Лесной замок

Книга пятая СЕМЬЯ

К тому времени, как малышу исполнился годик, Клара звала его Ади, а не Адольфом или Дольфи (последнее слишком сильно смахивало бы на Teufell[3]).

«Поглядите-ка, — говорила она пасынку и падчерице, — погляди, Алоис, погляди, Анжела, разве он не чистый ангел? Ни дать ни взять ангел, только маленький».

Поскольку у младенца было круглое личико, большие круглые глаза (голубые, как у матери) и маленький ротик, а значит, на взгляд старших детей, он был точно таким же грудничком, как любой другой, Алоис с Анжелой, легко соглашаясь, кивали. Клара была для них хорошей мачехой, и ни Алоис, ни Анжела ничего против нее не имели — особенно с тех пор, как отец сообщил им, что их покойная мать была самой настоящей сумасшедшей.

Клара вовсе не собиралась говорить со старшими детьми о младшеньком с таким восторгом, но ничего не могла с собой поделать. Она была ослеплена красотой крошки Ади. И, судя по всему, он отнюдь не собирался умирать.

Материнскую уверенность в этом подкрепляло кормление грудью. Она передавала малышу свою собственную силу, ее находящиеся в вечной готовности сосцы никогда не удалялись от его губ на опасное для жизни расстояние. Кое-кто из бесов низшего ранга, пролетая над Браунау по ночам, докладывал мне потом, что она молится Господу более прочувствованности, чем любая другая кормящая мать во всей округе. Бесы не отличаются повышенной чувствительностью к такого рода эмоциям, не говоря уж о самой прочувствованно, и все же один-другой из них всерьез обеспокоились. Молитва Клары была так чиста: «О Господи, возьми мою жизнь, если это понадобится, чтобы сохранить жизнь ему!» Другие женщины, отличаясь куда большей практичностью, жаловались Богу главным образом на нехватку в хозяйстве тех или иных вещей. Самые алчные просили улучшить им жилищные условия. Глупым хотелось заполучить в любовники на диво хорошего ёба-ря: «Да, Господи, если на то будет воля Твоя!» Воистину не было такого лакомства, которого они ни попросили бы у Бога. Клара же, напротив, молилась исключительно о том, чтобы Господь даровал ее мальчику долгую жизнь.

Хотя Маэстро не часто симпатизирует кормящим матерям (исходя, наряду с прочим, из того, что отсутствие молока может инициировать и стимулировать выработку темной энергии, которой мы впоследствии получим шанс воспользоваться), Он проявлял куда большую терпимость в случае инцеста первой степени. Ему хотелось, чтобы такая мать и впрямь любила своего малыша. Нам от этого прямая выгода! (Чудовище, купающееся в лучах материнской любви, получает благодаря этому дополнительные преимущества, которые позволят ему впоследствии привлекать сторонников.)

Впрочем, и материнская нелюбовь имеет свою положительную сторону. Грязная попка младенца шлет нам сигнал, призывая обратить внимание на нерадивую мать как потенциального клиента. Но и самозабвенная мать нам сгодится — как раз случай Клары. Все у нее всегда блистало чистотой. Трехкомнатный номер в «Поммерхаусе» сверкал так, словно его ежедневно драило несколько прилежных горничных. Полированная мебель сияла зеркалом. И, конечно же, крошечный анус Ади отливал матовым блеском, безупречный, как опал без пятнышка, — инцестуарий не должен забывать о важности его (или ее) экскрементов, даже если они выходят на свет через раз и навсегда отполированную миниатюрную дырочку.

Вскоре после рождения Адольфа Алоис решил покинуть «Поммерхаус». Это означало двенадцатый переезд за четырнадцать лет, проведенных им в Браунау. Для «Поммерхауса» у Алоиса нашлось, однако же, доброе слово: «Ему присуща элегантность. Не знаю, о чем еще в этом городке можно сказать такое». У него была добрая дюжина подобных сентенций, способных выручить в сотне случаев. «Женщины как гуси, — говаривал он, к примеру. — Сзади их ни с чем не спутаешь». Компания собутыльников неизменно встречала такое высказывание шумным весельем, хотя никто из них не смог бы объяснить, чем, собственно, так уж примечательна гусиная гузка. Или в кругу сослуживцев Алоис ронял: «Распознать контрабандиста проще пареной репы. Или он выглядит сущим уголовником, каким и является, или строит из себя черт-те что: слишком хорошо одет, слишком изысканно выражается, не избегает твоего взгляда, а, напротив, норовит заглянуть тебе прямо в глаза».

Когда Алоиса спрашивали о причинах отъезда из «Поммерха-уса», где он как-никак задержался на четыре года, он только пожимал плечами. «Мне нравятся перемены», — пояснял он порой. Истина же заключалась в том, что он уже успел опробовать и оприходовать всех мало-мальски хорошеньких и не слишком старых горничных, официанток и кухарок «Поммерхауса» и мог бы добавить (и впрямь добавил в разговоре с одним-двумя преданными друзьями): «Когда женщина не допускает тебя до себя, смени обстановку. Это послужит и тебе, и ей славной смазкой».

В день отъезда из «Поммерхауса» Алоиса, однако же, посетила некая чрезвычайно нетипичная для него мысль. О том, что он избранник судьбы и та припасает для него великое будущее. Должен уточнить, что, размечтавшись о великом будущем, Алоис имел в виду должность главного таможенного инспектора в столице провинции, городе Линце. Кстати, судьба и впрямь уготовила ему этот пост, правда, произошло это позже. А пока суд да дело, ни в коей мере не суеверный (пока это не касалось лично его), Алоис счел уместным перебраться из гостиницы на съемную квартиру в доме по Линцерштрасе. Они с Кларой давно уже говорили о том, что хорошо бы обзавестись более просторным жилищем, и вот, пожалуйста. Конечно, здесь не было «гарема» на чердачном этаже, но Алоис не сомневался в том, что ему не дадут пропасть. Он присмотрел женщину, живущую на полпути из трактира в жилой дом на Линцерштрасе. Конечно, это означало новые расходы — женщине необходимо время от времени делать подарки, — зато квартплата оказалась достаточно низкой. Дом был весьма убогим.

И тем не менее Алоис отчаянно боролся с собой, чтобы не влюбиться целиком и полностью в собственную жену. Она сводила его с ума. Будь муравьи подобны пчелам и имейся у них своя, муравьиная, матка, Клара непременно оказалась бы такой маткой, потому что она заставляла все его тело чесаться, яички — гореть, сердце — бешено колотиться в груди, а все потому, что ночами лежала, холодная как лед, на своей половине постели. Поневоле он вспоминал о том, какими влюбленными глазами смотрела она на него свадебным вечером. На ней тогда было темно-красное шелковое платье с белым атласным воротничком (вот и вся белизна, которую она позволила себе на правах беременной невесты), а волосы она завила, и несколько золотых прядок ниспадали на белый лоб. К груди она тогда приколола единственную драгоценность, которая у нее имелась, — стеклянную гроздь мелкого зеленого винограда, выглядящего достаточно натурально для того, чтобы мужчине захотелось отщипнуть ягодку-другую. И, наконец, ее глаза — уж они-то тогда точно не лгали! Теперь ему приходилось бороться с собой, чтобы не влюбиться в женщину, ведущую самое образцовое хозяйство во всем Браунау, исключительно ради него и трех его детей (двое из которых не были даже ее кровиночка-ми!); в женщину, которая на людях обращалась к нему столь церемонно и трепетно, словно он был государем императором; в женщину, которая никогда у него ничего не требовала и ничем не попрекала; в женщину, которая не лезла в его финансовые дела; в женщину, у которой до сих пор имелось лишь одно приличное платье (то, в котором она щеголяла на свадьбе), и при всем при том в женщину, которая, если он дотронется до нее хотя бы пальцем, тут же этот палец ему и откусит. Он размышлял над тем, не связано ли это с разницей в возрасте. Жалел, что женился на ней — надо было отдать ее в монастырь. А кожа все равно чесалась при одной мысли о том, как она не допускает его до себя.

Выпивая по вечерам в трактире, Алоис старался добрать самоуважения. Его нелюбовь к церкви стала к этому времени главной темой застольных разговоров. Дома он запасался дополнительной информацией, почитывая антирелигиозную книгу, раздобытую у местного букиниста, Ганса Лицидиаса Кернера, с коим он частенько пил пиво. И хотя книготорговец явно предпочел бы беседу на светские темы (правда, выражал он это, на свой ученый лад, лишь подчеркнутым молчанием и эпизодическими кивками), само его присутствие — умное, гладко выбритое лицо (ни бородки, ни усов, однако же пышные бакенбарды), крошечные очки на носу и остатки благородных седин на полуоблысевшей макушке (одним словом, внешне он смахивал на Шопенгауэра, пусть и отдаленно) — придавало резким антиклерикальным высказываниям его постоянного покупателя дополнительную силу; так, по крайней мере, казалось сослуживцам Алоиса по таможне. И пусть никого здесь нельзя было назвать человеком набожным («Кому охота, чтобы его кастрировали!» — так большинство из них относилось к соблюдению заповедей), были они как-никак чиновниками на государственной службе. Так что им становилось несколько неуютно, когда в их присутствии издевались над такой престижной и статусной институцией, как святая Римско-католическая церковь.

