Лесной замок

Книга восьмая КОРОНАЦИЯ НИКОЛАЯ II

Если я и готов прервать повествование вставным эпизодом, связанным с моей поездкой в Россию, то вынужден напомнить читателю, что являюсь не последним персонажем в этой пьесе. Поскольку мне суждено оставаться вожатым Адольфа Гитлера еще долгие десятилетия, дальнейшее развитие его личности будет в существенной мере зависеть от моего личного становления; и могу поклясться, что восемь месяцев, прожитых мною в России с конца 1895 года по начало лета 1896-го, внесли свою лепту в мое творческое самораскрытие в качестве далеко не второстепенного сотрудника Службы Сатаны. Приобретя бесценный русский опыт, я впоследствии научился предвидеть окончательный исход тех или иных крупномасштабных событий, а ведь подобная интуиция, как правило, бывает присуща лишь самым главным бесам. Наверное, излишне добавлять, что в 1930-е годы аналогичные способности сумел развить в себе и сам Гитлер. Хорошенько приглядевшись за восемь месяцев к российским великим князьям, я смог в дальнейшем понять и немецких олигархов. И те и другие бывают подчас куда могущественнее, чем формальные носители верховной власти, но точно так же страдают нарциссизмом; и таланты Адольфа, раскрывшись полностью, не раз позволяли ему сыграть на присущем подобным людям тщеславии.

Я также научился манипулировать народной волей. Или, вернее, слепой волей масс. Грамотно спровоцированная толпа легко впадает в безумие. Надо ли говорить, как пригодилось это впоследствии Адольфу?

Узнал я многое и о силе Господней, а главное, о Его всевозрастающей слабости. В 1942 году, когда встал вопрос о пуске газовых камер в концлагерях, даже в СС заколебались, сам Гиммлер пришел в легкое замешательство, но только не Адольф. У Бога не хватит сил покарать его — так он считал.

И если я вас не убедил, если вы все еще готовы воскликнуть: «Лучше уж я почитаю о том, что происходило в Хафельде!», я отвечу: «Как вам угодно». Просто пропустите книгу восьмую и перейдите сразу к девятой. Повествование об Адольфе Гитлере будет продолжено там.

Погожим весенним днем, когда Клара испытывала такое счастье, гуляя с Паулой на руках по цветущему лугу, состоялась коронация Николая II. Совпал не только день, но и час, да и погода в Москве тоже стояла отличная. Такая благодать воцарилась и во всей Европе, поэтому июньские дни, когда я уже возвратился в Хафельд, и события, связанные с коронацией и ее ближайшими последствиями, навсегда слились в моей памяти с чуть ли не круглосуточным сиянием солнца в безоблачном небе.

Как уже было отмечено, именно я подсказал Маэстро, что первоначально запланированная нами атака в ходе самой церемонии лишена шансов на успех. Разумеется, мы могли инициировать множество примечательных инцидентов. Нигде во всей Европе у нас не было столько секретных сотрудников и клиентов, как в России. И часть из них составляли особы весьма высокопоставленные. В нашем распоряжении имелись великий князь (причем не один) и великая княгиня (супруга великого князя) царской крови. Мы внедрились в охранку. В ее рядах у нас водилось куда больше агентов, чем у Наглых. К нашим услугам были прикормленные министры, которые, как известно, ничем не отличаются от прикормленных псов. Мы располагали преданными людьми во всех королевских домах Европы, не говоря уж об аристократических кругах и/или генералитете. Нувориши раздвигали перед нами ноги, как получившие плату вперед девки. Олигархи были для нас особо ценимой и пестуемой клиентурой. Мы обзавелись своими людьми среди анархистов, нигилистов и террористов. Обладая такими, как в нынешние времена принято говорить, акторами, мы понимали, что, если решим не постоять за ценой, сможем устроить грандиозное безобразие прямо в день коронации.

Тем не менее я был против такой авантюры. Наглые наверняка ждали нашей атаки в этот день, а значит, и потери могли оказаться тяжелыми. Вот почему я предложил приурочить наше наступление к так называемым народным гуляньям, которые должны были пройти четырьмя днями позже. Когда Маэстро принял мое предложение, наряду с радостью меня охватил и ужас: а что, если я ошибся? Или я уже проникся монументальностью всего происходящего в России? Никогда еще я не чувствовал столь сильного противодействия со стороны Б-на. Мне было совершенно ясно: Господу угодно, чтобы коронация прошла успешно. Именно это и предопределило мою экспертную оценку, не избавив, однако же, от ощущения навалившейся на меня страшной тяжести. Господу угодно, но чем объясняется Его бесконечно живое участие в коронации?

В предшествующие десятилетия Бог сделал инвестиции во множество русских людей и российских дел, во всем их разнообразии. Он уделил внимание монархистам и республиканцам, представителям высшей знати и революционерам, готовым принять жертвенную смерть ради того, чтобы свергнуть иго аристократов. К реализации своих замыслов Он привлек даже папу римского и весь Ватикан (впрочем, точно так же поступили и мы!). Он внимал и взывающим к свободе, и уповающим на сохранение самовластья. Маэстро однажды изволил выразиться так: «Нетрудно понять, как Он думает. А думает Он так: "Я могу в каждом отдельном случае ошибиться, но никогда не оставлю без внимания того, кто возьмет верх. И таким образом выясню, что срабатывает, а что — нет». В конце концов, ради чего предоставил Он мужчинам и женщинам свободу выбора? — добавил Маэстро. — Ясно, что Ему хочется понять, кого же на самом деле Он создал».

Маэстро, конечно, всегда рад пошутить, но что, если Бог решил, будто Его главной опорой должен отныне стать богопомазанный самодержец в тесном союзе с Русской православной церковью? И не ради этого ли Он споспешествует величественной церемонии, призванной спаять воедино Корону и Крест? Ведомый Им, молодой русский царь сможет, не исключено, обратить во благо беспредельную, пусть и хаотическую энергию, присущую русскому народу.

Честно говоря, такое решение было бы, мягко говоря, парадоксальным. Положиться на Россию, безмерно увязшую в коррупции? Нашпигованную несправедливостью? Именно такое поле для битвы мы бы избрали сами, будь на то наша воля. Несправедливость порождает ненависть, зависть и злобу, приходящие на смену любви. Ибо мало кто из мужчин и женщин не испытывает ощущения, будто с ним (с ней) изо дня в день обходятся на редкость несправедливо. По этой тропинке мы подбираемся к взрослым. Подкрадываемся к плачущему ребенку. Если бы несправедливость, чинимая по отношению к другим, воспринималась бы людьми столь же остро, как несправедливость по отношению к ним самим, наши старания пошли бы прахом.

Взвесив все это, я пришел к выводу, что дело, пожалуй, заключается в личности молодого человека, которому предстояло венчаться на царство. Не было ли в нем чего-нибудь? Я попросил, чтобы Маэстро позволил мне как можно тщательнее изучить Николая. «Сделай все, что в твоих силах!» — услышав этот ответ, я так до конца и не понял, подбадривают меня или, наоборот, одергивают.

Как я вскоре выяснил, подступиться к Ники (так его называли близкие, а семейство у них было немалочисленное: красавица мать-датчанка, вдовствующая императрица Мария, четверо великих князей, братьев покойного отца, императора Александра III, в дядьях плюс великое множество братьев, сестер, кузин и кузенов, не говоря уж о свояках; причем на первый взгляд все они были от наследника без ума) оказалось совсем не просто.

Да, далеко не просто. Никогда еще мне не встречался человек, так тщательно оберегаемый целыми ангельскими сонмами. Как правило, я могу подобрать отмычки к душе человека; благо у меня таких отмычек полный набор. Я бы назвал их особо чуткими органами восприятия. Скажем, наблюдая едва вошедшего человека из дальнего конца большой залы, я могу разгадать его характер по какой-нибудь складочке у крыльев носа или по крошечной ямке на мочке уха. Однако я не злоупотребляю своими способностями к чувственному восприятию. Жизнь существа сатанической природы превратилась бы просто в ад, будь мы обязаны в каждую конкретную минуту действовать на высшем из доступных лично нам уровней. Как правило, особо чуткие органы восприятия идут в ход, лишь когда о человеке нужно узнать много и сразу.

У меня не было возможности приблизиться к Ники: слишком много Наглых. А значит, вновь пришлось положиться на сведения, почерпнутые русскими бесами у лиц августейшей крови, служащих нашему делу в петербургских дворцах или в соборах и канцеляриях Московского Кремля. Им удалось снять копии с огромного количества писем и дневников. Могло сложиться впечатление, будто каждый представитель каждой европейской династии только тем и занят, что пишет письма родителям, детям, дядюшкам, тетушкам, двоюродным братьям и сестрам и, конечно, любовникам и любовницам. Кроме того, большинство вело дневники. Цесаревич, которому в ближайшее время предстояло стать Николаем II, с детства заносил ежедневные записи в изящный маленький альбом. Ко времени коронации он уже так сблизился с Алике (которая должна была превратиться в императрицу Александру), что буквально не расставался с нею. Во всех смыслах буквально: его дневник был не просто открыт для нее до последней буквы — ей дозволялось вносить туда собственные добавления.

Я был невольно восхищен. Эти двое молодых людей состояли в близком родстве с самыми могущественными европейскими монархами. Конечно, сама Алике была всего лишь герцогиней Гессенской, но ее мать Алиса доводилась родной дочерью (одной из трех) самой королеве Виктории. Алике было всего семь, когда умерла ее мать, но венценосная бабка часто приглашала ее к себе в Англию.

Имелся также Вильгельм II, которому позднее, в годы Первой мировой, предстояло стать ненавидимым едва ли не всем человечеством кайзером Вильгельмом. Он был сыном старшей дочери королевы Виктории, а значит, доводился Алике двоюродным братом. Принц Уэльский в Англии, позже ставший королем Георгом V, являлся двоюродным братом Ники. Со временем старший сын Георга должен был стать Эдуардом VIII, однако он отрекся от прав на трон, ради того чтобы жениться на Уоллис Симпсон. Эта пара, окруженная нашими агентами, проживет долгие десятилетия под именем герцога и герцогини Виндзор, а Б-н не озаботится тем, чтобы прислать им хотя бы одного-единственного ангела.

Если я перечисляю все эти фамильные узы, то только затем, чтобы подчеркнуть, какие великолепные династические корни были и у Алике, и у самого Ники. Должен добавить, что молодые люди были и влюблены друг в друга, а подобная любовь в династических браках встречается редко и, безусловно, должна рассматриваться как дополнительный бонус.

Свои сомнения были и у Маэстро. Он сказал мне: «Болван презентирует Себя как Всемогущее Воплощение Любви. Он есть Любовь, и те, кто любят Его, полны Любви, а Любовь сама по себе способна разрешить все встающие перед человечеством проблемы. Этими липкими, как слюна, речами Он не только вымазал три четверти населения планеты — Он ухитрился изгваздаться и сам. Никто не верит в Любовь так сильно, как сам Болван».

