Рост экономики КНР и малых китайских государств. Утрата глобального значения Тайваня.
Для выстраивания объективной картины экономики Китайского мира следует учитывать ряд важных изменений, произошедших в китайском мировом экономическом организме за период с 1978 года, когда экономическая стратегия страны была скорректирована лозунгом Дэн Сяопина «Четыре модернизации» (四个现代化), впоследствии оформившимся в «Политику реформ и открытости».
Во-первых, следует учесть тот объем роста, который произошел в КНР за период с 1978 года. За это время до 2018 года произошёл рост китайской экономики в 55 раз. При этом за данный период для сравнения у иных «малых китайских государств» картина такова: Республика Сингапур — рост экономики в 21 раз, Тайвань — в 13 раз, ОАР Гонконг — в 12 раз, ОАР Макао — приблизительно в 8 раз. Следует учесть соотношение размеров экономики КНР и совокупной экономики «малых китайских государств» в 1982 и 2017 гг.:
[1] Представляет собой трансформированный лозунг премьера Чжоу Эньлая (период правления Мао Цзэдуна), правой рукой которого в Госсовете был Дэн Сяопин. Подробнее см. далее.
[2] При этом надо учитывать, что рост китайской экономики произошел с крайне «низкой базы» — после почти 20 лет леворадикальных экономических экспериментов группы Мао Цзэдуна.
[3] www.data.stats.gov.cn roles(reader-all)
Китайская власть - Четыре важнейших изменения в экономике в «период китайского НЭПа» в 1978–2018 гг. (продолжение)
Четыре важнейших изменения в экономике в «период китайского НЭПа» в 1978–2018 гг. (продолжение)
Из этого можно сделать вывод, что при зримом взрывном росте экономики материкового Китая это не привело к сведению до ничтожно малых значений малых китайских экономик, которые по-прежнему остаются и останутся автономными центрами силы Китайского мира.
При этом зримо, в три и более раза, в китайском экономическом пространстве снизилась роль Тайваня, который по своему значению среди малых китайских государств также сравнялся с Сингапуром и Гонконгом при гораздо меньшем населении последних двух: 5,6 млн. и 7,4 млн. человек против 23,8 млн. жителей Тайваня. Это может быть вызвано как американо-китайским сближением 1980-2010-хх годов, так и деградацией международных связей субэтноса миньнань 闽南 (Тайвань, Фуцзянь, Филиппины, Канада) на мировой арене и ростом влияния кантонцев — 广府 (Гонконг, Гуандун, Макао, Лондон, Калифорния, Канада) за этот же период; хакка — 客家(Сингапур, Таиланд, общины Юго-Восточной Азии) и чаочжоу — 潮州(Гуандун, Гонконг, Малайзия, Сингапур) в мировом пространстве.
Таким образом, 40 лет «китайского НЭПа» не привели к низведению до нуля роли «малых китайских государств», но привели к потере лидерства Тайваня как центра альтернативного Китая. За эти же 40 лет КНР очевидно обозначилась как экономический центр китаеговорящего мира и сегодня поставила цель достижения политического доминирования в нем – как первой геополитической задачи на пути к доминированию в Евразии и далее во всем мире.
Включение Тайваня в китайское экономическое пространство, а также процессы ассимиляции ранее автономного гонконгского экономического пространства приведут к появлению единого экономического пространства Китайского мира с совокупным ВВП 17,04 трлн долл – больше, чем ВВП объединенной Европы. Эти процессы делают из КНР независимый и альтернативный США центр мировой экономики.
[1] На 2020 г. roles(reader-all)
Китайская власть - Крупнейшие торговые партнеры Китая
Крупнейшие торговые партнеры Китая
На пике доковидной экономики крупнейшими партнерами Китая в 2018 г. стали США — товарооборот 660 млрд. долл., ростстраны Евросоюза — 682 млрд. долл., рост 10,6% (на Германию приходится 183 млрд. долл., рост 9,4%); страны АСЕАН — 587 млрд. долл., рост 14,1% (на Вьетнам приходится 157 млрд. долл., рост 21,2%; на Малайзию — 108 млрд. долл., рост 13%); Япония — 327 млрд. долл., рост 8,1%; Республика Корея — 313 млрд. долл., рост 11,8%; ОАР Гонконг — 310 млрд. долл., рост 8,4%. Россия существенно уступает основным торговым партнерам Китая с товарооборотом в 107 млрд. долл. (рекордный показатель в рамках двусторонней торговли), который тем не менее вырос на рекордные 27,1% в 2018 г.
Таким образом, десятка крупнейших торговых партнеров по странам до локдауна 2020 г. выглядела следующим образом: США – 587 млрд долл (+8,3%), Япония – 318 млрд долл (+0,8%), Корея – 285 млрд долл (+0,3%), Гонконг – 280 млрд долл (-3%), Тайвань – 260 млрд долл (+14,3%), Германия – 192 млрд долл (+3,9%), Вьетнам – 192 млрд (+18,7%), Австралия – 168 млрд долл (-0,7%), Малайзия — 131 млрд (+5,7%), Бразилия – 119 млрд долл (+3,1%). Россия не входит в перечень 10 торговых партнеров – и занимает по итогам 2020 года 11 место в списке, при этом Китай уже многие годы занимает для России место первого торгового партнера, уступая лишь совокупной торговли России и ЕС. Объем торговли России и Китая в 2020 году составил 108 млрд долларов, существенно уступая торговле далекой от Китая Бразилии. Однако тенденция первых пяти месяцев 2021 года показала 23%-рост товарооборота России и Китая, что дает надежду, что по итогам 2021 года Россия войдет в десятку крупнейших торговых партнеров Китая.
[1] Вьетнам, Малайзия и Россия стали основными бенефициарами локдауна-2020 — торговля Вьетнама с КНР увеличилась на целых 25%. roles(reader-all)
Китайская власть - Региональные экономики КНР как самостоятельные игроки
Региональные экономики КНР как самостоятельные игроки
Появление крупных региональных экономик внутри КНР. Шаньдун как новый политико-экономический центр КНР. Взрывной рост экономики Гуандуна как альтернативного центра внутри КНР. Новые региональные экономические центры КНР.
Указывая на четыре важнейшие изменения в экономике Китая за последние более чем 40 лет надо указать на рост значения региональных экономик. Сегодня до 40% экономики КНР приходится на несколько территорий, лингвистически, исторически и культурно отличных друг от друга и от северных китайских территорий (с политическим центром в Пекине). Речь идет о пяти китайских регионах: Гуандун — 1,33 трлн. долл. (10,87% от ВВП КНР), Цзянсу — 1,27 трлн. долл. (10,39%), Шаньдун — 1,07 трлн. долл. (8,79%), Чжэцзян — 766 млрд. долл. (6,26%), Шанхай — 446 млрд. долл. (3,64%).
При этом Цзянсу, Шанхай и Чжэцзян формируют единый, крупнейший в материковом Китае экономический (свыше 20% от ВВП КНР), и, как следствие, политический макрорегион. При значительных культурно-исторических отличиях и конкуренции между собой Цзянсу и Чжэцзяна на влияние в едином Шанхайском регионе провинциальные элиты формируют сети международного присутствия, что выражается в инкорпорировании шанхайцев в международные организации, в том числе финансовые и научные структуры.
Шаньдун с политико-экономическим центром в городе Циндао (административная и военная столица Шаньдуна — Цзинань, Циндао — штаб Северного флота НОАК) формирует наиболее развитый центр Северного Китая, чем и обусловлено нарастающее доминирование военно-политической группы шаньдунцев в материковой политике Китая. Шаньдун значительно превосходит по экономической мощи соседние регионы: Тяньцзинь (2,25% китайского ВВП), Пекин (3,39%), провинцию Хэбэй (4,35%), а при политическом доминировании в «сердце китайской цивилизации» провинции Хэнань (5,44%) формирует новый политический центр и парадигму развития Северного Китая и, как следствие, КНР в целом — с выходом «Экономического пояса Шелкового пути» (из Европы через Северо-Западный Китай) в порт Циндао и иные порты Шаньдуна. В этой конструкции политико-экономическим группам Шаньдуна противостоят сторонники кластера Пекина, Тяньцзиня, провинции Хэбэй, которые объединяются на основе Хэбэйской этнической политической группы; претензию на лидерство в регионе Бохайского залива со стороны группировки Комсомола имеют и связка региональных элит Тяньцзиня и Ляонина.
При этом центр Южного Китая — провинция Гуандун, в которой формируется единый экономический кластер с ОАР Гонконг и ОАР Макао, и крупнейшая в мире городская агломерация «Гуанчжоу – Шэньчжэнь – Гонконг – Чжуншань – Чжухай – Макао» с населением 110 млн. человек — является крупнейшим экономическим образованием не только в рамках отдельного экономического модуля КНР, но и в рамках взаимоотношений КНР и четырех малых китайских государств: образуя единый культурно-лингвистический и промышленно-логистический регион с Гонконгом и Макао, также говорящих на кантонском диалекте или языке «гуан-фу», ВВП которого примерно в три раза превышает ВВП Тайваня и составляет около 1,8 трлн. долларов, или около 14% совокупного ВВП пяти китайских государств.
Такое состояние Гуандуна, который в результате действий Дэн Сяопина и маршала Е Цзяньина стал основным бенефициаром первых 20 лет реформ и открытости[4] и увеличил свой ВВП за 40 лет в 130 раз (сравните с общекитайским — 55 раз), создает новую, уникальную ситуацию для Китайского мира: максимально удаленный культурно, логистически, лингвистически и исторически от северных китайских территорий — традиционного центра силы формирования китайского государства, Гуандун, который уже трижды демонстрировал амбиции стать центром нового Китая в постимперский период (государство Тайпинов и формирование центра Нацпартии[5], взрывной рост экономического влияния 1978–1993), сегодня не только максимально выключен из процесса принятия высших политических решений в Пекине, но и испытывает колоссальное давление в рамках развивающегося в Южно-Китайском море конфликта и развивающейся китайско-американской торговой войны. При этом спад в развитии Гуандуна наблюдается именно с приходом к власти нового генерального секретаря Компартии Китая — Си Цзиньпина (2012), резко переориентировавшего развитие китайской экономики на трансконтинентальные связи и внутренние провинции страны. Решение этого противоречия — между континентальным вектором новой власти и экономическими интересами экономического кластера Гуандуна — одна из коренных проблем современного Китая.
Гуандун, совершивший стремительный рывок в XIX и XX вв., опираясь на силы Великобритании и США, начиная со времен формирования государства Тайпинов (太平天国) и попытки свержения цинской монархии в XIX веке, формирует на своей базе альтернативный китайский политико-экономический модуль, противопоставленный Пекину, заключает в себе основные угрозы существованию КНР и превращению материкового Китая в новый центр глобального доминирования в постамериканскую эпоху.
Исходя из стратегии коллективного политического руководства КНР по отношению к Гуандуну будет формироваться один из нескольких вероятных сценариев формы существования Китайского мира, претерпевшего значительные структурные изменения за последние 40 лет. Начиная с конца имперского периода истории Китая, Гуандун является самым главным триггером основных исторических изменений страны: Опиумные войны и создание государства Тайпинов, появление Китайской Республики, Политика реформ и открытости. Фактически существование трех крупных национальных конгломератов КНР — северных, шанхайских и южных китайцев — является важнейшим вопросом национальной политики Китая, вопросом его целостности, его цивилизационного доминирования в XXI веке. Важно отметить, что на публичном уровне этот вопрос табуирован, а за выцветшей ширмой заявлений о едином Китае ведется хаотичная борьба данных кластеров за доминирование с едва ли предсказуемым результатом.
Важно учесть, что, помимо Шаньдунского, Бохайского, Шанхайского, Гуандунского политико-экономических кластеров, в КНР за период накачки внутреннего рынка кредитными средствами и ориентации на трансконтинентальные связи с Европой с 2008 г. формируются пока еще достаточно рыхлые новые политико-экономические кластеры — шэньсийская «вотчина» генерального секретаря Компартии Китая Си Цзиньпина: Северо-Западный Китай, Сычуаньский кластер (Юго-Западный Китай), Пояс реки Янцзы под коллективным руководством комсомольской группы в Компартии – в больше части Аньхойской, Хубэйской и Хунаньскими подгруппами. Особняком стоит и крайне проблемный экономический кластер Северо-Восточного Китая на границе с Россией и КНДР.
Особенностями данных кластеров являются их недостаточная развитость и зависимость от рынков пяти внутренних китайских прибрежных экономик, низкая совокупная доля в ВВП (меньше чем каждая из пяти прибрежных экономик), но при этом достаточно высокое геополитическое значение этих регионов как центров формирования группировок китайской армии и ВПК, а также их логистическая роль в проекте трансконтинентального коридора в Европу.
Таким образом, если экономика Китайского мира состоит из пяти экономик китайских государств, то сама экономика КНР в большей степени состоит из трех крупных кластеров – Гуандунского, Шанхайского и Шаньдунского, и из трех нарождающихся кластеров – Шэньсийского, Сычуаньского и Пояса Янцзы, а также целого ряда малых региональных экономик, не получивших достаточного собственного экономического веса для выделения в полноценного игрока на всекитайском политическом и экономическом поле.
[1] Политико-экономическая роль Гуандуна возрастает, если рассматривать его в совокупности с экономиками Гонконга (ВВП около 350 млрд долл) и Макао, население которых этнически идентично жителям Гуандуна и тесно переплетено экономическими связями с провинцией и большими диаспорами кантонцев в США и Великобритании.