Но Алоису было на это наплевать. Он бесстрашно рассуждал о собственном бесстрашии:

— Если и существует какое-нибудь Провидение, кроме августейшей воли императора Франца-Иосифа, то лично мне с ним сталкиваться не доводилось.

— Алоис, не все зависит от человека, пусть и облеченного властью, — осмеливался возразить ему непосредственный подчиненный.

— Ты, конечно, о таинствах? Таинства, таинства, повсюду таинства, все заперто на ключ, а ключ в руках у церковников — так, что ли?

Слушатели натужно посмеивались. Но Алоис вспоминал о Кларе и о том, как ее богобоязненность кладет ему в протянутую руку камень. Нет, он размелет этот камень в крошку, в труху, в пыль!

— В Средние века, — начинал он по-новой, — и это вас наверняка удивит, шлюхи пользовались большим уважением, чем монахини. И у них даже была своя гильдия. Блядская! Я читал об одном женском монастыре во Франконии, который просмердел настолько, что в дело пришлось вмешаться самому папе. А почему? Потому что блядская гильдия Франконии пожаловалась ему на незаконную конкуренцию со стороны франконских монашек.

— Заливаешь! — разом восклицали здесь сразу двое собутыльников.

— Правда, и ничего, кроме правды. Господин Кернер может показать вам точное место в книге.

Тут господин Кернер медленно и задумчиво кивал, чувствуя, что выпил уже слишком много, чтобы решить, на чью сторону встать в этом споре.

— Да, — продолжал Алоис, — и папа распорядился послать в монастырь с инспекционным визитом епископа. А знаете, что установил инспектирующий епископ? Что половина монахинь беременна. Вот вам строгий факт. Папа решил приглядеться и к прочим монастырям — и что же он там обнаружил? Оргии. Педерастические оргии в том числе.

Алоис произносил это с такой убежденностью, что в разговоре всякий раз возникала пауза, достаточная для того, чтобы он успел изрядно отхлебнуть из кружки.

— И это, разумеется, — Алоис успевал не только выпить, но и перевести дыхание, — не должно нас удивлять. Даже в наши дни половина католических священников живет с мальчиками. И нам это прекрасно известно.

— Ничего такого нам не известно, — бормотал один из молодых таможенников. — У меня есть брат, и он католический священник.

— В таком случае снимаю перед ним шляпу. Конечно, если он твой брат, то это совершенно другое дело. Но про остальных такого не скажешь. И вот еще что: нормальные мужики в церковной среде еще хуже педиков! Знаете, что сказал папа? Тот самый папа, про которого я вам рассказывал. «Зачем священникам жениться, — сказал он, — пока у мужланов имеются жены?» — Голосовым напором он давал понять младшим по званию: здесь надо выразить восхищение хохотом и овацией. И каждый раз гремел хохот. — Так вот оно все и устроено. У какого-нибудь купчишки одна жена, у священника — десять, а епископу и вовсе не попасть в Царствие Небесное — такое число жен ему придется бросить на земле.

— Какому такому епископу?

— Нашему епископу! Линцскому!

Алоис не забывал о епископе Линцском, шесть лет назад отказавшемся благословить его брак с Кларой. Наверняка припоминал и то, как, чтобы не платить за перевод прошения на латынь, ему пришлось подписать свидетельство о бедности. История ушла в прошлое, а осадок остался.

По дороге домой он как-то раз пришел, однако же, к неутешительному выводу: с нападками на церковь пора заканчивать. Ему было пятьдесят четыре года, и собственная карьера изрядно занимала его, но никак не тревожила. Он знал, что его ждет служебный рост до определенного уровня, но и только.

А тут некий высокопоставленный чиновник из Министерства финансов, приятель Алоиса, шепнул ему, что наверху рассматривают возможность назначения Алоиса Гитлера главным таможенным инспектором в Пассау. Учитывая отсутствие у кандидата формального образования это означало бы колоссальный прыжок через головы других претендентов на повышение.

«Однако теперь следи за собой, Алоис, — сказал ему приятель. — Назначения ждать еще год. И если ты хочешь, чтобы оно состоялось, позаботься о своем добром имени».

Алоис всегда считал себя человеком исключительным: он никого не боялся (кроме пары-тройки таможенных начальников) и обладал гипнотической притягательностью для женщин. Многие ли мужчины вправе похвастаться столь счастливым сочетанием истинно мужских качеств? Более того, ему до сих пор было целиком и полностью наплевать на общественное мнение. Так что в этом плане он и вовсе был уникумом.

И вдруг высокопоставленный приятель из Министерства финансов (услышав кое-что от другого чиновника, еще более высокопоставленного) говорит ему: «Остерегайся жителей Браунау».

Этот совет отравил Алоису жизнь, потому что не мог он решить, стоит ли прислушаться к словам приятеля, который пользовался репутацией завзятого шутника. Строго говоря, именно этот приятель сказал ему некогда: «В Браунау живет жалкий сброд. Не принимай этот народец всерьез, просто-напросто его игнорируй». К этому-то совету Алоис как раз охотно прислушался; однако нынче вечером он и впрямь наговорил много лишнего — если слух о переводе в Пассау имеет под собой почву. И вдруг он осознал, насколько на самом деле честолюбив, честолюбив в той мере, в какой до сих пор не осмеливался себе признаться. Конечно, ему не сдержать себя — реку краном не перекроешь. Но вместе с тем он осознавал: с издевками над церковью пора кончать.

Да, жена по-прежнему отвергает его и думает только о младенце — вот уж не сосунок, а сосун, титьку изо рта практически не выпускает!… Однако следует смириться. От Клары как от жены изрядная польза. Хорошая мачеха, хорошая повариха, хорошая прихожанка.

Конечно, сам он не собирается ходить к святой мессе, кроме как по большим праздникам (потому что по праздникам это дело государственное). Чесотка у него и так есть, и никакими исповедями этого не исправишь. Зудит кожа и чешется, чешется и зудит. Серьезному императорскому чиновнику вроде него не след раскрывать душу перед каким-то священником.

А вот женщинам в церкви самое место. Поэтому усердная прихожанка Клара, признался он себе, вносит свою лепту в его неминуемый карьерный успех.

В своем кругу мы считаем чрезмерные человеческие амбиции одним из инструментов для достижения наших целей. Мы с готовностью подключаемся к любому порыву, имеющему шанс превратиться в манию. А к честолюбию это относится в первую очередь. Однако оно в известном смысле связано и с Промыслом Божьим. В конце концов, сам Господь сделал смертного честолюбцем (Ему хотелось, чтобы тот стремился выделиться в среде себе подобных повышенным религиозным рвением).

Разумеется, Господь просчитался. Как не устает повторять Маэстро, человек, страдающий чрезмерной амбициозностью, преуспевает лишь в одном отношении: он доказывает недальновидность Господню. Б-н, желая привнести в сотворенный Им мир дух вечных инноваций, наделил человека волей едва ли не полностью независимой от Него самого. И опять-таки Он ошибся. Честолюбие не только самое сильное изо всех человеческих чувств, но и самое нестабильное. Кто, как не рьяные честолюбцы, клянет Господа, едва от них отвернется удача?

Человеческое желание добиться жизненного успеха привлекло к себе поэтому наш интерес. Б-н, будучи редкостным оптимистом, не смог предусмотреть того, что мужчин и женщин, призванных претворять в жизнь и развивать Его волю, следовало бы, скорее, наделить способностью к самоотречению, присущей только так называемым святым. Маэстро, напротив, с самого начала принялся внимательно отслеживать малейшие извращения исходно благих намерений человека.

Рассмотрим конкретный случай с Алоисом. Многие люди тщательно скрывают собственные амбиции (скрывают их сплошь и рядом и от самих себя). Потому что честолюбие еще на дальних подступах к тому, чтобы превратиться в манию, вступает в кричащее противоречие с тем, чем человек дорожит, с тем, что он почитает честью и делом (делами) чести. Честолюбие заставляет забыть о дружбе. Чрезмерное честолюбие слепой косой выкашивает все вокруг.

Ничего удивительного, что Алоис оказался не единственным членом семьи Гитлер, обуреваемым подобными чувствами. Честолюбие не просто недуг, но недуг заразный. Заведя наконец ребенка, который по многим косвенным признакам не должен был умереть в раннем возрасте, Клара возгордилась; ее грудь вместе с млеком переполнилась радостью, такой радостью, какой Клара до тех пор не испытывала; ради крошки Ади она теперь была готова на что угодно. Готова в такой мере, что позволила наконец мужу пересечь разделительную черту, проведенную ею самой по середине супружеского ложа.

