Людовик XV и его двор. Часть вторая - читать бесплатно онлайн полную версию книги автора Александр Дюма (XXIV) #16

XXIV

Мария Антуанетта объявляет себя соперницей г-жи дю Барри. — Скачки на ослах. — Остроумный ответ дофины. — Парикмахер Леонар. — Причудливые прически. — Бракосочетание герцога Орлеанского с г-жой де Монтессон. — Герцог д'Эгийон. — Он разбивает англичан в сражении при Сен-Ка. — Реплика г-на де Ла Шалоте. — Его заключают в тюрьму. — Интриги. — Влияние графини дю Барри. — Торжественное заседание Парламента. — Господин де Мопу-сын. — Прозвище, которое дает ему маршал де Бриссак. — Заговор против г-на де Шуазёля. — Портрет короля Карла I. — Кушанья г-жи дю Барри. — Король Шуазёль. — Фаворитка и апельсины. — Письмо г-жи де Грамон. — Ссылка г-на де Шуазёля и г-на Пролена. — Знаки сочувствия, которые получает г-н де Шуазёль. — Аббат Герре. — Его ответ королю. — Портрет Шуазёля, написанный Людовиком XVI.

В продолжение некоторого времени все взоры во Франции были обращены на ее высочество дофину и все интересовались лишь тем, что она говорила и что делала.

О Марии Антуанетте было нетрудно судить, и вскоре все уже знали, какого быть о ней мнения.

Поскольку с первых дней своей семейной жизни, а точнее, с первых ее ночей Людовик XVI явно ощущал лежавшую на нем тяжелую вину и ему хотелось заставить свою молодую жену забыть о ней, он предоставил полную свободу прихотям Марии Антуанетты и ее мимолетным желаниям.

Мария Антуанетта воспитывалась в Шёнбрунне со всей обычной у немцев вольностью, и потому труднее всего ей было подчиниться правилам этикета французского двора. Герцогиня де Ноайль, которой было поручено напоминать юной принцессе об исполнении этих правил, когда та от них отступала, получила от дофины прозвище госпожа Этикет, и это прозвище закрепилось за ней.

Впрочем, Мария Антуанетта понимала, что, дабы иметь возможность поступать по-своему и вести себя на свой лад, надо прежде всего добиться того, чтобы ее полюбил старый король. Преуспеть в этом ей было нетрудно: принцесса подошла к Людовику XIV с его уязвимой стороны и милостиво повела себя с его любовницей.

— Какую должность занимает при дворе госпожа дю Барри? — спросила однажды Мария Антуанетта г-жу де Ноайль.

— Ну, — с некоторым замешательством ответила г-жа де Ноайль, — на ней лежит обязанность нравиться королю и развлекать его.

— В таком случае, — заявила дофина, — предупредите госпожу дю Барри, что в моем лице она имеет соперницу.

И действительно, Мария Антуанетта нравилась королю и развлекала его. Красивая, живая, одухотворенная, игривая, остроумная, решительная, она, едва появившись при дворе, наполнила его благоуханием юности и вольности, веселившим старого короля. Она стала для Людовика XV тем же, чем была для Людовика XIV герцогиня Бургундская. И потому дедушка боготворил свою внучку, которая, нисколько не соблюдая этикет, приходила к старику по утрам и вечерам в домашнем платье и подставляла ему для поцелуя лоб; и потому король многое спускал ей, в том числе и многочисленные шалости.

Театром этих сумасбродных увеселений становились чаще всего сады Трианона. Юные принцы и юные принцессы устраивали там скачки на ослах, наподобие скачек на лошадях, моду на которые незадолго до этого привез из Лондона в Париж англоман герцог Шартрский.

Однажды во время таких скачек Мария Антуанетта свалилась со своего осла. Ей хотели помочь подняться.

— Нет, нет, — сказала она, — поскорее найдите госпожу Этикет, и она скажет вам, по какому установленному церемониалу следует поднимать дофину, упавшую с осла.

Острота была тем более пикантной, что дофина свалилась на землю самым нескромным образом; но, поскольку она была достаточно хороша собой, а главное, прекрасно сложена, это происшествие не особенно огорчило ее. И потому, когда граф д'Артуа в отсутствие своего брата сделал ей комплимент, на который ни за что не решился бы дофин, она промолвила в ответ:

— Ну конечно! Когда ездишь верхом на осле, надо быть готовым к тому, что с него можно упасть.

Мария Антуанетта была кокеткой, любила наряжаться, и туалет занимал значительное место в распорядке ее дня. У нее были превосходные волосы, и она довела до крайних пределов искусство делать прически.

Первый мастер, которому она доверила укладывать ей волосы, был некто Ларсенёр; до этого времени женщин причесывали женщины. Мария Антуанетта способствовала тому, что парикмахеры вошли в моду.

