Короткое замыкание

ГЛАВА 9

В первый раз они поссорились по-настоящему.

Когда он пришел, она бросилась к нему в объятия, крепко прижалась и проворковала на ухо, что счастлива невероятно. К изумлению Дана, достала из холодильника бутылку шампанского, поставила на стол вазу с пирожными и, глядя в упор, попросила ответить прямо и честно, сильно ли он ее любит.

— А ты еще сомневаешься, Густи? — спросил Дан растерянно. — Не видишь, что ради тебя я забыл о родителях, о друзьях — обо всем на свете?

— Так и должно быть, — заявила она категорически. — Если это любовь настоящая. Теперь скажи, за что ты любишь меня?

В комнате царил приятный полумрак. Августа стояла так близко и смотрела на него такими сияющими глазами, что он не мог собраться с мыслями. Руки сами тянулись обнять ее, но она вырвалась, встала по другую сторону стола и сказала:

— Нет, мой милый, пока нет! Сначала ты мне ответь, а потом тебе будет не до разговоров.

Опять перед ним эти мерцающие глаза, в которых столько тайн, вопросов, обещаний и загадок. И, похоже, упреков… Дан опустился в кресло, внимательно посмотрел на нее и шутливо спросил:

— А по какому случаю сегодняшнее торжество? Наши дни рождения — не сегодня, да и познакомились мы как будто не в этот день. Хотя явно произошло что-то такое, что касается нас обоих.

— Причина не одна, а целых две, — ответила Августа. — Я тебе их скажу, долго мучить не буду, только ты должен сначала ответить на мой вопрос.

— Почему должен? — наморщил лоб Дан. — Странная постановка вопроса. — Он немного помолчал и добавил: — Думаю, неверно спрашивать мужчину, за что он любит женщину. На мой взгляд, это вопрос бессмысленный. Никто и никогда не мог и не сможет ответить на такой вопрос. Часто противопоставляют любовь плотскую и любовь платоническую. Чепуха! Нельзя отделять физическое начало от духовного. Коли уж любишь, то любишь. А когда начинаешь спрашивать себя, за какие качества и свойства, значит, все идет к концу. Постепенно приходят охлаждение, скука, отчужденность. Любовь гаснет, и остается только пепел. И прошедшего уже не вернешь.

Августа слушала затаив дыхание, с широко раскрытыми глазами. Но не успел он закончить свой монолог, как в уголках ее губ появилась ироническая усмешка. Она подошла, взъерошила ему волосы.

— Скажи, пожалуйста, как глубоко может рассуждать мой Данчик на темы любви!.. Не думай, однако, что я во всем с тобой согласна. Кроме любви, людей может связывать еще многое другое, и это не пустяк. Ничего нельзя идеализировать, даже любовь.

Дан глядел на нее с изумлением. Такой Августа была впервые. Он притянул ее к себе, усадил на колени и спросил озабоченно:

— Что с тобою, Густи?

— Так, ничего… Хорошо, тогда скажи: ты, может, сам веришь в бескорыстную, платоническую любовь?

— Да я уже говорил, что это просто… смешной вопрос. Почему это тебя вдруг заинтересовало?

— Глупо, конечно, но мне хотелось узнать, что бы ты сделал, если бы я заболела какой-нибудь неизлечимой болезнью.

— Я заботился бы о тебе, отдал бы свою кровь, собрал бы у твоей постели всех докторов мира…

— И все же — если бы я была безнадежна?

— Ну, я сидел бы все время около тебя…

— Бедный мой Данчик! Ты, конечно, сейчас искренен со мной. Только это — лишь пока мы оба здоровы и молоды, пока берем от жизни все и еще чуть-чуть. Платоническая любовь. Смех, да и только. Сказки для маленьких детей. Да нет, я тебе верю, но если бы со мной что-нибудь случилось — пусть не страшная болезнь, а другое, ну, например, идеологическая ошибка, — ты бы, конечно, огорчился, попереживал, а потом — не обижайся! — нашел бы себе молоденькую девицу, эдакую, знаешь, ядреную!..

Несмотря на то, что Дан был шокирован этим пошлым выводом, он уловил за ним нечто куда более серьезное и нахмурился. Августа поняла, что зашла слишком далеко. Она залилась воркующим смехом, который так нравился ему.

— Ну, не дуйся, дурачок! Неужели не догадываешься, что я испытываю тебя?

— Этим не шутят, Августа. Особенно вот так.

Она положила ладони ему на грудь, заглянула глубоко в глаза и сказала, растягивая слова:

— Данушка, ты на самом деле человек поистине бескорыстный и чистый. Зачем я приставала к тебе с этими вопросами? Да просто потому, что я об этом постоянно думаю. Знаешь, мы, женщины, — как бы ни желали походить на мужчин — все же из другого теста. Ты думаешь, женщины более великодушны, чем вы? Ошибаешься, дорогой ты мой, мы более мелочны, более расчетливы, даже более корыстны.

Эти слова тоже не понравились Дану, они как-то унижали ее, и в них тоже был какой-то второй, ускользавший от него смысл… «Не новая ли это попытка испытать меня, мою любовь?» — подумал он и сказал:

— Спорим, а шампанское уже совсем теплое. К чему весь этот начальный курс психоанализа? Я и без того знаю, что ты увлекаешься Фрейдом.

Августа громко, немного театрально рассмеялась и поручила ему раскупорить бутылку. Не сразу исчезла тень отчужденности и непонимания, а когда Дан почувствовал, что рядом с ним его прежняя Густи, его снова охватило чувство — то чувство, к которому он так привык за последние три года…

Потом они лежали в объятиях друг друга, обессиленные и счастливые. Дан нежно гладил ее упругую грудь. Привычным движением она откинула волосы со лба.

— А почему ты не спрашиваешь о тех двух сюрпризах?

Дан повернулся с улыбкой.

— Сама скажешь, я знаю. Ты же всегда так — разжигаешь мое любопытство. А я вот такой, нелюбопытный.

— Даже когда это касается нас двоих?

— Какой смысл торопить события? Секундой раньше, секундой позже…

Августа смерила его испытующим взглядом и сказала — вяло, безразлично:

— Я сдала в аспирантуре все экзамены. Осталось только написать диссертацию. Мне уже дали научного руководителя — профессора Антона Димитриу. Мы и о теме договорились.

— Здорово! — оживился Дан. — А ты молчишь… Не стыдно?

Августа мигом забыла все, что произошло двумя секундами раньше. Теперь ум ее лихорадочно работал только в одном направлении. И пока Дан тщетно пытался отвлечься от ее золотистого загара, в полутьме комнаты отливавшего медью, Августа с удовольствием, во всех подробностях рассказала о том, как получала тему кандидатской диссертации, и заключила, будто докладывала на кафедре:

— Тема сформулирована следующим образом: уникальный характер электромоторов, предназначенных для работы в особых условиях; преодоление концепции крупносерийного производства деталей и узлов различных моделей моторов.

Дан нахмурился.

— А что здесь нового? Старая идея Димитриу, которую он позаимствовал у профессора Котеску.

— Да. Но она снова обсуждается у вас на заводе. И кое-кто из твоих коллег ратует за большие серии. Насколько мне помнится, ты сам однажды опубликовал статью, в которой опровергал их утверждения.

— Было дело… Тогда я был убежден в правильности точки зрения Димитриу.

— А теперь?

Дан поднялся с постели, пересел в кресло. Подумав немного, тихо сказал:

— Промышленная практика ставит нас перед новыми проблемами, которые предполагают пересмотр некоторых положений, считавшихся ранее аксиомами. От той моей статьи, основанной на концепции Димитриу, я не отказываюсь и сейчас, но тебе, Густи, скажу честно, что иногда начинаю сомневаться, прав ли я был.

— Как же, Дан, ты сомневаешься в том, что еще недавно отстаивал? — Августа была потрясена.

— Сомнение — движущая сила науки, дорогая Густи. Ради истины сомнению должно быть подвергнуто все, единственный критерий истинности теории — это практика, эксперимент. У нас на заводе, например, сейчас, как ты сама говорила, идет спор между сторонниками идеи профессора Антона Димитриу и теми, кто стоит за ее основательный пересмотр. Правда, пока что никакого более ценного, эффективного и научно обоснованного решения не найдено. Но его лихорадочно ищут — этого требуют развитие промышленности, сама жизнь.

— Почему же ты встал в позу непризнанного гения?

— С чего ты взяла? Между прочим, с тех пор как ушел Димитриу, отделом практически руковожу я. Временно, правда.

— Почему временно?

— Ну, Павел Косма себе не враг.

— Зачем же тогда он доверил отдел тебе?

— Иначе не мог… Но вернемся к твоей диссертации. Может, тебе сменить тему?

Августа сердито взглянула на него, сжала губы, нахмурила брови — и сразу подурнела.

— И не подумаю! Она нравится профессору, да и ты, как специалист, сумеешь мне помочь сделать диссертацию на материале вашего завода. Не стану я отказываться!