[2] www.data.stats.gov.cn
[3] Оба последовательно занимали должность главы Генерального штаба НОАК во время Культурной революции и после нее в рамках перехода страны на рыночные рельсы. Е Цзяньин — в 1971–1975 гг., Дэн Сяопин — в 1975–1976 гг., 1977–1980 гг., что в очередной раз подтверждает тезис Мао Цзэдуна «Винтовка рождает власть».
[4] Следующие 20 лет в результате утери власти Дэн Сяопина по итогам неудачной попытки военного переворота 1989–1993 гг. основным бенефициаром «китайского НЭПа» становится Шанхайский регион.
[5] Здесь и далее для обозначения Национальной партии Китая — 国民党 Гоминьдан — будет использоваться данное обозначение. roles(reader-all)
Китайская власть - Инкорпорация КНР в мировую капиталистическую систему
Инкорпорация КНР в мировую капиталистическую систему
Рост доли внешней торговли в ВВП. Основные внешнеторговые партнеры КНР. Лидерство КНР в мировой торговле. Переориентация малых китайских государств на КНР.
Третьим значительным изменением, произошедшим за сорок лет, является многократно усилившаяся инкорпорация хозяйства КНР в глобальную экономическую систему, что выражается в объеме ВВП, который приходится на внешнюю торговлю: если доля внешней торговли в ВВП страны в 1970 г. составляла лишь 1,7%, то уже в первый год «китайского НЭПа» она равнялась 6%, в 1985 г. доросла до 20%, а в 2005 г. — до 65%. Однако к четвертому году правления Си Цзиньпина, в 2016 г., произошла последовательная масштабная коррекция вовлечения экономики КНР в глобальный рынок: доля внешней торговли в ВВП сократилась до 37,5%, что по сути и является одним из весомых сигналов деглобализации Китая.
Однако говорить об успешно состоявшемся курсе на автаркию пока вряд ли приходится. Накаченное дешевыми кредитами внутреннее потребление Китая грозит обернуться долговой катастрофой и, как следствие, очередной значительной коррекцией показателя зависимости Китая и его экономики от внешних рынков, которые, в свою очередь, закрываются под действием собственных протекционистских мер США и ЕС. Вторым важным аспектом в понимании внешней торговли КНР в ВВП является то, что если конечный экспорт-импорт составляет 30-40% в ВВП КНР, то на смежные отрасли этого внешнего механизма приходится аналогичный объем экономики, то есть прямой и косвенный вклад внешней торговли КНР в ВВП может составлять до 60-80% от ВВП, что позволяет уже по иному посмотреть на зависимость страны от внешних рынков – она по-прежнему критическая, хотя и не настолько, как во времена правления проамериканского генсека Ху Цзиньтао.
Важные изменения происходили и в ориентации Китая на торговлю с теми или иными политико-экономическими образованиями: если до конца 1950-х гг. до 50% внешней торговли Китая приходилось на СССР, активно включавшем растущий китайский экономический организм в свою валютно-промышленную зону, то после политического разрыва с СССР, с середины 1960-х гг., основными партнерами Китая стали Япония и Гонконг, через которые начался постепенный трансфер рынка Китая из советской глобальной экономической системы в западную. В 1986 г. на Гонконг и Японию приходилось около 40% внешней торговли Китая.
Тем не менее к концу 1980-х гг. место ведущего торгового партнера КНР занимают США: в 1980 г. руководство США переводит КНР из категории «Y» (страны Варшавского договора) в категорию «P» (новые торговые партнеры США), а администрация Рейгана (1981–1989) и вовсе включает КНР в категорию «V» американских союзников — окончательно оформляя начало полномасштабной инкорпорации КНР в систему глобальной капиталистической экономики под эгидой США.
Тем не менее тотальная ориентация экономики КНР на американо-китайское торговое взаимодействие, пик которого пришелся на администрацию президента Обамы и председателя КНР Ху Цзиньтао (2003–2013), претерпела значительную коррекцию за последние десять лет в связи с ростом торговли Китая со странами ЕС: так, Китай, начиная с 2016 года, потеснил США с позиции главного торгового партнера Германии и сегодня распределение основных торговых партнеров выглядит следующим образом. 2020 год стал знаменательным для мировой торговли: Китай впервые стал крупнейшим торговым партнером ЕС, вытеснив США. «Похищение Европы» состоялось окончательно к китайскому году быка.
Несмотря на рост протекционистских мер на западных рынках в последние годы, совокупный объем товарооборота Китая на 1 января 2019 года составил 4,6 трлн долларов США при мировом объеме торговли в около 19 трлн долл. Однако уже в конце 2019 года, перед грандиозными кризисными явлениями начала 2020 года, зафиксировалась тревожная тенденция: совокупный объем торговли КНР со странами мира сократился на 1%, до 4,57 трлн. долл, при этом основной спад произошел именно в торговле с США — на 14,6% — торговая война Си Цзиньпина, разрушающая китайско-американские торговые связи, дала свои плоды.
Уже по итогам I квартала 2020 г. Сокращение внешней торговли КНР составило 14%, по итогам первого полугодия — 8%, таким образом, с учетом дальнейших кризисных явлений в американской экономике ожидалось, что по итогам 2020 г. совокупный товарооборот КНР мог сократится на 10–15%, или на 450–600 млрд. долл., что нанесло бы колоссальный удар по китайской экономики. Тем не менее, масштабная программа постковидного восстановления в США, предполагающая субсидирование потребителей и различных секторов экономики, позволило китайскому экспортному сектору стабилизировать поставки в США в 3-м квартале и нарастить поставки в США к 4-м кварталу 2020 года, особенно отчетливо китайский экспорт стал расти при переходе власти от Д.Трампа к Дж.Байдену: за первые два месяца 2021 года товарооборот Китая и США увеличился на 90%, что нельзя объяснить только новогодними праздниками и низкой базой локдауна экономики в 2020 году.
[1] Здесь и далее речь идет о товарной торговле, торговля услугами указывается отдельно.
[2] www.theglobaleconomy.com существует иная точка зрения, что на долю внешней торговли приходится уже 30% ВВП Китая.
[3] В предыдущие пять лет внешняя торговля Китая испытала шок в 2015-2016 годах, когда общий товарооборот КНР сократился с 4 трлн долл в 2015 году до 3,6 трлн долл по итогам 2016 года – в следствии в том числе масштабного обвала фондового рынка страны.
roles(reader-all)
Китайская власть - Инкорпорация КНР в мировую капиталистическую систему (продолжение)
Инкорпорация КНР в мировую капиталистическую систему (продолжение)
Объективная картина указывает на то, что основой торговых отношений для КНР служат Восточная Азия и только потом партнеры в Америке и Европе. Именно здесь разворачивается беспрецедентно тесная кооперация между материковым Китаем и по сути китайскими диаспорами, контролирующими промышленный, торговый и финансовый сектор стран Юго-Восточной Азии.
Для полноты картины важно отметить, что, в отличие от начала периода реформ и открытости, когда у Китая была третьестепенная роль в мировой торговле, сегодня для всех вышеозначенных игроков Китай превратился в первого торгового партнера, замкнув мировые хозяйственные связи в значительной степени на свой экономический организм.
В 2017 г. объем товарной торговли Китая составил 11,5% от мировой, что незначительно превысило объем товарной торговли США — 11,1%, при этом аналогичный показатель Гонконга — 3,2% от мировой.
Вторым важным замечанием в рамках совокупного роста вовлеченности КНР в глобальный рыночный капиталистический механизм и совокупного роста его влияния на мировую капиталистическую систему является также переориентация «малых китайских государств» с торговли с США на торговлю с КНР: таким образом, торговля КНР с Гонконгом, Макао, Тайванем, Сингапуром, которые ранее выполняли роль сборочных цехов западных стран, стала теперь внутренней кровеносной системой единого глобального китайского экономического механизма, в физической основе которого лежат коммуникации Южно-Китайского моря, защита которого теперь является для КНР защитой стратегии дальнейшего роста этого единого китайского организма под флагом КНР: Доля торговли с КНР в товарообороте, %Торговля со всеми китайскими государствами в общем товарообороте, %Тайвань23,0735Гонконг49,258,3Сингапур14,428Макао31,950,2
Учитывая, что торгово-промышленный сектор экономики Таиланда, Малайзии, Камбоджи и Мьянмы в значительной степени контролируется китайскими диаспорами Гуандуна и малых китайских государств, реальный объем «кровотока» в китайском организме может быть значительно выше указанной статистики. Этот вопрос требует глубокого и детального осмысления в рамках изучения стратегии Китая по установлению контроля над Южно-Китайским морем.
Таким образом, из объектов промышленной и финансовой системы Великобритании и США китайские государства за последние сорок лет совершили значительный разворот в сторону единой, замкнутой на общий китайский экономический организм системы, центром которой является КНР при серьезной сохраняющейся автономии Сингапура и Тайваня, находящихся в состоянии стратегического выбора между статусом сателлитов мировой англоговорящей капиталистической системы и будущей китайской глобальной экономики. При этом Сингапур, а не Тайвань является максимально слабым звеном в стратегии КНР по созданию единого торгово-экономического организма.
Дальнейшая инкорпорация малых китайских государств и китайских кластеров Юго-Восточной Азии в единый организм — задача первого порядка военно-политического руководства КНР, пока использующего только методы экономического воздействия, но активно переходящего к акциям военно-политического характера.
Динамика роста торговли КНР со странами АСЕАН, а фактически с автономными китайскими кластерами, показывает, что это направление является ведущим двигателем развития ВВП целого ряда макрорегионов Китая. При этом, расширяя свое присутствие в странах бассейна Южно-Китайского моря, Китай автоматически «забирает последний кусок из этой общей тарелки» у Японии, Индии, США, Великобритании и национальных правительств данного региона.
Не последней по важности в сфере внешней торговли Китая является проблема интернационализации юаня. Несмотря на очевидное расширение использования китайской валюты за последние 10 лет, общее использование юаня в мировой торговле находится в пределах 2-3%, хотя присутствие Китая в мировой торговле куда больше – даже являясь основным партнером большинства стран мира Китай все равно использует в расчетах с ними доллар США. Положение юаня в мировой торговле, даже с учетом нелегальной торговли, не позволяет говорить о возможности замены юанем доллара в обозримой перспективе 5-10 лет, если только Китай не прибегнет к критическим мерам в работе с зарубежными рынками, как например, в проекте 25-летнего соглашения с Ираном, когда предполагается многолетние монопольные поставки нефти в обмен на инвестиционное и технологическое сотрудничество. Другой альтернативой является создание альтернативного конгломерата валют, заменяющих доллар – такой конгламерат немыслим без участие одной или нескольких крупных европейских держав, например, заметно сблизившейся с Китаем Германии, в лице ряда лидеров немецкой партии СДПГ. Третий вариант для дальнейшей интернационализации юаня – это расширение его использования в рамках валют МВФ SDR – проект, активно лоббирующийся Шанхайской политической группой в руководстве Китая. В этом ключе наиболее вероятным для сценария участия юаня в создании альтернативного доллара средства международной торговли является его участие у группе валют ЕС, России и Ирана, однако сама политика создания альтернативы доллару может быть заморожена в случае расширения власти проамериканской группы в Китае. Отдельно требуется изучения роли биткоина в альтернативном сценарии ухода Китая от диктата доллара в трансграничных платежах.
[1] На 2018 г. roles(reader-all)
Китайская власть - Советская модель развития Китая и итоги «правого поворота» Дэн Сяопина
Советская модель развития Китая и итоги «правого поворота» Дэн Сяопина
Темпы роста экономики «политики и открытости» и «советской модели». Рекордные темпы роста экономики в рамках «советской модели» развития. Срыв развития «советской модели» Мао Цзэдуном и начало «правого поворота».
Четвертый важный фактор, который следует учесть при изучении изменений, произошедших за последние 40 лет в Китае, — это результаты реализации в экономическом курсе страны «правого уклона» руководства Компартии через «Политику реформ и открытости», реализованную по итогам прихода к власти южно-китайских военных групп во главе с Дэн Сяопином и Е Цзяньином в 1976 году.
При сравнении средних темпов экономического роста с момента реализации первой пятилетки (1953–1957) развития хозяйства КНР до 1978 г. можно обнаружить гораздо менее низкие средние темпы развития экономии (рост в 7,26 раза за 26 лет), чем за последующие 40 лет «Политики реформ и открытости» (рост в 55 раз за 40 лет), что, разумеется, добавляет авторитета «правому крылу» в Компартии Китая — Дэн Сяопину и Е Цзяньину, как руководителям, «поставившим КНР на правильные рельсы развития». Однако более детальное изучение итогов развития Китая перед вхождением в эпоху затяжного НЭПа дает иные результаты.
Не вдаваясь в экономические характеристики первой пятилетки в КНР, можно уверенно утверждать, что итогом построения в Китае экономики советской модели, основанной на плановом управлении и других принципах, выработанных в экономике СССР, стал рекордный показатель роста экономики: к началу второй пятилетки он достиг 21% в год.
За первую пятилетку экономика КНР почти удвоилась.
Советская экономическая модель, которая внедрялась в Китае в создание целых отраслей промышленности советскими специалистами на советские инвестиции, а также при непосредственном руководстве главы Госплана КНР Гао Гана, ставленника И.В.Сталина, показала рекордные темпы роста (1953 г. — 15,6%; 1956 г. — 15%; 1958 г. — 21,3%) и, как мы видим, значительно превосходила рекордный показатель роста «экономики Дэн Сяопина» в 1992 г. — 14,2%, не говоря уже о периодах максимального сближения с экономиками западных стран в период сроков правления Цзян Цзэминя или Ху Цзиньтао.
