Лесной замок

Книга десятая ЧТИТЬ И СТРАШИТЬСЯ

Письмо пришло в августе. После этого об Алоисе-младшем больше не слышали. Съездив в Линц, Алоис-старший узнал, что блудный сын сбыл Улана за полцены, но и этих денег вполне хватило бы, чтобы добраться до Вены и продержаться там, пока не подыщешь работу.

Теперь Алоис-старший частенько выходил под вечер на прогулку тем же маршрутом, каким воспользовался его сын, сбежав в Линц. Доходил до старого пня, ставшего отныне его любимым лесным седалищем, садился на него, слушал птичье пение.

Восседая на обрубке некогда благородного дуба, он оплакивал утраченных пчел и фантазировал на тему о том, как возвращается тем роковым воскресным вечером достаточно рано, чтобы погнаться за юным всадником в лесной чаще. Эти фантазии преследовали его все бесконечно долгое лето, на протяжении которого он грустил по всему, что считал навсегда ушедшим, и по многому другому, чему, однако же, не мог подобрать хотя бы названия.

Так прошло лето. Он нанял работника, который помог управиться с сенокосом. Он спрессовал сено в кипы и продал его в Фишльхаме. Поскольку пчел у него не осталось, можно было не опасаться роения; не затруднять себя расчетами запасов необходимой на зиму подкормки; не проверять, все ли благополучно в каждом из ульев; не прикидывать, сколько пчел умерло, а сколько родилось и не возникло ли в колонии естественной убыли населения; не тревожиться о возможном вторжении мыши; не раскидывать по ветвям сетку, предохраняющую от птиц; не взвешивать ульи; не замерять количество собранной рабочими пчелами пыльцы на предмет достаточного обеспечения всей колонии протеином. Не надо было определять местонахождение королевы. Не надо было даже красить «лангстротты». Со всем этим было раз и навсегда покончено.

Сидя на пне однажды под вечер уже в самом конце лета, он почувствовал, что какая-то черта пройдена, его скорбь утратила ядовитый привкус, и сказал себе: «Я рад, что мне больше не о чем и не о ком заботиться. Я любил своих пчел, но погибли они не по моей вине».

Как раз в это время я не мог уделять ежедневного внимания семейству Гитлер. Вроде бы они еще какое-то время прожили в Хафельде. Но меня это не интересовало. Одно из моих самых развитых, чисто интуитивных умений заключается в том, чтобы чувствовать, когда подопечные мутируют в ту или иную сторону на высокой скорости, а когда, напротив, остаются в виртуальном смысле инертными.

Строго говоря, именно так мы и измеряем Время. За вычетом тех случаев, когда Маэстро откомандировывает нас на арены истинно исторических событий, мы живем по наитию. И тоже нуждаемся в определенном отдохновении. Мирное лето, проведенное Гитлерами в Хафельде, обернулось для меня чем-то вроде сна. Я даже успел подзаняться другими клиентами.

Алоис меж тем погрузился в глубокие и безрадостные размышления. В известной мере его тревожила подлинная стоимость собственной фермы. Если он решит продать ее, то сумеет ли хотя бы вернуть свое? Или потенциальный покупатель почувствует, что на самом деле ему не терпится от нее избавиться? Вот об этом; то он главным образом и думал. Само это нетерпение уже обернулось полным пренебрежением к исполнению повседневных домашних обязанностей. Чувствуя себя куда лучше, чем долгие годы перед этим, он, однако же, не мог не пенять себе за то, что переложил большую часть хлопот по дому на женские плечи, — переложил, если уж начистоту, все, что не требует сильной мужской руки. Он прекратил обрабатывать огород. Он подумывал о том, не завести ли новую собаку, но вместо этого, осмотрев будку несчастного Спартанца, решил, что не стоит соскребать с нее копоть по летней жаре.

Да и не нужен им был теперь новый пес. В отсутствие Алоиса-младшего можно было не тревожиться о том, что какой-нибудь разъяренный отец нагрянет сюда с дробовиком. Не проявляли никаких признаков беспокойства и родители Греты Марии Шмидт — следовало благодарить судьбу в особенности за то, что эта юная дама не залетела от его сына, в противном случае об этом уже стало бы известно. Практически позабыл он и о контрабандисте, поселившемся в дальнем конце Фишльхама. Неизвестно почему, и этот потенциальный мститель как-то утратил в его глазах малейшую опасность.

