Как убедить тех, кого хочется прибить. Правила продуктивного спора без агрессии и перехода на личности

Глава 2. Аргумент: как доказать свою правоту

Сидя в темном классе на пропахшем плесенью первом этаже Сиднейской средней школы для девочек, я насчитал еще пятерых кандидатов, ссутулившихся в разных углах в глубокомысленных позах. Я узнал только одного из них – Дебру. Ей было всего семнадцать, на несколько лет старше меня, но в нашей местной дебатной лиге у нее сложилась репутация очень сильного и жесткого соперника. Тренеры специально разрабатывали стратегии для смягчения ее разрушительного эффекта, но за Деброй все равно тянулась длиннющая цепь поверженных оппонентов. Тем прохладным осенним утром в мае 2010 года девушка, сидевшая у окна, показалась мне непомерно, устрашающе огромной в лучах солнца, которые просвечивали сквозь ее растрепанные волосы и блеснули на ее брекетах, когда она широко зевнула.

Процесс отбора в сборную по дебатам штата Новый Южный Уэльс был незатейлив. Из сотни первоначальных конкурентов большинство отсеивалось, а из оставшихся двенадцати человек формировалась команда. Далее эта дюжина тренировалась несколько месяцев под руководством и наблюдением лучших тренеров страны, а затем половину опять отсеивали. Остальным шести – четыре члена команды и двое в резерве – будущей весной предстояло представлять Новый Южный Уэльс, самый густонаселенный штат Австралии, на национальных чемпионатах по дебатам.

Итак, мы сидели и ждали, и никому в комнате не пришло в голову спросить меня, почему я решил вступать в игру при столь жалких шансах. И очень хорошо, ведь достойного ответа на этот вопрос у меня не было. За последние пять лет дебаты стали для меня настоящим инструментом выживания; они давали мне голос и способ находить смысл в запутанном мире. Я, можно сказать, даже пристрастился к этому занятию. Но в той маленькой холодной комнатушке в окружении мрачных неулыбчивых лиц меня обуревали совсем другие чувства.

Дело в том, что до нашего переезда в Австралию у меня не было реальных амбиций, они мной не управляли. В школе я получал хорошие, хоть и ничем не примечательные оценки и выбирал внеклассные мероприятия, в которых ценилось скорее участие, чем мастерство. В начале 2003 года, в третьем классе начальной школы в Сеуле, я наотрез отказался участвовать в выборах президента класса, предпочтя довольствоваться административным постом секретаря. Позже в том же году мы переехали в Сидней, и к этому времени моих родителей – а они оба в школьные годы были очень популярны – уже всерьез беспокоило, что честолюбивые амбиции обоих семейств окончательно затерялись в длинной цепочке наследственности.

Но в Австралии что-то изменилось… или я изменился? В четвертом классе, в десять лет, я по-настоящему взялся за учебу – грамматические правила, таблицы умножения, география страны и региона, – увидев в этих знаниях компонент, необходимый для успешной интеграции в новую среду. Я не спал ночами и не обращал внимания на выходные. Потом, в пятом классе, я впервые получил по одному из предметов высшую оценку. И в тот момент услышал в своей голове сварливый голос: «А почему бы не получать такие же оценки по всем предметам? И до самого конца учебы в школе?»

Теперь я учился в десятом классе, ни на миг не забывая о том, что большие амбиции нужно прятать за самоуничижительными шуточками и прочими «дымовыми завесами», ведь «высокие маки» (так в Австралии называют людей, чьи амбиции или успехи оскорбляют ожидания окружающих о всеобщем равенстве) нередко обречены на то, что их «подрежут». И вот тем утром, пытаясь сфокусироваться на предстоящем прослушивании, я подумал: уж не начала ли эта полезная маска сползать с моего лица?

Прослушивание было запланировано на десять утра, и через двадцать минут после назначенного времени кандидаты под прессингом тягостного ожидания занервничали. Один из ребят, Дайсон, худенький нервный паренек в жилетке, разразился резкой критикой по поводу неудобств этой задержки, а в задней части помещения Сиенна, высокая девушка в струящемся платье в стиле бохо, закружилась в своем углу в танце-трансе. Совершенно неподвижно сидели только мы с Деброй, но что-то мне подсказывало, что она-то точно застыла не от страха.

И вот, когда Дайсон поднял палец явно в преддверии крещендо обличительной тирады, дверь позади него распахнулась и в комнату в облаке холодного воздуха ворвалась одетая в черное студентка. Она представилась одним из помощников тренера. Девушка была немногим старше нас, чуть за двадцать, но держалась на удивление уверенно и властно. «Порядок выступлений на утренних дебатах следующий, – начала она. – Первый утверждающий спикер: Бо Со. Первый отрицающий спикер: Дебра Фриман. Второй утверждающий…»

Зачитав весь список, она назвала тему: «Смертная казнь не оправданна ни в какой ситуации».

В средней школе на подготовку к дебатам в парламентском формате обычно дается час. Первоначальная цель – разработать кейс, набор из четырех-пяти аргументов в поддержку заданной темы. Эти аргументы в ходе дебатов озвучивают первый и второй спикер, а третий фокусируется на опровержении. График работы команды, как правило, таков.

В помещениях для подготовки к дебатам обычно четко соблюдается второй закон термодинамики: энтропия в закрытой системе со временем усиливается. Из-за жестких временных ограничений выгодами и преимуществами групповой работы особо не воспользуешься. Да и требование, что каждый участник дебатов должен поддерживать линию своей команды, создает дополнительное давление. И, поскольку использовать гаджеты и вспомогательные материалы на этапе подготовки запрещено, приходится довольствоваться примитивными инструментами: базовыми принципами, голой эвристикой, подзабытыми фактами. А результатом обычно становится среда «кипящего котла», страсти в котором накаляются донельзя, а иногда и воспламеняются.

Но с помещением для подготовки к дебатам, которое нам выделили в той школе для девочек, – это была просторная, продуваемая сквозняками комната для отдыха учителей, – возникли проблемы совсем другого характера. Наша троица – критикан Дайсон, приветливый регбист по имени Бен, о котором я писал раньше, и я – сидела вокруг огромного стола в центре комнаты, настороженно поглядывая друг на друга. На каждую высказанную идею с пяток явно придерживалось. Кто-то то и дело начинал: «Думаю, мы должны…», «Может, лучше всего указать на…» – а затем, так и не закончив, замолкал. И в общем-то, это вполне объяснимо, ведь подготовка к дебатам всецело базируется на сотрудничестве группы, но побеждает на прослушивании кто-то один. И никакой доброжелательностью этот конфликт, увы, не устранить.

Мы с Беном еще обменялись парой-другой идей, а Дайсон только и делал, что строчил в своем блокноте. На пятнадцатой минуте этап группового обсуждения завершился, и мы разошлись по углам писать свои речи. У меня все шло неплохо. Я действительно верил в нашу позицию, да еще и знал кое-что об обсуждаемой проблеме – надо признать, довольно редкое для дебатов сочетание. Короче, я знал, что буду говорить.