С большой долей уверенности можно утверждать, что в случае сохранения этой модели, а также синергии с советской экономикой Китай уже к 2000 году стал крупнейшей экономикой мира, обогнав как советскую, так и американскую экономику. Однако этому не суждено было сбыться, а Китай лишь приблизился к американским показателям в 2020 году.
Средний показатель роста экономики во время реализации первых пятилетних планов при координации СССР до их свертывания в рамках политики «Большого скачка» составил 11,6%.
После возвращения к советской модели экономики, после катастрофических лет левополулистской экономической политики Мао — «Большого скачка» (в 1961 г. экономика КНР сократилась на треть, страна пережила голод) — показатели роста ВВП КНР составили: в 1963 г. — 10,3%, в 1964 г. — 18,2%, в 1965 г. — 17%, в 1966 г. — 10,7%. В короткий срок страна решила задачу создания промышленности, и уже к 1970 г. доля промышленности в ВВП КНР равнялась 40%. Однако этот период роста экономики вновь был сорван левопопулистким коллапсом, инициированной Мао и его сторонниками Культурной революцией.
Несмотря на начало Культурной революции, или, по сути, малой гражданской войны, когда темпы роста экономики вновь упали до –5,7% в 1967 г. и –4,1%, уже в 1969 и 1970 гг. экономический рост ставил новые рекорды роста — 16,9 и 19,3% соответственно. Еще лишенный большого доступа на западные рынки, Китай, по сути, самостоятельно превращался в «советского азиатского тигра», демонстрируя уже с опорой на свою собственную советскую экономику чудеса социально-экономического роста, дающие равные возможности развития всем регионам КНР. При прочих равных, этих данных достаточно для того, чтобы сделать вывод о том, что советская модель хозяйствования как минимум равна по эффективности капиталистической модели «китайского НЭПа», при это без широкой опоры на внешние рынки, а с гармоничным развитием внутреннего рынка, что является следствием высокой добавленной стоимости собственного производства и быстрого роста благосостояния населения: трудно представить, что послевоенный СССР был лучшим рынком для китайской продукции, чем американский рынок 80-х и 90-х годов.
Изучение авторства и левопопулистского лобби политики «Большого скачка» требует отдельного раздела исследования, однако очевидно, что борьба Мао Цзэдуна и «левого крыла» Компартии Китая с просоветским лобби в экономическом секторе сократила возможный объем экономики КНР к 1978 году в два раза, а советская модель давала равный и даже значительно превосходящий «курс Дэн Сяопина» рост экономики КНР. Однако физическое уничтожение просоветского лобби во главе с «китайским Сталиным» Гао Ганом (глава Госплана КНР в 1952–1954 гг., заместитель председателя Центрального правительства КНР), развязанная левыми популистами малая гражданская война во время так называемой Культурной революции, привела к значительной коррекции успехов «советского курса» в экономике КНР, а впоследствии выявила основных бенефициаров такого экономического хаоса в Китае — руководство «правого крыла», открывшее в Китае курс на широкую конвергенцию с Западом. На отход от советских экономических связей ставил и Мао Цзэдун, стремившийся ускорить диалог с США, однако плодами его разрыва с СССР воспользовались иные группы, а в американскую экономическую гавань Китай со второй попытки после событий на Тяньаньмэнь в 1989 году окончательно привели руководители Комсомола в 2002 году.
Еще более сомнительными кажутся итоги «правого поворота», если принять во внимание, что 2018 г. мог стать поворотным в вопросах демографии — ряд исследователей зафиксировали впервые за 70 лет ведения статистики отрицательный прирост населения, вызванный почти сорокалетним курсом на сокращение рождаемости в рамках политики Дэн Сяопина «Одна семья — один ребенок». Помимо демографических проблем, в Китае до сих пор остро стоят вопросы экологии и здоровья нации, которые оказались на алтаре темпов роста ВВП в рыночных условиях. Итоги переписи китайского населения 2020 года показали, что население Китая выросло за 10 лет лишь на 0,83% и составило 1,41 млрд человек – страна встала на путь депопуляции, а меры по стимулированию рождаемости едва ли дадут быстрый эффект.
Правый поворот принес рост, не превышающий темпы роста советской модели, однако оказался предельно вредоносным для китайского общества, при этом модель опоры на западные рынки едва ли оправдывает диспропорцию в развитии в пользу экспортных прибрежных провинций, особенно когда запад, спасая от мирового кризиса себя – в последнюю очередь заботится об интересах Китая.
Повторимся, что отказ от советской модели в пользу правого поворота произошел на фоне леворадикального уклона Мао и группы его сторонников. Таким образом сторонники правого курса прибегают в основном к критике левого уклона и используют именно его для дискредитации «экологичной» советской модели развития как таковой.
Важно отметить, что понимание опасности левого популизма, есть и среди широкого слоя руководителей и исследователей экономики КНР, что создает предпосылки возможной коррекции экономического курса уже в рамках «Социализма с китайской спецификой в новую эпоху», концепции, выдвинутой Си Цзиньпином на 19-м съезде Компартии Китая (2017). В «новую эпоху» опора на внешние рынки в долгосрочной перспективе исчерпала себя, а противостояние с Западом нарастает по экспоненте. Важным заявлением в этом направлении стало выступление Си Цзиньпина на одной из секций сессии парламента ВСНП в мае 2020 года, где на вопрос об определяющей роли рынка лидер Китая сделал фактически сенсационное заявление, что «абсолютно нельзя не отрицать слепоту рынка», но и четко отметил, что «нельзя возвращаться на старую дорогу плановой экономики».
Учитывая, что экономика Китая испытала небывалую эмиссионную накачку с 2008 г., тревожные сигналы, которые могут стать триггером смены «парадигмы роста» и ухода от ориентированного на западные рынки госкапитализма, сворачивание «китайского НЭПа» уже в скором времени может стать реальностью. О мощном спаде в китайской экономике еще за год до событий 2020 г. могут свидетельствовать опубликованные профессором Народного университета КНР Сян Сунцзо (向松祚) данные о том, что реальный рост ВВП Китая уже в 2018 г. составил лишь 1,67% вместо декларируемых Госсоветом КНР 6,5%[4].
[1] При этом эффект «низкой базы» был как у Гао Гана, так и у Дэн Сяопина – после Культурной революции страна была дезорганизована и разорена не меньше, чем после гражданской войны.
[2] Данному вопросу будет посвящен отдельный раздел.
[3] www.globalvillagespace.com/chinas-population-shrinks-despite-two-child-policy-experts
В официальном докладе Академии общественных наук КНР, однако, предполагается, что рост населения прекратится в 2029 г., а само население сократится до 1,17 млрд. к 2065 г., таким образом, ученые лишь сдвинули сроки, но не нарушили логики сокращения населения. https://www.ssap.com.cn/c/2019-01-03/1074956.shtml
[4] В либеральном поле экономическая школа Народного университета является одной из конкурентов господствующей школы Пекинского университета. Конкуренция между ними представлена и на уровне премьера Ли Кэцяна (Пекинский университет, выходец из Комсомола) и вице-премьера Лю Хэ (Народный университет). roles(reader-all)
Китайская власть - (без изменений) Структура экономики КНР: «рыночная социалистическая экономика»
(без изменений) Структура экономики КНР: «рыночная социалистическая экономика»
Выше уже упоминалось, что по итогам «правого поворота» Дэн Сяопина и Е Цзяньина экономика Китая была масштабно инкорпорирована в мировую капиталистическую систему, а деятельность лидеров Комсомола многократно усилила этот тренд, инкорпорировав малый и средний бизнес Китая в глобальный рынок. Тем не менее ввиду сохранения у власти в стране Коммунистической партии Китая, а также наличия в преамбуле Конституции КНР марксистско-ленинской идеологии как официальной государственной идеологии, в среде широкого круга наблюдателей ведется активная дискуссия о характере экономической системы в Китае.
По результатам отказа от советской плановой системы и начала «правого поворота» в Китае, окрещенная наблюдателями как «реформы Дэн Сяопина», плановая система управления экономики, или «плановая экономика» (计划经济) была заменена систему с противоречивым наименованием — «рыночный социализм» (市场社会主义).
Именно термин «рыночный социализм» является официальным названием социально-экономической системы современного Китая и фигурирует в официальных заявлениях руководителей КНР с 1979 г. Уже в 1981 г. по итогам 3-го пленума 11-го съезда Компартии Китая было принято «Постановление по некоторым вопросам истории КПК со времени образования КНР», в котором зафиксировано, что «плановое регулирование является основным, а рыночные принципы регулирования (экономики) являются дополнительными». В октябре 1992 г., во время 14-го съезда Компартии Китая, который оформил победу «шанхайской группы» Цзян Цзэминя над не только над левопопулистской Тяньаньмэнь, но и над армейским «китайским ГКЧП», было уже достаточно четко отмечено: «…целью реформирования нашей экономической системы является построение социалистической рыночной экономической системы».
Дополнительно следует отметить, что важнейшим фактором, формирующим политику «правого поворота» в экономике Китая, была провальная лево-популисткая политика «Большого скачка» при Мао Цзэдуне, которая по мнению «правых» могла повторится в 1989 г. Так, в «Постановлении ЦК о некоторых вопросах Компартии о построении экономический системы рыночного социализма» от 14 ноября 1993 г. в качестве первого принципа по созданию подобной экономики было зафиксировано следующее: «Освободить мышление, через практику устанавливать истину; требуется трансформировать традиционное понимание плановой экономики… заимствовать опыт всех стран мира, включая развитых капиталистических стран… Надо остерегаться „правого“ (уклона), но главное — предотвратить „левый“ (уклон)».
Не имея возможности вдаваться в детали дискуссии о специфике «современного китайского социализма», следует все же отметить, что переход от плановой экономики к «рыночному социализму» очевидно привел к смене критериев оценки развития экономики — от роста производства и достижения социально-экономических показателей, в том числе роста производительности труда, к повсеместной фиксации показателей роста валового внутреннего продукта или совокупной рыночной стоимости всех товаров и услуг. В конечном счете ВВП фиксирует рост социально-экономических показателей лишь опосредовано, при этом непосредственно фиксируя прибыль участников рынка — а это показатель сугубо капиталистической системы, где прибыль и стала главным критерием развития всего, в отличие от социализма, попытавшегося установить более рациональные показатели развития, как минимум в товарном исчислении, а не денежном.
Тем не менее в КНР имеется одно значительное отличие от классических капиталистических государств мира, которое структурно роднит его с экономикой Российской Федерации и бывшего СССР: в КНР, по разным оценкам, до 40% ВВП генерируется в государственных предприятиях. При этом число занятых в государственных предприятиях, в которых формируется значительный объем ВВП, составило на 2017 г. 60,64 млн. человек против 133,27 млн. занятых в частных предприятиях[4] КНР. Сравним эти данные с максимальным показателем капиталистических стран во Франции, где на госпредприятиях работает 838,5 тыс. человек (из 28 млн. занятых). Таким образом, государственное присутствие в экономике Китая в десятки раз выше такового в других капиталистических странах: госкорпоративный сектор соседствует с мощным частным рынком — взаимодействует и конкурирует. Однако говорить о том, что это и является ключом к быстрому росту экономики КНР, не приходится — с 1980 по 2008 г. драйвером роста экономики служили западные рынки, а с 2008 г. эмиссионная накачка — и фактически фиктивный рост, который не приводил к расширению производительной базы экономики, а лишь плодил фактических иждивенцев из разросшегося сектора услуг, в том числе финансовых, которые не способствовали росту совокупных производительных сил страны. Сама же китайская экономика в таких условиях не имела внутренних стимулов к увеличению добавленной стоимости через улучшение организации труда, роста квалификации сотрудников, научно-технический прогресс, что и привело к очень высокой затратности вложений для развития экономики.
Чтобы приблизительно оценить совокупное влияние госсектора Китая, можно указать, что среди 2 тыс. корпораций рейтинга Forbes, обеспечивающих 51% мирового ВВП, всего лишь 204 госкомпании, из которых 70, или более трети, китайские. Таким образом, китайский госсектор не только значителен, но и концентрирован в «ударную группировку» всего лишь нескольких десятков корпораций, по объему превосходящих ведущую экономику Евросоюза и мира — экономику Германии. Объем ВВП ведущих госкорпораций Китая составляет 3,6 трлн. долл. США, или почти 6% глобальной экономики[5].
Общий доход центральных госпредприятий в 2018 г. составил 29,1 трлн. юаней (4,29 трлн. долл.), увеличившись на 10,1%, прибыль составила 1,7 трлн. юаней и продемонстрировала рост на 16,7%.
Совокупный доход всех госпредприятий в 2018 г. составил 54,8 трлн. юаней, увеличившись на 10,3%, доход — 2,4 трлн. юаней с ростом 12,1%[6].
Этот крайне высокий показатель демонстрирует способность госпредприятий генерировать прибыль, которая покрывает их значительные объемы долга. Пользуясь привилегированным доступом к кредитам, земле, углеводородам и иным ресурсам КНР, сектор госпредприятий остается наиболее выгодным и настолько же закрытым для вложений инвесторов.