Больше всего Алоиса тревожила мысль о том, что он может привыкнуть к праздному времяпрепровождению. Раньше даже пара минут, проведенных в безделье, выводила его из себя. Теперь же он пристрастился наблюдать за тем, как по небу пролетает облачко или поднимается в воздух клуб сигарного дыма.

Подобная леность могла обернуться серьезными убытками. Невозделанное поле — в каком бы идеальном порядке ты ни содержал дом, пристройки и двор — производит удручающее впечатление. Особенно на потенциального покупателя. Ночами Алоису снилось, что он занимается сельскохозяйственными работами, вновь и вновь поднимаясь по склону холма. Как будто сама земля насылала на него этот сон, упрекая в сознательном попустительстве.

Экономические расчеты (производимые им вновь и вновь на отдельных листочках, каждый раз — разными карандашами) показывали: как ни экономь, рано или поздно прожить на одну его пенсию, не имея иных источников дохода, станет невозможно.

А значит, настанет время, когда придется прикидывать, по карману ему или нет очередное посещение жалкой пивной в Фишльхаме! Вдобавок ко всем прочим оскорблениям его достоинства. Но тут уж ничего не попишешь. И еще одно: он тосковат по Линцу. Там, по меньшей мере, можно посидеть за кружкой в интеллигентной компании. Из всего этого непреложно вытекала необходимость продать ферму. Он понимал, что быстро такие дела не делаются. Тем более что чем ты ленивее, тем труднее тебе добиться желанного результата. Хуже того, вопреки себе он начал раскаиваться в том, как обошелся с Алоисом-младшим. Дал волю рукам! И не обязан ли он как отец простить непутевого сына? А что, если Алоис-младший тоже терзается угрызениями совести? Ему стала невыносима мысль о том, что его мальчик с полными слез глазами сидит один-одинешенек в какой-нибудь жалкой клетушке.

Он испытывал фантомные боли — как будто у него ампутировали, скажем, руку, а ее нервные окончания никуда не делись. Алоис вновь принялся подумывать о фирме «Гитлер и Сыновья. Медопродукты». И поскольку он теперь сам не верил в это, заведомо несбыточная мечта становилась от самой своей несбыточности еще прекрасней.

Он даже поделился этими соображениями с Кларой. И хотя она все лето держалась от мужа на солидной дистанции, будучи не в силах простить ему постыдное пьянство в тот роковой вечер, сейчас в ней возобладало чувство долга:

«Если ты хочешь, чтобы он вернулся, если ты по-настоящему этого хочешь, то я не встану поперек дороги» — вот что она сказала. Потому что была обязана сказать это, и только это. Она даже слегка сконфузилась, поймав себя на мысли, что, дай Бог, парня они просто-напросто не разыщут.

Но до столь мелодраматического развития событий дело не дошло. Через пару дней из Вены пришло письмо без обратного адреса, письмо подлое. Ты убил мою мать — эта фраза повторялась в письме несколько раз. А еще там говорилось, что сын прославится, и тогда отец заворочается у себя в гребу.

Читая письмо, Алоис не верил собственным глазам. Дальнейшие обвинения оказались еще более чудовищными. Ты был скверным фермером, и понятно почему. Ты, как я случайно узнал, наполовину еврей. Ничего удивительного в том, что ты не умеешь работать на земле. Письмо прямо-таки пестрело орфографическими ошибками, так что Алоис, стесняясь эдакой безграмотности, поневоле переписал его, прежде чем показать жене. За этим занятием рука у него изрядно дрожала, но испещренный кляксами и нелепыми ошибками оригинал был просто неудобочитаем. При том что язык-то у парня подвешен отлично!

Тем не менее эти страшные слова следовало предъявить Кларе. Хотя бы потому, что безумной мыслью о еврействе Алоис-младший мог проникнуться, только внимая речам старого Иоганна Пёльцля. Какие все-таки эти мужики лицемеры!

Клара, однако же, не желая распространяться о нравах семейства Пёльцль, перевела разговор на другую тему.

— Я не придавала этому никакого значения. Думала только, что как раз по этой причине ты не ходишь в церковь.

Алоис невероятно оскорбился.

— Ты не придаешь значения собственной вздорной вере в то, что твой муж — наполовину еврей?

— Ну конечно. Алоис, ты же сам всегда говорил, что ненависть к евреям — признак бескультурья. И я это запомнила. Ненавидеть евреев неприлично. Это свидетельствует о твоем собственном невежестве.