Может быть, этим и объяснялось тогдашнее нашествие (или массовое нисшествие) Наглых. Не вернулся ли Бог к собственным представлениям эпохи Средневековья, согласно которым институт абсолютной монархии служит улучшению нравов и гарантирует идеальное государственное устройство? Неужели Он и впрямь предположил, и предположил всерьез, что, если молодой красавец царь и молодая красавица царица беззаветно полюбят друг друга, искренне веруя при этом в Его бесконечную доброту, то тогда и Ему, Господу, можно будет решиться на совершенно отчаянный эксперимент? Который, в отличие от кое-каких иных Его начинаний, не кончится полным пшиком? В большинстве абсолютных монархий, существовавших ранее, дело до супружеской любви (не говоря уж о всеобщей) как-то не доходило.

Я почувствовал облегчение. Б-н был явно не в форме. Не в идеальной форме, это уж как минимум… Так ли оно было на самом деле или же я ошибался?

Вопрос в другом: можно ли исходить из предположения, что Господь состарился? Когда при случае я оказываюсь на берегу океана, мне всякий раз бывает трудно поверить в то, что Его мощь пошла на убыль. Аналогичные сомнения посещают меня при виде возделанного поля, горного ущелья, ослепительного заката или при звуках грома, сопровождающих мелькнувшую в небе молнию. Не говоря уж о таком чуде, как Божья роса.

Разумеется, может быть и так, что Он спроектировал все это целые вечности назад на пике своих креативных возможностей. В таком случае Ему наверняка не нравится тот факт, что Его сила постепенно иссякает, вследствие чего последнее по времени творение — человек — оказалось и наименее успешным. Но не смоет ли нас сейчас волнами новой дрожи старого божества? Эта пара — Ники и Алике — такая наивная, такая неподходящая для осуществления истинно широкомасштабного проекта! Будучи не в силах подобраться к ним физически, я тем не менее отчетливо улавливал сам тон их любви, их богобоязненности, их невинности. Я прочитал сотни писем и записок, которыми они обменялись. И если я сейчас кое-что из тогдашнего процитирую, то только затем, чтобы и вы смогли почувствовать, каковы они были.

В июне 1894 года, всего через два месяца после помолвки, Ники написал Алике — по-английски, потому что именно этим языком владели и тот, и другая:

Следует упомянуть, что я не без труда пересчитал восклицательные знаки. Разве это не свидетельствует об известном родстве между ангелами и бесами? Наблюдательный читатель наверняка уже отметил тот факт, что мне по вкусу подобная экзальтация как стилистический прием, завершающий высказывание. (Даже пустившись в лирическое отступление, надо, как минимум, делать вид, будто говоришь нечто важное!)

Четырьмя месяцами позже отец Ники смертельно заболел. Алике, с ее неизменной готовностью внести свою лепту в личный дневник Ники, вписала туда такие строки:

А вот выдержка из дневника Ники:

Позже мне удалось выяснить, что Ники вспоминал в эти минуты о том, как, когда он был еще ребенком, террорист подложил бомбу в железнодорожный вагон, в котором ехала царская семья, но в результате взрыва, снесшего у вагона крышу, никто не пострадал. Однако тут же возникла новая опасность: фрагменты крыши начали один за другим сыпаться на пассажиров. Александр III, человек исполинского роста и невероятной физической силы, всеми правдами и неправдами удерживал крышу от полного обрушения до тех пор, пока его жена с детьми не перешли в безопасное место. На такой подвиг способен только святой, заявила миниатюрная красавица императрица Мария.

Ники, пойдя ростом в мать, восхищался не только отцовской статью, но и мощью. В отрочестве он усиленно занимался бодибилдингом, который тогда назывался гимнастикой. Преуспел он также в конной выездке, не раз отличался на охоте и всем этим чрезвычайно гордился. Отпустил каштановые усики и бородку, но, в отличие от остальных Романовых, не выглядел подлинным силачом.

И впрямь, им вскоре пришлось закутать тело мертвого императора, чуть ли не как мумию. Руки и лицо Александра быстро почернели.

Ники женился на Алике всего через несколько дней после отцовских похорон: русскому царю не подобало оставаться неженатым. И хотя это произошло ровно за год до моего прибытия в Россию, я получил от своих агентов отчет о церемонии — настолько детальный, словно я и сам присутствовал на бракосочетании в Зимнем дворце вместе с десятью тысячами аристократов. И все мы стояли. Русские вроде бы верят в то, что богослужение непременно должно изнурять тело. Все три часа, пока звучали церковные песнопения, собравшаяся на церемонию знать не имела права даже присесть. Звучали хоралы, печальные, но величественные, как в сложившихся обстоятельствах и подобало. Могло показаться, будто перед тем, как провозгласить невесту императрицей, необходимо было в полном объеме прослушать предсмертные стенания самого Христа. Разумеется, все славили красоту, величавое достоинство новобрачной и в особенности грациозность, с которой она милостиво кивала, приветствуя каждого, кого ей представляли. Наши бесы, далекие от великодушия, доложили, что новая русская царица, раскланиваясь с гостями, напомнила им клюющего голубя.

В Царском Селе Ники записал в дневник:

Алике добавила:

И на следующий день:

Меня заинтриговала ее уверенность в том, что в вечности их пропишут по одному и тому же адресу. Редко попадались мне новобрачные, настолько увлеченные самим процессом. Причем Ники было двадцать шесть и у него имелся кое-какой любовный опыт. Поскольку Алике вступила в брак девственницей, я склонен был рассматривать ее приписки как несколько натужную демонстрацию собственной влюбленности.

Более того, я не был до конца уверен и в чувствах Ники. Каждый раз, когда ему случалось проезжать мимо какого-нибудь красивого леса, он поневоле вспоминал о том, что вся эта красота принадлежит ему. Потому что он был избран Богом. И не воспринимал ли он саму любовь как головокружительный подъем по отвесной скале, при котором приходится карабкаться все выше и выше только затем, чтобы сохранить равновесие и не рухнуть в бездну?

И все же мне было никак не избавиться от роковых вопросов. Я понимал, что Бог, благословив их брак, соизволил одарить их восторгами плоти. Но мог ли я знать это наверняка? В моем распоряжении были только письменные свидетельства их любви плюс естественное предположение, согласно которому Господь, избрав земного царя, должен оделить его силой и мудростью — с оглядкой на ресурсы Маэстро, тоже, понятно, отнюдь не пренебрежимо малые.

С другой стороны, следовало задаться вопросом, насколько хорошо подготовил Господь этого молодого человека к высокой миссии. Потому что царский двор совершенно определенно к ней Ники не подготовил. Все исходили из естественного предположения, что Александр III процарствует еще долгие десятилетия, а значит, Ники, скорее всего, будет суждено в наследных принцах состариться.

Перед произнесением этой речи он уединился с великими князьями. Они заверили его в том, что он должен во всем следовать примеру отца. «Ники, тебе надо быть самодержцем!» Его дедушку, Александра II, убили. Его отец едва не пал жертвой покушения в железнодорожном вагоне. А ему предстояло провозгласить незыблемость самодержавия.

Из речи Ники:

Вопреки подобным заверениям в собственной безграничной мощи Ники тяготился официальными обязанностями. Он постоянно жаловался на то, что не может проводить наедине с Алике столько времени, сколько ему хотелось бы.

На исходе первой зимы их супружества у Алике появились, однако же, кое-какие симптомы. На это мы и рассчитывали. Симптомы — наш фирменный товар. Инвестиции в женщин викторианской эпохи не были легкой задачей, однако нам неизменно удавалось запустить какого-нибудь бесенка под неприступный корсет женской добродетели. Достаточно было привнести в их помыслы одну-другую сочную до пахучести краску. И вскоре после этого начинались симптомы.

Продолжающиеся головные боли! Достигнув той степени, когда называются мигренью, они свидетельствуют о выраженном желании совершить убийство. Конечно, я не думал, будто Алике испытывает подобные чувства по отношению к мужу, но вот насчет свекрови определенные подозрения у меня имелись. Императрица Мария обожала своего мужа-исполина по великому множеству причин, одной из которых был тот факт, что при нем она оставалась действующей императрицей, тогда как теперь должна была превратиться во вдовствующую. Взаимная антипатия нарастала.

Правда, к июню головные боли преследовали Алике уже не так отчаянно. К тому же она забеременела. Я подозреваю, что нажим на нее со стороны императрицы Марии в связи с этим несколько поутих. В дневник Ники за 10 июня Алике вписала такие строки:

Дело происходит в июне, а ребенку предстоит появиться на свет только, в ноябре. Не намекает ли Алике на то, что муженек и женушка должны воздерживаться от любых контактов ниже пояса до самых родов?

Я не продвигался вперед в деле общего понимания ситуации. Никто из нас не хотел признаться в этом самому себе (и уж подавно — нашему Маэстро), но столь близкое присутствие подлинной любви лишало наш анализ всегдашней ясности. Мы с легкостью проникаем в неистинную любовь во всех ее аспектах, мы великие мастера превращать сентиментальные ахи и охи во властный голос похоти. Разумеется, в отдельных случаях Бог решает наделить похотью и Его избранников, и тогда она называется страстью, причем страстью божественной, страсть испытывает порой и сам Господь, так что все это далеко не однозначно.

Наше соревнование весьма примечательно. У ангелов есть что предложить людям в этом смысле, но и мы, в свою очередь, не остаемся в долгу, особенно превосходя Наглых в деле любовной импровизации. Однако нашим делам не хватает истинной доброкачественности, что я и признаю, пусть и нехотя; но ведь без такого признания весь мой рассказ потерял бы малейший смысл. Дело в том, что я знаю о любви всё, но не знаю самой любви. Вы не представляете, как мне не хочется делать такое признание. Увы, оно чистосердечно. Я ничего не помню о том, всегда ли был человеком или, напротив, духом, и только духом, но одно смею утверждать со всей определенностью: я никогда не знал любви. Я могу сколько угодно рассуждать о ее свойствах и признаках, о тенденциях и дилеммах, о любовных разочарованиях; я в силах перечислить большинство причин ее возникновения и исчезновения; я умею провоцировать ревность, сомнения, даже временное отвращение к объекту любви; я прочитаю вам о любви самую исчерпывающую лекцию; однако в моих энциклопедических познаниях по данной теме имеется пробел: я не знаю, как отличить подлинную любовь от эрзаца.

Поймите поэтому, в какое смятение повергала меня Алике. Я понимал, что Ники нуждается в любви точно так же, как люди в целом нуждаются в пище и питье. Но что насчет Алике? Не могла ли ее любовная истерия оказаться всего лишь плодом самовнушения? Я, мол, пылаю от страсти, таю от наслаждения и обожаю мужа.

Рассматривая вышеприведенную фразу об эвентуальных страданиях маленького человечка, я пришел кое к какому выводу. Она действительно объявила временный мораторий на секс. Совершая предрассветные рейды, я не раз наблюдал, с каким удовольствием занимаются любовью женщины на восьмом и даже на девятом месяце беременности. Разумеется, призывы к воздержанию могли иметь и другую причину. Алике, в конце концов, готовилась произвести на свет будущего царя, и опасность повредить голову будущему венценосцу… но нет! С сексом решено было погодить до ноября, а произошло это уже в июне! Согласно моей гипотезе Алике поначалу изо всех сил старалась имитировать страсть, подобающую первому — судьбоносному, как ей представлялось, — периоду супружества, но теперь, когда законный наследник (и, как предполагалось, престолонаследник) был уже зачат, решила дать себе возможность отдохнуть и расслабиться. Да, мы не будем заниматься этим, «чтобы не пострадало другое маленькое существо».

