудировали возможные темы. Я же мог делать только одно – практиковаться в опровержениях.

В теории опровержение, или искусство опровергать аргумент-возражение, – задача проще простого. Как нам еще несколько лет назад объяснил Брюс, каждый аргумент несет на себе два бремени доказывания: он должен показать, что суть его истинна и что он важен, поскольку подтверждает заключение.

Ни один аргумент не даст нужного результата, если он не соответствует этому критерию.

Отсюда следует: показав, что чей-то аргумент неистинен или неважен – а лучше и то и другое, – ты сможешь его опровергнуть.

Данная идея лежит в основе всех опровержений, как по важным, так и по пустяшным вопросам.

Есть несколько способов показать, что тот или иной аргумент не отвечает требованию двух видов бремени доказывания.

При опровержении по аспекту правды заявляется, что данный аргумент содержит неадекватную информацию. Его содержание может быть фактически неверным («Нет, люди в наши дни не покупают меньше хетчбэков») либо лишенным доказательств («Вы не дали мне оснований полагать, что вкусы людей меняются»). А еще в нем может содержаться противоречивая информация, которая делает изложенную в аргументе точку зрения неубедительной («Да, так утверждает Cars Daily, но Motor Enthusiasts считает иначе»).

Опровержение по аспекту важности встречается в двух разновидностях. В первом варианте в нем указывается на то, что данный аргумент не важен – что в нем не содержится причины или довода в поддержку выведенного из него заключения. Оппонент мог совершить логический скачок или неверно оценить релевантность приводимого им аргумента («А кто вообще сказал, что у нас должна быть модная машина?»).

Во втором варианте опровержение указывает на то, что аргумент перевешивается другими соображениями – что он действительно поддерживает свое заключение, но существуют не менее веские причины его не принять. Например, лучшие альтернативы («Да, мы должны ездить на модной машине, но мы могли бы достичь этого, прокачав старую») или конкурирующие соображения («Да, мы должны ездить на модной машине, но мы также должны жить по средствам»).

Словом, на практике опровержение – дело очень даже непростое.

В буддийских суттах Саччака, вступив в спор с Буддой, оказывается в весьма незавидном положении. Будда предупреждает Саччаку, что, если тот не сможет ответить на вопрос, поставленный трижды, «его голова [расколется] на семь частей»[22]. Мне кажется, бедняга тогда испытывал чувство, очень похожее на то, которое посещает вас, когда вы готовите опровержение. Ты, находясь под сильнейшим прессингом, ищешь ответ, который может материализоваться, а может и не материализоваться.

Позже тем вечером, когда мои товарищи по команде уже легли спать, я вышел на территорию отеля и устроился в пластиковом кресле у пустого бассейна. Из открытых окон близлежащих корпусов доносились звуки разговоров других команд, готовившихся к грядущему состязанию. Один женский голос, на редкость богатый и мощный, перекрывал остальные. Говорившая выдавала аргументы быстро и громко: едва я начинал вникать в одну ее мысль, как она подбрасывала следующую, и я быстро «закопался» и почувствовал, как в груди моей что-то сжалось. Ведь это было именно то, чего я боялся, – перспектива упустить свой шанс и остаться у разбитого корыта.

Первый день состязаний – понедельник – начался для нас в семь утра с завтрака. Люстры зала на первом этаже гостиницы не освещали ничего примечательного: несколько сотен подростков в явно дискомфортных, сковывающих движения строгих костюмах двигались с подносами вдоль стойки буфета. Но стоило мне войти в зал, как уши мои приспособились к звуку, и я услышал, что люди повсюду – вокруг длинных столов, у едва теплых пароварок, да везде – что-то кричат, что-то друг другу объясняют, о чем-то спорят.

Раньше этот аспект турниров по дебатам здорово меня озадачивал: где люди находят силы и энергию спорить не только во время напряженнейших раундов, но и до, и после них? А потом я понял, что одни делают это, чтобы заранее оценить уровень конкуренции, а другие просто пользуются возможностью дополнительно попрактиковаться. Ко второй группе вопросов вообще не было. Такие уж тут собираются люди. Словом, входя в одиночку в помещение, наполненное участниками дебатов, жди атаки.

И вот посреди завтрака, сидя за столом с перуанцами и чилийцами, спорившими друг с другом по-испански, я боковым зрением заметил приближавшуюся фигуру. Высокая и угловатая, одетая в черный костюм, она замаячила сбоку узким треугольником. Я посмотрел на свободное место справа, затем на свою тарелку с яичницей-болтуньей. «Тут свободно?» – услышал я. Пока парень садился, я мельком увидел его черные волосы, расчесанные на косой пробор. «Меня зовут Габриэль, я с Филиппин», – представился он и уставился на меня своими темными миндалевидными глазами.

«Ты же согласен, что альтруизм – это миф?» Я понимал, что если капитулировать сразу, то дальнейшее общение можно прекратить тут же, так сказать, на взлете. Но что-то в голосе Габриэля, пронзительном и умном, всколыхнуло во мне чувство гордости, и я отказался от этой идеи. «Тут все объясняется идеально просто. Известно, что те из наших предков, которые были более настроены на сотрудничество с другими, имели больше шансов выжить, чем те, кто заботился прежде всего о себе любимом. И что же великого в этом, с позволения сказать, стремлении делать добро для мира? Ровным счетом ничего. Чушь». От желания его перебить меня аж затрясло.