В половине двенадцатого наша троица в гробовом молчании собрала каждый свои записи и поднялась в главный зал, где проходили дебаты. Еще в коридоре на втором этаже я услышал гул толпы. Стараясь по максимуму переносить вес на внутреннюю поверхность пяток – этому трюку меня научили родители, он помогает унять дрожь в ногах, – я шел на этот шум, пока он не окружил меня со всех сторон. В большом классе, устланном зеленым ковром, перед двумя рядами стульев сидели двенадцать членов отборочной комиссии – тренеры и бывшие члены команд по дебатам, люди от двадцати до тридцати лет. Когда мы вошли в комнату, они смотрели на нас очень внимательно и вздыхали.

Я было двинулся к месту в первом ряду, но один из членов комиссии, дородный рыжебородый мужчина в кожаной куртке, жестом указал мне сразу пройти в центр комнаты. В этот момент аудитория начала барабанить по стоящим перед ней столам – дробь была настойчивой и не слишком слаженной – и делала это до тех пор, пока комната не завибрировала вплоть до самых дальних углов. Я почувствовал, как тепло поднимается по моему позвоночнику. От запаха сала и семян фенхеля, исходящего от недоеденного кем-то хлеба, меня немного затошнило.

Я огляделся в поисках хоть какой-нибудь дружеской поддержки; кого-то, на ком мои глаза могли бы отдохнуть. Ну, это точно не стильная молодая пара в одинаковых джинсовых куртках. И не спокойная женщина с глазами-буравчиками, в которой я узнал бывшую чемпионку мира по дебатам. В итоге я уставился на выцветший ковер между головами двух людей в первом ряду. И, сделав глубокий вздох, начал говорить.

– Смертная казнь – это не что иное, как убийство, совершаемое государством. Она позволяет, причем с необратимыми последствиями, проявиться худшим аспектам системы уголовного правосудия: произволу, непрофессионализму, предвзятости и даже враждебности по отношению к малообеспеченным слоям общества.

Тут надо отметить: момент, когда спикер впервые нарушает молчание, весьма показателен. Он знаменует бодрящую встречу с подводными течениями сопротивления и восторга, неизменно скрывающимися под неподвижными на первый взгляд поверхностями. Опыт этот, безусловно, включает в себя чувственное восприятие – едва заметное движение бровей слушателей; то, как члены комиссии водят ручками по бумаге, – но гораздо больше опирается на интуицию, изначальное ощущение смысла ответа на вопрос: «Как у меня получается?»

– Мой первый аргумент заключается в том, что смертная казнь – явление жестокое и нестандартное. На практике даже ее наигуманнейшие формы таковы: заключенные, в том числе невиновные, проводят более десяти лет в постоянном страхе перед неминуемой смертью. А затем их подвергают тому, что, возможно, становится самым ужасным опытом, который только можно вообразить, – медленному поэтапному управлению собственной смертью.

Я чувствовал, что некоторых членов комиссии мои аргументы убеждают. Кивки, поначалу почти незаметные, становились энергичнее, а взгляды, сперва жесткие и оценивающие, смягчились в знак согласия и сочувствия несчастным. Воодушевленный такой реакцией, я слышал, что голос мой становится громче и увереннее. Я уже не боялся смотреть в глаза слушателей, стараясь взглядом передать им глубину свой убежденности. И хотя я слишком затянул с первым аргументом, явно злоупотребив риторическими излишествами, и мне пришлось несколько смять второй пункт, в котором говорилось о риске неправомерного осуждения, в отведенное время я уложился; на часах даже еще оставалось двадцать секунд.

– Такой бесчеловечной практике нет места в справедливом обществе. Пока она сохраняется, это уничижает каждого из нас. Прошу принять во внимание этот довод.

Тут аудитория зааплодировала, и я взглянул на скамью соперников. Дебра, сидевшая между двумя другими спикерами, которые из-за нервов были такими бледными, что походили на пару мраморных колонн, теперь собрала свою непослушную копну в свободную дульку. Достав из сумочки очки в тонкой оправе, она нацепила их на нос, из-за чего черты ее лица резко заострились. Не успел я дойти до своего места, как Дебра уже замаячила там, где только что был я. Ее голос с самого начала звучал резче и четче моего.

– То, что вы сейчас услышали от предыдущего спикера, нельзя считать аргументами. Это были лишь голословные заявления. Он не представил оснований верить в то, что он сказал. Он просто рассказал, во что верит сам, используя множество весьма эмоциональных эпитетов. Ну, я, конечно, очень извиняюсь, но в дебатах это неуместно. Дамы и господа, просмотрите еще раз свои записи. И спросите себя – даже если вы согласны с противоположной стороной… особенно если вы с ней согласны, – услышали ли вы убедительные доказательства сделанных предыдущим оратором выводов?

Я почувствовал, как у меня вспыхнули щеки. Моей первой реакцией были непонимание и возмущение: о чем она говорит и кем себя возомнила? А затем я услышал в голове тихий голосок, решившийся задать более важный и тревожный вопрос: а может, она права? Я потянулся было к своему блокноту, но, заметив, что все попеременно смотрят то на Дебру, то на меня, замер, попытавшись сделать каменное лицо. Дебра тем временем продолжила свою вивисекцию, приступив к конкретному разбору моих ошибок.

– Заявление без доводов и доказательств («смертная казнь отвратительна») было голословным утверждением; заявление без доказательств («логика диктует нам, что смертная казнь призвана сдерживать преступность») было спекуляцией; а единственное заявление, базировавшееся на доказательствах («данный сбой процедуры в Джорджии четко показывает, что смертная казнь – мера в высшей степени ненадежная»), – обобщением.

Я отлично знал эти термины. Этим концепциям нас обучали при подготовке к школьным дебатам в первую очередь; они входили в базовый набор раздела по аргументации. С тех пор я выдвинул сотни аргументов, как на турнирах в лиге, так и в повседневной жизни. Неужели я что-то упустил?

Дебра произносила шипящие в словах утверждения и обобщения так, будто это не научные термины, а чуть ли не ругательства. Пока она говорила, я чувствовал себя так, словно угодил под ее брекеты: меня било тупыми ударами ее коренных зубов и царапало металлом скоб. Так вот что, оказывается, имеют в виду, говоря: пережует и выплюнет.

Тем вечером мы с родителями пошли ужинать в местный вьетнамский ресторан. Тесный зал, где семьи сидели за скрипучими столами буквально плечом к плечу, пропах бульоном и растительным маслом. Результаты прослушивания должны были обнародовать менее чем через час, я был благодарен за этот шум, повышенную влажность и сильные запахи – это отвлекало меня от навязчивых мыслей о том, прошел ли я его.

