ГЛАВА ПЕРВАЯ. РѢШАЮЩАЯ НОЧЬ[1]

Днем 2-го марта, на перманентном митингѣ в Екатерининском залѣ Таврическаго дворца лидер думскаго прогрессивнаго блока и идейный руководитель образовавшагося 27-го февраля Временнаго Комитета членов Гос. Думы, Милюков сказал: "старый деспот, доведшій Россію до полной разрухи, добровольно откажется от престола или будет низложен". Почти в тот же час в Псковѣ, под давленіем верховнаго командованія в Ставкѣ, "старый деспот" подписал своё отреченіе от престола, окончательно оформленное вечером того же дня в момент пріѣзда "думской" делегаціи в лицѣ Гучкова и Шульгина. Таким образом отреченіе Государя "формально" не было "вынужденным" — устанавливает в своих воспоминаніях Набоков, выдающійся русскій юрист, которому суждено было сдѣлаться первым управляющим дѣлами революціоннаго Временнаго Правительства.

Насколько, однако, формальная юридическая сторона соотвѣтствовала реальной обстановкѣ, создавшейся в Петербургѣ и являвшейся рѣшающим фактором в ходѣ революціи? Это совсѣм не праздный вопрос, ибо отвѣт на него опредѣляет собою двѣ совершенно отличныя друг от друга психологіи в кругѣ лиц, объединившихся около Временнаго Комитета Г. Д. и одновременно появившагося на ряду с ним Совѣта Р. и С. Д., т. е. тѣх учрежденій, которыя обстоятельства поставили в тѣ дни как бы "во главѣ" политической жизни страны. Для одних Николай II добровольно отрекся от престола, для других он был низложен — его отреченіе было "вынуждено", и добровольный отказ от власти, затушеванный в сознаніи современников, означал лишь то, что Император фактически не был свергнут насильственным путем, т. е. революціонным актом возставшаго народа. Формально добровольное отреченіе неизбѣжно накладывало извѣстныя моральныя обязательства на тѣх, кто стремился добиться этого отреченія и кто его принял; такого моральнаго обязательства могли не ощущать тѣ, кто не принимал участія в реализаціи плана сохраненія династіи путем устраненія лично дискредитированнаго монарха: для них исходным пунктом мог быть только вопрос о цѣлесообразности — так, как он представлялся тогда в пониманіи дѣйствовавших лиц.

Для того, чтобы уяснить себѣ роковыя противорѣчія, которыя выявились в первые дни революціи в силу недостаточно продуманных и ad hoc осуществленных политических замыслов, необходимо проанализировать всю сложную и запутанную обстановку того времени. Никто как-то не отдавал себѣ яснаго отчета в этих противорѣчіях тогда, когда закладывался фундамент строительства новой Россіи.

Нам нѣт необходимости в хронологической послѣдовательности воспроизводить событія первых февральско-мартовских дней, что сдѣлано уже с достаточной полнотой и отчетливостью в "Хроникѣ февральской революціи", составленной Заславским и Канюровичем (1924 г.) и в работѣ ген. Мартынова[2] "Царская армія в февральском переворотѣ" (1927 г.) К этим фактам мы будем обращаться лишь попутно, комментируя то или иное создавшееся положеніе. Прежде всего попытаемся возстановить картину отвѣтственных переговоров, которые в ночь с 1-го на 2-е марта происходили между Временным Комитетом Гос. Д. — "цензовой" общественностью по тогдашней терминологіи, и делегатами Исп. Ком. Совѣта, заявившаго "претензію" представлять демократію[3]. Эта была поистинѣ рѣшающая ночь, и здѣсь завязался узел послѣдующей трагедіи русской революціи. Между тѣм возстановить болѣе или менѣе точно то, что происходило в указанную ночь, историку очень трудно. В нашем распоряженіи нѣт почти никаких документальных данных. В суматохѣ первых дней и ночей никто никаких протоколов не вел: отсутствует и газетный репортаж, подчас замѣняющій своим суррогатом протокольную запись — в "Извѣстіях", которыя издавал Комитет думских журналистов, нельзя отыскать никаких намеков на суть переговоров. Остаются воспоминанія, т. е. показанія современников, которыя должны помочь историку в данном случаѣ не только в "оцѣнкѣ подробностей" (Маклаков), но и в установкѣ первооснов. Значеніе этого субъективнаго самаго по себѣ источника познанія прошлаго в данном случаѣ безконечно преуменьшается не только привнесеніем послѣдующих настроеній, весьма отличных от подлинных авторских настроеній первых дней революціи, но и тѣм, что пелена тумана безсознательно для мемуариста застилает его память о том, что происходило в безсонныя ночи и сумбурные февральскіе и мартовскіе дни.

Нѣсколько мемуаристов уже коснулись исторической ночи с 1-го на 2-е марта. Казалось, можно было положиться на текст Милюкова, так как первый том его "Исторіи", приближающейся к воспоминаніям, написан был в Кіевѣ в 18-ом году в період политическаго полубездѣлія автора. Память мемуариста не застлана была еще его позднѣйшей политической эволюціей, и, таким образом, ему нетрудно было по сравнительно свѣжим впечатлѣніям воспроизвести исторію переговоров между членами Думы и совѣтскими делегатами, в которых автор принимал самое непосредственное участіе — тѣм болѣе, что в показаніях перед Чрезвычайной Сл. Комиссіей (7 августа 17 г.) Милюков засвидѣтельствовал, что им были проредактированы и исправлены "неточности", имѣющіяся в готовившейся Временным Комитетом Г. Д. к изданію книгѣ, гдѣ было дано "точное описаніе день за днем, как происходило". (Я никогда не видѣл этой книги и нигдѣ не встрѣчал ссылок на нее — надо думать, что она в дѣйствительности не была издана). И, тѣм не менѣе, суммарное изложеніе Милюкова с большими фактическими ошибками не дает нужных отвѣтов...

Имѣются и воспоминанія Керенскаго, но только во французском изданіи его "Революціи 17 г.". Внѣшне мемуарист хочет быть очень точным. Им указываются даже часы отвѣтственных рѣшеній в эти дни. Но это только внѣшняя точность, ибо даты безнадежно спутаны (выпустив книгу в 28 году, автор, слѣдуя установившимся плохим традиціям многих мемуаристов, не потрудился навести соотвѣтствующія справки и повѣствует исключительно по памяти). Память Керенскаго так же сумбурна, как сумбурны сами событія, в которых ему пришлось играть активнѣйшую роль, когда он падал в обморок от напряженія и усталости и когда, по его собственным словам, он дѣйствовал как бы в туманѣ и руководствовался больше инстинктом, нежели разумом. При таких условіях не могла получиться фотографія того, что было в 17 г. (на это Керенскій претендовал в своих парижских докладах). Нѣт ничего удивительнаго, что тогда у него не было ни времени, ни возможности вдумываться в происходившія событія. В воспоминаніях он пытается объяснить свое равнодушіе к программным вопросам тѣм, что никакія программы не могли измѣнить ход событій, что академическіе споры не представляли никакого интереса, и что в силу этого "Он не принимал в них участія... Поэтому все самое существенное прошло мимо сознанія мемуариста, самоутѣшающагося тѣм, что событія не могли идти другим путем, и даже издѣвающагося над несчастными смертными (« Pauvres êtres humains »), которые думают по иному.

Еще меньше можно извлечь из воспоминаній Шульгина "Дни", которым повезло в литературѣ, и на которыя так часто ссылаются. Воспоминанія Шульгина — "живая фотографія тѣх бурных дней" (отзыв Тхоржевскаго) — надо отнести к числу полу-беллетристических произведеній, не могущих служить канвой для историческаго повѣствованія: вымысел от дѣйствительности не всегда у него можно отдѣлить, к тому же такого вымысла, сознательнаго и безсознательнаго, слишком много — автор сам признается, что впечатлѣнія от пережитого смѣшались у него в какую-то "кошмарную кашу". Воспоминанія Шульгина могли бы служить для характеристики психологических переживаній момента, если бы только на них не сказывалась так опредѣленно дата — 1925 год. Тенденціозность автора просачивается через всѣ поры[4].

Болѣе надежными являются "Записки о революціи" Суханова, гдѣ наиболѣе подробно и в хронологической послѣдовательности изложены перипетіи, связанныя с переговорами в ночь на 2-ое марта. Большая точность изложенія объясняется не только свойствами мемуариста, игравшаго первенствующую роль со стороны Исп. Ком. в переговорах, но и тѣм, что еще 23 марта ему было поручено Исп. Ком. составить очерк переговоров. Суханов порученія не выполнил, но, очевидно, подобрал предварительно соотвѣтствующій матеріал: поэтому он так отчетливо запомнил "все" до пятаго дня — это была "сплошная цѣпь воспоминаній, когда в головѣ запечатлѣвался чуть ли не каждый час незабвенных дней". И совершенно неизбѣжно в основу разсказа надо положить изложеніе Суханова, хотя и слишком очевидно, что иногда автор теоретическія обоснованія подводит post factum и себѣ приписывает болѣе дѣйственную, провидящую роль, нежели она была в дѣйствительности.

I.Среди совѣтской демократіи.

1.Тактическое банкротство.

По чьей иниціативѣ начались переговоры. Представитель крайняго теченія, большевик Шляпников, опредѣленно утверждает, что Исп. Ком. стал обсуждать вопрос о конструкціи власти по "офиціальному предложенію" со стороны Комитета Гос. Думы. Противоположную версію устанавливает другой представитель "революціонной демократіи", Суханов, не принадлежавшій к группѣ лиц, входящих в ленинскую фалангу; понимая, что "проблема власти" — основная в революціи, именно он настаивал на обсужденіи ея в Исп. Ком., и по его иниціативѣ возникла мысль о необходимости вступить в переговоры с представителями "цензовой общественности". Версія Суханова, как увидим, болѣе достовѣрна[5], хотя Стеклов, офиціальный докладчик Исп. Ком. на Совѣщаніи Совѣтов 30 марта, дававшій через мѣсяц отчет перед собраніем и разсказавшій исторію "переговоров", развивал то же положеніе, что и Шляпников: думскій де Комитет начал переговоры "по собственной иниціативѣ" и вел их с совѣтскими представвителями, как с "равноправной политической стороной".

Так или иначе вопрос об организаціи власти подвергся обсужденію в Исп. Комитетѣ днем 1 марта — вѣрнѣе урывками происходил довольно случайный и безсистемный обмѣн мнѣній по этому поводу, так как текущіе вопросы ("куча вермишели", по выраженію Суханова) постоянно отвлекали вниманіе. Бесѣды происходили, как утверждает Шляпников, в связи с сообщеніем Чхеидзе, что Врем. Комитет, взяв на себя почин организаціи власти, не может составить правительство без вхожденія в него "представителей лѣвых партій". Намѣчались три теченія: одно из них (согласно традиціонной догмѣ) отвергало участіе соціалистов во власти в період так называемой " буржуазной" революціи; другое (крайнее) требовало взять управленіе в свои руки; третье настаивало на соглашеніи с "цензовыми элементами", т. е. споры шли по схемѣ: власть буржуазная, коалиціонная или демократическая (соціалистическая). В 6-м часу И. К. вплотную подошел к разрѣшенію проблемы власти и даже подверг вопрос баллотировкѣ, при чем 13 голосами против 7 или 8 постановил не входить в цензовое правительство.

Впослѣдствіи была выдвинута стройная теоретическая схема аргументацій, объяснявшая почему демократія, которой яко бы фактически принадлежала власть в первые дни революціи в Петербургѣ, отказалась от выполненія павшей на нее миссіи. Такую попытку сдѣлал Суханов в "Записках о революціи". Другой представитель "совѣтской демократіи" Чернов, непосредственно не участвовавшій еще в то время в революціонных событіях, касаясь в своей исторической работѣ "Рожденіе революціонной Россіи" рѣшенія передать власть "цензовой" демократіи, не без основанія замѣчает, что в данном случаѣ побѣдила "не теорія, не доктрина", а "непосредственное ощущеніе обузы власти " и желаніе свалить эту обузу под соусом теоретическаго обоснованія на "плечи цензовиков". Пять причин, побуждавших к такому дѣйствію и свидѣтельствовавших об отсутствіи "политической зрѣлости" и о "тактическом банкротствѣ" руководящаго) ядра, исчисляет Чернов:

1. Не хватало программнаго единодушія.

2. Цензовая демократія была на лицо "во всеоружіи всѣх своих духовных и политических ресурсов", революціонная же демократія была представлена на мѣстѣ дѣйствія случайными элементами, "силами далеко не перваго, часто даже и не второго, а третьяго, четвертаго и пятаго калибра". Самыя квалифицірованныя силы революціонной демократіи находились в далекой ссылкѣ или в еще болѣе далеком изгнаніи.

3. У цензовиков были "всероссійскія имена", руководители же революціонной демократіи за немногими исключеніями являлись "для широкаго общественнаго мнѣнія загадочными незнакомцами", о которых враги могли "распространять какія угодно легенды".

4. Крупнѣйшіе дѣятели рев. демократіи были "абсолютно незнакомы с техникою государственнаго управленія и аппаратом его" и "прыжок из заброшеннаго сибирскаго улуса или колоніи изгнанников в Женевѣ на скамьи правительства был для них сходен — с переселеніем на другую планету".

5. "Буржуазныя партіи" имѣли за собой свыше десяти лѣт открытаго существованія и устойчивой, гласной организаціи трудовыя, соціалистіческія и революціонныя партій держались почти всегда лишь на голом скелетѣ кадров "профессіональных революціонеров".

Пространную аргументацію нѣсколько кичливых представителей эмигрантских "штабов"[6]— подобную же аргументацію развивает и Троцкій в "Исторіи русской революціи" — можно было бы кратко подытожить словами Милюкова на упомянутом митингѣ 2-го марта в Екатерининском залѣ Таврическаго дворца, когда бывшій лидер думской оппозиціи с большим преувеличеніем говорил о единственно организованной "цензовой общественности". Во всѣх этих соображеніях имѣется, конечно, доля истины, но всѣ они анулировались в тот момент аргументом, который представляло собой настроеніе масс и сочувствіе послѣдних революціонным партіям. "Престиж Думы" был огромен, несравним с вожаками лѣвых, извѣстных лишь в узком кругѣ, — усиленно подчеркивает и Маклаков, а между тѣм для успокоенія революціонной стихіи имѣло огромное значеніе вхожденіе именно Керенскаго в состав Временнаго Правительства, при чем играло роль само по себѣ не имя депутата, а его принадлежность к революціонной демократіи. Оспаривать этот факт не приходится, так как сама военная власть с мѣст, гдѣ разбушевалась стихія, систематически взывала в первые дни к новой власти и требовала прибытія Керенскаго. Неоспоримо, что правительство, составленное из наличных членов Исп. Ком., было бы весьма неавторитетно, но почти столь же неоспоримо, что революціонная общественность могла бы составить такое правительство из имен болѣе или менѣе "всероссійских", которое имѣло бы в тѣ дни, быть может, больше вліянія, чѣм случайно составленное и не соотвѣтствовавшее моменту "Временное Правительство", которое приняло бразды правленія в революціонное время[7].

