Как убедить тех, кого хочется прибить. Правила продуктивного спора без агрессии и перехода на личности

Глава 6. Самозащита: как защищаться от задир

Свадьбу играли на горе Пелион, неподалеку от пещеры мудрого кентавра Хирона; на нее явился весь пантеон богов. Столь обильным был тот пир, столь богат яствами и напитками, что стал в умах многих поколений людей символом божественной роскоши и богатства. Музы пели, а сам Аполлон аккомпанировал им на лире. Подарки молодоженам, герою Пелею и морской нимфе Фетиде, варьировались от копья «из твердого, как железо, ясеня» до корзины с божественными солями.

Большинство гуляк не заметили маленького золотого яблочка, брошенного кем-то в толпу, но не три богини: Гера, Афина и Афродита. Они прочли на яблоке надпись: «Прекраснейшей», и каждая заявила свои права на плод. Разгорелась ссора, которую разрешил смертный по имени Парис, запустив цепочку событий, кульминацией которых стала Троянская война. Но за всей этой историей стоит еще одна, менее известная фигура – Эрида, или, в римской мифологии, Дискордия, богиня хаоса, беспорядка и раздоров.

В типичной версии мифа Эрида представлена богиней-ревнивицей, разгневанной решением жениха и невесты не приглашать ее на свадьбу. В мифе также говорится, что акт ее мести оказался более разрушительным, чем она сама могла представить: Троянская война привела к гибели Ахиллеса, сына Пелея и Фетиды.

В других источниках высказывается предположение, что Эрида действовала тогда в сговоре с Зевсом и мудрой Фемидой ради спасения мира от экологической катастрофы. В одном фрагменте эпической поэмы «Киприи», которую некоторые ученые называют приквелом к «Илиаде», изложена идея, получившая новую окраску в XXI веке: «Бесчисленные племена людей, хоть и рассеянные сильно, угнетали поверхность глубокогрудой земли, и Зевс, увидев это, сжалился и в мудром сердце своем решил облегчить всепитающую землю людей, начав великую битву Илианской войны, чтобы бремя смерти опустошило этот мир»[91].

Обе версии мифа объединяет мысль о том, что раздоры и ссоры в итоге ведут к смерти. Богам не нужно было ни огня, ни серы, чтобы сровнять с землей великий город и уничтожить его жителей. Достаточно оказалось их перессорить.

Для описания стиля спора, направленного не на раскрытие истины, а на победу над противником любым способом, древние греки воспользовались образом богини Эриды. Если диалектика на деле стремилась к истине и логике, то эристика соответствовала этим добродетелям только внешне. Эристик был шарлатаном и задирой и побеждал в дебатах за счет подрыва духа и сути этого занятия как такового.

Сократ не раз отчитывал эристиков, но в трактате «Республика» он занял куда более смиренную позицию. Так, в ходе спора с Главконом (братом Платона) философ отмечает, что люди, судя по всему, часто «впадают в [эристику] даже против своей воли»[92]. Главкон в ответ спросил, не относится ли данное замечание к их разговору. «Безусловно, – ответил Сократ. – Во всяком случае, боюсь, что мы, сами того не замечая, сползаем в спор».

Послание философа предельно ясно: избежать эристики невозможно, потому что мы, люди, таковы по своей природе. Любой из нас может вести спор нечестно или стать жертвой такого спорщика, даже не подозревая, что возникший в результате разлад таит в себе тлеющие угли, которые в нужных условиях превратятся в яркое всепоглощающее пламя.

26 сентября 2016 года, в понедельник днем, месяцев через девять после последних дебатов в Салониках, я заскочил перекусить в кафе в местном продуктовом магазине, и там, у стойки, мне в голову пришла мысль о том, как же сильно замедлилась с тех пор моя жизнь. Мой уход из дебатов в нежном возрасте двадцати одного года означал поначалу, что ко мне вернулись не только выходные дни, но и целые области моего мозга. Теперь же мне было двадцать два, и я чувствовал, что погружаюсь во все более вялый и расслабленный ритм. Раньше мне казалось, что осень в Бостоне проносится в мгновение ока, а теперь я не мог и сосчитать способы, которыми она привлекает наше внимание.

Тот осенний семестр моего выпускного года в основном состоял из работы над дипломом, оригинальным исследовательским проектом примерно в тридцать тысяч слов. В качестве темы я выбрал мультикультурализм и политические требования о его признании, вознамерившись соединить высокую теорию с условиями обычной земной жизни. Однако, начав работать в пыльных библиотеках и аскетических аудиториях для семинаров, я увидел, что реальный мир словно ускользает из поля моего зрения и в руках у меня остаются только какие-то абстракции. А проводя выходные за стенами кампуса – в Вермонте, в саду своего профессора Джамайки Кинкейда, в квартирах друзей в Нью-Йорке, – я то и дело сталкивался с ошеломляющим чувственным богатством окружающего мира.

Эта отстраненность и отчужденность научной работы порождала в моей душе великую тревогу о своем месте в этом мире. Будучи выгодополучателем дорогостоящего образования, я годами «мариновал» высокие ожидания других людей в отношении моего успеха. Но теперь, просматривая списки вакансий и справочники по профориентации, я находил для себя совсем немного ролей, в которых мог бы внести в улучшение этого мира реальный и весомый вклад. Наверняка я знал только одно: что оставаться в университете мне не хочется. «Кембридж – это сад, – сказал мне как-то раз один профессор юридического факультета. – Выбирайтесь отсюда, пока можете». И я искал пути для такого побега.

Поэтому, когда редактор американского новостного сайта Quartz предложил нам с Фанеле написать колонку в преддверии первых дебатов Хиллари Клинтон с Дональдом Трампом, я с радостью ухватился за эту возможность покинуть – хотя бы виртуально – пределы кампуса и пообщаться с более широкой аудиторией. Статья, в которой мы описывали собственный «рецепт» успешных дебатов, получила положительные отзывы читателей, что побудило редактора заказать нам еще одну, с обзором эффективности упомянутых выше кандидатов на президентство в первом туре.