Алике была не просто беременна. У нее вырос чудовищный живот. Романовы с трепетом ожидали рождения маленького богатыря цесаревича.

Однако, будучи истинными аристократами, не выказали ни малейшего разочарования, когда супруга Николая II разрешилась от бремени без малого пятикилограммовой девочкой.

По меньшей мере, для Ники это не имело особенного значения, главное, что жива-здорова была сама Алике!

Двумя днями позже Ники с восхищением пишет о впервые открывшихся ему очаровательных аспектах кормления грудью:

Меня это не удивило. Мало кто из нас умеет считаться с чувствами плода, находящегося в материнской утробе. Меж тем в три последних месяца перед родами плод транслирует свои переживания через сны, которые снятся будущей матери. Поэтому нам известно, что большинство новорожденных, впервые явившись на свет, уже испытывает стойкую симпатию или антипатию к той, что дала им жизнь и вместе с тем столько времени продержала в темнице. И кстати, по той же причине мать впадает в отчаяние, если собственное дитя отказывается брать у нее грудь.

Тем не менее эти две молодые женщины — кормилица и императрица — делали всё от них зависящее, чтобы не докапываться до истины. И сам Ники тоже. Как мне представляется, он не без удовольствия решил, что настолько крупная, что она не казалась ему новорожденной, Ольга, повинуясь здоровому инстинкту, предпочитает материнскому молоко здоровой русской крестьянки. Я же, будучи отъявленным циником, полагаю, что обеим женщинам — при всех их кардинальных различиях — пришлась по вкусу эта неожиданно открытая (хотя и обставленная всевозможными предрассудками) телесная связь.

В любом случае, менее чем через полгода половая жизнь супругов возобновилась.

Ники так великодушно отнесся к тому, что вместо наследника престола Алике подарила ему девочку, что и сама императрица, к собственному изумлению и восторгу, начала чувствовать «стремительное сердцебиение» в минуты, когда он был с нею, и это произошло впервые, или, по меньшей мере, мне кажется, что впервые. Кроме того, телесные взаимоотношения меняются и мутируют. Скажем, Ольга смирилась с материнским молоком и теперь брала у Алике грудь, даже в те мгновения, когда та пила утренний кофий с императором.

Главное же внимание мы по-прежнему уделяли предстоящей коронации. Предстоящей и уже близящейся. Уместно добавить, что всех присутствующих на месте события бесов охватил восторг вдохновения пополам с ужасом ожидания. Когда беснуется простая толпа, это одно дело, а когда великое множество народа, собравшееся на грандиозную церемонию, понятно, совершенно другое.

Коронация должна была пройти в Москве 4 мая, и весь город украсили двумя гигантскими вензелями — «Н» (Николай) и «А» (Александра). Для зрителей предполагалось воздвигнуть трибуны и смотровые площадки; были предусмотрены также фальшивые фасады — огромные вывески, призванные скрыть от взора на царском пути самые безобразные городские строения. Москву захлестнула волна пришлого люда, в том числе и заморского. Москвичи, живущие в домах, мимо которых пролегал царский путь, сдавали «смотровые помещения» любопытствующим. Место у окна, выходящего на улицу, стоило — на время от рассвета до заката — двести рублей. Извозчика можно было нанять только на месяц, и это влетало уже в тысячу двести. И бесполезно было спорить, доказывая, что извозчик нужен лишь на неделю или что за такие деньги можно купить дюжину хороших лошадей. Даже скромное место далеко не в первом ряду на сколоченной наспех трибуне стоило от десяти до пятнадцати рублей, и жаловаться на это было некому. А за отдельный балкон просили все пятьсот.

Нелегко было и поселиться в гостинице. Власти заранее забронировали целые этажи для иностранных гостей королевской крови, представителей дипломатического корпуса, вельможных особ, знаменитых писателей и художников, банкиров, магнатов и олигархов. Французы, преисполненные решимости произвести впечатление главных и самых надежных союзников русского царизма, пошли на расходы в размере двухсот тысяч рублей. Главными союзниками еще совсем недавно были немцы, а сейчас их дипломаты сняли в окрестностях Москвы дворцового типа усадьбу всего за семь тысяч, причем наметили устроить там даже не бал, а всего лишь музыкальный вечер. Возможно, немцы рассчитывали на непогоду, однако тут они просчитались. Открытие торжеств прошло 9 мая под безоблачным небом.

Военный парад не должен был уступать самым величественным образцам прошлого. Ники с Алике предстояло въехать в Кремль через Спасские ворота, предварительно проделав путь примерно в десять километров из временной резиденции в Петровском замке. Поскольку никто не делал тайны из того, что этому событию предстояло затмить знаменитый въезд Людовика XIV в Реймс в 1654 году, процессия должна была продемонстрировать всему миру воистину безграничные возможности Российской империи. Первыми ехали казаки в алых мундирах с серебряными эполетами, синих штанах и черных сапогах для верховой езды; следом — азиатские князьки из регионов с непроизносимыми названиями в одеждах, каких испокон веков не видывали в Европе; сама эта экзотика властно напоминала о том, сколько далеких варварских земель завоевали русские за последние несколько столетий.

За азиатскими князьками ехал главный церемониймейстер коронации в сопровождении двенадцати высших сановников, двадцати пяти камергеров, членов суда и Государственного совета, а уж за этой высшей знатью — полки императорской конной гвардии.

Чуть ли не в самом начале процессии ехал сам Ники, родившийся, как перешептывались в многотысячных толпах, 6 мая, то есть в день св. Иова, один из самых скорбных дней в православном календаре. Никому не хотелось бы повторить судьбу этого многострадального святого.

Знал о дурной примете и сам царевич. В первые недели помолвки он счел своим долгом предостеречь Алике, а та возразила, заметив, что ее долг — во всех злоключениях быть с ним рядом. Их взаимное согласие позволит преодолеть и это зловещее предзнаменование. Таково испытание, ниспосланное им Господом. Так она это восприняла. Богу угодно, чтобы они любили друг друга столь пылко, что им не придется страдать, подобно Иову, особенно если они возлюбят Господа еще сильнее, чем сей великомученик.

Все это я узнал в день, когда они прибыли в Кремль. Мне наконец-то удалось проникнуть в сознание Ники, окруженного таким ангельским сонмом, видеть какой в хранителях у одного-единственного человека мне еще не случалось. И все же в этот день, когда он торжественно проехал десять километров от Петровского замка до Спасских ворот Кремля верхом на белой английской кобыле, я получил доступ к его мыслям. Доступ, увы, не слишком удобный, но, так или иначе, это была щель в практически неприступной стене. Слава Маэстро! За десять лет до этого, когда цесаревичу было всего восемнадцать и он числился кадетом, ему довелось провести несколько веселых вечерков с одной из наших бесовок. Она предстала перед ним в образе проститутки-цыганки. И, поскольку Наглые опекали его тогда еще далеко не столь плотно, Маэстро удалось проторить узкую, но надежную тропинку в глубь его сознания.

Сейчас, будучи избран ступить на эту с таким трудом проложенную стезю, я проник в мысли Ники, когда он, уже в непосредственной близости от Кремля, выехал на Тверскую.

Меня поджидали сюрпризы. Ники вспоминал те годы, когда он, такой молодой, служил в чине полковника в собственной лейб-гвардии, и на какой-то миг (не больше) ему подумалось, что он был бы счастливее, останься он навсегда в этом подобающем ему ранге. Во всяком случае, ликующие кличи гвардейцев его сегодня пугали.

Мысли Николая приобрели сексуальный оттенок. Та давнишняя шлюха-цыганка, та бесовка до сих пор не давала ему покоя. Каждое приветствие толп звучало ее любовным понуканием и отзывалось дрожью в паху. Английская кобыла, такая белая, такая красивая, почувствовала волнение, овладевшее седоком, и сменила аллюр. Загарцевала, чуть ли не встала на дыбы!

Однако всего через какую-то минуту и лошадь, и всадник успокоились и даже приуныли. Ники, в конце концов, родился в день святого великомученика Иова! Интересно, что именно запланировал для него Господь?

Как приуныл, так и вновь приободрился. Я едва поспевал за перепадами его настроения. Мысли Ники шли вперемежку и вперемешку, по ним то и дело прокатывались волны всеобщего ликования; торжественный момент мешал даже самым горьким предчувствиям задержаться дольше, чем на мгновение. Дома вдоль по Тверской скрывались за фальшивыми фасадами. Москва в это утро походила на даму, кажущуюся на старости лет красавицей, какой она никогда не была ни в молодости, ни в зрелом возрасте; все сверкало; Ники поневоле, но с удовольствием вспомнил о том, как однажды отличился на охоте и сам Александр III похвалил его за смекалку и смелость. Ники тогда покраснел (отец хвалил его крайне редко) и поспешил переложить основную часть успеха на своих гончих псов. В ответ на что император заметил: «О мужчине можно судить по его гончим псам».

Что ж, пусть и сам Господь рассматривает его, Ники, как самого преданного из Своих псов. В чем, в чем, а в животных Ники разбирался. Осушая чашу с кровью только что подстреленного оленя и еще слыша эхо последнего меткого выстрела, Ники почти всегда чувствовал близость к Создателю. Олень, существо внешне столь прекрасное, только что лишился жизни. Почему? Ради кого? Ники отвечал на это незатейливо, хотя и глубокомысленно. Смерть красивого животного позволяет наладить взаимопонимание между Богом и человеком. Потому что сам Бог даровал человеку право лишать жизни эти головокружительно прекрасные существа. Сейчас Ники вспомнил кощунственную мысль, пришедшую ему в голову, когда он впервые в жизни осушил чашу с оленьей кровью. «Эта кровь так чиста на вкус, что наверняка подобна Христовой». Давнишнее святотатство заставило его вздрогнуть. И подумать об обязательствах, которые он теперь на себя возлагает. Пусть он чувствует близость к Господу, пусть он чувствует близость к красивым животным, с нынешних пор вокруг него неизменно будут министры, они не дадут ему покоя, они из кожи вон вылезут, чтобы так или иначе его использовать. Лояльность же министров целиком и полностью зависит от открывающейся перед ними перспективы служебного роста. И все они нечисты на руку. И, якобы строя планы всеобщего преуспеяния, неизменно ищут собственной выгоды.

Он сможет противостоять им, сказал он себе сейчас. Отец завещал ему триаду священных ценностей: Честь, Традиция и Служение[13]. Но для того чтобы соблюсти эти краеугольные принципы, от него потребуется неиссякающая сила. В противном случае Честь может обернуться бесчестьем, Традиция — косностью, а Служение — праздностью. И не тот он человек, чтобы разбираться в хитросплетениях дворцовых интриг. Бороться с министрами — все равно что кубарем скатываться по лестнице. Тогда как сочувствовать прекрасному животному, даже убивая его, — вот истинная отрада!

