Короткое замыкание

ГЛАВА 5

Через десять минут Дан уже звонил в квартиру Штефана. Лицо у того было осунувшееся, бледное, глаза грустные. Необычно серьезно вел себя и Петришор. Они с Даном были закадычные друзья, на их боевом счету числилась не одна озорная проделка. Но на сей раз мальчик не бросился ему на шею, спокойно, как взрослый, пожал руку и сказал отцу:

— Пойду посмотрю, как там мама.

— Значит, правда? — спросил Дан.

Штефан молча кивнул.

— Но как же так? — с трудом прошептал Дан.

Штефан взял его за плечи, провел в кабинет, достал бутылку коньяка, устало сказал:

— Садись и слушай.

Когда он закончил свой рассказ, наступила гнетущая тишина. Дан не выдержал:

— Черт возьми, откуда это невероятное английское хладнокровие? Тут волком хочется выть, а ты перечисляешь факты, словно винтики считаешь. А ведь ты, можно сказать, вырос на «Энергии»!

— Я с Виктором Пэкурару мало был знаком и знаю о его проблемах понаслышке. Это во-первых. А во-вторых, сейчас я просто права не имею на эмоции, так как расследование этого дела доверили мне, теперь это мой партийный долг.

— И что ты думаешь делать?

— Разобраться в обстоятельствах, выяснить причины, побудившие Пэкурару на этот шаг. Что могло заставить старого, опытного коммуниста уйти из жизни? Я бы очень хотел, чтоб ты рассказал, что знаешь.

Дан молчал, низко склонив голову, бессильно уронив руки. Штефан долго и терпеливо ждал. Налил ему рюмку коньяку. Прикурил для него сигарету — Дан жадно схватил ее. Казалось, его мучит приступ страшного недуга. Но это только казалось. Мозг Дана лихорадочно работал. История Пэкурару была ему известна, и прежде всего факты, связанные с деятельностью парткома. Все хорошо знали, что Испас, как черт от ладана, бегает от всяких собраний и заседаний, но все же и до его ушей кое-что доходило. Ползли по заводу всякие сплетни, слухи, явно отдававшие клеветой. Его давно уже удивляла непонятная пассивность дирекции и парткома, ведь Пэкурару был полноправным членом и того, и другого. И сейчас Дан пытался собрать разрозненные воспоминания в единое целое, воссоздать общую картину, которая бы раскрыла смысл случившегося. Он был уверен, что «дело Пэкурару» родилось в лабиринте коридорно-кабинетных кривотолков. У него просто в голове не укладывалось, что этот всеми уважаемый человек мог что-то нарушить, тем более пойти на явное беззаконие. Дан сам в трудных ситуациях неоднократно обращался к главному бухгалтеру, и тот, скрупулезно вникнув в детали, всеми силами стремился помочь, порой даже рискуя репутацией бережливого, рачительного хозяина. Ссужая проектному отделу нужную сумму, он внимательно следил за ее использованием, контролировал не только бухгалтерскую точность, но и эффективность начатого дела…

— Я давно знаю дядюшку Пэкурару и не могу поверить в его бесчестность, он бы скорее умер, чем подписал контракт, наносящий ущерб стране. Все эти слухи о финансовых неполадках, о разбазаривании фондов и растратах, о недопустимой халатности — чушь. Ты, конечно, прав, его смерть нельзя отделять от того, что в последнее время происходит на нашем заводе.

— А знаешь ли ты, что у него в течение двух лет делали вычеты из зарплаты за оказанную вам поддержку, хотя было известно о многомиллионной экономии, которую дал стране ваш новый трансформатор?

Дан вытаращил глаза от изумления.

— Вот это да! Наказывать за правое дело? Но почему я ничего не знал? И откуда узнал ты?

Штефан пожал плечами:

— Ни для кого на заводе это не секрет. Только такой блаженный, как ты, не высовывающий носа из «белого дома», мог об этом ничего не знать. Иначе ты бы открыто протестовал. Как Петре Даскэлу, помнишь? Его тогда быстренько выдвинули на учебу…

— А Косма? Он-то что? Как он мог допустить подобную подлость?