— Но это еще не делает меня самого евреем!

Внезапно у него разболелась голова, причем чудовищно. Нахлынули начисто позабытые воспоминания о том, как в шесть лет он впервые пошел в школу. Да, конечно же. И в Штронесе, и в Шпитале об этом поговаривали.

— И ты, полагая, будто я наполовину еврей, никогда не принимала этого близко к сердцу?

— Нет, не принимала. Я всегда тревожилась только из-за детей. Мне хотелось, чтобы каждый из них оказался живым и здоровым. — На глазах у нее выступили слезы; она успела полюбить всех, кого схоронила. — Поэтому я только радовалась тому, что в тебе есть еврейская кровь. Я думала, приток свежей крови не помешает ни Адольфу, ни Эдмунду, ни Пауле.

— Но во мне нет ни капли еврейской крови, — отрезал он. — Давай договоримся об этом раз и навсегда. Старый Иоганн Непомук однажды сказал мне, кто я на самом деле такой. Я его родной сын. И соответственно твой родной дядя.

— Он сказал тебе это? Он именно так и сказал?

Клара знала своего дедушку Иоганна Непомука достаточно хорошо, чтобы сообразить: сказать такое он был бы просто-напросто не способен. Во всяком случае, напрямую.

— Он мне намекнул. Он сказал, что ему доподлинно известно, кто мой отец. И добавил: «Поверь мне, этот человек не еврей». А больше ему говорить ничего и не требовалось. Все ясно и так. Доподлинно знать такое он мог лишь в одном-единственном случае. Так что я его понял. И в следующий раз, когда меня обозвали жидом, я ударил обидчика и сломал ему нос. Так он на всю жизнь и остался образиной с носом, свернутым на сторону. — Воспоминание развеселило Алоиса, и он рассмеялся. Сначала непроизвольно, а потом и сознательно — давая жене понять, что он ничуть не задет. — А ты, значит, все эти годы считала меня евреем?

Клара кивнула. Она и сама не знала, обрадовала ее выплывшая наружу правда или огорчила. Ее всегда приятно горячила мысль о том, что она замужем за человеком еврейской крови. Евреи вытворяют в постели такое!… Ей об этом рассказывали. А может быть, речь шла именно о тех вещах, которыми занимались и занимаются они с Алоисом? И вообще, евреи умные. Это ей тоже рассказывали. Так что сейчас она и впрямь пребывала в смешанных чувствах.

Алоис же, узнав о болтливости Иоганна Пёльцля, проникся к нему такой ненавистью, что, дай ему волю, сварил бы старика заживо.

Читатель, возможно, помнит, что, впервые выступив в роли повествователя в данном романе, я отрекомендовался офицером СС. Я и впрямь одно время был таковым. Во второй половине 1930-х годов я инсталлировал себя в телесную оболочку некоего офицера СС по имени Дитер. Я жил и действовал вместе с ним — и в нем, — но ценой умаления собственной сущности. Должен сказать, что на такое мы решаемся лишь в редчайших случаях — и только когда игра идет на самые высокие ставки. Потому что цена, которую приходится платить, весьма серьезна. Приходится стимулировать сразу два сознания — клиента и собственной телесной оболочки. В результате бесовское могущество уменьшается. Перестаешь быть бесом, не превращаешься в человека, становишься человеческим симулякром.

И вот в образе Дитера я и провел в 1938 году в Граце изыскания на тему о подлинном отце Алоиса Гитлера. И установлением того факта, что таковым является Иоганн Непомук, я был обязан информации, полученной прямиком от Маэстро, так что в качестве офицера СС, разумеется, не имел возможности указать Гиммлеру ее источник. В особом отделе IV-2a, как и в любой другой разведывательной организации, существовал обычай верить друг дружке на слово, так что доказательств от меня не потребовали бы, однако я был обязан доложить Гиммлеру, как именно мне удалось их найти, а значит, сфабриковать историю, в которую он мог бы поверить. К тому же, хотя мне самому уже было известно, что Гитлер не еврей, убедить в этом и Гиммлера, не раскрывая источника, не представлялось возможным. Следовательно, историю (и источник) предстояло сфабриковать, прибегнув к тому, в чем Хайни превосходно разбирался и сам, то есть к свидетельским показаниям.