Я пригласил друзей, многие из которых тоже знали о дебатах не понаслышке, смотреть дебаты Клинтон и Трампа вместе, у меня в общежитии. Все мы единодушно сходились в прогнозе, что этот раунд будет удручающим хаосом, но у меня теплилась какая-то надежда. Торговцы, как известно, процветают в привычной среде собственного дизайна, но дебаты представляют собой отрезвляющее зрелище, в котором спикер вживую дает ответы на сложные вопросы, а оппонент и модератор следят, чтобы он делал это по всем правилам. Да, на первичных дебатах Трамп явно доминировал, но это же были какие-то эстрадные представления, на которых с десяток участников-клоунов только и делали, что изо всех сил соперничали за внимание публики. Это были не настоящие дебаты, и уж точно не президентские. Так, во всяком случае, я успокаивал себя, выбирая закуски и вина для гостей.

К восьми народ начал собираться. Я был в нашей просторной гостиной с диванами и стульями, разливал напитки и настраивал прямой эфир. Некоторые ребята раньше признавались, что сильно нервничают, но теперь, собравшись, мы ощутили атмосферу бодрой и хорошо знакомой нам динамики. Фанеле с ноутбуком сидел в углу комнаты, ближайшем к экрану, и выглядел трезвым и сосредоточенным. Хотя дебаты начинались только через час, лица комментаторов на кабельном канале уже горели румянцем возбуждения. При выключенном звуке они все были похожи на очень старательного мима.

В нашей гостиной часов не было, но в нужный момент гости словно почувствовали, что пора рассаживаться по местам. Телеканал в поисках пригодного контента показывал смонтированный материал с модераторами. В кадрах из первичного сезона ведущий CNN Джейк Таппер говорил: «Наша цель на этот вечер – дебаты. Настоящие дебаты, в которых кандидаты задают друг другу вопросы из областей, в которых они расходятся: о политике, партиях, лидерстве»[93]. А потом, после перебивки, пошла трансляция из кампуса Университета Хофстра в Хемпстеде.

И вот дебаты начались. «Как дела, Дональд?» – спросила кандидат от Демократической партии, обмениваясь рукопожатием с соперником и улыбаясь публике (Трамп, пожимая руку Клинтон, тоже улыбался не ей, а в зал)[94]. Модератор со своего места с большим достоинством говорил о видении, ценностях и американском народе. В первом сегменте оба кандидата дали резкие и аргументированные ответы на вопрос о рабочих местах и экономике. Мы с Фанеле обменивались мнениями о более тонких аспектах стратегии дебатов – неуловимых приемах и риторических уловках, – пока подруга, сидевшая рядом, не ткнула меня локтем в бок: «Да заткнитесь уже, знатоки дебатов».

А потом что-то изменилось. Улыбки куда-то испарились, и в дискуссии стало безраздельно царить второе лицо. Слово «вы» («ты») по природе своей, конечно, не ругательное, но кандидаты нашли способ сделать его таковым. Дональд Трамп принялся кричать и перебивать оппонентку, превращая стенограмму тех дебатов в какую-то мрачную поэму. Иногда стенографистка так и не могла расшифровать и нормально записать, кто что говорит.

Атмосфера в нашей гостиной тоже стала напряженной. Поначалу люди высказывались об услышанном: кто-то предлагал опровержение, кто-то занимался фактчекингом, кто-то бормотал «вот позорище» и «это невероятно», кто-то сокрушенно качал головой, кто-то сконфуженно посмеивался в полном недоумении. Но теперь воцарилась мертвая тишина. Единственным звуком, который слышался в комнате, был звук ерзанья людей на стульях и диванах. Мы, без сомнения, стали свидетелями какого-то бурлеска, клоунады, но в основе ее лежало что-то совсем не смешное.

Когда дебаты закончились, друзья разом загалдели, пытаясь найти хоть какие-то плюсы. «Это был расчет, – сказал Иона. – Это было грязно и некрасиво, но ни один здравомыслящий человек из тех, кто это видел, не скажет, что он выиграл эти дебаты». А другой гость отметил, что после некоторого выкручивания Трамп все же сказал, что примет итоги выборов независимо от их результатов: «Я хочу сделать Америку снова великой. И я в состоянии сделать это. Но не верю, что Хиллари это сможет. Однако мой ответ таков: если она выиграет, я полностью ее поддержу».

И все же что-то в тех дебатах очень сильно меня встревожило. Когда я сам дебатировал, я бывал в подобных раундах, в раундах, где моими соперниками были задиры и хулиганы; они точно так же лгали, кричали, перебивали, клеветали, а затем утверждали, что это сфальсифицировано. Они вытворяли такое, чего нормальные люди не могут и представить, но их было трудно победить. Они порой обходили даже лучших соперников. Эти люди могли победить.

Те президентские дебаты заставили меня осознать и еще кое-что: задиры выигрывали дебаты, не отходя от формата, а, по сути, беря его в заложники. Они использовали фактор состязательности, чтобы без каких-либо правил молотить оппонента, и применяли риторику не для усиления своих доводов, а для уклонения от доводов другой стороны. Они использовали преимущество открытости дебатов к разным идеям, предлагая идеи откровенно лживые и клеветнические. Казалось, они демонстрировали нам некоторую слабину в самом этом виде деятельности, наглядно показывая, что дебаты – в том виде, в каком их используют они, – могут быть вредоносной силой.

Позже, когда гости начали перемещаться по комнате, а звуки телевидения сменились музыкой, мы с Фанеле остались сидеть на диване. Горы записок, которые мы набросали у своих ног по ходу просмотра трансляции, готовясь к работе над будущей статьей, все больше казались нам бессмысленными. У нас создалось четкое впечатление, что трактовать события последних девяноста минут как нормальные дебаты нечестно, но объяснять, что они выявили в нашем любимом виде деятельности… это уже слишком. Статью мы так и не написали.

В 1831 году Артур Шопенгауэр, немецкий философ сорока двух лет от роду, закончил писать одну из самых странных работ в его творческом наследии. Этим трудом, так и не опубликованным при его жизни, было пособие по ведению споров.

Шопенгауэр был человеком вспыльчивым, склонным к ссорам с коллегами, издателями, соседями и даже случайными людьми на улице. Будучи молодым академиком Берлинского университета, он часто затевал драки с знаменитым Георгом Гегелем, которого позже описал как «плоскоголового, безвкусного, тошнотворного, неграмотного шарлатана»[96]. Эту бескомпромиссность Шопенгауэр привнес и в свой трактат о дебатах, озаглавленный «Искусство побеждать в спорах», на немецком языке Eristische Dialektik.