Основная причина "передачи" власти цензовым элементам или вѣрнѣе отказ от каких-либо самостоятельных попыток создать однородное демократическо-соціалистическое правительство лежала не в сознаніи непосильной для демократіи "обузы власти", а в полной еще неувѣренности в завтрашнем днѣ. В этом откровенно признавался впослѣдствіи в совѣщаніи совѣтов докладчик о "временном правительствѣ", Стеклов — один из тѣх, кто непосредственно участвовал в ночных переговорах 1-2 марта: "...когда намѣчалось... соглашеніе, было совсѣм неясно, восторжествует ли революція не только в формѣ революціонно-демократической, но даже в формѣ умѣренно-буржуазной. вы, ...которые не были здѣсь, в Петроградѣ, и не переживали этой революціонной горячки, представить себѣ не можете, как мы жили: окруженные вокруг думы отдѣльными солдатскими взводами, не имѣющими даже унтер-офицеров, не успѣвши еще сформировать никакой политической программы движенія... нам не было извѣстно настроеніе войск вообще, настроеніе Царскосельскаго гарнизона, и имѣлись свѣдѣнія, что они идут на нас. Мы получали слухи, что с сѣвера идут пять полков, что ген. Иванов ведет 26 эшелонов, на улицах раздавалась стрѣльба, и мы могли допускать, что эта слабая группа, окружавшая дворец, будет разбита, и с минуты на минуту ждали, что вот придут, и если не разстрѣляют, то заберут нас. Мы же, как древніе римляне, важно сидѣли и засѣдали, но полной увѣренности в успѣхѣ революціи в этот момент совершенно не было"

Слишком легко послѣ того, как событія произошли, отвергнуть этот психологическій момент и утверждать, что "царизм" распался, как карточный домик, что режим, сгнившій на корню, никакого сопротивленія не мог оказать, что "военный разгром революціи был немыслим". Дѣло, конечно, было не так. Успѣх революціи, как показал весь историческій опыт, всегда зависит не столько от силы взрыва, сколько от слабости сопротивленія. Это почти "соціологическій" закон. У революціи 17 года не было организованной реальной военной силы. Всѣ участники революціи согласны с тѣм, что цитадель революціи — Таврическій дворец, была в первые дни беззащитна. В ночь на 28 февраля, находившіеся в Гос. Думѣ фактически не располагали ни одним ружьем — признает Керенскій (La Verité). Имѣвшееся артиллерійское орудіе было без снарядов, бездѣйственны были и пулеметы (Мстиславскій). Потому так легко возникала паника в стѣнах Таврическаго дворца — и не только в первый день, как о том свидѣтельствуют мемуаристы; достаточно было дойти невѣрному слуху о сосредоточеніи в Академіи Генеральнаго Штаба 300 офицеров, вооруженных пулеметами, с цѣлью нападенія на революціонную цитадель. Казалось, что небольшая организованная воинская часть без труда ликвидирует возстаніе или по крайней мѣрѣ его внѣшній центр[8]. И если такой части не нашлось, то эхо объясняется не одной растерянностью разложившейся власти, а и тѣм, что уличное неорганизованное движеніе в критическій момент оказалось сцѣплено с Государственной Думой — поднять вооруженную руку против народнаго представительства психологически было уже труднѣе, учитывая то обстоятельство, что во время войны армія превратилась в сущности в "вооруженный народ", как то неоднократно признавалось в самом правительстве (см., напр., сужденія в Совѣтѣ Министров в 15 году). Война парализовала в значительной степени волю к противодѣйствію, и Суханов совершенно прав, утверждая, что Комитет Гос. Думы служил "довольно надежным прикрытіем от царистской контр-революціи", отсюда рождалось впечатленіе, что власть "явно запускала движеніе" и подтверждалась распространенная легенда о "провокаціи".

Если в Петербургѣ 1-го марта, когда рѣшался вопрос о власти, переворот закончился уже побѣдоносно, то оставалось еще неизвѣстным, как на столичныя событія реагирует страна и фронт. Керенскій, не очень слѣдящій за своими словами, в одной из послѣдних книг (La Verité) писал, что к ночи 28-го вся страна с арміей присоединилась, к революціи. Это можно еще с оговоркой сказать о второй столицѣ Имперіи гдѣ ночью 28-го было уже принято обращеніе Городской Думы, к населенію, говорившее, что "ради побѣды и спасенія Россіи Госуд. Дума вступила на путь рѣшительной борьбы со старым и пагубным для нашей родины строем". Но народ, который должен был фактически устранить "от власти тѣх, кто защищал старый порядок, постыдное дѣло измѣны", 1 марта в сущности стал лишь "готовиться к бою", как выражается в своих воспоминаніях непосредственный наблюдатель событій, будущій комиссар градоначальства с.-р. Вознесенскій. Полное бездѣйствіе власти под начальством ген. Мрозовскаго опредѣлило успѣх революціи и ея безкровность: три солдата и рабочій — такова цифра жертв возстанія в Москвѣ... В матери русских городов — Кіевѣ, гдѣ узнали о перевороте лишь 3-го, и гдѣ в этот день газеты все же вышли с обычными "бѣлыми мѣстами", еще перваго был арестован по ордеру губ. жанд. управленія старый народоволец, отставн. полковник Оберучев, вернувшійся из эмиграціи в серединѣ февраля "на родину". Во многих губерніях центра Россіи (Ярославль, Тула и др.) движеніе началось 3-го. Жители Херсона даже 5 марта могли читать воззваніе губернатора Червинскаго о народных безпорядках в Петербургѣ, прекращенных Родзянко в "пользу арміи, Государя и отечества". На фронт вѣсть о революціи естественно пришла еще позже — во многих мѣстах 5-6 марта; об отреченіи Императора на нѣкоторых отдѣльных участках узнали лишь в серединѣ мѣсяца. Мѣстечковый еврей, задавшій в это время одному из мемуаристов (Квашко) вопрос: "а царя, дѣйствительно, больше нѣт, или это только выдумка", — вѣроятно, не был одинок. В захолустье свѣдѣнія о происшедших событіях кое гдѣ проникли лишь к концу мѣсяца. Для иностранных читателей может быть убѣдительно свидѣтельство Керенскаго, что на всем протяженіи Имперіи не нашлось ни одной части, которую фактически можно было двинуть против мятежной столицы, то же, конечно, говорит и Троцкій в своей "Исторіи революціи". Но это мало убѣдительно для русскаго современника, знающаго, что фронтовая масса и значительная часть провинціи о событіях были освѣдомлены лишь послѣ их завершенія.

Чернов дѣлает поправку (то же утвержденіе найдем мы и в воспоминаніях Гучкова): войсковую часть можно было отыскать на фронтѣ, но посылка ея не достигла бы цѣли, ибо войска, приходившія в Петербург, переходили на сторону народа. Но это только предположеніе, весьма вѣроятное в создавшейся обстановкѣ, но все-таки фактически невѣрное, вопреки установившейся версіи, даже в отношеніи того немногочисленнаго отряда, который дошел до Царскаго Села во главѣ с ген. Ивановым к вечеру 1 марта[9]. Большевицкіе историки желают доказать, что "демократія", из которой они себя выдѣляют, отступила на вторыя позиціи не из страха возможности разгрома революціи, а в силу паники перед стихійной революціонностью масс: в первые дни — вспоминает большевизанствующій с.-р. Мстиславскій — "до гадливости" чувствовалось, как "верховники" из Исп. Ком. боялись толпы[10]. Безспорно, страх перед неорганизованной стихіей должен был охватывать людей, хоть сколько-нибудь отвѣтственных за свои дѣйствія и не принадлежавших к лагерю безоговорочных "пораженцев", ибо неорганизованная стихія, безголовая революція, легко могла перейти в анархію, которая не только увеличила бы силу сопротивленія режима, но и неизбѣжно порождала бы контр-революціонное движеніе страны во имя сохраненія государственности и во избѣжаніе разгрома на внѣшнем фронтѣ»

Керенскій, быть может, нѣсколько преувеличивая свои личныя ощущенія первых дней революціи, объективно прав, указывая, что никто не ожидал произошедшаго хаоса, и у всѣх была только одна мысль, как спасти страну от быстро наступающей анархіи. Элементарный здравый смысл заставлял демократію привѣтствовать рѣшеніе Временнаго Комитета взять на себя отвѣтственную роль в происходивших событіях и придать стихійному движенію характер "революціи", ибо исторія устанавливала и другой "соціологическій закон", в свое время в таких словах формулированный никѣм иным, как Лениным: "для наступленія революціи недостаточно, чтобы "низы не хотѣли", требуется, чтобы и "верхи не могли" жить по старому, т. е. "революціонное опьянѣніе", как выразился Витте в воспоминаніях, должно охватить и командующій класс. Витте довольно цинично называл это "умственной чесоткой" и либеральным "ожирѣніем" интеллигентной части общества, доказывая, что "революціонное опьянѣніе" вызывает отнюдь не "голод, холод, нищета", которыми сопровождается жизнь 100 милліоннаго непривилегированнаго русскаго народа. В одном старый бюрократ был прав: "главным диктатором" революціи не является "голодный желудок" — этот традиціонный предразсудок, как нежизненный постулат, пора давно отбросить. Голод порождает лишь бунт, которому, дѣйствительно, обычно уготован один конец: "самоистребленіе". Алданов справедливо замѣтил, что о "продовольственных затрудненіях" в Петербургѣ, в качествѣ "причин революціи" историку послѣ 1920 г. писать "будет неловко".

Мотив этот выдвигался экономистами в началѣ революціи (напр., доклад Громана в Исп. Ком. 16 марта); в позднѣйшей литературѣ, пожалуй, один только Чернов все еще поддерживает версію, что на улицу рабочих вывел "Царь-Голод", — впрочем весьма относительный: сообщеніе градоначальника командующему войсками 23 февраля считало причиной безпорядков еще только слух, что будут отпускать 1 ф. хлѣба взрослому и полфунта на малолѣтних.

Ленин, который все всегда знал заранѣе на девять десятых, утверждал послѣ революціи, еще в дни пребыванія за границей, что буржуазія нужна была лишь для того, чтобы "революція побѣдила в 8 дней"[11].

Мемуаристы противоположнаго лагеря с той же убѣдительностью доказывают легкую возможность разгрома революціи при наличности нѣкоторых условій, в дѣйствительности по тѣм или другим причинам не оказалось. "Революція побѣдила в 8 дней" потому, что страна как бы слилась в едином порывѣ и общности настроеній, — столичный бунт превратился во "всенародное движеніе", показавшее, что старый порядок был уже для Россіи политическим анахронизмом и тогда (послѣ завершенія переворота) в стихійности революціи начали усматривать гарантіи незыблемой ея прочности (рѣчь Гучкова 8 марта у промышленников).

В историческом аспектѣ можно признать, что современники в предреволюціонные дни недооцѣнивали сдвига, который произошел в странѣ за годы войны под воздѣйствіем оппозиціонной критики Гос. Думы, привившей мысль, что національной судьбѣ Россіи при старом режимѣ грозит опасность, что старая власть "безучастная к судьбѣ родины и погрязшая в позорѣ порока... безповоротно отгородилась от интересов народа, на каждом шагу принося их в жертву безумным порывам произвола и самовластія" (из передовой статьи "Рус. Вѣд." 7 марта). В политической близорукости, быть может, повинны всѣ общественныя группировки, но от признанія этого факта нисколько не измѣняется суть дѣла: февральскія событія в Петербургѣ, их размах, отклик на них и итог оказались рѣшительно для всѣх неожиданными — "девятый вал", по признанію Мякотина (в первом публичном выступленіи послѣ революціи), пришел тогда, "когда о нем думали меньше всего". Теоретически о грядущей революціи всегда говорили много — и в лѣвых, и в правых, и в промежуточных, либеральных кругах. Предреволюціонныя донесенія агентуры департамента полиціи и записи современников полны таких предвидѣній и пророчеств — нѣкоторым из них нельзя отказать в прозорливости, настолько они совпали с тѣм, что фактически произошло. В дѣйствительности же подобныя предвидѣнія не выходили за предѣлы абстрактных разсчетов и субъективных ощущеній того, что Россія должна стоять "на порогѣ великих событій". Это одинаково касается, как предсказаній в 16 г. нѣкоего писца Александро-Невской Лавры, зарегистрированных в показаніях филеров, которые опекали Распутина, так и предвидѣній политиков и соціологов. Если циммервальдец Суханов был убѣжден, что "міровая соціальная революція не может не увѣнчать собой міровой имперіалистической войны", то его прогнозы в сущности лежали в той же плоскости, что и размышленія в часы безсонницы в августѣ 14 г. вел. кн. Ник. Мих., записавшаго в дневник: "к чему затѣяли эту убійственную войну, каковы будут ея конечные результаты? Одно для меня ясно, что во всѣх странах произойдут громадные перевороты, мнѣ мнится конец многих монархій и тріумф всемірнаго соціализма, который должен взять верх, ибо всегда высказывался против войны". Писательница Гиппіус занесла в дневник 3 октября 16 г.: "никто не сомнѣвается, что будет революція. Никто не знает, какая и когда она будет, и не ужасно ли? — никто не думает об этом". (Предусмотрительность часто появляется в опубликованных дневниках post factum). Во всяком случаѣ не думали потому, что вопрос этот в конкретной постановкѣ в сознаніи огромнаго большинства современников не был актуален, — и близость революціи исчислялась не днями и даже не мѣсяцами, а может быть, "годами". Говорили о "революціи" послѣ войны (Шкловскій). Даже всевидящій Ленин, считавшій, что "всемірная имперіалистическая война" является "всесвѣтным режиссером, который может ускорить революцію" ("Письма издалека"), за два мѣсяца до революціи в одном из своих докладов в Цюрихѣ сдѣлал обмолвку: "Мы, старики, быть может, до грядущей революціи не доживем". По наблюденіям французскаго журналиста Анэ, каждый русскій предсказывал революцію на слѣдующій год, в сущности не вѣря своим предсказаніям. Эти общественные толки, поднимавшіеся до аристократических и придворных кругов, надо отнести в область простой разговорной словесности, конечно, показательной для общественных настроеній и создавшей психологію ожиданія чего-то фатально неизбѣжнаго через какой-то неопредѣленный промежуток времени.

Ожиданіе новаго катаклизма являлось доминирующим настроеніем в самых различных общественных кругах — и "лѣвых" и "правых , послѣ завершенія "великой русской революціи", как "сгоряча" окрестили 1905 год, Россію ждет "революція безповоротная и ужасная" — положеніе это красной нитью проходит через перлюстрированную департаментом полиціи частную переписку (мы имѣем опубликованный отчет, напр., за 1908 г.). Человѣк весьма консервативных политических убѣжденій, харьковскій проф. Вязигин писал: "Самые черные дни у нас еще впереди, а мы быстрыми шагами несемся к пропасти". Ему вторит политик умѣренных взглядов, член Гос. Сов. Шипов: "родина приближается к пропасти"... "предстоящая неизбѣжная революція легко может вылиться в форму пугачевщины". И все-таки Шипов, путем размышленія, готов признать, что "теперь чѣм хуже, тѣм лучше", ибо "чѣм скорѣе грянет этот гром, тѣм менѣе он будет страшен и опасен". И болѣе лѣвый Петрункевич хоть и признает, что наступила "полная агонія" правительственной власти, что "теперь борьба демократизировалась в самом дурном смыслѣ", что "выступили на арену борьбы необузданный и дикія силы", однако, все это, по его мнѣнію, свидѣтельствует, что "мы живем не на кладбищѣ". "Будущее в наших руках, если не впадет в прострацію само общество", успокаивает редактор "Рус. Вѣд." Соболевскій сомнѣвающагося своего товарища по работѣ проф. Анучина и т. д. И очень часто в перепискѣ государственных дѣятелей, ученых и простых обывателей, с которой ознакамливались перлюстраторы, звучит мотив: "вряд ли без внѣшняго толчка что-нибудь будет". В кругах той либерально-консервативной интеллигенціи, которая под водительством думскаго прогрессивнаго блока претендовала на преемственность власти при новых парламентских комбинаціях, ожиданіе революціи, вышедшей из нѣдр народной толщи и рисовавшейся своим радикальным разрѣшеніем накопившихся соціальных противорѣчій какой-то новой "пугачевщиной", "русским бунтом, безсмысленным и безпощадным", по выраженію еще Пушкина, носило еще менѣе реалистическія формы. Революціонный жупел, посколько он выявлялся с кафедры Гос. Думы, здѣсь был пріемом своего рода педагогическаго воздѣйствія на верховную власть в цѣлях принудить ее капитулировать перед общественными требованіями. В дѣйствительности мало кто вѣрил, что то, "чего всѣ опасаются", может случиться, и в интимных разговорах, отмѣчаемых агентами деп. полиціи (и не только ими), ожидаемая революція замѣнялась "почти безкровным" дворцовым переворотом — до него в представленіи оппозиціонных думских политиков оставалось "всего лишь нѣсколько мѣсяцев" даже, может быть, нѣсколько недѣль.

2.Неожиданность революціи.