Важно отметить, что в 2020 году Китай впервые за период «системы рыночного социализма» отказался формулировать цель роста ВВП на год в связи с «труднопрогнозируемоей ситуацией на внешнем и на внутреннем рынке». Существует большая вероятность, что Китай полностью пересмотрит систему достижения целевых показателей, сделав их более размытыми. Во время 5-ого пленума 19-ого съезда в октябре 2020 года. Помимо планов на 14-ую пятилетку Китай также обсудил планы развития на период 2020-2035 года, что делается в истории Китая впервые.
[1] Подробнее о «шанхайской» группе в Компартии Китая далее.
[2] http://cpc.people.com.cn/GB/64162/134902/8092314.html
[3] http://www.ftchinese.com/story/001079587?full=y&archive
[4] https://www.statista.com/statistics/252924/employees-at-state-owned-collective-owned-and-private-enterprises-in-china/
[5] https://www.kommersant.ru/doc/2233360
[6] http://www.sasac.gov.cn/n2588025/n2588119/c10267252/content.html roles(reader-all)
Китайская власть - Служба аудита 中华人民共和国审计署
Служба аудита 中华人民共和国审计署
По итогам противостояния первой половины 2020 г. произошли и изменения в китайской «счетной палате» — Службе аудита, глава которой избирается парламентом по представлению премьера.
Службу аудита Госсовета до «сорванной революции масок» в 2020 г. возглавляла Ху Цзэцзюнь (胡泽君). Уроженка Чунцина, построившая карьеру в Комсомоле и в академической среде в сфере юриспруденции в провинциях Юго-Западного Китая — Сычуань и Юньнань. С 1995 г. — замначальника Политического отдела Министерства юстиции, с 2001 г. — замминистра юстиции, с 2004 г. — начальник Орготдела обкома Гуандуна, с 2010 г. — заместитель генерального прокурора. С 2017 г. руководит Службой аудита Госсовета и является секретарем парткома организации.
Вместе с несколькими заместителями министра общественной безопасности, министром юстиции, в результате перестановок после локдауна-2020 в начале июля 2020 г. на пост руководителя Службы аудита назначается Хоу Кай (侯凯). В 2013–2016 гг. он руководил партийным Комитетом контроля Шанхая, где работал бок о бок с будущим мэром Шанхая Ин Юном, выходцем из чжэцзянской прокуратуры, который был назначен секретарем Хубэя после событий начала 2020 г. Хоу Кай, уроженец Ляонина и выходец из центральных структур Службы аудита, известен как основной проводник интересов антикоррупционной кампании Си Цзиньпина в Шанхае в 2013–2016 гг. и в войне с Шанхайской строительной корпорацией: «Коррупция — это не локальная болезнь, это болезнь передающаяся заражением, Шанхай — не какой-то райский остров за пределами мира». Очевидно, что Хоу Кай на посту руководителя Службы аудита станет ключевым элементом во второй волне антикоррупционных чисток Си Цзиньпина, направленных против высших руководителей партийно-хозяйственного аппарата «комсомольской группы» на уровне Госсовета КНР roles(reader-all)
Китайская власть - (без изменений) Финансовый блок правительства
(без изменений) Финансовый блок правительства
Доступ к дешевому банковскому кредиту является ключевым конкурентным преимуществом любого китайского региона и китайского предприятия, рост прибыли которых за последние десять лет, во время развернувшегося мирового финансового кризиса, был обеспечен эмиссионной накачкой центрального банка КНР — Народного банка Китая (中国人民银行; PBOC) общим объемом до 4 трлн. долл. начиная с 2008 г.
Тем не менее регулирующую деятельность Народного банка структурой является Комитет по банковскому и страховому контролю и регулированию, созданный из Комитета по банковскому регулированию и Комитета по страховому регулированию по итогам реформы Госсовета КНР в марте 2013 г.
Глава Комитета банковского контроля назначается премьером Госсовета, глава Народного банка КНР избирается Всекитайским собранием народных представителей по представлению его кандидатуры премьером Госсовета КНР, окончательное назначение или снятие его с должности утверждает председатель КНР. Таким образом, Народный банк, деятельность которого регулируется «Законом о Народном банке КНР» , и согласно статье 2 «находится под руководством Госсовета КНР». В Законе нет упоминания Конституции КНР. Тем не менее глава Народного банка является избираемым лицом, как и в России.
С марта 2018 г. глава Банковского контроля — бывший губернатор провинции Шаньдун и руководитель Строительного банка Китая Го Шуцин (郭树清), глава Народного банка Китая — И Ган (易纲). Го Шуцин также является партийным начальником И Гана — секретарем парткома Народного банка. Го Шуцин имеет также позицию заместителя директора Народного банка Китая.
Важно отметить, что уроженец Внутренней Монголии Го Шуцин (р. 1956), окончивший Нанькайский университет в Тяньцзине, сделал карьеру в Комитете по реформированию экономической системы, который возглавлял один из лидеров «комсомольской группы» Чжао Цзыян. Вторым важным для понимания политической принадлежности отрезком можно считать достаточно длительное губернаторство в Шаньдуне перед занятием поста фактического руководителя НБ. Разумеется, работа в иных ведомствах, образование за рубежом и многие другие факторы могли бы существенно дополнить понимание курса Го Шуцина в НБ.
Назначение И Гана директорм НБ – существенная веха в современной истории Китая. Его предшественник Чжоу Сяочуань (周小川) сохранял свой пост (2002-2018 гг.) при трех генсеках Компартии – Цзян Цзэмине, Ху Цзиньтао и Си Цзиньпине, что дает недвусмысленное понимание роли и влияния НБ в политике Китая, и его руководителя – уроженеца провинции Цзянсу (Шанхайский регион) Чжоу Сяочуаня, окончивший факультет автоматизации Университета Цинхуа. После прихода к власти Си Цзиньпина позиция контролера финансовой системы Китая от Шанхайской группы только усилилась – Чжоу Сяочуань не только безрадельно продолжил руководить НБ и его парткомом (сегодня должности разделены), но и занял пост заместителя председателя НПКСК – вплоть до марта 2018 года, когда во время Двух сессий ВСНП и НПКСК была одобрена новая Конституция и новая масштабная реформа Госсовета. Чжоу остается абсолютным рекордсменом по нахождению на должности главы НБ – его предшественники на этом посту не занимали его больше 9-10 лет, при этом в среднем они находились на должности 3-5 лет.
В отличие от своего предшественника Чжоу Сяочуаня, новый директор НБ И Ган имеет абсолютно «стерильную» биографию. Однако учеба в Пекинском университете и руководство Центром исследования экономики Пекинского университета, из которого И Ган начал карьеру в финансовом блоке органов власти Китая, дают основания предположить, что И Ган входит в большую группу влияния «экономистов» Комсомола — выходцев из Пекинского университета, в числе которых премьер Ли Кэцян. С 2003 г. И Ган — глава Департамента валютной политики НБ, с 2007 по 2018 г. — заместитель директора НБ. Очевидно, что И Ган — основная фигура в вопросе валютного регулирования и его роль тесно вплетается в клубок сложных взаимоотношений Комсомола с США, в том числе и в рамках торговой сделки между Китаем и США.
Март 2018 г. стал поворотным в вопросе банковского контроля: с поста главы центробанка ушел «бессменный» шанхаец Чжоу Сяочуань (周小川), контролировавший политику интеграции китайской банковской системы с глобальной при трех генсеках — Цзян Цзэмине, Ху Цзиньтао и Си Цзиньпине — с 2002 по 2018 г. Контроль «шанхайской группы» над финансами страны на протяжении 16 лет — беспрецедентный срок для всей истории КНР — является важнейшей характеристикой китайской экономики и ее курса на инкорпорацию финансового сектора в глобальную финансовую систему. При этом контроль за ключевым в «рыночном социализме» банковским сектором «шанхайская группа» сохраняла начиная с 1993 г., когда бывший партсекретарь горкома Шанхая Чжу Жуцзи (朱镕基) занял пост главы центробанка, после чего этот пост оказался в руках Дай Сянлуна (戴相龙), пришедшего в систему Народного банка из руководства шанхайского Транспортного банка. Интересно, что при реализации «советской плановой системы» в экономике Китая госбанком КНР руководил Цао Цзюжу (曹菊如), бывший руководитель банка советского Шэньси-Ганьчжоу-Нинсяского приграничного района, в руководство которого входил просоветский руководитель Госплана Гао Ган и Си Чжунсюнь, отец Си Цзиньпина. Цао Цзюжу родился в провинции Фуцзянь: тесная связь руководителей Шэньси и приморской «пиратской» провинции Фуцзянь сохраняется и в новом поколении руководителей КНР. В период, предшествоваший приходу Комсомольской группы Ху Яобана и Чжао Цзыяна к власти НБ возглавил – сын одного из основателя Компратии Китая Ли Дачжао – активный участник Комсомольской организации, министр водных ресурсов после образования КНР и губернатор провинции Аньхой (1962-1967) Ли Баохуа 李葆华.
Особый статус Шанхая в системе управления китайскими финансами маркирован через функционирование в Шанхае второго главного офиса Народного банка Китая, который называется «региональным головным офисом» (地区总部) и функционирует с 2005 г.
Ключевой в биографии нового главы центробанка И Гана является не его научная карьера в американских вузах, где он провел 14 лет, с 1980 по 1994 г., а создание при Пекинском университете Центра исследования китайской экономики (北京大学中国经济研究中心). Пекинский университет — ключевой мозговой центр «комсомольской группы» в политике Китая во главе с премьером Ли Кэцяном, также окончившим этот вуз. Ориентированные на установление тесных связей с американской демпартией «комсомольцы» руководили комсомольским комитетом Пекинского университета — будущий генеральный секретарь Комсомола Ху Цили и сам нынешний премьер Ли Кэцян.
Приход к управлению банковским сектором пары И Гана и Го Шуцина характеризует, по словам наблюдателей, новый кадровый подход, в рамках которого Го Шуцин не только глава банковского регулятора, но и партсекретарь центробанка, а И Ган — только исполнительный директор «всекитайской финансовой корпорации», тогда как ушедший с поста «шанхаец» Чжоу Сяочуань сочетал в себе как функцию главы центробанка, так и партсекретаря центробанка. Тем не менее речь все же идет о прямом контроле над центробанком, детищем «шанхайской группы», со стороны «шаньдунской политической группы»: как и вице-председатель КНР, выходец из провинции Шаньдун Ван Цишань, Го Шуцин, губернатор провинции Шаньдун, сделал свою карьеру в Строительном банке Китая. По мнению Hong Kong Economic Daily[4], И Ган и Го Шуцин разделили функцию по внешнему и внутреннему управлению Центробанком. Го Шуцин отвечает за администрирование, кадры и реформу центробанка. Появление контроля со стороны Го Шуцина — это один из частных случаев крупного размена, который провела «шаньдунская группа», выйдя из тесного союза с группой Си Цзиньпина в конце 2017 — начале 2018 г. и уступив «шанхайской группе» Комитет государственного контроля, однако это по сути позволило создать новый тип правления в Китае «Политюрою+1», где к семерке членов Постоянного комитета де факто присоединяется не вошедший по возрасту в состав ПК Ван Цишань – новый заместитель председателя КНР.
Таким образом, «шаньдунская группа» к марту 2018 г. получила представительство в руководстве Госимущества и Госбанка КНР, и если она будет способна дать Китаю новую парадигму развития в условиях сложных отношений с США, то ее власть в Китае может сохраниться на ближайшие 10–15 лет. Основной партнер Ван Цишаня в США — инвестиционный банк Goldman Sachs. Одним из крупнейших держателей акций Goldman Sachs, в свою очередь, является The Vanguard Group, Inc. (6%).
Банковский контроль, осуществляющий надзор в том числе и за локальными финансовыми инструментами, посредством которых региональные правительства накачивают местные корпорации дешевыми деньгами, имеет свои контрольные органы во всех провинциях Китая, а также ряде городских центров, которые в глазах центра играют равнозначную региону роль: Далянь (крупнейший порт провинции Ляонин), Нинбо (крупнейший порт провинции Чжэцзян), Сямэнь (крупнейший порт провинции Фуцзянь), Циндао (крупнейший порт провинции Шаньдун), Шэньчжэнь (второй по величине город в провинции Гуандун).
Два оставшихся регулятора — Комитет по контролю за ценными бумагами[5] и Комитет валютного контроля[6] — возглавляют, соответственно, чжэцзянец И Хуэймань (易会满) (с января 2019) – бывший директор филиала банка ICBC в Чжэцзяне и директор ICBC[7], и Пань Гуншэн (潘功胜) [8], также в феврале 2016 г. сменивший прежнего руководителя Сяо Гана (肖刚). И Хуэймань, в отличие от Пань Гуншэна не совмещает свою должность с позицией заместителя руководителя Народного банка Китая. Пань Шэнли является членом одной из малых партий КНР — Демократической лиги Китая[9] и выходцем из Народного университета Китая, который традиционно также относится к кузнице кадров, исповедующих альтернативный от комсомольцев Пекинского университета взгляд на либерализацию экономики КНР, группы, самый высокопоставленный выдвиженец которой — Лю Хэ. Назначение И Хуэймань можно оценить как приход еще одного представителя Чжэцзянской группы к финансовой власти в Китае – наряду с министром коммерции Чжун Шанем.
[1] 中国银行保险监督管理委员会, далее Комитет банковского контроля.