Немалой известности добился на этом поприще Леонар; дело в том, что Леонар обладал подлинным дарованием. По правде сказать, требовалось большое воображение, чтобы помогать кокетству Марии Антуанетты. Именно ему обязаны теми причудливыми прическами, которые в продолжение пяти или шести лет изумляли Париж, прическами дерзкими и рискованными: это были прически в виде ежа, сада, горы, леса, цветочной клумбы, и каждая из них изображала в натуральном виде тот предмет, чье имя она носила.

После морского боя, который дал англичанам г-н де Ла Клошеттери, появились прически по образцу его фрегата «Красотка». Женщины носили у себя на голове целый фрегат!

Согласимся, что это вполне заслуживало звания академика причесок, которое присвоил себе Леонар.

Правда, мадемуазель Бертен именовала себя министром мод.

В 1817 или 1818 году мне показывали Леонара, который был еще жив в то время. Он занимал пост главного инспектора похоронных контор, причем эту должность ему предоставили в тот момент, когда он добивался привилегии на открытие театра комической оперы.

Между тем королевский двор несколько отвлекло от того пристального внимания, какое он уделял дофине, бракосочетание герцога Орлеанского с г-жой де Монтессон, очаровательной женщиной, с которой, как поговаривал кое-кто, он уже давно жил как супруг, хотя другие, напротив, утверждали, что ему так и не удалось ничего от нее добиться. Желание обрести опору в окружении короля подтолкнуло герцога Орлеанского к г-же дю Барри, ибо он рассчитывал, что она поможет ему добиться от Людовика XV позволения заключить этот неравный брак. Так что он поведал о своем замысле фаворитке, которая присущим ей тоном ответила ему:

— Ну хорошо, пузан, так и быть, женитесь на ней, а там посмотрим!

Полагаясь на это обещание, обеспечивавшее ему поддержку г-жи дю Барри, пузан продолжил начатое дело и женился.

Бракосочетание совершилось, а точнее, завершилось тайным образом в Виллер-Котре, где герцог Орлеанский собрал весь свой двор, не знавший или делавший вид, что не знает, в чем состоит цель этого собрания.

Утром того дня, на который была назначена церемония, столь давно ожидаемая им, герцог Орлеанский лично наметил дневные развлечения для всех приглашенных гостей: охоту, прогулки в коляске и пр., и пр., а затем сел в карету и отправился в Париж, чтобы венчаться.

Становясь на подножку кареты и обращаясь к нескольким своим друзьям, он произнес:

— До свиданья, господа! Я вот-вот обрету счастье, единственная досадная сторона которого состоит в том, что оно не сможет быть известным всем. Покамест я оставляю вас, господа; я вернусь поздно и вернусь не один, а в сопровождении человека, который будет предан моим интересам и моей особе в той же степени, что и вы.

И действительно, в шесть часов вечера к главному крыльцу подъехала карета; она привезла герцога Орлеанского, который вошел в зал, держа под руку г-жу де Монтессон. Тотчас же маркиз де Балансе, один из самых близких друзей герцога, подошел к г-же де Монтессон и назвал ее вашим высочеством, после чего этому примеру последовали все присутствующие.

Когда новобрачным пришло время отправляться в спальню, г-н де Балансе подал герцогу ночную рубашку и увидел, что, в соответствии с самыми строгими правилами супружеской галантности, принц полностью выщипал волосы у себя на теле.

Людовик XV признал этот брак, но отказал г-же де Монтессон в титуле ее высочества.

Тем временем борьба между г-ном де Шуазёлем и герцогом д'Эгийоном продолжалась.

Скажем пару слов об Армане Виньеро-Дюплесси, герцоге д'Эгийоне, который играл столь важную роль в последние годы царствования Людовика XV и сын которого играл столь жалкую роль в первые годы Революции.

Герцог д'Эгийон родился в 1720 году; уже в юности он явился ко двору и был представлен там под именем герцога д'Аженуа. Это тот самый герцог д'Аженуа, в которого была влюблена г-жа де Шатору, упавшая в обморок, несмотря на присутствие короля, когда ей стало известно о ранении герцога д'Аженуа во время атаки на Кастельдельфино, куда король нарочно послал его, чтобы разлучить с ним свою фаворитку.

Напомним, что г-жа де Шатору, в противоположность г-же де Помпадур, всегда была противником Австрии. Герцог д'Эгийон разделял ее убеждения, служившие также убеждениями его дяди, герцога де Ришелье; так что он вполне естественно оказался приверженцем партии дофина и врагом г-на де Шуазёля и парламентов.

Когда парламент Бретани начал бунтовать против короля, оказывая сопротивление нескольким королевским указам, герцог д'Эгийон, являвшийся тогда военным губернатором этой провинции, употребил там такую энергию и такую жестокость, что это привело к отчуждению между ним и независимыми по своей природе бретонцами, которые сделались несправедливыми к нему.