"Революція застала врасплох только в смыслѣ момента", утверждает Троцкій. Но в этом и была сущность реальнаго положенія, предшествовавшаго 27 февраля. Несомнѣнен факт, устанавливаемый Сухановым, что ни одна партія непосредственно не готовилась к перевороту. Будущій лѣвый с.-р. Мстиславскій выразился еще рѣзче: "революція застала нас, тогдашних партійных людей, как евангельских неразумных дѣв, спящими". Большевики не представляли собой исключенія — наканунѣ революціи, по образному выраженію Покровскаго, они были "в десяти верстах от вооруженнаго возстанія". Правда, наканунѣ созыва Думы они звали рабочую массу на улицу, на Невскій, противопоставляя свою демонстрацію в годовщину дня суда над с.-д. депутатами 10 февраля проекту оборонческих групп"хожденія к Думѣ" 14 февраля, но фактически это революціонное дѣйствіе не выходит из сферы обычной пропаганды стачек.

Нельзя обманываться лозунгами: "Долой царскую монархію" и "Да здравствует Временное Революціонное Правительство" и т. д. — то были лишь традиціонныя присказки всякой прокламаціи, выходившей из револнціоннаго подполья. Рабочіе не вышли на улицу. Быть может, свою роль сыграла агитація думских кругов, выступавших с предупрежденіем о провокаціонном характерѣ призывов[12], но еще в большей степени полная раздробленность и политическое расхожденіе революціонных штабов. Характерно, что близкіе большевикам так называемые "междурайонцы" в особом листкѣ, выпущенном 14 февраля, "признавали нецѣлесообразным общее революціонное выступленіе пролетаріата в момент не изжитаго тяжелаго внутренняго кризиса соціалистических партій и в момент, когда не было основанія разсчитывать "на активную поддержку арміи". "Обычное", конечно, шло своим чередом, ибо революціонные штабы готовили массы к "грядущему выступленію". И тот же петербургскій междурайонный комитет с.-дем, в международный день работниц 23 февраля (женское "первое мая") выпускает листовку с призывом протестовать против войны и правительства, которое "начало войну и не может ее окончить". Трудно поэтому уличное выступленіе 23 февраля, которое вливалось в наростающую волну стачек, имѣвших всегда не только экономическій, но и политическій оттѣнок, назвать "самочинным". Военные представители иностранных миссій в телеграммѣ в Ставку движеніе, начавшееся 23-го, с самаго начала опредѣлили, как манифестацію экономическую по виду, и революціонную по существу (Легра). Самочинность его заключалась лишь в том, что оно возникло без обсужденія "предварительнаго плана", как утверждали донесенія Охр. Отд. 26 февраля. Дѣло касается партійных комитетов, которые были далеки от мысли, что "женскій день" может оказаться началом революціи и не видѣли в данный момент "цѣли и повода" для забастовок (свидѣтельство рабочаго Вѣтрова, состоявшаго членом выборгскаго районнаго комитета большевицкой партіи).

Уличная демонстрація, если не вызванная, то сплетавшаяся с обострившимся правительственным кризисом, была тѣм не менѣе поддержана революціонными организаціями (на совѣщаніи большевиков с меньшевиками и эсерами) — правда "скрѣпя сердце", как свидѣтельствует Каюров, при чем в " тот момент никто не предполагал, во что оно (это движеніе) выльется". В смыслѣ этой поддержки и надо понимать позднѣйшія (25-26 февр.) донесенія агентов Охр. Отд., отмѣчавшія что "революціонные круги стали реагировать на вторые сутки", и что "намѣтился и руководящій центр, откуда получались директивы". В этих донесеніях агентура явно старалась преувеличивать значеніе подпольнаго замаскированнаго центра. (Преувеличенныя донесенія и послужили поводом для ареста руководителей "рабочей группы" при Цен. Воен. Пр. Ком., осложнившаго и обострившаго положеніе). Если о Совѣтѣ Раб. Деп., который должен "начать дѣйствія к вечеру 27-го", говорили, напр., на рабочем совѣщаніи 25-го, созванном по иниціативѣ Союза рабочих потребительских обществ и по соглашенію с соц.-дем. фракціей Гос. Думы, если на отдѣльных заводах происходили уже даже выборы делегатов, как о том гласила больше, правда, городская молва, то этот вопрос стоял в связи с продовольственным планом, который одновременно обсуждался на совѣщаніи в городской Думѣ, а не с задуманным политическим переворотом, в котором Совѣт должен был играть роль какого-то "рабочаго парламента". Реальный Совѣт Р. Д. возник 27-го "самочинно", как и все в эти дни, внѣ связи с только что отмѣченными разговорами и предположеніями — иниціаторами его явились освобожденные толпой из предварительнаго) заключенія лидеры "рабочей группы", взявшіе полученную по наслѣдству от 1905 г. традиціонную форму объединенія рабочих организацій, которая сохранила престиж в рабочей средѣ и силу дѣйственнаго лозунга пропаганды соціал-демократіи. Поэтому приходится сдѣлать очень большую оговорку к утвержденію Милюкова-историка, что "соціалистическія партіи рѣшили немедленно возродить Совѣт рабочих депутатов".

Как ни расцѣнивать роль революціонных партійных организацій в стихійно нароставших событіях в связи с расширявшейся забастовкой, массовыми уличными выступленіями и обнаруживавшимся настроеніем запасных воинских частей[13], все же остается несомнѣнным, что до перваго офиціальнаго дня революціи "никто не думал о такой близкой, возможной революціи" (восп. раб. больш. Каюрова). "То, что началось в Питерѣ 23 февраля, почти никто не принял за начало революціи,—вспоминает Суханов: "казалось, что движеніе, возникшее в этот день, мало чѣм отличалось от движенія в предыдущее мѣсяцы. Такіе безпорядки проходили перед глазами современников многіе десятки раз". мало того, в момент, когда обнаружилось колебаніе в войсках, когда агенты охраны докладывали, что масса "послѣ двух дней безпрепятственнаго хожденія по улицам увѣрилась в мысли, что "началась революція", и "власть безсильна подавить движеніе , что, если войска перейдут "на сторону пролетаріата, тогда ничто не спасет от революціоннаго переворота", — тогда именно под вліяніем кровавых уличных эпизодов, имѣвших мѣсто 26-го, в большевицком подпольѣ был поднят вопрос о прекращеніи забастовок и демонстрацій. В свою очередь Керенскій в книгѣ "Experiences" вспоминает, что вечером 26-го у него собралось "информаціонное бюро" соціалистических партій — это отнюдь не был центр дѣйствія, а лишь обмѣн мнѣніями "за чашкой чая". Представитель большевиков Юренев категорически заявил, что нѣт и не будет никакой революціи, что движеніе в войсках сходит на нѣт, и надо готовиться на долгій період реакціи... Слова Юренева (их приводил раньше Станкевич в воспоминаніях) были сказаны в отвѣт на указаніе хозяина квартиры, что необходимо приготовиться к важным событіям, так как мы вступили в революцію. Были ли такія предчувствія у Керенскаго? В другой своей книгѣ, изданной в том же 36-ом году, он по иному опредѣлял положеніе: даже 26 февраля, — пишет он в «La Verité », никто не ждал революціи и не думал о республикѣ. Соратник Керенскаго по партіи, участник того же инф. бюро, Зензинов в воспоминаніях, набросанных еще в первые дни революціи ("Дѣло Народа" 15 марта), подтверждал второе, а не первое заключеніе Керенскаго: он писал, что "революція ударила, как гром с неба, и застала врасплох не только правительство, но и Думу и существующія общественныя организаціи. Она явилась великой и радостной неожиданностью и для нас революціонеров". Упоминал об информаціонных собраніях тѣх дней, на которых присутствовали представители всѣх существовавших в Петербургѣ революціонных теченій и организацій, он говорил, что событія разсматривались, как нѣчто "обычное" — "никто не предчувствовал в этом движеніи вѣянія грядущей революціи". Не показательно ли, что в упомянутой прокламаціи, изданной Междурайонным Комитетом 27 февраля, рабочая масса призывалась к организацій "всеобщей политической стачки протеста" против "безсмысленнаго", "чудовищнаго" преступленія, совершившагося наканунѣ, когда "Царь свинцом накормил поднявшихся на борьбу голодных людей", и когда в "безсильной злобѣ сжимались наши кулаки", — здѣсь не было призыва к вооруженному возстанію. Также, очевидно, надо понимать и заявленіе представителя рабочих, большевика Самодурова, в засѣданіи Городской Думы 25 февраля требовавшаго не "заплат", а совершеннаго уничтоженія режима.


3.Спор о власти.

Обстановка первых двух дней революціи (она будет обрисована в послѣдующих главах), обнаруживавшая несомнѣнную организаціонную слабость центров[14], которые вынуждены были пасовать перед стихіей, отнюдь не могла еще внушить демократіи непоколебимую увѣренность в то, что "разгром был немыслим". Пѣшехонов вспоминал, что "на другой день послѣ революціи", при повышенном и ликующем настроеніи '"не только отдѣльных людей, но и большія группы вдруг охватывал пароксизм сомнѣній, тревоги и страха". О "страшном концѣ" говорил временами и Керенскій, как свидѣтельствует Суханов; пессимизм Скобелева отмѣчает Милюков, проводившій с ним на одном столѣ первую ночь в Таврическом дворцѣ, о своей паникѣ разсказывает сам Станкевич; Чхеидзе был в настроеніи, что "все пропало" и спасти может только "чудо!" — утверждает Шульгин. О том, что Чхеидзе был "страшно напуган" солдатским возстаніем, засвидѣтельствовал и Милюков. Завадскій разсказывает о сомнѣніях в благополучном исходѣ революціи, возникших у Горькаго, когда ему пришлось наблюдать "панику" в Таврическом дворцѣ 28-го, но еще большая неувѣренность у него была в побѣдѣ революціи за предѣлами Петербурга. Противорѣчія эти были жизненны и неизбѣжны.

О том необычайном "парадоксѣ февральской революціи", который открыл Троцкій и который заключался в том, что демократія, послѣ переворота обладавшая всей властью (ей вручена была эта власть "побѣдоносной массой народа"), "сознательно отказалась от власти и превратила 1 марта легенду о призваніи варягов в дѣйствительность XX вѣка", приходится говорить с очень большими оговорками. В сущности, этого парадокса не было, и поэтому естественно, что на совѣщаніи Исп. Ком., о котором идет рѣчь, никто, по воспоминанію Суханова, не заикался даже о совѣтском демократическом правительствѣ. Большевики в своей средѣ рѣшали этот вопрос, как утверждает Шляпников, но во внѣ не вступали в борьбу за свои принципы — только слегка "поговаривали", по выраженію Суханова[15]. Споры возникли около предположенія, высказаннаго "правой частью" совѣщанія, о необходимости коалиціоннаго правительства. Идея была выдвинута представителем "Бунда". Очевидно, большой настойчивости не проявляли и защитники коалиціи, тѣм болѣе, что самые видные и авторитетные ея сторонники (меньшевик Богданов и нар. соц. Пѣшехонов) в засѣданіи не присутствовали[16].

Совершенно ясно, что 1-го вообще никаких окончательных рѣшеній не было принято, несмотря на произведенное голосованіе. Это была как бы предварительная дискуссія. намѣчавшая лишь нѣкоторые пункты для переговоров с Вр. Ком. Гос. Думы и выяснявшая условія, при которых демократія могла бы поддержать власть, долженствовавшую создаться в результатѣ революціонной вспышки. Стеклов, как разсказывает Суханов, — записывал пункты по мѣрѣ развивавшихся преній. Они были впослѣдствіи на Совѣщаніи Совѣтов оглашены докладчиком по сохранившемуся черновику, который передан был затѣм в "Музей исторіи". Эти 9 пунктов, записанных на клочкѣ плохой писчей бумаги, были формулированы так:

"1. Полная и немедленная амнистія по всѣм дѣлам политическим и религіозным, в том числѣ террористическим покушеніям.

2. Свобода слова, печати, союзов, собраній и стачек с распространеніем политических свобод на военнослужащих.

3. Воздержаніе от всѣх дѣйствій, предрѣшающих форму будущаго правленія.

4. Принятіе немедленных мѣр к созыву Учредительнаго Собранія на основах всеобщаго, равнаго, прямого и тайнаго голосованія.

5. Замѣна полиціи пародной милиціей с выборным начальством, подчиненным органам мѣстнаго самоуправленія.

6. Выборы в органы мѣстнаго самоуправленія на основѣ всеобщаго, равнаго, прямого и тайнаго голосованія.

7. Отмѣна всѣх сословных, вѣроисповѣдных и національных ограниченій.

8. Неразоруженіе и невывод из Петрограда воинских частей, принимавших участіе в революціонном движеніи.

9. Самоуправленіе армій."

В этих пунктах не было намека на соціально-экономическіе вопросы, которые должны встать перед Временным Правительством с перваго дня его существованія: в них не было самаго существеннаго в данный момент — отношенія к войнѣ.

Большинство Исп. Ком., по мнѣнію Суханова, принадлежало к циммервальдскому объединенію, но, поясняет мемуарист — надо было временно снять с очереди лозунги против войны, если разсчитывать на присоединеніе буржуазіи к революціи. Свернуть "циммервальдское знамя" приходилось однако и для того, чтобы договориться в собственной "совѣтской средѣ". Совѣт с циммервальдскими лозунгами в то время не был бы поддержан солдатской массой, представители которой составляли большинство пленума. Равным образом тѣ же тактическія соображенія побуждали не выдвигать и соціально-экономическіе лозунги. Как пояснял вышедшій через нѣсколько дней меньшевицкій орган — "Рабочая Газета", для рабочаго класса "сейчас непосредственно соціальные вопросы не стоят на первом планѣ", надо напрячь "всѣ силы, чтобы создать свободную и демократическую Россію", т. е. добыть "политическую свободу" — единственное "средство, при помощи котораго можно бороться за соціализм". Вспоминая "урок" 1905 г., "Рабочая Газета" указывала на невозможность для пролетаріата вести борьбу на "два фронта" — с "реакціей" и "капиталистами". Слѣдовательно, не столько книжная мудрость, заимствованная из "учебников", не столько догматика, опредѣляющая мартовскія событія, как "буржуазную революцію в классическом смыслѣ слова" и развитая в послѣдующем идеологическом осмысливаніи событій, сколько ощущеніе реальной дѣйствительности опредѣляло позиціи и тактику "верховников" из среды Исп. Ком. в смутные дни, когда, говоря словами того же доклада Стеклова, "нельзя было с увѣренностью сказать, что переворот завершен, и что старый режим дѣйствительно уничтожен".

Житейская логика требовала слѣдующаго шага — непосредственнаго участія представителей соціалистической демократіи в той власти, которая пока существовала еще только в "потенціи": во время войны и продовольственной разрухи приходится выбирать между правительством буржуазіи и правительством из своей среды, как выразился один из делегатов на Совѣщаніи Совѣтов, не считаясь с "резолюціями конгресса международнаго соціализма". Этого шага в полной мѣрѣ не было сдѣлано. Был создан чреватый своими послѣдствіями ублюдочный компромисс, который никак нельзя разсматривать, как нѣчто, послѣдовательно вытекавшее из апріорно установленных в тѣ дни постулатов. Бундовец Рафес, один из тѣх, кто отстаивал в дневном совѣщаніи Исп. Ком. принцип коалиціонной власти, совершенно опредѣленно свидѣтельствует в воспоминаніях, что в ночном засѣданіи организаціоннаго Комитета партіи с.-д. вопреки мнѣнію Батуринскаго, представлявшаго линію Исп. Ком., принято было рѣшеніе об участіи членов партіи в образованіи правительства. Отсюда вывод, что партія не считала для себя обязательным случайное голосованіе происходившаго днем совѣтскаго совѣщанія. Столь же знаменательно было появленіе на другой день в офиціальных совѣтских "Извѣстіях" статьи меньшевика Богданова, отстаивавшаго участіе демократіи в образованіи правительства и мотивировавшаго необходимость такого участія тѣм соображеніем, что думское крыло революціи не только склоняется к конституціонной монархіи, но и готово сохранить престол за прежним носителем верховной власти.