Начался как бы новый период ухаживания. Клара все еще кормила Адольфа грудью, так что вновь забеременеть не могла. Определенный аппетит к супружеским ласкам, который у нее опять появился, был обусловлен прежде всего нарастающей приязнью к Алоису. В конце концов, он славно потрудился над тем, чтобы обеспечить достойное будущее Адольфу. И раз уж ее мужу удалось подняться из грязи, в которой по-прежнему утопают Штронес и Шпиталь, до высот государственной службы на должности старшего офицера таможни, то, мечтала она, ее сыночку Адольфу, унаследовавшему отцовское рвение, наверняка уготован и вовсе немыслимый, непредставимый взлет.

Но для этого ему потребуется отцовская любовь. Однажды она сказала, постаравшись, чтобы это прозвучало как можно непринужденнее:

— Интересно, а почему ты никогда не берешь его на руки?

— Потому что двум старшим это не понравится. Они почувствуют ревность. А детям, чувствующим ревность к малышу, его уже не доверишь.

— Но Алоис и Анжела то и дело берут его на руки. И ничуть они не ревнуют. Они его любят. Может, это и не всегда заметно, но любят.

— Не будем ничего менять. Может, они его любят из-за того, что я никогда не беру его на руки.

— Порой мне кажется, что он тебе безразличен.

Она зашла чуть дальше, чем собиралась. Мало того, что до себя она его по-прежнему не допускает, так еще и попрекать вздумала?

— Безразличен? — переспросил он. — Что ж, я тебе отвечу. Он мне безразличен. Пока безразличен. Я хочу посмотреть, выживет он или нет.

Она не часто позволяла себе всплакнуть, но тут разрыдалась в голос. Алоис сказал страшную гадость, но возразить на это было нечего. И все равно он ей нравился, она его даже в каком-то смысле любила.

В это мгновение залаяла собака. Алоис за гроши приобрел у знакомого крестьянина крупную дворнягу. Поскольку теперь семья проживала не на постоялом дворе, а в отдельном доме, издержки можно было списать на необходимость обзавестись собственным сторожем. Однако кобель, которого Алоис окрестил Лютером, оказался серьезным разочарованием. Обожая Алоиса и беспрекословно повинуясь ему, Лютер, однако же, не обращал внимания ни на что другое. Хуже того, псом он был нервным. Этим вечером, едва Алоис прикрикнул на нега, чтобы заткнулся, Лютер напрудил на пол.

Потом Алоис испытывал определенные угрызения совести. В конце концов, собака и впрямь его обожала. Но сначала он, конечно, хорошенько отделал Лютера. Уползая от хозяина, пес вымочил брюхо в своей урине. И, разумеется, продолжил лаять — теперь уже от ужаса. Шум разбудил детей. Первым из детской вышел Алоис-младший, за ним — Анжела и, наконец, Ади. Ему еще не исполнилось двух годиков, но у него хватило сил самостоятельно вылезти из постельки с тем, чтобы угодить в самую гущу событий. Клара метнулась взять его на руки. Она ждала худшего; она и сама не знала чего: того ли, что малыш ступит босой ножкой в собачью мочу, или того, что попросит грудь, или того, что Алоис отхлещет теперь их обоих: она уже подметила, с каким отвращением посматривает ее муж на сына, когда тот чересчур жадно ухватывает губами ее сосок. Однако ничего такого не случилось. Напротив, крошка Ади с мрачным интересом уставился на скулящую собаку, потом перевел взгляд небесно-голубых глаз на окровавленную руку отца, и Клара заметила, что мальчика охватило какое-то чувство, на удивление сильное для ребенка его возраста. Правда, такой же вид бывал у него, когда она кормила его грудью. Он смотрел на нее очарованным взором любовника, наслаждающегося и телесной, и душевной близостью. В такие минуты ей чудилось, что это дитя ближе к ней и понимает ее лучше, чем любой другой человек на свете.

И все же сейчас Адольф смотрел на обмочившегося пса и разгоряченного родителя не с нежностью, а с глубочайшим пониманием.

Клара внезапно запаниковала; ей захотелось испугать малыша, заставив его заплакать, чтобы затем дать ему грудь, а для этого сначала вывести его (или вынести на руках) из комнаты. Так она и сделала. Ади рассерженно заорал, когда она взяла его на руки, и не замолкал до тех пор, пока она чуть ли не силком заткнула ему рот своей грудью. И укусил он ее при этом так, что она вскрикнула в голос, а он в ответ на мгновение оторвался от сосца и блаженно срыгнул.

Из комнаты, которую они только что покинули, доносился разъяренный голос мужа. «Этот пес не умеет сдерживаться!» — кричал он, поневоле адресуя обвинительную констатацию и самому себе. У Лютера из пасти тонкой струйкой бежала кровь, но и тыльная сторона ладони Алоиса, в свою очередь, оказалась рассечена: он сломал псу один из передних зубов и в некотором смысле получил сдачи.

Хотя мне и нравится писать об этих людях в традиционной манере психологической прозы, попеременно демонстрируя то объективность, то иронию и сарказм, то сочувствие, то гнев, то даже страсть, вынужден, однако же, напомнить читателю, пусть и не вдаваясь в подробности (поскольку у меня нет желания снабжать широкую публику информацией о том, каковы и как себя ведут в тех или иных обстоятельствах бесы), что я все же бес, а вовсе не сочинитель художественной прозы. Тем не менее психологией человеческого поведения я интересуюсь совершенно искренне. С самого начала нашего служения Маэстро обязал нас наитщательнейшим образом изучать весь род людской. Он даже позволил нам соприкасаться с теми сторонами человеческой натуры, которые, несомненно, имеют божественное происхождение. Конечно, подобное соприкосновение не лишено риска, причем пагубные для нас последствия могут проявиться не сразу, однако оно способствует осознанию тонких различий между благородством подлинным и благородством напускным. Если бы у нас существовали ордена вроде монашеских, меня можно было бы назвать иезуитом. С последователями Игнатия Лойолы меня объединяет способность понять (пусть и не прощая) все, что угодно. Мне свойственно умение сочувственно проникаться помыслами оппонента; строго говоря, я считаю своим долгом знать о чувствах, имеющих божественное происхождение, куда больше любого ангела, кроме разве что наиболее одаренных.

Должно быть, именно поэтому Маэстро рекомендует нам называть Бога Б-ном. (То есть Болваном. В германоязычных странах это звучит как D. К., то есть Dummkopf. В Америке это D.A., dumb ass! В Англии — В. F., bloody fooll Во Франции — A. S., l'аmе simple. В Италии — G. С, gran cornuto. В Испании — G. P., grande payaso.) И дело не в том, что мы считаем Бога глупцом, — отнюдь!

Более того, на собственном опыте (включая горький опыт проигранных битв) нам известно, что Наглые могут при случае оказаться ничуть не глупее и куда изобретательнее, чем мы сами. Употребление нами слова Болван объясняется, как я это понимаю, непреклонной решимостью Маэстро избавить нас от главного из присущих нам недостатков — невольного восхищения Всемогущим. Как Маэстро никогда не дает нам забыть, Бог может быть сколь угодно властен, но все же не всевластен. Едва ли Он всевластен. Иначе бы нас самих просто не было. Если Б-н — Творец Всего Сущего, то мы безжалостно-язвительные критики Его творчества.

Тем не менее мы вынуждены считаться с тем, что ангелам удалось убедить чуть ли не все человечество в том, что наш предводитель является Воплощенным Злом. Поэтому Маэстро порекомендовал нам признать это обидное прозвище почетным титулом. И когда я устно или письменно употребляю сокращение В. 3. или словосочетание «Воплощенное Зло», то поступаю так, полностью осознавая ироническую подоплеку самой концепции. Маэстро, наш величавый предводитель, научил нас насмешливости.

«Оставим благоговейный трепет богопоклонникам, — сказал Он нам. — Они в нем нуждаются. Они так и не поднимутся с колен. А нам надо работать, и это трудно. Поэтому я рекомендую вам мыслить Его Болваном. Потому что, если призадумаешься над тем, чего Он мог достичь и чего на самом деле достиг, Он таков и есть. Запомните: нам предстоит завоевать мир. А Ему — потерять. Поэтому именуйте Его Болваном. Сотворив мужчину и женщину, Он добился прямо противоположного тому, к чему стремился».

Запах собачьей мочи, кала и крови стал первым из целой серии впечатлений, основополагающих в деле трансмогрификации, то есть драматического и коренного преображения.