— Хорошо, Густи, но это проторенная дорожка…

— Ну и что! Я не собираюсь становиться Эдисоном, хватит с нас одного изобретателя. Меня интересует не наука, а место преподавателя. А для этого необходима кандидатская степень. Мне в институте нравится — коллеги и студенты меня уважают…

В глубине души Дан был поражен. Просто не верилось, что Августа настолько практична. Трудно, почти невозможно противостоять ей, когда она идет к намеченной цели. Но цель, цель-то какова!.. Ради такой ерунды, как престижное место, его любимая, оказывается, способна даже на бесстыдную сделку с собственной совестью! Он вглядывался в нее — и не узнавал. А не преувеличивает ли он? Сколько серых, бездарных работ защищается, еще одна — не велика беда. Кандидатская степень присваивается сотням и сотням аспирантов, так что ничего страшного, если появится еще одна работа «К вопросу о…». Но Августа, его Густи, которую он представлял такой чистой и бескорыстной!.. Он хотел бы гордиться не только ее красотой, но и ее творческим умом. Дана охватила вдруг острая неприязнь к Антону Димитриу — вот кто навязал эту тему Августе. Дан знал, что его бывший шеф как исследователь ничего особенного собой не представляет, однако отрицать его знания и опыт, его вклад в решение многих проблем на «Энергии», разумеется, нельзя. В прошлом у них было несколько стычек, и тем не менее Дан считал, что на Димитриу при необходимости можно положиться: профессор хоть и был человеком мягким, корректным, однако бездарность не прощал. Самым больным в их отношениях был вопрос о том, что́ есть проектирование, где граница между научным исследованием и производственной необходимостью. Для Димитриу главным было дойти до проблем фундаментальных, Испас же с группой молодых проектировщиков считали проектирование деятельностью отнюдь не академической, а практической, непосредственно связанной с производством…

Голос Августы вернул его к действительности:

— И что же все-таки ты скажешь?

— Что скажу? — Он хотел было уйти от ответа, но вдруг разозлился на самого себя. — Ну что ж, будь по-твоему. Помочь я тебе, естественно, помогу. Можешь не сомневаться. Кстати, я собрал целую кучу материалов — тут и статистические данные, и зарубежные публикации. Можно сварганить солидный диссер. Только к науке эта работа не будет иметь никакого отношения.

— А я и не претендую! Между прочим, через несколько дней, как сказал профессор, к вам собирается нагрянуть контрольная комиссия. Ему предложили войти в состав этой комиссии, но он отказался, сославшись на то, что сам недавно ушел с «Энергии». И предложил включить меня. Что ты на это скажешь?

Испаса покоробили заискивающие нотки, прозвучавшие в ее голосе, и легкомысленная готовность «контролировать» тот сложный производственный процесс, в котором все ее познания исчерпывались двумя неделями студенческой практики. Он искал и не мог найти подходящих слов для ответа.

— Но ты ведь никогда не занималась проектированием! Что тебе известно о нашем труде?

— Приду и узнаю. Ты сам обо всем расскажешь, — засмеялась Августа. — Можешь не беспокоиться, все будет в лучшем виде.

Его оскорбляла, причиняла настоящую боль та бездумность, с какой Августа относилась к тому, что составляло смысл его жизни. Он попробовал еще раз отговорить ее:

— Знаешь, Густи, у нас сейчас в разгаре эксперименты, которые могут открыть неслыханные перспективы. Не лучше ли тебе на время каникул подключиться к нам — будем испытывать новую модель, искать оптимальные технические решения… Это был бы потрясающий материал для твоей диссертации.

Августа сделала гримасу.

— Такой уж и потрясающий! И из-за этого отказываться от летних каникул, пляжа и тенниса? Мне-то зачем возиться, ведь в случае удачи я смогу получить результаты экспериментов от тебя.

— Ну а если они будут противоречить концепции Димитриу?

— Мне это не помешает. Не считай меня наивной простушкой!

Дан снова почувствовал горечь досады и, чтобы прекратить этот спор, спросил:

— А второй сюрприз какой?

— О-о, это наша с тобой общая радость! Сегодня пришло сообщение: мы отправляемся в Голландию, на международный теннисный турнир. Будем выступать в смешанном парном разряде. Представляешь, я и ты. Потрясающе!

Она прыгнула на него сверху, кресло не выдержало, и они покатились по ковру. Дан хотел встать, но не мог: Августа обхватила его руками и ногами, впилась в губы и, тяжело дыша, повторяла: «Ты мой, мой…» Эти объятия больше похожи были на борьбу, в которой женщина побеждала мужчину.

— А теперь целуй меня! Всю, с головы до пят. Я заслужила!

Дан любил эти вспышки, мгновения необыкновенного счастья, которые умела дарить Августа. Они были бы, наверное, идеальной парой, если бы Августа умела хоть немного уступать. Вот и сейчас он не знал, как сказать ей, что весь ее выверенный до мелочей план абсолютно неосуществим.

— Представляешь, Данчик, две, а может, и три недели мы сможем гулять по Гааге, Амстердаму и Роттердаму. Все свободное от тренировок и матчей время будем гулять. А перед финалом поедем к их знаменитым польдерам, постоим на дне вчерашнего моря… Не исключено, что и в Лондон съездим. Здорово, а?

— Интересно, когда это планируется? — пробормотал Дан.

— Отъезд на следующей неделе. У нас — никаких забот. Все оформляют федерация и национальный совет по физкультуре и спорту. Тебе надо только зайти к кадровикам и заполнить анкету. В сущности, за нами только тренировки. И этим мы должны заняться немедленно. А с любовью придется подождать до победы! Что-то ты в последнее время лениться начал — ракетку в руки не берешь. Ну ничего, наверстаем!

Дан враждебно молчал. Он не мог понять, почему эта женщина обращается с ним столь бесцеремонно, совершенно не считаясь ни с ним, ни с его работой. Все устроить самой, ничего ему не сказав?.. В висках стучало, горло перехватило, как будто его душили чьи-то невидимые пальцы. Он с трудом сдерживал негодование. Августа подозрительно взглянула на него.

— Ты чего молчишь? Надулся как индюк, вместо того чтобы целовать меня и носить на руках! Я же твоя королева!

И тут Дан взорвался:

— Вот что, ваше величество! Я, правда, думал, у нас уже давно республика и каждый имеет право голоса. Оказывается, нет. Ты, я вижу, считаешь меня своим верным рабом. Ты что, не понимаешь, что мне сейчас не до прогулок по Голландии? Ты подумала о моей работе? Совсем недавно ты сказала, что женщина не может быть безразличной к делу любимого человека…

Августа вскочила. Лицо у нее потемнело, глаза налились обидой.

— Сначала я думала, у тебя просто мужской комплекс первенства, а получается, что грызня в проектном отделе тебе дороже, чем поездка за границу с любимой женщиной. Наконец-то две-три недели мы могли бы чувствовать себя свободно, не опасаясь попасться на глаза знакомым. После всего, что я сделала, ты мог бы быть более признательным.

— Разве я настаивал на том, чтобы держать наши отношения в тайне? Всю эту конспирацию навязала ты, а как только я хочу выяснить — зачем, уходишь от ответа. Ситуация для женщины нелогичная и неестественная, ибо испокон веков она желала иметь мужа, домашний очаг, детей.

— Тебе было плохо со мной, да?

— Этого я не говорил. Но сколько раз я предлагал тебе навестить моих родителей! Познакомились бы. Они же все равно догадываются, что у меня кто-то есть.

— Вот именно! Ты бы еще и сватов ко мне заслал, как в деревне! Только этот кто-то — человек современный и презирает допотопные обычаи и предрассудки. Я приняла тебя таким, как ты есть. Воспринимай меня так же. Мне вот, к примеру, безразлично, что думают обо мне твои предки.

Дан обиделся:

— Мои родители не предки.

— Вот я смотрю сейчас на тебя, Дан, и ты кажешься мне чужим. Каким-то пропыленным, что ли, прости за выражение. В сущности, ты меня совсем не знаешь. И в один прекрасный день можешь сказать, что я оказалась совершенно другой, чем ты меня представлял все эти годы. Я отношусь к тому поколению, которое на жизнь смотрит реалистически и стоит обеими ногами на земле.

— Надо понимать, что для представителя реалистического поколения главное — это не упустить поездку в Голландию!