В этот миг белая кобыла встала на дыбы. Может быть, и она почуяла запах оленьей крови? В толпе послышались крики ужаса. Лошадь стояла на одних только задних ногах. Но тут же публика разразилась бурными аплодисментами. На тротуарах, у окон, на балконах и даже на крышах по всей Тверской десятки тысяч свидетелей инцидента устроили цесаревичу истинную овацию. Ники с завидным изяществом удержался в седле и окоротил лошадь. Рукоплескания, прокатившись по улице, донеслись до Спасских ворот Кремля. Другие десятки тысяч, стоя ближе к Кремлю и не видя случившегося, а значит, не зная, почему рукоплещут в начале и середине улицы, тоже принялись бить в ладоши. Ники просиял от радости.

И тут же вновь нахмурился, вспомнив о тяжести ожидающего его бремени. Ему предстояло иметь дело с министрами, которые никогда не смогут относиться к нему с надлежащим почтением. Потому что перед глазами у них будет вечно стоять его батюшка, а сын (Ники понимал это) не ровня отцу. И уныние овладело им с новой силой.

Через пять дней его помажут на царствие и обременят обязанностями. Министры постараются навязать ему собственные взгляды и планы. И преуспеют в этом, ведь они знают куда больше, чем он. Даже это торжественное шествие было придумано не им самим, а министрами. Именно они подсказали ему, что торжественный и неторопливый въезд в Кремль станет для него триумфальным началом в глазах у всего человечества. Поэтому и военный парад непременно должен растянуться на версты. Исключительно важно, чтобы люди получили возможность увидеть своего государя на всем протяжении пути из Петровского замка. Но, чтобы публика, увидев и проводив взглядами проезжающего в начале процессии цесаревича, не начала расходиться, императрица-мать и Алике в двух золотых каретах должны были замыкать шествие. Подобный порядок следования, настаивали министры, самым выразительным образом подчеркнет широкую до необъятности амплитуду отечественного самодержавия.

Алике, однако же, захотелось быть поближе к Ники. Он попробовал было объяснить ей, что именно задумали министры, а она в ответ лишь поджала губы. Одно дело чувствовать себя преданным псом Господним, и совсем другое — питать едва ли не те же чувства к собственной жене. Животное, гордящееся собственной смелостью, не должно превращаться в прирученного и поэтому безропотно послушного зверька хотя бы на глазах у своей самки.

В промежутке между началом торжеств 9 мая и самой коронацией, назначенной на 14 мая, Ники и Алике предстояло провести целый ряд официальных приемов, выказывая истинно русское гостеприимство множеству высокопоставленных лиц как из России, так и из-за рубежа. Способность (по необходимости) без видимого напряжения или усталости благожелательно принимать нескончаемую череду гостей входит в число качеств, которыми должен быть наделен монарх. Позднее Ники с улыбкой жаловался жене и матери на то, что ему изрядно натерли щеки нафабренными усами бессчетные охотники облобызать своего будущего самодержца.

Тринадцатого мая в тронный зал Кремля вынесли священные хоругви, и Ники испытал самое настоящее волнение. С церемониями он к этому времени уже освоился, но теперь ему начало казаться, будто его поджидает сущий ад. Ему хотелось, чтобы все прошло без сучка без задоринки. Ибо 14 мая он воспринимал в некотором смысле как дату своего избавления. Закончится этот день, и из действующего царя он превратится в царя, помазанного на царствие. И со всеми хлопотами будет наконец покончено — если не случится какой-нибудь накладки.

Мне кажется, он понимал: что-то против него затевается. Но даже инстинктивно не чувствовал, когда именно должно разразиться несчастье. Каждый день, начиная с 10-го числа и по 13-е включительно, казался ему проникнутым смертельной опасностью.

В подобных ожиданиях он был далеко не одинок. Русские верят в то, что ничто хорошее не может длиться долго; скажем, многие были убеждены, что погода в день коронации непременно должна испортиться. Однако 14 мая Москву с самого утра залил яркий солнечный свет. Мрачные прогнозы пока не оправдывались. Женщины, еще накануне вечером безошибочно предсказывавшие ливень, глядя в безоблачное небо, все равно запасались на длительную прогулку дождевыми зонтиками. Об Алике они говорили: «Она вышла к нам из-за гроба», потому что жена Ники перешла в православие сразу же после кончины венценосного свекра, Александра III. Однако хорошая погода внушала кое-кому и оптимизм. Многие высказывались, например, так: «Столетие заканчивается. И, может быть, в новом, двадцатом веке все будет по-другому. Да снизойдут на нас чудеса истинной красоты и покоя!»

Я не могу рассказать в подробностях о самой коронации, потому что Маэстро не включил меня в число бесов, непосредственно в ней задействованных. Я не протестовал. Простейший путь попасть к Нему в длительный фавор заключатся в беспрекословном и бездумном подчинении Его воле. Кроме того, Он даже сказал мне — с такой откровенностью, словно я вошел уже в Его ближний круг: «В общем грандиозном раскладе эта коронация окажется не более чем незначительным эпизодом. Так что фактически ты ничего не потеряешь».

Я не присутствовал, следовательно, ни в одном из трех кремлевских соборов: ни в Успенском, ни в Благовещенском, ни в соборе Михаила Архангела, но мне не раз и не два докладывали о тщательно замалчиваемом скандале, который разыгрался в Успении.

Вскоре после того как царь с царицей взошли на трон, цепь ордена Св. Андрея Первозванного порвалась как раз в тот миг, когда Ники преклонил голову, чтобы этот орден на него надели. С оглядкой на то, какое количество Наглых присутствовало на церемонии, не свидетельствует ли это о том, что и мы кое-что умеем? Или на то была воля случая?

В таких вопросах чрезвычайно трудно разобраться до конца: как-никак взаимоотношения Маэстро с Б-м представляют собой самый настоящий лабиринт. Я могу составить длиннющий перечень обоюдных уступок, жестокостей, хитростей и уловок. Так что эта русская церемония, подкрепленная таким количеством святых мощей, чудотворных (и нет) икон, не говоря уж о неотъемлемых атрибутах самодержавия: цепи, кресте, короне, скипетре и державе, наводит на непростые размышления. Добавьте сам царский трон, осыпанный благословениями и проклятиями, тот самый трон, на который в 1613 году воссел государь Михаил Федорович. Разумеется, религиозные фанатики верят в то, что сама по себе коронация придает царю чуть ли не божественную мощь, автоматически проникающую ему в сердце, плоть и кровь. Но я бы рискнул предположить, что далеко не вся магическая сила, достающаяся монарху после миропомазания, непосредственно восходит к Б-ну. Маэстро гордится тем, как лихо рассовывает Свою контрабанду по вагонам, наполненным легальными грузами.

Мы, впрочем, довольно поощрительно относились к чрезвычайно истовой вере Ники во всемогущего Господа. Маэстро наверняка позаботится о том, чтобы мы извлекли собственную выгоду из чужого религиозного чувства. Я знал заранее, что многие из наших будут участвовать в процессии, выдвигающейся в пол-одиннадцатого из дворца, процессии, каждый шаг которой утопал в звоне тысяч колоколов, причем звучание одних было легким, как шелест листвы, а голос других — тяжким, как стенания сердца, отлитого из металла. На паперть Успенского собора вышли священники, приветствуя августейшую чету, которая незамедлительно приложилась к святому кресту. Православное духовенство воззвало к Троице: трижды прозвучали одни и те же молитвы, трижды вынесли святые иконы. Ники и Алекс прошли в глубь придела к помосту, воздвигнутому в самой середине собора. Мы были здесь как дома. Мы присутствовали при том, как на тот же самый престол взошел Михаил Федорович, первый русский царь из династии Романовых, поэтому я не буду распространяться о порядке, в котором были разложены царские регалии, не стану повторять слов, с коими обратился к Николаю II митрополит Санкт-Петербургский, призвав его к публичному покаянию. И Ники и впрямь публично покаялся, но сделал это таким тихим голосом и настолько невнятно, что никто ничего не расслышал. После чего царь прочитал «Отче Наш», а митрополит благословил его именем Отца, Сына и Духа Святаго.

Приближение Святого Духа мы чувствуем, смею вас заверить, сразу же. (Во многих случаях благословение Его именем не обходится без нашего участия.) И как раз в этот миг порвалась цепь ордена Св. Андрея Первозванного. Разумеется, священники полностью проигнорировали это поразительное происшествие. У них принято не обращать внимания ни на какие накладки, случающиеся в ходе богослужения. Поэтому митрополит без малейшей паузы перекрестился, возложил обе руки на царское чело и прочитал одну за другой две молитвы, после чего Николаю было дозволено надеть царскую корону, взять скипетр в правую руку и державу — в левую. А затем он вновь воссел на престол Михаила Федоровича. Придало ему свежих сил это древнее седалище-или нет, сказать трудно, но уже несколькими мгновениями позже царь вновь поднялся на ноги, передал регалии приближенным и направился к коленопреклоненной (на специальном кроваво-красном пуфике с золотой каймой) Алике. И тут же вновь дали залп из ста одной пушки.

Ритуал меж тем продолжился. Православное богослужение в торжественных случаях спешить не любит. Многие из тех, кто только что испытал внутреннее просветление, почувствовали, что у них затекают ноги. Божественная литургия окрасилась в цвета скуки. Поневоле призадумаешься над тем, не входит ли скука в воистину гениальный сценарий почитания Господа православными. Потому что сама по себе длительность ритуала неизбежно разоблачает ту часть паствы, религиозное рвение которой изначально было притворным. Оттого и нам не след тщательно описывать каждый шаг царя и царицы после того, как они сошли с помоста. Три шажка туда, три шажка сюда, вновь и вновь адресуя каждую серию шагов священному числу три, то есть Троице. Вообще-то Маэстро неизменно отзывается о Троице с большой симпатией, словно ему известно о Ней нечто неведомое другим. Однажды я присутствовал на свадьбе, на которой шафер тайком от всех, кроме невесты, ухитрился означенную молодую особу попользовать, и повадка этого ловкача живо напомнила мне целенаправленную обходительность, постоянно проявляемую нашим Маэстро по отношению к Святому Духу. Словно Троица катастрофически слаба на передок, и в этот-то передок Он и метит. А поскольку Святой Дух является воплощением любви Отца к Сыну и Сына к Отцу, Маэстро метит именно сюда, чтобы ослабить Их вроде бы нерушимое единство.

Поэтому я все же склоняюсь к тому, что поломка цепи ордена Св. Андрея Первозванного была делом рук Маэстро.

Царю со свитой предстояло проследовать из Успенского собора в собор Михаила Архангела, где с незначительными вариациями богослужение должно было повториться еще раз, и только после этого, уже в третий раз, тому же самому суждено было состояться в Благовещенском соборе.