Одна из отличительных особенностей чемпионата мира по дебатам для школьников – так называемая точка информации (POI – point of information). Кроме «защищенных» первой и последней минут восьмиминутного выступления, оппоненты могут встать и предложить свою POI; спикер вправе принять либо отклонить ее. Если он ее принимает, – а он обязан сделать это во время речи хотя бы раз, – оппонент высказывает POI; по обоюдному соглашению это опровержение, замаскированное под вопрос (например: «Если альтруизм – продукт эволюции, почему люди просто не подавляют этот инстинкт, как многие другие врожденные импульсы?»). Практика эта выросла на почве традиции устных вопросов в процедуре английского парламента. Некоторые участники дебатов, получив приглашение высказать POI, и сегодня используют жест: поднимают правую руку, а левую кладут на голову. Это отсылка к далекому прошлому, когда английским парламентариям приходилось, вставая с места, придерживать парик.

В пользу POI приводились разные доводы, начиная с того, что это повышает ответственность спикера за приучение соперников думать на ходу. Но я всегда считал, что основная функция этих санкционированных перебиваний выступающего состоит в том, чтобы добавить дебатам зрелищности. Сильная POI может сбить спикера с мысли, а тот, кто ее предложил, начинает выглядеть доминирующим и грозным. С другой стороны, умная мгновенная реакция на хорошую POI делает спикера непобедимым в глазах аудитории и обычно вызывает одобрительные вопли в его честь.

В обществах, где говорение кодируется как сила, а слушание как слабость, перебивание несет в себе огромную мощь. Право перебивать – в семье, социальных группах, на работе – всегда позволяло выявлять даже самые скрытые иерархии. А еще это, как зеркало, отражало самые уродливые предрассудки общества вроде сексизма; считалось, например, что женщин перебивать не грех, а вот их за это нужно наказывать. И в повседневной беседе, и в возвышенной дискуссии, своевременно перебив говорящего, можно в корне переломить ход разговора.

Во время вторых президентских дебатов в США, состоявшихся 16 октября 2012 года, Барак Обама и Митт Ромни, два самых вежливых кандидата на нашей памяти, перебивали друг друга в среднем 1,4 раза в минуту (126 раз за девяносто минут)[23]. Обама в какой-то момент даже невозмутимо сказал: «Я привык, что меня прерывают». Обоим мужчинам и правда было что доказывать. Ромни как кандидату надо было показать, что он способен составить конкуренцию действующему президенту США. Обама же находился не в лучшей позиции после провального выступления в первом раунде дебатов, которое широко раскритиковали как вялое и тусклое. Теперь создавалось впечатление, будто оба кандидата нашли одно и то же решение своих проблем – как можно чаще перебивать оппонента.

Любопытно, что, судя по заголовкам в прессе, это решение было принято на ура[24]: «Обама наносит ответный удар в горячих вторых дебатах с Ромни» и «Соперники пришли на матч-реванш во всеоружии»[25]. Но один политолог, команда которого подсчитала, сколько раз участники дебатов перебили друг друга, увидел в этом признаки серьезной угрозы: «Президент Обама, перейдя на более агрессивный стиль, возможно, выиграл в краткосрочной перспективе. Однако такое количество перебиваний раздвигает границы пристойности в политических дебатах»[26].

Итак, сидя за столом в буфете гостиницы и набрасывая в голове ответ поязвительнее на аргумент Габриэля, я с огромным трудом сдерживался, чтобы не перебить его. Наш разговор, за которым следил в лучшем случае один человек, скучающий перуанский парень, сидевший за тем же столом, не был публичным зрелищем. Так почему же я сдерживал себя? Да потому, что считал последствия перебивания явно нежелательными и в личной, повседневной беседе.

Во-первых, такая реакция может оказаться необоснованной. Начало спора очень часто ничего не говорит о том, чем он может закончиться. Некоторые люди уходят от сути; другие используют отвлекающие маневры, чтобы отвлечь внимание от главного в своей точке зрения.

Во-вторых, перебивание скорее направлено на заключение, а не на аргумент. Большинство заключений по большинству вопросов содержат минимум один правдоподобный пункт в свою пользу, но никто не может гарантировать, что другая сторона идеально поняла один из этих аргументов.

В-третьих, перебивание соперника дает ему шанс изменить направление дебатов. Он, например, может переключиться на новый аргумент в поддержку своего заключения («Ладно, забудем об эволюции. Мы помогаем другим людям, потому что рассчитываем на их помощь в будущем») или «передвинуть ворота» исходной дискуссии («В любом случае никогда нельзя точно сказать, был поступок мотивирован альтруизмом или нет»).

И наконец, перебивая, всегда рискуешь, что оппонент сделает вывод, будто его не выслушали, как он того заслуживает. А это позволит ему либо вовсе проигнорировать оставшуюся часть разговора, либо использовать ее для протеста («Я и слова не могу вставить. Чего это ты так отбиваешься?»). Словом, слишком часто перебивая собеседника, ты, по сути, сам отказываешься от возможности переубедить его.