[2] 中华人民共和国中国人民银行法, http://www.pbc.gov.cn/tiaofasi/144941/144951/2817256/index.html
Также: проект изменений в Закон от 23.10.2020 — http://www.pbc.gov.cn/goutongjiaoliu/113456/113469/4115077/index.html
[3] Отец Чжоу – Чжоу Цзяньнань 周建南 окончил альма-матер всей Шанхайской группы – Шанхайский университет коммуникаций, факультет электроприборов, министр машиностроения КНР, работал в органах разведки Компартии в Чунцине под руководством Чжоу Эньлая.
Сегодня Чжоу Сяочуань занимает должность заместителя директора Форума Боао博鳌亚洲论坛.
[4] https://china.hket.com/article/2039007
[5] 中国证券监督管理委员会.
[6] 国家外汇管理局.
[7] С февраля 2016 по 2019 год — Лю Шиюй (刘士余), бывший сотрудник шанхайской администрации, уроженец Цзянсу.
[8] Уроженец Аньхоя, окончил Народный университет (Пекин), карьера в банке ICBC, Сельскохозяйственном банке Китая.
[9] 中国民主同盟, Демократическая лига Китая, ранее большинство членов состояло в Китайской молодежной партии (中国青年党). roles(reader-all)
Китайская власть - Ключевые проблемы роста экономики и неизбежность стремления Китая к глобальному доминированию (новая глава)
Ключевые проблемы роста экономики и неизбежность стремления Китая к глобальному доминированию (новая глава)
Ниже будет произведен обзор ряда ключевых проблем китайской экономики, оказывающих негативное влияние на развитие Китая, которые неизбежно заставят его выбирать между чудовищным спадом экономического развития, социально-политическим кризисом внутри страны и экспансией на внешние рынки, а также усилением контроля над ресурсами за рубежом.
Ранее социально-экономические проблемы избыточного населения и его уровня жизни КНР решала за счет внешних рынков развитых стран: избыточное сельское население трудоустраивалось в городе на предприятиях постоянно расширяющегося экспортного сектора.В первую очередь это были рынки Юго-Восточной Азии, ЕС и США. Продолжение этой модели развития КНР, гарантирующей стабильность социально-политической ситуации, стало невозможным после вступления мира в эпоху нового глобального экономического кризиса и сокращения спроса на внешних рынках, а также радикального усиления протекционистских стратегий зарубежом – в первую очередь и достаточно ярко это продемонстрировала китайско-американская торговая война в период правления президента Д.Трампа, которая в модифицированном виде продолжилась при Дж.Байдене.
Несмотря на значительный объем пропагандистских усилий Китая, пытающегося доказать внутренним и зарубежным игрокам, что китайская экономика стала более устойчивой благодаря внутреннему рынку, на сегодня до 30% ВВП Китая напрямую зависят от внешней торговли, и такой же объем экономики Китая вовлечен в смежные с экспортным сектором производства и услуги. Политика достижения роста ВВП через развитие внутреннего рынка, в первую очередь через масштабное кредитование строительного сектора, реализуемая еще с 2008 года – не только не стала главным драйвером роста китайской экономики, но и заложила под китайскую экономику бомбу замедленного действия в виде колоссального внутреннего долга, который Китай, в отличие от США, не может «экспортировать» за рубеж, так как китайская валюта не является резервной для всего мира.
Таким образом КНР в 2020–2035 гг. будет поставлена перед выбором между неизбежностью критически острых социально-политических проблем, вплоть до распада на региональные экономики и падения уровня жизни на 50–70%, и между неизбежностью курса на небывалую по агрессивности внешнюю экономическую политику в отношении стран Евразии, Африки и Латинской Америки, на рынках которых Китай столкнется с такой же политикой США, Индии, Германии, Японии, Турции и иных стран.
К огорчению апологетов китайских фобий в России — с точки зрения выживания Китай в меньшей степени интересует достаточно сжатый рынок России и стран бывшего СССР, — главная цель Китая — это Восточная Азия, ЕС и Ближний Восток, а основное направление ресурсной экспансии – Африка и Латинская Америка. Успешно проскочив сложный период роста социально-политических проблем 2020-2035 годов, КНР войдет в зону стабильного развития, сохранив значительный ресурс для достижения мирового лидерства. Согласно неутвержденным планам, о которых сообщил со ссылкой на «китайские государственные СМИ» в ноябре 2020 года Bloomberg[1], Китай планирует достижение амбициозной цели удвоения экономики к 2035 году – то есть достижения показателя в 200 трлн юаней, что предполагает ежегодный рост ВВП в размере 4,7%. Голод: стратегия продовольственной безопасности и политика Китая
Сегодня принято говорить о военно-политических аспектах расширения влияния Китая за рубежом, однако от внимания исследователей ускользает более приземленная причина «китайской экспансии» — угроза продовольственной безопасности Китая. Геополитические инициативы Пекина в Африке, Восточной Европе, Южной Америке, Южно-Китайском море, а также в России тесно завязаны с обеспечением стабильного пищевого потребления и, как следствие, внутриполитической стабильности в стране. Критическая зависимость Китая от экспорта энергоресурсов и интегральных схем, а также проблема продовольственной безопасности формируют триаду основных экономических угроз Китая в проблеме осуществления двойной стратегии сохранения социально-экономической стабильности в стране, а также глобального доминирования.
Несмотря на огромную территорию КНР, почти пятую часть китайского населения планеты кормит лишь 7% мировой пашни (около 130 млн. га). Критическое положение Китая проявляется более наглядно при сравнении объема пашни на одного человека с другими странами мира: если в Китае на одного человека приходится 0,09 га пашни, то в соседней России в десять раз больше — 0,85 га, не говоря уже о Казахстане, где на человека приходится 1,73 га пашни, или в более чем в 20 раз больше, чем в Китае.
Таким образом, Китай — одна из самых малообеспеченных пашнями стран в мире. С критическим положением КНР может сравниться только положение соседней Индии, где на человека приходится 0,12 га пахотных земель[1]. К слову, Китай и Индия — главные соперники по скупке сельхозугодий в мире, но Индия, в отличие от Китая, пользуется покровительством США, и ее масштабные приобретения не классифицируются западной прессой как «индийская угроза».
Проблемы аграрного перенаселения и неурожая, которые не раз становились причиной смены политического режима в китайской истории, усугубляются итогами тридцатилетней промышленной революции: по различным данным, от 19,4% (данные исследования Минсельхоза за 2005–2013 гг.) сельскохозяйственных угодий Китая загрязнены тяжелыми металлами (кадмием, никелем и мышьяком), а 40% пашни подвержены процессам деградации. Деградация и загрязнение почв усугубляются масштабным загрязнением воды, ее недостатком, а также ускоряющимся процессом урбанизации Китая, в результате которого пахотные земли выводятся из сельскохозяйственного использования. Сегодня из-за экономического кризиса в стране процесс загрязнения почв сбавил темпы, которые, однако, до сих пор находятся на высоком уровне: так, уровень загрязнения кадмием и его соединениями вырос на 50% в юго-западных и прибрежных районах Китая и на величину от 10 до 40% — в других частях страны по сравнению с последним исследованием, проводившимся в 1986–1990 гг. Ситуация усложняется тем, что наибольшее загрязнение почв происходит в районах максимального сосредоточения населения — треугольнике Пекин – Хэбэй – Шаньдун, дельте реки Янцзы (Шанхай, провинция Цзянсу, провинция Чжэцзян) и дельте реки Чжуцзян (провинция Гуандун), усиливая здесь угрозу эффективного функционирования агрокомплекса Китая. Стоит ли говорить, что безопасность продуктов питания – одна из основных проблем, волнующих китайское общество.
Важно отметить, что Китай — далеко не идеальное место для земледелия: по оценкам ОЭСР, до 70% китайских обрабатываемых земель — низкоурожайные, хоть климат и позволяет снимать на большинстве аграрных территорий Китая 2-3 урожая в год.
Урбанизация вводит Китая в круг «голодного ада»: несмотря на несопоставимо огромное количество населения и мизерный объем сельскохозяйственных угодий страны, за последние 30 лет (1983–2013) Китай увеличил производство зерновых на 114%, мяса на 395% и молока на 1100%. Стремительное переселение китайцев в города, рост их благосостояния, связанный с ростом потребления на внешних рынках, вызвал кардинальную смену диеты рядового китайца.
Если около 30–40 лет назад рядовой китаец представлял собой жителя деревни, питающегося рисом и овощами и употребляющего мясо курицы лишь несколько раз в месяц, то сегодня годовое потребление говядины жителя китайского города составляет 2,53 кг (данные на 2010 г.), свинины — 20,73 кг, баранины — 1,25 кг, курятины — около 10 кг, других типов мяса — около 4 кг, яиц — около 10 кг, морепродуктов — около 15 кг, молока и молочных продуктов — 18 л. За десять лет, с 2000 по 2010 г., все вышеперечисленные показатели увеличились на четверть, а калорийность питания рядового китайца впервые превзошла уровень питания высокоразвитой Японии. Рост уровня благосостояния вызвал непропорциональный рост потребления еды, как признак обеспеченности. Не даром в Китае говорят, что «народ почитает еду за бога» 民以食为天.
Быстрый темп городской жизни создает также огромный рынок консервированной пищи, фастфуда, кондитерской продукции: в 2015 г. Китай обогнал по потреблению запакованной еды США, достигнув объема продаж в 107 млн. т подобного типа продукции. Этот показатель увеличился на 66% с 2008 г. Только рынок выпечки здесь достиг объема продаж в 24 млрд. долл. и продолжает увеличиваться на 20% в год. Хотя по состоянию на 2018 г. КНР по-прежнему в пересчете на душу населения потребляет в два раза меньше мяса, чем средний житель США, однако в абсолютных величинах на Китай приходится 28% мирового потребления мяса, нетрудно догадаться, что к 2050 г., когда КНР должна достигнуть целевого показателя уровня жизни развитых стран, на нее будет приходиться свыше 50% потребления белков в мире, это автоматически будет означать, что население остального мира должно будет обеспечивать это потребление Китая — и в зоне критического риска неизбежно окажется прежде всего основной геополитический конкурент Китая в Евразии — Индия, не менее зависимая от импорта продовольствия, чем ее восточный сосед. Битва за еду – одна из основных арен столкновения будущих евразийских геополитических гигантов. Также не вызывает сомнения, что такой рост потребления сельскохозяйственной продукции и продуктов питания в Китае сделает практически все страны Евразии зависимыми от данного рынка в Китае, что будет влиять и на потребление внутри стран Евразии – в том числе и в странах бывшего Советского Союза.
Потребление, подстегиваемое процессами урбанизации и смены диеты городского населения, сопровождается ростом самого городского населения страны: около 260 млн. человек переселилось в китайские города с 1978 г., и, как ожидается, еще столько же переселится в ближайшие два десятилетия.
Китай занял 41-е место в мировом рейтинге продовольственной безопасности (2015 Global Food Security Index, 109 стран) — за ним следуют абсолютно все страны Африки. Спустя три года, в 2018 г.[1], эта ситуация только усугубилась: на момент проведения исследования Китай опустился еще на пять позиций и занял 46-е место. Для сравнения: Россия занимает 42-е место, а США с Великобритания делят третье место в списке.
Трудно обойти стороной то, что такой безудержный рост и возможные выгоды для экономики, бюджета, внутренних и внешних производителей страны от растущего рынка продовольствия сопряжены с не менее крупными рисками в том числе и для политической системы Китая. Достаточно вспомнить, что резкий рост потребления продуктов питания, вызванный в результате стабилизации экономики и сельского хозяйства страны, внедрения передовых технологий после окончания гражданской войны в 1949 г. обратился в конце 1950-х в полномасштабный голод и политические потрясения, проходившие «под брендом» Культурной революции. А рост цен, прежде всего инфляция в продовольственном секторе, стал первым толчком для роста общего социального напряжения перед событиями на площади Тяньаньмэнь в 1989 г. В 2018–2019 гг. Китай испытал масштабную эпидемию африканской чумы свиней, которая стала существенным фактором, влияющим на потребительскую инфляцию в стране, это заставило правительство принять ряд самых жестких мер по предотвращению данной эпидемии, которая в закрытом кругу профессионалов рассматривается как эпизод биологической войны против Китая: впервые Китай оказался ситуации, когда ему придется импортировать основной вид мяса — свинину — из-за рубежа, пик импорта придется на самые нестабильные с точки зрения социально-политического и демографического кризиса (пик гендерного дисбаланса среди молодежи) 2020–2021 гг.
Именно в связи с этим политика продовольственной безопасности является одним из ключевых направлений деятельности нового поколения лидеров Китая во главе с Си Цзиньпином. Сегодня крупнейшие приморские промышленные центры и самые густонаселенные районы Китая стали заложниками импорта зарубежной продукции и колебания мировых цен на сельскохозяйственные культуры, а также в значительной степени — заложниками ситуации с ловом рыбы в Восточно-Китайском и Южно-Китайском морях, основных источниках рыболовства, а значит, и основы продовольственной безопасности Японии, Южной Кореи, Тайваня и всех без исключения стран Юго-Восточной Азии.
Согласно западной статистике, на 2015 год Китай занимал вторую позицию по объему продовольственного и сельскохозяйственного импорта в мире (105,26 млрд. долл. в год), уступая лишь США (133,12 млрд. долл.) и опережая 80-миллионную Германию (98,90 млрд. долл.).