Так, например, опорожнение Адольфом кишечника приобрело доминирующее значение в жизни Клары на Линцерштрасе. До того как произошло избиение Лютера, она, разумеется, тщательно следила за тем, чтобы младенческая попка (как бы часто Ади ни пачкал пеленки) всегда оставалась чистой; как я уже отметил, этот ритуал превратился для них обоих в нечто вроде любовной ласки. Мать подтирала попку сыну так нежно, что его глазки начинали блаженно блестеть. Он словно бы открывал для себя рай. И где же находился этот рай? Прямо в заднем проходе — там же, где газики и всевозможные болезненные ощущения. Нежно, любовно, вдохновенно подтирала Клара, извлекая кусочки кала, твердого или жидкого, свой розовый бутончик (потому что именно так называла она втайне попку Ади с крошечной прелестной дырочкой — die Rosenknospe). Вид розовой с матовым отливом кожи приводил ее в такой восторг, что она не могла скрыть этого даже на глазах у пасынка с падчерицей. К тому же, в отличие от большинства молодых матерей Браунау, она не старалась обучить Анжелу тому, как подменять ее, ухаживая за младенцем. В конце концов, во всей процедуре для Клары не было ровным счетом ничего противного. Кал Ади (зачастую столь же пахучий, как у любого другого младенца, когда его мучают желудочные колики) никогда не вызывал у нее отвращения. Когда его рвало — и пахло при этом не просто рвотой, но, хуже того, той внутренней пустотой, которая свидетельствует о начале серьезного заболевания, — Клара бестрепетно вдыхала эту вонь. Она ей даже нравилась. Чем хуже пахнет, тем лучше. Свое дерьмо не воняет. Вот как сильно любила она Ади.

Да, меж ними то и дело искрой проскакивала любовь. Его глазки пускались в пляс, стоило ей провести по его щекам легкой как перышко салфеткой, а ее глаза (не важно, сознавала она это или нет) смотрели на него с таким восхищением, что его маленький пенис вставал. Хихикнув, она укладывала его на место (со всей деликатностью), и теперь уже смеялись они оба. Из-за чего пенис, разумеется, вставал опять. А ей хотелось поцеловать его в самый кончик, и щеки ее заливались страстью. Но не будем клеветать! Она этого так и не сделала. Ни разу. Такой невинный малыш!

И все это пошло вразнос после эпизода с Лютером.

Теперь Клара вновь жила в вечном страхе перед Алоисом. А что, если крошка Ади написает прямо на пол? И Алоис в этой лужице поскользнется? Однажды, уже уйдя было на кухню готовить, она в последний миг вернулась в комнату, увидела, как дитя играет с собственными какашками, и содрогнулась при мысли о том, что как раз в эту минуту может вернуться Алоис.

Итак, началось натаскивание. Она отучала Адольфа гадить, как умного, но своенравного пса. В первое время он теребил ее за юбку, таща к чуланчику, в котором стоял ночной горшок, плакал, чтобы она его поскорее раздела и подмыла. После чего они, неразлучники, и приступали к подмыванию и переодеванию. Он вел себя хорошо, и она нахваливала его во весь голос, но глазки малыша смотрели на нее исподлобья.

Однако она проявила излишнюю самонадеянность, то есть все ту же амбициозность. Ей захотелось, чтобы Ади научился самостоятельно расстегивать крючки, на которые застегивалась его одежонка. И так оно и случилось. Мальчик демонстрировал ежедневный прогресс до тех пор, пока однажды не уколол себе палец. А после этого не хотел сам расстегиваться уже ни в какую. У нее иссякло терпение. Он был так близок к успеху — и вдруг все сорвалось. В конце концов она прикрикнула на него, и это был определенно первый раз, когда он узнал, что мать может разговаривать и в таком тоне. И взбунтовался. Уже понимая, как дорог матери, то есть вполне сознательно, так же сознательно, как следил за Алоисом, избивающим Лютера. Тогда для него наступил момент истины. Он еще не понимал разницы между человеком и собакой, и Лютер казался ему точно такой же персоной, как отец, но он увидел окончательный результат и мгновенно осознал его значение: Лютера охватил невыразимый ужас, и тем не менее он не разлюбил хозяина.

Значит, понял Ади, и Клара не разлюбит его, даже если он прекратит ее слушаться. Теперь ему разрешили разгуливать по дому с голой попкой, и он приноровился гадить аккурат рядышком с горшком (правда, только в тех случаях, когда отца не было дома). Что заставляло Клару мысленно наорать на него — только мысленно, однако столь отчаянно, что Ади словно бы слышал каждое не произнесенное ею слово. В результате чего он почувствовал себя ее хозяином.

Он зашел слишком далеко. Однажды утром, пока она драила пол на кухне, он размазал свои какашки по валику мягкого дивана в гостиной и всмотрелся в дело рук своих, испытывая странное, но приятное волнение: на сей раз ситуация выглядела по-новому. В ней появился элемент риска. Тем не менее он сам покажет ей, что за безобразие учинил. Тем более!

На этот раз она и впрямь застыла как вкопанная. Она почувствовала, что он сделал это нарочно, и не произнесла поэтому ни слова. Она принялась молча обтирать диван, а он опять обкакался и начал смеяться, да так, что его стошнило, но она, никак не реагируя на приступ веселья, неласково обтерла и подмыла его. Это произвело на него такое впечатление, что ночью он поднялся и отправился к ней в спальню. Алоис перед этим отсутствовал целую неделю (его вызвали на предварительное собеседование в Пассау), но как раз незадолго до полуночи вернулся домой. Поскольку мальчик уже повадился захаживать к матери в спальню, когда она ночевала одна, сейчас его удивило, что, когда он заглянул в полуоткрытую дверь, из спальни послышались тихие причитания и повизгивания, а затем во всю бычью глотку заорал Алоис. Откуда-то из-под него доносилось материнское поскуливание, нежное и вместе с тем страдальческое, словно ее мучали, но мучали понарошку и эта мука вот-вот… ну, еще немного… ну, уже прямо сейчас обернется радостью… Нет, еще нет! Сквозь полуоткрытую дверь (нарочно не закрытую, чтобы услышать, если малыш вдруг проснется и заплачет) он увидел нечто непостижимое уму: нечто четвероногое и четверорукое, нечто составленное из двух людей, лежащих друг на дружке валетом. Он увидел голый череп и пышные бакенбарды Алоиса меж материнских ног. И тут, не произнеся ни слова, его отец внезапно принял сидячее положение. И оказалось, что он сидит у матери на лице!

Адольф ушел прочь так же бесшумно, как подкрался, но теперь все стало ясно. Мать изменяет ему. И как раз в этот миг из родительской спальни донеслись заключительные крики — столь отчаянные, что это заставило его вернуться. Светила луна, и он видел, как отец обрабатывает Клару всем телом, глухо состукиваясь пивным брюхом с ее животом. А она скулит как собака. И прямо-таки с собачьей преданностью! «Уродец, скотина, тварь, ёбарь! Да!!! Да!!! — И тут же снова: — Да!!!» Ни малейших сомнений: она была счастлива. Да!!!

И он никогда не простит ее. В свои два годика он понял это прекрасно.

А пока суд да дело он наконец удалился в детскую. Но продолжал слышать их даже оттуда. В соседней кроватке (одной на двоих) хихикали Алоис-младший с Анжелой. «Гуси-гуси, га-га-га!» — повторяли они вновь и вновь.

Он заорал, требуя грудь, всего через полчаса после того, как Клара забылась таким безмятежным сном, какого не знала долгие годы.

Следует ли нам исходить из того, что младенческие чувства в силу своей нестойкости не могут быть фундаментально глубокими? Из-за этой измены он никогда уже не сможет любить мать по-прежнему. Однако его ощущения обострились. Любовь стала болезненной, и это нашло внешнее проявление в том, что он начал кусать ей грудь. В ближайшую пару дней он чувствовал себя ближе к собаке, чем к матери, и в послеполуденной дреме часто засыпал на коврике рядом с Лютером. Он считал пса братом, и продолжалось это до тех пор, пока Адольф не принялся показывать ему, где раки зимуют, поколачивая Лютера и пытаясь пнуть его ногой в живот или выколоть глаза пальцами. Теперь пес рычал уже при одном только приближении двухлетнего малыша, а тот в ответ с ревом убегал к матери. Меж тем Кларе уже разонравилось кормить его грудью. Постоянные укусы сделали свое дело. Пора было переводить мальчика на рожок.

В тайных размышлениях, которыми Клара не поделилась ни с Ади, ни с пасынком и падчерицей, ни с мужем, ни даже с духовником, она пришла к выводу о том, что надо родить еще одного ребенка. Конечно, отчасти это объяснялось никуда не девшимся страхом перед тем, что Ади окажется не жильцом на свете, но отчасти и новыми опасениями: она уже никогда не сможет любить этого мальчика так, как любила прежде, а значит, ей надо обзавестись еще одним ребенком.

Кроме того, у нее началось нечто вроде второго медового месяца. Она загодя предвкушала ночную близость с Алоисом. Потому что после долгих лет к ней вернулось желание, да, самое настоящее желание, и желание жгучее!