— Знаешь, у моего отца был идеал — служить революции. Всю жизнь он боролся, пока не стал инвалидом. И теперь сидит в своей развалюхе. Вот и все, чего он достиг. Мне тоже нелегко, но зато я знаю: от моего упорства зависит мое положение в обществе. Такую возможность мне дал социалистический строй. Раньше я бы так и осталась деревенской тетехой и растрачивала свою молодость в непосильном труде. А теперь я работаю в институте, без двух минут чемпионка. У меня своя жизнь, привычки и вкусы, я ни от кого не завишу. Имею собственную квартиру и никому не позволю туда совать свой нос. Хочу машину. А что, не имею права? И не волнуйся, она у меня будет. Мне хочется путешествовать, мир посмотреть. Разве это преступление? Есть у меня и любимый, но я не хочу превращаться в домработницу…

— Звучит красиво. Но как быть с диссертацией? Похоже, ты собираешься делать ее с помощью двух мужчин: один даст тему, будет руководить, другой соберет материал, напишет и сам же принесет…

Выпад был неожиданный, однако Августа быстро пришла в себя.

— Ну и что? Разве не долг мужчины — помогать нам, женщинам? Что в том плохого? Профессора, друзья по работе могут это делать, а любимый нет?

— Неужели ты не понимаешь, что работа твоя будет подлогом? Одна только видимость. Ну, станешь ты кандидатом за счет других, а что ты сможешь дать науке?

— Да плевать мне на вашу науку! Я хочу быть только преподавателем в институте. И я добьюсь этого, с твоей помощью или без. Да что я, одна, в конце концов, так делаю? Некоторые просто компилируют работы по зарубежным материалам, которые раздобывают у своих высокопоставленных папаш. А есть еще такие девицы, что платят за готовую работу натурой. Все это знают, а ты как будто с неба свалился. Тоже мне, рыцарь без страха и упрека! Я не хочу, чтобы меня любили за слабость. Вот тебе я когда-нибудь казалась человеком слабым?

— Никогда. Уж что-что, а твое властолюбие мне хорошо известно.

— И все-таки ты меня любишь.

— Как видишь.

— А за что?

— Опять все сначала. Я же говорил, глупо разбираться, почему один любит другого.

— Но что тебе нравится во мне?

— Гордость, чувство достоинства, настойчивость. Твое прекрасное тело, горячий темперамент.

— А что не нравится?

— И это я уже говорил — ты слишком рациональна в любви, не воспринимаешь человека целиком, как личность, а разбираешь, что тебе подходит и что не подходит.

Он вдруг замолчал. Пауза затянулась.

— Что же ты притих? — спросила Августа.

— Сказать больше нечего.

— Но если дело только в этом, почему бы тебе не быть тоже рациональным и не подарить мне эту поездку в Голландию?

— Да потому, что в своем эгоцентризме, Августа, ты все время забываешь, что в любви всегда двое. Если хорошо одному, должно быть хорошо и другому. А ты совершенно безразлична к тому, что происходит со мной в последнее время, особенно после самоубийства Виктора Пэкурару. Тебе не кажется?

— Опять это самоубийство! Да оставь ты его в покое. Как говорится, мертвые с мертвыми, а живые — с живыми.

— Ты знаешь, я эти слова уже слышал от одного человека.

— От кого же?

— Я тебе говорил о нем. Павел Косма.

— А он, видать, не глуп.

— Будущее покажет. Но как ты можешь быть безразличной к тому, что происходит на «Энергии», ведь там для меня не просто работа, там — моя жизнь!

— Твоя жизнь — я! — воскликнула Августа. Но почувствовав, что это уже слишком, поправилась: — По крайней мере так должно было бы быть.

— Ну, вот теперь ты сказала все…

Она подняла на него холодные глаза и жестко спросила:

— Так все-таки, едешь ты со мной или нет?

— Разумеется, нет! Ты просто отказываешься выслушать меня и понять причину…

— Уходи из моего дома!

Дан не сказал больше ни слова. Вышел и захлопнул за собой дверь.

Взбешенный Павел Косма вытаптывал тропинку по диагонали персидского ковра, лежавшего на полу его огромного кабинета. В бессильной ярости комкал свежий номер газеты со статьей, подписанной начальником намоточного цеха Аристиде Станчу.

Газета резко критиковала руководство завода за то, что не внедряются многие рационализаторские предложения, среди которых есть даже запатентованные. Особенно ядовитым показался Косме простой и естественный вопрос: кому на руку замораживание творческих достижений, почему проекты так и остаются проектами? И надо же было подгадать с этой статьей именно в тот день, когда стало известно, что вместо комиссии из муниципии приедет комиссия из главка! Из надежных источников Косма узнал, что приедет «еще кто-то из министерства». «Похоже, будут выяснять, в какой мере обоснованны запросы министерства на импортные электромоторы. Разногласия нам сейчас ни к чему, — подумал Косма, — надо сделать все, чтобы они не вылезли наружу». И срочно вызвал Дана Испаса и Иона Саву.

Инженеры были уже в приемной, когда Мариета Ласку с нескрываемым удовольствием положила на стол еще один номер газеты с очерченной красным карандашом злосчастной статьей… Ну что теперь делать? Звонить в редакцию? Бессмысленно. Во-первых, поздно: десятки тысяч экземпляров уже разошлись; а во-вторых, ответ ясен и так: «Долг печати — показывать общественности реальное положение. И никому не позволено, дорогой товарищ, давить на нас». Будто он не знает, сколько раз материалы, не устраивавшие какие-нибудь вышестоящие организации, вынимались прямо из верстки… «Хоть бы Ольга предупредила, — подумал он с досадой. — Но ее теперь и вовсе не поймешь: будто нарочно подставляет меня под удар, да так, чтоб побольнее, чтоб с ног свалить. Еще весной номер отколола со статьей этого Савы». В самом деле, шумиху тогда подняли такую, что пришлось повертеться. Сава открыто обвинил дирекцию завода в попустительстве разбазариванию запчастей и вспомогательных материалов, и все же Косма заставил Саву замолчать, потребовав «конкретных предложений, а не воздушных замков». Четкого ответа инженер дать не смог, тем дело и кончилось…

— Товарищи инженеры ждут, — напомнила по селектору секретарша.

Мысленно обругав ее, он бросил:

— Приглашай!

Когда Испас и Сава уселись в кресла перед ним, он спросил, показывая развернутый номер «Фэклии»:

— Читали?

Оба утвердительно кивнули.

— И что скажете?

Сава смотрел хмуро, Испас — рассеянно, куда-то поверх директорской головы. Все трое молчали.

— Ну, долго будем играть в молчанку?

— Как будто, если мы вам свои мнения выскажем, что-нибудь с места сдвинется! — вспылил Сава.

— Хлебушек-то государственный едите…

— Верно, едим, — подтвердил Испас. — Но и работаем, думаем, проектируем, предлагаем, экспериментируем. Все это кого-нибудь интересует? Дирекция, как видно, занята совершенно иными проблемами.

Косма пристально посмотрел на них. Устроившись в кресле поудобнее, перешел вдруг на дружеский тон:

— Ну ладно, хватит с нас этих бесконечных препирательств. Я пригласил вас для того, чтобы договориться, каким образом действовать в ближайшие дни. Я думал, комиссия будет от муниципии, а едет сам новый начальник главка. Будет на месте разбираться в наших возможностях по выполнению той лавины заказов, которая обрушилась на нас в последние месяцы. От выводов комиссии зависит профиль завода не только на следующий год, но и на всю новую пятилетку. Если вы начнете выяснять свои отношения на глазах у комиссии, пострадает завод, весь коллектив. Я советовал бы вам найти, хотя бы временно, какой-то компромисс, так сказать, модус вивенди. Иначе нас никто не поддержит в наших притязаниях на импорт остродефицитных материалов и оборудования.

— Как я понимаю, — прервал его Сава, — вы предлагаете нам перемирие. Не обманете?

Косма с трудом сдержался.

— В данном случае ситуация жизненно важная для всех нас. Да, речь идет о плане, об оборудовании, профиле и валюте. Если мы будем ставить препоны один другому, все пойдет прахом. Пострадает «Энергия», которую мы все любим и которая ни в чем не виновата.

— Так что ты предлагаешь? — Дан в первый раз посмотрел ему прямо в лицо.

— Прекратить междоусобицу, все свои споры решать без посторонних. А сейчас выработать общую позицию перед комиссией: или нам дают фонды на импорт, или профиль завода остается прежним.

— А если существует другая альтернатива? — процедил сквозь зубы Сава.

— Мне она неведома, — ответил Косма. — А если ее сформулируют, можем обсудить. От импорта никогда не поздно отказаться. Получить его — труднее.

— Отказаться при наличии контракта? — удивился Дан. — Ты забыл, как мучился Виктор Пэкурару…

— Я никогда ничего не забываю. Но поймите же наконец, что сейчас не время для подобных споров.

— Могу только одно обещать, — сказал, вставая, Сава. — Сам я в разговор вмешиваться не буду, но если у меня будут спрашивать и докапываться, как умеют эти, из главка, молчать не стану. Впрочем, вы знаете, я писал об этом.

Косма не выдержал:

— Да, знаю, что ты мастер по кляузам. С подписью или без нее. Тут тебя учить не надо!

