На распутье

ГЛАВА ЧЕТВЕРТАЯ

Наша с Аранкой тайна началась с того, что однажды она попросила меня встретить ее у фабрики. Она работала на камвольно-ткацкой фабрике ткачихой. Я воспринял это свидание как вознаграждение за мое восторженное, иногда безмолвное, а подчас сопровождавшееся довольно бурным словоизвержением ухаживание. О легком успехе мне нечего было и думать: Аранке было двадцать пять, а мне не исполнилось и двадцати. Она во всех отношениях была опытнее меня, и многому я мог бы поучиться у нее. Это особенно интриговало и волновало меня. О, если бы сбылось то, о чем я иногда мечтал и на что втайне надеялся…

Я дождался ее. Она сразу предложила пойти на Чепель, в «Дикую грушу», и там провести вечер.

Я тотчас подумал о деньгах. Правда, в последнее время они у меня водились и я никогда не был скупердяем и крохобором, но просто сомневался, хватит ли тех, что имел в кармане.

Когда пришли туда, я никак не мог понять, зачем мы тащились в такую даль пешком ради этого сарая и кошачьей музыки. Выпили по бутылке пива, немного потанцевали, но Аранка оказалась довольно-таки капризной: то сама просила станцевать с ней, то наотрез отказывалась. Словом, вела себя, как все женщины. Значит, она из того же теста. Ничего не поделаешь, все красивые девушки способны закатывать истерику. А с ней еще никогда не случалось такого, но тут она, видно, решила, что пришло ее время. Я даже усмотрел в этом хороший знак: со мной она наконец-то почувствовала себя женщиной. Но чувствовал ли я себя мужчиной рядом с ней? Конечно! Да еще каким!

Это восторженное ощущение близости любимой женщины не покидало меня до самого дома, хотя под конец Аранка заметно охладела ко мне. В подъезде, когда мы стали прощаться, я страстно привлек ее к себе, прижал и крепко держал в объятиях, мысленно раздевая ее, чтобы острее чувствовать прикосновение ее тела. Она смеялась, даже не вырывалась, только голову откинула назад и тряхнула волосами. Когда всем моим существом овладел этот порыв, своего рода любовный экстаз, она, улыбаясь, сказала:

— А знаешь ли ты, чем мы занимались сегодня вечером?

Разгоряченный, я, не задумываясь, ответил:

— Знаю не хуже того, чем мне сейчас хотелось бы заняться с тобой. Аранка, поверь, я ужасно…

— Ну и глуп же ты, Яни, — уже серьезно перебила она.

— Меня еще никогда с такой силой не влекло к женщине, и, если ты будешь упрямиться, я сойду с ума. Ты хочешь, чтобы я сошел с ума? Может быть, когда я обезумею, ты станешь уступчивей.

— Успокойся, глупыш, у тебя только одно на уме. — Она энергичным движением высвободилась и спокойным деловым тоном сказала: — У меня там была назначена встреча. Мне нужно было передать кое-что одному товарищу.

Ее слова подействовали на меня как ушат холодной воды, который мне вылили за шиворот. Мне невольно вспомнился тот первый вечер, когда я «принимал крещение» в Дунае, а она хохотала на берегу.

Вот так начались наши с ней секреты. Потом это повторялось еще несколько раз. Настроение мое, конечно, упало, но Аранке я и виду не показывал. Мне пришлось довольствоваться тем, что потом она всегда разрешала мне поцеловать себя. Целовалась, правда, без особого желания, просто подставляла мне щеку и, щекоча, моргала длинными ресницами. Однажды она спросила, приятно ли мне, и когда я ответил, что если бы вслед за поцелуем последовало что-нибудь большее, то это было бы для меня верхом блаженства, она обиделась и сказала, что я воображаю себя слишком взрослым.

Я и в самом деле выглядел взрослым, то есть высоким и достаточно сильным, и для тех, кто не знал меня, вполне мог сойти за двадцатидвухлетнего парня. Как-то раз, уже к полуночи, когда я сидел в корчме с другими футболистами из нашей команды, какая-то женщина сказала, что мне можно дать все тридцать. Правда, я подозреваю, что она была сильно пьяна.

Аранка же считала меня чуть ли не мальчиком. Более того, ей даже в голову не приходили мысли, которые в ту пору всецело овладели мной. Впредь она уже не приглашала меня на Чепель, хотя, я слышал, ходила в «Дикую грушу» и без меня (может, с другим?). Вскоре я, конечно, понял все.

