Людовик XV и его двор. Часть вторая

XI

Капитуляция Фрайбурга. — Возвращение короля в Париж. — Восторг парижан. — Госпожа де Шатору пишет герцогу де Ришелье. — Отход ко сну королевы. — Ночная прогулка Людовика XV. — Свидание короля с г-жой де Шатору. — Опала врагов герцогини. — Ее болезнь.

Первого ноября 1744 года Фрайбург капитулировал; король подписал договор о капитуляции и, оставив на своих генералов заботу овладеть замками города, уехал 8-го числа того же месяца в Париж, чтобы устроить там свой триумфальный въезд.

Кампания 1742, 1743 и 1744 годов не была удачной.

Отступление Бель-Иля, как ни искусно оно было проведено, обескуражило войска. Майбуа, которого прозвали генералом тринитариев, предоставил своему коллеге всю свободу действий. Сегюр, овладевший Верхней Австрией, постыдно вывел из нее все свои войска; Брольи бежал из Баварии почти без боя; император, избранный при нашей поддержке, лишился не только тех владений, какие мы обещали ему, но и части своих собственных земель, и сделался посмешищем всей Европы. Гарнизон Эгера, единственной крепости, остававшейся у нас в Богемии, был взят в плен. Ноайль, по вине своего племянника Грамона, дал королю Георгу II возможность бежать с поля битвы при Деттингене; в продолжение целых двух лет мы только и делали, что отступали повсюду, и партизан Менцель не раз совершал набеги по эту сторону нашей границы, угрожая добраться до Парижа и отрубить парижанам уши. Народ слышал лишь вести о поражениях и видел лишь разгромленные войска; менялись министры и генералы, и вся надежда оставалась исключительно на короля, да и то лишь потому, что он пока ничего не сделал. Говорили, что причиной болезни короля стали тяготы, испытанные им в походе; все полагали, что он умрет, однако каким-то чудом его жизнь оказалась спасена, и, стало быть, хотя побед он одержал немного, все способствовало тому, чтобы подготовить его триумфальное вступление в столицу.

Поэтому трудно представить себе тот восторг, какой сопровождал короля во время его вступления в Париж: деревья на бульварах сгибались под тяжестью взобравшихся на них зрителей, окна казались замурованы головами, крыши домов были сплошь усеяны народом. В процессии участвовали большие коронационные кареты; великолепные парадные лошади, головы которых были украшены султанами, везли молодого и красивого монарха, улыбавшегося, когда ему этого хотелось, самой очаровательной улыбкой. Все это усиливало возбуждение народа: он плакал от умиления и, забывая подбирать деньги, которые ему бросали, бежал, чтобы броситься к дверцам кареты, снова и снова увидеть короля и крикнуть: «Да здравствует Людовик Возлюбленный!»

Госпожа де Шатору тоже вышла из своего особняка, чтобы увидеть Людовика XV, но лицо ее было скрыто от всех взоров вуалью, ибо король еще не ответил ни на ее письма, ни на посланный ею бант, и потому, несмотря на уверения Ришелье, она еще не знала, как к ней относится теперь ее августейший любовник.

Вот что она писала Ришелье, находившемуся тогда в Монпелье:

И в самом деле, какой-то человек, узнавший г-жу де Шатору, крикнул: «Да здравствует король!», а затем, обернувшись к ней, плюнул ей в лицо.

Торжественный въезд короля в Париж происходил 13 ноября.

В тот вечер король и королева остались ночевать в Тюильри, и неожиданно среди ночи трижды послышался тихий стук в дверь, которая вела из спальни короля в спальню королевы. Дежурные горничные разбудили ее величество и сказали ей, что, по их предположению, это король просит разрешения войти к ней; но королева, печально улыбаясь, ответила им:

— О! Вы ошибаетесь. Так что ложитесь снова и спите.

Но стоило им снова лечь, как стук повторился.

На этот раз они подошли к двери и открыли ее, но за ней никого не оказалось; это заставило их навести справки у слуг, дежуривших у двери короля, но те ответили им, что король лежит в своей постели и не изъявлял никакого желания идти в покои королевы.

То, что король не изъявлял никакого желания идти в покои королевы, было правдой, но вот то, что он лежал в своей постели, правдой не было.