— Что вы мне приписываете, товарищ генеральный директор? — сдавленным голосом спросил Сава. — Я не из тех, кто действует за спиной. Свое мнение я высказываю открыто, подписываю собственной рукой и всегда отвечаю за каждое слово. Повторяю: сам вмешиваться не буду. Все, привет, у меня еще дела в токарном.

Дан и Косма остались одни. Павел раздраженно расхаживал по кабинету, безуспешно пытаясь взять себя в руки. Вдруг гневно бросил:

— Ну а ты что не уходишь? В «белом доме» дел больше нету?

Дан промолчал, а Косма, явно кого-то пародируя, сказал:

— Нет у нас, товарищи, коллективизма! Директор во всем поступает, как ему заблагорассудится. Никого не слушает… А когда зовешь людей, хочешь с ними посоветоваться, что-то предлагаешь, они молчат, слова не выжмешь, только великодушно обещают не вмешиваться.

Дан смотрел, как мечется этот человек из угла в угол, словно зверь в клетке, и думал: «Когда у него неприятности, он совсем не такой спокойный, твердый и решительный, каким хотел бы казаться. Гложут его неизвестность и боязнь будущего. Он и сейчас бравирует, вместо того чтобы честно признать, что был не прав, и делать что-то для исправления положения. Только не такой Павел человек!»

— Ты же знаешь, — продолжал Косма, — существует Центральный Комитет партии, который намечает генеральную линию, существует план, одобренный правительством, есть министерство, есть главк, откуда присылают указание за указанием, требуют ежедневной отчетности, есть, наконец, законы, которые никому не дано нарушать. Не в моих силах изменять эти указания, планы и законы, они держат меня в ежовых рукавицах!

Дан пришел сюда с твердым намерением молчать, не ввязываться в споры, но, почувствовав в словах Космы нечто большее, чем тактический маневр, не выдержал:

— Не завидую я тебе, Павел. Даже пожаловаться некому. Ты сам вполне сознательно, в течение многих лет рыл себе яму. Тут и обсуждать нечего. Для чего же сваливать свои ошибки на руководящие инстанции? За эти годы у завода были замечательные достижения, никто не спорит. Но сейчас у нас много упущений, ошибок, а в последнее время, к сожалению, нет и ясной концепции, что мы должны делать. «Энергия» вот-вот отстанет от уровня задач, которые ставят перед нами не столько эти самые руководящие инстанции, сколько сама жизнь. Хочу спросить тебя — так, неофициально, ведь мы знаем друг друга целую жизнь, — ты действительно ждешь, что центральные органы возьмут нас за ручку и поведут показывать, что и как надо делать на заводе? Что они назовут нам технические параметры, типовые размеры и количества, установят объем использования рабочей силы, порекомендуют, как распределять специалистов по цехам и бригадам?

Косма остановился и вызывающе подбоченился.

— А кто это так… по-идиотски думает?

— Да посмотри в зеркало, дорогой товарищ! Или ты сам не понимаешь, что твои указания противоречивы? Ты отвергаешь любую инициативу, не удосуживаясь даже вникнуть! Чуть что — обращаешься в НИИ министерства, хотя прекрасно знаешь, что там в электромоторах никто ничего не понимает. Неужели тебе неизвестно, что, когда ты консультируешься у Лупашку, он звонит нам и пересылает бумагу назад, только с другим адресом — «Проектный отдел».

Гримаса исказила лицо Космы.

— Вот, значит, как! Под корень рубишь?!

— А почему, собственно, я должен тебя щадить? Ты хоть раз в жизни пожалел кого-нибудь? И не ты ли загнал в могилу Виктора Пэкурару?

Косма скривился:

— Да-а! Прямо вот этими руками задушил! — И уже более мягко добавил: — Слушай, что ты чушь всякую несешь? Какая муха тебя укусила, что ты набросился на меня?

Но Дан не слушал. Не возмущение, а глубокая убежденность звучала в его голосе:

— Вот уже битых два года я пытаюсь заставить тебя понять, что в нашей работе наступила новая, исключительно важная фаза. Проектирование нельзя больше рассматривать как нечто второстепенное, наступило время придать нашим поискам подлинную масштабность. Уже несколько лет мы занимаемся исследованиями без твоего ведома. С твоей высоты тебе, конечно, не видно, что сегодняшний проектировщик не хочет ограничивать свой кругозор одним только кульманом, а рабочий — станком. Наши специалисты часто бывают в цехах — они сами следят за тем, как проект превращается в опытный образец, а рабочие и мастера приходят в лаборатории, обсуждают новые задания. А ты хоть что-нибудь знаешь о сотрудничестве исследователей с производственниками?

Косма слушал внимательно, не перебивая, интересовали его не аргументы Испаса, а скрытый за ними смысл. Не шла из головы мысль: «Наверняка у Дана своя стратегия, рассчитанная на то, что, оказавшись в трудном положении, Павел Косма или сам добровольно откажется от директорской должности, или будет смещен».

— Я еще в академии понял, что вы меня не перевариваете, — с подчеркнутым сожалением сказал он. — Ты и твой друг Штефан Попэ. Мы слишком разные. Знаю, тебе не нравится мой стиль работы и ты только и ждешь моей отставки, но есть и другие люди — не чета вам, — которые ценят меня.

Дан закрыл глаза — пусть не видит Павел его разочарования, — тихо ответил:

— Ох, как сильно ты ошибаешься. Я долго сердился на тебя за то, что ты изменил нашей инженерной работе, но со временем начал ценить в тебе организатора, энергичного и настойчивого, — это очень помогло заводу. Ты мог бы быть полезен и сегодня, если бы не превратился в какого-то холодного, расчетливого «менеджера». Чрезмерное самолюбие вскружило тебе голову, ты безнадежно отстал. Как профессионал и как человек. А жертва — завод, все мы, весь коллектив.

— Значит, ты поставил на мне крест?

— Не я. Ты сам его поставил.

— Так что же, ты считаешь меня помехой для завода?

Только теперь Дан открыл глаза, посмотрел в лицо, искривленное злорадной ухмылкой, и сказал искренне и твердо:

— Да, Павел, к сожалению, именно так.

Новый начальник главка, Димаке Оанча, был длинный как жердь и тощий — кожа да кости. Литейщик, затем инженер и партийный работник, он слыл человеком талантливым, любознательным и принципиальным. С рядовыми держался просто, зато был непримирим к бюрократам, которые, по его выражению, приросли к своим столам. В 1956 году он был репрессирован, исключен из партии и даже какое-то время сидел. Потом перед ним извинились и выпустили. Ко всеобщему удивлению, первое, что он сделал, — это отправился в министерство внутренних дел. Попросил приема лично у министра. Ему отказали. Тогда он обратился в партийные органы и не успокоился до тех пор, пока туда не вызвали заместителя министра, ведавшего госбезопасностью. Но тот стал говорить с ним свысока, и Оанча послал его подальше, заявив, что дойдет до самого верха, а справедливости добьется. «Мне с вашим «извините» делать нечего, так же как с предложенными деньгами и квартирой в Бухаресте. Вы скажите лучше, в чем я виноват перед партией, перед своей страной. А если не виноват — пусть те, кто оклеветал меня, ответят перед законом, попробуют похлебочки, которой я нахлебался еще во времена Антонеску, когда нынешних храбрецов не видно и не слышно было»… В конце концов вышло распоряжение о дополнительном расследовании, в результате которого Оанчу полностью реабилитировали и восстановили на работе. И он отправился в Хунедоару, где когда-то начинал свой трудовой путь. Избранный делегатом VIII съезда партии, он говорил о проблемах металлургии. Своему избранию в состав Центрального Комитета нисколько не удивился и с тех пор постоянно был на партийной и государственной работе.

Прибыв на «Энергию», Оанча объявил, что комиссия создана для изучения одного-единственного вопроса. Собственно говоря, от главка в ней только он и инженер Лупашку. Остальные — начальник управления из Госплана, ответственный работник министерства машиностроения и еще один очень молодой советник из объединения «Импорт-экспорт». Но на первой же встрече с комиссией Косма, к своему изумлению, узнал, что в ее состав были дополнительно введены главный инженер завода Овидиу Наста и профессор Антон Димитриу.

— Понимаешь, тебя самого включать в нашу группу было неудобно, — резонно объяснил ему Оанча. — Ведь внешнеторговые заказы и официальные ответы на заявки предприятий подписаны твоей рукой. А объективность комиссии должна быть вне сомнений. Мы надеемся, что Наста и Димитриу смогут нам помочь.

Не понравилась Косме вся эта история, но что поделаешь? Сказать, что Димитриу поможет так же, как веревка повешенному? Или что Наста все эти годы был заклятым врагом импортных поставок? Он успокоился лишь тогда, когда Оанча заверил его, что не собирается проводить ни проверок, ни ревизий, а хочет только изучить возможности «Энергии», ее реальную потребность в импортных материалах и оборудовании. И добавил, что надеется работать с генеральным директором рука об руку. Косма понял, что ни в главке, ни в министерстве его смещать не собираются, однако все время, пока комиссия работала на заводе, не мог избавиться от беспокойства, и у него частенько ныло сердце.