Но прежде у меня состоялся разговор с Пали.

Обеденный перерыв на заводе продолжался двадцать минут, и этого было вполне достаточно, чтобы человек, набив свой желудок, прилег отдохнуть или побеседовал с приятелем. Завтрак, между прочим, я поглощал еще до перерыва. В тот день сразу после звонка я спустился с крана и отправился в механический цех к Пали, а он как раз шел ко мне навстречу с кастрюлей и вилкой в руках. Мы вернулись к его рабочему месту, он уселся на пропитанный маслом стол и начал выскабливать со дна кастрюли жаркое.

— Присаживайся, — кивнул он мне, указывая на место рядом, а сам продолжал орудовать вилкой: накалывал на нее то холодную жирную картошку, то кусочек мяса и церемонно отправлял в рот.

— Расскажи мне о своей тетке, — не переставая жевать, коротко попросил он.

— О ком? — удивился я, думая, что ослышался.

— О тетке. Как ее там зовут? Ну та, что работает в Пештэржебете.

Ах, вот он о ком! Я никому не говорил о Йолан, да и что я мог сказать? Что она активный участник подпольного движения, занимается какими-то недозволенными делами, в семье знают об этом, но делают вид, будто не замечают. Я бывал у них примерно раз в месяц (она сестра моего отца) и всегда вызывал восторг своим сходством с отцом, который погиб от какого-то дурацкого аппендицита, затем начинались вздохи, разговоры о том, чтобы я рос хорошим мальчиком, что моя бедная мать такая и сякая (я знал, что они недолюбливали ее), а когда уходил, кто-нибудь пытался сунуть мне в карман деньги на мелкие расходы. Конечно, эти деньги были мне, подростку, как нельзя более кстати, поскольку жили мы далеко не в достатке, но все же намерение родственников злило меня, так как обнаруживало, что они относятся ко мне, как к маленькому мальчику.

Из трех теток я больше всего уважал Йолан. Она всегда разговаривала со мной серьезно, как со взрослым, даже когда мне было десять лет. О чем бы я ни спросил, она не поднимала меня на смех, не досаждала глупыми наставлениями, а все обстоятельно объясняла, иногда так долго, что я уже начинал жалеть, что спросил. Она любила поговорить, видимо, потому, что много времени проводила в одиночестве (работала надомницей: шила, штопала чулки), а возможно, у нее просто было что сказать по любому поводу. Она была первой женщиной, рядом с которой я почувствовал себя взрослым, сознательным мужчиной.

Она много рассказывала мне о рабочем движении и о том новом, другом мире, где восторжествует справедливость, все люди будут равны между собой и только тот будет значить больше, кто превосходит других по уму и личным достоинствам. Кажется, особый упор она делала на личных достоинствах. У меня сложилось такое представление о том лучшем будущем мире (как на уроках закона божьего о рае), что там добро восторжествует, а зло будет наказано, что всюду будут одни улыбки, добросердечность, любовь. Я никого не мог себе представить в том мире, особенно на первых порах, кроме круглолицых улыбающихся сестер милосердия и детей. Да я и сам был в ту пору еще ребенком.

Позже, когда мне исполнилось четырнадцать лет, все в корне изменилось, и началось это с внезапных перемен в характере Йолан. Она уже не вступала столь охотно в пространные разговоры со мной, задумывалась о чем-то, и, как мне казалось, старалась прочитать мои мысли. Я реже стал бывать у нее, да она и сама все чаще пропадала из дому, иногда по нескольку дней кряду не возвращалась. Моя добрая бабушка долго мирилась со всем этим молча, но как-то не вытерпела и принялась ругать ее, а потом со слезами на глазах просила прекратить такую жизнь, не позорить себя да и доброе имя всей семьи, такого-де у них в роду не бывало, чтобы шататься по соседям да по улицам… лучше бы старалась замуж выйти побыстрее, сколько можно в девках сидеть, в конце-то концов, ведь уже ни много ни мало — тридцать стукнуло. Йолан терпеливо слушала упреки бабушки, но, когда та заговорила о замужестве, вспыхнула, раскричалась, убежала и больше недели носу домой не показывала. Зато вернулась она опять уравновешенной, спокойной. Даже слишком спокойной. Я никогда еще не видел ее такой инертной, безучастной ко всему, как в те дни. От матери я узнал, что она любила одного человека, но он принадлежал к совершенно другой среде, отнюдь не к той, в которой вращалась Йолан. Она в равной мере любила его и свое окружение и, поскольку не могла изменить ни той, ни другой стороне, приняла решение посвятить всю себя последней и одновременно поклялась хранить в душе верность обеим.