Напротив, король поднялся, вышел из Тюильри и, перейдя Королевский мост, приказал сопроводить его незаметно к г-же де Шатору, жившей на Паромной улице, вблизи якобинского монастыря.

Он хотел увидеться с г-жой де Шатору, узнать у нее, на каких условиях она согласится вернуться ко двору, и принести ей извинения за то, что произошло в Меце.

За десять минут до того, как ей доложили о приходе короля, г-жа де Шатору, сомневавшаяся в его возвращении, была бы безмерно счастлива вернуться в Версаль и без всяких условий; но теперь, когда король в известной степени положился на ее умение хранить тайну, она вновь обрела присущее ей высокомерие и заговорила уже не как изгнанница, а как фаворитка.

Так что на свой первый вопрос король добился от нее лишь следующего ответа:

— Государь, я вполне довольна тем, что меня не отправили по приказу вашего величества гнить в тюрьме; я счастлива наслаждаться преимуществами свободы, а вместе с ней и удовольствиями частной жизни; так что я предпочитаю оставаться в нынешнем своем положении и не возвращаться ко двору, ибо вернуться туда я согласилась бы лишь на условиях, на какие вы, несомненно, не соблаговолите пойти.

— Послушайте, принцесса, — отвечал ей король, — поверьте мне, забудьте то, что произошло в Меце, и возвращайтесь ко двору, как если бы ничего не случилось; прямо с нынешнего вечера займите снова ваши покои в Версале, а вместе с покоями и должность старшей придворной дамы дофины.

К несчастью, в этом споре король уступил преимущество герцогине: так дешево отделаться ему не удалось.

Госпожа де Шатору потребовала, чтобы принцы крови были изгнаны.

Однако король ответил ей, что дурно поступили прежде всего по отношению к ним, когда не допускали их к нему во время его болезни, и что от всякой мести принцам следует отказаться.

Госпожа де Шатору потребовала, чтобы г-н де Морепа и его жена были изгнаны.

Однако король ответил ей, что г-н де Морепа, с которым он в течение десяти минут успевает сделать столько дел, сколько с любым другим не сделал бы и за целый день, чересчур полезен ему для работы, чтобы он решился удалить его от двора.

Госпожа де Шатору потребовала, чтобы г-н де Морепа хотя бы принес ей извинения.

По этому пункту было условлено, что г-н де Морепа принесет г-же де Шатору извинения и что она сама укажет, каким образом это должно быть сделано.

Госпожа де Шатору потребовала, чтобы герцог де Шатийон, герцог Буйонский, епископ Суассонский, отец Перюссо, герцог де Ларошфуко и Бальруа были изгнаны.

— О, что касается этих господ, — сказал Людовик XV, — то я вам уступлю их, а с Шатийоном дело уже сделано.

И король, в самом деле, показал ей именной приказ, который он подписал за несколько дней до этого и хранил у себя для того, чтобы показать ей.

В итоге все было забыто, причем забыто настолько хорошо, что на головную боль и сильный жар пожаловалась в свой черед г-жа де Шатору, когда на другое утро король покинул Паромную улицу и вернулся в Тюильри.

Двадцатого ноября Шатийон получил уведомление об именном указе и распоряжение выехать из Парижа, ни с кем не попрощавшись.

Что же касается Ларошфуко, то письменным распоряжением короля ему было велено оставаться в своих поместьях вплоть до нового приказа; это распоряжение король адресовал г-ну де Морепа.

Герцог Буйонский получил приказ удалиться в герцогство Альбре, где ему был назначен в качестве жилища ветхий дом, в котором никто не жил уже двести лет.

Что же касается Перюссо, то король хотел наказать его таким же образом, каким в Меце была наказана бедная герцогиня, то есть угрозой опалы: в его присутствии, и словно не зная, что тот находится рядом, он послал за настоятелем иезуитского новициата и долго беседовал с ним. Затем, посылая время от времени за тем же настоятелем, он в течение целого месяца не разговаривал со своим духовником, который уже полагал себя впавшим в полную немилость и, поскольку все считали, что дела его плохи, растерял за это время часть своих духовных чад.

Наконец, по прошествии месяца, король сжалился над горем старика и сказал ему, что тот нисколько не утратил его благорасположения.

Епископ Суассонский был сослан в свою епархию, но не именным указом, а словесным распоряжением.

Бальруа получил приказ вернуться в Нормандию.