Зачем же тогда вообще перебивать? Один из ответов на этот вопрос таков: чтобы проявить некоторую меру власти над другим человеком. Но меня мучил еще один вопрос: достаточно ли я для этого силен? Ведь где-то далеко, под природным инстинктом доминирования, во мне явно скрывалась определенная хрупкость. Я боялся эффекта речи Габриэля, в том числе возможности того, что она убедит слушателя или представит меня косноязычным. Заняв такую оборонительную позицию, я окончательно понял сделку, которую заключает перебивающий: он отказывается от своего шанса на победу, чтобы хотя бы не проиграть.

Когда я десятью годами ранее, в далеком 2003 году, впервые увлекся дебатами, больше всего мне понравилось обещание того, что меня не будут перебивать, и, как следствие, обещание пространства, в котором я смогу находить нужные слова. Однако, как оказалось, у запрета на прерывание говорящего есть и другая сторона, и очень важная: тебе приходится компенсировать этот запрет слушанием. Не имея возможности немедленно озвучить возражения, мы вынуждены делать следующее по эффективности – внимательно слушать, подготавливая тем временем лучшее опровержение из возможных. Так мы учились кратко, в виде резюме, записывать все, что говорит оппонент.

А потом, когда я уже учился в седьмом классе, наш тренер Саймон научил нас и записывать аргументы другой стороны, и усиливать их, а только потом на них реагировать. Если соперник упускал какой-то яркий пример или важную линию рассуждений, мы должны были указать на это: «Тут оппонент мог бы сказать…» С нашей точки зрения, это было похоже на гол в свои ворота. Но Саймон настаивал, что умение отбить самые веские возражения, пусть и собственные, максимизируют наши шансы убедить аудиторию, а может, и переубедить оппонента. Это заставляет нас поднять планку и воспринимать другую сторону максимально серьезно. Если хороший спикер злорадствует по поводу ошибок соперника, то великий старается как можно быстрее их исправить.

Точки информации, ответвившиеся от самого духа дебатов, коренились в слушании. Они превращали «называние фигней», поначалу заключительный этап долгого процесса обдумывания, в рефлекторную реакцию. И за преимущества этого превращения – за вовлеченность и ответственность – приходилось платить высокую цену в форме самого убеждения.

Тем временем Габриэль приближался к концу своей лекции об эволюционной основе альтруизма. Последний кусок его опуса, в котором речь шла о муравьиных колониях, был особенно мучительным. Некоторые другие сидевшие с нами ребята поначалу еще пытались показать, будто им интересно, но теперь поблекли от скуки. «И это еще раз подтверждает мою точку зрения. В итоге альтруизм сводится к эгоизму. Что и требовалось доказать».

Мне ужасно хотелось просто сказать ему, что ничего подобного, что его аргументация полна дыр и псевдонаучных размахиваний руками. Но вместо этого я предложил: «Забудем на секунду об эволюции. А что ты скажешь об огромных благотворительных организациях, которые проделывают невероятную работу и спасают миллиарды жизней?»

Габриэль поправил галстук и сделал большой глоток сока. Я буквально видел, как его мысли спешно перебегают из муравейников в человеческую реальность. «Ну… – Довольно длинная пауза. – Ну, я бы сказал, что миллиардеры, которые жертвуют на благотворительность в то время, как их компании нещадно эксплуатируют рабочих, – самые настоящие лицемеры». Аргумент был явно гиперболизирован и груб. И все же я вынужден был признать некоторые его аспекты убедительными. И потому, когда Габриэль весьма напористо спросил в заключение: «Возражения будут?» – я ненадолго растерялся, подбирая слова.

Ни в состязательных дебатах, ни в повседневных спорах слушание противной стороны конкурентного успеха не гарантирует. Напротив, поступая так, мы подвергаемся риску, что нам подкинут аргумент получше или мы сами себя переубедим. Но мы сознательно идем на эту сделку, ведь это дает нам шанс переубедить другую сторону и вынести из обмена мнениями новые знания, нечто безмерно больше и полезнее, чем простая победа в споре.

Эта мысль напомнила мне об одном давно похороненном воспоминании из времен, когда я был пятиклассником. Зимой 2005 года наш класс повезли на экскурсию в Канберру, столицу нашей страны. Там мы в числе прочего общались с одной пожилой дамой в аккуратном шерстяном пиджаке; ее работа заключалась в расшифровке и редактировании «Хансарда» – стенограммы-отчета заседания парламента Австралии.

Хоть мы и были тогда детьми, нам всем доводилось видеть в новостях, как спорят друг с другом политики. Наша реакция на эти двадцатисекундные ролики обычно делила их по принципу «черное или белое». Лучшие ораторы казались непогрешимыми, будто они обладали некой мудростью, недостижимой для нас. Остальные же представлялись скучными и банальными.

Но тут перед нами стоял человек, посвятивший всю свою жизнь расшифровке этих дебатов во всей их красе и полноте, – госслужащая, которая имела все основания назвать себя самым внимательным слушателем страны. Кто-то из одноклассников спросил ее, чему она научилась за свою долгую карьеру. Женщина подняла один за другим два пальца и сказала:

После завтрака мы с товарищами по команде погрузились в автобус без опознавательных знаков и поехали в живописную школу, расположенную на вершине крутого холма. От красот побережья Средиземного моря с этого возвышения захватывало дух. Впрочем, ко времени, когда я ступил на территорию школы, от нервного ожидания у меня и так голова шла кругом.