Вскоре у нее родилась идея открыть ателье (бог мой, на что она рассчитывала, ведь они были настолько бедны, что могли унести в кульке все, что купили бы на оставшиеся деньги!), и она открыла его, причем на бойком месте, возле собора. Принимала заказы на поднятие петель на чулках, на мелкий ремонт одежды, вплоть до штопки, и вела торговлю, не требовавшую больших денежных средств. Ее заведение, по моим представлениям, выглядело просто шикарным. Но я мог лишь издали поглядывать на двери ателье, так как Йолан не разрешала приходить туда никому из родных.

Именно по этой причине я и перестал ходить к ней. Мы не могли уже так непринужденно и весело болтать, как прежде, я достиг того возраста, когда и у меня появились секреты, и иногда мне до дрожи хотелось рассказать ей, услышать ее мнение (пусть говорит хоть два часа подряд), но для этого мало встретиться наспех и, уплетая бутерброд с джемом, задавать вопросы. А бутерброды с джемом были у них для меня тем же, чем на богослужении просвира; бабушка за этим строго следила, всегда, когда я приходил, кормила меня ими. Бывало, не успею я доесть один бутерброд, как она намазывает другой.

Так вот, значит, как обстояло дело с этой моей тетей, о которой спросил Пали, сидя на столе.

— А-а, Йолан, — проговорил я наконец.

— Она. Ну, расскажи о ней. Когда ты видел ее последний раз?

— Что о ней рассказывать? — угрюмо ответил я. — Если ты собираешься учинить мне допрос, я уйду на свой кран. Я же никогда не просил и не прошу тебя рассказать мне о твоей бабушке.

Он продолжал жевать, никак не реагируя на мои слова.

— Ну, как знаешь, — бросил он. — Значит, она действительно твоя тетка?

— А тебе что, всю мою родню перечислить до седьмого колена? И так уж столько наговорил!

— Помолчи! — нетерпеливо и даже грубо, что для меня было непривычно, прикрикнул он. — Словом, слушай меня. — Он стал сразу очень серьезным. — Хочешь быть ближе к нам, работать с нами? Ни о чем не спрашивай, не кривляйся, хватит притворяться ничего не понимающим. Ты прекрасно знаешь, о чем идет речь. Я поручился за тебя и несу полную ответственность, потому и говорю с тобой. Хочешь или не хочешь? Отвечай только на этот вопрос, заданий пока никаких выполнять не будешь. Всему свое время.

Что же ему ответить? Немало я уже знал от Пали, от Йолан, да и от отца раньше кое-что слышал. Ну а больше всего, конечно, от Йолан. Мать чаще всего именно ее поминала недобрым словом. И вот сейчас, сидя на пропитанном маслом столе рядом с Пали, я все это отчетливо представил себе. Мир — это огромное поле битвы, на котором сражаются два гиганта; каждый из них располагает огромной армией, один, светлый, борется за правду — и это начертано на чем-то похожем на знамя, а другой выступает носителем мрака, мерзости и порока. Что поделаешь, кое в чем я все еще оставался мальчишкой. Но Пали я не сказал об этом. Только глубоко вздохнул, набирая в легкие побольше воздуха. Я даже выпятил грудь, вообразив себя очень важным деятелем, к мнению которого прислушиваются, ждут от него чего-то; он живет не только для себя, как, например, мальчишка, играющий во дворе в футбол ради собственного удовольствия, он уже завоевал широкую популярность, его принимают в настоящую команду. Я переживал нечто подобное, но, возможно, все-таки не совсем то, потому что человек в двадцать лет подчас еще не в состоянии разобраться в своих чувствах, а тем более не умеет выразить их. И в этом нет особой беды, он еще молод, ему верят на слово, не требуют, чтобы он глубоко обосновал свои чувства, свое мнение. Бедой это может стать в том случае, если он навсегда остается таким.