Сидя за столиком возле кухни, я пытался объяснить родителям, что все запорол. «Ну, не знаю, как по мне, ты все правильно сказал», – пожала плечами мама. «Члены комиссии должны знать правду, – подхватил папа, кивая и очищая вареную креветку. – В итоге это единственное, что имеет значение». Безупречная искренность в голосах родителей вызвала у меня приступ разочарования и злости, пусть и не слишком сильный.

Мои мама с папой редко на какую тему выдавали больше афоризмов, чем на тему «правды». Родители воспитывали меня на вере в то, что «правда всегда побеждает» – максима, которая в полной мере сочеталась с их христианской верой и с отвращением ко всякой чепухе в целом. По их мнению, попытки скрыть реальность не только подозрительны, но и обречены на провал. В один прекрасный момент правда выйдет наружу – это так же точно и неизменно, как то, что утром взойдет солнце.

Один из наших любимых семейных фильмов – картина 1992 года «Запах женщины», в которой Аль Пачино играет стареющего ветерана, ушедшего на покой и не находящего этого покоя. Его персонаж, Фрэнк Слэйд, слеп, вечно пьян и страшно вспыльчив. Родные, измученные его причудами, нанимают Чарли Симмса, ученика эксклюзивной частной школы Бэрд (парень из небогатой семьи, учится на стипендию), присматривать за ним в выходные на День благодарения.

Это фильм, в котором два главных героя постепенно становятся друзьями. Слэйд по ходу дела помогает Чарли стать личностью, а Чарли уговаривает Слэйда дать еще один шанс своей жизни. В Нью-Йорке они обедают в фешенебельном ресторане, Слэйд танцует танго с милой девушкой и носится на арендованном дорогом авто по улицам (а он, не забывайте, слепой). Но все это время над Чарли нависает темная туча. За отказ доносить на одноклассников, виновных в дурной шутке, ему предстоит предстать перед дисциплинарным комитетом, который рассмотрит возможность его исключения из школы.

И вот наступает день слушания. Чарли загнан в угол. Второй свидетель, парень из богатеньких, лжет, спасая свою шкуру, но Чарли отказывается делать то же, в результате чего раздраженный директор школы рекомендует комиссии исключить его. И тут появляется Слэйд. Он выдает пятиминутную тираду о смелости, лидерстве и мужественности. Недостаток структуры и выдержанной аргументации речи с лихвой компенсируется ее пафосом: «Я не судья и не присяжные, но вот что я вам скажу: этот парень никогда никого не продаст, чтобы купить свое будущее! И это, друзья мои, называется целостностью личности»[9]. Слэйд и Чарли выходят из зала победителями и удаляются под единодушные восторженные аплодисменты всей школы.

Этот фильм в полной мере отражал взгляды моих родителей – правда говорила в нем хриплым голосом Аль Пачино. Речь его была немногословной, непроработанной в деталях и, вероятно, именно поэтому на редкость искренней. Даже в столь скомпрометированной среде, как дорогая частная школа Новой Англии, такой голос невозможно было игнорировать. В борьбе с ложью правда всегда побеждает. В детстве я находил в этом фильме большое утешение, но, повзрослев, не раз ловил себя на том, что задаюсь вопросом: а как на самом деле ведут себя ветераны-алкоголики в залах судебных заседаний на северо-востоке Америки?

Кроме того, на тот момент – на дворе стояла середина 2010 года – мир завертело в вихре серьезных перемен. США вот уже несколько лет морочились с конспиративной теорией под названием «биртеризм»; медийные фигуры, участники ток-шоу и пользователи соцсетей наперебой муссировали ложное утверждение, будто президент Барак Обама родился в Кении. Подобные теории нельзя назвать беспрецедентными, но та была поистине потрясающей по охвату. Биртеризм освещался в мейнстримных СМИ с регулярностью, достойной лучшего применения. Согласно одному опросу, проведенному в марте того года, аж четверть респондентов считали, что Обама родился за пределами США и потому не имеет права быть президентом этой страны[10].

Даже на игровой площадке в моей школе, за полмира от Вашингтона, один наш одноклассник как-то заявил, что своими глазами видел в соцсетях материал, подтверждавший, что у Обамы проблема с местом рождения. Мы тогда его высмеяли, но меня сильно смутило, что парень, не особо держась за эту теорию и не опровергая ее, назвал ее интересной.

Сам президент США в посвященном этому вопросу интервью на NBC News выглядел таким же потерянным, как и остальные. Он признал существование «некого механизма, сети дезинформации, которая в эпоху новых СМИ может работать непрерывно». И выразил веру в то, что американский народ достаточно мудр, чтобы видеть свет сквозь эту чепуху. «И я не собираюсь слишком уж беспокоиться о слухах, которые где-то там ходят». Но самой искренней реакцией Обамы, кажется, стали его довольно раздраженные слова: «Не могу же я повсюду ходить со свидетельством о рождении на лбу. Факты говорят сами за себя»[11]. Оба высказывания были по отдельности верны, но несколько противоречили одно другому.

Сидя за столом в ресторане над дымящейся тарелкой фо, я то и дело возвращался мыслями к своему раунду против Дебры. Моя ситуация в нем – я считал свою позицию истинной, но не имел убедительных аргументов – казалась мне на редкость созвучной нашему времени. Во времена, когда правда оспаривалась и без особого труда скрывалась за пеленой лжи, рассчитывать на изначально присущую ей всепобеждающую силу было нельзя. Я думал, не должны ли мы, живя в такие сложные времена, переключить внимание с просто приобретения истины на приобретение навыков и мастерства в старой доброй работе по ее донесению до других людей.

Новости о результатах прослушивания пришли вместе с десертом. Я как раз погрузил ложку в жемчуга тапиоки, когда почувствовал вибрацию телефона в кармане. На загрузку электронного письма ушло несколько секунд. Мама прихлебывала чай, делая вид, будто ей все равно, что там написано. А вот папа чуть не вырвал телефон у меня из рук, наклонившись ко мне ближе некуда. Сообщение начиналось словами: «Мы рады сообщить, что вас отобрали в сборную по дебатам штата Новый Южный Уэльс».

Всю неделю до первого собрания сборной, запланированного на последнюю субботу мая, я изо всех сил старался не показывать своего волнения. Новости о том, что я прошел прослушивание, вызвали в школе небольшую, но вполне заметную волну. Друзья и учителя – по правде говоря, не совсем уверенные в том, насколько престижно быть членом сборной штата по дебатам, – ограничивались расплывчатыми восторженными фразами вроде: «Ого, сборная штата! Ну и как оно тебе?» Я от этого испытывал некоторый дискомфорт, ведь факт моего отбора реальной картины не менял: я оставался тем же пятнадцатилетним подростком, который неделей ранее пришел на прослушивание, и ему там здорово надрали задницу. Но ожидания моих родителей, учителей и сверстников с каждым днем все дальше отходили от этой истины. В пятницу вечером я долго лежал в постели, не в силах заснуть, и думал об огромной пропасти между тем, кто я на самом деле и чего от меня ожидают окружающие.