Трактат начинается с определения: эристическая диалектика – «это искусство спорить, притом так, чтобы остаться правым, – следовательно, per fas et nefas (правильно или неправильно)»[97]. Далее в нем описываются тридцать восемь недобросовестных уловок для успеха в спорах, от незаметной смены темы до выведения оппонента из себя. И какой же прием, по мнению автора, лучший? Заявить о победе, несмотря на поражение. Если твой противник застенчив или глуп, а сам ты обладаешь большой наглостью и сильным голосом, этот прием может легко принести успех.

У Шопенгауэра, надо сказать, было довольно мрачное представление о мире, что красной нитью проходит через всю эту книгу. В семнадцать лет молодой немец сравнивал себя с Буддой, впервые столкнувшимся с болезнью, болью и смертью. «Этот мир не может быть делом некого всеблагого существа, это, несомненно, дело какого-то дьявола, который привел людей в этот мир, чтобы злорадствовать, видя их страдания»[98] – вот его вывод. Кстати, он сказал это в 1805 году, когда его отец утонул в канале недалеко от их дома в Гамбурге.

Этот пессимизм распространялся и на взгляды Шопенгауэра на других людей. В том же трактате он писал, что плохие споры – следствие «естественной низости человеческой натуры»[99]. Будь мы, люди, предельно честны при каждом обмене мыслями, безусловно, мы «единственно старались бы добиться правды». Но на самом деле мы тщеславны, и именно в такие минуты порока нам свойственны «болтливость и врожденная недобросовестность»[100]. Короче, даже если какой-то спор начался добросовестно, он просто не может оставаться таковым долгое время.

Самое распространенное прочтение этого трактата заключается в том, что это пародия. Что Шопенгауэр клеймил недостойный способ, которым большинство людей ведут споры, позаимствовал голос недобросовестного наставника. «Нечего заботиться об этой правде»[101], – призывает он, да еще и проводит аналогию между эристикой и фехтованием. Что привело к дуэли, не так уж и важно: «Наносить и отражать удары – вот что больше всего интересует учителя»[102].

Но в каждой пародии таится вечная загадка; суть ее в том, насколько она мотивирована цинизмом либо идеализмом автора. Выбрав такой жанр, считает ли Шопенгауэр, что лучший спор возможен, и старается ли своей едкой сатирой подтолкнуть нас в нужном направлении? Или он думает, что все люди в глубине души – недобросовестные эристики?

В книге есть некоторые указания на то, что Шопенгауэр не считает нас совсем безнадежными. В самом начале трактата он пишет, что понимание путей эристика может помочь нам защитить правду от его нападок: «Диалектика [эристическая] же необходима тогда, когда мы правы, чтобы мы могли защищать эту правоту; с этой целью необходимо знать все некрасивые, искусственные приемы, чтобы суметь отражать их, и даже очень часто пользоваться ими, чтобы сокрушить противника его же оружием»[103].

В сущности, Шопенгауэр предполагает, что благодаря широко распространенному пониманию нечестных аргументов можно препятствовать их использованию, удерживая эристиков от недостойного поведения. Давая читателю совет быть грубым с противником, если тот явно одерживает в споре верх, Шопенгауэр делает предупреждение. Участники спора должны спросить: «Как надо поступать противной стороне, чтобы отразить это нападение? Если эта сторона захочет воспользоваться этим же орудием или тем же приемом, неизбежны драка, дуэль или судебный процесс об оскорблении»[104]. Если обе стороны в совершенстве владеют искусством эристического спора, начинается процесс взаимного сдерживания, способный, возможно, проложить им путь к спору совсем иного рода.

Увы, чтобы научиться вести нечестные споры, придется выходить на ринг с задирой-эристиком.

Четыре года назад, когда я еще был членом школьной австралийской команды по дебатам, Брюс пригласил к нам на тренировку задир. Это были его друзья, лучшие среди участников университетских дебатов своего времени – из тех, кем мы все искренне восхищались. Тренер сделал это, основываясь на собственном опыте регбиста: «Чтобы стать лучше, надо, чтобы на тебя нападали самые громадные и самые грубые игроки в лиге».

Через окно в комнате для подготовки мы могли видеть, как эти, с позволения сказать, гости валяют дурака. Часа, отведенного на подготовку, нам едва хватало, чтобы кое-как успокоить нервы, не говоря уже о том, чтобы нормально проработать выигрышный кейс. А вот оппоненты большую часть этого времени провели за просмотром забавных видеороликов, звуки которых эхом разносились по коридору и застревали в головах.

Когда мы заходили в комнату для дебатов, они уже были на позиции, словно солдаты-экзекуторы у расстрельной стены; смотрели на нас холодно, не мигая. Эти люди были обычными студентами: бледный парень в ботанских брюках, богемного вида тип с босыми ногами; девушка с низким хриплым голосом. «Ну, и как мы себя чувствуем?», «Надеемся, вы успели подготовиться». В светской беседе они явно мастаками не были. Но дух спорщика пропитывал даже то, что в них разочаровывало.

Их речи были призваны нас шокировать. Каждый наш аргумент оказывался слабым, идиотским, возмутительным, а сами мы выглядели дураками – ну или просто безмозглыми тупицами, – если думаем о себе иначе. Их манера была экспансивной, торжествующей; их голоса иногда срывались от ликования, но темп речи никогда не снижался. Они искажали наши аргументы и ложно толковали наши идеи. Они вопили «Ложь» и «Неправда!» прямо посреди наших выступлений.

В конце раунда мы обменялись со своими павшими идолами вялыми рукопожатиями. Светская беседа теперь тем более не заладилась. На наш взгляд, это был довольно странный способ знакомства. «Извините, ребята, это ваш тренер сказал нам сделать это с вами», – признался один из них.

Но сам тренер нашим жалобам совсем не сочувствовал. «А знаете, что говорил своим командам один из тренеров Квинсленда? „Бери соперника за горло“». Последнее слово он растянул так, что каждая согласная и гласная стали отдельными слогами. «Послушайте, ребята, вы хорошие, честные спорщики. Но есть команды, которые будут играть грязно и поливать вас грязью. Конечно, вы можете смотреть на них с презрением. Но знаете что? Это не защитит вас от проигрыша, если вы не будете знать, как реагировать на наглецов».

«Хорошие участники дебатов часто проигрывают плохим, если те мошенничают», – закончил тренер.

На следующих нескольких тренировках мы анализировали действия оппонентов-задир. Мы узнали, что нечестность дебатов может проявляться миллионом разных способов, но базовая физика проста. Задиры и хулиганы, как правило, используют один из следующих четырех образов.