Когда в 1758 году англичане высадили десант на побережье Бретани, герцог д'Эгийон разгромил их при Сен-Ка и вынудил снова погрузиться на суда; однако бретонцы утверждали, что герцог д'Эгийон не внес в эту победу весь тот вклад, какой ему следовало внести в нее лично, и обвиняли его в том, что во время сражения он отсиживался на мельнице.

— Герцог д'Эгийон покрыл себя славой в сражении при Сен-Ка, — заявил кто-то в присутствии г-на де Ла Шалоте.

— Мукой, вы хотите сказать, — ответил генеральный прокурор парламента Бретани.

Острота была колючая; она застряла в горле у герцога д'Эгийона, и он стал проявлять еще большую жестокость.

Тогда бретонцы ожесточились против него и, со своей стороны, обвинили его в лихоимстве и вероломстве, ходатайствуя о его отставке и оказывая тем самым помощь г-ну де Шуазёлю, инстинктивно ощущавшему необходимость уничтожить герцога д'Эгийона и делавшему все от него зависящее, чтобы добиться этой цели. Вынужденный бороться одновременно против первого министра и против парламента, герцог д'Эгийон употребил все доступные ему средства и, в свой черед, обвинил Ла Шалоте в заговоре, направленном на свержение монархии. Ла Шалоте был заключен в тюрьму и стал кумиром парламента. Волнения в Бретани усилились.

Герцог д'Эгийон учредил некую видимость нового парламента, но созданный им особый суд подвергся осмеянию. Наконец, устав от всех этих неурядиц, правительство сместило герцога д'Эгийона с должности военного губернатора Бретани и заменило его герцогом де Дюрасом. Это смещение с должности, явившееся поражением герцога д'Эгийона, придало новые силы парламентам, которые возобновили свои жалобы на губернатора, уже бывшего. Дело о взяточничестве герцога было перенесено в Парижский парламент, выступивший против обвиняемого и грозивший наказать его в судебном порядке. И вот тогда герцог д'Эгийон и его дядя герцог де Ришелье осознали необходимость создать себе опору в окружении Людовика XV и вывели на сцену г-жу дю Барри.

Как мы видели, интрига удалась как нельзя лучше. Через г-жу дю Барри герцог д'Эгийон добился от короля приказа, который прекратил начавшийся против него судебный процесс; Парламент, со своей стороны, предвосхищая тот приговор, какой ему надлежало вынести, утвердил постановление, которым герцог д'Эгийон обвинялся в поступке, пятнавшем его честь, и временно, вплоть до вынесения приговора, отстранялся от исполнения обязанностей пэра.

В качестве ответа на это постановление король приказал провести торжественное заседание Парламента в Версале; на этом заседании герцог д’Эгийон сидел среди пэров.

Поясним, в каком состоянии находились дела в тот момент, к которому мы подошли.

В то время руководил Парижским парламентом Мопу-сын, который был его первым президентом; однако Мопу метил выше.

Он хотел быть канцлером.

Для того чтобы государственная печать не ускользнула от него, он обещал г-ну де Шуазёлю свою поддержку против герцога д'Эгийона, а герцогу д’Эгийону — свою поддержку против г-на де Шуазёля и, опираясь на обе враждовавшие партии, получил должность канцлера после отставки своего отца, который занимал ее до него.

Это был пятидесятишестилетний человек среднего роста, которого враги считали страшным, несмотря на его красивые живые глаза, исполненные огня и ума. Он имел нечто жестокое во внешности и обладал желчным характером, придававшим желто-зеленый цвет его лицу, в силу чего маршал де Бриссак называл его президентом Лимоном. Это прозвище, пользовавшееся большим успехом, побудило президента делать то, что по вечерам делают актеры в театре, то есть покрывать лицо белилами и румянами. В итоге внешность его выглядела менее мрачной, а его медоточивая речь брала на себя труд привлечь к нему тех, кого не могла покорить эта подправленная внешность. Он был вкрадчив, изворотлив и жаден до похвал, с какой бы стороны они ни приходили. Назначенный президентом Парламента, он спросил у человека, к которому у него было доверие, что думают о нем при дворе. Тот, к кому был обращен этот вопрос, вначале стал отнекиваться, не желая отвечать, но, вынуждаемый высказаться, признался, что при дворе все считают Мопу спесивым и неприступным.

— И всего-то? — ответил первый президент. — Ну что ж, вскоре они изменят свое отношение ко мне.

И действительно, с этого времени он сделался кротким, любезным, предупредительным; сталкиваясь с ним, самый мелкий канцелярский служащий видел его благожелательный взгляд и его улыбающееся лицо. Будучи человеком прозорливым, он обратил взгляд в будущее и рассчитал, что старому министру не удастся взять верх над молодой фавориткой. И потому, вступив в должность канцлера, он явным образом повернулся лицом к г-же дю Барри. Чтобы не пугать фаворитку, он перестал носить длинную судейскую мантию и забросил черную карету, на которой прежде передвигались канцлеры. Наконец, словно простой смертный, г-н Мопу играл с ее негром и ее обезьянкой, с Замором и Мистигри: Замор поедал конфеты, которые приносил ему канцлер, а Мистигри стаскивала с него длинный парик.