Мне сообщили, что царь с царицей нуждаются в отдыхе, однако вместо этого их ожидала церемониальная трапеза в Грановитой палате. В дневник Ники записал: «Все это произошло в Успенском соборе, хотя и кажется настоящим сном, но не забывается во всю жизнь!!! — А в самом конце добавил: — Легли спать рано»*. Легли потому, что устали, или потому, что им, пережившим уникально тяжелый день, не терпелось наконец-то предаться страсти, этого я вам сказать не могу. Я и сам был бы не прочь оказаться той ночью в их спальне. По меньшей мере, я бы тогда выяснил, в какой степени — и каким образом — коррумпированная святость (я сознательно избираю именно это словосочетание — «коррумпированная святость») русского духовенства воздействовала на здоровую сексуальность Ники и Алике. Может быть, эти бесконечные богослужения показались им несколько подзатянувшимися любовными прелиминариями? Я сгорал от любопытства, но изнывал в неведении.

Если вас удивляет тот факт, что я испытываю вечную жажду знаний, то позвольте оспорить широко распространенное заблуждение, согласно которому и Богу, и Дьяволу присуще всеведение или, по меньшей мере, Им Обоим известно все, что нужно знать. Для того чтобы вы хотя бы приблизительно могли представить себе меру моей осведомленности, замечу, что я в этом плане превосхожу какого-нибудь обладающего энциклопедической эрудицией ученого в той же степени, в какой он сам превосходит человека, с грехом пополам закончившего среднюю школу. А раз уж у меня отсутствуют ответы на многие из вопросов, которые приводят человека буквально в сатанинское неистовство, то и меня самого бесит все, что я хотел бы, но не могу узнать.

Тем же вечером, занятый подготовкой к народным гуляньям, которым предстояло пройти через четыре дня, я пропустил также торжественную трапезу в Грановитой палате. Подразумевалось, что это пиршество станет гвоздем сезона не только для Москвы, но и для всей России, подобные общественные мероприятия могут самым серьезным образом повлиять в лучшую сторону на дальнейшую судьбу любого из приглашенных (главное — попасть в их число), это выставка богатства и супербогатства, причем выставка, плавно перетекающая в оргию.

Разумеется, амбициозные люди, собравшиеся в Грановитой палате, испытывали особое волнение. Кое-кто из них оказался недоволен уже самой рассадкой по местам. Потому что рассадка точнее любого барометра показывала их нынешний (а что, если уже понизившийся?) статус. И впрямь, лишь самые высокопоставленные из гостей удостоились особой милости отужинать в одной зале с царем и царицей. Здесь были сливки дипломатического корпуса, Священный синод, главный камергер, главный церемониймейстер, важнейшие министры и кое-кто из мультимиллионеров. Всем остальным стол накрыли во Владимирском зале.

Однако любому монарху менее всего хочется уязвлять самолюбие своих богатых, могущественных и знаменитых гостей, и, чтобы сообразить это, особого ума не требуется. Поэтому Николай с Александрой последовательно подошли к каждому столу в обоих залах в сопровождении вдовствующей императрицы Марии, королевы и принца Неаполитанских, герцогини Эдинбургской, кронпринца Шведского, великого князя Алексея и княгини Елизаветы; особо горячая овация ожидала их во Владимирском зале, собравшиеся там уже было пришли в отчаяние, потому что все усилия, потраченные ими на то, чтобы раздобыть приглашение, казалось бы, пошли прахом и их самих, похоже, на протяжении всего вечера собирались игнорировать. И вдруг, к всеобщему облегчению (обернувшемуся ликованием), царь с царицей все-таки снизошли до них, можно сказать, до каждого.

Сам ужин описывать не буду. Мне неинтересно распространяться о золотой посуде, французских кушаньях, икре всех оттенков, французских и крымских винах, водке, шампанском. Описание любого банкета способствует выработке желудочного сока, и только. Отмечу лишь, что гостей обслуживали лакеи в расшитых золотом алых ливреях. Перечень блюд в меню сопровождался рисунками, изображающими каждое из них, императорский оркестр играл не умолкая, и Грановитая палата сверкала.

В ту пору журналистам не дозволялось писать предосудительно о сильных мира сего. Поэтому все они в один голос поведали о том, что память о данном торжестве не изгладится в веках. Грановитую палату использовали для подобных пиршеств только в самых исключительных случаях. Лишь важнейшие события в истории России признавались поводом достойным того, чтобы отпереть эти древние врата. Здесь праздновали свое восшествие на престол Иван Грозный и Петр Великий. Некая американская корреспондентка, явно очарованная происходящим, закончила свой репортаж следующими словами:

А другой американский репортер написал, что уверовал отныне не только в бесконечное величие России, но и в богоизбранность Николая II. Россия, написал он, теперь куда более процветающая и миролюбивая страна, чем когда-либо.

Мне было понятно, почему царские министры считают совершенно необходимым затмить нынешней коронацией все великие европейские торжества минувших веков. Министрам приходилось решать фантастически сложные проблемы. Будучи баснословно богатой страной, Россия была вместе с тем и катастрофически бедной. Для того чтобы превратиться в экономически развитую державу, сопоставимую по мощи с Великобританией или США, ей жизненно важно было как можно скорее завершить давным-давно начатое строительство Транссибирской железной дороги. Нуждаясь в обширном притоке иностранного капитала на окончание этого грандиозного проекта, Россия еще за пять лет до коронации оказалась вынуждена продавать чуть ли не все свое зерню на Запад. В царствование Александра III министр финансов настоял на том, что другого выбора просто не существует. Зерно было единственным товаром, который Россия могла поставлять на рынок в промышленных количествах. Поэтому большую часть урожая вывезли за рубеж, что привело к знаменитому голоду 1891 года, в ходе которого умерло несколько миллионов крестьян.

И вот сотни тысяч родственников умерших от голода крестьян пришли в Москву и переполнили железнодорожные вокзалы города. Многие из этих людей ночевали на голом полу. В связи с чем Маэстро соизволил пошутить: «Разумеется, этим мужикам хочется на вокзалы. Пять лет назад они видели, как их зерно увозят товарные поезда. Вот они и дожидаются, не привезут ли зерно обратно».

Мужики, естественно, представляли для нас определенный интерес. Без их поддержки Николаю II едва ли удалось бы удержать власть в своих руках. На города он опереться не мог: пролетарии, сами вчерашние крестьяне, жили в нечеловеческих условиях. В перенаселенных фабричных бараках свирепствовали холера, тиф, сифилис и туберкулез. Страшной общественной проблемой был алкоголизм, не говоря уж о проституции.

Однако продажа зерна в 1891 году оказалась и впрямь экономически целесообразной. За следующие десять лет капиталовложения в тяжелую промышленность выросли втрое. В той же Москве, превратившейся в город поразительных контрастов, летом поливали улицы (благо здесь появился центральный водопровод), а зимой на тех же улицах до смерти замерзали рабочие.

Те, кто не покинул села, жили, как прежде, в отапливаемых по-черному избах. Дешевые репродукции икон висели на закопченных стенах, но каждому, кто входил в избу, полагалось отвесить перед этими «иконами» глубокий поклон. Только после того можно было поздороваться с хозяином дома. А сам хозяин по праву занимал в избе лучшее спальное место — на печи, все еще теплой после того, как в ней согрели ужин. Все остальные члены семьи спали прямо на грязном полу. Раздеваться здесь было не принято, но, если в помещении оказывалось не слишком холодно, мужик перед сном разувался. Имелась и соответствующая поговорка: «Ноги воняют — мух отгоняют».

Тем не менее мужики, которых я наблюдал на московских вокзалах, вызывали у меня определенное уважение. До срока состарившиеся и практически беззубые, они, однако же, были сильны, как вьючные животные. Хотя передвигались как раз мало и редко. Им были присущи терпение и выносливость крупного рогатого скота. Но мои ученые штудии помогли мне понять, почему именно в России с такой любовью и робостью относятся к Б-ну. Эти безденежные, страшные, рослые, кряжистые глуховатые мужики со своими невзрачными, коротконогими и часто уродливыми женами, конечно же, были тупы, ограниченны, невежественны, диковаты и примитивны, но все это на поверку оказывалось не более чем вощеной бумагой, которой покрывают в жестянке, прежде чем ее запечатать, отменные мясные консервы. Сорви вощеную бумагу, и обнаружишь силу, мудрость, щедрость, честность, верноподданность и даже понимание — так я воспринимал это, и в том же самом уверяют своих читателей Толстой с Достоевским. И если бы русскому крестьянству и впрямь предстояло исторгнуть из собственных недр грядущего гения, для нас, бесов, это наверняка обернулось бы самым серьезным испытанием. В конце концов, наша цель заключалась тогда в минимизации человеческих возможностей. Заглядывая в будущее, мы ждали того часа, когда нам удастся перехватить у Болвана бразды правления.

Наступало мое времечко. Почтить прибывших в город мужиков решено было широкими народными гуляньями на Ходынском поле, назначенными на 18 мая. Это станет вознаграждением для тех, кто проехал, а то и прошел пешком многие сотни верст, лишь бы очутиться в Москве в тот день, когда цесаревич превратится в полновластного царя.

Гулянья на Ходынском поле призваны были продемонстрировать любовь Ники к простому народу. Воздать толпе по заслугам и изрядно ее потешить. Показать свое искусство должны были циркачи, певцы и плясуны, а в бесчисленных будках и киосках участников гуляний поджидали дармовые (дарованные царем и царицей) выпивка и угощение. На обширном поле предполагалось провести гулянья на полмиллиона душ. Четыреста тысяч ало-золотых металлических кружек с инициалами Ники будут розданы мужчинам, шелковые шали — женщинам; пиво — рекой, и продуктовые наборы любому желающему! В набор входили хлеб, орехи, колбаса, печенье и повидло; к набору прилагалась брошюра о коронации, украшенная инициалами царя и царицы.

Николай и Александра со свитой намеревались прибыть на встречу с народом к полудню. Для них в конце парадного плаца уже была выстроена царская трибуна, рассчитанная на тысячу гостей. Рядом с царской воздвигли другую трибуну на тысячу мест, точно такую же, вот только за право попасть на нее нужно было раскошелиться.

Кое-кто из чиновников был, однако же, озабочен явной нехваткой жандармов, откомандированных на гулянья. Три офицера полиции и сто пятьдесят казаков — такими силами предполагалось предотвратить малейшие беспорядки. Сто пятьдесят казаков на полмиллиона мужиков? Казачий есаул испросил подкрепления, но ему, сославшись на иные срочные нужды, отказали. Город необходимо было патрулировать по всему периметру, чтобы не разгулялись оставленные без надлежащего присмотра бунтари, бандиты да и обычные уличные хулиганы. Хуже того, к 18 мая оказался исчерпан бюджет, выделенный правительством на обеспечение безопасности царя в течение церемониальной недели. На дополнительные меры просто-напросто не было денег. И я понимал, что за всем этим чувствуется рука Маэстро.

Мы были готовы воспользоваться выгодной ситуацией. Тринадцать лет назад вслед за коронацией Александра III на Ходынском поле тоже прошли народные гулянья. Тогда в результате нескольких несчастных случаев погибли тридцать человек, однако подобные потери были признаны несущественными. В конце концов, при таком скоплении народа за всеми не уследишь.

Провести народные гулянья на том же самом месте решил Ники. Ему захотелось положить начало новой традиции. «Сами же говорите, — объяснил он свое решение министрам, — что нам нужно следовать заветам отцов».