Плут никогда не отвечает на аргумент прямо, но понимает, что делать это надо тонко. Его фирменный прием – разворот на 180 градусов. Вместо того чтобы игнорировать какой-то момент, что было бы слишком очевидно, плут комментирует тот или иной аспект более широкой темы, но не по тому аргументу, на который ему нужно ответить.

Иногда такой разворот работает как наступательная тактика. Один из примеров – нападки аd hominem (переход на личности), рассчитанные на переубеждение, но направленные не на аргумент, а на того, кто его продвигает («Вредны для окружающей среды, говорите? Но ведь вы, кажется, водите внедорожник?»). Еще один пример – tu quoque, проще говоря, «сам дурак» («Вредны для окружающей среды? Так ведь и ветряные мельницы тоже вредны»).

Лучшая реакция в такой ситуации – упорно придерживаться нужного курса и настаивать на исходном аргументе. Это порой сложно, особенно когда атака носит личный характер или изначально лжива. Но если мы смягчим аргумент, который плут предпочел бы игнорировать, он наверняка проскочит. Если же выстоять не получается, можно и тут обойтись без сдачи: внести некоторые поправки, но при этом настоять на возвращении дискуссии к исходной теме.

Этот человек, как вы, конечно, поняли, искажает аргументы оппонента. Не найдя возможности успешно отреагировать на исходный аргумент (или не желая этого делать), он создает его искаженную версию («чучело») и делает вид, будто разносит ее в пух и прах.

Такие аргументы-«чучела» часто расширяют то, что нужно защитить первому спикеру, налагая тем самым на него дополнительное бремя доказывания. Они превращают максимально конкретное утверждение в общий, всеобъемлющий принцип («право владеть огнестрельным оружием» превращается в «общественную безопасность, принесенную в жертву»); проводя аналогию с похожим кейсом («если вас устраивают ружья, почему бы не разрешить и другое оружие?») или четко категоризируя предложенный аргумент («типично либертарианский аргумент»).

Лучший способ борьбы с такими задирами – сразу исправить их. Для этого нужно еще раз повторить и исходный аргумент, и его вариант после искажения; если необходимо, объяснить, что именно и как было переиначено, и вернуться к обсуждению фактического утверждения.

Крикуны – мастера опровержения, но они никогда не высказывают собственных позитивных аргументов. Для них ничто не бывает достаточно хорошим. Их основная стратегия – постоянные нападки и атаки.

Концепция подобных пререканий описана еще в базовом санскритском тексте ортодоксальной философской школы «Ньяя-сутры», датируемом примерно VI веком до нашей эры[105]. В нем различаются три вида споров: хорошая дискуссия, или диспут (вада), когда стороны придерживаются четких, аргументированных доводов; плохая дискуссия (джалпа), включающая в себя ряд недобросовестных тактик, и дискуссия ради дискуссии (витанда), в которой участвует критикан, никогда не предлагающий позитивных контртезисов.

Поскольку крикуны никогда не фиксируют конкретную позицию, они могут постоянно перемещать стойки ворот для своих оппонентов. Именно это имела в виду американская писательница, лауреат Нобелевской премии Тони Моррисон, написав: «Очень серьезная функция расизма – отвлечение внимания… Кто-то говорит, что у тебя нет своего искусства, и ты копаешься в этом. Другой говорит, что у тебя нет своего королевства, и ты начинаешь копаться и в этом… И всегда находится что-нибудь еще»[106].

Иногда крикуны добиваются своего потому, что их тактика подразумевает позицию, которую они могут правдоподобно отрицать. Например, в недобросовестном приеме под названием «собачий свисток» используется расплывчатый язык, несущий для некоторых людей более конкретный посыл (например, «закон и порядок» вместо «ужесточение полицейского контроля в малообеспеченных местных сообществах»).

Лучшая реакция на тактику крикуна заключается в том, чтобы зажать его в определенной позиции, зафиксировать его в ней. Для этого, например, можно задать вопросы вроде «Итак, во что же вы действительно верите?», или «Что мне нужно доказать, чтобы убедить вас?», или «Что именно вы хотите этим сказать?».

Лжец, как водится, лжет. Он делает заявления, которые сам считает ложными, чтобы ввести в заблуждение другую сторону.

Ошибка, которую мы часто совершаем, реагируя на лжеца, в том, что мы полагаем, будто открыто заклеймить его («Ты лжец!» или «Это ложь!») достаточно для победы. На самом деле именно так лжецы продвигаются вперед. Они делают нас эмоциональными и провоцируют на личные нападки.

Вместо того чтобы уличать человека во лжи, нужно доказать ложность его слов. В дебатах мы используем для этого двухэтапный метод под названием «вставь и замени».

1. Встроить услышанную ложь в более широкую картину мира, а затем объяснить, к каким проблемам это приводит.

2. Заменить ложь правдой, после чего объяснить, почему последняя скорее соответствует реальности:

Это, конечно, еще не доказывает, что оппонент лжет, но показывает, что настаивать дальше на подобном утверждении неразумно и нечестно. И что подобное упрямое пренебрежение истиной в хорошо организованном обществе должно осуждаться; к этой мысли мы с вами еще вернемся.

Лжецы несут в себе еще две угрозы.

Во-первых, они часто прибегают к нечестности, скрывающейся под небуквальностью. Когда лжеца упрекают во вранье, скажем, за утверждение «Все СМИ коррумпированы», он может ответить: «Я не имел это в виду буквально». Лучшая реакция в данном случае такая же, какая предлагается для борьбы с крикуном: спрашивать лжеца, что именно он имеет в виду, пока он не будет накрепко зафиксирован в своей позиции.

Во-вторых, мы должны опасаться того, что лжец использует прием «распространение» и «потопит» нас. Лжецы часто пользуются тем, что проверка фактов требует времени, а заваливание соперника ложью отвлекает его от его собственных аргументов. Как сказал однажды британский писатель Джордж Монбио, комментируя свой отказ спорить со скептиком в области климатических изменений: «Для вводящего в заблуждение научного утверждения достаточно половины секунды, а на его опровержение уйдет полчаса»[107].

Лучшее, что можно сделать в такой ситуации, – сосредоточиться на нескольких особо репрезентативных фактах лжи, иллюстрирующих, как лжец искажает реальность. А доказав ложность этих утверждений, мы, вполне вероятно, сможем выявить и представить закономерность его лжи.