— А вот это надо бы у тебя спросить, ты работаешь на заводе, а не я.

Испас вскочил, нервно заходил из угла в угол. Но Штефану нужны были не взрывы горького отчаяния, не угрызения совести, а точные, беспристрастные факты. Он по-прежнему отмечал все важное из того, что слышал.

— Ты говоришь, давно знаешь Виктора Пэкурару, откуда?

И Дан рассказал о том, что Пэкурару был старым другом его двоюродного дяди — Чезара Попеску, в прошлом паровозного механика, а после Освобождения ответственного работника Госконтроля. В детстве и юности Дан частенько наведывался в семью своего дядюшки и крепко дружил с его сыном Драгошем.

— А где этот Драгош теперь? — словно невзначай спросил Штефан.

— Еще в лицее он мечтал стать офицером, с отличием закончил юридический и теперь работает в госбезопасности. У него всегда было какое-то обостренное чувство справедливости, ложь он просто органически не выносил…

Штефан сопоставлял данные из рассказа Испаса с тем, что уже слышал ранее. «Это наверняка тот самый майор Попеску, о котором упоминает Пэкурару и на которого просил обратить внимание первый секретарь. Вот только неясно, что в этом деле заинтересовало госбезопасность. Встречусь с Космой — сразу же попробую разыскать и майора. В общем, посмотрим…» И уже вслух спросил:

— Ну а что на заводе? Санда говорит — как перегревшийся котел, вот-вот взорвется, хотя внешне мало что заметно. Мы-то, в уездном комитете, считали, что у вас все в порядке.

— В определенном смысле так оно и есть…

Дан пристально взглянул на Штефана, пытаясь понять, насколько хорошо он информирован. Штефан хоть и друг, но все равно из вышестоящей инстанции, а когда начинаются подобные расследования… За последние полгода они уже столько повидали всего этого! Дан колебался, говорить Штефану или нет, что он думает о Косме, о том, как провертывает свои делишки «заслуженный железнодорожник» Василе Нягу, получивший на заводе прозвище «старичок-добрячок» за свою податливость, обтекаемость, неуловимость. Сказать ли прямо об Антоне Димитриу, при котором отдел главного конструктора стал «государством в государстве», хотя рабочие планы он и обсуждает с Космой в предварительном порядке. Не подумал бы только Штефан, что Дан пристрастен к Косме, ведь они оба так его и не простили…

В ожидании ответа Штефан нетерпеливо барабанил пальцами по подлокотнику. «Смотри-ка, — с удивлением подумал он, — не успели выдвинуть, а начальственный тик уже появился!.. Вот сидит рядом мой давний и верный друг, а я все пытаюсь проникнуть в его мысли, как будто можно сомневаться в его искренности или смелости. Разве Дан не тот человек, на плечо которого я могу всегда опереться? Ну почему не скажу ему прямо: помоги мне, Данушка, разобраться в этой нелегкой ситуации, ведь здорово напутали у вас на заводе, а распутывать теперь нам». И он сказал решительно:

— Объясни же мне наконец, что у вас происходит? Сейчас я не хочу взывать к твоей партийной сознательности — я обращаюсь к тебе как к своему старому другу, которому верю, как самому себе, а кое в чем даже больше.