Разумеется, все было на самом деле далеко не так просто. Тогда, в 1938 году, я не столько знал наверняка, сколько чувствовал, что когда-то знал всю правду по этому вопросу, тем самым я хочу сказать, что Маэстро давным-давно завел обычай вычеркивать из памяти своих бесов ненужные воспоминания, чтобы не нарушать раз навсегда заведенный порядок в подвластной ему части мира. Тем не менее должен отметить, что воспоминания, которые запрещено сохранять, служат нам — пусть и в заметно приглушенной форме — руководством к действию.

Я упоминаю это вполне заслуженное ограничение, потому что вопрос о наличии или отсутствии в жилах Алоиса еврейской крови всплыл совершенно внезапно.

Он пришел в ярость. Гнев на Иоганна Пёльцля вскоре сменился пожизненным, как представлялось самому Алоису, отвращением — впоследствии он радостно встретит известие о том, что старик наконец отдал богу душу, — а вот возмущение Алоисом-младшим вспыхнуло с новой силой.

Разговор с Кларой поднял у него в душе такую бурю, что ночью — впервые за все годы супружества — он поднялся с постели, в которой они спали бок о бок, оделся, принялся расхаживать по комнатам, попробовал было уснуть на кушетке, а когда это не получилось, попытался сделать то же самое на полу, и в итоге они оба, разумеется, не сомкнули глаз.

Клара понимала, что ей это еще припомнят. Не говори ни слова, внушала она себе. Больше никогда не затрагивай этой темы.

Хотя я не могу судить об этом с уверенностью бесов, одновременно являющихся докторами медицинских наук, рискну все же предположить, что рак, от которого Клара умерла в 1908 году, пустил этой ночью первые серьезные щупальца.

Слишком много всего обрушилось на нее сразу. Ей пришлось разувериться в мысли, с которой она носилась долгие годы. Считая, что ее дети, будучи вместе с тем и детьми Аяоиса, являются на четверть евреями, она полагала, что в силу этого у Адольфа, Эдмунда и Паулы больше шансов на то, чтобы не умереть еще детьми. Потому что, если она и питала какое бы то ни было предубеждение против евреев (а она не могла бы поручиться в том, что хотя бы раз в жизни видела настоящего стопроцентного еврея), из всех страшных историй об их прегрешениях, которых немало рассказали ей родня, подруги, даже приказчики в лавках, она вынесла одно: евреи умеют выживать даже в самых невыносимых условиях. Как их все не любят, а ведь ничего не могут с ними поделать! Кое-кому из них удается даже разбогатеть! Втайне (да и кому бы она осмелилась рассказать об этом?) Клара всегда радовалась тому, что у нее трое живых и здоровых детей и жизнью своей, не говоря уж о здоровье, они обязаны частично струящейся в их жилах еврейской крови.

Раннюю смерть Густава, Иды и Отто она относила на счет крови Пёльцлей. А вот Адольф взял да выжил, а вслед за ним — Эдмунд, а вслед за Эдмундом — Паула, о добром здравии которых она еженощно молилась перед отходом ко сну.

А теперь от ее всегдашней уверенности и следа не осталось. Если эти трое и выживут, то отнюдь не благодаря своему частично еврейскому происхождению. Этого преимущества у них больше нет.

Серьезная причина для того, чтобы не сомкнуть ночью глаз. Но сильнее всего она сердилась на собственную трусость. Как она могла — хотя бы чисто теоретически — согласиться на то, чтобы Алоису-младшему предложили вернуться домой? Лежа в постели и прислушиваясь к тому, как ворочается, пытаясь пристроиться на полу, муж, Клара и сама постепенно впала в ярость. И это само по себе стало для нее потрясением. Неужели она и впрямь на такое способна? Неужели всерьез обдумывает возможность убийства Алоиса-младшего, если тот надумает вернуться домой. Она же прекрасно понимает, что у нее это не получится. Ни за что. Но попытка погасить ярость подняла в ее груди такую бурю (чтобы не сказать: у нее в грудях), замешенную на отвращении к парню и на вдвойне отвратительном желании убить его, что, не исключено, именно этой ночью и начался рак груди, от которого ей много лет спустя будет суждено умереть воистину в адских муках. Поскольку однозначного ответа на этот вопрос у меня нет, предпочитаю вернуться к Алоису, пытающемуся уснуть на голом полу.