Никто, однако же, не озаботился проинспектировать само поле. В 1891 году на нем прошла большая выставка. Временные сооружения, разумеется, демонтировали, но не нашли денег на то, чтобы засыпать воронки и котлованы. Обширное поле приобрело в результате этого чрезвычайно сложный рельеф с песчаными насыпями, невесть откуда взявшимися траншеями и заброшенными строительными площадками. Посреди всего этого запустения были сейчас проложены широкие пешеходные тропы, и предполагалось, что народные массы будут передвигаться по ним беспрепятственно. В конце концов, поле и впрямь вполне могло принять полмиллиона человек.

Строго говоря, хлопот хватало и без Ходынского поля. Бесчисленных гостей столицы необходимо было где-то разместить. Кое у кого из крестьян, прибывших в Москву, на здешних заводах и фабриках работали родственники, а значит, можно было найти временное пристанище у них. Выходцам из деревни было не привыкать к густому запаху овчины, в которую — в тех или иных вариациях — приоделся в дальнюю дорогу пришлый люд. И, разумеется, имелись железнодорожные вокзалы. Здесь можно было разместить многих. Совершенно непредвиденным оказалось другое обстоятельство: великое множество мужиков и баб решило прибыть на гулянья еще за полночь. Вечером, накануне официально объявленных гуляний, веселье на поле уже шло полным ходом. Здесь пили, пели, жгли костры. Играли на балалайках. И тут по огромному городу пронесся слух: царские подарки на Ходынском поле начнут раздавать раньше заранее объявленного времени. Слух этот, разумеется, пустили мы. Самое лучшее достанется тем, кто успеет к раздаче в числе первых. Тысячи мужиков, уже находящихся на Ходынском поле, рванулись к забору, за которым дожидались своего часа киоски и будки с обещанными подарками. Тысячи других надавили на них сзади. Затем, глубокой ночью, принялись в массовом порядке подходить фабричные из самой Москвы. Подтянулись бездомные и бродяги — им тоже стало известно о том, что раздавать подарки начнут раньше назначенного.

Вечером 17 мая в Большом театре прошло гала-представление. Дамы блистали брильянтами — в таких количествах, что, как подмечали многие, их блеск затмевал свет театральных софитов. Однако разговоры в театре шли главным образом о Ходынском поле. Теперь уже ожидалось, что назавтра к полудню на поле окажется около миллиона человек. Около миллиона!

Да, рассуждали в Большом, никогда еще не собиралось столько простого люда единственно затем, чтобы выказать любовь государю.

Так говорили в Большом. А на Ходынском поле меж тем начался ажиотаж. Кое-кто из мужиков принялся выворачивать из земли столбы забора. «Все самое лучшее уже роздали, — нашептывали наши агенты. — Кружки кончились. Пиво кончилось». «Нет, — запускали новый слух другие наши лазутчики, — пиво еще не кончилось, но его почти не осталось!!!» Столбы ограждения уже шатались. И стоило рухнуть первому из них, как толпа бросилась на штурм будок. Но пока те, что оказались впереди, рвались за добычей, сзади на них обрушивались удары приотставших. Тысячи налетели на тысячи, очутившиеся у киосков, и буквально смяли их. Люди падали наземь, и по их телам шли другие. Прокатилась третья волна безрассудного наступления, вслед за ней — четвертая. Сзади продолжали давить. Бабы завыли. Дети заплакали. Мужчины, женщины и дети в огромном количестве внезапно угодили в глубочайшую песчаную яму; упавшие первыми на самое дно пытались выбраться, хватаясь за других, а сверху на них падали и погребали их под собой все новые и новые. Многие начали задыхаться. Я никогда еще не слышал такого крика. Тысячи человек яростно ревели в тысячи глоток. Тысячи других кричали от ужаса. Самых тщедушных отрывали от земли и плющили на весу. Дети падали наземь и голосили под каблуками. Кто взялся бы сосчитать, сколько сотен сапог прошлись по сотням человеческих туловищ? По сотням носов, сотням глаз, сотням челюстей. Мало кому удавалось вырваться из давки, но все же такие счастливцы находились. Часть детей переправили, подняв в воздух и передавая из рук в руки, в относительно безопасное место. Кто-то из взрослых, чудом выдравшись из толпы, тут же лишался последних сил и, похожий на снулую рыбу, надолго валился наземь. Продышаться удавалось далеко не всем из этих везунчиков и не сразу. В толпе люди выкрикивали имена пропавших из виду близких. Лица уже окаменели от горя.

Но, подобно тому как затихает морская буря, пришел конец и этому столпотворению. Те, кому все же удалось прорваться к будкам и палаткам, сейчас оказались вынуждены продолжить движение (потому что на них давили сзади) и в конце концов очутились на краю поля. Многих других тем же напором сзади выдавило налево или направо. Кое-кто в задних рядах, услышав крики в передних, вовремя сообразил прекратить натиск. Когда давка закончилась, оставшиеся в живых разошлись на все четыре стороны. Мертвые тела остались в ямах и на ровном месте.

В эти утренние часы, когда на Ходынском поле еще оставались в живых многие из смертельно покалеченных, беспорядки перекинулись на улицы Москвы. Десятки тысяч жителей города, намереваясь поспеть к официальному открытию гуляний, решили выйти из дому затемно, чтобы добраться до места не в общей толпе. И вдруг навстречу этим пешеходам выехали бесчисленные телеги, заваленные трупами и окруженные мрачно насупившимися мужиками и орущими в голос бабами. В толпе, возвращающейся с Хо-дынского поля, горе было окрашено в предельно истерические тона. Люди то плакали, то хохотали, то вновь принимались плакать. Сами не зная, радоваться ли тому, что им удалось остаться в живых, они чувствовали, что совершают смертный грех, и все-таки не могли удержаться от смеха. А кое-кто из них втайне радовался тому, что избавился от постылой жены или опротивевшего мужа.

Те, кто продолжал движение в сторону Ходынского поля, пришли в ужас. На каждой телеге, едущей навстречу, лежали окровавленные трупы в разодранной воскресной одежде. (А большинство мертвецов еще оставались на Ходынском поле — с раздавленными всмятку лицами, переломанными руками, ногами, носами и челюстями, сплошь и рядом чуть ли не обнаженные) Трупы на телегах были кое-как прикрыты тряпками, сорванными с остающихся на поле мертвецов, одни трупы раздевали, чтобы прикрыть срам другим.

Позднее взялись сосчитать количество жертв. Сначала Николаю доложили о трехстах погибших, но сделал это министр, известный тем, что любые потери он преуменьшал в десять раз. Позже государю донесли, что общее число составило тысячу триста. В конце концов установили, что на Ходынском поле погибли три, тысячи. Причем произвести подсчет потерь царю поначалу даже не пришло в голову. Первым его порывом в ответ на страшную весть стал приказ жандармам полностью очистить поле от трупов до прибытия на гулянья императорской четы. И только какое-то время спустя Ники распорядился пересчитать потери.

Меж тем небо с самого утра — десятый день подряд — было безоблачно. Золотые луковки сорока сороков московских церквей сверкали на солнце. Казалось, сами соборы и церкви превратились в нечто вроде подсолнухов, а колокола на колокольнях — от самого басистого до самого тонкогласого — уже начали торжественный (в честь проходящих в городе торжеств) перезвон. Но плачущей, стенающей, вопящей, истерически хохочущей и тут же вновь разражающейся рыданиями толпе тех, кто возвращался с Ходынско-го поля, звон колоколов не сулил ни торжества, ни успокоения, ни избавления.

Я же, взволнованный и окрыленный нашим общим триумфом, чувствовал, что как минимум половина этих несчастных должна в самом ближайшем будущем влиться в ряды бесовского воинства. Чуть ли не каждый был глубочайшим образом уязвлен, изъязвлен, обозлен, даже разъярен, чуть ли не каждому хотелось спросить себя: «Уж не сплю ли я?» — и очнуться от страшного кошмара. А луковки церквей по-прежнему золотились на солнце. За последние полгода, работая с риском для жизни на шатких строительных лесах, покрытых коркой скользкого льда, московские мастеровые ухитрились покрыть их свежей позолотой.

К полудню, еще до прибытия царя и царицы, работы по расчистке Ходынского поля были практически завершены. Правда, кое-где, в ямах и на ровной земле, еще оставались окровавленные лоскутья, однако тела уже были убраны. Несколько специально откомандированных рот солдат в пожарном порядке укладывали последних мертвецов штабелями за будками и палатками, чтобы они не попались на глаза государю. Здесь трупам и предстояло оставаться до тех пор, пока за одними не придет, рыдая, родня, а других, никем не востребованных, не отвезут на телегах на ближайшее кладбище. Разумеется, Ники с Алике по прибытии усадили на достаточном удалении от того места, где завершались эти работы, чтобы им было не только не видно, но и не слышно. Да и что тут услышишь, если возле самой царской трибуны грянул тысячеголосый хор? Гостевую трибуну заполнили важные заморские гости и ничуть не менее важные москвичи — все в парадном платье, а их жены — в предвечерних нарядах. Действовало правило, согласно которому возникшие по ходу торжественного мероприятия мелкие неприятности следовало просто-напросто игнорировать. Мне случалось бывать на балах, на которых один из гостей (как правило, один из наших) громко пускал ветры. Кое-кто из ближайших соседей (соседок), не удержавшись, морщил нос (носик) буквально на пару мгновений. Но никто не произносил ни слова. Этого мелкого инцидента с точки зрения светского общества просто не было. Способность не обращать внимания на то, что тебе не нравится, неизменно остается одной из самых сильных сторон правящего класса.

Сейчас, внимая хору тысячи ангельских голосов, кто захотел бы задуматься над тем, что всего несколько часов назад на здешнем поле разыгралась чудовищная трагедия? Нет, прекрасно одетые русские господа и дамы на трибунах, отчаянно подражая манерам британских джентльменов и леди, держались с такой веселой невозмутимостью, как будто пришли на ипподром, где вот-вот должны начаться бега. И выглядели бы и впрямь истинными джентльменами и леди, если бы не одно досадное обстоятельство. Внезапный и на удивление сильный ветер поднял клубы пыли на предназначенном для военного парада плацу. Этот более чем примечательный смерч пронесся и над трибунами, воздвигнутыми на краю Ходынского поля. Откуда было взяться ему в такой во всех отношениях прекрасный день? Однако вот, поди ж ты!… Не знаю, была ли тому причиной ярость Болвана или, напротив, последняя воля павших.