В бурные моменты самочинное дѣйствіе играет нерѣдко роль рѣшающаго фактора. Такое своевольное дѣйствіе от имени разнородная спектора соціалистической общественности и совершила группа дѣятелей Исп. Ком., в сущности организаціонно никого не представлявшая и персонально даже довольно случайно кооптированная в руководящій орган совѣтской демократіи. Их политическая позиція была неопредѣленна и неясна. В концѣ концов фактически неважно — был ли лично иниціатором начала переговоров с думцами заносчивый и самомнительный Гиммер (Суханов), разыгрывавшій роль какого-то "совѣтскаго Макіавели", или другая случайность (приглашеніе во Врем. Ком. для обсужденія вопроса об организаціи власти) превратила Суханова и его коллег Стеклова и Соколова в единственных представителей революціонной демократіи в ночь на 2-ое марта при обсужденіи кардинальнаго вопроса революціи. Интересен факт, что формальной совѣтской делегаціи не было, и что лица, дѣйствительно самочинно составившія эту делегацію, никѣм не были уполномочены, на свой риск вели переговоры и выдвигали программу, никѣм в сущности не утвержденную.

II. В рядах цензовой общественности

1. Легенда о Государственной Думѣ.

Каково же было умонастроеніе в том крылѣ Таврическаго дворца, гдѣ засѣдали представители "единственно организованной цензовой общественности", для переговоров с которыми направились делегаты Совѣта? В представленіи Суханова они шли для того, чтобы убѣдить "цензовиков" взять власть в свои руки. Убѣждать надо было в сущности Милюкова, который в изображеніи мемуариста безраздѣльно царил в "цензовой общественности". Но Милюкова, конечно, убѣждать не приходилось с момента, как Врем. Комитет высказался "в полном сознаніи отвѣтственности" за то, чтобы "взять в свои руки власть, выпавшую из рук правительства —уступать кому-либо дававшуюся в руки власть, лидер прогрессивнаго блока отнюдь не собирался. Для него никаких сомнѣній, отмѣченных в предшествующей главѣ, не было. Довольно мѣткую характеристику Милюкова дал в своих воспоминаніях принадлежавшій к фракціи к. д. кн. Мансырев. Вот его отзыв: "человѣк книги, а не жизни, мыслящій по опредѣленным, заранѣе схемам, исходящій из надуманных предпосылок, лишенный темперамента чувств, неспособный к непосредственным переживаніям. Революція произошла не так, как ее ожидали в кругах прогрессивнаго блока. И тѣм не менѣе лидер блока твердо и неуклонно держался в первые дни революціи за схему, ранѣе установленную и связанную с подготовлявшимся дворцовым переворотом, когда кружок лиц, заранѣе, по его собственным словам, обсудил мѣры, которыя должны быть приняты послѣ переворота. Перед этим "кружком лиц" лежала старая программа прогрессивнаго блока, ее и надлежало осуществить в налетѣвшем вихрѣ революціонной бури, значительность которой не учитывалась в цензовой общественности та же, как и среди демократіи".

Большинство мемуаристов согласны с такой оцѣнкой позиціи "верховников" из думскаго комитета, а один из них, депутат Маклаков, даже через 10 лѣт послѣ революціи продолжал утверждать, что в мартовскіе дни программа блока требовала всего только нѣкоторой "ретуши", ибо революція «nullement» не была направлена против режима(?!). В представленіи извѣстнаго публициста Ландау дѣло было еще проще — революціи вообще не было в 17 г., а произошло просто "автоматическое паденіе сгнившаго правительства". Подобная концепція вытекала из представленія, что революція 17 г. произошла во имя Думы, и что Дума возглавила революцію. Маклаков так и говорит, вопреки самоочевидным фактам, что революція началась через 2 часа(!) послѣ роспуска Думы, правда, дѣлая оговорку, что революція произошла "во имя Думы", но "не силами Думы"! Милюков в первом варіантѣ своей исторіи революціи также писал, что сигнал к началу революціи дало правительство, распустив Думу. Миф этот возник в первые же дни с того самаго момента, как Бубликов, занявшій 28-го временно должность комиссара по министерству сообщенія, разослал от имени предсѣдателя Гос. Думы Родзянко приказ, гласившій: "Государственная Дума взяла в свои руки созданіе новой власти", — и усиленно поддерживался на протяженіи всей революціи в рядах "цензовой общественности". Он подправлял дѣйствительность, выдвигая Гос. Думу по тактическим соображеніям на первый план в роли дѣйственнаго фактора революціи. Еще в августовском Государственном Совѣщаніи, возражая ораторам, говорившим, что "революцію сдѣлала Гос. Дума в согласіи со всей страной", Плеханов сказал: "тут есть доля истины, но есть и много заблужденія"[17]. С теченіем времени от такого "заблужденія" отказался главный творец литературнаго мифа Милюков, нѣкогда озаглавившій первую главу исторіи революціи — "Четвертая Гос. Дума низлагает монархію", но потом в связи с измѣненіями, которыя произошли в его политических взглядах, признавшій, что Гос. Дума не была способна возглавить революцію, что прогрессивный блок был прогрессивен только по отношенію ко Двору и ставленникам Распутина[18], что революціонный взрыв не имѣл никакого отношенія к роспуску Думы. о котором масса, ничего не знала ("Россія на переломѣ"), " что Дума, блок и его компромиссная программа были начисто сметены первым же днем революціи ("Сов. Зап.")".


2. Впечатлѣнія перваго дня.

Отвергнутая легенда передает, однако, болѣе точно идеологическія концепціи, во власти которых находились руководители "цензовой общественности" в момент переговоров с совѣтскими делегатами. В думских кругах, для которых роспуск Думы был как бы coup de foudre, по выраженію Керенскаго, еще меньше, чѣм в соціалистическом секторѣ предполагали, что февральскіе дни знаменуют революціонную бурю. Была попытка с самаго начала дискредитировать движеніе. Гиппіус записала 23 февраля: "опять кадетская версія о провокаціи... что нарочно, спрятали хлѣб..., чтобы "голодные бунты" оправдали желанный правительству сепаратный мир. Вот глупые и слѣпые выверты. Надо же такое придумать"[19]. "Событія 26-27 февраля — показывал Милюков в Чр. Сл. Ком. — застали нас врасплох, потому что они не выходили из тѣх кругов, которые предполагали возможность того или другого переворота, но они шли из каких-то других источников или они были стихійны. Возможно, что как раз Протопоповская попытка разстрѣла тут и сыграла роль в предыдущее дни... Было совершенно ясно, что инсценировалось что-то искусственное..." "Руководящая рука неясна была, — добавлял Милюков в "Исторіи" — только она исходила, очевидно, не от организованных лѣвых политических партій".

"Полная хаотичность начала движенія" не могла подвинуть руководителей думскаго прогрессивнаго блока на героическій шаг. Когда днем 27-го члены Думы собрались в Таврическом дворцѣ на частное совѣщаніе, никакого боевого настроенія в них не замѣчалось. Сколько их было? "Вся Дума" была на лицо в представленіи Шульгина, собралось 200 членов — исчисляет Мансырев, литовскій депутат Ичас доводит эту цифру до 300. То, что происходило в Думѣ 27-го, остается до сих пор неясным я противорѣчивым в деталях, даже в том, что касается самаго частнаго совѣщанія — каждый мемуарист разсказывает по своему. Не будем на этом останавливаться.

Создалась легенда, широко распространившаяся 27-го в Петербургѣ, о том, что Дума постановила не расходиться, как учрежденіе, и что Дума совершила революціонный акт, отказавшись подчиниться указу о роспускѣ. Так на периферіи воспринял Горькій, так воспринял молву и Пѣшехонов. В "Извѣстіях" думскаго Комитета журналистов это "рѣшеніе" было формулировано так: "Совѣт старѣйшин, собравшись на экстренном засѣданіи и ознакомившись с указом о роспускѣ, постановил: Госуд. Думѣ не расходиться. Всѣм депутатам оставаться на мѣстѣ". Милюков говорит, что безпартійный казак Караулов требовал открытія формальнаго засѣданія Думы (по словам Керенскаго этого требовала вся оппозиція в лицѣ его, Чхеидзе, Ефремова (прог.) и "лѣваго" к. д. Некрасова), но совѣт старѣйшин на этот революціонный путь не хотѣл вступать. В статьѣ, посвященной десятилѣтію революціи Милюков утверждал, что было заранѣе условлено (очевидно, при теоретическом разсужденіи о возможном роспускѣ) никаких демонстрацій не дѣлать. И потому рѣшено было считать Гос. Думу "не функціонирующей, но членам Думы не разъѣзжаться". Члены Думы немедленно собрались на "частное совѣщаніе"[20], и, чтобы подчеркнуть, что это "частное совѣщаніе", собрались не в большом Бѣлом залѣ, а в сосѣднем полуциркульном за предсѣдательской трибуной[21]. О "частном совѣщаніи", помимо довольно противорѣчивых свидѣтельств мемуаристов, мы имѣем "почти стенографическую запись", опубликованную в 21 г. в эмигрантской газетѣ "Воля Россіи". Кѣм составлена была запись, очень далекая от "почти стенографическая" отчета, хотя и излагавшая происходившее по минутам, неизвѣстно, и всетаки она, очевидно, составленная в то время, болѣе надежна, чѣм слишком субъективныя позднѣйшія воспріятія мемуаристов. Засѣданіе открыто было в 2 1/2 часа дня Родзянко, указавшаго на серьезность положенія и вмѣстѣ с тѣм признававшаго, что Думѣ "нельзя еще высказаться опредѣленно, так как мы еще не знаем соотношенія сил". Выступавшій затѣм Некрасов — тот самый, который только что перед этим в Совѣтѣ старѣйшин, по воспоминаніям Керенскаго, будто бы от имени оппозиціи среди других требовал, чтобы Дума совершила революціонное дѣйствіе, игнорируя приказ о роспускѣ — предлагал передать власть пользующемуся довѣріем человѣку: ген. Маниковскому с "нѣсколькими представителями Гос. Думы[22]. Проект Некрасова о приглашеніи генерала из состава правительства и передачи власти в "старыя руки" вызвал довольно единодушную критику. По отчету "Воли Россіи" возражали прогрессист Ржевскій и с. д. Чхеидзе, по воспоминаніям Мансырева, Караулов, по воспоминаніям Ичаса к. д. Аджемов, находившій "среднее рѣшеніе", предложенное Некрасовым, "безуміем". Большинство считало, что Дума сама должна избрать орган, которому надлежало вручить полномочія для сношенія с арміей и народом (Ржевскій). Соціалистическій сектор отстаивал положеніе, что иного выхода, как созданіе новой власти нѣт — трудовик Дзюбинскій предлагал, временную власть вручить сеньорен-конвенту Думы и послѣднюю объявить "Учредительным Собраніем" (по отчету "Воли Россіи" Мансырев тогда поддерживал Дзюбинскаго). Скептически высказывался Шингарев: "неизвѣстно, признает ли народ новую власть". Когда дѣло дошло до Милюкова, то он отверг всѣ сдѣланныя предложенія — не желал он признать и Комитет из 10 лиц, который мог бы "диктаторствовать над всѣми", признавал он "неудобным" предложеніе Некрасова и невозможность созданія новой власти, так как для этого "еще не настал момент". Сам Милюков не помнил уже, что 27-го он предлагал. В "почти стенографической" записи Милюковская рѣчь запротоколирована в таких выраженіях: "Лично я не предлагаю ничего конкретнаго. Что же нам остается дѣлать? Поѣхать, как предлагает Керенскій, и успокоить войска, но вряд ли это их успокоит, надо искать что-нибудь реальное" (Дѣло в том, что в это время Керенскій — как гласит запись — обратился к Собранію с предложеніем уполномочить его вмѣстѣ с Чхеидзе поѣхать на автомобилѣ ко всѣм возставшим частям, чтобы объяснить им о поддержкѣ и солидарности Гос. Думы).

Через десять лѣт свои колебанія Милюков объяснил сознаніем, что тогдашняя Дума не годилась для возглавленія революціи. Мемуаристы осторожность лидера объясняли неувѣренностью в прочности народнаго движенія (Шульгин). По утвержденію Скобелева, Милюков заявил, что не может формулировать свое отношеніе, так как не знает, кто руководит событіями[23]. В изображеніи Ичаса Милюков заключил рѣчь словами: "характер движенія еще настолько неясен, что нужно подождать по крайней мѣрѣ до вечера, чтобы вынести опредѣленное рѣшеніе". "Тут мы, болѣе экспансивные депутаты, выразили бурное несогласіе с нашим лидером", при чем Аджемов особливо настаивал, что "нельзя откладывать рѣшеніе до выясненія соотношенія сил" ("Воля Рос."). По стенографическому отчету Родзянко обратился тогда к собранію с просьбой "поторопиться с принятіем рѣшенія, ибо промедленіе смерти подобно". Большинством было принята рѣшеніе об образованіи "Особаго Комитета", "Долго еще спорили",— вспоминает Ичас — как его выбрать. Наконец, когда затянувшіяся длинныя рѣчи всѣх утомили (лѣвые депутаты Керенскій, Скобелев, Янушкевич, Чхеидзе постоянно выходили к толпѣ и возвращались на совѣщаніе, убѣждая скорѣе приступить к дѣйствію), рѣшили передать избраніе комитета сеньорен-конвенту, который должен был немедленно доложить Совѣщанію его состав. Послѣ получасового разговора Родзянко сообщил результаты. "У меня и моих товарищей — вновь вспоминает Ичас — было такое чувство, словно мы избрали членов рыболовной или тому подобной думской комиссіи. Никакого энтузіазма ни у кого не было. У меня вырвалась фраза: Да здравствует Комитет Спасенія. В отвѣт на это нѣсколько десятков членов Совѣщанія стали аплодировать". "Временный Комитет[24]удалился на совѣщаніе (это было около 5 часов), а мы около 300 членов Думы бродили по унылым залам Таврическаго дворца. Посторонней публики еще не было. Тут ко мнѣ подошел с сіяющим лицом член Думы Гронскій: "знаешь новость. Сегодня в 9 час. веч. пріѣдет в Таврическій дворец в. кн. Мих. Ал. и будет провозглашен императором". Это извѣстіе стало довольно открыто курсировать по Екатерининскому залу".

Ичас был нѣсколько удивлен длинным названіем Временнаго Комитета — "Комитет членов Гос. Думы для водворенія порядка в столицѣ и для сношенія с лицами и учрежденіями", к. д. Герасимов объяснил: "это важно с точки зрѣнія уголовнаго уложенія, если бы революція не удалась бы". Скорѣе это было шуточное замѣчаніе, совершенно, конечно, прав Бубликов, утверждавшій в воспоминаніях, что в этот момент Дума (или ея суррогат) не поддержала революціи. Выжидательная позиція большинства оставалась — побѣдила по существу, осторожная линія лидера, несмотря на "бурное" несогласіе с ним многих его соратников, доказывавших, что невозможно ожидать "точных свѣдѣній". Рѣшеніе было принято при общем "недоумѣніи и растерянности" Шансырев), в начинавшемся хаосѣ, под угрозой выступленія "тридцатитысячной" толпы, которую подсчитал Шульгин, и которая требовала, чтобы Дума взяла власть в свои руки, под крики и бряцаніе оружія вошедшей в Таврическій дворец солдатской толпы, прорвавшей обычный думскій караул, при чем начальник караула был ранен выстрѣлом из толпы. (В изображеніи Мансырева, не совпадающем с впечатлѣніями Ичаса, безпорядочные разговоры о думском комитетѣ закончились при опустѣвшем уже залѣ). Впечатлѣніе явно преувеличенное. Гипноз мифической "тридцатитысячной толпы" сказался и в послѣдующих исторических интерпретаціях, когда, напр., Чернов повѣствует, как "чуть ли не десятки тысяч со всѣх сторон" устремились в Гос. Думу, узнав о разгонѣ Думы и ея отказѣ подчиниться. Это было довольно далеко от того, что было в первый день революціи, когда разношерстная уличная толпа с преобладаніем отбившихся от казарм солдатских групп и групп студенческой и рабочей молодежи стала постепенно проникать и заполнять думское помѣщеніе. На первый день переносится впечатлѣніе от послѣдующих дней, когда Таврическій дворец сдѣлался с двумя своими оппозиціонными крылами — Временным и Испол. Комитетами, дѣйствительно, территоріальным и идеологическим центром революціи и в то же время прибѣжищем для всѣх отпавших от частей одиночек солдат, которых воззваніе Совѣта 27-го звало в Думу.