И Дан заговорил, словно отчитывался перед собственной совестью. Да, завод сильно изменился. Даже внешне. И в этом, несомненно, заслуга Павла Космы, какие бы субъективные побуждения ни руководили им. Все считали его обыкновенным карьеристом, стремящимся занять высокий пост. Косма достиг своей цели, но и завода не забыл. Он оказался очень хорошим организатором, наделенным тем особым чутьем, которое позволяет ему удивительно рационально распределять имеющиеся силы. Не секрет, что фонды для завода приходится выжимать, как влагу из камня. Так он сплел себе сеть из высоких связей, и если что-нибудь не клеится в уезде, он выигрывает дело в министерстве. В критических ситуациях, когда другие опускают руки, Косма разбивается в лепешку, стоит насмерть, придумывает самые невероятные комбинации, и крайне необходимое сырье, материалы, оборудование словно из-под земли появляются на заводе. В одном месте он обещает, в другом угрожает, в третьем использует личное обаяние, против которого мало кто может устоять. Весь завод знает, что если уж Косма вбил себе что-нибудь в голову, то назад ни шагу… Ну а каков коллектив на заводе, Штефан знает и сам. Шесть тысяч человек, шесть тысяч толковых, квалифицированных рабочих. За последние годы завод очень разросся, действуют школа профобучения, специализированный лицей, курсы для среднетехнического персонала. «Энергия» сегодня — это передовое предприятие, имеющее правительственные награды. И люди видят в этом прежде всего заслугу Павла Космы. Это реальность, от которой никуда не денешься.

— Тогда в чем причина такого положения в коллективе? — настаивал Штефан.

— Как тебе объяснить? Павел обращается к проектировщикам только тогда, когда речь идет о решении какой-нибудь срочной технологической проблемы, от которой впрямую зависит выполнение плана. Тогда он сама предупредительность: и поможет, и обсудит все аспекты проблемы, порою и сам внесет какое-нибудь толковое предложение. Но этим дело и ограничивается. Лишь бы не сорвать план. Что и говорить, на заводе сделано немало: поднялись новые цехи, смонтировано импортное оборудование, повсюду образцовая чистота. Но стоит только задуматься о будущем, поневоле одолевают тревожные мысли — сможет ли завод идти в ногу со временем? А Косма спокоен — абсолютно, непробиваемо, бездумно. К новой технике проявляет интерес лишь при условии сиюминутной отдачи. Идей, требующих серьезных, длительных изысканий, не воспринимает, когда заходит в «белый дом», еле скрывает раздражение, может и нагрубить, а Антон Димитриу, вместо того чтобы поставить его на место, только поддакивает. Результат — деморализация людей. Самые смелые и талантливые растрачивают свой энтузиазм попусту. А Косма становится все более несдержанным. Заводской коллектив для него всего лишь инструмент, обязанный слепо исполнять его указания. У нас о недостатках и заикнуться не смей. А они есть, правда замаскированы хорошо. Уж в чем, в чем, а в камуфляже он разбирается, как никто другой. Именно на этой почве у него возникли конфликты с Овидиу Настой и особенно с Виктором Пэкурару…

— Какие недостатки ты имеешь в виду? — спросил Штефан, немного помолчав.

— Во-первых, бракованные детали и даже целые моторы он скрывает с помощью хитрой, хорошо отработанной системы. Во-вторых, так манипулирует цифрами, что общая картина выполнения плановых показателей получается настолько впечатляющей, будто и не было заданий по ассортименту. Но это только один аспект.

— Постой-постой, один-то один, но очень важный.

— Ну, если уж ты всерьез решил взяться за это дело, то ответь мне: каким образом удалось Косме подольститься к твоему коллеге по отделу Таке Мирою? Ведь он даже не удосужился ответить на коллективное письмо наших рабочих и техников.

— Этого я не знал. Разберусь обязательно. Но почему вы не обратились к заведующему экономическим отделом? А первый секретарь, Виктор Догару? Он ведь не раз бывал на заводе, присутствовал и на общих собраниях, и на заседаниях парткома. И, насколько мне известно, приезжал к вам запросто, без предупреждений.

Дан взглянул на Штефана с жалостью:

— Протри глаза, дорогой мой. Ты что, ослеп или просто дурачка валяешь? Или вы там и вправду не знаете, что такое эти неожиданные визиты, к которым готовятся по трое суток? За это время можно знаешь какой глянец навести!

— Не может быть, чтобы первый секретарь…

— Да при чем тут первый секретарь, — перебил Дан. — А Мирою на что? Он не сможет, так другие доброхоты найдутся.

— Узнает Догару — душу вытряхнет.

— Если узнает.

Не забыть бы этот факт, подумал Штефан, а Дану сказал:

— Так, говоришь, Павлу важно только, на какую сумму произведено продукции, а показателей по номенклатуре он всячески избегает?