Господин де Морепа, побывавший исполнителем всех этих мелких мщений и понимавший, что настала и его очередь, получил приказание отправиться к г-же де Шатору, чтобы принести ей извинения и просить ее переехать на жительство в Версаль.

— И с какой же речью мне следует обратиться к госпоже де Шатору, государь? — спросил министр.

— Тут все написано, сударь, — ответил Людовик XV, протягивая ему бумагу с формулой извинения.

Господин де Морепа взял эту бумагу и явился к г-же де Шатору, однако привратник, предупрежденный заранее, сказал ему, что герцогини нет дома.

Господин де Морепа поинтересовался, можно ли увидеть г-жу де Лораге, но получил тот же ответ. Тогда он заявил, что пришел от имени короля, и его тотчас впустили.

Госпожа де Шатору лежала в постели; король, как мы сказали выше, оставил ее больной, и она еще не поправилась.

— Сударыня, — сказал г-н де Морепа, входя в ее комнату, — король послал меня сказать вам, что ему ничего не было известно о том, что происходило с вами во время его недавней болезни; он по-прежнему питает к вам то же почтение, то же уважение, что и прежде; поэтому он просит вас вернуться ко двору, дабы вы снова заняли там вашу должность; в равной степени это относится и к госпоже де Лораге.

— Я всегда была убеждена, сударь, — ответила герцогиня, — что король не принимал никакого участия в том, что происходило тогда со мной; поэтому я никогда не переставала питать к его величеству то же уважение и ту же привязанность, что и прежде. К сожалению, я не в состоянии прямо завтра же отправиться благодарить короля; однако я сделаю это в ближайшую субботу, ибо надеюсь выздороветь к этому времени.

Морепа приблизился к герцогине, всем своим видом показывая, что желает поцеловать ей руку.

Герцогиня протянула ему руку, сказав:

— Целуйте, это ничего не стоит и ничем не чревато.

Удаляясь, г-н де Морепа спросил:

— Итак, до субботы?

— До субботы, — повторила г-жа де Шатору.

Но бедная женщина дала это обещание, не спросив разрешения у того, кто держит человеческую жизнь в своих руках; она надеялась выздороветь к субботе, но как раз в этот день ей стало хуже.

С этого времени ее болезнь стала все более и более усиливаться; в течение одиннадцати суток несчастная герцогиня то впадала в беспамятство, то возвращалась в сознание, что придавало почти роковые черты ее состоянию; находясь в бреду, она кричала, что ее отравили и что яд, который ей дали, исходил от г-на де Морепа. В минуты просветления сознания она исповедовалась у отца Сего, который затем настаивал, что никогда не видел женщины, готовой умереть с большим смирением.

Ланге, тот самый кюре церкви святого Сульпиция, который в свое время проявил себя столь строгим к бедной герцогине Беррийской, принял последнее причастие у этой новоявленной Магдалины; но ни тот, ни другой не требовали, чтобы герцогиня де Шатору принесла в жертву свою любовную страсть; несомненно, ей были зачтены те страдания, какие она претерпела в Меце.

Герцогине девять раз пускали кровь во время этой болезни — то из руки, то из ноги, однако ничто не помогало; с каждым днем ее сознание омрачалось все более, с каждым днем бред у нее становился все сильнее. Каждый раз, когда бред возобновлялся, она повторяла, что умирает от отравления, что яд исходил от г-на де Морепа и что ей дали его вместе с лекарством в Реймсе.

Восьмого декабря она умерла в ужасных судорогах.

При вскрытии никаких следов отравления обнаружено не было.

Два дня спустя, 10 декабря 1744 года, она была погребена в часовне святого Михаила церкви святого Сульпиция.

Ровно за два года до этого, день в день, под подушкой несчастной герцогини была найдена золотая табакерка короля.

Людовик XV был чрезвычайно удручен этой смертью и, чтобы развеяться, отправился на охоту; вернувшись с нее, он созвал совет, но не смог досидеть до конца заседания и, не желая никого видеть, заперся в Трианоне в обществе г-жи де Буффлер, герцогини Моденской и г-жи де Бельфон, чтобы вволю там поплакать.

Королева имела смелость написать своему супругу письмо, в котором она просила у него позволения разделить с ним его горе, но король ответил ей через Лебеля, что увидится с ней лишь в Версале.