Согласно политике национальной безопасности в области обеспечения продовольствием от 1978 г., Китай должен обеспечивать основной набор питания населения за счет внутреннего производства. Однако с 2002–2007 гг., с момента прихода к власти генсека Ху Цзиньтао, предшественника Си Цзиньпина, импорт продовольствия в Китай резко вырос. Самым крупным импортером сельскохозяйственной продукции и продуктов питания в эту страну стали США: их доля в импорте КНР в 2012–2013 гг. составила около 24%, в денежном выражении это около $26 млрд. На долю США пришлись поставки около 40% зерна и около 25% мяса в Китай[1]. Неудивительно, что именно наращивание импорта сельхозпродукции из США стало одной из ключевых точек давления на Китай со стороны президента Трампа. Общий объем импорта продовольствия продолжает расти: по официальным китайским данным, объем продовольственного импорта в КНР достиг 59 млрд. долл. в 2017 г., зафиксировав ежегодный 25% рост[2] (а с 1997 г. увеличился в 20 раз).
Если экстраполировать данные объемы на десятилетие вперед, учитывая устойчивую негативную ситуацию в собственном китайском сельскохозяйственном секторе, объем импорта продовольствия может увеличиться в три раза и достигнуть в 2027 году 150-180 млрд. долл., став существенной частью совокупного импорта в Китай. Основными импортерами продовольствия в Китай остаются страны Европейского союза, США, Новая Зеландия, Индонезия, Канада, Россия и Южная Корея. На эту группу игроков приходится 80% китайского импорта продовольствия. Растительное масло и жиры, молоко, морепродукты и мясо — самые крупные товарные группы китайского импорта. Очевидно, что растущий сельскохозяйственный импорт из России вступает в острую конкуренцию с импортом других игроков, борющихся за китайский рынок. По данным Российского экспортного центра (РЭЦ), в 2018 г. экспорт продовольствия из России в Китай вырос на 42%, до 2,5 млрд. долл. За первые 10 месяцев экспорт российского продовольствия увеличился на 24% и составил 3,7 млрд долл. Для России вполне возможно в перспективе пяти лет нарастить поставки готовой сельхозпродукции и сырья в КНР до 8 млрд. долл, и даже удвоить этот показатель, если правительство РФ будет иметь целостную стратегию по ориентации АПК страны на экспорт в Китай. С 2017 г. КНР является крупнейшим импортером российского продовольствия. И если два года назад объем экспорта в Китай в стоимостном выражении был практически на уровне поставок в Египет —1,78 млрд. и 1,75 млрд. долл. соответственно, то в 2018 г. КНР заметно увеличила свой отрыв, за год нарастив закупки на 700 млн. долл.[1] В нынешней политической ситуации Россия имеет все шансы заместить весь продовольственный импорт западных стран в Китай, однако этому мешают ряд технологических факторов, а также отсутствие вышеуказанной комплексной стратегии и целенаправленных усилий государства в этом направлении.
Культура питания занимает в Китае отдельное место, имея для населения куда более важный смысл, чем «хлеб и зрелища» для более скромной в историческом разрезе культуры Запада. Питание становится элементом роскоши, зажиточной жизни в достигшем определенных высот развития Китае — это подстегивает Китай расширять номенклатуру экспорта продовольствия на экзотичные продукты и снижать пошлины, потакая вкусу населения, готового буквально съесть весь мир.
Сегодня Китай импортирует до 7% потребляемой пищи из-за рубежа — для сравнения, в России этот показатель в 2015 г. составлял 14%, в Индии и США — 6%. Учитывая курс правительства Ли Кэцяна на дальнейшую урбанизацию и достаточно незначительные вложения в регенерацию и очищение почв (на уровне нескольких миллиардов юаней в год), сопровождающиеся также масштабными лесопосадками на пашне, можно предположить, что уровень зависимости Китая от иностранного импорта в значительной степени возрастет в ближайшее время. Об этом также свидетельствуют и прямые заявления бывшего руководителя китайского Минсельхоза — главы ведомства Хань Чанфу[1], который, к слову, также как и Ли Кэцян и Ху Цзиньтао, является выходцем из центральных политических структур китайского комсомола, всегда тесно связанного с аграрным, пищевым и табачным сектором. Для российского производителя важно подчеркнуть факт наличия противоречий между деятелями Комсомола и нынешним дружественным к России генсеком Си Цзиньпином.
При этом важно понимать, что импорт продовольствия приходится в основном на наиболее развитые приморские провинции Китая, 96% населения которых использует в питании какие-либо импортные продукты. Эти же приморские провинции, согласно социальным опросам, наиболее скептически относятся к проходящим в Китае внутриполитическим изменениям и смене геополитической ориентации и ухода от тесных связей с США. На таможенные пункты Шанхая, Тяньцзиня, Гуанчжоу, Циндао, Даляня, Шэньчжэня, Сучжоу, Пекина, Сямэнь, Тайчжоу приходится 77,9% импорта продовольствия в Китай.
По данным американских исследователей, крупнейшими экспортерами пищевых и сельхозпродуктов в Китай являются США (около 25 млрд. долл.), Бразилия (около 20 млрд. долл.), Австралия (около 7 млрд. долл.), Канада, Новая Зеландия и Аргентина. Всплеск импорта первой тройки пришелся на период «второго срока» «комсомольского генсека» Ху Цзиньтао (2008–2012) и совпал с началом «курса на создание китайского внутреннего рынка» (масштабная эмиссия и кредитование), а также дальнейшим укреплением юаня. Важно отметить, что номер два в китайском импорте продовольствия — Бразилия — также важнейший партнер Китая по государственным инвестициям в близкую для Комсомола гидроэлектроэнергетическую сферу страны.
По данным ITC Trade Map, в 2020 году в Китай ввезено продовольствия общей стоимостью 162 млрд долл, что на 16% больше показателя 2019 (коды ТН ВЭД 01-24). В структуре закупок преобладали соевые бобы, свинина, говядина, ракообразные, готовые продукты для детского питания, пальмовое масло. Ведущие экспортеры продукции АПК в Китай – Бразилия с долей 21%, США (13%), Новая Зеландия (5,3%). Россия в 2020 году сохранила 10-е место с долей 2,5%.
Сегодня Китай — крупнейший потребитель зерновых. По заявлению бывшего министра сельского хозяйства Хань Чанфу, потребности Китая в зерновых достигнут 700 млн. тонн к 2020 г., 100 млн. т из которых будет импортироваться. По состоянию на начало 2021 года валовой сбор зерновых в стране сохраняется на уровне свыше 650 млн тонн шестой год подряд и составил в 2020 году 670 млн тонн, что на 0,9% больше, чем в 2019 году[1], несмотря на серьезные трудности связанные с посевными и уборочными работами в период локдаунов 2020 года.
По прогнозам ОЭСР, к 2022 г. Китай удвоит закупки импортного кормового зерна и импорт говядины, зарубежные поставки в Китай соевых бобов вырастут на 40%, все три группы продуктов экспортируются в Китай в основном из США. При этом низкая урожайность пашни, заражение почвы приводит к постепенному превращению Китая в самую крупную в мире «картофельную державу». К 2020 г. посевная площадь под картофелем в стране увеличится более чем до 6,67 млн. га, до 70% из урожая которого будет использовано как корм для скота.
Отдельным вопросом стоит зависимость Китая от импорта соевых бобов: огромный свиноводческий сектор страны потребляет 80% соевых бобов Китая, который импортирует до 60% всего мирового объема импорта соевых бобов – или в среднем около 100 млн тонн ежегодно. Среди трех крупнейших поставщиков соевых бобов в Китай – Бразилии, США и Аргентины – вопрос о поставках соевых бобов в Китай из США имеет яркую политическую окраску. Одним из условий торговой сделки Китая с США является масштабная закупка Китаем сои из США. Чжун Шань, бывший министр коммерции КНР ушедший с поста после прихода к власти в США Дж.Байдена, представитель пророссийской группы Си Цзиньпина предпринимал многократные попытки нарастить импорт сои из России и частично заместить западных поставщиков. Однако несмотря на масштабный пропорциональный рост закупок из России, которые за 2020 год увеличились в 1,5-2 раза, поставки сои в Китай выросли лишь до 1 млн тонн, или около 1% от китайского импорта, при этом в 2020 году поставки американской сои в Китай увеличились на 52,9% и достигли показателя почти 25,89 млн тонн (16,94 млн тонн в 2019 году). На такую же как США далекую от Китая Бразилию пришлось 2/3 от китайского ежегодного импорта — 64,28 млн тонн (+11,46% от 2019 года). Планы по наращиванию сои в России более чем скромные – Минсельхоз планирует довести ее производство в 2022 году до 5,6 млн тонн, при этом изучение возможностей выращивания и транспортировки сои не из ограниченных по объемам роста территорий Дальнего Востока, а из европейской части России – изучаются посредственно. При этом Россия также вводит дополнительные пошлины на экспорт сои (в связи с нехваткой сырья для собственного производства), лишь частично стимулируя ее производство. Надо признать: и в этой сфере Россия упустила возможность создать экономические предпосылки для укрепления своего влияния в Китае.
Такому импортозамещение в Китае существует, очевидно, сильное сопротивление, которое подогревается слухами в сельскохозяйственных кругах Китая о том, что Россия является виновницей эпидемии африканской чумы свиней[1], за контроль над которой также отвечает представитель проамериканской элиты страны, один из проамериканских кандидатов в «преемники» Си Цзиньпина – Ху Чуньхуа.
Рост российских поставок все больше тревожит проамериканское аграрное лобби Китая – и данная проблема требует системного решения руководства России и Китая. Волнообразный рост российского импорта в Китай, который замещает западные аналоги, бенефициарами поставок которых являются лидеры комсомольского блока во власти Китая, не мог не вызывать реакции сопротивления. Из-за обнаружения на некоторых образцах упаковки российской рыбы коронавируса Китай полностью остановил весь экспорт российской рыбы в конце 2020 года, а также назвал российских моряков на рыбных траулерах причиной вспышек ковида в Ляонине, Тяньцзине, Пекине и провинции Хэбэй. Судя по всему, руководил операцией запрета рыбного экспорта из России непосредственно курирующий сельское хозяйство и торговлю вице-премьер Ху Чуньхуа, бывший первый секретарь комсомола и вероятный «преемник» Си Цзиньпина от Комсомола, в ситуации смещения с поста министра коммерции КНР Чжун Шаня, близкого к Си Цзиньпину, и прихода к руководству Минкоммерции комсомольского министра Ван Вэньтао: ситуация возникла в период передачи власти от Д.Трампа к Дж.Байдену и послужила недвусмысленным сигналом от проамериканского лобби Китая, намеренного защищать свои интересы. Из всех категорий российского экспорта именно рыба демонстрировала самый быстрый рост поставок в Китай. «Рыбный вопрос» сильно вышел за рамки простой торговой провокации: в августе 2021 года Центр предупреждения заболеваний заявил, что эпидемия в Ухань, поразившая впоследствии весь мир, могла прийти в город на упаковке импортной рыбной продукции.
В рамках «соевого вопроса» стоит отметить, что посол США в Китае в бытность президентского срока Д.Трампа и до прихода к власти Дж.Байдена был бывший губернатор штата Айова Терри Брэнстэд (2017-2020). Си Цзиньпин знаком с Т.Бренстэдом с 1985 года, когда еще совсем молодой китайский политик в статусе секретаря одного из райкомов провинции Хэбэй Си Цзиньпин посетил аграрный штат, лидирующий в США по производству сои. На момент визита республиканец Т.Бренстэд занимал пост губернатора штата Айова и позже публично назывался «старым другом» Си Цзиньпина. После визита к Т.Брэнстэду Си Цзиньпин становится руководителем одного из крупнейших морских портов Китая Сямэнь в провинции Фуцзянь.
Альтернативой политике усиления прямого импорта готовой пищевой продукции могла бы стать практика приобретения сельхозугодий за рубежом, однако эта стратегия Китая встречает сопротивление во всем мире: обычная корпоративная деятельность КНР, пытающейся минимизировать расходы на импорт, квалифицируется как «империализм» и «китайская экспансия». Пресса активно эксплуатирует иррациональные страхи перед китайской экспансией в преддверии сделок китайских компаний с зарубежными партнерами.
Несмотря на ярлык «китайской экспансии», миллиардный Китай занимает лишь вторую позицию по объемам купленных сельхозугодий в мире: на 2015 г. позицию номер один по объемам скупки зарубежных сельхозугодий занимала Индия (5,4 млн. га — территория, равная двум полуостровам Крым); Китай занял второе место, приобретя 5,35 млн. га; на третьем разместились агрокомпании США, скупившие 4,14 млн. га. При этом в сделках Индии и США западная пресса не разыгрывала карту индийской или американской угрозы. Из азиатских игроков землю активно скупают также Япония и Южная Корея, как и в случае с Индией самые крупные и выгодные участки приобретаются в Юго-Восточной Азии — Индонезии и Камбодже, тогда как китайские приобретения автоматически классифицируются как «китайский империализм».
Так, активная позиция общественных сил России и законодателей Госдумы РФ повлияла на вероятную сделку китайской компании с Забайкальским краем, согласно которой планировалось передать Китаю значительный участок неиспользуемой пашни в районе Транссибирской магистрали. Активным возмущением общественности сопровождались действия властей Казахстана, упростившего процедуру покупки земли иностранными, в первую очередь китайскими, покупателями. К списку сорванных сделок можно отнести и попыткикитайского игрока приобрести в собственность одного из крупнейших производителей на сельхозрынке Австралии, контролировавшего до 1% площади континента.