Беспредельная ярость, овладевшая им, объяснялась тем, что ранее он, выходит, тешил себя иллюзиями. Это омрачало празднично-карнавальный характер самой ярости, часто упускаемый как ее непременный атрибут из виду. А ведь бешенство, в конце концов, с точки зрения победительного осознания собственной правоты ничуть не хуже лицемерного восторга, испытываемого церковными прихожанами. Главная пружина возникающей в обоих этих случаях положительной эмоции — злость не на себя, а на кого-нибудь другого. Однако нынешней ночью Алоис осерчал на самого себя.

Если Алоис-младший оказался таким мерзавцем, то виноват в этом его отец, и только он. Ни на что не годный отец — разве это не самое жалкое существо на всем белом свете? Алоис-старший прожил жизнь, сначала выполняя чужие приказы, а потом отдавая собственные на таможне; он боготворил Франца-Иосифа, великого, милосердного и блистательного императора, живое воплощение неустанных трудов и железной дисциплины. Самоуважение Алоиса стало своего рода оммажем своему королю. Но ни одно из этих замечательных качеств передать сыну он не смог. Может быть, все дело в том, что его терзали угрызения совести из-за случившегося с матерью мальчика? Да, он обошелся с Фанни скверно, столь скверно, что впоследствии не смог проявить достаточную твердость в деле воспитания ее сына. Это ему самому, а вовсе не Алоису-младшему не хватило самодисциплины!

Все темные часы ночи ушли на то, чтобы ярость мало-помалу сошла на нет. И только когда начало светать — еле-еле, потому что наступающий день обещал выдаться пасмурным и дождливым, Алоису удалось кое-как собраться с мыслями, пригасив одну часть сознания и не без натуги высветив другую. И он принял решение, что с Ади не повторит ошибки, допущенной при воспитании старшего сына. Нет, впредь он будет вести себя с Адольфом совершенно иначе!

Теперь, желая подозвать к себе Ади, Алоис свистел. Это был резкий, пронзительный свист, от него звенело в ушах. Свистел он одинаково громко и когда мальчика нужно было окликнуть издалека, и когда тот вертелся поблизости. В пивной Алоис с некоторых пор взял себе за обыкновение повторять: «Воспитывая сына, не выпускай из рук плетку. Сужу по собственному опыту».

Не раз Алоис говорил Ади: «На твоего старшего брата я понапрасну потратил время и силы. Но на тебя, Адольф, я времени терять не намерен».

Мальчик жил в постоянном парализующем страхе. Я не знал, как это скажется впоследствии при достижении целей, к которым мы стремились. При том что мы совершенно определенно умеем использовать в собственных интересах унижение и самоумаление маниакально-депрессивных натур. Если нам нужно подбить клиента на действия, связанные с насилием, мы подвергаем его серии унизительных воздействий, в результате чего он начинает мучительно метаться между полюсами депрессии и мании. И чуть ли не сразу же срывается, чтобы не сказать взрывается.

Но я не понимал, зачем нам нужно прибегать к столь резким процедурам на такой ранней стадии. Маэстро, однако же, не побуждал меня усмирить Алоиса, а тот все глубже и глубже загонял сына в духовную трясину. Адольф страшился готового вспыхнуть в любое мгновение отцовского гнева, и из-за этого у мальчика постепенно развилась самая черная меланхолия.

Есть широко распространенные способы доведения человека до самоубийства. И я вполне мог допустить, что мысль Маэстро работает именно в эту сторону. Мальчик был достаточно хрупок и уязвим для того, чтобы с ним могло случиться непоправимое. А каким это было бы несчастьем — и в общем-то из-за пустяков!

Однако Маэстро любит озадачивать нас подобными ходами. Жизнями клиентов Он рискует без колебания. Были случаи, когда Маэстро, Выстраивая перспективное будущее молодому клиенту, подвергал его невыносимому родительскому гнету, а порой и инициировал этот гнет. Мне кажется, Он считает это своего рода эмоциональной закалкой в расчете на неизбежно грядущие кризисные ситуации.