Вдобавок он называл г-жу дю Барри своей кузиной, хотя такое свойство выглядело куда менее несуразным, чем свойство императрицы Марии Терезии и г-жи де Помпадур.

В продолжение этого времени делалось все возможное, чтобы вызвать охлаждение Людовика XV к г-ну де Шуазёлю.

Граф де Брольи, который имел поручение следить за перепиской, касающейся иностранных дел, и получал сообщения от тайных агентов, шпионивших за ходом дел у союзников и одновременно за аккредитованными у них послами, предупреждал короля, что г-н де Шуазёль предан Австрии в большей степени, чем Франции.

Госпожа дю Барри раздобыла превосходный портрет кисти Ван Дейка, изображающий Карла I и являющийся в наше время одним из главных украшений музея Лувра, и повесила его напротив дивана, сидеть на котором имел обыкновение король.

— Что это за портрет? — поинтересовался Людовик XV.

— Это портрет Карла Первого, государь.

— А зачем он тут повешен?

— Чтобы напомнить вашему величеству о судьбе этого несчастного короля.

— И в связи с чем вам угодно напомнить мне о его судьбе?

— Такая же судьба ожидает и вас, государь, если вы не уничтожите ваш парламент.

Как-то раз, явившись к г-же дю Барри, король обнаружил, что кушанья у нее стали намного лучше, чем прежде.

— Что стало причиной такой счастливой перемены? — спросил Людовик XV.

— Дело в том, что я прогнала моего Шуазёля; а когда вы прогоните вашего?

Королю была подана записка, доказывавшая, насколько подобные факты могут быть доказаны, что г-ну де Шуазёлю было обещано Марией Терезией небольшое суверенное княжество, с полной гарантией передать его по наследству, если он сумеет возместить Австрийскому дому ущерб от потери Силезии.

С этого времени герцог де Ришелье, герцог д'Эгийон и фаворитка стали называть г-на де Шуазёля не иначе, как королем Шуазёлем или корольком.

Наконец, было перехвачено и передано г-же дю Барри письмо герцогини де Грамон, которая объезжала провинции и подстрекала парламенты.

Однажды утром, явившись к фаворитке, король застал ее жонглирующей двумя апельсинами.

— Лети, Шуазёль! Лети, Прален! — приговаривала она. Король поинтересовался у нее, что это за новая игра.

— Качели, государь.

С этими словами она вручила королю письмо герцогини де Грамон; дело было 24 декабря 1770 года.

Уже давно устав от всех этих жалоб, то и дело звучавших в его окружении, король нуждался лишь в поводе, чтобы уволить министра, и воспользовался той возможностью, что была ему предложена.

Он взял перо и написал г-ну де Шуазёлю:

«Мой кузен!

Недовольство, которое вызывает у меня Ваша служба, вынуждает меня сослать Вас в Шантлу, куда Вы должны отправиться в двадцать четыре часа; я бы сослал Вас гораздо дальше, если бы не питал особенного уважения к Вашей жене, здоровье которой меня чрезвычайно заботит. Берегитесь, чтобы Ваше поведение не заставило меня принять иное решение. Засим, кузен, да хранит Вас Господь.

ЛЮДОВИК».

Затем, взяв другой лист бумаги, он написал г-ну де Пралену следующие строки:

«У меня нет более нужды в Вашей службе; я отсылаю Вас в Прален, куда Вы должны отправиться в двадцать четыре часа.

ЛЮДОВИК».

Господин де Шуазёль имел на своей стороне поэтов, энциклопедистов, философов и газетчиков. Все они, словно по команде, принялись громко кричать, так что можно было подумать, будто Франция погибла из-за того, что оказался в опале человек, более всех других на свете настроенный против Франции. В итоге выражение Овидия «donec eris felix»[12] сделалось на ту минуту самой ложной поговоркой на земле, и, в отличие от всех прочих, именно в грозовое для него время г-н де Шуазёль насчитал самое большое число своих друзей.

Более того, верность попавшему в беду г-ну де Шуазёлю, которая была не чем иным, как оппозицией против г-жи дю Барри, стала модной. Накануне своего падения г-н де Шуазёль был всего лишь министром; на другой день после своего падения он оказался главой партии и обрел силу человека, являющегося выразителем идеи. Парламенты ощутили, что вследствие опалы министра их положение пошатнулось, и поняли, что для них вот-вот начнется полоса серьезных преследований; к тому же отставка г-на де Шуазёля означала возвышение герцога д'Эгийона, а возвышение герцога д'Эгийона означало гибель парламентов.