В конце таких тренировок мы чувствовали, что гораздо лучше подготовлены к напряженным дебатам, которые ждали нас впереди. Более того, у нас не было обиды на наших мучителей, ведь в глубине души мы знали, что они фальшивые задиры; что на самом деле они порядочные люди, только играющие такую роль. И они заходят так далеко только в виде деятельности, в которой уход от темы, искажение фактов, нападки и ложь изначально порицаются. Как большинству людей в мире, поступать так в жизни им не дает чувство стыда.

9 октября 2016 года, в воскресный день вторых президентских дебатов, температура почти не отклонялась от идеальных пятнадцати градусов тепла. Сильный ветер дул весь день, но к вечеру стих, наполнив эти часы какой-то жутковатой тишиной ожидания. Однако в столовой Форсхаймер-хауса, двухэтажного помещения с длинными столами и прекрасной акустикой, слышался устойчивый гул волнения. Одни группы пробовали себя в предварительном анализе в стиле спортивного телеканала ESPN; другие обменивались заверениями в неизбежной победе их кандидата. На ужин давали волокнистое блюдо в виде жаркого из говядины с коричневым рисом, поедание которого явно было чревато высоким риском несварения желудка.

Мы на этот раз гостей не звали. После долгого дня среди стеллажей Библиотеки Уайденера я упаковал контейнер квазиазиатской еды в столовой и отнес ее к себе в комнату. Ионы и Джона, которые оба недавно завели новые романтические отношения, нигде не было. Я откупорил бутылочку пива и удобно устроился на кушетке. И включил на компьютере канал прямой трансляции и ленту соцсетей.

Еще не было девяти, когда начался стрим из Вашингтонского университета в Сент-Луисе. Эстетика антуража была такой же, как и двумя неделями раньше, – белоголовый орлан, Конституция, звезды, – но к трибунам для кандидатов поставили стулья, а неопределившиеся избиратели сидели вокруг них разорванным кругом. На этот раз кандидаты вовсе не пожимали друг другу рук; они лишь кивнули и улыбнулись один другому с расстояния. Мне это почему-то показалось нарушением кодекса; дебаты, как и дуэль, – это бой, опутанный множеством правил вежливости и респектабельности.

В первые десять минут, пока кандидаты обменивались эквивалентами вступительного слова, все шло вполне прилично. Хиллари Клинтон начала с воодушевляющего сообщения: «Если мы поставим перед собой цели и будем работать вместе ради их достижения, для нас, для Америки нет ничего невозможного»[108]; Трамп ответил на это жестом примирения: «Ну, я на самом деле согласен со всем, что она сказала».

А затем прозвучал вопрос о записанных на пленку скабрезных комментариях Трампа и о его поцелуях с женщинами без их согласия, и вопрос этот направил дебаты по совсем другому пути. И как только этот спуск начался, казалось, дна уже не будет.

Госпожа Клинтон пыталась вести себя достойно, но, казалось, сам формат обсуждения блокировал ее. Два человека находились на сцене совсем близко друг от друга, и обмен репликами происходил настолько быстро, что некогда было и дух перевести.

Не менее часа после завершения дебатов я не мог оторваться от экрана. Самые уродливые моменты вереницей повторялись на кабельных каналах и множились в социальных сетях в виде гифок и мемов. «Ты в порядке?» – спросил пришедший со свидания Джон, снимая туфли и вешая пальто. Его вопрос поставил меня в тупик.

Если тем вечером и было какое-то яркое пятно – знак того, что ситуация еще может развернуться в позитивную сторону, – то это был факт, что почти во всех постдебатных опросах люди осуждали Трампа за его поведение. Процент респондентов, считавших, что он выиграл, уступал проценту тех, кто придерживался обратного мнения, на двузначные числа[109]. Я пробежался по цифрам, пока чистил зубы. Результаты были однозначные, показательные и в целом впечатляющие. Так почему же они не слишком меня впечатляли?

Еще в начальной школе я заметил, что дети используют в общении с задирами и хулиганами разные подходы. Одни держались от них подальше, другие жаловались учителю. Самые напуганные переходили на темную сторону. Мой подход заключался в том, чтобы договариваться с хулиганами; я призывал их «обсудить ситуацию». И я часто заранее тщательно продумывал, что и как буду делать в этих разговорах: «Нет, во что я одет, на самом деле важно» или «Я не буду смотреть ни на что конкретно, так, туда-сюда, в самом общем смысле».

Однако задиры имели в своем распоряжении очень мощный темный инструментарий: мат, личные оскорбления, непоследовательность. Эффект заявок типа «да твою ж мать» при должном использовании менял все буквально за секунду. Он менял наше общение с перепалки на потасовку, после чего аргументированные доводы уже были без надобности. Он менял всю игру. Друзья и родные утешали меня: «Ты выиграл тот спор. Они прибегли к оскорблениям и кулакам, ведь им нечего было ответить на твои доводы». Чистая правда, но какой смысл в моральной победе, если у тебя на руке большущий синяк?

Словом, хоть благородные правила состязательных дебатов и защищают людей от многих тактик запугивания и нечестной игры, защита эта неполная. Взять хотя бы времена школьных дебатов в Сиднее; мы с ребятами из команды нашей школы очень боялись одной команды из частной школы для мальчиков на окраине города, из богатого района на нижнем северном берегу. Соперники наши в общем-то были довольно щуплыми, но каким-то образом умудрились набраться манер жестких регбистов. В промежутках между раундами эти трое мальчишек грязно ругались с сильным австралийским акцентом, а во время дебатов просто издевались над оппонентами: оскорбительно хохотали и даже принимали угрожающие позы, при этом еще и победно поглядывая на судью и зрителей. В большинстве случаев это ни к чему не приводило, но, что важно, иногда срабатывало. Неопытный судья, ошеломленный самоуверенностью и доминированием этих задир, мог присудить им победу.

Надо сказать, тенденция время от времени вознаграждать на дебатах задир и хулиганов коренится в особенностях тамошнего судейства. На первый взгляд победная база в дебатах кажется простой: одна из сторон должна убедить судью проголосовать за ее позицию. Но что именно означает утверждение, что команда убедила судью, скажем, в дебатах на тему поддержки вторжения в Ирак? Естественно, не то, что судья теперь считает вторжение хорошей идеей; он вообще может быть знаменитым пацифистом. Скорее мы имеем в виду, что команда-победитель убедила судью, будто она была более убедительной.