В первом туре дебатов, продолжавшемся с десяти утра до полудня, мы одержали легкую победу над командой из Германии. Немцы неплохо подготовились, но сборная их была совсем неопытной. Мы, поняв это, расслабились, подняли забрала и произнесли довольно сносные речи, наполненные ленивыми, даже снисходительными опровержениями. Впоследствии Брюс здорово нас за это отчитал: «Вы были с ними слишком мягкими, – сказал он. – Это не практика. Вы не можете позволить себе оставить без внимания ни один аргумент противника. В следующем раунде такое не пройдет, так что соберитесь».

Я знал, что имеет в виду тренер: наш следующий соперник, сборная Мексики, имела репутацию одной из самых агрессивных и грозных команд в лиге. «Дайте им хоть один шанс, и ой-ой-ой», – делился шепотом своим впечатлением о мексиканцах датчанин в очереди к стойке на обеде. Услышав это, я потом изо всех сил старался сосредоточиться на толстом куске мясного пирога, но никак не мог оторвать взгляда от задней части столовой, где стояла мексиканская сборная, наряженная в темные костюмы с кроваво-красными галстуками; они пили только воду, видимо решив, что чуть позже отлично полакомятся нами.

Перед началом второго раунда я прохаживался взад-вперед по коридорам, слушая песню Эминема Lose Yourself. Вообще-то, раньше у меня никогда не возникало желания слушать Эминема – да и, если уж на то пошло, шататься вот так по людным местам. Обычно перед раундом я забивался в какой-нибудь укромный уголок и размеренно и глубоко дышал, чтобы успокоить нервы. Но в этот раз мне было необходимо открыть себе доступ к тому, что я считал врожденной человеческой способностью к агрессии. То есть в моем случае нужно было, как поет Эминем, потерять себя.

Второй раунд начался в три часа в обшитом деревянными панелями и похожем на пещеру зале на двести человек. Войдя туда, я первым делом отметил наглухо закрытые окна. Теплый воздух пах переработанным дыханием. Когда обе команды вошли, толпа школьников-зрителей, почувствовав возможность немножечко пошуметь, взорвалась оглушительными аплодисментами.

Председатель состоявшей из трех людей судебной коллегии, стильная голландка лет двадцати, призвала аудиторию к порядку. Она зачитала тему – «Недопустимо позволять СМИ вторгаться в жизнь публичных людей» – и пригласила нашего первого спикера, Ника, открыть дебаты с утверждающей позиции. Зрители, еще распаленные недавними воплями, расстегнули верхние пуговки на форме и приготовились к драке.

Ник своим звонким мальчишеским голосом начал речь. «Право на неприкосновенность частной жизни помогает людям вести более наполненную жизнь. Мы должны признать это право на законодательном уровне, потому что политики и их семьи заслуживают защиты от безжалостных тактик недобросовестных медиакомпаний». Где-то на половине выступления Ника наши оппоненты принялись довольно громко выражать свои чувства. Они фыркали и делали раздражительные жесты. Во время «окна» для точек информации аж трое из них вскочили с мест и каждые десять секунд предлагали свои идеи. Я видел, что Ник из последних сил пытается унять дрожь в голосе. Что касается меня, то агрессия, которую я старался вызвать в себе нарочно перед раундом, не шла ни в какое сравнение с реальностью.

Первый спикер с отрицающей стороны, невысокая девушка с дикой харизмой по имени Паула, поднялась на трибуну еще до того, как ее назвали. Какое-то время она стояла молча, с напускным спокойствием раскладывая бумаги на трибуне. Прошло двадцать секунд, потом тридцать. Только когда публика начала нетерпеливо ерзать и двигать стульями, Паула подняла взгляд и заговорила.

«Демократия живет и умирает благодаря способности граждан выбирать хороших представителей. Политики принимают решения, основываясь на личных убеждениях, опыте и взаимоотношениях с окружающими». Голос Паулы, вначале звучный и серьезный, постепенно повысился чуть не до визга. «Доступ к информации о политиках – это не роскошь. Это наше право. Личное становится политикой, а информация – это власть». Мне показалось, что ее голос, как открытое пламя, раздувался над гласными и спадал на согласных.

Я схватил фломастер и зафиксировал аргумент Паулы: «СМИ должны вторгаться в личную жизнь публичных людей, потому что информация персонального характера о них помогает гражданам выбирать хороших представителей». Этот аргумент, безусловно, отвечал требованию двух видов бремени доказывания.

Это давало мне три возможности для атаки. Я мог сказать, что данный аргумент не правдив, не важен или перевешивается другими соображениями.

Пока Паула говорила, ее волосы, заплетенные в толстые косы, стукались о ее шею. Уносимая этим ритмом выше и выше, она в конце концов достигла крещендо, сформулировав заключение: «Демократии не выжить без свободной и напористой прессы. Призываю вас поддержать этот тезис». Аудитория взревела в знак согласия.

Выйдя на сцену и встав перед шумной возбужденной толпой, я сам удивился стальному, властному звучанию собственного голоса: «Все только что сказанное о СМИ – ложь. На каждое действительно серьезное расследование о публичных лицах в прессе приходятся сотни других – об их предполагаемых романах, похудении, проступках их отпрысков. Такой информационный шум только снижает уровень публичного дискурса. Голосуйте против сборной Мексики, потому что она продает фантазию».