— Еще бы! Его вполне устраивает вал. Тогда все как по маслу — и выполнение, и перевыполнение.

— Ну, не так уж это плохо — перевыполнять план.

— Да ведь сами себя обманываем! Потому что в конечном продукте стоимость его компонентов можно учитывать по нескольку раз. Таким образом отчетность по валу становится ширмой для приписок. Ходим в передовиках, получаем премии, завод награжден орденом Труда, давно удерживает знамя лучшего предприятия в подотрасли. Поговаривают, что Косма скоро станет Героем социалистического труда. А то он как увидит золотую звездочку на груди Марина Кристи, так весь кровью наливается.

— Это какой Кристя? Такой худощавый паренек из токарного?

— Помнишь, значит, еще родной завод! Только «паренек» этот теперь депутат уездного народного совета, гордость завода — наш первый Герой. А сам Марин нисколько не загордился, такой же энтузиаст и трудяга.

— Ну, хорошо. Однако, мне кажется, не об этом сейчас речь. Темнишь ты что-то, приятель.

Дан улыбнулся своей открытой, молодой улыбкой.

— И да, и нет! А насчет Космы — хоть он и без того у тебя как на блюдечке — могу добавить: нам, проектировщикам, он уделяет меньше времени, чем, скажем, уборщицам или дворникам. И не потому, что мы не нуждаемся в этом. Я понимаю, очень важно, что построены четыре многоэтажных дома для наших рабочих. Но довести мозг крупного предприятия почти до полного истощения — это, по-твоему, как? Вместо того чтобы заниматься творчеством, новаторством, думать о завтрашнем дне завода — пусть даже не поступало еще таких указаний из главка, — мы завязли в банальной текучке. Наш проектный отдел — нечто вроде третьестепенного подсобного хозяйства, занимаемся какими-то пустяками, с чем легко бы справились два-три инженера. Разве это нормально?

Чем глубже Штефан вникал в существо дела, чем полнее, деталь за деталью, становилась картина, тем все более неспокойно становилось на душе: «Нелегко дается последовательный перевод «Энергии» на производство компактных двигателей, столь необходимых индустрии, транспорту, сельскому хозяйству. Приходится подталкивать и погонять. А завтрашний день ставит свои проблемы, в министерствах уже намечаются индустриальные контуры будущей пятилетки. Неужели Косма этого не понимает?»

— Что сейчас вы выпускаете в серии?

— Да все те же хорошо тебе известные моторы для трамваев, лифтов, локомотивов. Но сейчас нужны другие, более мощные двигатели. И беру на себя смелость утверждать, что мы могли бы очень хорошо и оперативно наладить их серийное производство собственными силами, без дорогостоящего импорта.

— Это я и сам понимаю. Даже, может, лучше, чем ты думаешь. Вопрос ставится так: что у Космы на уме?

— Думаю, он удовлетворен тем, чего добился. Возможно, устал, да и советчиков завел не очень добросовестных…

— Имеешь в виду кого-нибудь конкретно?

Дан снова заколебался: не наговорил ли лишнего?

— Не знаю. Догадка есть — правда, смутная, — а вот доказательств нет. Понимаешь, он сам себе первый враг, зачем же мне добавлять! А слово не воробей…

— Ну хорошо, Дан, пусть будет так. Только пойми, не собираюсь я ловить тебя на слове и искать виноватых там, где их нет.

Наблюдения Дана заслуживали самого пристального внимания. «Павел Косма умный, опытный человек, который, конечно, не может не видеть, в чем нуждается сейчас — в эпоху больших и смелых планов — отечественная индустрия, и прежде всего машиностроение. Вот-вот начнется строительство канала от Дуная к морю. Понадобится новая техника. Брэильский завод «Прогресс» выпуск мощных экскаваторов, несомненно, наладит. А где взять электромоторы? Разумеется, поручат нам. Проектируется строительство гигантских карусельных станков — покупать для них моторы за рубежом слишком накладно».