Пали скоблил дно кастрюли, зубцы вилки издавали неприятный скрежет, царапая железо.

— У меня нет никаких причин не хотеть, — проговорил я наконец. И меня охватило неизъяснимо радостное чувство, как тогда, когда я забил свой первый гол… Я посмотрел на Пали, он бросил кусок хлеба в кастрюлю и старательно принялся вычищать ее… Да, мы мужчины. Мы вмешиваемся в мировые дела. Мы действуем. Мы…

Какие только громкие слова не пришли мне в голову, но перечислять их не стоит, понадобилось бы слишком много времени…

— Ну вот и хорошо, — сказал Пали, слезая со стола. — Мы еще потолкует об этом. — И он не спеша направился к водопроводному крану ополоснуть кастрюлю.

Пали взяли прямо с завода, через неделю после нашей беседы.

Я работал на кране в соседнем цехе и сам не видел, как это произошло, мне потом рассказали. В тот день только об этом и говорили.

В цех вошли два типа, следом за ними семенил военный комендант завода; направились прямо к Пали, предложили ему сложить инструменты. Один из них грубо прикрикнул, мол, поживее, руки мыть запретил и, явно претендуя на остроумие, добавил:

— Все равно всю грязь не отмоешь!

Они попытались было набросить петлю на запястья Пали, но он, резко рванув руками, сбросил ее, быстро собрал инструменты, сложил в ящик, даже висячий замок защелкнул, ключ спрятал в карман, затем обтер тряпкой тиски, вытер руки и спросил:

— Куда идти?

Ключ у него отобрали, но руки уже не пытались связывать. Оба типа стали по бокам и повели Пали между станками. У ворот ждала полицейская машина. Один детектив уехал в машине вместо с арестованным, а второй вернулся и начал возиться с замком на ящике Пали. С трудом открыл его, затем осторожно, словно имея дело с хрупким инструментом, поднял ящик, поставил его на стол и с такой же осторожностью принялся вынимать из него плоскогубцы, напильники, кусачки, молоток, словно опасаясь, как бы что-нибудь не взорвалось.

За всем этим наблюдал уже я сам, стоя в дверях.

Когда ящик опустел, он перевернул его и стал обстукивать со всех сторон. Не обнаружив ни тайника, ни двойного дна, детектив присел на корточки и заглянул под стол. Затем, желая получше разглядеть все, он опустился на одно колено и чуть ли не припал лицом к полу.

Никто в цехе, разумеется, не работал. Люди стояли поодаль полукругом и наблюдали, сначала молча, но потом то с одного, то с другого конца посыпались насмешки. Детектив пыхтел, краснел, но продолжал вынюхивать. Я уверен, он не пожалел бы десяти пенгё, лишь бы назло нам найти какую-нибудь улику.

Вскоре пришел мастер и, громко ругаясь, разогнал рабочих по местам, а мне велел убираться в свой цех и захлопнул за мной железную дверь.

Я понимал, что означает арест Пали. Это уже не игра. Бедняга предчувствовал беду, нет-нет да и скажет — конечно, всегда в шутку, как бы балагуря: вот увидишь, придут в один прекрасный день, возьмут меня за ухо, как в школе учительница математики, когда собиралась дать пощечину, и уведут в каталажку. Там-то я отосплюсь, весь день буду отдыхать. Из его уст слышал я и о пытках. Что бы они ни делали, из него не вырвут ни одного слова, не раз говорил он тем, кто приходил к нему в кабину у лодочной станции. В таких случаях товарищи обычно уговаривали его выкинуть из головы эти мрачные мысли, мол, дело до этого не дойдет, все как-нибудь обойдется. Пали повторял, что нужно готовить себя к самому худшему. Это необходимо, как закалка спортсмену, если он хочет выйти победителем в состязании. Иначе получит травму. И начинал перечислять способы истязаний, сопровождая это характерными звуками ударов, пощечин, пинков. Все ругали его, мол, страх нагоняешь; только Аранка молчала.

— Необходимо все предусмотреть, — говорил Пали. — Тогда не застанут врасплох. Какой бы вид пытки ни применили, я буду думать про себя: «Ага, это я уже знаю». И тогда человека не сломить.