Читатель, наверное, еще не забыл, что мы простились с Алоисом в тот миг, когда он и носом, и губами глубоко зарылся в женину вагину, а язык его был длинен и бесноват, как фаллос самого Сатаны. (Ладно, открою: у нас тоже имеются соответствующие причиндалы.) Конечно же, Алоиса направляли мы. Никогда раньше он не предавался этой забаве с таким упоением — да и с таким мастерством, которое объяснялось, разумеется, единственно нашим пособничеством. (Вот почему, подключаясь к человеческому соитию, мы говорим о Воплощенном Зле: мы способны делать мужчинам и женщинам эти скользкие преподношения, даже когда у нас нет намерения превратить их в клиентов.)

Утром Алоис и сам не мог поверить, что ночью пошел на такое. На такое колоссальное унижение! Чтобы жена отплатила за него в полной мере, Алоис, как мы помним, еще раз оседлал ее лицо; именно это зрелище так огорчило Адольфа, что он сломя голову бросился в детскую и спустя всего полчаса потребовал материнскую грудь.

Но с утра Алоис испытывал к жене и новую нежность. Эта неожиданная симпатия к Кларе в сочетании с доставленным ей при помощи языка неизъяснимым наслаждением должна была, на его взгляд, извинить принуждение к нетрадиционному сношению, увенчавшемуся едва ли не кощунственным вылизыванием ануса. (Хотя, строго говоря, его тяжелая жопа пахла лучше, чем розовая попка Ади.)

Будучи бесом, я обязан жить в тесном контакте с человеческими испражнениями в любой форме, как телесной, так и духовной. Мне ведомы эмоциональные выбросы отвратительных (или же обернувшихся таковыми) событий, едкая и стойкая отрава незаслуженной кары, ржавый налет на бессильных планах и, разумеется, говно само по себе. Что правда, то правда. Будучи бесом, в говне живешь и с гавном работаешь. Так, и в супружеские отношения мы подчас стараемся заглянуть через задний проход, и, должен отметить, это далеко не худший способ, поскольку деторождение не только венец, но и отхожее место брака. Впрочем, св. Одон Клунийский сумел выразить ту же мысль точнее любого беса: inter faeces et urinam nascimur — мы рождаемся между говном и ссакой. И это побуждает меня заявить, что надлежащим образом проводимое изучение супружеских отношений подразумевает внимание к вопросам не только удачного (или неудачного) партнерства, совпадения (или несовпадения) характеров, смертельной скуки, осточертевших привычек мужа (жены), ежедневных мелких обид, словесных перепалок и неизбывного отчаяния, но и запретных вкусов, запахов и телесных сопряжений. Потому что в отсутствие трех аспектов, перечисленных последними, брачное таинство базируется на чересчур зыбкой почве. Брак зиждется на говне. Такова моя точка зрения. Вы вольны ее не принимать, потому как я, сами понимаете, бес, а нам, бесам, свойственно излагать святую правду в самой грубой и примитивной форме. Ничего удивительного в том, что ваши «удобства» испокон веков проходят по нашему ведомству.

Алоиса повысили в должности. Министерство финансов назначило его главным таможенным инспектором в Пассау, и Клара обрадовалась, очень обрадовалась. Она вышла замуж за человека, сделавшего блестящую карьеру.

С другой стороны, не было смысла переезжать в Пассау всей семьей, пока Алоис не освоится в новой должности. Поездка из Браунау в Пассау занимала целый день, и это означало, что Алоису теперь предстоит жить вдали от семьи целыми неделями. Освобождая тем самым Адольфу место в постели Клары.

И хотя мальчику было обидно, что его возвращают в детскую, едва Алоис приезжает домой, он вскоре понял, что такие несчастья носят преходящий характер: скоро отец уедет и место освободится.

Так они прожили где-то с год. Но даже после того как семья перебралась в Пассау, у Алоиса случались частые служебные командировки в другие приграничные города. Следовательно, он отсутствовал не намного меньше прежнего, и это позволяло Адольфу спать в обнимку с матерью.

Что же касается самого Алоиса, то новая должность, льстя его тщеславию, поставила вместе с тем под угрозу его всегдашнюю компетентность, а значит, и самоуверенность. В Браунау, на куда менее важной таможне, ему доводилось иметь дело главным образом с мелкими контрабандистами-одиночками. А поскольку речь шла чуть ли не исключительно о сельскохозяйственной продукции, ставки в этой игре были невысоки. Браунау красиво расположен на берегу реки Инн, но даже в архитектуре этого города есть нечто чрезвычайно примитивное.

В Пассау австрийская таможня по соглашению между двумя странами функционировала на немецкой стороне Дуная. Разница бросалась в глаза. Пассау был когда-то стольным градом курфюршества; восседавший здесь герцог являлся вместе с тем и епископом; поэтому в городе было много средневековых башен, а часть церквей воздвигли чуть ли не на исходе Темных веков. Стены замка словно бы впитали в себя дух праведного служения, древних злодеяний, пыточных камер, потайных ходов и тайных убежищ, минувшего величия и позора и — а это уже имело непосредственное отношение к Алоису — изощренной контрабанды, планы которой разрабатываются умами ничуть не слабее его собственного.

Так что новая должность вызывала у него известное беспокойство. Если до сих пор само его появление в мундире и шлеме служило острасткой потенциальным злоумышленникам, то происходило это благодаря безупречности его профессиональных манер. Поэтому он брал на себя труд самим своим видом источать монументальный имперский покой, подразумевающий добровольно принятый обет абсолютной неподкупности. Пусть разъезжающие и странствующие с самого начала поймут, что с таким человеком лучше не шутить. Алоис годами присматривался к высокопоставленным чиновникам таможни, дворянского происхождения, с университетским образованием, порой с бесценными дуэльными шрамами на лице. Вот на кого он изо всех сил старался походить.

Заняв начальственную должность в Пассау, он, однако же, почувствовал себя несколько не в своей, австрийской, тарелке. Его голос — просто из-за того, что работать приходилось на немецкой стороне Дуная, — звучал чуть резче, чем надо бы. Порой он позволял какому-нибудь мерзавцу вывести его из себя. Однажды разразился гневной тирадой только потому, что к нему обратились «господин инспектор», а не «господин главный инспектор Гитлер». Алоис чувствовал, что его новые подчиненные подготовлены куда лучше, чем те, которыми он командовал в Браунау. И, как знать, не смотрят ли они на него критически, а то и осуждающе? Вновь и вновь, глядя из окна на волны Дуная, пробегающие под пограничным мостом, Алоис чувствовал, что глаза ему застилают слезы. В такие мгновения он вспоминал Браунау, вспоминал двух женщин, похороненных в тамошних окрестностях, вечно похотливую Франциску и — да! — свою первую жену Анну Глассль. Красавицей ее не назовешь, но с лица не воду пить, а в постели она была что надо.

Он беспрерывно курил. Его прозвали (о чем он, правда, не знал) Облаком Табачного Дыма (по-немецки это звучит неожиданно кратко — die Rauchwolke!). «Ну, в каком настроении нынче die Rauchwolke?» — спрашивал какой-нибудь молодой таможенник, заступая на смену. Алоис понимал, что злит эту молодежь, когда курит сам и запрещает курить кому бы то ни было другому, но сама несправедливость такого подхода только подкрепляла его авторитет. Хороший чиновник должен быть абсолютно честен в главном, тогда как в мелочах он вправе позволить себе известную непоследовательность. Поступай несправедливо, и это докажет свою эффективность. А подчиненные пусть подавятся.

Теперь, когда Клара с детьми окончательно перебралась в Пассау, Алоис стал жестче и с собственным потомством. Алоису-младшему и Анжеле в скором времени было приказано не приставать к отцу с глупостями и не заговаривать с ним, пока он сам не начнет беседы. Потому что его нельзя было отвлекать от размышлений. Призывая Алоиса-младшего домой с улицы, отец свистел в два пальца. Точно так же он подзывал к себе и Лютера. В свою очередь, Алоис-младший, крепкий, сильный, румяный и внешне похожий на отца, однажды ближе к вечеру довел мачеху и сестру до слез, взяв в руки огромную кучу, которую крошка Ади на сей раз предпочел наложить на ковре в гостиной. Клара с Анжелой завизжали, увидев, как он несет эту кучу, темную, пахучую, непотребную, и глаза его сверкают. Что за пакость! Клара с Анжелой в ужасе зарыдали, к этому хору присоединился и крошка Ади, ухитрившись пустить при этом струю прямо за спиной у Алоиса-младшего и продолжив писать до тех пор, пока старший брат не обернулся к нему и, исключительно из озорства, отлепил от кучи кусочек и пришлепнул его Адольфу на нос.