Аналогичным образом была сорвана или трансформирована сделка по аренде китайской военной корпорацией Синьцзянский производственно-строительный корпус (СПСК) 5% площади Украины в конце 2013 г. Партнер СПСК, который возглавляют руководители Синьцзян-Уйгурского автономного района, — украинская компания KGS Agro официально опровергла слухи о передаче земли в Крыму, Херсонской и Днепропетровской областях в аренду китайской военной корпорации. Активное противодействие США и блока западных стран китайским инициативам толкает Китай на смену формы контроля над земельной собственностью, уход от официальных и прямых сделок, работу через посредников, что делает учет реальных объемов контролируемой Китаем земли практически невозможным. Достаточно упомянуть, что по заявлению властей Еврейской АО (Дальневосточный федеральный округ России) китайскими компаниями контролируется до 80% земель региона. По неформальным оценкам, сегодня Китай владеет примерно 3500 кв. км сельхозземель в России[1], преимущественно в Еврейской АО и в других сопредельных с Китаем областях Дальнего Востока страны. По данным западных стран, Китай осуществил покупку сельхозугодий в 33 странах мира, по данным китайских СМИ — в 46.
Событием 2016 г. в мире сельского хозяйства стала закрывающая сделка по приобретению китайским химическим гигантом ChemChina 中国化工 корпорации Syngenta, европейского лидера в производстве удобрений и семян. Сделка стоимостью 43 млрд. долл., более 30 млрд. из которых ChemChina привлекла в качестве кредита от государства, сделала Китай крупнейшим производителем семян: внедрение новейших технологий практически полностью обезопасит Китай от влияния внешних игроков, защитив его от колебаний сбора урожая в соседних странах Юго-Восточной Азии, а также продовольственного давления блока западных стран, решив в том числе задачу увеличения сбора риса — на 30%.
У китайской покупки Syngenta, которая должна быть на 20% дороже первоначальной стоимости, есть целый ряд негативных для конкурентов Китая эффектов. Европейская компания — один из основных партнеров индийских хозяйств. Монополия Китая на новые технологии создаст угрозу продовольственной безопасности не только Индии, но также станет рычагом влияния на сельское хозяйство США. Процесс монополизации в производстве семян сыграет ключевую роль и в российско-китайских отношениях: Россия, Казахстан и Украина — крупнейшие импортеры семян, частично или почти полностью зависимые от их ввоза.
Сделка завершилась слиянием гигантов в конце мая 2017 г. Она стала самой большой (43 млрд. долл.) подобной сделкой в истории китайского государственного корпоративного строя, вершиной достижений Китая на пути к пищевой безопасности и контролю над сельским хозяйством мира. Уже в 2019 г. в Швейцарии развернулась кампания в прессе — сделка была названа ошибкой. Однако было уже поздно.
Человек, проведший ее, Нин Гаонин (宁高宁), по стечению обстоятельств — уроженец Шаньдуна, один из руководителей упоминаемой в данной книге «корпоративной руки» Компартии корпорации «Хуажунь»[1], а также в прошлом глава крупнейшего государственного закупщика продовольствия корпорации COFCO и глава корпорации ChemChina.
Американские СМИ часто проводят параллели между сельскохозяйственной стратегией Китая в сделке с Syngenta и покупкой китайской корпорацией Shuanghui (название для внешних игроков — WH Group) крупнейшего американского свиноводческого комплекса Smithfield, сосредоточившего производство в штате Айова[1]. Сделка по приобретению лакомого актива (свинина — наиболее потребляемый в Китае вид мяса) потребовала недюжинных усилий для китайского лобби, вступившего в активную связь с сенаторами Конгресса США, а также доказавшего отсутствие связи между WH и китайским государством. Впоследствии доказательства подобной связи были найдены, однако сделка, превышающая первоначальную цену на 30%, все же была заключена в 2013 г. и не расторгнута.
Немаловажным будет факт кампании 2015 года, развернутой в близкой к китайскому Комсомолу прессе, против мясной продукции «Shuanghui», которая как будто вызывала рак. Эта кампания совпала по времени с ввозом крупнейшей партии мяса из Австралии в провинцию базирования «Shuanghui» — Хэнань.
В 2014 г. Китай стал для «свиноводческого» штата Айова вторым крупнейшим торговым партнером, потеснив Канаду: товарооборот между Айовой и Китаем превысил 2,88 млрд. долл., увеличившись почти в 30 раз с 2001 г., 2,3 млрд. долл. из этой суммы пришлось на зерно.
Важно упомянуть также, что Syngenta – детище англо-шведского биотехнологического гиганта AstraZeneca со штаб-квартирой в швейцарском Базеле. Покупка швейцарского резидента выглядит немного сложнее, чем банальное очередное «похищение Европы» китайским государством: после покупки Китаем корпорации была образована новая структура, которая по-прежнему базируется в Швейцарии – Syngenta Group, в нее вошли все сельскохозяйственные подразделения ChemChina и часть Cofco, ряд крупных биотехнологических игроков Европы и израильская Adama. Общее управление новой структуры находится в руках прежнего руководителя Syngenta Эрика Фирвальда (J. Erik Fyrwald). Прекратившая листинг на фондовом рынке в 2017 году компания планирует в обновленном виде выйти на мировой фондовой рынок в 2022 году. Какова будет роль китайского государства в новом глобальном биотехнологическом гиганте – покажет будущее.
Проблема Южно-Китайского моря, на ресурсы и территорию которого претендуют Китай, Тайвань, Вьетнам, Филиппины, Индонезия и Малайзия, зачастую рассматривается как схватка за контроль над торговой логистикой и углеводородами шельфа. Тем не менее Южно-Китайское море по сути является большой общей тарелкой, из которой питаются все страны региона: на 2,5% мировой поверхности приходится 12% мировой рыбной ловли.
Учитывая, что рыба составляет до 35,3% протеинового питания во Вьетнаме, 42,6% на Филиппинах и 57,3% в Индонезии, проблемы моря носят для этих стран не просто стратегический характер — это вопрос выживания наций как таковых. Рост потребления рыбы в названных странах и в Китае сопровождается сокращением ресурсов моря, в том числе из-за варварских способов лова. От сокращения объемов лова растет стоимость затрат на топливо, что приводит к росту себестоимости рыболовства и конечной продукции.
На рыболовство приходится около 3% ВВП Китая. В рыбной отрасли Китая занято от 7 до 9 млн. человек, а также задействовано по разным оценкам от 170 до 450 тыс. судов.
Согласно прогнозам, к 2030 г. на долю потребления Китая будет приходиться 38% мирового лова. По оценкам Всемирного банка, этот показатель вырастет на 30% к 2030 г., превысив мировой в два раза.
С учетом этих тенденций, политика Китая по защите собственных рыбаков в Южно-Китайском море имеет ярко выраженный экономический характер в рамках стратегии по обеспечению продовольственной безопасности страны. Вытеснение Китая из вод Южно-Китайского моря, сдерживание объемов лова в угоду другим игрокам наносит серьезный удар по продовольственному рынку страны. Водные ресурсы и импорт питьевой воды
Водные ресурсы, которых у Китая еще меньше (6% от мировых), чем пашен, относительно мировых показателей, имеют важное опосредованное влияние на политику продовольственной безопасности. Здесь, как и во многих других аспектах, между новым курсом на продовольственную безопасность и интересами ряда групп сохраняются очевидные противоречия. Ввод в строй новых гидроэлектростанций, загрязнение, по разным оценкам, до половины всех вод Китая, сокращают собственные возможности сельского хозяйства Китая.
Внутри КНР подходы к решению этих проблем также противоречивы: в начале 2016 г. Си Цзиньпин заявил о необходимости остановить ввод новых гидроэлектростанций в регионе Янцзы, что, однако, было проигнорировано правительством Ли Кэцяна.
Отдельным вопросом для Китая является качество питьевой воды. Сегодня экспорт воды и напитков на китайский рынок является одной из самых сложных проблем для импортеров. Китайские власти ограничивают ввоз воды из-за рубежа, а зарубежные марки представлены сугубо водой «Эвиан» и «Дон Периньон» на протяжении целого десятилетия. В связи с этим факт активной антикитайской кампании по запрету экспорта воды из Байкала на китайский рынок выглядит как провокация конкурентов против наиболее перспективного для российского экспорта направления, в особенности в регионы Северного Китая, где проблема обеспеченности водой, ее качества представляет угрозу для здоровой жизни китайского населения.
Сегодня очевидно, что в вопросах продовольственной безопасности, как и во многих других, в нынешнем руководстве КНР сохраняется отсутствие единства мнений, а также глубокая ориентация части игроков на западных поставщиков продукции, сложившаяся за последние 30-40 лет, что создает определённые препятствия для России и других новых игроков, двери для которых открылись после прихода к власти Си Цзиньпина.
Отдельным вопросом является возможность экспорта минеральной воды лечебного назначения в Китай: судя по всему, это остается сложнейшей проблемой из-за высокого влияния структур традиционной китайской медицины, контролирующей огромный рынок собственных биоактивных добавок и иных средств лечения и профилактики. Индустриализация нового образца: микроэлектроника, робототехника, интернет вещей
Если практически все знают о проблеме зависимости Китая от импорта нефти, объем которого перевалил за отметку 73% в 2020 г., то о тотальной технологической зависимости от импортных микрочипов в Поднебесной предпочитают лишний раз не упоминать. Тем не менее мировой сборочный цех микроэлектроники, который производит 35% конечной продукции электроники в мире, импортировал в 2020 году микрочипов на 378 млрд. долл.[1], сравнявшись с импортом нефти.
Тотальную зависимость от импорта иностранных чипов вплоть до 2019 г. констатируют на самом высоком уровне: замминистра промышленности и информатизации Синь Гобинь отмечает, что Китай до сих пор импортирует более 95% микрочипов, использующихся в компьютерах и серверах, несмотря на попытку догнать развитые страны: «Мы до сих пор на десятилетия отстаем от развитых стран, и дорога в становлении великой производственной державы предстоит долгая». Такой же тотальной зависимостью от импорта Китай страдает, по словам замминистра, и в области самолетостроения, автомобилестроения и других важных отраслях. Показательно, что после введения санкций в отношении южнокитайской корпорации ZTE, компания не только выплатила США колоссальный штраф размером в 1 млрд. долл., но и сменила собственное руководство.
«Перспективный лидер мировой экономики» самостоятельно производит чипов лишь на 40,7 млрд. долл., или всего лишь 15% от общего объема потребления микрочипов в стране. Даже самый мощный суперкомпьютер в мире «Тяньхэ-2» (Гуанчжоу, Южный Китай) практически полностью состоит из чипов зарубежной архитектуры, а собственные китайские чипы Loongson («Сын дракона») являются немного видоизмененной копией иностранных чипов MIC.
Чипы используются практически во всех сферах промышленности, которая производит ставшую ключевой для развития Китая «продукцию с высокой добавленной стоимостью» — от компьютеров до атомных электростанций и высокоскоростных поездов. Именно экспорт и потребление данной продукции отечественного производства позволит Китаю остаться на плаву в трудные годы мирового кризиса. Однако Китай по-прежнему продолжает платить «технологическую дань» США, Японии, Южной Корее и Тайваню, а его развитие целиком и полностью остается в руках зарубежных экспортеров. И не только развитие, но и безопасность, ведь современная война — технологическая, а значит, и тут не обойтись без зарубежных разработок.
Действия, которые предпринимает правительство Китая для сокращения «чипозависимости», не приведут к радикальному перелому в ближайшие годы: так, предполагалось, что собственное производство чипов вырастет до объема в 56,9 млрд. долл. к 2015 г., то есть зависимость от импорта будет снижаться на считаные проценты, тогда как для подлинной технологической независимости Китаю требуется утроить данный показатель. Массированные вливания китайского правительства в данную отрасль, с другой стороны, не гарантируют качественного скачка в технологиях, учитывая предыдущий прогресс разработок.
Несмотря на то что в 2014 г. была создана государственная рабочая группа по развитию отрасли интегральных схем, согласно программе которой к 2030 г. в стране должен появиться ряд предприятий, достигших передового мирового уровня, осознание проблемы для высшего руководства Китая кажется слишком запоздалым в условиях развернувшейся конфронтации с Западом.
В немалой степени технологическое отставание можно объяснить именно отсутствием в Китае на руководящем уровне должных усилий со стороны курирующих ведомств: находящийся на посту министра промышленности и информатизации со времен Ху Цзиньтао до 2020 года Мяо Вэй в период чипового дефицита в Китае предпочел лишь критиковать отсталость китайской промышленности, которой сам руководил целое десятилетие.
Мощным ударом по Китаю оказался запрет правительства США на импорт американских чипов в связи с деятельностью компании Huawei — несмотря на решительные заявления компании о способности преодолеть беспрецедентный по масштабам урона запрет, в отношении возможностей Китая остаются большие сомнения. США, реагируя на попытки Китая спасти собственную промышленность в условиях глобального дефицита и технологической блокады, препятствуют и кооперации КНР с производителями Южной Кореи.
В рамках заявленного курса Си Цзиньпином в октябре 2020 года «Инновации собственными силами» Нанкинский университет интегральных схем (Шанхайский регион, провинция Цзянсу, район первых шагов Китая по ракетной программе) в составе пяти институтов и 30 тыс сотрудников займется массовой подготовкой специалистов в таких направлениях, как полупроводники и интегральные схемы, искусственный интеллект, связь нового поколения, квантовые компьютеры.