В комнату вошла Санда. Бледная, с грустными глазами, она уже успела привести себя в порядок. Поцеловала Дана, расспросила о родителях и пригласила за стол, извинившись за скромное угощение. Печальной темы старались не касаться, но, когда Санда принесла бутылку красного вина, все трое, не сговариваясь, выплеснули из своих рюмок по нескольку капель, как этого требовал старинный обычай.

Дан попытался успокоить, утешить Санду, но Штефан его прервал:

— Конечно, случившееся с Виктором Пэкурару для Санды страшный удар, и в меру своих сил она нам поможет докопаться до истины. Но те сведения, предположения, подозрения, которыми располагаете вы с Сандой, могут быть правильно поняты лишь на основе глубокого анализа общей ситуации на заводе. Вот почему прошу тебя, Дан, подумай: в чем главная причина разногласий?

— Пойми, производственные конфликты могут возникать по самым разным поводам, но все они сходятся в одной узловой проблеме. Я не экономист и не могу компетентно охарактеризовать суть спора о стоимости. В нем наряду с начальниками ведущих цехов участвуют некоторые рабочие и бригадиры во главе с Марином Кристей. Они поддерживают главного инженера и Виктора Пэкурару.

Санда в свою очередь тоже рассказала о ряде фактов, малоизвестных в уездном комитете. Например, недавно Марин Кристя с цифрами в руках доказал, что нынешний метод подсчета себестоимости продукции открывает путь для установления завышенной цены. Кристя поехал в Бухарест, добился встречи с ответственными работниками, те внимательно его выслушали, поблагодарили и сказали, что этим вопросом сейчас занимается руководство партии. Но ведь еще год назад Виктор Пэкурару с помощью Ликэ Барбэлатэ из центральной диспетчерской поднял вопрос о том, что завод поставляет на рынок изделия, цена которых на несколько процентов завышена. Это произвело эффект разорвавшейся бомбы. Павел Косма обвинил Пэкурару в демагогии, а главного инженера — в том, что он «ввязался в грязную, недостойную игру, которая существенно ударит по заработкам рабочих». И подсчитал убыток, который бы понес завод и каждый рабочий в отдельности.

Штефан лихорадочно записывал что-то в блокнот. Проблема была не новой, в свое время экономический отдел выдвинул ее для обсуждения на заседании бюро уездного комитета.

— Повторяю, — продолжал Дан, — для серьезной дискуссии я недостаточно компетентен. Как проектировщика и исследователя, меня волнует другая сторона вопроса: создавшееся положение тормозит прогресс нашего завода. Между прочим, у нас есть благодарственные письма от бухарестских транспортников и железнодорожников, они дают самую высокую оценку достижениям «Энергии» и заявляют, что наши отечественные моторы теперь нисколько не хуже импортных. Наши модели запущены в серийное производство уже на заводах в Тимишоаре и Филиаше. К сожалению, правда, у руководства заявки на новые моторы особого восторга не вызывают, а любые попытки «белого дома» хоть что-нибудь сделать немедленно пресекаются.

Штефан хотел было подзадорить Дана:

— А почему это именно «Энергия» должна решать проблемы оснащения румынской промышленности новыми сложными моторами? Не существует, что ли, главка или министерства?

Но Дан рассмеялся:

— И главк существует, и министерство здравствует, а вот производство моторов ни с места. Недавно мы получили заказ на проектирование асинхронных моторов, рассчитанных на работу в водной среде, — они нужны угольным шахтам и сельскому хозяйству. А дирекция колеблется.

— Интересно, почему?

— Ну, дело ясное! Возможности румынской технической мысли кое у кого вызывают сомнение — дескать, импорт надежнее, тут по крайней мере спать будешь спокойно.