Стороннему наблюдателю было бы очень трудно определить, что объединяет двенадцать ребят, собравшихся в девять часов пасмурным субботним утром у входа в школу для девочек в Сиднее. Я и сам вряд ли смог бы это сделать. Среди нас, например, были капитан футбольной команды, прибежавший прямо с матча; симпатичный ботан, знаток классической литературы и музыкального театра; экстраверт, который, казалось, всё про всех знает, Дебра и я. Но затем дверь распахнулась и мы услышали слова, в какой-то мере решавшие эту трудную задачу: «Сборная штата по дебатам! Добро пожаловать!»

Нас повели наверх, в класс на втором этаже, тот самый, где на прошлой неделе проходило прослушивание. В той же похожей на пещеру комнате, освещенной люминесцентными лампами, мы расселись на страшно неудобных зеленых пластиковых стульях со спинками под прямым углом. Поначалу вообще было ужасно неловко. Я знал дебаты только как групповой вид деятельности; твоя команда соревнуется с другой командой, а школа – с другой школой. Однако теперь, прислушиваясь к тому, что говорят люди вокруг, я быстро понял, что на этом более высоком уровне успех носит более индивидуальный характер. У каждого члена сборной своя репутация, свой список соперников и своя история конкуренции. Тренеры называли нас звездами, но мы скорее были разрозненным созвездием – собранием ярких единиц, сгруппированных под воздействием некой внешней силы.

Через несколько минут к доске подошел импозантный рыжебородый мужчина – тот самый, с прослушивания; на этот раз он был одет в огромную фланелевую рубашку. Представившись Брюсом, студентом юридического факультета Сиднейского университета, он сказал, что он один из двух главных тренеров сборной штата. Затем он указал на второго тренера, мужчину куда менее впечатляющих размеров и постарше, по имени Марк. Мне в Брюсе особенно понравилось то, что он не стал проводить пространную и расслабленную презентацию, которая считается в Австралии чем-то вроде национального бренда. Его голос с первых слов звенел скрытой силой и только усиливал общее впечатление о нем как о человеке на редкость активном, сразу берущем быка за рога.

– Итак, начну со своего мнения о вас исходя из прослушивания. Многие либо никогда не умели правильно аргументировать, либо забыли, как это делается. А поскольку вы, ребята, собираетесь выступать на дебатах, я бы сказал, что это серьезная проблема. Аргумент – это вам не перечень фактов, не лозунг, не напутствие и не искреннее излияние собственных чувств. И не то, что смутно поддерживает вашу точку зрения. А что же это? Аргумент – это вывод о том, как обстоят дела или как минимум как они должны обстоять, обоснованный основным утверждением и подкрепленный набором вспомогательных доводов и доказательств.

Далее Брюс повернулся к доске и принялся писать на ней основные этапы.

При формулировке аргумента надо начинать с заключения – факта, суждения или предписания, которые слушатель должен принять (вы его должны в этом убедить). Например:

Далее возьмите это заключение, добавьте к нему союз потому что и закончите предложение. Это основное утверждение, или то, что вы хотите доказать своим аргументом.

Затем возьмите основное утверждение, добавьте к нему союзное слово потому что и опять закончите предложение. Это будет причина – довод в поддержку утверждения.

Теперь подкрепите причину доказательством – информацией или фактом из реального мира.

Любой аргумент можно улучшать практически бесконечно. Спикер всегда способен найти больше причин и доказательств, равно как и подобрать лучшие варианты уже имеющихся. И тогда он сформулирует больше аргументов лучшего качества в поддержку своей точки зрения. Но без всех перечисленных выше элементов любой аргумент будет неполным.

«И как вы думаете, этого достаточно? – спросил Брюс. – Заключение, обоснованное основным утверждением, и набор подтверждающих доводов и доказательств, – это все, что нужно?» И когда я уже было начал в ответ на его вопрос кивать, тренер возопил: «А вот и нет!»

«И чего же тут не хватает? Мы еще не показали, что наше основное утверждение действительно обосновывает наше заключение. Да, мы показали, что Бобу наплевать на чувства других, но кто сказал, что этого достаточно, чтобы заключить, что он неприятный парень, а не, скажем, просто рассеянный и невнимательный?»

Тут Брюс снова повернулся к доске и расписал последний шаг.

Под конец надо увязать основное утверждение, извлеченное из заключения, с еще одной причиной.

Этот последний этап продемонстрировал нам то, что Брюс назвал термином «два бремени доказывания»: два элемента, которые должен доказывать аргумент, прежде чем у него появится хотя бы шанс убедить слушателя. Они применимы почти ко всем аргументам, с которыми мы сталкиваемся ежедневно; они известны как условия «истинности» и «важности»:

В случае с аргументом из нашего примера – что Боб неприятный человек, потому что ему наплевать на чувства окружающих, – эти два бремени таковы:

В общем, у хорошего аргумента должны быть две ноги. Если спикер не сумел показать, что основное утверждение истинно, вопрос остается спорным в целом. А если он не показал, что оно важно, слушатель имеет полное право отреагировать пожиманием плечами: «А зачем вообще об этом говорить?» ¯\_(ツ)_/¯.

Из этих двух видов бремени легче забывают о бремени важности. Спикер так спешит сформулировать аргумент с максимальным количеством причин и доказательств, что ему не хватает времени объяснить, почему это все важно. И это действительно проблема, ведь истинный и неважный аргумент редко убеждает слушателя изменить свою точку зрения.

Конечно, даже выполнение обоих требований не гарантирует, что мнение слушателя изменится, но, если не выполнено ни одно, спикер изначально обречен на провал. Он напоминает Кассандру из древнегреческого мифа: говорит правдиво, но неубедительно.

Надо сказать, поначалу это звучало абстрактно, но, глядя, как Брюс пишет на доске очередные примеры, я поймал себя на том, что вспоминаю об одном аргументе, который как-то приводил в школе. Несколько месяцев назад Джоанна – самый социально сознательный член нашей компании – попыталась убедить всех нас стать вегетарианцами. Эта девчонка могла связать самые душераздирающие истории о насилии с любым мясным или молочным продуктом, да еще и подкрепить их статистикой и жуткими аудиовизуальными свидетельствами. «Что ты там ешь?» – спрашивала она, бывало, за обедом. И я, достаточно хорошо понимая, что будет дальше, отвечал максимально расплывчато: «Да так, просто бутерброд». Но у Джоанны был на редкость острый нюх на мясные деликатесы, и уже через две-три секунды я слушал о зверствах, которыми сопровождаются выращивание домашней птицы и торговля мясом индейки.

И знаете, ее стратегия сработала. В какой-то момент споров с подругой я вдруг понял, что мне нечего больше сказать, и в конце концов решил попробовать стать вегетарианцем. Мама несколько дней изобретательно баловала меня блюдами из тофу, а затем стала восполнять недостаток белка в моем организме банальными вареными яйцами. Не съев и двух упаковок яиц, пусть и от куриц на свободном выгуле, я решил прекратить эксперимент.