Инициативную группу разработки высокоэффективных микропроцессоров член Китайской академии инженерных наук Ли Гоцзе[1]. По его мнению, ключевыми проблемами в отрасли остаются — низкое качество штамповки микрочипов (по этим показателям КНР отстает от США практически в три раза: если у американских производителей точность штамповки достигает 10 нанометров, то у китайских – лишь 28 нанометров), зависимость от импортных средств производства чипов (90% оборудования для производства микросхем китайской разработки – импортное), недостаточная база для производства чипов — Китаю потребуется порядка 10 тысяч инженеров и масштабные инвестиции в течение многих лет.
В результате масштабных санкций в отношении китайских корпораций, в том числе крупнейших потребителя микрочипов Huawei, Китай не только осуществил масштабные вливания в крупнейших производителей микрочипов SMIC[1] (китайский крупнейший конкурент тайваньского TSCM и Samsung), но и начал скупку специалистов по их производству в Тайване. В основном наиболее активно и заметно действуют компании Quanxin Integrated Circuit Manufacturing (QXIC, штаб-квартира находится в Цзинань, столица Шаньдуна, однако основной инвестор — Yixin Integrated Technology из города Чжухай провинции Гуандун) и Wuhan Hongxin Semiconductor Manufacturing Co (HSMC, Ухань, Хубэй).
Известно, что компании работают в этом направлении с 2017 и 2019 года соответственно. QXIC предлагает тайваньским специалистам зарплаты в среднем в 2,5 раза выше, чем на Тайване, а также дополнительные бонусы. При этом часть инженеров остается непосредственно на Тайване, в южной его части, одну из опорных баз материкового Китая QXIC создала собственный исследовательский центр, в котором работают бывшие сотрудники TSMС высокой квалификации. Всего за последний год в Китай уехало около 100 инженеров по оценочным данным[1]. Общее число таких инженеров, покинувших остров в направлении материка оценивается в 3000 человек. TSMС предпринимает меры безопасности для предотвращения утечки информации, кадровый вопрос решается через увеличение зарплат сотрудникам.
Тайвань видит в том числе недостаток материкового Китая в одновременной реализации огромного числа проектов, связанных с полупроводниками и требованием наличия большого числа высококвалифицированных инженеров, что как следствие приводит к деконцентрация в том числе и вывезенных инженеров из Тайваня в результате чего совокупный эффект такой утечки кадров в Китай оказывается низким.
Уханьский проект возглавляет один из бывших руководителей TSMС тайванец Цзян Шан-и (Chiang Shang-yi), по слухам испытывает проблемы с коммуникацией с инвесторами – городским правительством Ухань и одним из инвесторов девелоперов из Южного Китая.
Уханьская HSMC[1] строит предприятие по производству 14-нм процессоров, вложив в него 18,4 млрд. долл. Бизнес из КНР ищет экспертов по полупроводниковой литографии, травлению, отжигу и других схожих профессий. Дополнительные кадры привлекаются и из Южной Кореи.
7 сентября государственное издание Global Times сообщило о сворачивании проекта HSMC в Ухань и призвало правительство к «рациональным тратам» в глобальных проектах. Планы по созданию двух линий на чипы 14-нм и 7-нм с производственной мощностью примерно в 360 тыс штук в год каждая – сорваны. Основной инвестор — Beijing Guangliang Lantu Technology Co и его основатель, а также владелец 90% акций – Линь Сюэлян, как оказалось не имеет отношение к полупроводникам, не вносил реального капитала в деятельность компании, а владелец 10% — это хубэйское государственное предприятие Зона технико-экономического развития Линькунган[1], авторизованный властями китайско-тайваньский проект сотрудничества в. Ухань. Издание Caixin заявило, что деятельность Зоны была остановлена в связи проблемами с землепользованием участка. Заявленный как самый крупный проект в Ухань с первоначальным общим объемом инвестирования в 128 млрд юаней был профинансирован на 15,3 млрд после чего фактически закрыт в 2020 году. Впрочем очевидную серую полукоррупционную схему госиздание не считает провальной из-за коррупции, а из-за противодействия США: отмечается, что многие станки не были поставлены (например, литографии) из-за давления США. Этот частный случай показателен, с какими проблемами столкнется Китай в рамках развития полупроводников в 14-ую пятилетку (2021-2025 гг.). Этот случай, как и многое из опыта попыток Китая создать или привлечь технологии, упирается в проблему де факто коррупционной составляющей в китайской научно-технической сфере и сфере НИОКР: фактически китайская научно-техническая база не способна принять инвестиции, а китайские власти заинтересованы только в финансовой стороне вопроса, что обрекает Китай на зависимость от той или иной внешней технологической школы и даже технологического импорта.
Однако в отношении партнера HSMC по переманиванию тайваньских инженеров QXIC[1](Чжухай, южно-китайский капитал) негативной информации не поступало – компания продолжает работать.
Для сравнения жизни в России и Китае следует базово описать социально-экономические показатели двумя числами: по данным Минэкономразвития Российской Федерации, в 2015 г. средняя зарплата в Китае сравнялась с российской, в 2018 г. среднедушевой показатель ВВП в Китае приблизился к общемировому —10 тыс. долл. США на душу населения, в России аналогичный показатель составляет около 10,5 тыс. долл.
Подушевой располагаемый доход населения в III кв. 2020 года в Китае составил 2705 юаней в месяц. По обменному курсу на этот период этот показатель составляет 31 тыс рублей в месяц, в России этот же показатель в аналогичный период составил 35 тыс рублей в месяц. Разница в жизни между рядовыми жителями двух стран почти нивелировалась и составляет 12-20%, однако дальнейшая девальвация рубля может сократить эту разницу и даже сделать китайский показатель (при сохранении социально-экономической стабильности в Китае) значительно выше российского[1].
Другим важным реальным показателем роста уровня жизни является средняя продолжительность жизни в Китае, достигшая 76,7 года в 2017 г., а также показатель младенческой смертности, который понизился в Китае до 6,8‰[1].
При этом, рассматривая даже эти усредненные и весьма относительные показатели, следует учитывать, что в Китае еще не закончилось формирование социально-экономической структуры общества: до сих пор здесь происходит масштабный процесс переселения многомиллионных масс населения в города, серьезной коррекции подвергается число трудовых мигрантов в крупных мегаполисах и провинциях, инициирован масштабный процесс автоматизации производства — все это коренным образом влияет на современный Китай.
За последние пять лет городское население Китая увеличилось на 80 млн. человек, общий показатель урбанизации достиг 58,5% в 2017 г. Таким образом, за 40 лет реформ «рыночного социализма» показатель урбанизации увеличился на 40 процентных пунктов и из абсолютно аграрной страны Китай приобрел статус «полуаграрной». Показатель урбанизации является косвенным показателем модернизации экономики. Тем не менее существуют оценки, по которым реальное число городских жителей Китая составляет лишь 42,3%[1]. Для достижения показателя развитых капиталистических стран, который составляет около 80%, Китаю потребуется при нынешних темпах еще около 20 лет. Однако данная тенденция коррелирует с общим экономическим ростом Китая, и в случае его стагнации Китай рискует зафиксировать полуаграрное состояние на ближайшие годы, разделившись на «городскую развитую экономику» и «сельские провинции».
Лидером по уровню реальной урбанизации остается южнокитайский Гуандун: из десяти городов Китая с самым высоким уровнем урбанизации шесть находятся в провинции Гуандун.
Отсталые сельские районы остаются серьезной проблемой не только экономического, но политического плана: в умах партийных и государственных руководителей КНР зреют мысли о возможности физического отделения от соседних провинций, которые экспортные регионы фактически дотируют, как и высокоразвитые районы СССР «кормили» значительные территории Средней Азии и Кавказа до 1991 г.
Тем не менее, если мы обратимся к опыту СССР, население которого к моменту революции 1917 года находилось в структурно схожей ситуации (18% жителей городов), то мы увидим, что к 1979 г. — через 62 года после установления советского строя — показатель урбанизации составил 62%, тогда как в Китае даже по формальной официальной статистике он отстает от советского на 10–15 лет: через 62 года после установления КНР, в 2011 г., этот показатель «дополз» до 51,27%, при этом за 62 года своей истории развитие КНР не прерывалось крупной гражданской войной, сопровождающейся иностранной интервенцией, а также черной полосой очередной мировой войны.
«Рыночный социализм» в Китае явно буксует, а его апологеты фактически сработали не на строй Народной республики, а на Синьхайскую революцию 1911–1913 гг., бенефициаром которой стал Гуандун как глобальный представитель китайского мира в капиталистической системе. Советская модель социально-экономического развития в Китае востребована как никогда, однако она не имеет ни представителей, ни права голоса в условиях монополии «правого уклона» во власти и левопопулистского движения, представленного той же «комсомольской группой» Пекинского и Народного университета. Советская модель могла бы вывести Китай в реальные лидеры мировой экономики уже к 2000 г. при условии сохранения в руководстве Китая просоветского блока.
«Городская приморская экономика» остается основным бенефициаром развития страны: по состоянию на середину 2018 г. из 37 крупных региональных центров Китая самая высокая средняя зарплата, не считая столицы страны Пекина, где она составила 10 531 юань (свыше 100 тыс. российских рублей), пришлась на 17 городов прибрежной полосы, десять из которых не являются столицами регионов.
В 2017 г. Министерство природных ресурсов КНР опубликовало информацию об огромных собственных запасах нефти и газа, разведанных и доступных для добычи в Китае. Тем не менее реальная себестоимость добычи вновь разведанных и известных ранее запасов значительно выше среднемировых цен, в то время как сланцевая нефть и газ Китая в три раза выше себестоимости добычи аналогичных ресурсов в США, что в практическом смысле делает эти запасы неизвлекаемыми в современных экономических условиях или требует колоссальных дотаций государства, на которые Китай не сможет пойти в условиях экономической стагнации.
Минресурсов КНР сообщило, что доступные для добычи запасы нефти и газа в Китае составляют 30,1 млрд. т и 50,1 трлн. кубометров, потенциальные и доступные для добычи запасы газа в Сычуаньской впадине на юго-западе Китая оцениваются в 20,7 трлн. и 11,2 трлн. кубометров, что в 3,8 и 3,3 раза выше значений, зафиксированных при предыдущей оценке. На шельфе Южно-Китайского и Восточно-Китайского морей новый объем совокупных разведанных запасов оценивается в 20,8 трлн. и 12,2 трлн. кубометров.
3 декабря 2015 г. на Международном саммите нефти и газа в Китае Минресурсов КНР[1]заявило о проведении третьего раунда тендеров на месторождения сланцевого газа, сообщив, что они пройдут в первой половине 2016 г., однако событие бесконечно откладывалось из-за «трудностей в реализации», которыми, по сути, оказалась недоступность для разработки месторождений в нынешних условиях.
Ранее, 3 ноября 2015 г., Минресурсов вынесло штрафы в отношении Sinopec и одной из энергетических компаний в размере 8 млн. и 6 млн. юаней соответственно за невыполнение обязательств по геологоразведке соответствующих районов добычи, у компаний также были сокращены площади разрабатываемых месторождений. Профессор Юго-Западного университета нефти провинции Сычуань Кан И-ли отметил, что «отправная точка неплохая, но в реальности компании столкнулись с большим риском вложений при большой себестоимости и низкой отдаче». Все это привело к ситуации, когда месторождение «было окружено», однако компании не стали его разрабатывать.
Первый раунд распределения разработки месторождений прошел в Китае в июле 2011 г. В нем приняли участие CNPC, Sinopec, CNOOC, шэньсийская Yanchang, хэнаньская корпорация Meiwuqi, а синьцзянская Guanghui и сычуаньская Honghua не вошли в список участников. Наньчуаньское месторождение досталось Sinopec (渝黔南川; район Наньчуань на территории Чунцина и провинции Гуйчжоу), Сюшаньское месторождение досталось хэнаньской компании (渝黔湘秀山; район Сюшань на территории Чунцина, Гуйчжоу и Хунань), тендер на Гуйчжоуское месторождение не достался ни одной из компаний. Спустя три года, однако, Sinopec вложил в разработку месторождения 590 млн. юаней, или 73% от необходимого объема вложений, а хэнаньская компания Meiwuqi — 250 млн., или 51% от требуемого объема инвестиций. Согласно условиям тендера, компании были оштрафованы за недовложения на 5% от стоимости контракта.
Во время второго раунда тендеров в декабре 2012 г. было выставлено 19 месторождений. В тендере приняли участие в том числе и предприятия ненефтегазового сектора. К 2013 г. Китай добыл 200 млн. кубометров сланцевого газа, а к 2014 г. поставил смелую цель в 6,5 млрд. кубометров, однако данных о добыче к концу 2014 г. так и не поступило. Уже в «Стратегии развития энергетики на 2014–2020 годы» Госсовет понизил заявленную цель 12-й пятилетки (2011–2016) по сланцевому газу с 60 млрд. кубометров до 30 млрд. Реализовали ли предприятия цель увеличить выработку сланцевого газа в 150 раз за семь лет, широкой публике неизвестно.
ТЕЛЕГРАМКанал с обзорами, анонсами новинок и книжными подборками
Книжный Вестник
Бот для удобного поиска книг (если не нашлось на сайте)
Поиск книг
Свежие любовные романы в удобных форматах
Любовные романы
О психологии, саморазвитии и личностном росте
Саморазвитие
Детективы и триллеры, все новинки
Детективы
Фантастика и фэнтези, все новинки
Фантастика
Отборные классические книги
Классика
ВКОНТАКТЕБиблиотека с любовными романами, которая наверняка придётся по вкусу женской части аудитории
Любовные романы
Библиотека с фантастикой и фэнтези, а также смежных жанров
Фантастика
Самые популярные книги в формате фб2
Топ фб2
книги