Вот что говорится в мемуарах того времени:

«Никогда еще уход министра со своей должности не вызывал такого сильного отголоска; опала г-на де Шуазёля стала его триумфом. Хотя ему было предписано никого не принимать в последний день своего пребывания в Париже, огромное количество людей самого разного рода толпились у его дверей, расписываясь в книге посетителей, а герцог Шартрский, близкий друг министра, преодолел все преграды и бросился в его объятия, орошая его слезами. На другой день, когда г-н де Шуазёль должен был уехать, те, кто не смог увидеть его накануне, расположились на его пути, и вся дорога оказалась заставлена с обеих сторон каретами, образовавшими две бесконечные вереницы».

Однако все эти изъявления сочувствия к опальному министру нисколько не устрашили герцога д'Эгийона; он мужественно и без колебаний подобрал тяжелое бремя, свалившееся с плеч Атланта, и, взяв на себя министерство иностранных дел, решил вместе с канцлером Мопу создать триумвират, третьим членом которого должен был стать аббат Терре.

Мы рассказали о том, что представлял собой герцог д'Эгийон, рассказали о том, что представлял собой канцлер Мопу; расскажем теперь о том, что представлял собой аббат Терре.

Аббат Терре был высокий и нескладный человек с дурной осанкой, уродливым лицом и глубоко посаженными глазами, с начисто лишенной обаяния речью и с трудом изъяснявшийся, но от природы наделенный крепким здоровьем, мощным темпераментом, быстрым восприятием, проницательным умом и превосходной способностью суждения, особенно в делах. В Версальском дворце ему уже давно поручали самые деликатные дела, самые щекотливые доклады, и даже его враги восторгались четкостью и ясностью его слога, точностью и логичностью его изложения вопроса; когда тяжущиеся стороны обращались к нему, чтобы представить ему доводы в отношении их спора, он подытоживал все за и против в этом деле с такой ясностью, что верой в правильность закона проникался даже тот, кому это было невыгодно; кроме того, он был остроумен, циничен и быстр на ответ.

— Как вы находите устроенные мною празднества в Версале? — спросил аббата Терре король Людовик XV.

— Я нахожу их бесценными, государь, — ответил аббат.

Эти празднества стоили двадцать миллионов.

— По правде сказать, аббат, — упрекнул его архиепископ Нарбоннский, — вы берете деньги из карманов французов!

— А откуда, по-вашему, я должен их брать? — простодушно ответил аббат.

И потому все поднимали против него крик, но он имел привычку говорить:

— Надо давать возможность кричать тем, с кого сдираешь шкуру.

Парижане пользовались этим разрешением и даже злоупотребляли им.

— У аббата Терре нет совести, — говорили они, — он лишает нас надежды и доводит до нищенства.

Однажды он обнаружил, что улица Пустого Кошелька сменила название: ночью какой-то шутник соскреб прежнюю надпись и написал: «Улица Терре».

Впрочем, он был великим манипулятором в финансовых вопросах; орудовавший деньгами с презрением человека, который всю жизнь только ими и занимался; упразднявший, восстанавливавший, уничтожавший, ликвидировавший; отбиравший у людей четверть, треть и половину доходов; в точности знавший, какой груз может нести на себе несчастный навьюченный осел, который именуется народом, и до каких пор, не ломаясь, может гнуться его спина; делавший все это так, как любой другой делает простое арифметическое вычисление, — одним движением губ, одним взмахом пера, одним росчерком; заставлявший еженедельные газеты месяцами поднимать шум; выпускавший из Бастилии толпы людей, которые оказались там лишь потому, что дурно отзывались о налогах; носивший прозвища Избалованный Ребенок, поскольку он добирался до всего, и Длинный Веник, поскольку, добираясь до всего, он не должен был влезать ни на какие подставки; посмеивавшийся над шутками, которые отпускали в его адрес, и повторявший повсюду остроту того славного малого, который, едва не задохнувшись в толпе, переполнившей Оперу, воскликнул: «Ах, господин аббат Терре, почему вас нет тут, чтобы нас всех уполовинить!»; обладавший черствой душой, но не из-за бесчеловечности своего характера, а из-за своей бесстрастности; пожертвовавший, словно последней из посторонних, баронессой де Лагард, своей любовницей, которую уличили в низкопробном грабеже, и открыто принесший ее в жертву, дабы избежать подозрения в сговоре с ней, он, в конечном счете, всегда применялся к обстоятельствам и готов был перерезать горло своим друзьям, родственникам, братьям и даже самому себе у алтаря Необходимости.

Закончим эту главу портретом опального министра, набросанным рукой самого Людовика XVI.

Правда, этот портрет датируется 1777 годом, но, хотя он написан спустя семь лет после той эпохи, о какой мы теперь говорим, его вполне естественно поместить здесь.