Короче говоря, моя цель заключалась в том, чтобы назвать все сказанное Паулой фигней. Я скороговоркой выдавал свои опровержения и восхищался следом разрушений – разбитые вдребезги предпосылки, разорванные связи, опровергнутые аналогии, – который тянулся за моими разоблачениями. Вскоре я достиг опасной точки, когда слова начали опережать мысли, но замедлиться уже не мог. С каждой секундой становясь более самоуверенным, я в конце концов докатился до личных выпадов в количестве и в виде, явно превосходивших грань допустимого: «это не аргумент, а скорее набор бессмысленных идей», «продукт больного воображения», «неисправимо глупый довод». Соперники издавали звуки возмущения, но я продолжал в том же духе, стараясь использовать свое преимущество по максимуму.

К моменту, когда я вернулся на место, атмосфера в зале сильно изменилась. Паула и ее товарищи по команде были в ярости. Их тренер, бесстрашный и очень вспыльчивый человек, известный тем, что организовывал дебаты в самых отдаленных уголках мира, казалось, сам был готов выскочить на сцену. Зрители в зале напряглись в предвкушении того, что вот-вот прольется чья-то кровь. Я стиснул руки, чтобы унять дрожь от всплеска адреналина.

После завершения дебатов все вышли из зала. Паула, прежде чем пожать мне руку, несколько секунд колебалась. Рукопожатие наше было кратким и чисто формальным. Обычно на вынесение вердикта коллегии из трех судей требовалось в среднем от получаса до сорока минут. В этот крайне неприятный период, похожий на пребывание в чистилище, был один-единственный светлый момент – пойти и попросить тренера дать прогноз.

Брюс стоял на балконе, на обнесенной решеткой платформе, продуваемой ветром, и выглядел на редкость непроницаемым. Глядя вдаль сквозь темноту солнечных очков, он правой рукой приглаживал взлохмаченные волосы. Я, чуток подождав, издал звук, напоминающий «Ну, и?». Брюс повернулся к нам, стараясь не смотреть никому в глаза. «Что ж, это было неплохо, ребята. Но, думаю, вы, скорее всего, проиграете».

Далее тренер сказал, что высоко оценил наши пыл и страсть, но в своем стремлении как можно быстрее уничтожить соперника мы упустили один важнейший момент: опровержение аргументов оппонента и доказательство собственной правоты не одно и то же.

– Ваша задача в этих дебатах заключалась не в том, чтобы показать, что у другой стороны паршивые аргументы или что они плохие люди. Вам нужно было убедить слушателей в том, что радикальное ограничение свободы СМИ недопустимо. Не думаю, что у вас это получилось. Сказав хоть тысячу нет, не заставишь людей сказать да.

Далее Брюс объяснил нам, что лучшие участники дебатов всегда заканчивают опровержение позитивным утверждением. Они переключаются с нападок на то, с чем не согласны, на отстаивание того, что поддерживают, и так отвечают на вопрос: если не это, то что?

«Если медиакомпаниями движет не продвижение интересов общества, то что же? Если право на информацию – неправильный приоритет, то какой верен?» Брюс описал этот завершающий этап опровержения как процесс предоставления контрутверждения. «Разбив чей-то аргумент, вы непременно должны предложить что-то получше».

В своем знаменитом трактате «Риторика» Аристотель утверждал, что гнев всегда содержит в себе элемент удовольствия. Все начинается с осознания того, что человек (или объект его заботы) обижен. Оно ведет к боли, но при этом также порождает стремление к «демонстративной мести» обидчику. Мысль о такой мести, приятная уже просто как перспектива, – неотъемлемая часть гнева: «Поэтому хорошо сказано о гневе: „Слаще он меда, сочится сладостью и растекается по сердцам людей“»[27].

Теперь, глядя с балкона на наших недавних оппонентов, я вдруг остро осознал, как легко это удовольствие может увести спор в совсем не нужную сторону. Я вступал в дебаты с исключительно благородными намерениями, а потом моя цель сместилась на нечто совсем другое – на то, чтобы побольнее ранить оппонента, унизить его. Гнев стал моей главной мотивацией. Любопытно, кстати, что получившаяся в результате речь носила в себе некоторые признаки неприятия конфликта. Решив высмеивать ошибки соперника или идя на нападки личностного характера, мы, по сути, освобождаем себя от гораздо более трудной задачи – борьбы с фактическим разногласием, ради разрешения которого мы и схлестнулись в споре. В результате обеим сторонам приходится начинать с нуля, и то при условии, что они смогут вернуться в исходную точку.

Согласно Аристотелю, противоположность гнева – спокойствие[28], и выход из этого состояния пролегает через все то, что нас успокаивает, в том числе смех, чувство процветания, успеха или удовлетворенности. В этот список философ включил и «оправданную надежду». Я подумал, что контрутверждение, возможно, становится воплощением такой надежды. Благодаря ему на обломках прежних, ущербных ответов начинает зарождаться что-то новое и перспективное.

Решение коллегии, озвученное судьей из Нидерландов, оказалось в нашу пользу – 2:1. Мы с ребятами, конечно, были не новичками, чтобы удивиться этому, а наши соперники, тоже люди опытные, не стали тут же протестовать. Мы все, как один, надели на лица одно и то же непроницаемое выражение. А вот по залу пошел громкий шепот о неожиданном результате раунда. Судья из Индии, явно не согласная с решением коллег, сидела, сердито скрестив на груди руки, и выглядела безутешной.