Этим вечером Клара пожаловалась Алоису-старшему, после чего Алоису-младшему досталось не меньше, чем в свое время Лютеру. На следующий день мальчик не столько пошел, сколько пополз в школу. Но дисциплина в доме воцарилась безукоризненная. Стоило Алоису вернуться со службы, как дети в его присутствии осмеливались говорить только шепотом. Не желая раздражать его, в основном помалкивала и Клара. Семейный ужин проходил в полном молчании. Мясной и пивной дух, исходящий от Алоиса, смешивался с запахом тушеной капусты.

Отужинав, он садился в кресло, брал одну из своих бесчисленных трубок с длинным черенком, набивал ее, утрамбовывал табак властным нажатием начальственного большого пальца, и комнату мгновенно застилали облака табачного дыма, казавшегося ему чудесным. Алоис-младший и Анжела убегали к себе, едва получив соответствующее разрешение. Адольфа же ожидало нечто иное.

Подозвав его, отец брал трехлетнего мальчика за шкирку и, ухмыляясь (наполовину от любви, наполовину от злости), принимался выпускать ему в лицо клубы дыма. Мальчик кашлял. Отец только хмыкал.

Едва Алоис ослаблял хватку, Адольф улыбался, ускользал и мчался в ватерклозет. Там его рвало. Иногда, наклонившись над унитазом, мальчик вспоминал при этом звуки, издаваемые отцом в процессе супружеского соития, и невольно повторял те же судорожные сокращения мышц живота. И неизменно задавался вопросом, почему его мать никогда не протестует против таких измывательств над собственным сыном.

А она просто-напросто не осмеливалась. Она понимала, что любой упрек, связанный с табачным дымом, будет воспринят мужем как величайшее оскорбление.

Более того, Адольф подал ей новый повод для беспокойства. Подмывая ему однажды попку, она обнаружила (а то, что она не замечала этого до тех пор, пока мальчику не исполнилось три года, тоже по-своему занятно), что у него не два яичка, как положено, а только одно.

Городской доктор заверил ее в том, что этот медицинский феномен не представляет опасности для жизни ребенка.

— Из таких мальчиков сплошь и рядом получаются многодетные отцы.

— Значит, когда настанет пора идти в школу, он ничем не будет отличаться от других мальчиков?

— Такая особенность конституции порой делает мальчика активным. Чрезвычайно активным. Но и только.

Однако эти добрые слова Клару не успокоили. Отсутствие второго яичка означало новое пятно на репутации семьи Пёльцль. Мало того, что ее родная сестра Иоганна — горбунья, так и двоюродный брат у Клары уродился форменным идиотом. Не говоря уж обо всех умерших в детстве братьях, обо всех умерших в детстве сестрах, о ее собственных умерших в детстве сыновьях и дочери. В Адольфе, решила она, слишком мало отцовского, слишком мало здоровья и силы, которые тот сумел передать Алоису-младшему. А значит, это ее вина. Она любила мужа в ту ночь, когда был зачат Адольф, но только в ту ночь, только в ту греховную и незабываемую ночь!

Правда, сейчас ей казалось, что она вновь полюбила мужа, но не слишком ли поздно? К выводу этому она пришла не вдруг, он созревал на протяжении долгих месяцев, но вот, июньским вечером, через полтора года после перевода Алоиса по службе в Пассау, Клара почувствовала, что прониклась к нему новым уважением. Потому что именно в этот день ее мужа поставили в известность: еще через полгода его переведут в Линц (главный город провинции) на ту же должность главного таможенного инспектора, что означает, однако же, новое серьезное повышение. Потому что это самый важный пост таможенной службы на всей территории от Зальцбурга до Вены и потому что новое назначение за несколько лет до предполагаемой отставки придется как нельзя кстати, означая существенную прибавку и жалованья, и пенсии.

Этой ночью они зачали дитя. Возможно, никогда еще она не любила Алоиса так просто и безоглядно и не хотела так сильно подарить ему еще одного мальчика. Крошка Ади со своим единственным яичком внушал ей не слишком отчетливый, но неизбывный ужас. Она уже не думала, что его ожидает долгая жизнь. Тем насущнее была потребность завести еще одного ребенка. Она просила у Бога мальчика. Еще одного мальчика — но такого, который возьмет у Алоиса не меньше, чем у нее самой.

Эдмунд родился 24 марта 1894 года — за пару недель до того, как Адольфу стукнуло пять. Клара объявила Ади о том, что у него скоро появится братик или — если так будет угодно Господу — сестричка, и Адольф согласился как с тем, так и с другим поворотом событий. Он заранее предвкушал, как будет играть с младенцем, представляя себе точное свое подобие, только примерно вдвое меньше и младше, уже умеющее говорить, а если даже не так, то наверняка готовое слушать. Подойдя к постели уже успевшей вновь стать матерью Клары, он был тем более поражен и испуган: она подносила к груди крошечный комочек плоти, завернутый в тряпицу, и личико у новорожденного было как сморщенное яблоко.

Прошлой ночью Адольфа отправили спать к соседям, где ему пришлось разделить ложе с Алоисом-младшим и Анжелой и натерпеться неудобств: уложив его посередине, брат и сестра всю ночь пихали друг дружку ногами. Так что он проникся мыслью о том, что в его жизни грядут перемены. И, как вскоре выяснилось, перемены прискорбные. А началось все с того, что, когда он на следующий день рванулся к материнской постели, повивальная бабка оттолкнула его ладонью, огромной, как его лицо (уместившееся в ней целиком), и сказала: «Не трожь маленького!»

Еще хуже повела себя Клара. Правда, она погладила его по головке, но Адольф не почувствовал в этом мимолетном прикосновении и капли любви. Слезы навернулись ему на глаза.

— Ах ты, бедняжка! — сказала повивальная бабка, выпроваживая его из комнаты. — Не расстраивайся, через пару дней тебя подпустят к меньшому.

— И он со мной заговорит?

— Скажем, ты будешь первым, кто сможет его понять. Рассмеявшись, она вернулась к постели, с которой еще так

и не поднялась Клара.

Отныне Адольфу редко предоставлялась возможность добраться до Клары. Меж тем всего пару недель назад он каждое утро обращался к ней с одним и тем же вопросом.

— Мама, — спрашивал он, — ты ведь самая красивая женщина на свете?

Мать гладила его по голове.

— А ты как думаешь?

— Я думаю, что самая.

И тогда она прижимала его к груди. Любовь, которую припасала для него ее грудь, была, правда, уже не столь всеобъемлющей, как когда-то. И все же Клара делала вид, будто ничего с тех пор не переменилось, хотя уже год как прекратила кормить его. Теперь он не просто пожирал булочки со сливками, которые она частенько подавала на десерт, но проделывал это по-волчьи стремительно и ненасытно, так что Алоис-младший жаловался на него Кларе, если она оказывалась поблизости, а если ее не было, больно стучал единокровному брату костяшками пальцев по лбу. Клара, испытывая угрызения совести из-за того, что в последнее время уделяет так мало внимания крошке Ади, неизменно вставала в таких случаях на его сторону. «Пусть поест, — говорила она. — Он такой худенький. Булочки со сливками нужны ему больше, чем тебе».

Но после родов Клара так ослабела, что часто отказывалась готовить. А у приходящей прислуги булочки со сливками отдавали на вкус простоквашей. К тому же Клара кормила Эдмунда грудью. И делала это круглыми сутками. Так казалось Адольфу. Он окончательно впал в уныние, странным образом гармонирующее с грустным перезвоном церковных колоколов в Пассау — здесь было много колоколов, и звонили они очень часто.

Теперь, когда он спрашивал у Клары, самая ли она красивая женщина на свете, та в ответ разражалась горьким смешком.

— Я старая кляча, — говорила она. — Какая из меня, Дольфхен, красавица. Красавицей вырастет твоя сестра Анжела.

Ади не соглашался. Анжела была строптивой девчонкой. И не упускала возможности его шлепнуть. Время от времени она вела себя с ним хорошо, но в конце концов каждый раз предавала.

— Нет, мама, ты красивей, чем Анжела, — говорил он, а мать в ответ лишь покачивала головой.

Меж тем глава семейства уже проводил большую часть времени в Линце. Через неделю после рождения Эдмунда он приступил там к полномасштабному исполнению новых служебных обязанностей. Поскольку Линц находится в восьмидесяти километрах к востоку от Пассау, гулкий голос Алоиса раздавался в доме не чаще двух раз в месяц. Теперь, когда Алоис-младший с Анжелой уходили в школу, Ади оставался наедине с матерью и новорожденным братом, но Клара все равно уделяла ему слишком мало времени. И ночами он, можно сказать, лишился постоянного места. С некоторых пор Алоис-младший завел привычку заваливаться в его кроватку, и Ади приходилось в таких случаях делить постель с Анжелой. А она говорила, что от него плохо пахнет. «И изо рта тоже!» Частенько он расстилал себе простыню на полу, лишь бы избавиться от таких попреков.

И выходить на улицу он боялся. Там мальчики его возраста и постарше играли на пустыре за домом и, не смолкая, стоял пугающий его крик. Время он коротал, рассматривая иллюстрации в купленной отцом книге о франко-прусской войне 1870 года. Он решил, что станет отважным воином. Но удастся ли это ему? Ведь сейчас он такой трусишка!