«Герцог де Шуазёль был одарен от природы тем, что царедворцы редко получают от нее, а точнее, тем, что легкомысленность их воспитания, испорченность нравов и изнеженность духа редко позволяют им иметь и почти всегда подавляют: я подразумеваю характер.

Смелый, предприимчивый, решительный, он имел в душе запас энергии, сделавший его способным к гордыне; он имел достаточно таланта для того, чтобы прослыть гением, и достаточно возможностей для того, чтобы заставить других предполагать в нем этого таланта еще больше.

Душа его была исполнена силы, он жаждал славы и обладал такой твердостью в решениях, что пренебрегал преградами и преодолевал подводные камни, полагая дело осуществимым, коль скоро оно задумано им.

Герцог де Шуазёль имел жестокий характер; он ни перед чем не останавливался, чтобы добиться успеха в разработанных им планах; но в нем проявлялись и черты человека слабого, когда он пользовался чьей-то помощью, чтобы спрятаться и действовать исподтишка.

Он обладал единственным в своем роде характером, который мне не доводилось наблюдать ни у кого больше, ибо он расточал щедроты государства в пользу одного-единственного иностранного правительства и отдавал предпочтение возможным наградам перед наградами гарантированными, которые уже были в его собственных руках.

В том краю, где страшатся привидений, герцог де Шуазёль создал себе восторженных друзей, людей пылких, сделавших его опасным; он подавлял королевское величие.

Перед тем как возвыситься, он не пренебрегал никакими средствами, чтобы угодить фаворитке покойного короля. Достигнув той высоты, на какую ему хотелось подняться, он не сделал в сторону другой фаворитки ни одного шага, чтобы остаться у власти. В характере этого человека имелась некая неуступчивость и непреклонность, что делало его пригодным лишь для определенной деятельности.

И потому памятником его пагубного управления осталась лишь скала в Средиземном море, обагренная кровью во время двух смертоубийственных кампаний и в конце концов, ценой невероятных издержек, захваченная, чтобы ничего не принести нам и повлечь постоянные расходы.

Осуществленное им уничтожение ордена иезуитов произвело лишь пустоту, которую, к великому ущербу для воспитания молодежи и для словесности, еще не смогла заполнить никакая другая корпорация.

Его смычка с парламентами разрушила многие узы, связывавшие подданных с их повелителем. Пришлось распустить эти судебные органы, а затем восстанавливать их. Надо будет еще очень долго и с большой осторожностью зондировать эту рану.

Его союз с Австрийским домом хорош тем, что он устранил бич войны с этой державой и тем самым позволил нам преследовать сегодня англичан, не опасаясь диверсий в тылу; однако союз этот противоречит нашим интересам своей великой новизной и тем, что он позволяет императорам совершать в Европе все то зло, какое им выгодно причинять нашим старинным дружеским связям на Севере.

Замужество королевы целиком является делом его рук; он вел переговоры об этом браке и заключил его с намерением укрепить союз с Австрийским домом; однако необходимо проследить, не усилило ли влияние данного союза отдельные неприятные стороны, которые мы обнаруживаем в этом договоре.

Семилетняя война, которую, к стыду Франции, герцог де Шуазёль вел на суше и на море, явилась еще одним бедствием. Чтобы исправить зло и изгладить бесчестие, которые она принесла Франции, стала необходимой вторая война.

Герцог де Шуазёль поддерживал и защищал философию. Мотивы такого поведения непостижимы, равно как и мотивы других крупных действий его министерства; итогом этого явилось возникновение во Франции партии, с которой стало необходимо вести иногда переговоры или пускать в ход осторожность. Он привил философию кое-кому из французского духовенства, что служит совершенно новым явлением в политике.

Герцога де Шуазёля упрекают и в действиях другого рода, причем упрекают в них достаточно открыто. Когда одно или несколько неслыханных преступлений остаются сомнительными в глазах большинства людей, сама природа этих злодеяний запрещает говорить о них и приходится ограничиваться тайными стенаниями по поводу испорченности эпохи и общества.

Франция сопротивлялась государственному перевороту, устроенному г-ном де Шуазёлем, и пагубным деяниям, порой диктовавшимся ему, в вопросах политики, чужими влияниями или иностранной державой, с которой нам приходится жить в мире, но за которой мы должны беспрестанно вести наблюдение.

Если бы г-н де Шуазёль был министром сегодня и задумывал пагубные операции того рода, какие нам довелось увидеть, разве Франция смогла бы еще сопротивляться? Чтобы мирно пользоваться нашими территориальными богатствами, мы нуждаемся лишь в отдыхе и покое и в мудром управлении правительством. Суетный, тщеславный и честолюбивый министр, вмешивающийся в дела умозрительной политики, всегда будет приносить несчастье Франции, а г-н де Шуазёль, с начала своего министерства и вплоть до своего изгнания, без конца занимался разрушением того, что установили мудрость, опыт и принципы прошлых веков, и устанавливал то, что принципы, опыт и мудрость держали на отдалении или ограничивали.