«Бедняга Пали, — думал я. — Вот и началось для тебя состязание. Дай бог, чтобы все было так, как ты заранее предусмотрел, чтобы пошла на пользу твоя система тренировки и…»

Вдруг меня резанула мысль: а что, если она даст осечку и у него под пытками все выведают? Если он сознается, скажет, что действительно встречался там-то и там-то, с тем-то и с тем-то…

Я не на шутку встревожился, когда узнал, что в тот же день точно таким же путем арестовали и Аранку. Мне сообщил об этом парень в очках, с длинной, как у индюка, шеей, по которой вверх и вниз двигался здоровенный кадык.

«Теперь моя очередь», — цепенея от страха, думал я. Если в цех входил посторонний, у меня начинали дрожать руки, кран в таких случаях шарахался из стороны в сторону, внизу поднимался крик, а я сваливал вину на ток, мол, где-то замыкает.

Прошли две недели, полные тревог и волнений. А потом нежданно-негаданно на завод пришел Пали.

Когда я услышал, не поверил своим ушам. Моментально соскочил с крана и бросился было в механический, но бригадир остановил меня и заорал:

— Куда бежишь как угорелый? Хочешь посмотреть на того коммуниста? Он не Иисус Христос, чтобы на него глаза пялить, как на чудо господне.

Мне волей-неволей пришлось вернуться на кран и не удалось улизнуть до самого обеда. Когда я прибежал к нему, Пали, повернувшись лицом к стене, стоял у рабочего стола и что-то ел из бумажного кулька. Не знаю, следил ли кто за мной, — я никого не замечал вокруг, уж очень спешил к нему. Хоть я по натуре и не сентиментальный, во мне тогда такое происходило, что, пожалуй, не удержался бы и обнял его.

Но он, как только завидел меня, сразу огрызнулся:

— Убирайся к черту!

Я остолбенел. Что случилось? Я в чем-то виноват перед ним? Он из-за меня пострадал? Кровь ударила мне в лицо, я растерялся, не зная, что и думать.

— Но… Пали…

— Уходи! — прошипел он еще злее.

Как мне реагировать? Я постоял еще немного возле него, переступая с ноги на ногу, у меня было такое ощущение, будто мне в подошвы впиваются колючки. О, как мне хотелось, чтобы сейчас пришли двое штатских, схватили меня, ударили по лицу, стали вырезать ремни из моей кожи. Здесь, прямо на глазах у Пали. Черт возьми! Да за кого он меня принимает? За тряпку? За продажную тварь? За предателя?

Довольно громко и внушительно я сказал ему:

— Послушай, товарищ Гергей…

Он грозно посмотрел на меня и отмахнулся, словно прогоняя назойливую муху.

— Убирайся отсюда. Знать тебя не хочу. Потешиться пришел?

Бог ты мой! Только теперь я увидел его лицо. Оно было все в синяках и кровоподтеках, особенно губы. Но как он смотрел на меня! Я понял, что должен уйти, ничего другого мне не оставалось делать.

Я брел по цеху как побитая собака. В дверях еще раз оглянулся и ушел.

До самого вечера я терзался, теряясь в догадках: в чем же я виноват перед Пали? Потом, не найдя ни малейшей вины или случайного промаха со своей стороны, постепенно успокоился, перестал себя мучить.

На второй или третий день к нам зашла вечером тетя Йолан. Она недолюбливала мою мать, а та платила ей тем же, поэтому они навещали друг друга лишь в исключительных случаях, например если кто-нибудь заболеет или что-то еще стрясется. Они поцеловались, мать усадила Йолан на кухне у стола, та принялась разглядывать обои и картину на стене. В разговоре сначала коснулись отца, потом мать стала расспрашивать ее об ателье (не без двусмысленных намеков, конечно, ибо считала его сомнительным предприятием), наконец заговорили о самом наболевшем — о ценах на муку, о дровах, о высоких процентах в ломбарде и о том, что теперь, в связи с наступлением холодов, слава богу, мух станет меньше, а то замучили проклятые, липучка же совсем не помогает.

Мне надоела их монотонная болтовня, и я ушел в комнату, снова взялся за книгу, строя догадки насчет того, что привело к нам Йолан. Будет просить у матери денег? Бесспорно, это вызовет лишь ссору. Мать ей выскажет все начистоту, а денег не даст. Да у нее и нет их. Между ними начнется перебранка, препираться будут или громко, на весь дом, как в соседней квартире у извозчика дядюшки Фери, или, наоборот, тихо, чуть ли не шепотом, как в семье полицейского Келло. Возможно, попросит одолжить ей дюжину постельного белья — единственное сокровище матери, которое она бережет еще со свадьбы. Его мы ни разу пока не закладывали в ломбард. Между тем как все остальное уже побывало там. Теперь, конечно, нам немного полегче, потому что я стал тоже зарабатывать.