Теория Брюса о выполнении требования двух видов бремени доказывания позволила мне взглянуть на ту историю по-новому. Джоанна утверждала, будто я должен перестать есть мясо потому, что промышленное фермерство причиняет большие страдания животным. Она представила причины и доказательства, заставив меня поверить в то, что ее аргумент истинен, и я это принял. Однако какая-то часть меня оставалась не убежденной в том, что из-за этих страданий я должен стать вегетарианцем – ну разве что более разборчиво относиться к еде или реже есть мясо. Я поверил в истинность аргумента Джоанны, но не в его важность.

Тренировка продолжалась часа два, потом Брюс перешел к заключительному слову своей первой лекции. «Аргумент – это фундаментальный строительный блок дебатов. В определенном глубинном смысле это главное в дебатах; их участники, по сути, занимаются тем, что выдвигают аргументы и опровергают их». Далее он пожелал нам удачи на следующие восемь недель и отправил на улицу, где в последний утренний час сквозь тучи наконец пробилось солнышко.

Спустя месяц обучения сборной успех не материализовался, а вот унижения накапливались. Дебаты на тему свободной торговли, в которых доброжелательному двенадцатикласснику пришлось подсказывать мне каждое слово в аргументе о «конкурентном преимуществе»… раунд, посвященный медиамонополиям, во время которого мой оппонент выдал не менее трех интерпретаций на тему «что хотел сказать Бо, излагая свою довольно растрепанную точку зрения», после чего разнес ее в пух и прах. Подобные воспоминания, наслаиваясь одно на другое, сплетались в весьма удручающую мелодию.

Конечно, мы все эволюционировали и оттачивали необходимые навыки, но разрыв в практическом опыте между мной и другими спикерами – они все были на год-два старше меня – оказался непреодолимым. Если участник дебатов выдвигал в среднем четыре аргумента в неделю, то за весь год набегало до ста шестидесяти. Я уже довольно скоро разбирался в базовой теории аргументации не хуже других, но никак не мог сравняться с ними по опыту; нужно было время для долгой и однообразной практики, без которой почти ни в чем не добиться мастерства.

Вначале команды в процессе формирования сборной были более-менее случайными, но теперь, когда тренеры начали прикидывать окончательный состав, я обнаружил, что меня реже ставят дебатировать с сильнейшими кандидатами, чем с ребятами, которые пропустили по несколько тренировок. Я оказался в тупике.

А решение пришло из самого неожиданного источника.

Уроки древней истории всегда казались довольно скучными. Общества, которые мы на них изучали, были невероятно далекими, а тогдашние вазы выглядели совершенно одинаково. Но в тот холодный полдень последней пятницы июня нам поведали о воспитании мальчиков в Древней Греции, и рассказ этот произвел на меня неизгладимое впечатление.

Сыновья свободных граждан Греции называли это прогимнасматами (предварительными упражнениями): речь идет о серии из четырнадцати риторических упражнений, начиная с задания красочно описать какое-то произведение изобразительного искусства или архитектуры в литературном тексте (так называемый экфрасис) и заканчивая «хвалебным словом в торжественном всенародном собрании» (панегирик). Эти письменные упражнения были призваны отточить в учениках ораторское мастерство, то есть умение произносить длинные полноценные речи – важнейший навык для греческого pepaideumenos, «образованного человека».

Мистер Грегори, наш учитель истории, чрезвычайно умный и язвительный англичанин, подробно описал структуру панегирика, которую взял на сайте под названием Silva Rhetoricae («Лес риторики»[12]):

Класс изнывал от скуки. Но иногда уроки древней истории вскрывали залежи экзотической мудрости, и тема прогимнасмат, с их многочисленными согласными, казалась вполне многообещающим кандидатом. Однако даже самые усердные ребята вынуждены были признать, что упражнения эти утомительны и шаблонны; что это не столько откровения, сколько архаичные экзерсисы в выставлениях «галочек».

Впрочем, мистера Грегори это, похоже, совсем не смущало. Подперев бока руками, он с лукавой улыбкой сообщил нам, что прогимнасматы и должны быть скучными, что именно так все и задумывалось: «Это же вам не выдающиеся секретные рекомендации для особенных людей, попавших в экстраординарную ситуацию. Относитесь к ним как к музыкальным гаммам. Их эффект проявляется медленно и только при упорном и многочисленном повторении».

Аналогичные метафоры предлагали и сами древние греки. Некоторые риторы сравнивали прогимнасматы с усилиями знаменитого борца эпохи античности Милона из Кротона, который ежедневно поднимал растущего теленка и в результате осилил взрослого быка[13]. Один из учебников той эпохи призывал:

Что из этого следует? Что быть гражданином в Древней Греции было той еще работенкой. Платформу, с которой ты мог обратиться к окружающим, нужно было заслужить, как и квалификацию, необходимую для того, чтобы судить о вкладе других людей. И чтобы заработать такое положение в обществе, нужны были не столько вдохновение и гениальность, сколько упорство и терпение.

Мистер Грегори объяснил нам, что такой рутинный и упорный труд ведет к мастерству определенного рода. Не зря же уже в эпоху Возрождения, через тысячу лет после завершения эпохи Античности, итальянский гуманист и издатель Альд Мануций дал прогимнасматам вторую жизнь. Изданные им древнегреческие учебники по риторике распространились по всей Европе, и, по мнению некоторых ученых, именно благодаря им в значительной мере появились некоторые из самых легендарных трудов Джона Мильтона и Уильяма Шекспира[15].

Пока мистер Грегори это рассказывал, я узрел в прогимнасматах проблеск надежды. Я задумался, не обеспечит ли мне эта сделка – тяжкий рутинный труд в обмен на мастерство – столь желанного преимущества и места в сборной. Если моя проблема заключается в недостатке опыта, возможно, я смогу компенсировать его, приложив целенаправленные усилия?

Сказано – сделано. Сидя в дальнем углу класса, узкой комнаты, где каждый лишний звук отзывался эхом, я, стараясь действовать как можно тише, вырвал лист из тетради. И принялся набрасывать план собственных риторических упражнений. Сведя аргумент в дебатах к его базовой форме, я в итоге пришел к структуре, основанной на четырех вопросах: что, почему, когда и кого?

Структура была совсем простой, но включала все важнейшие элементы хорошего аргумента. Например, будучи на утверждающей стороне при обсуждении темы «Мы должны отменить суды присяжных», я мог бы написать следующее.

Эти четыре вопроса применимы и к аргументам, которые мы приводим в повседневной жизни. Мы, конечно, не можем спланировать заранее суть всего, о чем будем говорить, но добраться до середины течения остальных трех элементов можно без особого труда. Представим, например, что старшая дочь в семье из пяти человек выступает против планов родителей завести собаку; в этом случае она тоже могла бы подкрепить свою позицию аргументом, отвечающим на четыре перечисленных выше вопроса.