Разговор становился все более интересным. Штефан внимательно слушал, делал пометки, а сам обдумывал одну мысль, которая никак не давала покоя. Наконец не выдержал, перебил Дана и, тщательно подбирая слова, спросил:

— Послушай, а не слишком ли тебя занесло на крыльях фантазии? Можно подумать, что все новое в моторостроении должно непременно начинаться на «Энергии», а другим лишь…

Дан заулыбался:

— Конечно! Ты попал в самую точку, Штефан! У нас, именно у нас должно начинаться. Для этого на нашем заводе есть все необходимое: великолепный коллектив проектировщиков — энтузиасты, которым только руки развяжи, и они не покинут «белый дом» даже ради собственной свадьбы; рабочие высшей квалификации — настоящие ювелиры в своем деле и технически грамотнее иных техников. Это они выступают с многочисленными рационализаторскими предложениями, причем совершенно бескорыстными. А что касается главка, то ему бы с экспортно-импортными операциями успеть разобраться да скоординировать работу подопечных заводов. Министерство — это неповоротливый колосс, который занимается общими вопросами машиностроения, где целая армия предприятий, миллионы рабочих. Так что до таких «мелочей», как электромоторы, у него просто руки не доходят. И хотя даже в партийных документах проблема ставится очень остро, решение ее запаздывает. Почему? Не знаю. Нет у меня для выводов ни компетенции, ни достаточной информации.

Штефан резко встал, обнял друга.

— Прости, Дан, я тебя совсем замучил своими вопросами. Мне надо было знать, можешь ли ты судить о проблеме в целом. Помнишь, как мы прозвали тебя в академии? Молчальник! Вот тебе и молчальник. Недаром в народе говорят: в тихом омуте черти водятся.

Дан тоже вскочил, прошелся по комнате, шутку он не принял.

— Я о деле, а ты…

— Ты что же, считаешь, что я такой тугодум и все еще не понял твоей главной мысли? Тогда скажу прямо: о новой специализации завода я думаю всерьез.

— Так давай думать вместе! — воскликнул Дан. — «Энергия» должна стать чем-то вроде главного механика отрасли, проектировщиком электромоторов в масштабе всей страны. Не серийный производитель, а мозговой трест, разрабатывающий концепции новых типов моторов, делающий опытные образцы. Электромоторы самой большой мощности и сложности, порою уникальные или малосерийные, даже по пять-десять штук, в зависимости от задач.

Тут Штефан несколько охладил пыл Дана, подчеркнув, что такая перспектива требует тщательного анализа, а самое главное — органичного единства научных исследований и производства.

— Думаешь, Косма пойдет на это? — задумчиво спросил Дан.

— Ну, он еще из ума не выжил и, уж конечно, прекрасно понимает, что чрезмерное упрямство может стоить ему кресла генерального директора.

— Не знаю, не знаю. Во всяком случае, он упорно продолжает настаивать на крупносерийном производстве. Ведь выполненный план — это поздравления, премии, карьера и никакой критики.

— Что бы он ни говорил, — подытожил Штефан, — а понять обязан, что не сегодня завтра мы вступим в новый период… Ну ладно, для первого раза, пожалуй, хватит. Башка разрывается на части. Вот только еще один, последний вопрос: что из рассказанного тобой имеет прямое или косвенное отношение к расследуемому делу? Ну вот, трагедия Виктора Пэкурару уже стала для меня «расследуемым делом»…

Дан медлил с ответом. Штефан взглянул в воспаленные глаза Санды, подумал: «Бедняжка, какая тяжесть свалилась на нее! И уже не отстранишь, не вытащишь ее из этого кипящего котла. А просветов пока никаких, да и смогу ли я ухватиться за кончик той единственной нити, которая ведет к разгадке?»