Зайдя вместе со всеми в кабинет Космы, Лупашку через несколько минут выскользнул в коридор и пошел искать старых друзей. Но у входа в токарный цех его остановил вахтер и тут же позвонил в приемную генерального директора. Мариета Ласку доложила Косме. Смутившись, тот начал было оправдываться перед Оанчей.

— Все правильно, — ответил начальник главка. — Скажи только своей милой секретарше, чтобы она всем нам выдала по такому пропуску, не беспокоить же тебя на каждом шагу!

Делать было нечего, и Павел подчинился.

Приколов пропуск к лацкану, Лупашку вошел в цех и сразу налетел на Иона Саву. Он радовался, как ребенок, увидев родной цех, старого доброго друга… Но Сава был сдержан, отвечал односложно, и в конце концов Лупашку не на шутку встревожился:

— Да что с тобой? Ведешь себя как невеста на выданье! Иль заболел? Да ты же всю жизнь был здоров как бык!

— Нет-нет, ничего не случилось… Так, неприятности кое-какие по работе. И устал вдобавок… — отвел глаза Ион Сава.

И тут подскочили Марин Кристя и Хараламбие Василиу, тоже школьные приятели Лупашку.

— Ну как поживаешь, Костикэ? — хлопал его по плечу Кристя. — Тыщу лет тебя не видел! Как жена? Анишоара школу закончила? И не стыдно — два года не заявлялся! Дать бы тебе по шее, да вот инженер Сава мешает, чего доброго, еще за хулиганство привлечет. Знаешь, с некоторых пор — ну, как большим начальником заделался — он у нас стал такой серьезный, куда там!..

— Слушай, парень, а чего вам здесь у нас надо? — допытывался в свою очередь Василиу. — Уже целую неделю только и разговоров что про какую-то комиссию. Страшный суд, поди, устроите?

— Да нет же, братцы, — успокаивал их Лупашку. — Мы только по вопросам проектирования. Не бойтесь, к вам, в токарный, нос совать не будем.

— Жаль, — тяжело вздохнул Сава. — Совсем не помешало бы…

— А что, у вас тут не клеится?

Вместо ответа инженер поспешил в свою стеклянную будку.

— Что с ним? — повернулся Константин Лупашку к остальным. — Хорошую встречу устраивает мне мой самый добрый друг! Словно я его чем обидел.

— А может, не ты… — многозначительно изрек Кристя. — Ну ладно, некогда нам — план горит.

Лупашку остался один. Гудели станки, где-то надрывался телефон. «Да что с ними со всеми, черт их подери? Словно язык проглотили. Наверно, обиделись, что я заявился с комиссией контролировать их. Чувствительность — ну, прямо как у старой девы».

Тем временем Дан в мрачном настроении входил в свой кабинет в «белом доме». Не успел снять пиджак, как Лидия Флореску сообщила, что его разыскивал по телефону Антон Димитриу.

— Вот, пожалуйста. Прямой телефон в кабинет заведующего кафедрой. Пока говорил, чуть не лопнул от важности.

Дан набрал номер и сразу же услышал баритон своего бывшего шефа:

— Профессор Димитриу у аппарата.

— Добрый день, это я, Испас. Вы, говорят, искали меня.

— Точно. Два дня ищу. Хочу попросить об одной дружеской услуге. Скажем, так: в память о годах совместной работы.

— Ну, разве могу я вам отказать? Буду рад. А что надо сделать?

— Да сущий пустяк! Есть тут у меня кандидатская работа, посвященная организации производства моторов на потоке. Не моя это специфика, ты же знаешь, меня никогда не интересовали подобные аспекты. Прочесть я прочел, все вроде правильно, ничего такого особенного. Прошу тебя, пробегись и ты по ней — может, сделаешь реферат…

— Ну конечно, товарищ профессор! Вот только как нам встретиться? Нам тут, как снег на голову, комиссия из главка свалилась, так что отлучаться никак нельзя.

— Комиссия? — протянул Димитриу. — Меня только что просили участвовать в какой-то комиссии — не то от муниципии, не то из министерства, не знаю. Я назначил туда нашу ассистентку, Августу Бурлаку, твою партнершу по теннису. Она сказала, что вы знакомы еще с тех пор, как она проходила практику на заводе.

— Да, мы знакомы давно. А кто автор кандидатской работы?

— Пуйю Иордаке, сын товарища Иордаке из уездного комитета. Секретаря по экономике.

— Это что, гарантия качества работы? — не без иронии спросил Дан.

— Не надо, Испас. Сам понимаешь, ситуация, так сказать, деликатная. Плюс ко всему этот Пуйю еще и вратарь в футбольной команде мастеров. Представляешь, каково мне?

— Надеюсь, он не часто отбивал мяч головой — поберег ее для диссертации.

— Сам увидишь. В общем, диссертацию я тебе прямо сегодня с кем-нибудь перешлю.

«На кой шут понадобился им мой реферат? Что, у них в институте людей мало? А-а, сейчас же каникулы, — вспомнил Дан, — никого под боком нету. И тем не менее мог бы дать, например, Августе. А может, именно по ее подсказке он и обратился ко мне? — От этой мысли Дана бросило в жар, настолько унизительной она ему показалась. — Нет, не может Августа пойти на такое. Ни к чему это ей. А не женская ли это уловка — держать меня в поле зрения? Как бы то ни было, приятного мало».

Тут пришла комиссия, и Дану стало не до Августы. Члены комиссии разошлись по лабораториям проектировщиков, которых было теперь четыре — Дану удалось наконец осуществить свой замысел. Он показал комиссии несколько проектов, над которыми работал отдел. Потом, приятно удивив Димаке Оанчу, он рассказал о новых отношениях, сложившихся между проектированием и производством.

— Послушай, дружище, да вы же золотые ребята! А скажи, пожалуйста, на заказы, полученные от других организаций, вы какие ответы обычно даете?

«Ну, вот, начинается, — подумал Дан. — Что же я отвечу этому долговязому, если он умеет читать мысли? И как сдержать слово, данное Павлу?» Чтобы выиграть время, он старался отвлечь внимание комиссии содержимым многочисленных папок. Но Оанча терпеливо ждал, даже не взглянул на веер бумаг, развернутых перед ним. Надо было что-то отвечать.

— Вы знаете, мы не ведем переписку с другими организациями. Все задания поступают к нам из дирекции, через кабинет главного инженера.

— Но хотя бы читаете, обсуждаете в своем коллективе полученные заводом заявки?

Нет, вывернуться было невозможно. И Дан ответил:

— Что сказать вам? Я недавно принял отдел. Профессор Димитриу, работавший у нас главным конструктором, занимался этой проблемой. С момента моего назначения сюда, временного, как мне сказал директор, мы не получили ни одного запроса и к нам никто не обращался по поводу каких-либо отзывов или заключений. Так что я не в состоянии дать вам удовлетворительный ответ.

— Ну а если неудовлетворительный — можешь? — полушутя-полусерьезно спросил Оанча.

— Смотря в каком смысле.

— Ну, например, обсуждали вы в своем коллективе вопрос о возможности проектирования моторов для карусельного станка с обработкой деталей диаметром шестнадцать метров?

«Знал бы ты, сколько бессонных ночей мы провели, сколько мучились и спорили, сколько вариантов перебрали! — пронеслось в голове Дана. — Знал бы, как интересуют нас эти вопросы… От их решения зависит будущее завода! Но как я могу подводить Павла? Особенно после предупреждения. Это было бы некорректно».

— О станке мы читали в газетах и обсуждали в своем кругу. Так сказать, в частном порядке. Как, впрочем, и вопрос о моторах для гигантского экскаватора. Со строительства канала приезжал к нам один инженер… Никак не хотел уезжать, пока не обсудит с нами эту проблему.

— Ну и? — Голос Оанчи прозвучал жестко, повелительно.

— Идеи у нас есть. Есть даже кое-какие наметки, но текущие задачи не оставляют времени для серьезных разработок.

— Испугались, значит? Велика шапка для твоей головы? — подначил его Оанча.

— Это мы-то испугались?! — возмутился Дан.

Все засмеялись, и Дан понял, что попался. Он принес толстую папку, набитую чертежами и расчетами. Лупашку с восхищением присвистнул, представитель Госплана вцепился руками в край стола, и было видно, что нет для него на свете ничего более интересного. Оанча изучал каждый чертеж сантиметр за сантиметром, извлекал из папки новый, обменивался замечаниями с посланцем министерства машиностроения, просил разъяснений у Испаса. А смущенный Дан отвечал, будто школьник на экзамене, который ждет от учителя все более каверзных вопросов. Как прошли три часа — никто не заметил. Наконец Оанча поднял глаза на Испаса, спросил:

— И почему, скажите, этот шедевр, который необходим стране, как воздух, пылится в шкафу? Почему вы не создали опытный образец?