Так вот, многие задиры – истинные мастера в деле использования разрыва между убеждением и восприятием убедительности. Если первое имеет отношение к решению по вопросам, обсуждаемым на дебатах, то второе использует текущую дискуссию в качестве своего рода прокси для сбора большего количества качеств, таких как красноречие и интеллект. Если убеждение относится к результату одного раунда, то убедительность – что-то вроде социальной печати, которую человек несет на себе во многих средах. В нашей культуре, в которой уверенность и доминирование кодируются как победа, восприятие убедительности особенно часто прогоняется через искривленные линзы.

Участники большинства дебатов стремятся и убедить, и продемонстрировать свою убедительность. Поэтому дебаты – это всегда диада, сочетающая в себе зрелищность и размышления, изворотливость и поиск истины, соперничество и сотрудничество. В самом по себе зрелищном аспекте дебатов, конечно, нет ничего плохого. Именно он дает людям мотивацию интересоваться политикой, позволяет выносить общественное суждение по разным вопросам и распространяет полезные идеи шире, чем они могли бы распространиться, не будь дебатов. Однако нам надо максимально честно признавать, когда элементы представления начинают превалировать над более трезвыми, «мыслительными» аспектами дебатов.

Но вернемся к упомянутым выше опросам общественного мнения. В каждом из них использовалась версия одного и того же простого вопроса: «Кто, по-вашему, победил на этих дебатах?» А ведь по поводу того раунда можно было задать и другой вопрос.

Дональд Трамп мог и проиграть те дебаты как дебаты, но это не единственная точка зрения на них. Этот человек, по сути, затеял на сцене скандал и попытался убедить нас в том, что мы все пришли на это посмотреть. Я не был уверен, что это непременно сработает. Но животное возбуждение, которое я сам испытывал в моменты его перформанса, – основной инстинкт не слишком агрессивного человека, когда тот старается встать на сторону хулигана, – навело меня на мысль, что это вполне возможно.

Те дебаты напомнили мне о пятом типе задир – скандалистах. В отличие от четырех предыдущих, он не пытается заполучить несправедливое преимущество в рамках логики дебатов. Он стремится полностью разрушить эту логику и превратить спор в открытое противостояние, единственным мерилом успеха в котором становится восприятие доминирования. Цель скандалиста не в том, чтобы кого-то в чем-то убедить, а в том, чтобы заставить оппонента замолчать, маргинализировать его и сломить его волю.

Теоретически на формальных дебатах возможна защита от таких задир. Скажем, модератор может отключить микрофон спикеру, когда тот начинает говорить не в свое время, или вмешаться в дискуссию, чтобы перепроверить факты либо указать на недопустимое поведение участника. А вот в большинстве плохих разногласий, с которыми мы сталкиваемся в повседневной жизни – на работе, дома или в общественном пространстве, – эти варианты недоступны.

При столкновении со скандалистом в повседневной жизни у нас есть только одна надежда – на восстановление структуры дискуссии. Однако, как показали те президентские дебаты, это задачка не из простых даже при наличии отличных модераторов. А на что же нам рассчитывать, когда мы сталкиваемся с задирой один на один, когда нам приходится противостоять ему без посторонней помощи?

Летом 1959 года, в самый разгар холодной войны, делегация американских чиновников прибыла в московский парк «Сокольники» для участия в открытии выставки, призванной продемонстрировать советским гражданам завидную жизнь американцев.

«Главным блюдом» среди тысяч фотографий и бесчисленного множества прочих экспонатов была модель красивого дома, который, как утверждалось на табличке, за 14 тысяч долларов мог купить среднестатистический американский сталевар. Реплика дома из Лонг-Айленда была поделена на отсеки, чтобы максимизировать количество гостей, которых смогут одновременно принять хозяева. Из-за этой особенности и в надежде «проехаться» на привлекательности недавно запущенного спутника дом назвали Splitnik (сочетание слов «спутник» и split, «делить»).

24 июня выставку открыл вице-президент США Ричард Никсон, который также взял на себя обязательство провести по всей экспозиции советского лидера. Воинственному Никите Хрущеву на выставке мало что понравилось; он по причинам как личного, так и стратегического характера решил выбрать схватку. Указав на бытовую автоматическую соковыжималку для цитрусовых, он спросил: «Для чего вы нам это показываете? Хотите ввести нас в заблуждение и продемонстрировать нереальные вещи?»[110]

Низенький круглый Хрущев притягивал всеобщее внимание. Он жестикулировал всем телом. Одним из его характерных движений было тыкнуть пальцем в грудь собеседника, а затем надавить на этот палец всем своим весом. У него был громкий смех, с клекотом вырывавшийся сквозь щербатые зубы. Но хорошее настроение за долю секунды могло смениться яростью, и первыми о предстоящем повороте сигнализировали жесткие линии вокруг еще улыбающегося рта.

Под этой мимической экспрессивностью скрывалось подлинное политическое коварство. Хрущев родился в 1894 году в бедной крестьянской семье в деревне Калиновка, недалеко от границы с Украиной. Человек этот обладал врожденным умом, который позволил ему сделать отличную карьеру в рядах коммунистической партии и, что гораздо важнее, в ней закрепиться. Он помогал проводить сталинские «чистки», не дав «вычистить» себя, и, переиграв соперников, после смерти Сталина возглавил СССР, а затем еще и осудил наследие своего предшественника как культ личности.

В 1959 году Ричард Никсон, сын квакера, еще не был тем Никсоном, имя которого неразрывно связано с позорным Уотергейтским скандалом. К моменту того приезда в Москву сорокашестилетний политик уже начал демонстрировать навыки, которые со временем вознесут его на пост президента США, а потом и свергнут оттуда. Но по сравнению с Хрущевым, который был на двадцать лет старше, Никсон оставался в политике, безусловно, новичком. Бывший сенатор из Калифорнии получил пост вице-президента в том же году, когда Хрущев стал лидером СССР.

Физическая асимметрия между двумя мужчинами, шедшими плечом к плечу по московской выставке, была поразительной. Хрущев в сером костюме и белой шляпе вел себя экспансивно. Он двигался непредсказуемо, резко поворачиваясь то к одному человеку, то к другому. Никсон же, напротив, был очень строен, гораздо выше своего визави, но выглядел намного менее объемным и рисковал быть вытолкнутым из кадра, в тень его соперника.

И вот на той образцовой кухне сдерживаемое до тех пор напряжение между двумя мужчинами вскипело спором. Никсону предстояла дискуссия с одним из самых грозных скандалистов в мире.

Стремительный поток колкостей был призван ошарашить собеседника, помешать ему думать. Фотографы вокруг двух политиков защелкали камерами, стенографисты застрочили в своих блокнотах.