Я почувствовал, что в классе становится жарко, хотя газовая колонка в углу выглядела такой же бездействующей, как всегда. Охваченный энтузиазмом, я тут же взял на себя обязательство подготовить за четыре недели сотню убедительных аргументов – цифра круглая и достаточно нелепая, чтобы обоснованно предположить, что без магии в выполнении этого плана мне не обойтись.

В первые дни, реализуя этот амбициозный план, я работал со своими четырьмя вопросами только дома, за письменным столом, в полном уединении, таясь даже от родителей. Но вскоре я понял: масштаб поставленной задачи настолько велик, что при таком темпе для ее выполнения придется вкалывать круглосуточно. И я начал писать в электричке по пути в школу и в библиотеке во время большой перемены. Я сформулировал два аргумента в защиту идеи «Мы должны ввести стопроцентный налог на наследство». И по одному для каждой стороны по теме «Прививка от инфекционных заболеваний должна стать обязательной». И так далее и тому подобное.

Вскоре школьные друзья начали посматривать на меня косо. Джим, Джон и Джейк открыто выражали презрение, решив, что я, как последний ботан, корплю над школьными заданиями, а когда я объяснил им, в чем дело, презрение сменилось замешательством и вопросами вроде: «А с тобой вообще все в порядке?» Даже ребята из дискуссионного клуба спрашивали, не слишком ли серьезно я к этому отношусь: «Ты же сам говорил, что сборную штата отбирают от балды и тебе на это плевать. Что, забыл уже?»

Но мне действительно нравились прогимнасматы, ведь в других жизненных ситуациях я крайне редко решался с кем-либо спорить. Из взрослых, даже учителей, мало кто задавал нам, подросткам, серьезные вопросы, действительно рассчитывая услышать ответ. Некоторые из школьных предметов в этом плане были лучше других, скажем, английский язык и история – там хоть требовали писать эссе, но в большинстве случаев вознаграждалась банальная зубрежка. А за стенами школы меня и вовсе ждали джунгли игровой площадки, где авторитет разума ценился неизмеримо меньше, чем физическая сила и популярность.

Кстати, эта ненадобность аргументации, судя по всему, была характерна не только для подросткового возраста. В единственной сфере жизни, где к нам относились как к взрослым, – в торговле, – вопросы тоже задавали очень редко, а доводов приводили и того меньше. Крупные компании беззастенчиво использовали в телерекламе изображения купальников и кубиков пресса, чтобы продавать нам газированные напитки и страховки. А ребята постарше после стажировки рассказывали, что дни напролет выполняли чьи-то распоряжения и проставляли «галочки» в бесконечных списках.

Да, и не забудьте о политике. В середине 2010 года Австралия стояла у самых истоков очень плохой федеральной избирательной кампании. Соперничество премьер-министра Джулии Гиллард из левоцентристской Лейбористской партии и ее оппонента Тони Эбботта, лидера консервативной Либеральной партии, умудрилось сочетать в себе сильную личную вражду с практически полным отсутствием предметных дебатов. Каждая из сторон так упорно придерживалась сжатого списка тем для обсуждения, – включая лозунги «Движение вперед» и «В защиту Австралии», – что дело попахивало фокус-группами и работой комитетов.

Эксперты всех мастей изо всех сил старались найти виновного в сложившейся ситуации. Одной из самых очевидных мишеней стали недальновидные политики-карьеристы; другой – политическая культура, в которой социологов и аппаратчиков наделяют большей властью и авторитетом, чем избранных должностных лиц. Но по мере того, как в дело вступали новые медийные фигуры, их лицемерия уже невозможно было не заметить. Много ли места в печати и в эфире оставалось для настоящих дебатов и аргументов в этом круглосуточном потоке никем не модерируемых комментариев и новостей, питаемых журналистикой открытого доступа?

С точки зрения граждан, в этой безнравственной и бесконечной игре в курицу и яйцо упускалась куда более важная проблема: что мы, судя по всему, уже облажались. Мы как-то умудрились создать содружество отсутствия причин и доводов, в котором всем приходится сидеть на диете голословных утверждений, инсинуаций и лозунгов.

Мир состязательных дебатов открывал мне путь для выхода из этого тупика, но предъявлял ряд весьма обременительных требований. Если утверждения позволяли мне озвучить зачаточные идеи, живущие на поверхности моего разума, без дальнейших вопросов, то правильно сформулированные аргументы требовали подвергнуть сомнению старые убеждения и сформировать новые. И вот, отвечая на четыре базовых вопроса и следуя правилу «два бремени доказывания», я начал превращать жуткий хаос своего разума в нечто куда более четкое и последовательное. Частенько я смотрел на готовый аргумент на листе бумаги перед собой и думал: «Да, в это я действительно верю».

А знаете, что было самым замечательным? Мой подход сработал!

Я начал показывать в командных дебатах все лучшие результаты. Дополнительная практика открыла мне доступ к огромному запасу идей и вселила уверенность, чтобы делать каждую минуту еще больше, чем сделано до этого. В дебатах наградой за такое непрерывное самосовершенствование становится мгновенное удовлетворение. Так же как художник в погоне за высокими идеалами мастерства годами стоит перед мольбертом, оттачивая навыки, мы, участники дебатов, каждую неделю стремились ко все более мощным ощущениям: услышать ошеломленное молчание соперников, увидеть одобрительный кивок тренера, в течение нескольких минут наслаждаться бурными аплодисментами в свой адрес.

Надо сказать, в этом цикле вознаграждений скрыты капельки сладкого яда. Дело в том, что в дебатах соревнуются сразу две человеческие способности – речь и мышление, что предъявляет огромные требования к их участникам как к людям, личностям. Как следствие, мы очень легко приравниваем свой успех в этих состязаниях к тому, чего мы стоим как человеческие существа.

И вот на субботних утренних тренировках я начал замечать, что другие члены сборной относятся ко мне со все большей симпатией и уважением, все чаще вовлекая меня в разговоры и посвящая в свои планы. Какая-то часть меня восставала против такого нарушения иерархии, но другая, более решительная и сильная, была готова напролом, зажмурившись, идти и на пугающую высоту, и на возможность стремительного и болезненного падения с нее.

Финальные дебаты по отбору в сборную были намечены на шесть вечера; стоял тихий зимний вечер. Мы шестеро собрались заранее в той же пещерного вида комнате, где когда-то ждали первого прослушивания; мы стояли кружком, перебрасываясь фразами о том о сем. Все пытались скрыть свою нервозность за шутками и бравадой, но голоса, резкие и атональные, выдавали внутреннее напряжение. Даже Дебра, которая стояла чуть поодаль, нервно выбивала ногой о пол что-то не слишком ритмичное.