— Это не в нашей власти. Дирекция сомневается, и не без оснований, справится ли нынешняя техническая база завода с серийным производством таких моторов.

— Как будто вы не знаете, что в данном случае ни о каком серийном производстве не может быть и речи. Это же уникальный экскаватор!

— Мы-то понимаем… Но пока это только эскизы…

— Кто автор? Или, может, их несколько?

— Это плод коллективных усилий всех наших проектировщиков…

Но тут вступил Георге Паску:

— Позвольте уточнить, товарищ начальник главка. Основные идеи разработаны инженером Испасом. Его замысел вдохновил нас, и мы всем коллективом работали над проектом. Несколько очень полезных модификаций внесла проектировщица Лидия Флореску. — Притворяясь, что не замечает убийственных взглядов Дана, добавил: — А в общем-то, наш руководитель прав: не от нас зависит, дать или не дать мотору зеленую улицу…

Оанче все стало ясно. Он спросил Испаса, нет ли у него телефона Димитриу. Дан неохотно протянул ему листок с номером, по которому несколько часов назад звонил сам.

— Ну ладно, разберемся, — сказал Оанча. — Я хочу всех поблагодарить, хотя каждое слово из вас надо было тянуть клещами. В самом деле, у нас полно изобретателей вечного двигателя и велосипеда, которые обивают пороги со своими «детищами», но таких, как вы, которые держат под замком настоящий клад и не показывают его никому, честное слово, вижу впервые. И ведь это не рядовое изобретение, а большое открытие. Я прекрасно понимаю, что воспользоваться зарубежным опытом вы не могли по той простой причине, что подобный тип мотора, думается, еще нигде не разрабатывали. Значит, перед нами идея принципиально новая, оригинальная.

Когда комиссия ушла, проектировщики столпились вокруг Дана. Поздравляли его, пожимали руки друг другу. Франчиск Надь бросил клич, что такое событие надо отметить бокалом шампанского. Предложение было единодушно принято. Молчал только Испас — на душе было скверно. Все, что произошло здесь, казалось ему чудесным сном, но вместе с тем он чувствовал отвращение к самому себе: он считал, что предал Павла Косму, с которым худо-бедно проработал на заводе столько лет. Проработал честно, плечом к плечу. Сославшись на головную боль, он отказался от приглашения и, понурив голову, отправился домой. Внезапно подняв глаза, он с удивлением обнаружил, что стоит перед домом Августы. «Да, после всего, что случилось между нами, после наших ссор, я должен непременно зайти к ней. Наверное, это единственный человек, который поймет меня!» На одном дыхании он взбежал по лестнице. Перед дверью остановился, прислушался. Ясное дело, Августа не одна, у нее гости. Дан застыл. «Вот как, принимаешь гостей в то самое время, которое раньше предназначалось только мне? Значит, уверена, что я больше не приду. Ну так вот, я здесь!» Он трижды нажал на кнопку звонка. Послышались быстрые шаги Августы, ее рассерженный голос:

— Кто там как на пожар?

Дверь открылась, и она замерла на пороге.

— Ты? — Ей не удалось скрыть триумфа, мелькнувшего в глазах. — Прекрасно. У меня как раз товарищи, которые едут в Голландию. Заходи, думаю, ты со всеми знаком.

Дан вошел. Стулья были заняты, и Августа принесла табуретку из ванной. В кресле — его кресле! — сидел, развалившись, Пападаке, вице-председатель теннисной федерации, на стуле — чемпион Клужа Джикэ Гортуз, а на кровати — Августа. Перед ними стояли две бутылки коньяка и коробка с печеньем.

— Мне очень жаль, дорогой Испас, — грассировал Пападаке. — Если бы часа на три раньше, мы еще успели бы. А теперь слишком поздно — документы ушли в Бухарест.

Дан недоуменно посмотрел на него, но тут же понял: они решили, что он передумал и хочет поехать…

— Да нет, вы ошибаетесь, — хмуро сказал он. — Я же объяснял: мне нельзя оставить завод.

— Да уж, завод ему и мать, и жена, и друг, — не без ехидства заметила Августа. — Вне «Энергии» никого и ничего не признает. Так и останется холостяком до глубокой старости, если, конечно, завод даст ему возможность состариться. Никак не может понять, что нет на свете женщины, которая бы согласилась делить своего мужчину с кем бы то ни было еще, пусть даже с самим циклотроном.

Джикэ Гортуз наивно встал на защиту Дана:

— Не скажите, Августа. У каждого своя страсть. У нас, к примеру, спорт, у него — завод…

Пападаке молчал, но его маленькие барсучьи глазки быстро перебегали с одного на другого, на губах блуждала хитрая улыбка. В клубе, разумеется, не могли не заметить дружбы этой пары, которая явно выходила за рамки приятельских отношений. Ни у кого, правда, не было доказательств, однако ссора между Августой Бурлаку и Даном Испасом наверняка стала уже предметом разговоров и комментариев, пожалуй, даже сплетен, ведь такая эффектная женщина, как Августа, всегда была в центре мужского внимания.

Августа прищурилась — признак сдерживаемой ярости, — резко бросила, словно бичом стегнула Дана:

— В таком случае зачем же ты пришел сюда?

Мгновение Дан не знал, что ответить, но неожиданно нашелся:

— Мне позвонил профессор Антон Димитриу и попросил отрецензировать одну кандидатскую работу. Говорит, это ты подсказала мою кандидатуру. Текста я до сих пор не получил и вот подумал, не у тебя ли он.

Августа взглянула на него с некоторым сомнением.

— Работа Пуйю Иордаке? Да, она у меня. Но я не знала, что должна передать тебе свой экземпляр. Подожди, я поищу ее, мне, право, некогда ею заниматься. — Она покопалась в ящиках стола, извлекла обыкновенную ученическую тетрадку и протянула Дану: — Пожалуйста. Блестящее произведение! Желаю приятного чтения.

Дан коротко попрощался и вышел. А когда спускался по лестнице, подумал: «Не сон ли все это? Двое мужчин в комнате, где они с Августой были только вдвоем! И коньяк на столе. И злой, чужой взгляд…»

Он шел домой во власти тяжелых переживаний. Нет, это не оскорбленное достоинство, не удар по мужскому самолюбию, просто-напросто он не верил, был не в состоянии поверить, что его Августа могла вот так из упрямства и тщеславия разрушить все то, что было им дорого, что связывало их в течение стольких лет. «А может, это дорого только мне? — размышлял Дан. — Откуда такая внезапная вспышка гнева? Или, быть может, она слишком долго подавляла в себе обиду, раздражение, и вот теперь все, что скопилось в ее душе, привело к этому взрыву? Или же она пошла ва-банк в надежде, что я сдамся, уступлю, превратившись в послушного щенка?»

Домой он пришел поздно, разбудил стариков. Мать сказала, что звонила Ольга Стайку.

«В самом деле, как же я мог забыть? К кому мне пойти за советом, как не к старым своим друзьям — Штефану, Санде и Ольге?» Он набрал домашний телефон Космы. Но никто не ответил. «Что это с ними? Ни Павла, ни Ольги в такой поздний час…» Позвонил в редакцию. Дежурный сказал, что Ольга ждет его звонка и просила соединить прямо с наборным цехом. Через несколько мгновений он услышал голос Ольги:

— Это ты, Дан? Мне нужно тебя увидеть.

— Я могу подъехать — в редакцию или к вам?

— Нет, Данушка, «нас» больше не существует.

— Не надо так шутить, Ольга!

— Ошибаешься, дружок, я не шучу. Давай так сделаем: у меня служебная машина, дождусь сигнального номера и сама махну к тебе. Тебя я своим визитом не скомпрометирую, ты у нас холостяк, а о моем моральном облике теперь заботятся лишь кадровики из уездного комитета. Все, договорились.

Дан пошел предупредить маму, но та нисколько не удивилась. Он попросил ее приготовить комнату для Ольги, конечно измученной тяжелым рабочим днем и неприятностями, о которых он уже догадывался. И еще легкий ужин и кофе побольше.

— Пожалуй, лучше сделай целый термос, мамуля… Я сам сегодня всю ночь глаз не сомкну. Мучаю я тебя, и ни в чем ты не отказываешь…

— А какие у меня еще заботы на этом свете, кроме вас двоих? Оба как дети малые. Отец твой всю жизнь был рассеянным привередой, так им и остался. Ты тоже хорош! Так я надеялась, что наконец нашел себе голубку по душе; так нет же, снова в родительский дом тащишься, как раненый волк в свое логово.

— Почему раненый, мам?

— Материнское сердце все чует! Это неважно, что я помалкиваю, такая уж привычка: не спрашивают — не говорю. А только знаю: у тебя ведь и большая радость была, мальчик мой!