Однажды после уроков (и главным образом по просьбе Клары) Алоис-младший вытащил Ади из дому и повел его на пустырь. Там все было так, как Ади и представлял себе заранее: дюжина мальчиков его возраста увлеченно играла в войну.

Алоис-младший присмотрелся к играющим и выбрал вожака одной из «армий» — крепкого пятилетнего паренька. «Это мой брат, — сказал он ему. — И если его тут кто-нибудь поколотит, я тебе уши оборву!» Он сильно хлопнул мальчика по плечу в знак того, что не шутит, и удалился.

Когда Адольф этим вечером вернулся домой, Алоис-младший сказал ему:

— Начиная с сегодняшнего дня я ем булочки со сливками первым. И сколько влезет. А если ты, маменькин сынок, ей наябедничаешь, я перестану прикрывать тебя на пустыре.

— Я не наябедничаю.

У Ади перехватило дыхание, он изо всех сил старался не расплакаться.

На следующий день он отправился на пустырь самостоятельно. Контрибуция, наложенная старшим братом, страшила его сильнее, чем любые удары, какие могли бы обрушиться на него во дворе.

Строго говоря, в первый день ему практически не перепало. Маленький крепыш прикрывал Ади ото всех ударов. Кроме того, Ади сразу же ухватил основные правила игры. Разбившись на две команды, мальчишки поочередно гонялись друг за другом. Войной это не было. Да и дракой тоже. Едва к тебе притрагивались, ты считался «убитым». И каждая потасовка длилась всего пару минут. После чего запыхавшиеся мальчуганы подсчитывали «потери», собирались с силами и начинали по-новой. В самом начале каждой свалки кого-нибудь непременно сшибали с ног. Один раз, когда крепыша, выбранного Алоисом-младшим в опекуны и защитники младшему брату, отвлекли двое соперников, наземь полетел и сам Адольф. Его толкнули в плечо — и вот он уже роет землю носом.

Он не заплакал, хотя и хотелось. Ему пришлось убедить себя в том, что плакать нельзя, и отсутствие уважительного внимания со стороны товарищей к его только что обретенному стоицизму неприятно удивило Адольфа. Чувства его пострадали не меньше, чем ободранная о землю щека. Болел кончик носа, в ноздри забилась грязь, но он все равно не заплакал.

И за весь день больше ни разу не попал в столь неприятную передрягу. Едва завидев «солдата вражеской армии», улепетывал с поразительной скоростью. И, к собственному удовольствию, «убил» одного из неприятелей.

На следующий день ему опять изрядно досталось. Крепыш сокрушался по этому поводу и просил ничего не рассказывать старшему брату. Ади великодушно потрепал его по мечу. «Не бойся, — заверил он, — я не скажу ни слова». Однако проворочался потом всю ночь, мечтая о времени, когда этот крепыш Клаус станет при нем лейтенантом, а сам он, Адольф, будет капитаном.

Для достижения этой цели он решил изменить правила игры. Война, понял он, это не просто беспорядочные столкновения противоборствующих сторон, но и маневры, но и марш-броски на стратегически выгодные позиции. Всех этих слов он еще не знал, но сумел инстинктивно выстроить целую концепцию.

Своим новым товарищам он предложил перейти с пустыря на холм, высящийся посреди ближнего луга. Каждая армия теперь должна была выдвигаться со своей стороны от подножия к вершине, не видя противника, пока внезапно не столкнется с ним лицом к лицу.

Как только Адольф убедил детвору перейти на луг, он привнес в игру и еще одно новое правило. «Убивать» вожаков обеих команд отныне было нельзя. «Командира, — внушил он сверстникам, — надо уважать».

Реализовать собственный замысел Адольфу помогло и то обстоятельство, что крепыш Клаус слушался его теперь с полуслова. И тем не менее Ади несколько удивился тому, с какой легкостью ему удалось подчинить себе остальных. Я, кстати, тоже.

Пока я следил за потешными войнами, которые вел пятилетний Адольф, мне было поручено принять более непосредственное участие в его становлении.

Вам необходимо уяснить, что капиталовложения никогда не делаются на глазок, без проникновения в самую суть дела. Каждый случай по-своему уникален. Всякой посредственности мужского или женского пола представляется, будто душу Дьяволу можно продать мгновенно, причем раз и навсегда, однако эта установка совершенно не соответствует действительности. Самая обыкновенная воскресная проповедь (чтобы ограничиться одним примером) может серьезным образом расстроить наши планы. Истина заключается в том, что невозможно завоевать человека молниеносно. Да и однократное попадание в дьявольские сети еще не означает, будто человек становится нашим вассалом на веки вечные. Скорее, речь может идти о длительной позиционной войне. Как только мы решаем инвестировать собственные усилия в потенциального клиента, вокруг него начинают виться Наглые. Завладеть человеком на все сто процентов удается редко. Строго говоря, после серии изнурительных схваток между ангелами и бесами за какую-нибудь душу она, в конце концов доставшаяся им или нам, напоминает не призовой кубок, а его обломки. (Объекты таких боев часто становятся шизофрениками.)

Дьявольские сети парадоксальны и сами по себе. Клиенты, к которым труднее всего подобраться, как правило, обладают наиболее привлекательным для нас потенциалом. И, напротив, те, кого легко искусить, крайне редко представляют собой нечто стоящее. Скажем, проще простого завербовать какую-нибудь жалкую пьянь. И мы вербуем ее и стараемся выжать из нее все, что можно. И придаем ей хотя бы отдаленное человекоподобие. Что позволяет ей вызвать чуть больше сочувствия у ближайших родственников, особенно если мать, отец или братья с сестрами одержимы идеей христианского милосердия. В таких случаях нам иной раз удается зацепить целую богобоязненную семью. Но это дело нехитрое, и овчинка не стоит выделки. Даже выделки столь пустячной. В конце концов, наша главная цель заключается в том, чтобы отвратить подавляющее большинство человечества от Б-на.

Каждой схватке за душу присущ и еще один аспект — экономический. Он напрямую связан с источником божественной энергии и с источником энергии сатанинской. Это два противоположных источника.

Признаюсь, что даже в высших эшелонах как ангельского, так и бесовского воинства отсутствует точная информация о том, у кого из нас (или из наших супостатов) имеется больше Времени на специальную обработку каждого конкретного индивидуума. (Разумеется, здесь мы абстрагируемся от вечносущих событий.) Б-н может, например, угрохать немыслимую уйму божественной субстанции на великолепие солнечных закатов, что, надо признать, и впрямь укрепляет человеческую мораль в целом. Конечно, я не могу не назвать Его мотом, но чем лучше мы, бесы, тратящие столько Времени на искушение отдельно взятых клиентов? Израсходовать долгие годы на какую-нибудь подающую надежды левретку в человеческом образе (или клеврета) только затем, чтобы она в конце концов переметнулась к Наглым, — такое пробивает дыру в твоем персональном бюджете, не говоря уж об ущербе для репутации. Поэтому в вопросе о выборе потенциального объекта усилий мы проявляем большую осторожность и разборчивость, чем наши супостаты.

Например, мы самым тщательным образом отслеживаем супружескую жизнь богатых и облеченных властью людей (с бесчисленными в этой среде изменами!). Как уже было отмечено, нас интересует инцест — и посреди богатства, и посреди нищеты, без разницы. Половые акты (особенно те из них, что благословлены ангелами) представляют собой заманчивую, но не больно-то доступную цель: преодолеть выставляемые в таких случаях заслоны — это вам не фунт изюму. Но мы пытаемся. Мне кажется (но, подчеркиваю, я выскажу сейчас сугубо личную точку зрения), В. 3. так и не смог смириться с тем, что Ему не удалось подключиться к процессу зачатия Иисуса Христа.

К счастью для нас, Иисус во внутрисемейных отношениях оказался довольно типичным сыном. Пусть и Сыном. И согласно нашим записям не раз вступал в острый конфликт с Отцом.

Однако я отвлекся от темы. Основополагающим фактором нашего существования является необходимость не выходить за рамки строго лимитированного бюджета, поэтому, намечая и реализуя проекты, мы проявляем вынужденную скромность. За исключением сугубо особых случаев, мы не слишком интересуемся ранним детством потенциальных клиентов. «В первые годы, — учит Маэстро, — ребенка раздирают надвое желание быть любимым и стремление поступать по-своему. И эти чувства приходят в такое противоречие друг с дружкой, что наше вмешательство на столь ранней стадии необходимо разве что в исключительных случаях».

То есть, если отвлечься от таких уникумов, как Ади, мы не подступаемся к человеку, пока ему не исполнится семь. К тому же в девятнадцатом веке (и ранее) малые дети сплошь и рядом становились жертвами эпидемий.