Около пяти в комнату вошел Брюс. Волосы его были взлохмачены сильнее обычного, руки плотно сложены на груди; он казался человеком, зажатым в тисках трудного решения. «Прежде всего я хочу, чтобы вы знали: то, что вы так далеко зашли в процессе формирования сборной, – уже огромное достижение, – начал он. – Каждый из вас способен достойно представлять штат на национальных чемпионатах по дебатам. Но мы не можем взять всех».

Далее Брюс полез в левый карман темных джинсов и вытащил листок сложенной бумаги. «Что ж, думаю, пора начинать». Согласно порядку выступлений, зачитанному Брюсом, я оказался первым спикером в утверждающей команде с Деброй и довольно своенравным двенадцатиклассником по имени Мика; им предстояло говорить второй и третьим соответственно. Пока мы втроем сходились, Брюс прочел тему: «Экотаж морально оправдан».

Эта короткая фраза вызвала у меня сильный приступ паники. Я ровно ничего не знал об экотаже (экотерроризме) и отнюдь не был уверен, что Мика, который маячил где-то сбоку и шумно дышал, хоть немного разбирается в этой концепции. Итак, я огляделся в поисках Дебры и, поняв, что она уже вышла, потащился со своей сумкой и поникшим Микой вниз, навстречу нашей незавидной судьбе.

Дебра уже восседала во главе стола в отведенной нам комнате для подготовки, пропорциями и атмосферой очень напоминавшей кладовку для швабр и метел. Пока мы с Микой, спотыкаясь, ковыляли к стульям, она подалась вперед и замерла в позе военного генерала на важном совещании. «Ребята, вы же, надеюсь, знаете, что такое экотаж?» Я шумно сглотнул слюну и посмотрел на Мику, лицо которого быстро теряло последние намеки на цвет. Дебра закатила глаза. «Вандализм, порча имущества и саботаж, нацеленные на то, чтобы задержать реализацию вредных для экологии проектов или даже закрыть их».

В течение следующих десяти минут Дебра отвечала на наши вопросы об экотаже: «Ну, например, когда на деревьях устанавливают железные шипы, чтобы повредить бензопилы и другое оборудование для вырубки леса. Это действия, не нацеленные на причинение вреда людям, но такая возможность не исключена». В результате мы с Микой постепенно успокоились и все трое начали делиться идеями по поводу потенциальных аргументов и стратегий. Во всех нас, конечно, по-прежнему жил дух соперничества, но в этой ситуации мы просто не могли не общаться друг с другом как с товарищами по команде.

На сороковой минуте мы разошлись по разным углам для написания речей. Мне достались два аргумента: что экотаж приносит пользу окружающей среде и что реальных альтернатив ему не существует. Первым делом я подобрал по каждому пункту доказательства (соблюдая правило двух видов бремени) и принялся подтверждать их причинами и примерами. Для первого аргумента я набросал шесть причин, по которым экотаж на самом деле способен привести к закрытию вредных для окружающей среды проектов, а затем записал три причины, по которым защита экологии остается для нас большим приоритетом, чем защита чьей-либо собственности. Работа шла споро. За недели тренировок я здорово набил руку.

Когда я перешел ко второму пункту, до конца подготовки оставалось восемь минут; я быстро осмотрелся. Мика сидел, сгорбившись над блокнотом, в самом дальнем от меня углу комнаты, а Дебра, уже отложив ручку, скучающе рассматривала пустую парковку в окно. Я, чтобы не мешать Мике, шепотом спросил: «У тебя что, нет аргументов? Ты почему не пишешь?» Дебра медленно повернулась ко мне и, нахмурившись, каким-то отстраненным голосом произнесла: «Там посмотрим». И опять перенесла все свое внимание на парковку.

В комнате для дебатов на втором этаже четверо взрослых, в том числе Брюс, приветствовали нас натянутыми и нервными улыбками. Комната эта, когда-то такая знакомая, в это позднее время суток выглядела довольно странно. Оранжевый свет уличных фонарей, совсем слабый в густой темноте зимнего вечера, отбрасывал на стены причудливые тени. Я уже знал, что могу не садиться. Дрожа от холода, я сразу направился в центр комнаты, стараясь считать по пути, чтобы успокоить дыхание.

Я чувствовал, что все внимание сфокусировано на мне, но на этот раз не искал, на что бы направить взгляд. Вместо этого я сразу «надел» выражение лица понепроницаемее, наскоро пробежался глазами по первым строкам своих заметок и начал говорить.

– Сегодня, в условиях неуклонного разрушения окружающей среды хищническими бизнес-компаниями и коррумпированными правительствами, граждане всех стран сталкиваются с трудным решением: сдаться или дать отпор. Мы, спикеры с утверждающей стороны, вовсе не сторонники саботажа, мы не утверждаем, что подобные действия должны быть узаконены. Мы выступаем в этих дебатах за то, что эти акты отчаянного сопротивления должны оцениваться с учетом морального аспекта проблемы.

Далее я быстро пробежался по своим двум аргументам и, уже перейдя к более длинным фразам с изложением доводов, причин и доказательств, заметил, что судьи едва успевают делать записи. Позади меня команда соперников издавала короткие нервные вдохи, шипящим шепотом спрашивая друг друга: «Ну, что мы на это скажем?» Судя по всему, мой план шокировать слушателей и вызвать у них благоговейный трепет диапазоном и сложностью аргументов неплохо сработал. И я поддал жару. «Пятая причина, по которой у нас нет реальных политических альтернатив экотажу, заключается в том, что корпоративные пожертвования очень сильно влияют на повестку дня экологической политики. Шестая причина…»

Через восемь минут, показавшихся мне одновременно и мгновением, и вечностью, я перешел к заключительной части своей речи: «Если выбирать между уничтожением любого оборудования и нашей общей среды обитания, то правда всегда будет на стороне планеты». Последние слова я произнес хриплым, срывающимся голосом. Судьи разразились аплодисментами, а я, тяжело дыша, рухнул на стул. Но, хоть я и был выжат как лимон, я ощутил всплеск адреналина, порожденный довольно опасной мыслью, что для успеха сделано достаточно.

Следующий спикер, бойкая и общительная девчонка Шрейя, использовала похожий прием. Сразу встав в позу конфронтации – грудь вперед, руки перекрещены на ней, – она словно строчила из пулемета; ее речь содержала вполне убедительный анализ ситуации. «Наши соперники практически не уделили внимания реальной опасности, которую несет в себе экотаж для жизни работников, реализующих проекты, против которых выступают экотеррористы. Забудем на секунду возможные физические травмы. Как насчет экономической незащищенности, неизбежного спутника постоянных перебоев?»

Слева от меня донельзя взволнованный Мика нервно копался в пачке вырванных из блокнота листков и стикеров, на которых красным и зеленым маркерами были написаны идеи для опровержения сказанного соперниками. А вот сидевшая справа Дебра, казалось, совершенно «выключилась» из дебатов. Она не сводила своих холодных голубых глаз с судей и лишь изредка подносила ручку к блокноту, чтобы что-то в нем записать. Я несколько раз пытался предложить идеи для опровержения, но Дебра каждый раз отмахивалась и возвращалась в задумчивое состояние. «Не мешай, я пытаюсь слушать», – сказала она.