— Все верно, мама. Только боль от этого еще острее. Завтра я тебе все расскажу…

— Смотри не паникуй, сынок. Сердце женщины точно заповедный лес: если не знаешь, куда идти, сразу заблудишься.

В дверь позвонили. Это была Ольга. Дан взял у нее портфель, помог снять дождевик и только после этого взглянул ей в лицо. И не смог скрыть удивления. Ольга заметила это, устало провела рукой по растрепанным волосам и как-то безразлично сказала:

— Да, вот так я теперь выгляжу. Пугаю старых знакомых.

Как она изменилась! Тот нежный цвет лица, которому так завидовали все женщины, исчез бесследно, словно его и не было никогда. Кожа отливала желтизной, под глазами синева, а в уголках сеточка мелких, но заметных морщинок. Когда-то живые, красивые глаза будто обесцветились, не было в них уже ни блеска, ни удивительной чистой голубизны. Но больше всего поражало ее равнодушие и даже отрешенность.

Ольга попыталась улыбнуться и выжала из себя лишь жалкую гримасу, губы ее задрожали.

— Ну, что в дом не зовешь, хозяин? Так и будешь в дверях философствовать?

Дан извинился, и они поднялись в кабинет старого академика — там доамна Испас приготовила им скромный ужин.

Ольга сбросила туфли, уселась с ногами на кожаный диванчик, сделала несколько махов руками, как при разминке, вздохнула:

— Жутко измоталась я, Дан.

— Это и за версту видно.

— Эх ты, джентльмен!

— За столько лет мы так привыкли говорить друг другу правду, что теперь уже поздно переучиваться.

Ольга на мгновение прикрыла глаза и прошептала:

— Ужасно я соскучилась по доброму слову, Данушка. Ты даже не представляешь, как сильно. Вы-то, мужики, по-другому устроены, а нам, женщинам, сердечное слово бывает нужнее воздуха. Без него мы как рыба, выброшенная на песок.

Дан налил ей кофе, пододвинул поближе столик с салатом из свежих овощей, ветчиной и рублеными котлетами по-молдавски. Ольга вдохнула аромат кофе и вдруг, с отвращением бросив сигарету в пепельницу, расплакалась навзрыд. Это не были обычные слезы женщины — расстроенной, усталой, обиженной. Она плакала скорее по-мужски, скупыми слезами, с еле слышным сдавленным стоном. Дан делал вид, что не замечает этих всхлипов и безуспешно ищет спички в отцовском кабинете, потом подошел к дивану, подвинул к Ольге тарелку. Ольга поколебалась мгновение и принялась за котлету. Так, почти машинально, она расправилась со всеми тремя блюдами, приготовленными доамной Испас. Сначала Дан смотрел на нее с удивлением, потом с сочувствием. Налил еще кофе и по-прежнему молча уселся в кресло. Ольга взяла сигарету и, потерев ладошками виски, спросила:

— Ждешь исповеди? Не настраивайся. Ты не поп, а я не грешница. Прости, злая я стала за эти месяцы. Все свои проблемы решаю сама. Ты небось спросишь: какого же черта искала меня по телефону, чего в дом ко мне заявилась? Логично. Это была минутная слабость, Данушка.

— Только что-то долго она у тебя длится, эта минута… Слушай, оставь ты эту браваду и скажи, что с тобой происходит! Мы же старые друзья!

— А если я не хочу?

— Но ведь гораздо лучше сказать мне, чем кому-нибудь другому. И особенно — другой. Может быть, только я, как товарищ по несчастью, могу понять тебя по-настоящему.

— Ты?

— Да, я, не удивляйся.

— Помнится, не очень-то ты ценил женщин. Все больше иронизировал.

— Ну, значит, поумнел немножко.

— А все равно холостяк.

— Ну, тут уж, видно, ничего не поделаешь — судьба.

— Ты говоришь, как старый гуляка, которому осточертел собственный жизненный опыт!

Дан понял, что ему удалось наконец вывести Ольгу из состояния апатии, пробудить в ней тот неистовый дух противоречия, который был всем знаком. Он спросил:

— Итак, осложнения на работе или конфликт с главой семьи?

— Ну, знаешь, неужели по таким пустякам я стала бы беспокоить тебя среди ночи?

— Ну так говори же, человек ты мой дорогой!

— А если я не могу?

— Тогда ложись, сосни часок-другой.

Дан решительно поднялся, растворил окно в сад, и в комнату ворвался прохладный ночной воздух. Ольга поежилась, закутала ноги пледом, и напряжение наконец отпустило ее. Уже безо всяких вопросов она заговорила — медленно, тихо, словно сама с собой советовалась.

— С чего все началось? Не знаю. Думается, с того момента, как меня назначили заместителем главного редактора. Нарушилось установленное Павлом равновесие, а по-другому он не хотел. А вскоре Дору Попович поехал в Китай, и за неимением лучшего уездный комитет поручил исполнять его обязанности мне. Сначала мне казалось, что не выдержу, хоть ребята в редакции в лепешку разбивались, чтобы мне помочь. Но ты знаешь, беда никогда не приходит одна. Что бы я ни делала, неприятности кучей сыпались на мою бедную голову. А тут еще история с вашим Ионом Савой из токарного. Статью его мы напечатали, хотя после серьезной проверки выяснилось, что не во всем он прав. Но в целом статья была, безусловно, полезной. Что она крепко расстроит Павла, я не сомневалась, а вот такой реакции секретаря по экономике я не предвидела. Разговаривал со мной как с девчонкой и потребовал впредь показывать ему все статьи на экономические темы. Когда я рассказала Павлу, он загоготал: «Правильно тебя отчитали, не суй нос не в свои дела. В экономических вопросах надо разбираться, это тебе не рецензия на какой-нибудь спектакль». И тогда я решила посоветоваться с заведующим отделом пропаганды. Но он лишь пожал плечами и отделался общими фразами: «Ну что тебе посоветовать? Ты замещаешь Поповича, уездный комитет тебе доверяет, следовательно, ты, как главный редактор, должна всемерно способствовать тому, чтобы наша газета стала подлинной трибуной общественного мнения. Но в таком ответственном деле ошибаться нельзя. За ошибки расплачиваются, в прессе особенно». Я возмутилась: «Что же прикажете делать? И вправду все материалы Иордаке на контроль посылать?» А он посмотрел так, будто я с луны свалилась. «Разве я это говорил? Только не цапайся с ним, вот и все». Ну, ты понимаешь, Дан! Дезориентировали меня полностью. Все забросить к чертям было уже нельзя: я получила два письма, в которых поддерживали статью Савы, кроме того, к нам пришел Марин Кристя, Герой социалистического труда, и еще больше заострил вопрос. Даже изъявил желание тоже статью написать. Вот я и подумала тогда провести общезаводскую анкету. Но надо было с кем-то посоветоваться. Пошла к первому секретарю, товарищу Догару. Целый час слушал он меня молча — вот как ты сейчас, — и вдруг вопрос: «А Павел Косма что говорит?» Я ответила, что редакционные проблемы с мужем не обсуждаю. К моему изумлению, он сказал: «А было б неплохо. Это работник ценный. Самоуверен, правда, не в меру и упрям. Иной раз и сам понимает, что не прав, а все равно не отступит. Вот и сейчас он, по-моему, попал в тупик и не хочет, чтобы его оттуда вытащили». Я не удержалась и сказала о его отрицательном отношении к моей работе. «Это в его характере, товарищ Стайку. Да, попала ты в переплет, но делать нечего. «Фэклия» — орган уездного комитета партии, а не частная собственность Павла Космы. Как, впрочем, и завод. Даже жена не его частная собственность, а человек, со всеми конституционными правами». Я спросила совета, как мне поступить. «Что касается Космы, право, не знаю. Попробуй поговорить с ним здраво. Если он тебя любит, должен понять. А что касается «Энергии», то я не советовал бы тебе пока проводить анкету. Хотя наиболее важные материалы по статье Иона Савы с конкретными предложениями хорошо бы опубликовать». Так я и сделала. Но когда мы напечатали статью Кристи, Павел просто взбесился…