Не успел окончательно стихнуть ветер, как прибыли царь с царицей. И все сразу переменилось. Вой вихря, даже если бы тот не заглох сам по себе, несомненно, утонул бы в восторженном реве толп, с легкостью заглушившем и тысячеголосый хор, и государственный духовой оркестр, с невероятным воодушевлением исполнившие «Боже, царя храни». Видимость на Ходынском поле была меж тем весьма скверной из-за пыли, поднятой копытами лошадей и колесами экипажей, — припозднившиеся из-за утренних волнений важные гости праздника прибывали в массовом порядке чуть ли не одновременно. Ники с Алике выдержали на трибуне недолго; помахав на прощание приветствующим их толпам, они сели в карету и уехали в Петровский замок, расположенный всего в нескольких сотнях метров от Ходынского поля. Здесь, в своей временной резиденции, царь намеревался принять несколько депутаций. Мне удачось мельком взглянуть на него: он был чрезвычайно бледен; но для меня так и осталось неясным, осознает ли он подлинные масштабы трагедии. Мне кажется, информацией его снабдили явно в щадящем режиме; так или иначе, уже назначенные мероприятия решено было не отменять. Всего в полукилометре от Ходынского поля царь с царицей вышли к воротам Петровского замка, встречая все новые и новые депутации. В общей сложности они приняли четырнадцать групп, каждая из которых прибыла с щедрыми дарами. Первым вручили молодой чете огромное блюдо для церемониального хлеба с солью — это был дар от храма Христа Спасителя. Восемь резчиков работали над этим хрустальным блюдом на протяжении девяти месяцев. Ники, собравшись с силами, заставил себя поблагодарить изумительно старательных стеклорезов. Следом за священниками император принял депутацию кавалергардов. После кавалергардов перед ним предстали крестьянки, а после крестьянок — артисты императорского Большого театра. Вслед за артистами засвидетельствовать свое почтение царю явилась депутация московских извозчиков. Дар был преподнесен даже московскими старообрядцами — серебряное блюдо с выложенной брильянтами монограммой Николая Романова. Вслед за старообрядцами государь принял московских подрядчиков — тех самых, что иллюминировали город и украсили убогие дома фальшивыми фасадами перед процессией 9 мая. Оптовые поставщики продовольствия, члены Охотничьего клуба и Общества любителей верховой езды и даже (в награду за двухсотлетнюю безупречную службу со времен Петра Великого) лидеры московской немецкой общины — одна депутация сменяла другую нескончаемой чередой. В конце концов Ники с Алике удалось войти в замок, где их ожидало почетное председательское место на пиру для особо избранных представителей третьего сословия. Посреди несмолкающих рукоплесканий Николай II обратился к старейшинам московского плебса со следующими словами: «Императрица и я сердечно благодарим вас за изъявленные любовь и преданность. Мы не сомневаемся в том, что ваши чувства разделяют и прочие наши подданные. Ваше благополучие я принимаю близко к сердцу».

В этот миг я взглянул на часы. То есть фигурально взглянул — никаких часов мне, разумеется, не требуется. Каждому бесу присуще отчетливое ощущение часа, минуты, даже секунды. Так что я с уверенностью могу констатировать: в то самое время, когда царь произносил эту речь, в больничном морге, куда свезли часть умерших, произошел инцидент совершенно иного рода. Как доложил мне один из подчиненных, в двух разных концах морга одновременно вышли из коматозного состояния двое мнимых покойников. Уложенные вместе с трупами на столы, они разом приподнялись и закричали в унисон!

Если я и упоминаю об этом двойном «воскресении», то только затем, чтобы подчеркнуть полную синхронность двух случившихся в разных точках Москвы эпизодов. Мало того (как мне удалось выяснить), практически в ту же самую минуту отчаянно запаниковала Алике. Разумеется, она продолжала с улыбкой на устах приветствовать одну депутацию за другой и все так же была похожа на нахохлившегося голубя. Тем не менее в глубине души она тряслась от страха. Ей казалось, будто ее вот-вот убьют, и ее мужа — тоже! Ее венценосный супруг находился в смертельной опасности! Алике даже позволила себе выказать недовольство русским народом. С какой стати он так любит бунтовать? «Наши мужики не больно-то учтивы», — сказала она Ники, и тот сам не понял, стоит ли ему обидеться на это замечание или, напротив, обрадоваться тому, что Алике впервые назвала русских людей нашими мужиками. (Все это я узнал от русского беса, сподобившегося получить доступ к одной из фрейлин императрицы.)

На расстоянии примерно в километр от Петровского замка солдаты подбирали с земли последние трупы, и здесь же, в дальнем конце Ходынского поля, сотни гостей и жителей Москвы по-прежнему разыскивали пропавших в предутренней суматохе родных и близких. Меж тем Ники переходил от одного стола к другому, приветствуя мужиков, лакомящихся полтавским борщом, зеленым салатом, белорыбицей, цыплятами табака, рябчиками, солеными и свежими огурчиками, сластями, фруктами, изысканными винами.

Публика поприличнее не спешила разойтись с гостевой трибуны: здесь выступали фокусники, пели и плясали цыгане, торговали мороженым. А за будками и палатками все еще лежали сложенные штабелями трупы, и люди, потерявшие родных и близких, все еще вглядывались в изуродованные до неузнаваемости лица мертвецов в надежде найти пропавших и в ужасе перед самой возможностью такой находки. Некоторые клали по русскому обычаю пятаки на глаза совершенно чужим покойникам. Кое-где тела пока не были уложены в штабеля, а валялись кучей (в одной такой куче было двадцать трупов, в другой — все пятьдесят), из которой в разные стороны на разной высоте и под разным углом торчали человеческие конечности в каких-то жалких лохмотьях. Возле этих куч чуть ли не на коленях копошились врачи в надежде обнаружить кого-нибудь еще подающего признаки жизни. И вот один из покойников и впрямь восстал из мертвых. Восстал на глазах у оплакивающей его жены, которая теперь, впав в истерику, принялась бить себя в грудь. «Бог здесь! — закричала она. — Господь Бог здесь! Это Он не позволил тебе умереть!» Но шагах в пятнадцати от этой пары другая семья ужаснулась такому же «чуду»: на сей раз речь шла о ненавистном муже и отце, затиранившем всю родню. И когда этот старый ревнитель домостроя открыл глаза, его жена, женщина тоже весьма пожилая, отчаянно закричала: «Тебя воскресил сам Дьявол!»

Мою роль в описываемых событиях нельзя назвать главенствующей или хотя бы ведущей; все происходило под непосредственным руководством Маэстро. Я еще не настолько освоился в Москве, чтобы единолично командовать тамошними бесами. По преимуществу мне приходилось надзирать за Ники. Вынужден признаться и в том, что для участия в «полевых работах» меня забраковали как якобы недостаточно безжалостного. Этим я был изрядно задет. Я-то считал себя вполне компетентным для решения любой задачи (будь она высшего порядка или низшего), но поневоле смирился с тем, что изучение писем и дневников семейства Романовых так и останется моим основным заданием на весь период пребывания в России. Укажу лишь, что собранные мною сведения хорошо послужили нам впоследствии. В кровавом столпотворении на Ходынском поле никто из Романовых не пострадал, но им эта трагедия еще аукнулась, причем неоднократно.

Непосредственным результатом стало понижение эффективности Наглых. В круговой обороне, занятой ими вокруг Ники, отныне образовались бреши. Скажем, у меня появилась теперь возможность приблизиться к самодержцу в тот момент, когда они с Алике в полдень появились на царской трибуне. Получив милостью

Маэстро временный доступ в мысли монарха, я обнаружил, что смертельная бледность Ники объясняется не только физическими, но и психическими причинами. Его чувства были сейчас предельно обострены. Некоторые от ярости краснеют, другие — бледнеют; нынешняя бледность Ники была вызвана именно яростью. Подобно супруге, он разозлился прежде всего на самих мужиков. Как только посмели они оказаться настолько неблагодарными и дойти в своей неблагодарности до смерто- и самоубийства? Конечно же (и это расстраивало царя особенно), ему придется простить их. Но откуда взяться прощению в душе, обуреваемой гневом? Ярость, душившая царя, была, впрочем, разносторонней, потому что тупость и неэффективность полиции возмущала его тоже. И, разумеется, начиная с какого-то мгновения он разозлился на самого себя. Как-никак он не уделил достаточного внимания принимаемым мерам безопасности. А ведь столь масштабного бедствия вполне можно было избежать. Или все-таки нельзя? И все случившееся следует признать неизбежным? А значит, сам он проклят? Царь не находил ответа. Да и едва ли мог найти. Вечером он занес в дневник следующие строки:

Я пристально вчитался в слова «случился великий грех». Кого имел в виду Ники — участников беспорядков или же самого себя? Потому что 18 мая, еще в начале дня, граф Витте, государственный муж, к мнению которого молодой государь особо прислушивался, переслал ему записку: «В знак траура все празднества необходимо немедленно отменить. — С постскриптумом: — В особенности бал у французского посла». Бал был запланирован на тот же вечер и должен был стать едва ли не главным праздничным мероприятием всей недели торжеств.

Однако тут же выяснилось, что мнение графа Витте разделяют далеко не все. Родной дядя Николая, великий князь Сергей Александрович (к тому же женатый на Элле, старшей сестре Алике), будучи генерал-губернатором Москвы, возложил на себя, наряду с прочим, и обязанности главного распорядителя народных гуляний. Великий князь незамедлительно отписал графу Витте: «Его величество считает Ходынку страшным несчастьем, однако все же не настолько страшным, чтобы омрачить празднование коронации».

Так называемые старшие великие князья, родные братья генерал-губернатора, придерживались того же мнения. Что изрядно возмутило младших великих князей, двоюродных братьев самого Ники. Ближайший друг государя, его кузен Сандро, женатый на сестре Николая Ксении, заявил, что считает поведение старших Романовых «просто чудовищным». И родные братья Сандро (все они были сыновьями великого князя Михаила) бурно поддержали его. Ники ни в коем случае нельзя было появиться сегодня вечером на балу у французского посла. Это стало бы беспримерным оскорблением памяти погибших! И куда подевалась бы пресловутая русская честь? Царь, за последние четыре дня утомленный коронационными торжествами, собирался уже согласиться с доводами Сандро, как вдруг к нему в покои пожаловал великий князь Алексей, старший из остающихся в живых братьев его покойного батюшки Александра III.

«Ники, — начал великий князь, — тебе наверняка известно, что твои кузены Михайловичи, в особенности Сандро, далеко не те люди, к мнению которых стоит прислушиваться. Они молоды и неопытны. Они склонны пороть горячку. Наконец, они просто глупы. И даже хуже чем глупы. Я скажу тебе, что они, ко всему прочему, интриганы. Даже себе они в этом никогда не признаются, а только все равно интриганы. Им хочется сместить Сергея Александровича с тем, чтобы генерал-губернатором Москвы стал один из них. Подумай только, каким ударом это было бы для Сергея Александровича и для Эллы! Твою жену наверняка расстроило бы, пади на голову ее красавицы сестры такое бесчестье».

Я держался достаточно близко для того, чтобы слышать эти высказывания. И опять-таки Наглых там не было. Должно быть, в утешении нуждались души новопреставленных и Болван перебросил Наглых в морг. В любом случае, пребывать в непосредственной близости к Николаю на тот момент не составляло труда.

Так что я выслушал Николая Михайловича, брата Сандро. Он заговорил, стоило дяде Алексею выйти из помещения: «Я умоляю тебя, Ники, не езжай нынче вечером на французский бал. Вникни наконец в смысл моих рассуждений. Нравится нам это или нет, но мы до сих пор живем в тени Версаля. Людовик XVI с Марией-Антуанеттой могли плясать ночи напролет, потому что отличались беспечностью. У них не было ощущения близящейся бури. А у нас оно есть. Мы знаем о ее приближении наверняка!