Первый прием Никсона заключался в том, чтобы притвориться, будто это дебаты. Он продолжал вести себя так, будто имеет право приводить аргументы и рассчитывать, что другая сторона их услышит. Тут отличным подспорьем, конечно, было то, что в прошлом он был чемпионом по школьным дебатам. Его тренер учил его: «Дебаты – это разговор. Если у тебя есть аудитория, ты можешь повышать голос, но никогда не кричи на людей. Говори с ними»[111].

Когда оппонент ведет себя неконструктивно и разрушительно, худший вариант – перебить его или поспешить высказать свой аргумент, тем самым позволяя ему контролировать распределение времени в вашем обмене фразами. На втором месте по неэффективности – вместо того чтобы закончить собственный аргумент, дразнить собеседника (особенно если он силен в дебатах; это все равно что дергать тигра за усы!) и тем самым позволить ему устанавливать повестку дискуссии.

А еще, столкнувшись на дебатах с задирой, мы должны избегать искушения отвечать подобным на подобное. К сожалению, лишь у очень немногих людей достаточно энергии и бесстыдства, чтобы выдержать тотальный, открытый скандал. Мы, может, и наберем благодаря этому очко-другое, но вряд ли превзойдем задиру на его поле.

В такой ситуации лучше всего продолжать вести спор в максимально высоком темпе. Если другая сторона вас перебивает, можно сделать паузу и считать отнятые ею минуты своими, которые можно использовать позже. Иногда со стороны даже кажется, будто обе стороны ведут разные виды дискуссий. В том-то и суть: скандал и дебаты – разные вещи, и мы не должны позволять сопернику в одностороннем порядке изменять правила нормальной дискуссии.

Каков же первый шаг к тому, чтобы не позволить превратить дебаты в скандал? Столкнувшись с задирой-скандалистом, веди себя так, будто это, несмотря ни на что, нормальные дебаты.

Этот прием дал Никсону время. Вместо того чтобы и дальше слушать колкости, он обменялся с советским лидером соображениями о доступности и долговечности домов, в которых живут люди в их странах. Но потом Хрущев, что называется, совсем закусил удила, и его стало трудно остановить.

Тут Никсон, чтобы помешать Хрущеву перетянуть одеяло на себя, воспользовался еще одной полезной тактикой участника дебатов: остановиться и назвать. Он прервал разговор и назвал конкретное поведение собеседника («флибустьерство»), которое начинало ломать дискуссию.

Скандалисты процветают в хаосе. Их тактика лучше всего работает, когда со стороны кажется, что они импровизируют, а их разъедающее воздействие на полемику скрыто за театральным эффектом. Четко и открыто назвать поведение – все равно что разоблачить трюк фокусника; это отлично помогает противостоять уловкам и перезагрузить дискуссию.

Всегда есть опасность того, что эта тактика вплотную приблизится к переходу на личности, из-за чего спор станет еще более бесперспективным. Надо сказать, Никсон в том «кухонном споре» (так его позже окрестили медиа) подошел к этому моменту очень близко. Вот почему мы должны стараться говорить именно о поведении, а не о человеке, который за ним стоит.

Затем спор двух лидеров переместился с выставки в телестудию при ней. Хрущев чувствовал себя перед СМИ более свободно и естественно, чем его американский визави. Советский вождь делал декларативные заявления и широко жестикулировал. И время от времени использовал свою белую фетровую шляпу как театральный реквизит. Свет софитов и камеры разбудили в нем истинного шоумена.

В конце концов Никсон решил отложить раунд. Вместо того чтобы продолжать дебаты, которые, несмотря на все его усилия, превращались в скандальную перебранку, он заручился обещанием матча-реванша.

Из всех решений, которые может принять участник спора, решение закончить влечет за собой самые серьезные последствия. Но если это делается не ради того, чтобы убежать от проблемы, а чтобы сохранить энергию для более правильного, хорошего спора, мы настраиваемся на более конструктивный разговор.

Эти три приема – сделать вид, будто это не спор, а дебаты; остановиться и назвать поведение другой стороны и отсрочить раунд – могут показаться вам всего лишь контрмерами для противостояния задирам во время дебатов. Однако их цель гораздо более амбициозна. Она заключается не только в том, чтобы отбиться в неприятном споре в данный момент, но и в том, чтобы восстановить среду, ослабляющую потенциал подобных дебатов.

Через год после той стычки в Москве Ричард Никсон сошелся на сцене для президентских дебатов с совершенно другим противником – молодым сенатором от американского штата Массачусетс по имени Джон Кеннеди. Первый раунд состоялся в Чикаго в понедельник в конце сентября 1959 года; он оказался примечателен тем, что это были первые президентские теледебаты в США. На просмотр той передачи настроили телеприемники около 66,4 миллиона человек.

Те дебаты стали для Никсона настоящей политической катастрофой. Под яркими софитами он выглядел мертвецки бледным, страшно нервничал и потел (он в то время еще не совсем оправился от инфекции колена). А его собеседник, молодой и подтянутый сенатор, был загорел и обаятелен. Опросы, проведенные сразу после трансляции, показали, что народ симпатизирует не Никсону, а его сопернику, а президентские дебаты стали считаться отличительной характеристикой американской демократии.

После президентской кампании 1960 года принято говорить, что неспособность Никсона вести дебаты и его нетелегеничность сыграли в его дальнейшей незавидной политической судьбе большую роль. Но ведь всего годом ранее ему удалось выстоять в очень трудной полемике с лидером СССР. Ведь именно благодаря ему то, что могло запомниться всему миру как скандал, вошло в историю под симпатичным названием «кухонный спор».

Нам, бывшим и нынешним участникам дебатов, этот урок взлетов и падений Никсона болезненно знаком: дебаты дают, они же и отнимают.

В понедельник 7 ноября 2016 года, за день до президентских выборов, я ранним утром вылетел из Бостона в Нью-Йорк; мне предстояло собеседование на место в аспирантуре одного из пекинских университетов. Стипендия Шварцмана, предложенная американским миллиардером и соучредителем гиганта прямых инвестиций Blackstone Стивом Шварцманом, сулила финансирование годичного обучения в магистратуре Университета Цинхуа. Особо веской причины хотеть жить в Китае у меня, признаться, не было, но перспектива стать свидетелем происходящего в стране, а то и во всем регионе, в разгар стремительной трансформации меня привлекала.