Что привело солдат в дневные часы 27-го к Государственной Думѣ? "Я буду очень озадачен — писал впослѣдствіи один из современников, проф. Завадскій — если мнѣ докажут, что выход "волынцев... был обусловлен расправой правительства с Гос. Думой". Насколько прав Завадскій, свидѣтельствуют воспоминанія фельдфебеля Кирпичникова, которому приписывается иниціатива призыва не итти против народа и вывода солдат Волынскаго полка на улицу утром 27-го[25] — в них Гос. Дума даже не упомянута. Таврическій дворец стал базой не в силу притяженія Думы, а в силу своего расположенія в "военном городѣ", гдѣ размѣщены были казармы тѣх гвардейских частей, в которых началось движеніе — утверждает Мстиславскій (отчасти Шкловскій). Возможно, что эта топографическая причина оказала косвенное вліяніе, возможно сыграло свою роль воспоминаніе о несостоявшейся демонстраціи 14 февраля, возможно сюда повели оказавшихся на улицах солдат новоявленные вожаки движенія. Но 27-го это еще не было стихійным движеніем: Станкевич, напр., разсказывает, как он утром 27-го пытался толпу солдат, ворвавшуюся в школу прапорщиков на Кирочной и вооружившуюся там винтовками, убѣдить итти к Гос. Думѣ и как его слова были встрѣчены недовѣріем: "не заманивают ли в западню". Вѣроятно, гораздо большая толпа с Литейнаго пр. просочилась на Выборгскую сторону, которую издавна большевики считали своей вотчиной...

Керенскій не поѣхал по казармам, как он предлагал в частном совѣщаніи членов Гос. Думы. Об этом проектѣ он вообще ничего не говорит в воспоминаніях. Разсказывает он другое. С утра он принял мѣры к тому, чтобы мятежныя части направились в Думу, по телефону из Думы убѣдив нѣкоторых из своих друзей заняться этим дѣлом. В тревожном нетерпѣніи Керенскій ожидал прибытія этих частей, чтобы открыть им двери Думы и закрѣпить союз мятежных солдат с народными представителями — союз "единственно который мог бы спасти положеніе". С волненіем Керенскій бѣгал от окна к окну, отправляя посланцев на сосѣднія улицы, посмотрѣть — не идут ли возставшія войска. Они не шли. Гдѣ же "ваши войска" — спрашивали его негодующіе и обезкураженные депутаты. Иниціатор прихода мятежных войск к Думѣ начинал уже серьезно безпокоиться затяжкой, с которой войска и народ запаздывали появиться перед Таврическим дворцом, когда раздался крик: идут. Керенскій и другіе лѣвые депутаты бросились им навстрѣчу с привѣтствіем и убѣжденіем взять на себя защиту Думы от "царских войск". Революціонная армія приняла на себя охрану дворца. В "Извѣстіях" журналистов было напечатано: "около 2 час. сильные отряды революціонной арміи подошли к Государственной Думѣ". В эти сильные отряды превратились безпорядочныя группы, перемѣшанныя с разношерстной уличной толпой. Так положено было начало легенды, занесенной Черновым на страницы своего повѣствованія о рожденіи революціонной Россіи в таких выраженіях: первые три возставших полка, волынскій, литовскій и измайловскій, истребив одних офицеров и заставив разбѣжаться других, были приведены к Гос. Думѣ штатским прис. пов. Н. Д. Соколовым". Впрочем, У этого послѣдняго имѣется конкурент: бывшая в то время в Петербурга французская журналистка Amelie de Nery (Маркович) записала в дневник, что честь и слава привести революціонную армію к Таврическому дворцу принадлежит близкой ея знакомой "Сонѣ Морозовой" ("тов. Соня" не мифическая личность — она фигурирует в большевицком окруженіи). Самаго факта возстанія цѣлых полков и истребленія части офицеров не было — убит был начальник учебной команды волынскаго полка шт. кап. Лашкевич, — убит был в спину посланной вдогонку пулей (по другой офиціальной версіи он застрѣлился).

Одна легенда порождает другую. Можно считать установленным фактом, что к вечеру 27-го в Таврическом дворцѣ появилась сборная команда, имѣвшая признак нѣкоторой организованности, которая и приняла на себя охрану Думы и несла караульную службу в послѣдующіе дни. Эту часть, состоявшую преимущественно из солдат 4-й роты Преображенскаго полка (расположеннаго в Таврических казармах) привел унт. оф. этого полка Круглов. Легенда расцвѣтила факт, и на страницах "Хроники февральской революціи" можно прочесть: вечером в Таврическій позвонили из офицерскаго собранія Преображенскаго полка. В полном составѣ Преображенскій полк с офицерами во главѣ направлялся в Гос. Думу. Это положило конец колебаніям Милюкова. Временный думскій комитет в организованной войсковой части нашел свою поддержку и рѣшил взять власть в свои руки". В изображены секретаря Родзянко Садикова (предисловіе к посмертному изданію воспоминаній Родзянко) полк явился в полном составѣ со всѣми офицерами и командиром полка кн. Аргутинским-Долгоруковым[26]. Легенда эта происхожденія 17 г., когда в кругах "цензовой общественности", с одной стороны пытались объяснить, почему в момент революціи в распоряженіи Временнаго Комитета не оказалось ни одной организованной военной части, тогда как все предреволюціонное время проходило под знаком подготовки дворцоваго переворота, и стихійное выступленіе лишь предупредило ожидавшійся в началѣ марта акт, а с другой стороны пытались смягчить обостренія между командным составом и солдатской массой, вызванныя неучастіем офицерскаго состава в движеніи 27-го, и создать впечатлѣніе, что офицеры полка всегда слѣдовали славным традиціям своих предшественников "декабристов" и что "первый полк" имперіи был всегда "за свободу". Эту цѣль и преслѣдовала изданная Временным Комитетом брошюра тогда еще начинавшаго беллетриста Лукаша, который записал разсказы офицеров и солдат запаснаго батальона л. гв. Преображенскаго полка. Лукаш повѣствует, как 27-го утром в предвидѣніи надвигающейся грозы командный состав полка собрался в офицерском собраніи на Милліонной и по предложенію кап. Скрипицина рѣшил выйти на площадь Зимняго дворца и постараться собрать там другія гвардейскія части ("измайловцев, егерей и семеновцев") — не для того, чтобы противодѣйствовать революціи, но, чтобы избѣжать кровопролитія, "внести порядок в ея мятущійся поток", и, "как организованная сила, предъявить требованія правительству"[27].

Подражаніе "великому историческому стоянію" в декабрьскіе дни 1825 г. оказалось излишним, и собравшіеся 27-го на Дворцовой пл. ушли в казармы! Вечером, в 7 час, старшіе офицеры во главѣ с командиром полка "сошлись вновь в том же офицерском собраніи и рѣшили признать власть временнаго правительства. В энтузіазмѣ младшіе преабраженцы бѣгут в казармы, произносят пламенныя рѣчи о той свободѣ, которую ждали болѣе "ста лѣт". В разгар энтузіазма появился в. кн. Кир. Вл., который присоединился "всѣм сердцем" к происшедшему. Было сообщено в Думу. В третьем часу ночи в Преображенскій полк прибыл назначенный комендантом возставших частей полк. Энгельгардт и привѣтствовал героическое рѣшеніе команднаго состава, прекратившее всѣ колебанія Родзянко встать во главѣ Времен. Комитета: теперь можно сказать, что мы уже побѣдили". Утром Преображенскій полк с оркестром музыки двинулся по Милліонной ул. к Гос. Думѣ.

Канва разсказа шита бѣлыми нитками — искусственность ея очевидна — она находится в коренном противорѣчіи с тѣм, что показывал ген. Хабалов: двѣ роты Преображенскаго полка вошли в тот правительственный отряд, который днем был направлен против бунтовщиков под начальством полк. Кутепова. К вечеру, между 5-6 час, 27-го на Дворцовой пл. был сосредоточен правительственный резерв, в состав котораго входили снова двѣ роты Преображенскаго полка под начальством командира полка Аргутинскаго-Долгорукова в соотвѣтствіи с разработанным ранѣе расписаніем случай возможнаго возникновенія безпорядков. Сюда же в район № 1, по расписанію с музыкой прибыли павловцы, отнюдь не для антиправительственной демонстраціи. Пріѣзжал на Дворцовую пл. и в. кн. Кирилл для того, чтобы освѣдомиться, как поступить ему с гвардейским экипажем. По словам Хабалова, он ему сказал: если части будут дѣйствовать против мятежников, "милости просим", если против своих не будут стрѣлять, пусть лучше остаются в казармѣ. Вел. кн. прислал двѣ наиболѣе надежныя роты учебной команды. Павловцы и преображенцы, однако, ушли с Дворцовой пл. — может потому, что у них не оказалось патрон и достать их негдѣ было (и "ѣсть было нечего"), может быть, потому, что нач. ген. шт. Занкевич, которому было передано общее командованіе, поговорив с солдатами, признал собранный резерв ненадежным и не задерживал части, которыя казались сомнительными. Все это очень далеко от героической идилліи, создавшейся вокруг Преображенскаго полка. И тѣм не менѣе извѣстная фактическая база под ней имѣлась. Чл. Врем. Ком. Шидловскій разсказал в мемуарах, что вечером, когда Родзянко размышлял — принимать ли предсѣдательствованіе, ему по телефону позвонил племянник, бывшій офицером в Преображенском полку и сообщил, что офицеры полка постановили "предоставить себя в распоряженіе Думы". Под вліяніем этого сообщенія Родзянко, дѣйствительно, дал свое согласіе и просил Шидловскаго съѣздить на Милліонную и "поговорить" с офицерами. В собраніи Шидловскій застал "в полном сборѣ весь офицерскій состав полка и значительное количество важных генералов из команднаго состава гвардіи". По впечатлѣнію мемуариста "болѣе или менѣе разбиравшимся в том, что происходило, оказался лишь один офицер, остальные же ничего не понимали". Шидловскій объявил, что на слѣдующій день к ним пріѣдет полк. Энгельгардт для того, чтобы дать "дальнѣйшія указанія". На слѣдующій день, по утвержденію Шидловскаго, "Преображенскій полк прибыл в Таврическій дворец в образцовом порядкѣ с оркестром во главѣ, без единаго офицера, с каким-то никому неизвѣстным штабc капитаном. Оказалось, что полк ушел без "вѣдома офицеров". Сейчас же посланы были автомобили, чтобы привезти офицеров, но офицеры вовремя не попали. (Эпизод этот подтверждается сохранившимся в архивѣ военной комиссіи приказом прапорщика Синани с двумя автомобилями направиться на Милліонную в казармы Преображенскаго полка и "привезти с собой офицеров этого полка". Приказ за подписью Ржевскаго был помѣчен 4 ч. 55 м. дня). Шидловскій пытался выяснить у солдат недоразумѣніе и получил отвѣт, что офицеры полка вообще "держатся как-то странно, все собираются в своем собраніи, о чем-то толкуют, принимают какія-то рѣшенія, но солдатам ничего не объясняют".

Эпизод с Преображенским полком, хотя очень далекій от легенды, но подчеркивающій пассивность и колебанія военной среды, должен был произвести впечатлѣніе в думском комитетѣ, показав, что "первый полк" имперіи отнюдь не представляет собой боевую силу в правительственном лагерѣ. Свѣдѣнія из других полков были приблизительно аналогичны. Впослѣдствіи отсутствіе боевого настроенія у команднаго состава отмѣтил в своих показаніях перед Чр. Сл. Ком. Хабалов, требовавшій соглашенія с Думой. (Есть свидѣтельство, что ген. Безобразов, находившійся в Адмиралтействѣ, предлагал попытаться взять приступом революціонную цитадель, но не встрѣтил сочувствія в окружающем офицерствѣ).

Наиболѣе яркую иллюстрацію к предреволюціонному настроенію нѣкоторой части команднаго состава дает тот самый Балтійскій флот, гдѣ событія так трагически обернулись для морских офицеров. В эту психологическую обстановку наканунѣ переворота вводит нас интереснѣйшій дневник кап. 1 ранга Рейнгартена, активнаго члена кружка прогрессивных моряков, сгруппировавшихся около адм. Непенина (см. мою книгу "На путях к дворцовому перевороту"). Дружески связанные между собою члены кружка систематически собирались на интимныя бесѣды для обсужденія "текущих вопросов". Так собрались они и 27-го в 6 час. вечера в цѣлях обмѣняться мнѣніями о "современном политическом положеніи". Они еще не знали того, что произошло в Петербургѣ в день их очередной бесѣды, но знали о начавшихся волненіях в столицѣ, которыя отнюдь не восприняли, как начало революціи. "В Петербургѣ — безобразія: всѣ говорят об участіи правительства в провокаціях ,— записал Рейнгартен[28], хотя сам он за нѣсколько дней перед тѣм говорил в дневникѣ: "мы вѣрно ускоренным двіженіем приближаемся к великим событіям". "Событія приняли грозный оборот", — продолжает запись 27-го. "Обстоятельства не допускают промедленія. Момент уже пропущен. Нужны немедленные поступки и рѣшенія. Дума и всѣ общественные дѣятели вялы и мягкотѣлы. Надо дать им импульс извнѣ, для этого надо имѣть опредѣленный план". Эта "программа дѣйствій" в представленіи собравшихся на бесѣду 27-го активную роль отводила "отвѣтственным политическим дѣятелям" — Государственной Думѣ, которая совмѣстно с Гос. Совѣтом должна составить "Законодательный Корпус" и избрать отвѣтственную перед послѣдним исполнительную власть. "Происшедшее должно быть доведено до свѣдѣнія полковника" (т. е. Государя). По намѣчаемому плану предварительно на фронт должны быть посланы "авторитетныя лица" к высшим военным начальникам, которые должны обезпечить "спокойствіе" в дѣйствующей арміи во время "дальнѣйших дѣйствій в тылу".

Политически единомышленники, собравшіеся 27-го, допускали, что перед флотом может встать дилемма не подчиниться "Ставкѣ" и "Царю", если оттуда послѣдует распоряженіе "поддержать старый порядок". "И мы обязаны сдѣлать, все. что в наших силах, чтобы рѣшеніе адмирала (т. е. Непенина) шло к спасенію Россіи". "Постановили мы так: по очереди итти к командующему и откровенно к рѣшительно высказать свои взгляды на вещи, указав на полную невозможность выполнить такой его приказ, который пошел бы в разрѣз с нашими убѣжденіями". (Как поступил Непенин, когда в Гельсингфорс дошло ''потрясающее извѣстіе" о том, что Гос. Дума образовала Временное Правительство и что к нему примкнули "пять гвардейских полков", будет разсказано ниже). Событія опередили намѣченный план устройства предварительнаго совѣщанія с общественными дѣятелями с цѣлью повліять на них и сказать, что "нѣкоторые круги флота настойчиво просят дѣйствовать, ибо нельзя оставаться мягкотѣлыми и пасивными сейчас". — "Чаша терпѣнія переполнилась".

В момент, когда Рейнгартенскій кружок принимал "рѣшеніе", в Гельсингфорс пришли юзограммы о "безпорядках в войсках[29] — они реально поставили представителей Гос. Думы в тѣ же вечерніе часы 27-го перед проблемой, которую теоретически обсуждала группа моряков. Продолжавшіяся колебанія Временнаго Комитета вызывались сознаніем неопредѣлености положенія. Вот как охарактеризовал вечерніе часы 27-го один из авторов "Коллективной" Хроники февральской революціи и непосредственный участник движенія в индивидуальной статьѣ, посвященной памяти вольноопредѣляющагося Финляндскаго полка Федора Линде, который сумѣл проявить организаціонную иниціативу и своим вліяніем на солдатскую стихію закрѣпить "поле битвы за революціей"[30]; "сгущались сумерки, падало настроеніе, появились признаки сомнѣнія и тревоги... Сознаніе содѣяннаго рисовало уже мрачную картину возмездія. Расползалась видимость коллективной силы. Возставшая армія грозила превратиться в сброд, который становился тѣм слабѣе, чѣм он был многочисленнѣе. Наступил самый критическій момент перелома в настроеніи. И революція могла принять характер бунта, которому обычно уготован один конец: самоистребленіе"...