За следующую неделю я сталкивался с Паулой дважды. Сначала на «культурной выставке» в четверг вечером; на этом мероприятии каждая команда организовывала стенд, представлявший ее страну другим участникам чемпионата. Мы, как и почти все остальные, явно переусердствовали с национальными закусками и недоработали с культурой. А когда орехи макадамия в шоколаде закончились, мы начали учить народ ругаться по-австралийски.

Тот вечер знаменовал для нас счастливую веху. Уже прошли три четверти предварительных раундов, и мы выиграли подряд все, что практически гарантировало нам место в финалах. Вот тогда-то у индонезийского стенда я и увидел Паулу, стоявшую совсем рядом. Она держала в руках охапку мини-сомбреро, но в остальном выглядела так же, как и во время дебатов. Мне удалось выдавить из себя кивок приветствия и промычать что-то невразумительное, после чего я поспешил отвернуться.

Позже тем же вечером я опять задумался о контрутверждении. Я думал о том, что этот крутой разворот, когда спикер переходит от возражений против к доводам за, от чьих-то ошибок к своим предложениям, в дебатах просто полезен, а в повседневной жизни крайне важен. Возражения и опровержения закладывают основу для лучших ответов на вопросы о фактах, суждениях и рецептах. Однако нелегкая работа по фактическому осознанию лучшего ответа требует от человека выйти из комфортной зоны критика и, рискуя ошибкой и отказом, выбрать ту или иную позицию.

Во второй раз я столкнулся с Паулой в пятницу, на вечеринке, где должны были объявить, какие шестнадцать сборных вышли в финал. На площадке гремела песня ранней Рианны, все было освещено огнями цвета бутылок от пива Heineken. Некоторые команды явились в костюмах, явно только для того, чтобы в девять вечера услышать объявление. Другие нарядились в черную клубную одежду и коктейльные платья, явно готовые танцевать до рассвета. И, как ни странно, и те и другие выглядели вполне органично.

Мы вышли в финал – говоря языком дебатов, «вырвались на просторы» – с пятым показателем по баллам; все из-за проигрыша Канаде в последнем предварительном раунде. Вполне достойный результат, но он выбил нас из числа команд топ-уровня. «Не обращайте на это внимания, – сказал тренер. – Завтра будет новый день».

Я столкнулся с Паулой нос к носу, уже уходя с вечеринки. В оранжевом свете, лившемся из длинных фонарей, казалось, что девушка стоит в центре вселенной. Я хотел было прошмыгнуть незамеченным, но меня выдало шарканье ботинок по тротуару. Ее глаза встретились с моими, и я не увидел в них никакой неприязни.

Мы поздоровались, а затем, чуть запнувшись, даже немного поболтали.

В прозрачном «аквариуме» состязаний по дебатам, где каждый триумф и каждая оплошность у всех на виду, новости распространяются со скоростью лесного пожара, а репутация зарабатывается за считаные часы. В том году на чемпионате мира по дебатам для школьников все говорили о команде из Эсватини, королевства на юге Африки с населением в миллион человек (эту страну называют Свазиленд, а народ, соответственно, свази). Эта национальная сборная, приехав на чемпионат такого уровня всего во второй раз, стала второй по результативности после предварительных раундов, а в финале нокаут за нокаутом принялась крушить гигантов: Шотландию, Израиль, Грецию.

Первые сообщения об успехе свази преподносились через фальшиво-комплиментарные эпитеты вроде «отважные», «предприимчивые», «решительные». Но команда проходила дальше, и скоро пустая болтовня сменилась истерикой, а мифотворческая машина состязаний заработала на всю мощь. «Это гении, на наших глазах изобретающие новый формат дебатов», – заявила мне в лифте девушка из эстонской сборной. «Это заслуга их тренера, того антрополога, который вечно околачивается возле бара отеля. Это он разрабатывает все их стратегии», – сообщил судья-грек у бассейна.

Собственное объяснение свази их успеха (они просто усердно тренировались с использованием видеодебатов, выложенных в интернете) вызывало у людей лишь подозрение и недоверие. И когда они в полуфинале, в понедельник 4 февраля, победили Сингапур в дебатах на тему государственной зарплаты для домохозяек, изумленные вздохи и охи были такие, что, казалось, в помещении высосут весь воздух.

А вот выход в плей-офф нашей команды никого особо не удивил. Хотя Австралия уже несколько лет на чемпионате мира не побеждала, мы по-прежнему считались сильными игроками. Так что известия о наших победах вызывали возгласы удивления лишь изредка. Одержав в тот понедельник сокрушительную победу над Ирландией, мы «забили» себе место в финале и, как все думали, оказались в роли Голиафа, сошедшегося в бою с Давидом; роль последнего играла команда из Эсватини. Но Брюс в автобусе после полуфинала, уже по дороге в отель, посоветовал нам максимально собраться и, как он выразился, «пристегнуться»: «Завтра вам предстоит дебатировать с самой вдохновляющей историей успеха за все время существования этого конкурса».