Собеседования проходили на тридцать первом этаже легендарного отеля Waldorf Astoria. Престижные стипендиальные программы основывались на весьма любопытной нисходящей теории изменений, согласно которой группа уже получивших дорогостоящее образование людей, духовно обогатившись благодаря доступу к аспирантуре и сообществу единомышленников, сможет принести больше пользы миру. Программа Schwarzman Scholars была совсем новой, и у нее еще не имелось шанса доказать эту гипотезу, но что касается интервьюеров, проводивших собеседование, она точно могла стать образцом для подражания. В позолоченных стенах отеля я увидел настоящий парад знаменитостей из списка «Кто есть кто» – бывших мировых лидеров, акул бизнеса и медиафигур, – которые общались с нами, двадцатилетними ребятами. Так вот, в этой уважаемой группе я уловил какое-то клубное спокойствие по поводу предстоящих выборов. В обед за салатом из овощей, украшенных листьями, политическая дискуссия была сдержанной. «Хиллари справится», – сказал представительный джентльмен, сидевший справа от меня.

Большую часть следующего дня я носился по городу, делая покупки и встречаясь с нью-йоркскими друзьями, и почти не проверял новости. На улицах и площадях агитаторы очень правильно говорили о необходимости участия народа в демократии, но мне в их голосах слышалась тяжесть бесконечной усталости. Вечером я приехал в аэропорт LaGuardia в последний момент, как раз чтобы в 19:59 сесть на обратный рейс в Бостон, и первый набор прогнозов по выборам – по Индиане и Кентукки для Трампа и по Вермонту для Клинтон – прочел уже в очереди на посадку. Взлет прошел отлично и плавно, и, оказавшись вне зоны действия интернета, я почувствовал себя так, будто выпал из времени.

Уже сойдя с самолета около десяти вечера, забрав багаж и приготовившись к встрече с бостонской ночью, я прочитал в телефоне прогноз New York Times – речь шла о 95-процентной вероятности победы Дональда Трампа[112]. Автобус транспортной компании Silver Line вез нас в центр Бостона медленно и с долгими стояниями в пробках, но больше ничто в мире не казалось мне таким же стабильным.

После выборов три раунда президентских дебатов стали для СМИ богатейшим источником для демонстрации страшной поляризации современной политики (и сопутствующих этому уродств), породив массу мемов.

На протяжении всей той кампании политики-эксперты критиковали сам формат дебатов. «Смесь зрелищности и жалоб, упрямства и неуместности» – так описала зрелище одна журналистка[114]. А один политолог вообще предложил полностью отказаться от такого формата и заменить его телевизионными «кризисными симуляциями»[115].

Я раньше не верил, что дебаты могут отменить, но теперь, после самых противоречивых выборов в истории страны, учуял еще большую опасность: что люди откажутся от самой возможности споров, причем не только на уровне общенациональной политики, но и в обычной жизни. Это было бы поистине невосполнимой потерей, порожденной скорее отчаянием, чем возмущением, скорее бесконечной усталостью, нежели гневом.

В беседах с друзьями я пытался донести до них, что у споров как у диад совсем другой регистр, что их участники могут говорить не только искренне и страстно, но и вежливо и вдумчиво. Я говорил об этом убежденно и уверенно, но в глубине души меня мучили сомнения, найдем ли мы в себе силы возвысить и усилить этот другой голос. И в такие моменты я находил утешение в самом неожиданном источнике.

Спустя двадцать лет после написания «Эристической диалектики» Артур Шопенгауэр, судя по всему, оценивал перспективы хорошего спора не слишком радужно. В 1851 году в своей последней крупной работе «Дополнения и пропуски» он пишет, что однажды попытался создать «аккуратный анатомический образец» формальных аспектов плохих споров, или того, что он назвал Ultima ratio Stultorum (последнее прибежище глупцов)[116].

Так вот, к старости Шопенгауэр еще больше уверился в том, что люди обнаруживают в споре не только «свою умственную отсталость, но и… моральную испорченность». Он писал, что не намерен пересматривать этот образец, но более настоятельно призвал бы «избегать споров с обыкновенными недоумками», ведь «исход неизменно отвратителен»[117]. Мы можем пытаться с кем-то поспорить, но, как советовал Шопенгауэр, «едва заметив в его возражениях любые признаки упрямства, должны немедленно прекратить спор».

И все же даже в пучине такого цинизма великий философ не мог не оставить эту дверь приоткрытой. «Любой, кто не принимает здравых доводов оппонента, демонстрирует ум либо слабый, либо являющийся таковым косвенно, ведь ум этот подавляем господством желания, – пишет он. – И поэтому спорить с таким человеком следует, только когда долг и обязательства требуют этого».

Мне показалось, что сказано прямо в точку. Мы, граждане, действительно обязаны уметь выражать несогласие – разрешать споры силой убеждения, а не насилием; обдумывать вопросы, представляющие общий интерес, и обсуждать их; рассказывать тем, с кем мы не согласны, почему мы думаем иначе, и предоставлять им возможность отреагировать на это. И обязательства эти вдвойне касаются тех, с кем мы живем, с кем работаем, с кем делим район проживания или страну. А уход от споров означает также уклонение от этих обязательств.

У древних греков боги, как известно, обычно «шли в парах». Зевс был богом неба, а его брат Аид – богом подземного мира. Аполлон – бог Солнца, а его сестра Артемида – богиня Луны.

У богини Эриды тоже была сестра, богиня гармонии и согласия; греки называли ее Гармонией, а римляне – Конкордией. Она встречается в мифах нечасто и никогда не соперничает с Эридой.

Однако Гесиод, древнегреческий поэт, имя которого означает «тот, кто излучает голос», видел эту ситуацию иначе. Он писал, что на самом деле были две богини и обеих звали Эридами. Первая приносила войны и жестокие раздоры, а вторая – споры и конфликты, «гораздо более благоприятные для человека»[118]. Например, вторая, доброжелательная богиня «способна понудить к труду и ленивого», заставляя людей конкурировать с соседями. Гесиод считал такое соперничество весьма полезным для людей.

Словом, древние мифы говорят нам, что противоположность плохого спора – не согласие, а скорее умение правильно выразить несогласие. Пока, судя по всему, в нашем мире безраздельно царит первая, темная Эрида. Однако урок прошлых тысячелетий учит нас тому, что борьба между хорошими и плохими спорами – и импульсами, порождающими и то и другое, – ни для одной из сторон не закончилась. Подобно любым насыщенным дебатам, эта борьба продолжается.