Наконец, в 11 1/2 час. веч., когда выяснилось, что правительство "находится в полном параличѣ", как выразился Родзянко в телеграммѣ Рузскому, "думскій комитет рѣшил, наконец, принять на себя бразды правленія в столицѣ. Может быть, в предвидѣніи, что эта власть получит высшую санкцію, ибо характер переговоров, которые вел в это время предсѣдатель Думы и предсѣдатель Времен. Ком. с правительством, как мы увидим, был очень далек от той формы, которую придал им в воспоминаніях другой член Врем. Ком. Вл. Львов, утверждавшій, что Родзянко получил отвѣт — с бунтовщиками не разговаривают: "на мятеж Совѣт Министров отвѣчает только оружіем". Первое воззваніе Временнаго Комитета к народу, за подписью предсѣдателя Думы Родзянко, выпущенное в ночь с 27 на 28 февраля отнюдь не было революціонным. Напомним его: "Временный Комитет Г. Д. при тяжелых условіях внутренней разрухи, вызванной маразмом стараго правительства, нашел себя вынужденным взять в свои руки возстановленіе государственнаго и общественнаго порядка. Сознавая всю отвѣтственность принятаго им рѣшенія, Комитет выражает увѣренность, что населеніе и Армія помогут ему в трудной задачѣ созданія новаго правительства, соотвѣтствующаго желаніям населенія и могущаго пользоваться довѣріем его".

В эти часы Таврическій дворец и по внѣшности мало походил на "штаб революціи". Конечно, очень субъективны воспріятія, и каждый мемуарист запомнит лишь то, что ему бросилось в глаза и что так или иначе соотвѣтствовало его настроенію. Попав только "вечером" в Таврическій дворец, Станкевич увидал перед дворцом лишь "небольшія, нестройныя кучки солдат", а "у дверей напирала толпа штатских, учащейся молодежи, общественных дѣятелей, старавшихся войти в зданіе"[31]. Внутри, в "просторном залѣ" он нашел в "волненіи" Керенскаго и Чхеидзе. А гдѣ же остальные члены Думы — они "разбѣжались, потому что почувствовали, что дѣло плохо". "А дѣло вовсе не было плохо — заключает Станкевич — но только оно не сосредоточивалось в Таврическом дворцѣ, который только сам считал себя руководителем возстанія. На самом дѣлѣ возстаніе совершалось стихійно на улицах"[32]. Этими уличными столкновеніями пыталась руководить образовавшаяся при Исп. Ком. военная комиссія под водительством ст. лейт. с. р. Филиповскаго и военнаго чиновника, библіотекаря Академіи ген. шт. с.-р. Мстиславскаго (Масловскаго), в свое время выпустившаго нелегальное руководство по тактикѣ уличнаго боя. Они разсылали по городу для подкрѣпленія сражавшихся или для выполненія отдѣльных опредѣленных заданій, "ударныя группы" под начальством имѣвшихся в их распоряженіи десятка-другого прапорщиков — преимущественно случайно оказавшихся в Петербургѣ "фронтовиков", не связанных с мѣстным гарнизоном. Но "ударныя группы" подчас до мѣста назначенія не доходили — "расходились по дорогѣ". Был послан даже броневик для захвата правительства в Маріинском дворцѣ, но был обстрѣлян и вернулся. (Со слов "одного из членов правительства" Родзянко разсказывает, что неосуществившееся нападеніе на Маріинскій дворец вызвало такую там "панику", что поспѣшили потушить всѣ огни — и "когда снова зажгли огонь", собесѣдник Родзянко "к своему удивленію оказался под столом". Этот "нѣсколько анекдотическій" эпизод, по мнѣнію мемуариста, "лучше всего может характеризовать настроеніе правительства в смыслѣ полнаго отсутствія руководящей идеи для борьбы с возникающими безпорядками"). Это впослѣдствіи в отчетѣ военной комиссіи именовалось "боевым руководством возставших войск"... При таких условіях естественно, что рѣшеніе Временнаго Комитета взять власть, сообщенное в кулуарах Милюковым, было в совѣтских кругах встрѣчено аплодисментами (Пѣшехонов), а Суханов внутренне сказал себѣ: теперь переворот не будет задавлен "разрухой".

Волшебная палочка революціи совершенно измѣнила картину на слѣдующій день, когда правительственныя войска сами "постепенно... разошлись", по характеристикѣ главнокомандующаго Хабалова. На улицах, гдѣ шла почти "безпричинная" пальба, продолжали безцѣльно бродить толпы вооруженных солдат, "безумно" метались автомобили, переполненные солдатами, рабочей и учащейся молодежью, но эта внѣшняя анархія парализовалась притягательной силой, которую стала представлять "Государственная Дума", т. е. Таврическій дворец, к которому уже трудно было "протолкаться". "Революція нашла свой центр"... — заключают составители хроники февральских событій. Перваго марта перед Думой парадировали уже цѣлыя воинскія части с офицерским составом — революція пріобрѣтала характер "парада" (так выражалась "Рѣчь" в своем послѣдующем — 5 марта — обзорѣ событій), на котором перед солдатами в качествѣ офицеров почти "монопольно", по словам Шляпникова, выступали представители Комитета Гос. Думы. Отсюда создавалось впечатлѣніе, что только вмѣшательство Думы дало уличному движенію центр, знамя и лозунги. Это был самообман, если принять формулировку, которую в историческом повѣствованіи, предназначенном для иностраннаго читателя, дал другой видный юрист-историк проф. Нольде — в работѣ, характеризующей ход развитія революціи, он заявляет, что до 27-го движеніе

Не имѣло «aucun but, aucun objet». (Правда, столь рѣшительный вывод сдѣлан в книгѣ, преслѣдующей популяризаторскія цѣли). Подобная схема на каждом шагу, с перваго часу революціи, приходила в коллизію с дѣйствительностью. Не Дума руководила стихіей, а стихія влекла за собой Временный Комитет. Слишком многіе это непосредственно ощущали. Быть может, поэтому в рядах думских дѣятелей, не загипнотизированных теоретическими выкладками, наблюдалась "робость, растерянность, нерѣшительность", отмѣчаемыя в дневникѣ Гиппіус 28-го. Без соглашенія с "демократіей", без поддержки совѣта — признает Родзянко — нельзя было водворить даже "подобіе порядка" В силу этих обстоятельств вечером 1-го "додумались", по выраженію Шульгина, пригласить делегатов от Совѣта. Они пришли по собственной иниціативѣ, как утверждает Суханов, но производило впечатлѣніе, что их ждали, что думскіе люди считали неизбѣжной "рѣшающую встрѣчу", но, не оріентируясь, как слѣдует, в совѣтских настроеніях, предпочитали выжидательную тактику.

3. Переговоры

Послѣдуем за Сухановым в разсказѣ о том, что происходило в "учредительном" и "отвѣтственном" засѣданіи, начавшемся в первом часу[33]. По мнѣнію Суханова, никакого офиціальнаго засѣданія не происходило — это был обмѣн мнѣніями, ''полуприватными репликами", засѣданіе без формальнаго предсѣдателя и т. д. Вел бесѣду с совѣтскими делегатами Милюков — видно было, что он "здѣсь не только лидер", но и "хозяин в правом крылѣ". Большинство хранило "полнѣйшее молчаніе" — "в частности глава будущаго правительства кн. Львов не проронил за всю ночь ни слова". Сидѣл "все время в мрачном раздуміи" Керенскій, не принимавшій "никакого участія в разговорах". Суханов запомнил лишь отдѣльныя реплики Родзянко, Некрасова, Шульгина и Вл. Львова. С такой характеристикой в общем согласны всѣ мемуаристы из числа присутствовавших тогда лиц. Четверо (т. е. три совѣтских делегата и Милюков) вели дебаты — вспоминает Шульгин: "Мы изрѣдка подавали реплики из глубокой простраціи". Керенскій, в свою очередь, упоминает, что он ничего не может сказать о переговорах, так как он принимал в них очень маленькое участіе. В тѣх рѣдких случаях, когда он присутствовал на длительном "засѣданіи", был совершенно инертен и едва (a peine) слушал то, о чем говорили[34]. Керенскій — практик, а не теоретик — не придавал, по его словам, никакого значенія этим академическим разговорам общаго характера.

Бесѣда началась — по разсказу Суханова — с разговора о царившей в городѣ анархіи, о необходимости бороться с эксцессами, но "агитаторы — замѣчает мемуарист — не замедлили убѣдиться, что они ломятся в открытую дверь", и что основная "техническая" задача Совѣта заключается в борьбѣ с анархіей. Суханов постарался перевести разговор на другія рельсы, указав, что основной цѣлью даннаго совѣщанія является выясненіе вопроса об организаціи власти и планов руководящих групп Государственной Думы. Совѣт предоставляет цензовым элементам образовать Временное Правительство, считая, что это соотвѣтствует интересам революціи, но, как единственный орган, располагающій сейчас реальной силой", желает изложить тѣ требованія, которыя он от имени демократіи предъявляет к правительству, создаваемому революціей. Вслѣд за тѣм, Стеклов торжественно огласил принятыя будто бы Совѣтом положенія. "На лицѣ Милюкова можно было уловить даже признаки полнаго удовлетворенія" — повѣствует разсказчик. Милюков, вѣроятно, ожидал, что будут выдвинуты боевые вопросы о войнѣ и соціальных заданіях революціи. Но боевые лозунги были сняты представителями "демократіи", выступившими со своей платформой в средѣ "цензовой общественности": даже рѣшено было "не настаивать перед прогрессивным блоком на самом терминѣ Учредительнаго Собранія". То, что представители демократіи не заговорили о войнѣ, открывало будущему правительству извѣстную свободу дѣйствій в этом отношеніи, что и учитывалось в противном лагерѣ, как явленіе положительное.

Единственным боевым програмным пунктом явился вопрос о монархіи. Милюков рѣшительно отказывался принять формулировку, предложенную в совѣтской платформѣ и гласившую, что "Времен. Правит, не должно предпринимать никаких шагов, предрѣшающих будущую форму правленія". Соглашаясь на то, что вопрос окончательно рѣшит Учредительное Собраніе, лидер "прогрессивнаго блока" требовал сохраненія монархіи и династіи в переходный момент. Милюков считал, что царствующій император подлежит устраненію, но на вакантный престол должен быть возведен его наслѣдник при регентствѣ в. кн. Михаила. По увѣренію Суханова защитник монархическаго принципа пытался воздѣйствовать на представителей демократіи довольно грубой и упрощенной аргументаціей, доказывая им, что в переходное время монархія не опасна, принимая во вниманіе личныя качества ближайших претендентов на власть: "один больной ребенок, а другой совсѣм глупый человѣк". Насколько подобная аргументація была распространена в думских кругах, показывает запись о разговорах, что "Михаил будет пѣшкой" и т. д. Тщетно противная сторона пыталась указать Милюкову на утопичность его плана, считая "совершенно абсурдным" попытку отстаивать династію и получить на это санкцію демократіи. Керенскій в воспоминаніях весьма скептически отозвался о позиціи совѣтской делегаціи — тѣх представителей революціонной демократіи, которые вмѣсто того, чтобы требовать немедленно провозглашенія республики, выступали на ролях каких-то непредрѣшенцев. Но тогда сам он не нарушил своего молчанія, хотя и знал, что большинство думскаго комитета стоит за монархію — не нарушил потому, что вопрос казался ему фактически предрѣшенным в сторону республиканскую: уже в ночь на 28-е Керенскій знал, что династія исчезла навсегда из исторіи Россіи[35].

По утвержденію Милюкова, делегаты согласились отказаться от пункта, согласно которому "вопрос о формѣ правленія оставался открытым", ("в эту минуту—добавляет историк-мемуарист—в этой скромной формѣ обезпечивалась возможность раврѣшенія этого вопроса в смыслѣ республики, тогда как временное правительство (?) принимало меры к обезпеченію регентства Михаила "). Суханов позже по другому информировал об итогѣ совѣщанія лѣвое крыло Таврическаго дворца: оставалось еще неликвидированным разногласіе о формѣ правленія, т. е. вопрос продолжал быть открытым — во всяком случаѣ для совѣтской стороны.

Другіе пункты, по мнѣнію Суханова, не вызывали больших возраженій. Милюков говорит, что по его настоянію "послѣ продолжительных споров" делегаты согласились "вычеркнуть требованіе о выборности офицеров", т. е. отказались от введенія в число условій своей поддержки того самаго принципа, который уже утром 2-го марта они положили в основу знаменитаго приказа № 1. Выходит, как будто бы, что делегаты нарушили соглашеніе прежде, чѣм оно было окончательно заключено. Неувязка в текстѣ историка будет ясна, когда мы познакомимся с условіями изданія "приказа № 1", в котором нѣт ни слова о выборности офицеров. В тезисах, оглашенных Стекловым, говорилось лишь о самоуправленіи арміи, под которым подразумѣвалась организація полковых комитетов, регулирующих внутреннюю жизнь войсковых частей. Так или иначе соглашеніе было достигнуто, повидимому, легко, добавленіем о распространеніи политических свобод на военнослужащих "в предѣлах, допускаемых военно-техническими условіями" (п. 2). В пунктѣ 8 то же положеніе о солдатских правах в сущности еще раз было повторено с оговоркой: "при сохраненіи строгой военной дисциплины в строю и при несеніи военной службы". Вопреки утвержденіям, попадающимся в исторических работах[36], о том, что думскій Комитет вынужден был признать столь роковой впослѣдствіи пункт о невыводѣ из Петербурга воинских частей, принимавших участіе в возстаніи, этот пункт не вызвал никаких возраженій, ибо имѣл "временный характер" и трактовался, как шаг, тактически необходимый для успокоенія солдатских масс. "В ту минуту" как-то о будущем думали мало и многаго не предвидѣли. Обсудив "условія" поддержки Совѣтом вновь образующейся власти, Совѣщаніе перешло к разсмотрѣнію "требованій" цензовиков, которыя в формулировкѣ Суханова сводились к требованію заявленія со стороны Совѣта, что новое правительство "образовалось по соглашенію с Совѣтом", и принятія Исп. Ком. соотвѣтствующих мѣр для водворенія спокойствія и особенно в налаживаніи контакта между солдатами и офицерами. Это не вызвало возраженій, и в дальнѣйшем совѣтскіе делегаты были информированы о предположеніях на счет личнаго состава правительства, при чем, по словам Суханова, имя представителя демократіи Керенскаго не было упомянуто.

Во время бесѣды Соколов принес составленную в алармистских тонах прокламацію, которая выпускалась Гучковым от имени объединенной военной комиссіи, им возглавленной. Хотя "ничего особенно страшнаго" в прокламаціи не было, делегаты Совѣта заволновались и указали на несвоевременность таких воинствующих выступленій, принимая во вниманіе, что Совѣт в цѣлях соглашенія снял с очереди свои военные лозунги. И здѣсь возраженій не послѣдовало, и думскіе представители согласились на задержаніе прокламаціи. Рѣшено было сдѣлать перерыв для того, чтобы Временный Комитет мог обсудить отдѣльно намѣченные пункты соглашенія. По предложенію Милюкова во время перерыва совѣтскіе делегаты должны были заняться составленіем деклараціи для опубликованія ея совмѣстно с деклараціей Правительства. Постановлено было собраться через час, т. е. около 5 час. утра. Когда Суханов возвращался в помѣщеніе, занятое Исп. Ком., он встрѣтил в коридорѣ Гучкова, который только теперь направлялся в думскій Комитет. Суханов сообщил Гучкову о судьбѣ его прокламаціи и изложил мотив ея задержанія: "Гучков выслушал, усмѣхнулся и, ничего не сказав, пошел дальше". В Исп. Ком. Суханова ждал новый сюрприз. Появился листок, выпущенный совмѣстно петербургской организаціей соц. рев., руководимой большевизанствующим Александровичем, сторонником "соціалистической власти немедленно", и "междурайонцами". Прокламація была направлена против офицеров.