Вечер финала выдался ясным и безлунным. И наша команда, и сборная свази пересекали автостоянку, направляясь к главному бальному залу отеля Delphin Imperial, где должны были состояться дебаты, под несовершенным покровом тьмы. Стройные свази, одетые в тонкие рубашки с закатанными рукавами, двигались с легкостью, с которой нам в наших сковывающих движения блейзерах было не сравняться. Впрочем, когда мы вошли в зал, наполненный шумом и жаром почти четырехсот зрителей, ноги словно прилипали к полу у ребят из обеих сборных.

Ровно в семь мы заняли места на сцене, и один из девяти судей призвал зал к порядку. В судейскую коллегию входили одни из самых опытных тренеров и преподавателей дебатов, а также бывшие чемпионы мира. Одетые в пестрые национальные одежды, они напоминали Совет Безопасности ООН. Я поискал взглядом Брюса и нашел его; рядом с ним сидели мои родители с опухшими из-за смены часовых поясов и зашкаливающих эмоций глазами. Затем я посмотрел в другой конец сцены, на участников сборной свази. Их лбы блестели от пота в свете софитов, но в глазах не было ни намека на недостаток самообладания. Я снял колпачок с ручки и постарался выровнять дыхание.

Ведущая дебатов, сладкоголосая женщина из числа организаторов турнира, объявила: «Тема финала такова: „Турции следует отказаться от вступления в Европейский союз“. Утверждающая сторона: Австралия. Отрицающая сторона: Свазиленд».

Я слышал, как рядом Ник, наш первый спикер, шепотом репетировал свою речь; он должен был открывать дебаты. Я изо всех сил сжал ноги под столом, чтобы они не дрожали; я боялся, что дрожь может передаться по нашей скамье. Ник встал, подошел к трибуне и начал с фразы, повергшей всех в шок: «В каждой сказке есть момент, когда одна из сторон понимает, что она злодей. И сборная Австралии с этим смирилась. Но, как сказал Волан-де-Морт Гарри Поттеру: членство Турции в ЕС – плохая идея для Турции».

Далее Ник пустился в долгие и мудреные рассуждения о том, что членство в ЕС навредит политической независимости Турции и, как следствие, ее экономическому развитию. По правилам чемпионата мира для школьников финальный раунд – это раунд с домашней подготовкой: команды могут провести исследование по теме и написать кейсы заранее. Теоретически это призвано ослабить прессинг на детей, но по факту имеет обратный эффект, потому что в этом случае слушатели ожидают от выступающего чуть ли не совершенства.

Первый спикер свази, спокойный и уравновешенный парень по имени Вабанту, с приятным баритоном, выдал на аргументы Ника целый шквал опровержений. Он предложил по два, три, четыре возражения по каждому сколько-нибудь существенному пункту в нашем кейсе и делал это потрясающе легко. Публика восторженно перешептывалась, переводя взгляд со спикера на нашу скамейку и обратно. Я был не согласен почти со всем, что говорил Вабанту, и неустанно строчил в блокноте, записывая изъяны в его рассуждениях. А затем я увидел Брюса, сидевшего со скрещенными руками и кивающего, и резко сменил направление.

Вскоре подошла моя очередь выступать. Стоя на трибуне под внимательными взглядами зала, я видел людей только как силуэты, размытые в туманном свете ламп. Как же знакомо мне было это чувство, когда стоишь перед залом, у всех на виду, перед самым началом речи! Вглядываясь в толпу с высоты сцены, я уже не отличал друзей от врагов.

Моя роль, роль второго спикера, заключалась в том, чтобы нанести максимальный ущерб едва «поднявшемуся на крыло» кейсу оппонентов. В обычных, рядовых дебатах я бы начал с резкой атаки, чтобы отвлечь внимание аудитории от предыдущего оратора. Но в этом раунде я выбрал другой подход. «До сих пор обе команды сосредоточивались на катастрофических последствиях либо присоединения Турции к ЕС, либо отказа страны от этого курса. Каждая из них выдала страшное пророчество о неминуемой гибели Турции в случае неверного выбора. – Тут я сделал паузу и прочистил горло. – Я же хочу в своей речи нарисовать позитивную картину того, как могла бы выглядеть Турция, оставшись за пределами ЕС; я хочу нарисовать картину нации более свободной, процветающей и сплоченной, чем она станет, вступив в этот союз».

Занимаясь опровержением, я старался дополнить каждое свое возражение контрутверждением: «Мы не верим, что Турция будет иметь в ЕС реальное влияние. Мы утверждаем, что лучший способ улучшить свое глобальное положение для этой страны заключается в том, чтобы поддерживать сильную и независимую внешнюю политику». Безусловно, такой переход от критики к позитивной аргументации несколько ослабил остроту моего опровержения и, соответственно, сделал нашу команду более крупной мишенью. Зато взамен я получил сатисфакцию в форме возможности продолжить разговор. «Так что, господа судьи, я призываю вас: не голосуйте против ЕС, против перемен, против кейса команды Свазиленда, – заключил я. – Голосуйте за лучшее будущее Турции». Закончив, я вернулся на место.

Капитан свази, одетый во все черное, за исключением белых подтяжек, выскочил на сцену вихрем, на ходу бормоча что-то себе под нос. На первый взгляд этот Фанеле был обычным худощавым пареньком, но то, как он держал микрофон – очень близко ко рту, с ловкостью заправского артиста, – стало для меня первым сигналом серьезных проблем, которые могут у нас с ним возникнуть. «Что ж, мы готовы принять вызов оппонентов. Итак, каково наше позитивное видение Турции после вступления в ЕС? Большая страна, которая больше дает своему народу». Фанеле говорил очень громко и быстро, но время от времени замедлял речь, подносил микрофон чуть ли не вплотную к губам и практически прошептывал особо важную мысль; в последний раз я наблюдал этот приемчик на концерте хип-хопера Паффа Дэдди в конце 2000-х.