Правительство постоянно трудилось над тем, чтобы держать парламенты в подчинении, а г-н де Шуазёль беспрестанно настраивал парламенты против властей.

Правительство уже много веков служило в Европе защитником второстепенных государств, а г-н де Шуазёль заключил союз с Австрией, вторгшейся в эти государства, дружба и поддержка которых была нам так необходима.

Правительство во все времена оказывало покровительство тому достославному ордену, который воспитывал юношество в покорности и давал ему знания в области искусства, наук и блистательной литературы, а г-н де Шуазёль позволил преследовать этот достославный орден парламентам, его врагам, и оставил юношество под влиянием идей философии или опасных взглядов парламентов.

Правительство делало все возможное, чтобы поддерживать на севере континента прусскую монархию, чтобы уравновешивать с помощью этого нового государства превосходство естественных врагов Франции, а г-н де Шуазёль расточал нашу казну и нашу живую силу для того, чтобы уничтожить эту монархию, принеся тем самым пользу нашему естественному врагу.

Правительство никогда не позволяло сочинителям прививать народу идеи, противные счастливой и мирной форме монархии, такой, какая она существует во Франции, а г-н де Шуазёль открыто настраивал теперешних философов, янсенистов и парламенты против нынешнего устройства государства, против Церкви, против королевской власти.

Таким образом, г-н де Шуазёль постоянно трудился, во всех ведомствах, которые были доверены ему, над тем, чтобы разрушить то, что он застал установленным самым разумным образом, и никогда не сумел ничего создать, кроме:

открытого бунта философов и парламентов — и теперь приходится усмирять это опасное возмущение;

открытой борьбы нашего естественного врага против нашего старого друга короля Прусского и других второразрядных государств — и теперь приходится искать примирения с королем Прусским.

Морское превосходство англичан явилось следствием гибельной войны, которую г-н де Шуазёль вел против них. И теперь, проявляя присущее нам достоинство, мы вынуждены восстанавливать нашу морскую торговлю, которая находилась в состоянии процветания в царствование Людовика XIV и упадок которой начался в период бедственной для нас Семилетней войны.

Таким образом, г-н де Шуазёль был для Франции всего лишь иностранцем, и душа его всегда находилась за пределами того ведомства, которым он руководил; отсюда следует ответ на вопрос, а мог бы г-н де Шуазёль, без ущерба для Франции, вернуться на министерскую должность. Поощряемое им расточение средств привело к расстройству финансов. В годы его управления наш военно-морской флот был разрушен. Наши войска беспрестанно терпели поражение на континенте. На дела Франции оказывала влияние наша старая соперница. Стало быть, г-н де Шуазёль был бичом для Франции и различных органов ее управления».

Впрочем, находясь в ссылке в Шантлу, г-н де Шуазёль отплатил Людовику XV презрением за ссылку, а дофину — оскорблением за ненависть.

Вот что он говорит о Людовике XV:

«Король был чрезвычайно смел, когда предстояло совершить зло, и проявлял мужество лишь в этом случае; зло, которое он мог совершить, доставляло ему ощущение жизни и нечто вроде возбуждения, похожего на гнев. В такие минуты король ощущал, что у него есть душа; однако для того, чтобы совершить добро, души у него не было».

Что же касается дофина, то его опальный министр щадит ничуть не больше; по его словам, г-н де Ла Вогийон разговаривал с принцем лишь о благородстве его происхождения и о всесильности королевской власти, которой ничто не должно оказывать сопротивления. Августейший ученик герцога был неучтив, груб, не проявлял ни малейшего интереса к женщинам и имел привычку по всякому поводу беспричинно повторять три лишенных смысла слова: «Ба. — Бака. — Бакала».

И потому, рассуждая о будущем, которое должно было стать следствием ошибочного воспитания, полученного дофином, и дурного примера, поданного королем, герцог де Шуазёль говорит:

«Если этот принц останется таким, каков он теперь, следует опасаться, как бы его глупость и вызванные ею презрение и смех не привели вполне естественным образом государство к упадку, который отнимет у короля Людовика XVI трон».

Господин де Шуазёль мог быть плохим министром, но, как видно, он был достаточно хорошим пророком.

Однако низвержение г-на де Шуазёля не решало всех проблем: оставались еще парламенты.

Герцог де Шуазёль подтолкнул судебное ведомство к бунту против абсолютной власти короля, и вопрос об уничтожении этого судебного ведомства был решен.

Полный поворот в политике, проводившейся г-ном де Шуазёлем в отношении Европы, произошел в одну минуту.

Господин де Шуазёль подтолкнул короля Испании к разрыву с Англией; но, едва только известие об опале г-на де Шуазёля дошло до Мадрида, король Испании дал англичанам полное удовлетворение в отношении Фолклендских островов и Порт-Эгмонта, служивших поводом для распри, и даже не пожелал изучить природу своих прав на эту территорию.