Вдруг Йолан позвала меня. Я вышел, правда нехотя, разминая ногу, словно она онемела, на самом же деле просто не хотелось сидеть с ними.

— Ну, как твои дела, пострел? — засмеялась она, глядя на меня сверху вниз. — Сколько же в тебе центиметров? — Так и сказала: центиметров, что мне очень не понравилось. — Ничего, расти большой, это для тебя сейчас самое главное.

Когда мать вышла зачем-то в кладовую, Йолан торопливо схватила меня за руку, притянула к себе и прошептала:

— В девять вечера, возле пляжа, у моста…

Вернулась мать. Йолан пощупала мускулы у меня на руках, похвалила, что я стал настоящим мужчиной. Мать подозрительно посмотрела на нас — она знала о моей дружбе с Йолан, даже ревновала к ней немного, — но, видимо, ее успокоило то, что в последнее время я почти перестал встречаться с ней.

Я бы не прочь расспросить, почему да зачем, но Йолан всем своим видом дала мне понять: я уже все сказала, что хотела. И, довольная этим, непринужденно беседовала с матерью о новом стиральном порошке «Радость хозяек», затем встала, оправила платье, вздохнула, мол, что поделаешь, надо мириться с тем, что есть. Когда она, прощаясь, поцеловала мою мать, то чуть ли не до слез растрогала бедняжку тем, что ничего не попросила, не огорчила дурной вестью и даже против обыкновения ни разу не подтрунила над ней. Поэтому на сей раз мать ответила на поцелуй двумя и даже проводила Йолан до самых ворот. Я стоял в дверях и смотрел вслед уходившей тетке, словно ожидая, что она мне что-то разъяснит, но Йолан ушла, даже ни разу не оглянувшись.

Мать вернулась в дом и спросила:

— Послушай, Яни, как ты думаешь, зачем она приходила? Я уверена, что неспроста. Хоть бы сказала, что случайно оказалась в наших краях и зашла по пути. Нет, шла специально сюда. Что-то ей нужно было, да, видимо, постеснялась. Может, я слишком холодно приняла ее? Скажи, тебе этого не показалось? Мне бы очень не хотелось, чтобы сестра твоего покойного отца ушла от нас обиженной…

Бедная мама, если бы она могла, если бы у нее были для этого время и здоровье и если бы имелись средства, она бы всем делала только добро, никого бы не обидела и не обделила. Но ее мог понять только тот, кто знал, как сложилась ее судьба и что она всегда была наготове, чтобы защититься от ее ударов. Зато, убедившись, что ей не угрожает никакое зло, она становилась бесконечно доброй.

Занятый своими мыслями, я не слушал ее. В девять вечера! Это не выходило у меня из головы. Кого я встречу в девять часов у моста? Подумал о Пали, но лишь потому, что свидание было назначено на берегу Дуная, недалеко от лодочной станции. Я даже мысли не допускал о возможности нашей встречи с ним. А может, Йолан я зачем-то понадобился…

Я медленно брел от шлагбаума; поскольку оставалось еще пять минут, мне не хотелось торчать на виду все это время. Если встречу тетю Йолан, тогда, значит, дело тут совершенно в ином. И я вспомнил, как, однажды она на все лады расхваливала мне одну девушку, мол, она и пригожая и порядочная, что эта девушка видела меня и я ей понравился, так что если с моей стороны не будет возражений, то она познакомит нас.

«Вот так влип, — подумал я. — Неужели предстоит свидание?»

Я уже забыл, что она говорила о ней еще. Шатенка она или брюнетка.

Мимо меня прошел Пали Гергей и, не замедляя шага, прошептал:

— Следуй за мной на почтительном расстоянии.

От неожиданности у меня даже ноги подкосились.

Пали спустился по лестнице, свернул в сторону и затерялся в темноте. Я, как пьяный, машинально шагал за ним, все еще не веря, что между ним и Йолан есть какая-то связь.

Он ждал меня внизу.