Естественно, столь рискованный метод может в дальнейшем обернуться душевной нестабильностью. Имплантируя глубочайшее унижение в душу гордому клиенту, мы стремимся на будущее переплавить это страдание в силу. Но такое столь же трудно, как превратить завзятого труса в отчаянного храбреца. Однако, если нам это удается, если психические бездны, разверзающиеся перед без пяти минут самоубийцей, превращаются в вулканически-цельную скалу эго, колоссальный риск, на который мы идем, оправдывается. Пережитое унижение оборачивается волей и властью унижать других. Власть эта имеет бесовскую природу, и обрести ее поэтому нелегко. Тем не менее мне ни в коем случае не хочется впадать в какие бы то ни было преувеличения. Ади на данном этапе отнюдь не чувствовал, будто его загнали в угол. Он научился, причем довольно талантливо, перетягивать на свою сторону мать.

— Мама, — говорил он ей. — Папа вечно смотрит на меня так, словно я в чем-то провинился.

Она это знала. Свист мужа терзал слух и ей самой.

— Ади, никогда не говори, что твой отец не прав.

— А что, если он не прав?

— Это он не нарочно. Просто иной раз ошибается.

— А что, если он очень не прав?

— Все переменится к лучшему. — Клара кивнула. Она и сама не знала, верит ли в то, что собирается произнести, но все равно сказала это: — Он хороший отец. Хороший отец всегда понимает, рано это произойдет или поздно, что он что-то сделал не так. — Она вновь кивнула, как бы понуждая себя поверить в собственную правоту. — Наступает мгновение, когда отец осознает, что даже ему суждено порой ошибаться. — Она поднесла руки к лицу мальчика. Щеки у него пылали. — Да, он прислушивается к собственным словам и понимает, что они звучат как-то не так. И начинает вести себя по-другому.

— Это правда?

— Святая правда! Начинает вести себя совершенно по-другому. — Она произнесла это с такой уверенностью, будто нечто в этом роде уже имело место в прошлом. — По-другому, — сказала она в третий раз, — и тогда уж он говорит правильные вещи. Да и сейчас, дело развивается в нужном направлении. Потому что он уже ведет себя немножко по-другому. А знаешь почему?

— Нет, не знаю.

— Потому что ты способен внушить себе, что никогда его не рассердишь. Ты не рассердишь его, потому что он твой отец.

Она обняла Ади за талию и посмотрела ему прямо в глаза Клара первой в семье (и по-прежнему единственной) поняла, что с Ади можно разговаривать так, словно ему уже десять лет, а то и все двенадцать.

— Да, в доме никто не должен ни на кого сердиться, в доме должен быть мир. Поэтому никогда ни в чем не обвиняй отца. От этого он может почувствовать себя самую чуточку weiblich[16]. А он ни в коем случае не хочет чувствовать себя слабым. От него нельзя ждать, чтобы он хоть в чем-то признал собственную слабину.

И тут она начала говорить о die Ehrfurcht[17]. О том, что нужно чтить и страшиться. Именно эти слова употребляла ее мать, рассуждая об Иоганне Пёльцле. Конечно, фермер он хоть и старательный, но никудышный, и это ни для кого не секрет (сказала она это Кларе, разумеется, не так прямо, но сказала-таки), и все же к мужу нужно относиться с благоговением, как если бы он был важным и преуспевающим человеком.

— И вот что я тебе скажу, а я сама это слышала от собственной матери. Слово отца — закон для всей семьи.

Клара произнесла это столь торжественно, что мальчик почувствовал, как на него нисходит нечто вроде благодати. Да, когда-нибудь он сам тоже обзаведется семьей и все ее члены будут обязаны чтить его и страшиться. В этот миг ему страшно захотелось пи-пи. (В те годы с ним такое бывало всегда, стоило ему задуматься над чем-нибудь серьезным и, безусловно, применительно к нему самому, оптимистическим.) В разгар материнской речи он едва не описался, но этого не произошло — он перетерпел, чтобы в будущем получить законно причитающуюся ему долю благоговения.

— Да, — сказала она сыну, — слово отца должно быть законом. Правильное оно или неправильное, а перечить этому слову все равно нельзя. Отца нужно слушаться. Для блага семьи. Прав он или не прав, это не обсуждается. Отец прав всегда. Иначе сплошное расстройство. — Теперь она заговорила об Алоисе-младшем: — А вот у него благоговения не было. Пообещай мне, что про тебя никто не сможет сказать такого. Потому что ты теперь старший из детей. Ты важный маленький человечек. А тот, кого ты привык считать старшим братом, теперь, считай, умер.