Санда, однако, мыслями была очень далеко и от этой комнаты, и от беседы мужчин — она заново переживала события сегодняшнего утра. Перед глазами опять возник катафалк. У Виктора Пэкурару было спокойное, умиротворенное лицо человека, выполнившего свой долг. Казалось, он просто уснул. Даже горькая складка, появившаяся у рта в последние годы, разгладилась, он выглядел хоть и измученным, но не старым. Увидела и Овидиу Насту с гривой седых волос, развевавшихся на ветру. Его слова шли от самого сердца, простые и естественные. Было такое впечатление, что он тихо беседует со своим соратником, пытается до конца осмыслить его поступок, внушить ему, что ни капли не сомневается в чистоте и честности его души. В конце голос старого инженера окреп: «Я не верю, что найдется хотя бы один человек, по-настоящему преданный нашему заводу, родине и партии, который осмелится бросить тень на твою добрую память. Но если появится такой мерзавец или, может, мерзавцы, мы клянемся здесь, провожая тебя в последний путь, что не позволим их грязным рукам и лживому языку коснуться твоей памяти. Пусть она навсегда остается такой же чистой и светлой, какой была твоя жизнь, каким я вижу твое лицо сейчас, в минуту прощания. Обещаем тебе это как настоящие, верные друзья». Наста первым запел «Интернационал». Один за другим вступили голоса, и скоро все присутствующие подхватили гимн. Ветер далеко уносил мелодию, в которой звучала непоколебимая вера в победу — несмотря на все жертвы, лишения и печали…

По лицу Санды нетрудно было понять ее мысли. Дан подошел к ней, что-то сочувственно шепнул, потом повернулся к Штефану и сказал:

— Думаю, что травля дядюшки Виктора началась давно, и ему суждено было пострадать именно потому, что был он человеком прямым, смелым и скромным, поддерживал новые идеи и не умел кланяться. Теперь о растратах. Я собственными ушами слышал, как он попрекал Косму за то, что тот с непозволительной легкостью тратит государственные деньги на заказы за границей. Из него, бывало, и нескольких леев не выжмешь, ну а когда речь заходила о долларах, лирах, франках и особенно о западногерманских марках, тут уж он превращался в настоящего скупца. Примечательно, что и с инициативами, направленными на сокращение импорта, он соглашался не с ходу: сначала изучал дело, советовался, запрашивал мнения специалистов, а предложения действительно ценные защищал до последнего. Отсюда его бесконечные конфликты с Павлом. Лично я уже давно пришел к убеждению, что Павел терпеть не может главбуха и ищет лишь повода избавиться от него.

— Думаешь, он способен на такую подлость?

— Мне кажется, это скорее эмоции, чем продуманное заранее решение. Как-то не верится, что Косма способен на сознательное вредительство, хотя он всегда был одержим безмерными амбициями. Он в своем роде маньяк, убежденный в том, что именно ему предназначено судьбой сделать из «Энергии» недостижимый эталон.

— Браво! — подбодрил Штефан. — Но только ты сам себе противоречишь. Говоришь, его снедают амбиции. А если они побуждают его отдавать все силы заводу, разве это не смягчающее обстоятельство?

— А мне кажется, что противоречие в твоих словах, — вступила в разговор Санда. — Разве ты сам не знаешь, что если Павел вбил себе что-нибудь в голову, то его уже ничем не переубедишь? Любая смелая инициатива, которая исходит от других, сразу приводит его в бешенство. В последнее время он вообще ни с кем не советуется. Людей созывает только для того, чтобы объявить о своем решении. И не забывает добавить: «Это линия партии, товарищи!» Для Василе Нягу он как манна небесная, ибо освобождает от ответственности и от необходимости думать.

Штефан повернулся к жене.

— Это очень важно, Санда, то, что ты говоришь. Даже не можешь себе представить. Вот только нужны веские доказательства.

— Сколько хочешь!

Санда рассказала, как однажды она поместила в стенгазете статью инженера Станчу об экономии меди. Косме статья не понравилась, и он собственноручно сорвал листок со стены. А Нягу, который совсем недавно был полностью согласен с идеями автора, стоял рядом и подзуживал… Санда посоветовала мужу поговорить с Думитреску. Дело в том, что, когда по заводу стали ходить многочисленные комиссии, присутствие Виктора Пэкурару стало нежелательным, и его отправили в длительную командировку по предприятиям-должникам. А главбухом на этот период Косма срочно назначил Думитреску, человека робкого, задавленного ответственностью, но, как говорят на заводе, честного и принципиального.

— Стоп! Не сын ли это деда Панделе из токарного? — вспомнил Штефан.