Этот разговор врезался мне в память, как ночь, когда я заболел ветрянкой. Тогда я проснулся от жара и в темноте видел в бреду всякую чертовщину, а наутро не мог сказать, что было наяву, а что кошмаром.

Он взял меня под руку, затем обнял. Я не противился, позволил вести себя, не отбивался, как когда-то от бабушки, пытавшейся приласкать меня. Затем своим обычным хрипловатым голосом он довольно весело сказал:

— Ну, Яни, и ловко же я тебя отшил! — Затем, уже другим тоном, продолжал: — Как ты живешь? Пришлось поволноваться из-за меня? Будь крайне осторожен! От меня ничего не добились и не добьются, можешь быть уверен. Если же тебя арестуют, что бы ни говорили, будто я выдал тебя и все рассказал, не верь, помни: это их старый испытанный прием. Даже если нам устроят очную ставку и там в моем присутствии скажут, что я что-то показал против тебя, смело говори мне, что я лгу, что это неправда. Потому что я никогда ничего не скажу им, они будут приписывать мне свои собственные версии. Такова их тактика. Ну, ну, малыш, — он еще никогда не называл меня так, — что ж ты молчишь, скажи хоть что-нибудь.

— Йолан… — прошептал я. Но больше ничего не мог сказать, слова не шли мне на ум.

Он засмеялся.

— Не знаю никакой Йолан, ни Аранки. И тебя тоже впервые вижу.

— Что теперь будет с тобой, Пали? — наконец решился спросить я.

— Чего это мы стоим, давай-ка лучше пройдемся, — сказал он, доставая пачку сигарет; предложил мне, но я сказал, что еще не курю. — Меня выпустили пока, — произнес он, глубоко затягиваясь. — Но неспроста, а как приманку. Это тоже старый испытанный прием. От меня ничего не добились, хотят иным путем попробовать, авось удастся. Расчет простой: мол, сообщники повалят ко мне, как мухи на мед. Поэтому-то я и отшил тебя в цеху. Понял теперь? Как только я удержался, чтобы не расхохотаться, когда ты вытаращил глаза и стал заикаться. Ты славный малый. Но пора бы уже и опыта набираться, а не распускать нюни по всякому поводу. Меня скоро снова возьмут, это точно. Опять превратят в отбивную котлету, потом погонят на фронт, в штрафной батальон или в какое-нибудь другое гиблое место, чтобы я подох там. Но мы еще поборемся, постараемся помешать им.

— Скажи, Пали, что я должен делать? — Мной овладело волнение, решимость и злость. Такого человека смеют мучить, бить, гады. — Я на все готов… только скажи…

— Ладно, — сказал он строго, серьезно. — Пока сиди не рыпайся. Я всем даю такой совет. До поры до времени веди себя смирно. Поглядим, что они замышляют, возможно, кое-что разнюхали и за тобой тоже установили слежку. Нельзя наводить их на след других чрезмерной активностью. Не ищи встреч ни с кем из наших. Жди. Когда понадобишься, тебе дадут знать. Не скажу, кто придет к тебе, но кто бы он ни был, забудь его имя. Ты никого и ничего не знаешь. Даже если тебе размозжат голову.

Он опять закурил. Я тоже попросил сигарету. Выкурил одну, за ней другую. От второй закружилась голова, я остановился и сказал:

— Пустяки, сейчас пройдет.

Потом я почувствовал тошноту. Пали подвел меня к воде, не смеялся, наклонил мне голову и посоветовал не стесняться.

На третий день он не пришел на завод. Я не сомневался в причине, напряженно проработал весь день, накричал на помощника — дядюшку Адама, сцепился с мастером, чуть не уронил железную балку весом в тонну… Вечерний звонок застал меня у контрольных часов; вахтер что-то проворчал вдогонку, но я уже мчался к трамваю, чтобы ехать к Йолан, не медля ни минуты.

У трамвайной остановки навстречу мне шел худощавый мужчина в пальто, я чуть не сбил его с ног и уже хотел было пробежать мимо, как он остановил меня, назвав по имени. Бросив на него недовольный взгляд, я вдруг узнал в нем «очкарика» с длинной, как у индюка, шеей.

— Гергея опять арестовали, — глухо пророкотал он низким басом, — Аранка скончалась. До того как прокусить зубами вену, нацарапала на тюремной стене: «Так как боялась, что не хватит сил…»