Придерживаясь своей проавстрийской политики, г-н де Шуазёль обращался со второстепенными государствами с презрением, никак не вязавшимся с покровительством, которое Франция всегда оказывала этим государствам; но, как только г-н де Шуазёль пал, Ибрагим-эффенди, посланник бея Туниса, был допущен на аудиенцию к королю.

Шведскому кронпринцу Густаву был оказан прием, достойный давнего союза, всегда связывавшего Швецию и Францию. Наконец, был заключен чисто семейный союз с королем Сардинии посредством брака графа Прованского, младшего брата дофина, с одной из принцесс Савойского дома.

Мы говорили о том, что вопрос об уничтожении судебного ведомства был решен; однако решить такое было легче, чем исполнить.

Судебное ведомство было всемогуще, а король, которого в насмешку называли Людовиком Добродушным, был слаб.

На стороне парламентов в большинстве своем стояли пэры, которых невидимыми узами связал с ними герцог де Шуазёль; они пользовались поддержкой Австрийского дома, негласно раздававшего несколько сотен тысяч ливров парламентским советникам. Наконец, на стороне парламентов стояли янсенисты, в любые времена и в любых обстоятельствах поддерживавшие их против королевского двора и Римской курии.

Герцога д'Эгийона, главу антипарламентской партии, поддерживали:

г-жа дю Барри, вместе с которой он пользовался милостями короля;

канцлер Мопу, который постоянно представлял Людовику XV парламенты как учреждения, способные уготовить ему трагическую судьбу Карла I;

аббат Терре, который устал от криков и жалоб в его адрес, без конца раздававшихся со стороны парламентов;

архиепископ Парижский, г-н де Бомон, который на протяжении десяти лет оспаривал законность их решений;

и, наконец, иезуиты, которые проливали слезы на руинах своего разрушенного ордена.

Партии стояли лицом друг к другу, приготовившись к нападению и обороне: сражение не могло заставить себя ждать.

За шестнадцать дней до изгнания г-на де Шуазёля парламент Парижа прекратил исполнять свои обязанности, в то время как все провинциальные парламенты, бунтовавшие против короля, продолжали множить число ремонстраций, по поводу каждой из которых г-жа дю Барри говорила:

— Вот еще один шаг к тому, чтобы свергнуть вас с престола, государь.

Канцлер Мопу дал Парижскому парламенту приказ возобновить исполнение своих обязанностей, если он не хочет навлечь на себя гнев короля.

Парламент ответил, что он с покорностью, но не исполняя своих обязанностей, ожидает наступления событий, которые ему угрожают.

Королевской власти был брошен вызов, и герцог д'Эгийон принял его.

Для исполнения принятого решения выбрали ночь с 19 на 20 января.

В полночь все парламентские чины были разбужены именем короля. В спальни к ним входят мушкетеры, предъявляют им приказ возобновить исполнение своих обязанностей и требуют дать ответ, не допускающий никаких околичностей: «да» или «нет».

Кое-кто из них подчиняется; но, собравшись на другой день, они ободряются, набираются твердости и единодушно отказываются следовать приказу.

За этим отказом немедленно следует уведомление об указе королевского совета, которым их должности объявляются конфискованными. Мушкетеры, уже побывавшие у них, являются к ним снова, на этот раз с приказом о ссылке, которому они должны подчиниться безотлагательно. На место Парламента ставится большой совет, который должен его заменить.

Архиепископ Парижский, опьяненный победой, лично совершает то богослужение, какое называли красной мессой, и новый парламент тотчас же в насмешку получает имя парламента Мопу.

Однако при этом происходит глубокий раскол даже среди принцев королевской семьи. Граф де Ла Марш, сын принца де Конти, и принц де Конде, которому г-н де Мопу дал устное обещание женить на мадемуазель де Конде, его дочери, графа д'Артуа, признали новый парламент. Герцог Орлеанский, действуя по настоянию г-жи де Монтессон, уступил мгновенно, однако принц де Конти даже слышать не хотел ни о каком примирении с новым судебным ведомством.

Граф де Клермон по примеру принца де Конти протестовал против того, что было совершено, и, страдая смертельной болезнью, умер, не дождавшись, чтобы король, затаивший против него злобу за проявленную им оппозицию, хотя бы раз справился о его здоровье.

Пэры также протестовали против упразднения старинного судебного ведомства, но исключительно для проформы.

Вот так свершилось это великое событие, главным рычагом в котором послужила г-жа дю Барри и все плоды которого пожал герцог д'Эгийон.

— Франция, — воскликнула г-жа дю Барри, обращаясь к Людовику XV, — твой кофе уё…ет!

Многому, как мы видим, предстояло повторить судьбу кофе короля Франции.