— Точно. Дед уже на пенсии, однако по-прежнему каждый день за заводе — интересуется делами, дает советы, — и никому в голову не приходит считать его пенсионером. Словом, настоящий кадровый рабочий, хотя и нет его фамилии в ведомостях, нет его карточки на заводской проходной. И если однажды дед Панделе не появится, в цеху поднимется тревога.

— Ну, сын старика Панделе — этот тот человек, который нам нужен. У такого отца…

Педантичный Дан заставил Штефана вернуться к основной теме:

— Имей в виду, Павел многому научился. Законов он не нарушает, а от неугодных людей избавляется так, что комар носа не подточит: либо продвигает по службе, либо посылает на учебу, как Петре Даскэлу.

— А что, кстати, с ним? Такой цельный человек. Да и секретарь получился из него хороший, только разве образования маловато. Его вроде бы в академию «Штефан Георгиу» направили учиться?

Испас с неодобрением взглянул на Штефана:

— Ты еще не понял, что для Павла это была единственная возможность избавиться от Даскэлу? Обычно же он откомандировывает, и даже с повышением, на другие предприятия.

— А что у него произошло с Даскэлу?

И тут Санда рассказала, как этот толковый рабочий, разгадав подтекст «внутренней политики» Космы, вначале попытался с глазу на глаз убедить генерального директора в ошибочности его позиции; когда это не удалось, он открыто поставил вопрос на парткоме. Тут Косма окончательно вышел из себя и заявил, что секретарь не понимает не только задач, стоящих перед отечественной индустрией, но даже задач родного завода. И забросал аудиторию цифрами, цитатами из министерских приказов и решений правительства. В заключение посетовал: «Много у нас еще недоучек, которые вместо того, чтобы учиться…» — и предложил Даскэлу быть серьезнее, не выносить на обсуждение высосанные из пальца идеи. К сожалению, отпора ему тогда не дали — никто к этому не был по-настоящему готов. Вопрос из повестки дня вычеркнули. Но Косма этот случай не забыл. Он вообще не забывал ничего, что могло представлять для него угрозу. Как член уездного комитета, он через голову парткома предложил направить Даскэлу на учебу в академию. Возражать было бесполезно. Перед отъездом Петре пришел к директору на прием. Косма принял его с улыбкой победителя, предложил сигареты, кофе. Петре отказался. «Как хочешь, — вздохнул Косма и, навалившись всем телом на стол, сказал с откровенной насмешкой: — Надеюсь, ты хорошо используешь ту возможность, которую тебе предоставила партия для учебы, и больше не станешь плевать против ветра». Даскэлу ответил так: «Ни секунды не сомневался, что это твоих рук дело. Однако не думай, что ты заткнул мне рот подачкой. Мне противна твоя самодовольная рожа, противно твое гнусное лицемерие, которое ты называешь политикой. Даже я, неуч, знаю, что это называется политиканством. Надеешься, так будет продолжаться вечно и на тебя не найдется управы?» Косма оторопел, потом хрипло, как зверь, прорычал: «Да кто ты есть, чтобы мне лекции читать!» — «Простой рабочий, от станка. И в отличие от некоторых я помню, с чего начал, и верю в нашу цель. Как каждым коммунист, я имею право думать собственной головой, высказывать собственное мнение и убежден в своем долге говорить правду открыто. Так что твоим эхом я никогда не буду». Косма закричал как бешеный: «Вот отсюда, мерзавец!» Но Петре оставил последнее слово за собой: «Видно, слабая у тебя голова, коли власть так ее вскружила. Таким, как ты, нечего делать в партии честных людей!»

Даскэлу рассказал об этой истории только Санде, и все же слух облетел весь завод: Мариета Ласку, секретарша Космы, с которой тот обращался, как барин-самодур со своей служанкой, имела привычку подслушивать под дверью.

Вспомнив о долгих годах совместной учебы и работы, Штефан с грустью покачал головой.

— Не зря говорится в народе: избавь господь от поповской слезы и милости пристава.

— Думаешь, докатился Павел? — прищурился Дан.

— Не знаю. Увидим.