Всмотрись себе в душу, Ники. Что стряслось, то стряслось. Кровь этих мужчин, женщин и детей навсегда падет на тебя и на все твоедтдрствование. А это несправедливо, потому что ты человек хороший, ты человек добрый. Я знаю, что ты, имейся у тебя такая возможность, воскресил бы этих мертвецов. Но поступить так ты бессилен. Поэтому, Ники, ты должен выказать сочувствие семьям. Сочувствие и поддержку. Наконец, уважение. Как можешь ты предоставить врагам режима возможность заявить, что молодой император плясал тем же самым вечером, когда трупы погибших утром лежали еще не погребенными?»

Красноречие Николая Михайловича возобладало. Ники понял, что ему и самому не хочется на бал. Но его двоюродный брат не успокоился на достигнутом. Он дал волю гневу.

«Хотелось бы мне знать, почему Сергей Александрович не сообразил, какое количество жандармов потребуется? — начал он. — На его месте об этом догадался бы любой дурак!»

И вот он уже повел речь о том, что наверняка имели место козни и интриги. Как знать, не прислушался ли он к нами выдуманному и нами же распространяемому навету? Распространяемому по всей Москве. Речь шла о том, что генерал-губернатор якобы запустил лапу в деньги, отпущенные на коронацию, с тем чтобы покрыть собственные карточные долги. Это было ложью. Руки Сергея Александровича оставались чисты. В казну залез его ближайший помощник. (Этот господин не только увяз в карточных долгах, но и был одним из нас, то есть одним из наших русских агентов. Именно через него мы и запустили слух о том, что генерал-губернатор оказался казнокрадом.)

Бедняжка Ники. Если и была ему присуща хоть одна слабость, то только такая: он не мог обдумывать две противоположные точки зрения достаточно долго, чтобы разобраться, какая из них в конечном счете окажется ему выгоднее. Как раз когда он дослушивал пламенную речь кузена, в зал вернулись двое старших великих князей. И тут же на повышенных тонах завели речь о том, что отсутствие Ники на балу станет оскорблением и непременно обернется международным скандалом. Французское посольство пошло на колоссальные расходы. Отсутствие царя и царицы самым пагубным образом скажется на взаимоотношениях между двумя странами.

«Ники, союз с Францией для нас жизненно важен. Хотя бы поэтому ты должен прибыть на бал. Французы гордятся хладнокровием, которое демонстрируют в кризисных ситуациях. Сантименты они презирают. Мужчина должен при любых обстоятельствах вести себя по-мужски, полагают они. Если ты не прибудешь, они начнут относиться к тебе как к маменькину сынку, плаксе и рохле—и это в те дни, когда мы так остро нуждаемся в эффективной дипломатии! Несчастный случай не имеет права влиять на внешнюю политику государства».

И Ники послушался старших. Первый танец на балу он танцевал с графиней Монтебелло, женой посла, тогда как Алике — с самим послом. В дневнике Ники прокомментировал это так:

Меж тем генерал-губернатор Москвы улыбался. Бал пришелся ему по вкусу. У великого князя Сергея Александровича имелось любимое присловье: «Не имеет значения, что за чудовищный мог выдаться денек. Надо обладать характером и умом, достаточными для того, чтобы, когда зазвучит музыка и подадут напитки, насладиться вечерними часами в полной мере. И в этом наша прямая обязанность».

Сандро с братьями давным-давно знали символ веры дяди Сергея. Поэтому его присутствие на балу стало для них невыносимым вдвойне. Едва начались танцы, младшие великие князья демонстративно покинули зал. Дядя Алексей зычно произнес им вслед: «Вот уходят четыре якобинца царской крови!»

Мне это понравилось. Да и самому Маэстро наверняка пришлось бы по вкусу. Как и тот факт (на сей счет у меня не было никаких сомнений), что позже тою же ночью мне удалось прокрасться в царскую опочивальню. Да, вот именно, в супружескую спальню Ники и Алике. Наглые были еще в большем замешательстве, нежели я мог надеяться.

За какую-то пару минут (прямо перед возвращением Наглых, после чего пришлось в спешном порядке ретироваться) мне удалось проникнуть в сознание Ники чуть глубже, чем прежде, и я пришел к выводу, что он обречен. Проклят и обречен. И сам осознаёт это на все сто процентов. Пройдет больше двадцати лет, прежде чем сбудется то, о чем он всего лишь догадывался этой роковой ночью, но догадался он только и именно тогда. И был глубоко потрясен. Он сказал Алике, что, возможно, ему следует удалиться в монастырь, чтобы провести остаток дней в молениях о без вины погубленных. Но не с женщиной же было разговаривать о таких вещах?! Хотя этот разговор, скорее всего, нашел косвенное отражение в письме, которое Алике некоторое время спустя написала своей немецкой приятельнице, графине Рантцау.

Алике плакала бы куда сильнее, знай она о том, как судачат про нее московские кумушки.

Перед коронацией Алике совершила огромную ошибку. Она призналась самой доверенной из своих фрейлин в том, что без ума от Ники.

— Я обожаю его. Я называю его тайными именами.

— Какими? — полюбопытствовала фрейлина.

— Ах, этого я сказать не могу. Они ведь на самом деле тайные. У меня припасено для него столько нежных слов! Как правило, на английском. Английский для меня — язык любовных признаний. Он такой красивый.

Постепенно все это выплыло наружу. По меньшей мере, начало носиться в воздухе. Фрейлина торжественно поклялась молчать и, разумеется, не сдержала слова. Не вытерпела и пары дней. Призналась ближайшей подруге, взяв с нее, в свою очередь, великую и страшную клятву.

В результате подруга продержала рот на замке целые сутки, а то и двое. А потом, опять-таки под страшным секретом, поделилась услышанным с одной-двумя приятельницами. Те, пусть и дав обет молчания, не замедлили нарушить его буквально сразу же. И вскоре вся Москва давилась от смеха, вспоминая о том, что царица считает английский языком любовных признаний. И только ленивый не повторял с издевкой нежных слов, которыми обменивались Алике и Ники: Lovy, Boysy, Sweet One, My Soul, Manykins-mine, Sweetie, Pussy-mine[14].

Вдосталь посмеявшись над Алике, одна из кумушек непременно напоминала остальным: «Она пришла к нам из-за гроба. Она принесет несчастье».

А генерал-губернатора Москвы стали с тех пор презрительно именовать князем Ходынским.

Еще восемь дней подряд в Москве пили, гуляли, веселились, проводили музыкальные вечера и устраивали государственные приемы. 19 мая пир прошел в Александровском зале Кремля, а уже 20-го давал бал генерал-губернатор. 21-го московская знать собралась в Колонном зале — устроителем этого приема был князь Трубецкой. На приеме присутствовали четыре тысячи человек. 22-го царская чета прибыла с официальным визитом в Троице-Сергиевскую лавру, а утром 23-го Ники пожертвовал двадцать тысяч рублей в качестве первого взноса на строительство детского дома для сирот Ходынки. Тем же вечером в Андреевском зале Кремля был дан торжественный ужин в честь английского посла; гостей туда пришло три тысячи сто. Скуповатые немцы ограничились проведением музыкального вечера 24-го, а уже 25-го состоялся ужин для всего дипломатического корпуса. В завершение череды празднеств 26 мая прошел военный парад — и не где-нибудь, а на Ходынском поле. Выглядело оно к этому времени уже безукоризненно, да и день вновь выдался превосходный. Николай выехал на парад в карете, запряженной шестеркой белых лошадей. Тридцать восемь тысяч пятьсот шестьдесят пять нижних чинов под командованием двух тысяч офицеров промаршировали по плацу на глазах у шестидесяти семи генералов.

К этому времени я уже дожидался приказа покинуть Россию. Я не знал, не заскучаю ли в захолустном Хафельде после великолепных деньков, проведенных в Москве, но Маэстро поспешил заверить меня: «Отнесись к Хафельду со всем вниманием. Он того заслуживает». У меня не было причины верить Ему или, наоборот, не верить, — в конце концов, Он никогда не раскрывает нам своих подлинных планов и намерений, — однако должен признаться, что по возвращении в Австрию я чувствовал себя куда лучше, чем долгие десятилетия до того. «Ходынка» стала крупнейшей операцией, в какой мне когда-либо довелось поучаствовать. По меньшей мере, так казалось тогда.

Прискорбно, что у большинства бесов детальные воспоминания вычеркиваются из памяти, однако Маэстро придерживается в этом отношении правил, принятых в разведывательных службах мира сего. Никому из разведчиков не положено знать о той или иной операции больше, чем требуется для решения поставленной перед ним конкретной задачи. Нам, в свою очередь, не рекомендуется хранить в памяти то, что не пригодится впоследствии в ходе работы над новыми проектами.

Поскольку я верю в то, что являюсь бесом уже несколько веков и когда-то высоко вознесся на этом поприще (и только потом был понижен в ранге), мне самому любопытно, как могло получиться, что я узнал в России много для себя нового и в высшей степени поучительного. Но не будем забывать о том, что истинно дьявольскую изощренность каждый раз приходится нарабатывать заново, потому что с окончанием очередной операции она иссякает тоже. Мы стремительно приобретаем новые навыки и, увы, так же быстро утрачиваем. Поэтому вдвойне примечательно, что как раз московские воспоминания Маэстро позволил мне сохранить. Я помню Ходынку, и это помогает мне оставаться в практически безупречной форме. Вернувшись в Верхнюю Австрию, я — с оглядкой на наши российские достижения — легко поверил в то, что и на здешнего клиента — юного Адольфа Гитлера — у нашего Маэстро имеются не слишком тривиальные планы.

Избавившись от необходимости повиноваться вслепую (что все же несколько унизительно) и чувствуя себя поэтому необычайно хорошо, я сумел возрадоваться даже возвращению в захолустный Хафельд. И довольно скоро перестал думать о Ники с Алике. Да и чего ради? Если в дальнейшем меня вновь отправят в Россию, все тамошние воспоминания моментально восстановятся.

Интересно, однако же, что я подумал именно об этом, потому что в 1908 году меня вновь откомандировали в Россию и я пробыл там восемь лет, вплоть до убийства Распутина, да, того самого Распутина, бесподобного человека и исключительно важного для нас клиента. Распутин работал в тесной смычке со мной, однако категорически настаивал на том, чтобы не прерывать отношений и с одним из Наглых, изобретательным и чрезвычайно упрямым. Что за войны вели мы с этим Наглым за Распутина у каждого входа и выхода в его ни с чем не сравнимую душу!

Стоило бы описать эти исключительные события, но только не в рамках данной книги. Покончив со всем, что в теории литературы называется лирическими отступлениями и эпическими замедлениями, я перехожу к рассказу о том, что произошло в ближайшую пару лет с Алоисом, Кларой и Адольфом. Русский дивертисмент завершен. Возвращаемся, пока суд да дело, на ферму.

А вот и тропинка, ведущая к хижине Старика.