Ади страшно вспотел. И это тоже было чем-то вроде проявления благодати. Чтобы подчеркнуть важность момента и испытываемого им в этот момент чувства, я вошел к нему в сознание на достаточно долгое время и подсказал: «Твоя мать права. Ты теперь старший из детей. Младшие обязаны чтить тебя и страшиться».

Ади понял меня, а ночью я провозился с ним до тех пор, пока не превратил эту концепцию в одну из столбовых дорог сознания, в одну из магистралей, на которые приходится основной поток мыслей. Из ночи в ночь я затем внушал ему, что Алоис-младший изгнан из семьи раз и навсегда.

Алоис-старший изрядно подсобил мне. В декабре он переписал завещание. Теперь в случае его смерти сыну Алоису должен был достаться лишь неотчуждаемый (как велит закон) минимум. «Чем меньше, тем лучше», — подытожил он. А поскольку составление нового завещание разбередило в нем ностальгию по чисто чиновничьему бюрократизму, то в конце завещания Алоис сделал следующую приписку: «Составлено в полном осознании ответственности подобного решения со стороны отца. За долгие годы службы главным инспектором таможни Его Императорского Величества я проникся мыслью о том, что к столь тяжелым решениям нужно подходить со всей серьезностью».

Закончив новое завещание, Алоис свистнул Ади, а когда тот примчался, зачитал ему вслух отдельные параграфы.

Решение Алоиса написать новое завещание было принято после того, как он узнал, что ему удастся продать ферму. Покупателя порекомендовал господин Ростенмайер, неизменный добрый советчик Клары.

— Дорогая госпожа Гитлер, — сказал он ей, — покупатель на вашу ферму найдется по одной-единственной причине: она очень красивая. И разве не потому же купил ее некогда ваш супруг?

— Не скажу, что это не соответствует действительности, — ответила Клара. (Столь велеречивая фраза, на ее взгляд, означала, что она с лавочником флиртует.)

— Вот и хорошо, что вы это понимаете. Мне кажется, вам удастся продать ферму людям, разбирающимся в сельском хозяйстве

еще меньше вашего, но… — он важно поднял палец, — более обеспеченным, не правда ли? Значит, вам предстоит набраться терпения. Кто-нибудь из этих преуспевающих господ рано или поздно объявится. И как только это произойдет, соблаговолите направить его ко мне. А я уж ради вас постараюсь. Я найду верные ответы на все вопросы, которые он задаст.

Богатый приезжий вскоре объявился; и дом, и земля ему приглянулись; а с тяготами земледелия он был знаком еще в меньшей мере, чем хозяин; так что сделка состоялась. Особой выгоды извлечь не удалось, но и убытков Алоис вопреки собственным опасениям не понес. Заключение договора о купле-продаже даже помогло ему: теперь он полностью простился с мечтой о том, чтобы провести остаток дней в деревне, простился в той же мере, как и с надеждой на то, что он сможет когда-нибудь гордиться старшим сыном. Теперь эти надежды следовало возложить на Ади. Далеко не такой яркий и не такой здоровый, как Алоис-младший, далеко не такой красивый, но, не исключено, столь же умный, а главное, в отличие от старшего единокровного брата, послушный. Совершенно определенно послушный. Подзывать его свистом превратилось в удовольствие. Он мчится к тебе как угорелый.

Однако же в сердце у Алоиса-старшего хранилось нечто вроде старой фотографии. Выпадали поздние вечера, когда он сидел на дубовой скамье и размышлял о «лангстротте», который некогда смастерил самолично. Он похлопывал по сиденью словно бы затем, чтобы воскресить в памяти звук удара по доскам крепко сколоченного улья, удара не страшного, но внушительного, не зря же под ним сразу начинали колобродить пчелы.

Но все это осталось далеко в прошлом. История (для тех, кто живет так долго, как я) — штука вообще-то не слишком привлекательная. И, строго говоря, представляет собой сплошную ложь. Вообще-то это единственная причина, по которой я рекомендую нашим волонтерам становиться бесами. Нам столько всего известно о том, как происходит на самом деле всё, что происходит. От такого богатства за здорово живешь не откажешься. Но как раз поэтому и не представляется столь уж невероятным тот факт, что я решил предать огласке свои взаимоотношения с Маэстро. Может быть, извращенность нашей бесовской породы далеко не чужда смехотворной природе человеческой, заставляющей каждого из вас в муках прокладывать себе дорогу в жизнь между калом и мочою — с тем чтобы много позже ночами мечтать о судьбе возвышенной и благородной.