И вот настал ее черед говорить. Дебра поднялась со стула и медленными, неторопливыми шагами направилась в центр комнаты. Оказавшись там, она чуть ли не села на корточки, чтобы сравняться взглядом с сидевшими за столами слушателями, и едва слышным голосом произнесла первую фразу: «Тут уже было много заявлений. Эти дебаты повышают градус проблемы и даже провоцируют конфликт. И это очень хорошо. Но я хочу, чтобы мы подробнее рассмотрели следующие аргументы».

В своей речи Дебра, казалось, всецело руководствовалась собственными наблюдениями о том, какие аргументы предыдущих спикеров произвели на судей впечатление, а какие нет. Там, где мы со Шреей говорили слишком абстрактно, она вникала в мельчайшие детали: «Забудьте о таких словах, как „насилие“ и „бедствие“ или, с нашей, утверждающей стороны, „вмешательство“ либо „сопротивление“. Речь идет о протыкании деревьев железными шипами и о подрыве строительных площадок под покровом ночи ради предотвращения дальнейшего разрушения нашей планеты». А там, где мы предлагали беспристрастные доказательства своих утверждений, она, напротив, говорила с жаром и страстью: «Послушайте, вот почему это так важно. Если наши нынешние законы допускают экологический вандализм в огромных масштабах, значит, мы обязаны что-то с этим делать».

Инструменты аргументации у нас с Деброй были одни и те же. Но если я использовал их, чтобы получить преимущество перед слушателями и таким образом перетянуть их на свою сторону, то Дебра с помощью тех же приемов старалась удовлетворить естественное любопытство аудитории. Задав себе четыре главных вопроса, она теперь говорила для слушателя, которого и самого очень интересовало «Почему?» или «Почему это важно?». Она, по сути, сделала его соавтором своих идей.

И моя речь явно проигрывала ее выступлению. Я ни разу не задумался о том, что, скорее всего, хотят услышать от меня слушатели, что им нужно; вместо этого я старался максимально их впечатлить. Действуя в духе недобросовестных политиков и разношерстных экспертов, я использовал свою речь, чтобы истощить аудиторию, а не избавить ее от скептицизма; вызвать у нее благоговение, а не убедить; породить восхищение, а не сочувствие. Я говорил с людьми, но не для них.

И вот теперь, слушая Дебру, я вспомнил одну историю из времен конца Второй мировой войны. В 1944 году известный датский физик Нильс Бор – создатель первой физической модели атома – был абсолютно убежден в том, что мир на краю страшной катастрофы. После нескольких поездок в Лос-Аламос – там, в пустыне, реализовывался всем ныне известный «Манхэттенский проект» – ученый пришел к выводу, что единственный способ предотвратить смертоносную гонку вооружений заключается в том, чтобы США в полной мере проинформировали СССР о своем прогрессе в деле создания ядерной бомбы. В том году Бору удалось добиться аудиенций и с Уинстоном Черчиллем, и с Франклином Рузвельтом.

Обе встречи прошли ужасно. Черчиллю так не понравилось в Боре то, что его помощник впоследствии описывал как «мягкую философскую нечеткость выражения лица» и «невнятный шепот», что лидер Британии закончил встречу раньше намеченного, а потом признался: «Мне этот человек не понравился сразу, как вы его ко мне завели; ну что это за прическа»[16]. Рузвельт, еще до встречи выражавший сомнения по поводу того, что сможет понять ученого, вел себя вежливее, но впоследствии его советник подтвердил его слова, сказав: «Сомневаюсь, что президент вообще что-либо понял».

Судя по всему, донкихотская миссия Бора была изначально обречена на провал. Недоверие союзников к СССР было чрезвычайно глубоким, как и подозрительность по отношению ко всем ученым иностранного происхождения.

Позже я прочитал, как описывал свои дискуссии с Нильсом Бором философ Карл Поппер: «С ним невозможно было разговаривать. Он все время говорил сам, изредка позволяя тебе вставить слово-другое, но сразу же перебивал и продолжал говорить»[17]. И это натолкнуло меня на такой вопрос: а насколько лучшим мог бы быть наш мир, если бы Нильс Бор сумел найти в своей аргументации место для сомнений и непонимания тех, кто его слушает?

А тем временем Дебра, стоявшая посреди комнаты, завершила речь и вернулась на место рядом со мной. Ее тепло и аромат ее духов, теперь с едва заметной примесью запаха пота, выбили меня из седла. Четверо судей в дальнем углу комнаты не выглядели ни довольными, ни особо впечатленными. Вместо этого на их лицах появилось выражение облегчения, характерное для людей, которых наконец-то кто-то услышал.

Меня в сборную штата не взяли, зато взяли в резерв, что позволило мне в августе 2010 года поехать на чемпионат страны и носить столь желанную форму команды – темно-синий блейзер с красным цветком варата (легендарный символ Нового Южного Уэльса) на нагрудном кармане.

С той поры события развивались стремительно. Уже год спустя, в 2011 году, я представлял Новый Южный Уэльс на национальном чемпионате в Перте; наша команда выиграла турнир, меня одним из пяти отобрали в сборную Австралии. Благодаря этому я в течение следующего года съездил в шотландский Данди и в Кейптаун в ЮАР, где принял участие в чемпионате мира по дебатам среди школьников; и там и там мы проиграли в финальных раундах.

И в те два головокружительных года моего шестнадцати-семнадцатилетия мне очень сильно помогало знание того, что любые дебаты, независимо от уровня соперничества, сводятся к аргументам. Как только я понял, что идеальный аргумент есть magnum opus – продукт чьего-то гения, и стал так его воспринимать, я начал видеть его как клубок разных влияний: вклада твоих товарищей по команде, чаяний и ожиданий твоих слушателей и ценностей, которые разделяют близкие тебе люди.

Такие аргументы превращали любое дерзкое утверждение в истину. Однако их соединение, напоминающее лоскутное одеяло, воплощало в себе взгляд на истину как на нечто менее монолитное, чем наша реальность, которая зиждется не на речи какого-то одного человека, а на обмене мнениями в ходе разговора.

В последнюю пятницу августа 2012 года, за несколько недель до того, как мне стукнуло восемнадцать, меня на национальном чемпионате по дебатам на Тасмании выбрали капитаном сборной Австралии. Тренером назначили Брюса. Мама и папа, которые присутствовали в зале во время объявления новости, решили в январе поехать в Турцию, в Анталию, чтобы своими глазами увидеть, как я участвую в своем последнем чемпионате мира по дебатам среди школьников. В ту ночь, лежа в постели, я подсчитал, где побывал за девять лет с момента переезда в Австралию, и у меня возник вопрос: куда же еще заведет меня моя страсть к спорам?