Она замолчала. В памяти всплыли картины той тягостной ночи. Павел буквально почернел от ярости, руки дрожали. Это был человек, уже не способный отвечать за свои слова и поступки. «Послушай, красавица, не пора ли взяться за ум? — начал он хмуро. — Я много раз тебя предупреждал. Ты что, думаешь, я и дальше буду терпеть как последний олух и делить свой дом с женщиной, которая треплет мне нервы на каждом шагу? Думаешь, я такой дурак, чтобы спасовать перед разнузданной кампанией, которую вы ведете против меня под видом борьбы за правду? Подпеваете моим врагам, чтобы убрать меня с доверенного мне поста!» Все попытки разговаривать спокойно, по-дружески, все призывы к разуму разбивались как о скалу. «Неужели ты не понимаешь, ненормальная, что все потеряешь — и этот дом, и наряды, и французские духи, и турпоездки? Да той ерунды, которую ты получаешь в редакции, тебе не хватит даже на крем…» Ольга подошла поближе, хотела успокоить его. В нос ударил сильный запах алкоголя: Павел был пьян. Где-то в душе шевельнулась жалость — она погладила его, положила руку на плечо. Но Косма, резко развернувшись, оттолкнул ее так сильно, что она ничком упала на кровать. Он приподнял ее и несколько раз ударил по лицу. «Ты с ума сошел!» — крикнула Ольга. Но Павел был неуправляем, он ударил еще раз и еще… «С ума, говоришь, сошел? Нет, я тебя научу, что такое уважение к мужу. Предупреждаю, это только на закуску. И если не заткнешься, посмотришь, что тебя ждет. На карачках поползешь…» Ольга взяла с ночного столика стакан с водой, плеснула Павлу в лицо. «Ах вот ты как?!» — взвыл Косма. Он схватил ее и подмял под себя. Это было жестокое насилие, надругательство. «Вот так, — бормотал он, тяжело дыша. — Будешь знать, что у тебя есть муж — в доме, в постели, везде… Еще хоть раз такой номер выкинешь — излуплю и голой на улицу выкину!» Ольга пыталась вырваться, но все было тщетно, она больше не сопротивлялась, не было сил. Только горячие слезы текли по щекам, смывая, как ей казалось, последние следы этой любви, так беспощадно поруганной. И вдруг Косма заснул — внезапно, будто сознание потерял. А она долгое время лежала без движения — измученная, разбитая. Голова была пуста — никаких мыслей. Единственная фраза крутилась в мозгу, словно записанная на магнитофон: «Не может быть! Этот зверь не мой Павел, не может быть!» На рассвете она встала, прокралась в ванную и с отвращением увидела свое тело в синяках, всклокоченные волосы, воспаленные глаза. Кровь закипела, но это был уже не тот ночной гнев бессилия, теперь она могла действовать.

Тея посмотрела на нее с изумлением: было еще слишком рано. Ольга сказала, что будет отсутствовать несколько дней, но, к удивлению девушки, ничего, кроме обычной рабочей папки, с собой не взяла. Целых два часа бесцельно бродила Ольга по городу, пока не успокоилась. Придя в редакцию, попыталась включиться в рабочий ритм, но не смогла. Обсудила с Дамаскином субботний и воскресный номера, сказала, что уезжает и вернется только в понедельник. Ничего не сообщив в уездный комитет, Ольга уехала в горы, в Предял. Целыми днями она бродила по горным дорогам, останавливалась на ночлег на туристских базах и думала, думала… Постепенно ей стало ясно, что Павел и в самом деле на грани. И Ольга приняла решение: вернуться на работу и выполнять свой долг. Косму вычеркнуть из жизни бесповоротно.

Тем временем Дору Попович вернулся с делегацией из Китая, однако в Бухаресте был вынужден лечь в больницу: вирусное воспаление печени. Начались осложнения, и стало ясно, что госпитализация продлится не менее четырех месяцев. Возвращение его на прежнюю должность вообще оказалось под вопросом. Когда Ольгу вызвали к секретарю по пропаганде и она узнала, что придется замещать Поповича и дальше, она не возражала, даже обрадовалась. Домой она теперь приходила очень поздно и сразу запиралась в спальне. Однажды Павел робко постучался в дверь, но Ольга не открыла. Не ответила она и после того, как он попросил прощения. Однажды Павел встретил ее во дворе дома. Сказал шепотом: «Давай поговорим спокойно». Она смерила его хмурым взглядом и сказала, словно кнутом хлестнула: «Мерзавец!» Глаза Космы сразу потемнели, он тихо произнес: «Хорошо, делай как знаешь!» Повернулся и пошел к дверям, оставляя за собой противный запах перегара…

Дану она рассказала не все. Говорила о разладе, о высокомерии и хамстве Павла, несколькими короткими фразами сказала о том ужасном насилии. Рассказывала не глядя на Дана, а когда подняла глаза, увидела на его лице столько возмущения и дружеского сочувствия, что сразу поняла: это и есть тот самый человек, которому давно надо было все поведать.

— Ну что еще сказать, Дан? На заводе сложилось совсем нетерпимое положение, это ты лучше меня знаешь. В конце концов будут приняты строжайшие меры, это ясно. Ясно и то, что газета не могла и не должна была оставаться в стороне. С Павлом мы стали совсем чужими. Более того, он в полной уверенности, что я стакнулась с его врагами и мечтаю лишь о том, чтобы вырвать из-под него директорское кресло. И вот сегодня появилась статья Аристиде Станчу. Я была уверена, что это вызовет у него новый прилив ярости. В шесть вечера зашла домой, надо было взять кое-какие материалы. Он стоял у входа. Я хотела пройти мимо, но он грубо схватил меня за руку и сказал: «Чтобы ноги твоей больше здесь не было! Это мой дом, тебе нечего здесь делать. Лучше я приведу в него десяток потаскушек. Еще один шаг — и я изувечу тебя на глазах у всех. Скажу, если понадобится, что застал тебя с садовником!» Единственное, что я увидела, — это перекошенное от ужаса лицо Теи в окне. Бедная девушка, что ей-то делать теперь? У нее ведь в городе никого…

Они помолчали, потом Ольга сказала:

— Вот такие дела, Дан. Я вернулась в редакцию, позвонила Штефану. Ни его, ни Санды дома не оказалось. Петришор сказал, что они придут очень поздно. И тогда я испугалась как последняя дура. Почувствовала себя такой одинокой, заброшенной. Всем, думаю, наплевать на то, что со мной происходит. Совсем уж пала духом, да тут пришел работяга Дамаскин с оттисками и макетом на завтра. Так и проковырялись до твоего звонка.

Мысли у Дана работали лихорадочно. Что же делать, как лучше поступить? У него сжимались кулаки от негодования, ведь с давних лет Ольга стала всем им добрым другом.

— Вот что, Ольга, переезжай к нам, — сказал он. — Лишняя комната у нас есть. Старики любят тебя, как дочку. Мама будет страшно довольна. Можем даже устроить отдельный вход. Совершенно ясно, что вам с Павлом жить нельзя. Советов давать не буду, одно скажу: не забывай и не прощай. Пусть не воображает господин Косма, что свет клином на нем сошелся. Ты мне как сестра, и я сумею тебя защитить. А родители мои, повторяю, в тебе души не чают. Так что, если он еще раз осмелится, пусть пеняет на себя…

— Спасибо, Данушка, — прошептала Ольга.

— Мама постель уже постелила. Я сейчас принесу тебе снотворное. Не кривись, выспишься как следует. А завтра в десять утра поедем заберем твои вещи. Я тебя одну не отпущу — вдруг он там.

— Мне бы не хотелось входить в этот дом.

— Хорошо. Тогда позвони домработнице и попроси ее все приготовить. Я сам заберу.

Он заставил ее принять таблетку и, пожелав спокойной ночи, ушел к себе. Прилег на постель как был, в одежде, и стал разглядывать первые блики утреннего солнца на стенах своей холостяцкой комнаты. Он думал об Ольге и Павле, вспоминал дни хмельного их счастья, которому друзья завидовали белой завистью. «Нет, он просто сумасшедший! Как мог позволить себе такую низость? И с кем? С собственной женой! Ведь она необыкновенная женщина, способная осчастливить самого привередливого мужчину на свете… Ей-богу, чистый параноик, ему бы смирительную рубашку…»

Незаметно Дан задремал. Во сне к нему явилась Августа. Она протягивала руки и звала в какой-то мутный, грязный омут. Но вела себя так, будто вокруг море и лето, она счастливая, веселая и беззаботная. «Оставь эту грязную лужу, Густи, — говорил Дан. — Пойдем к открытому морю, посмотри, какая там чистая и спокойная вода сегодня!» Августа прыгнула с вышки, ушла под воду и больше не вынырнула. Тогда прыгнул и Дан. В отчаянии искал он ее в этом болоте с отвратительным запахом и вдруг почувствовал, что его засасывает. Он забился в судорогах, нечем было дышать. Наконец кто-то схватил его за плечо и вытащил. Дан с трудом разомкнул веки, бессмысленным взглядом обвел все вокруг.

— Что это ты, сынок, мечешься во сне? — Доамна Испас запустила пальцы в его растрепанные волосы. — Расскажи быстренько, какие видения мучили, твоя старая мать разгадает, к чему это.

Он поцеловал ей руку.

— Да так, мам, пустяки. Просто зарылся в подушку. Дурной был сон. А что он значит, жизнь покажет.

Дан соскочил с постели и тут только заметил, что заснул в одежде. Ему стало стыдно.

— Ничего, сынок, бывает, — успокоила мать и, пока он развязывал шнурки на ботинках, тайком перекрестила его.

Утро уже вступило в свои права. Жаркое солнце обещало еще один знойный день.