"Теперь, когда вы возстали и побѣдили — гласило воззваніе к солдатам — к вам приходят... бывшіе враги офицеры, которые называют себя вашими друзьями. Солдаты, лисій хвост нам страшнѣе волчьяго зуба". Для того, чтобы "не обманули дворяне и офицеры — эта романовская шайка — возьмите власть в свои руки, выбирайте сами взводных, ротных и полковых командиров... Всѣ офицеры должны быть под контролем ротных комитетов. Принимайте к себѣ только тѣх офицеров, которых вы знаете, как друзей народа". Слухи о прокламаціи проникли в думскую половину Таврическаго дворца. "Как буря" влетѣл Керенскій, обвиняя издателей прокламаціи в провокаціи. В объективной оцѣнкѣ факта сходились всѣ, и наличный состав Исп. Ком. рѣшил задержать и эту прокламацію до рѣшенія Исп. Ком. на слѣдующій день... На сценѣ выдвинулись другія осложненія. Вновь появившійся Керенскій сообщил, что "соглашеніе сорвано", что цензовики не соглашаются "организовать правительство" при создавшихся условіях. Оказалось, что Соколов по собственной иниціативѣ написал проект деклараціи и огласил ее в средѣ Думскаго Комитета[37].

Она была неудачна — признает Суханов. Посвятив декларацію цѣликом выясненію перед солдатами физіономіи офицерства, Соколов сдѣлал это в тонах, которые давали основаніе для вывода, что никакого контакта, с офицерами быть не может. В думском помѣщеніи, куда немедленно направился Суханов, уже не было "почти никого из прежних участников или зрителей Совѣщанія", и только за столом сидѣли Милюков и Соколов — Милюков передѣлывал соколовскую декларацію: "никаких слѣдов от какого-либо инцидента"... не было. Впослѣдствіи Суханову говорили, что дѣло было вовсе не в неудачном текстѣ проекта Соколова, а в том, что Гучков "устроил род скандала" своим коллегам, и что он отказался участвовать в Правительствѣ, которое лишено права высказываться по "кардинальному вопросу своей будущей политики", т. е. о войнѣ. "Выступленіе Гучкова — пишет Суханов — произвело перетурбацію и возможно, что оно, дѣйствительно, подорвало тот контакт, который, казалось, уже обезпечивал образованіе правительства на требуемых нами основах". То, что говорили Суханову, подтверждает и Милюков в своей исторіи: "когда всѣ эти переговоры были уже закончены, поздно ночью... пріѣхал А. И. Гучков, проведшій весь день в сношеніях с военными частями и в подготовкѣ обороны столицы на случай ожидавшагося еще прихода войск, посланных в Петроград по приказу Николая. П. Возраженіе Гучкова по поводу уже состоявшагося соглашенія побудили оставить весь вопрос открытым". "Только утром слѣдующаго дня, по настоянію М. В. Родзянко, П. Н. Милюков возобновил переговоры". Это утро слѣдующаго дня в изображеніи Суханова наступило через час. Инцидент с выстушеніем Гучкова, котораго мы еще коснемся, вліянія на соглашеніе не имѣл. Гораздо большее разногласіе у Милюкова и Суханова имѣется в вопросѣ о совѣтской деклараціи, которую отчасти написал, отчасти редактировал сам Милюков. Эта декларація в окончательном видѣ состояла из трех абзацев. Ее начал писать Суханов, продолжил, очевидно, Соколов, текст котораго и был замѣнен текстом Милюкова. "Товарищи и граждане, — писал Суханов: приближается полная побѣда русскаго народа над старой властью. Но для побѣды этой нужны еще громадныя усилія, нужна исключительная выдержка и твердость. Нельзя допускать разъединенія и анархіи. Нужно немедленно пресѣкать всѣ безчинства, грабежи, врыванія в частныя квартиры, расхищенія и порчу всякаго рода имущества, безцѣльные захваты общественных учрежденій. Упадок диспиплины и анархія губят революцію и народную свободу".

"Не устранена еще опасность военнаго движенія против революціи" — заканчивал Милюков: "Чтобы предупредить ее, весьма важно обезпечить дружную согласованную работу солдат с офицерами. Офицеры, которым дороги интересы свободы и прогрессивнаго развитія родины, должны употребить всѣ усилія, чтобы наладить совмѣстную дѣятельность с солдатами. Они будут уважать в солдатѣ его личное и гражданское достоинство; будут бережно обращаться с чувством чести солдата... С своей стороны солдаты будут помнить, что армія сильна лишь союзом солдат и офицерства, что нельзя за дурное поведеніе отдѣльных офицеров клеймить всю офицерскую корпорацію. Ради успѣха революціонной борьбы надо проявить терпимость и забвеніе несущественных проступков против демократіи тѣх офицеров, которые присоединились к той рѣшительной борьбѣ, которую вы ведете со старым режимом". К этому тексту прибавлено было введеніе, написанное Стекловым: "Новая власть, создающаяся из общественно умѣренных слоев общества, объявила сегодня о всѣх тѣх реформах, которыя она обязуется осуществить частью еще в процессѣ борьбы со старым режимом, частью по окончаніи этой борьбы. Среди этих реформ нѣкоторыя должны привѣтствоваться широкими демократическими кругами: политическая амнистія. обязательство принять на себя подготовку Учредительнаго Собранія, осуществленіе гражданских свобод и устраненіе національных ограниченій. И мы полагаем, что в той мѣрѣ, в какой нарождающаяся власть будет дѣйствовать в направленіи осуществленія этих обязательств и рѣшительной борьбы со старой властью — демократія должна оказать ей свою поддержку". Милюков утверждает, что первая часть была добавлена на другой день» послѣ обсужденія соглашенія в Совѣтѣ, и что в этих словах сказалась "подозрительность", с которой Совѣт обѣщал правительству поддержку. Здѣсь была принята "впервые та знаменитая формула: "постолько - посколько", которая заранѣе ослабляла авторитет первой революціонной власти среди населенія". Из не совсѣм опредѣленных указаній Суханова вытекает, что этот абзац был введен послѣ его ухода Стекловым, продолжавшим совѣщаться с Милюковым. С категоричностью можно утверждать лишь то, что "на другой день" (вѣрнѣе в ту же ночь) при окончательной редакціи приведеннаго in extenso текста введеніе было санкціонировано Милюковым без протеста (в Совѣтѣ соглашеніе обсуждаться еще не могло).

Если сравнить разсказ Суханова (с добавленіями, взятыми у Милюкова) с разcказом Шульгина о том, что происходило в ночь с 1-го на 2-е, ясно будет, почему приходится безоговорочно отвергнуть драматическое изложеніе послѣдняго. Упомянув о "грызнѣ" Вр, Ком. с "возрастающей наглостью" Исполкома. Шульгин сообщает, что "вечером додумались пригласить в Комитет Гос. Думы делегатов от Исполкома, чтобы договориться до чего-нибудь". Всѣм было ясно, что возрастающее двоевластіе представляло грозную опасность, В сущности вопрос стоял — "или мы или они". Но "мы не имѣли никакой реальной силы". И вот пришли трое — "какіе-то мерзавцы, по слишком образной характеристик мемуариста. "Я не помню, с чего началось"... но "явственно почему-то помню свою фразу: одно из двух — или арестуйте всѣх нас... и правьте сами. Или уходите и дайте править нам"...

"За этих людей взялся Милюков". "С упорством, ему одному свойственным, он требовал от них написать воззваніе, чтобы не дѣлали насилій над офицерами"...

"Чтобы спасти офицеров, мы должны были чуть не на колѣнях молить "двух мерзавцев" из жидов и одного "русскаго дурака" (слова эти почему-то берутся в кавычки!)... Мы, "всероссійскія имена", были безсильны, а эти "неизвѣстно откуда взявшіеся" были властны рѣшить, будут ли этой ночью убивать офицеров"[38]. И "сѣдовласый" Милюков должен был убѣждать, умолять, заклинать. "Это продолжалось долго, бесконечно", Затѣм начался столь же безконечный спор насчет выборнаго офицерства. Наконец, пошли писать (все тѣ же "трое"). Написали. "Засѣданіе возобновилось... Началось чтеніе документа. Он был длинен. Девять десятых его были посвящены тому, какіе мерзавцы офицеры... Однако, в трех послѣдних строках было сказано, что все-таки их убивать не слѣдует... Милюков вцѣпился в них мёртвой хваткой... Я не помню, сколько часов это продолжалось... Я совершенно извёлся и перестал помогать Милюкову... Направо от меня лежал Керенскій... в состояніи полнаго изнеможенія... Один Милюков сидѣл упрямый и свѣжій. С карандашом в руках он продолжал грызть совершенно безнадежный документ... Мнѣ показалось, что я слышу слабый запах эфира... Керенскій, лежавшій пластом, вскочил, как на пружинах... Я желал бы поговорить с вами... Это он сказал тѣм трем: Рѣзко, тѣм безапеляціонным, шекспировским тоном, который он усвоил в послѣдніе дни... — Только наединѣ!... Идите за мной!... Через четверть часа дверь "драматически" раскрылась. Керенскій блѣдный, с горящими глазами: представители Исп. Ком. согласны на уступки... Трое снова стали добычей Милюкова. На этот раз он быстро выработал удовлетворительный текст... Бросились в типографію. Но было уже поздно: революціонные наборщики прекратили уже работу. Было два-три часа ночи"... Ничего подобного не было. Впрочем сам Шульгин замѣчает: "я не помню"... "Тут начинается в моих воспоминаніях кошмарная каша". И это вполнѣ соотвѣтствует тому, что мы читаем в напечатанных воспоминаніях Шульгина. От всѣх переговоров в ночь на 2-е марта у Шульгина осталось впечатлѣніе, что рѣчь шла только о каком-то умиротворяющем воззваніи к солдатам[39]. Болѣе, чѣм произвольное, изложеніе мемуариста сопровождается опредѣленным акомпаниментом, мало соотвѣтствующим настроеніям, которыя господствовали в эту ночь. Они, надо думать, в дѣйствительности не отвѣчали тогдашнему самочувствію самаго Шульгина. В 28 году Шульгину были отвратительны призывы: "свобода, свобода, свобода — до одури, до рвоты". Свои эмигрантскія переживанія он переносит в годы, о которых разсказывает, как мемуарист. По воспоминаніям он с перваго часа революціи мечтал о том, как бы "разогнать всю эту сволочь", всю эту "многотысячную толпу", имѣвшую "одно общее неизрѣченно гнусное лицо": "вѣдь это — были воры в прошлом (?), грабители в будущем". "Как я их ненавидѣл!" Умереть, "лишь бы не видѣть отвратительнаго лица этой гнусной толпы, не слышать этих мерзостных рѣчей, не слышать воя этого подлаго сброда". "Ах, пулеметов — сюда, пулеметов"! — вот "чего мнѣ хотѣлось, ибо я чувствовал, что только язык пулеметов доступен уличной толпѣ, и что только он, свинец, может загнать обратно в его берлогу вырвавшагося на свободу страшнаго звѣря. Увы! — этот звѣрь был... Его Величество русскій народ". Такими образами буквально переполнены страницы, посвященныя февральским дням, при чем сокращенная цитаты дают лишь блѣдную копію всѣх перлов литературнаго краснорѣчія автора воспоминаній. Конечно, может быть, таковы и были подлинныя чувства праваго націоналиста. Если это было так, то Шульгин, очевидно, в революціонной столицѣ умѣл тогда скрывать свои настроенія. (Мы увидим, что в Псковѣ, как свидѣтельствует офиціальная запись, Шульгин выявил свой облик довольно близко к тому, что он пишет в воспоминаніях). Иначе совершенно непонятно, как мог бы Керенскій получить впечатлѣніе, что в тѣ дни Шульгин проявлял « un esprit révolutionnaire sincère »? Как мог самый правый член думскаго комитета числиться в кандидатах революціоннаго правительства? — "он мог войти в правительство, если бы захотѣл", — говорит Милюков, но "отказался и предпочел остаться в трудную минуту для родины при своей профессіи публициста". Иным, чѣм в собственных воспоминаніях, рисуется Шульгин в часы переговоров и Суханову, в изложеніи котораго Шульгин, рекомендуясь монархистом, "был мягче Милюкова, высказывая лишь свои общіе взгляды по этому предмету" и не выражая никаких "ультимативных" требованій. Сопартнер Суханова при ночных переговорах, Стеклов в докладѣ, сдѣланном в Совѣщаніи Совѣтов, характеризуя "перерожденіе в дни революціоннаго пожара в вихрѣ революціонных событій психологіи... группы цензовых буржуазных слоев", упоминал о Шульгинѣ, который, выслушав текст одного из пунктов платформы, опредѣлявшей ближайшую деятельность будущаго временнаго правительства — "принять немедленно мѣры к созыву Учр. Собранія"... "потрясенный встал с своего мѣста, подошел и заявил: "Если бы мнѣ сказали два дня тому назад, что я выслушаю это требованіе и не только не буду против него возражать, но признаю, что другого исхода нѣт, что эта самая рука будет писать отреченіе Николая II, два дня назад я назвал бы безумцем того, кто бы это сказал, и себя считал бы сумасшедшим, но сегодня я ничего не могу возразить. Да, Учред. Собраніе на основѣ всеобщаго, прямого, равнаго и тайнаго голосованія". Не один Шульгин был в таком настроеніи. Стеклов утверждал, что Родзянко также "потрясенный" событіями, которыя для него "были еще болѣе неожиданны, чѣм для нас", слушая "ужасные пункты", говорил: "по совѣсти ничего не могу возразить". Очевидно, общій тон переговоров здѣсь передан значительно вѣрнѣе, нежели в личных воспоминаніях Шульгина. Только так переживая эти моменты, сам Шульгин позднѣе мог сказать на собраніи членов Думы 27 апрѣля: "мы спаялись с революціей", ибо не могли бы спаяться ни при каких условіях с "горсточкой негодяев и маніаков, которые знали, что хотѣли гибели Россіи", патріотически настроенные люди, даже "раздавленные тяжестью свалившагося" на них бремени.

4. Настроенія перваго марта.

Послѣ крушенія "самой солнечной, самой праздничной, самой безкровной" революціи (так восторженно отзывался прибывшій в Россію французскій соціалист министр Тома), послѣ того, как в густом туманѣ, застлавшем политическіе горизонты, зашло "солнце мартовской революціи" — многіе из участников ея не любят вспоминать о том "опьянѣніи". которое охватило их в первые дни "свободы", когда произошло "историческое чудо" , именовавшееся февральским переворотом. "Оно очистило и просвѣтило нас самих" — писал Струве в №1 своего еженедельника "Русская Свобода". Это не помѣшало Струве в позднѣйших размышленіях о революціи сказать, что "русская революція подстроена и задумана Германіей". "Восьмым чудом свѣта" назвала революцію в первой статьѣ и "Рѣчь". Епископ уфимскій Андрей (Ухтомскій) говорил, что в эти дни "совершился суд Божій". Обновленная душа с "необузданной радостью" спѣшила инстинктивно во внѣ проявить свои чувства, и уже 28-го, когда судьба революціи совсѣм еще не была рѣшена, улицы Петербурга переполнились тревожно ликующей толпой, не отдававшей себѣ отчета о завтрашнем днѣ[40]. В эти дни "многіе целовались" — скажет лѣвый Шкловскій. Незнакомые люди поздравляли друг друга на улицах, христосовались будто на Пасху" — вспоминает в "Былом" Кельсон. Таково впечатлѣніе и инженера Ломоносова: "в воздухѣ что-то праздничное, как на Пасху". "Хорошее, радостное и дружное" настроеніе, отмѣчает не очень лѣво настроенный депутат кн. Мансырев. У всѣх было "праздничное настроеніе", по характеристикѣ будущаго члена Церковнаго Собора Руднева, человѣка умѣренно правых взглядов. Также "безоглядно и искренно" всѣ радовались кругом бывш. прокурора Судебной палаты Завадскаго. "Я никогда не видѣл сразу в таком количествѣ столько счастливых людей. Всѣ были именинниками" — пишет толстовец Булгаков[41]. Всегда нѣсколько скептически настроенная Гиппіус в "незабвенное утро" 1 марта, когда к Думѣ текла "лавина войск " —"стройно, с флагами, со знаменами, с музыкой", видѣла в толпѣ все "милыя, радостныя, вѣрящія лица".