После того как ребенку исполнилось семь, нам проще оценить, жилец он на этом свете или не жилец. С другой стороны, следующие пять лет Маэстро называет туманными. «В этом возрасте они постигают мир в его базовой форме, то есть учатся в школе. И чуть ли не все без исключения перенимают правила, привычки и навыки общей глупости в целях примитивного самосохранения». Куда чаще мы вербуем подростков. В них уже бушует энергия, исходящая от Б-на, а значит, есть подо что подкапываться.

Я столь долго распространялся на тему о принимаемых нами мерах предосторожности, только чтобы подчеркнуть, сколь исключительным из общего правила оказалось особое внимание, которое мы уделили Ади на ранней стадии становления. А ведь тогда еще никто не знал, что он прославится на весь мир в роли Адольфа Гитлера.

Тем не менее я присутствовал (пусть и задним числом) в бесовский миг его зачатия, а затем по заданию высшей инстанции надзирал за работой мелких бесов, надзиравших, в свою очередь, за всем несвятым семейством. Это был именно надзор, наблюдение, а не вмешательство. На нашем профессиональном жаргоне это называется «предрассветным рейдом» — и называлось так задолго до того, как сей термин освоили и присвоили боевые летчики в годы Второй мировой войны. Кто-нибудь из наших бесов пролетал над домом в ранние утренние часы и считывал грозовой тучей зависшую над крышей информацию о мелких и крупных семейных неурядицах, скопившуюся со времени его прошлого визита. Особых усилий это не требовало, если только само жилище не охранялось Наглыми. В большинстве случаев дело совершалось быстро и без помех, а информация поступала в надлежащие инстанции. Пока люди спят, мы работаем.

За все годы, прошедшие с тех пор, как Адольф появился на свет, мне удалось основательно ознакомиться с интимной историей семейства Гитлер. (Не следует упускать из виду, что мои подчиненные одновременно с наблюдением за Гитлерами вели еще великое множество проектов в данном регионе Австрии.) И хотя мои поднадзорные докладывали о своих подопечных немногое, этого до поры до времени было вполне достаточно. Вспоминая раннее детство Адольфа, вынужден признаться в том, что не смог своевременно разглядеть в нем безграничного потенциала. Он отчаянно жаждал любви и был невероятно ранимым. Я бы поставил тогда на то, что этот эгоист на всю жизнь останется неудачником. Вернее, я поставил бы на это, если бы не знал, что при его зачатии присутствовало Воплощенное Зло. А поскольку я это знал, то не забывал даже в ситуации сплошного аврала включить семейство Гитлер в план предрассветного рейда.

Рутинное и довольно скучное в силу своей пассивности наблюдение внезапно обернулось живым интересом, и произошло это в день, когда Алоис-младший силком вытащил Ади на пустырь к мальчишкам, играющим в войну. Тут, правда, не обошлось без вмешательства Маэстро. Я получил от Него прямое указание: «Отныне не спускать с мальчика глаз. Выпрямить ему спину. Если мы не предпримем определенных шагов, он может утратить существенную часть своего потенциала».

Получив прямой приказ, я без колебаний приступил к исполнению. Поступил, как мне было велено. Помог ему выпрямить спину. Строго говоря, я вправе похвалиться тем, что проделал это весьма изысканно. Потому что обошелся без специальных инвестиций в его смелость или в силу воли; вместо этого я придал ему достаточно хитрости, чтобы он смог справиться с задачей самостоятельно; в конце концов, это же он сам решил не плакать даже после того, как уткнулся носом в землю. А после этого проявил личную изобретательность, позволившую ему в дальнейшем избежать болезненных боестолкновений с «врагом».

И вновь я осознал превосходство Маэстро в деле проникновения в тайны грядущего. Ади начал мало-помалу доказывать, что стоит наших хлопот. В свои пять лет он превосходил одногодков, как молодой рысак — заезженных мулов. Мне нравилось работать с ним, и сама эта работа пришлась как нельзя кстати, потому что именно в тот период у меня было туговато со средствами. Специальные инвестиции в смелость ребенка требуют от нас, как правило, распечатать кубышку, в которой хранятся ценности, похищенные нами когда-то у Наглых. При необходимости мы можем выдавать себя за ангелов. Даже взрослый человек, купаясь в лучах нашей любви, склонен верить в ее ангельскую природу. Подозреваю, что Кьеркегор имел в виду именно это, предостерегая людей против самоощущения чрезмерной святости, потому что источник таких чувствований остается им неизвестен. И вполне может оказаться так, что они работают на Сатану.

Следует также добавить, что и нам, бесам, не чуждо кое-что человеческое: нам нравится, когда сделанные нами капиталовложения приносят прибыль; поэтому я чрезвычайно возрадовался тому, что Ади, играя в войну, начал привносить в эту игру одно усовершенствование за другим.

Вскоре он обнаружил (наполовину благодаря собственной интуиции, наполовину — с моей подсказки), что войску требуется разведка. Глупо было бы вести солдат через вершину холма на ту сторону, не зная заранее, какие опасности их там поджидают. Значит, обеим командам надо выслать вперед по разведчику, который смог бы собрать важную информацию. В соответствии со строгой логикой он додумался затем до того, что в наступление армия должна идти широким фронтом, по необходимости собирая ударную группировку то на одном фланге, то на другом. Да и обороняющимся не след стоять на месте как вкопанным. Разумеется, подобная тактика потребовала от обеих сторон увеличения численности боевого состава, и Ади убедил постоянных участников игры привлечь к ней новобранцев с соседних улиц. Разумеется, «старослужащие» превратились теперь в офицеров. Не откажу себе в удовольствии привести одну из его тогдашних речей, обращенных к бравому воинству.

— Почему мы здесь? — возгласил он. — Потому что нам нужно больше узнать о войне? Да. Потому что, друзья, мы хотим стать героями, когда вырастем. Разве это не так? Вот ты, Клаус, ты хочешь стать героем?

— Хочу.

— Ясно. И мы все хотим. Все! Но для этого нам надо учиться воевать. А значит, нужны новые солдаты. Но откуда их взять? — И (после паузы): — Я объясню вам откуда. Нам надо призвать всех, кто захочет присоединиться. Мы, уже стоящие на холме, станем тогда командирами. А те, кто командует нами сейчас, станут главными командирами. Не капитанами там или майорами, а генералами… Я буду генералом! А ты, Клаус, полковником.

Я воспроизвел его тогдашнюю речь дословно. Признаюсь, мне многого стоило вдохновить его на такой монолог. Но вдохновлять мы умеем ничуть не хуже, чем ангелы. Попав под наше влияние, клиенты демонстрируют куда большую самоуверенность, изобретательность и способность к предвидению, чем будь они предоставлены самим себе. Но к этой технике мы прибегаем не часто. Она слишком затратная, и здесь приходится распечатывать кубышку.

В данном случае дело того стоило. И хотя я, понятно, придал ему красноречие, какого у пятилетнего мальчика нет и быть не может, пару-тройку метких словечек он добавил от себя. Да, вот именно, пару-тройку!

Прошло совсем немного времени, и игра в войну приняла затяжной, многочасовой характер. Причем правила то и дело менялись. А число игроков составило от пятнадцати до двадцати человек с каждой стороны.

И тут я получил указание от В. 3.: «Пока хватит. Посмотрим, многое ли ему удастся сберечь после переезда».

В своей мнимой непоследовательности Маэстро, напротив, весьма последователен. Нам нужно пребывать в постоянной готовности к внезапной перемене Его планов. Сейчас как раз Гитлеров ожидало изменение семейной ситуации. Алоис решил перевезти Клару, Анжелу, Алоиса-младшего, Адольфа и младенца Эдмунда из Пассау на ферму в ближних окрестностях Линца.

Теперь, когда с игрой в войну на какое-то время покончено, пора унять нарастающее беспокойство читающей публики. Хороший читатель — существо незащищенное: эмоциональное восприятие опережает у него здравую осмысленную оценку. Кое-кто, возможно, уже почувствовал себя неуютно, обнаружив, что ему пришлись по вкусу первые успехи этого смекалистого паренька, Адольфа Гитлера. Но не тревожьтесь. Читая об искусстве или о триумфах героя любого произведения, поневоле проникаешься законной гордостью за него, особенно когда происходящее имеет сентиментальную, а еще лучше, магическую подоплеку; и то и другое — отличные инструменты в руках любого автора, неизбежно обеспечивающие быстрый отклик. Вот почему столько популярных писателей ищут знакомства с бесами. И мы их привечаем. Популярный писатель полагает, как правило, будто пишет во славу Господа и для удовлетворения своего творческого эго. А мы, меж тем, всячески подстрекаем и подзуживаем его завлечь читателя в хляби ошибочного восприятия общей картины. Выгода тут для нас несомненная. Ошибочное восприятие реальности, в конце концов, означает напрасную трату Божественного Времени, что — по закону сообщающихся сосудов — представляет собой вклад в нашу экономику.