Слушая опровержения Фанеле, я заметил кое-что очень любопытное. В ответ на мои контрутверждения он не только возражал, но и предлагал еще одно, собственное: «Так что давайте поговорим об автономной внешней политике. Автономия определяется диапазоном доступных вам опций в той же мере, как и свободой выбора из некого узкого набора вариантов. И членство в ЕС существенно расширяет этот спектр». Длинная цепочка контрутверждений Фанеле увела нас от наших первоначальных аргументов далеко в сторону, в совершенно незнакомую нам область знаний. Получалось, что вместо простого цикла нападения и защиты мы прошли своего рода путь эволюции – продвинулись к рождению новых идей, а вместе с тем и к смещению границ нашего несогласия. Дебаты завершились в четверть девятого вечера. Девять судей вышли из зала, за ними потянулись и зрители, а мы с товарищами по команде долго стояли, обнявшись. Брюс подошел к сцене и сказал, что гордится нами. Мои мама и папа, сидевшие в первом ряду, купались во внимании наших болельщиков и доброжелателей.

Ожидая решения судей, мы отправились в буфет, и там я понял, что мнения публики разделились. Друзья говорили нам, что победа в раунде у нас в кармане, а некоторые незнакомцы – их, кстати, никто не спрашивал – сокрушенно делились соображениями о том, что мы, наверное, всё же проиграли. В общем, ситуация была шаткой. Но я в тот момент испытывал удовлетворение иного рода.

На протяжении большей части истории парламентской демократии принадлежность к оппозиционной партии (или к партии меньшинства) означала массу свободного времени. В Англии XVIII века от оппозиционеров даже не требовали посещать Парламент, и потому многие из них после выборов уезжали в свои летние резиденции – зализывать раны и планировать возврат к власти. И сами оппозиционные партии существовали как довольно свободные объединения, раздираемые извечными распрями.

Такую декадентскую норму начал менять Эдмунд Бёрк. Этот ирландский политик и ученый разработал для своей фракции консервативной партии вигов «последовательную программу, которую следует отстаивать, находясь в оппозиции»[29]. Занимаясь этим, Бёрк руководствовался своим видением того, какой должна быть партия: «группой людей, ради совместного продвижения национальных интересов объединившихся на базе конкретного принципа, единодушно ими разделяемого»[30].

«Продать» подобный взгляд на политическую оппозицию в 1700-х было невероятно трудно. Один политический оппонент писал члену фракции Бёрка: «Служить стране в оппозиции можно, только оставаясь оппозицией бесплодной. Я думаю, что стране вообще невозможно служить, кроме как придя к власти».

Однако за последующее столетие нормы изменились в пользу Бёрка. В лексикон постепенно вошли такие термины, как альтернативное правительство и оппозиция, лояльная Его Величеству, а оппозиционным партиям предоставили официальные привилегии, например возможность формировать «теневой» кабинет и влиять на официальную повестку дня парламента.

Лояльная оппозиция была для политики тем же, чем и контрутверждение для дебатов, как состязательных, так и повседневных. Оба подталкивают конфликт и разногласия к стремлению к обоюдному прогрессу. Гнев имеет тенденцию к разрушению (противника или наших с ним отношений), а вот оппозиционность означает некую форму состязания, управляемую или не очень, за рамки которой выходить непозволительно.

Мы вернулись в зал гостиницы, где наши сборные встретили звоном колоколов. Публика расселась по местам, обе команды встали на противоположных концах сцены, воцарилась полная тишина. Я видел, что Брюс и мои родители в первом ряду уже вне себя от ожиданий.

Первыми делом огласили индивидуальные результаты: меня назвали лучшим спикером турнира, вторым стал Фанеле. Я кивнул ему через сцену, и он сделал то же, но мы оба слишком нервничали, чтобы в полной мере насладиться моментом. Да мы, пожалуй, так психовали, что вообще вряд ли нормально видели друг друга. Затем на сцену вышла шотландка в широкой клетчатой юбке; она вынесла приз. Присутствие этой тонкой серебряной чаши, казалось, мгновенно изменило настроение в зале. Зрители подались вперед на сиденьях. А мы на сцене сгрудились в своих углах теснее некуда.

Главный судья, жилистый госслужащий из Сингапура, поднес микрофон ко рту: «Победителем чемпионата мира по дебатам для школьников 2013 года объявляется… Австралия!»

Утром после завтрака, перед самым отъездом, я столкнулся в холле гостиницы с капитаном команды свази. В поношенном спортивном костюме Фанеле выглядел куда более расслабленным. Он спросил меня, в какой университет я поступаю, и я ответил, что в августе, если примут, отправлюсь в Гарвард. Услышав это, Фанеле расхохотался так громко, что к нам обернулись люди даже из противоположных концов вестибюля. Он сказал, что тоже подал заявление в Гарвард и тоже ждет ответа. «Никогда не знаешь, как дело повернется, – произнес он с улыбкой. – Глядишь, в Америке окажемся в одной команде».