Таких свидѣтельств можно привести немало, начиная с отклика еще полудѣтскаго в дневникѣ Пташкиной, назвавшей мартовскіе дни "весенним праздником". Это вовсе не было "дикое веселье рабов, утративших страх", как опредѣлял ген. Врангель настроеніе массы в первые дни революціи. И, очевидно, соотвѣтствующее опьянѣніе наблюдалось не только в толпѣ, "влюбленной в свободу" и напоминавшей Рудневу "тетеревов на току". Извѣстный московскій адвокат, видный член центральн. комитета партіи к. д., польскій общественный дѣятель Ледницкій рассказывал, напр., в Московской Думѣ 2-го марта о тѣх "счастливых днях", которые он провел в Петербургѣ. Москвичи сами у себя находились в состояніи не менѣе радужном: "ангелы поют в небесах" — опредѣляла Гиппіус в дневникѣ тон московских газет. На вопрос из Ставки представителя управленія передвиженіем войск полк. Ахшарумова 2 марта в 11 час. о настроеніи в Москвѣ — жителей и войск, комендант ст. Москва-Александровская без всяких колебаній отвѣчал: "настроеніе прекрасное, всѣ ликуют". В этом всеобщем ликованіи — и повсемѣстном в странѣ — была вся реальная сила февральскаго взрыва[42]. Очевидно, ликовали не только "опредѣленно лѣвые", как пытался впослѣдствіи утверждать знаменитый адвокат Карабчевскій. Недаром, по утвержденію Вл. Львова, даже Пуришкевич в дни "мартовскаго ликованія" ходил с "красной гвоздичкой".

Конечно, были и пессимисты — и в средѣ не только дѣятелей исчезавшаго режима. Трудовик Станкевич, опредѣлявшій свое отношеніе к событіям формулой: "через десять лѣт будет хорошо, а теперь — через недѣлю нѣмцы будут в Петроградѣ", склонен утверждать, что "такія настроенія были, в сущности, главенствующими... Офиціально торжествовали, славословили революцію, кричали "ура" борцам за свободу, украшали себя красным бантом и ходили под красными знамёнами... Но в душѣ, в разговорах наединѣ, — ужасались, содрогались и "чувствовали себя плѣненными враждебной стихіей, идущей каким-то невидимым путем... Говорят, представители прогрессивнаго блока плакали по домам в истерикѣ от безсильнаго отчаянія". Такая обобщающая характеристика лишена реальнаго основанія. Смѣло можно утверждать, что отдѣльные голоса — может быть, даже многочисленные — тонули в общей атмосферѣ повышеннаго оптимизма. Ограниченія, пожалуй, надо ввести, — как мы увидим, только в отношеніи лиц, отвѣтственных за внѣшній фронт, — и то очень относительно. Не забудем, что ген. Алексѣев столь рѣшительно выступавшій на Моск. Гос. Сов., все же говорил о "свѣтлых, ясных днях революціи".

"Широкія массы легко поддавались на удочку всенароднаго братства в первые дни" — признает историк-коммунист Шляпников.

Пусть это "медовое благолѣпіе" первых дней, "опьянѣніе всеобщим братаніем", свойственным "по законам Маркса", всѣм революціям, будет только, как предсказывал не сантиментальный Ленин, "временной болѣзнью", факт остается фактом, и этот факт накладывал своеобразный отпечаток на февральско-мартовскіе дни. И можно думать, что будущій член Временнаго Правительства, первый революціонный синодскій обер-прокурор Вл. Львов искренне "плакал", наблюдая 28-го, "торжественную картину" подходивших к Государ. Думѣ полков со знаменами. "Плакали", по его словам, и солдаты, слушавшіе его слащавую рѣчь: "Братцы! да здравствует среди нас единство, братство, равенство и свобода", — рѣчь. которая казалась реалистически мыслящему Набокову совершенно пустой. Однако, окружавшая обстановка побѣдила первоначальный скептицизм Набокова, просидѣвшаго дома весь первый день революціи, и он сам почувствовал 28-го тот подъем, который уже разсѣян был в атмосферѣ. Это было проявленіе того чувства имитативности, почти физическаго стремленія слиться с массой и быть заодно с ней, которое может быть названо революціонным психозом.

Колебанія и сомнѣнія должны были проявляться в средѣ тѣх, кто должен был "стать на первое мѣсто", конечно, гораздо в большей степени, нежели в обывательской безотвѣтственной интеллигентной массѣ. Допустим, что прав французскій журналист Анэ, посѣщавшій по нѣсколько раз в день Думу и писавшій в статьях направляемых в «Petit Parisien»[43], что "члены Думы не скрывают своей тоски". И тѣм не менѣе всеобщаго гипноза не мог избѣжать и думскій Комитет. Поэтому атмосфера ночных переговоров, обрисованная в тонах Шульгина, не могла соотвѣтствовать дѣйствительности. Вѣдь трудно себѣ даже представить через тридцать лѣт, что в заключительной стадіи этих переговоров столь чуждый революціонному экстазу Милюков расцѣловался со Стекловым — так, по крайней мѣрѣ, со слов Стеклова разсказывает Суханов[44]. Симптомы политических разногласій двух группировок, конечно, были на лицо; их отмѣчала телеграмма, посланная главным морским штабом (гр. Капнистом) перваго марта в Ставку (адм. Русину) и помѣченная 5 час. 35 мин. дня: ..."порядок налаживается с большим трудом. Есть опасность возможности раскола в самом Комитетѣ Г. Д. и выдѣленія в особую группу крайних лѣвых революціонных партій и Совѣта Раб. Деп.", но эти разногласія в указанной обстановкѣ вовсе не предуказывали еще неизбѣжность разрыва и столкновенія, на что возлагала свои надежды имп. Алек Фед, в письмѣ к мужу 2-го марта: "два теченія — Дума и революціонеры — двѣ змѣи, которыя, как я надѣюсь, отгрызут друг другу голову — это спасло бы положеніе".

Надо признать довольно безплодной попытку учесть сравнительно удѣльный вѣс того и другого революціоннато центра в условіях уличных волненій первых дней революціи — и совершенно безплодна такая попытка со стороны лиц, не проникавших по своему положенію в самую гущу тогдашних настроеній массоваго столичнаго жителя и солдатской толпы. Талантливый мемуарист проф. Завадскій совершенно увѣрен, что звѣзда "примостившегося" к Гос. Думѣ Совѣта Раб. Деп. "меркла в первое время в лучах думскаго комитета" и что "временный комитет Думы обладал тогда такою полнотою власти духовной и физической, что без существенных затрудненій мог взять под стражу членов совѣтских комитетов". Такія слишком субъективныя позднѣйшія оцѣнки (Завадскій ссылается на "впечатлѣніе многих уравновѣшенных" и на его взгляд "не глупых людей") не имѣют большого историческаго значенія уже потому, что этот вопрос просто не мог тогда возникнуть в сознаніи дѣйствовавших лиц — и не только даже в силу отмѣченных идеалистических настроеній. По утвержденію Шульгина подобная мысль не могла придти в голову уже потому, что в распоряженіи Комитета не было никаких "вооруженных людей"[45]. По позднѣйшему признанію Энгельгардта, сдѣланному Куропаткину в маѣ, он был "хозяином лишь первые шесть часов". Лишь очень поверхностному и случайному наблюдателю могло казаться, что весь Петербург руках комитета Гос. Думы. Так докладывал 2-го прибывшій в Москву в исключительно оптимистическом настроеніи думскій депутат, член партій к. д., проф. Новиков (это отмѣтил № 3 Бюллетеня Ком. Общ. Организ.). "Спасти русскую государственность", как нѣсколько высокопарно выражается Керенскій, Врем. Комит. без содѣйствія Совѣта было крайне трудно. Совѣт, по своему составу естественно стоявшій в большой непосредственной близости к низам населенія, легче мог вліять на уличную толпу и вносить нѣкоторый "революціонный" порядок в хаос и стихію. Отрицать такое организующее начало Совѣта в первые дни может только тот, кто в своем предубѣжденіи не желает считаться с фактами[46]. Подобное сознаніе неизбѣжно само по себѣ заставляло избѣгать столкновенія и толкало на сотрудничество. Также очевидно было и то, что без активнаго содѣйствія со стороны Совѣта думскій комитет, связавшій свою судьбу, судьбу войны и страны с мятежом, не мог бы отразить подавленіе революціи, если бы извнѣ сорганизовалась такая контр-революціонная правительственная сила. А в ночь с 1-го на 2-е марта для Временнаго Комитета совершенно неясно было, чѣм закончится поход ген. Иванова, лишь смутныя и противорѣчивыя свѣдѣнія о котором доходили до Петербурга. Довольно показательно, что именно по иниціативѣ Милюкова в согласительную декларацію от Совѣта, выработанную в ночном совѣщаніи, было введено указаніе на то, что "не устранена еще опасность военнаго движенія" против революціи. Эта опасность служила не раз темой для рѣчей Милюкова, обращенных к приходившим в Таврическій дворец воинским частям. Так, напр., по тогдашней записи 28-го лидер думскаго комитета, обращаясь к лейб-гренадерам, говорил: "Помните, что враг не дремлет и готов стереть нас с вами с лица земли"[47]. Вѣроятно, в ночь на второе отсутствовавшій на переговорах Гучков, кандидат в военное министерство и руководитель военной комиссіи Вр, Комитета, пытался, если не организовать защиту, как утверждал в своей рѣчи 2-го Милюков, то выяснить положеніе дѣл со стороны возможной обороны. Надо было обезвредить Иванова и избѣжать гражданской войны.

Неопредѣленная обстановка, вопреки всѣм схемам и теоретическим предпосылкам, накладывала и во Временном Комитетѣ отпечаток на переговоры, которые велись с ним от имени Исп. Ком. Совѣта. Этот отпечаток довольно ясно можно передать записью в дневникѣ Гиппіус, помѣчанной 11 час. 1-го марта: "весь вопрос в эту минуту: будет ли создана власть или не будет. Совершенно понятно, что... ни один из Комитетов, ни думскій, ни совѣтскій, властью стать не может. Нужно что-то новое, третье..." "Нужно согласиться — записывает перед писательница — и не через 3 ночи, а именно в эту ночь". "Вожаки Совѣта" и "думскіе комитетчики" "обязаны итти на уступки"... "Безвыходно, они понимают"... "положеніе безумно острое". По записям Гиппіус, сдѣланным на основаніи информаціи, которую "штаб" Мережковских получал от Иванова-Разумника (преимущественно, однако, в передачѣ Андрея Бѣлаго) можно заключить, что в теченіе всего перваго марта шли непрерывные переговоры о конструкціи власти между "вожаками совѣта" и "думцами-комитетчиками" и "все отчетливѣе" выяснялся "разлад" между Врем. Комитетом и Совѣтом. Напр., под отмѣткой "8 час." можно найти такую запись: "Борѣ телефонировал из Думы Ив. Разумник. Оп сидит там в видѣ наблюдателя, вклеенаго между Комитетом и Совѣтом, слѣдіт, должно быть, как развертывается это историческое, двуглавое засѣданіе". Такое представленіе, как бы опровергающее версію Суханова, будет, очевидно, очень неточно. Дѣло может итти лишь о том "неуловимом" контактѣ, который неизбѣжно устанавливался между двумя дѣйствующими "параллельно" крыльями Таврическаго дворца и сводился к частным разговорам и офиціальной информаціи. Никаких конкретных данных, свидѣтельствующих о том, что члены думскаго комитета были болѣе или менѣе освѣдомлены о теченіях, намѣчавшихся в Совѣтѣ, мы не имѣем. Скорѣе приходится предположить, что дѣятели Комитета не имѣли представленія о том, что при обсужденіи программнаго вопроса в совѣтских кругах была выдвинута нѣкоторой группой идея коалиціоннаго правительства. По собственной иниціативѣ люди "прогрессивнаго блока" такой идеи выдвинуть не могли, ибо они по своей психологіи туго осваивались с тѣм новым, что вносила революція — органически "еще не понимали" — как записывает Гиппіус —, что им суждено дѣйствовать во "время" и в "стихіи революціи", Невѣрный учет происходивших событій искривлял историческую линію — быть может, единственно правильную в то время. В ночь, когда двѣ руководящія в революціи общественныя группы вырабатывали соглашеніе, никто не поднял вопроса о необходимости попытаться договориться по существу программы, которая должна быть осуществлена в ближайшее время. Извѣстная договоренность, конечно, требовала и другого состава правительства. "Радикальная" программа, которая была выработана, являлась только внѣшней оболочкой — как бы преддверіем к свободной дискуссіи очередных соціально-политических проблем. В дѣйствительности получался гнилой компромисс, ибо за флагом оставались всѣ вопросы, которые неизбѣжно должны были выдвинуться уже на другой день.

Возможен ли был договор по существу при внѣшне діаметрально противоположных точках зрѣнія? Не должен ли был трезвый ум во имя необходимая компромисса заранѣе отвергнуть утопіи? Как ни субъективен будет отвѣт на вопрос, который может носить лишь предположительный характер, подождем с этим отвѣтом до тѣх пор, пока перед нами не пройдет фильмовая лента фактов, завершивших собой событія рѣшающей ночи. В них, быть может, найдем мы прямое указаніе на то, что в тогдашней обстановкѣ не было презумпціи, предуказывающей невозможность фактическаго соглашенія. Можно констатировать один несомнѣнный факт: вопрос, который представлялся кардинальным для хода революціи, не был в центрѣ вниманія современников. Объяснить это странное явленіе макіавелистической тактикой, которую примѣняли обѣ договаривающаяся стороны, желая как бы сознательно обмануть друг друга — так вытекает из повѣствованія мемуаристов — едва ли возможно... Наложили свой отпечаток на переговоры ненормальный условія, в которых они происходили... Никто не оказался подготовленным к революціи — во всяком случаѣ в тѣх формах, в которых она произошла. Всѣ вопросы пришлось таким образом разрѣшать ex abrupto в обстановкѣ чрезвычайной умственной и физической переутомленности, когда лишь "нѣсколько человѣк", по выраженію Шульгина "в этом ужасном сумбурѣ думали об основных линіях". Но и эти "нѣсколько человѣк" отнюдь не могли спокойно проанализировать то, что происходило, и больше плыли по теченію. Вдуматься в событія им было нѣкогда. Вѣдь с перваго дня революціи общественных дѣятелей охватил какой-то по истинѣ психоз говоренія: "только лѣнивый не говорил тогда перед Думой" (Карабчевскій). Автор одного из первых историко-психологических очерков русской революціи, озаглавленнаго "Русскій опыт", Рысс писал, что будущій историк первый фазис революціи будет принужден назвать "періодом рѣчей". Керенскій вспоминает, какое величайшее удовлетвореніе доставляла ему возможность произносить слова о свободѣ освобождающемуся народу. Вѣроятно, не один Керенскій — оратор по призванію и профессіи — испытывал такое ощущеніе потребности высказаться[48]. И только впослѣдствіи начинало казаться, что дѣлали они это поневолѣ, чтобы "потоком красивых слов погасить огонь возбужденія или наоборот пожаром слов поднять возбужденіе". По выраженію американскаго наблюдателя инж. Рута, прибывшаго в Россію с желѣзнодорожной миссіей, Россія превратилась в націю из 180 милліонов ораторов. Этого психоза далеко не чужд был и тот, кто по общему признанію доминировал в рядах "цензовой общественности" и был вдохновителем политической линіи Временнаго Комитета. Сам Милюков охотно воспользовался антитезой біографа кн. Львова, противопоставившаго в революціи "чувство" Керенскаго "уму" Милюкова. Приходится, однако, признать, что синтетическій ум Милюкова не сыграл в рѣшающую ночь должной роли и не только потому, что Милюков, как записывала та же Гиппіус, органически не мог понять революціи.

Отрицательные результаты недоговоренности сказались очень скоро. В ближайшіе же дни неопредѣленность в вопросѣ об юридическом завершеніи революціи, о формах временной правительственной власти и о методѣ дѣйствія согласившихся сторон создала трудное положеніе. Это роковым образом прежде всего сказалось на судьбах отрекшагося от престола монарха.

Загрузка...