Накануне

Глава 27 Две и одна

День, яркий, посумрачнел. Черными казались знамена. И кругом, по шеренге, товарищи хмуро глядели на всхлипывающую беззвучно Наташу, на бледное Маришино лицо. Словно стенка встала. Не поверить, а — так. Первый раз за все время, а ведь год уже, нет, больше даже, как она в организации, первый раз посмотрели на нее товарищи недобрым глазом. Даже Иван. Точно и на нее легла от Наташи, от подозрения, от страшного слова, черная, смертная тень. «Точно»? Нет. Легла.

Должна была лечь. Если б не с нею, с другим кем-нибудь из товарищей случилось, — и она, наверно, — конечно! — так же, как Иван, как комитетские… Но не могла же она сказать, не заступиться, когда она наверное знает: не Наташа.

Или — не надо было?

— Марина…

Марина ответила быстрым шепотом, не глядя, не повернув головы:

— Не говори. Не могу. Я знаю, что не ты… Но надо же всем не мне, доказать, что он ошибся, Никита.

Голос, сдавленный, срывом, дошел, заставив Марину еще тесней, до боли, сжать зубы.

— Он не ошибся… Но я… случайно, на улице… Только перевязать… Раненый… Так много крови. Он бы умер.

— Ну, и умер бы, — жестко сказала Марина — Тебе и сейчас даже все равно — кто?

Наташа опустила голову ниже. Все равно. Конечно. Для врача все люди равны в страдании. Иначе она думать не может, не может чувствовать иначе. А они не хотят понять: Мариша, Никита этот, — все, что были у Арсенала. Она — по человечеству, а они за это: "полицейская милосердная"…

Она не ответила и опять заплакала тихо.

И мыслей нет. Впереди поют. Вышли на Невский. Слева, от Знаменской, частая донеслась стрельба. Наташа подняла голову. Ясно в памяти: Троицкая площадь, треск залпов, бегущие люди — и трупы, трупы на мерзлых, прикрытых белым камнях… Лечь — так. Все равно, какая жизнь теперь… когда как… клейменая… Несправедливо, пусть, все равно, не легче от этого…

Под выстрелы. И грудь раскрыть: пусть убьют. Тогда и Марина заплачет, поймет, что не она, а Наташа, покойная, была права.

Она остановилась, прислушиваясь к выстрелам, и двинулась прочь из ряда. Но Марина — точно мысли прочла. Пальцы сжали руку.

— Не смей. Тебе нельзя быть убитой.

Передние прибавили шагу. Выше, вызовом, вздымаются над головами знамена. Миновали Аничков мост. Дворец. Театр. Дыбится над белою колоннадой застылая, как памятник над могилой, квадрига. «Маскарад»… Как давно, давно это было…

Уже потянулись по левую руку в два яруса торговые, за аркадой, ряды Гостиного двора, зажелтела нелепая, черной развилкой кверху, каланча над Городской думой, когда встречу айвазовской, передовой колонне простучал прерывистый залп. И тотчас вздрогом колыхнуло, попятило, раскидало ряды, кто-то крикнул, кто-то бросился в сторону, побежал… Залп опять…

Людская волна хлестнула обратно. Грузный, огромный, в ватной шапке, с разбегу толкнул Наташу в грудь грудью, сбил на мостовую, перешагнул. На секунду Наташа потеряла сознание, но очнулась тотчас от дикой боли в придавленной, левой ноге. Еще раз рванул воздух залп. Наташа припала к земле, к мостовой. Рядом свалился рабочий, без вскрика. Она еще крепче прижалась к мерзлым торцам щекой. Крепко, до судороги. Мысль одна только прорезалась, как в тумане, — Маришин приказ: "Нельзя быть убитой".

Когда она поднялась, кругом, по улице, было безлюдно и тихо. Вдали, у здания Думы, стояли цепью солдаты, в папахах, в башлыках, перекрещенных через грудь. К часовне, рядом с Гостиным, такие же солдаты по двое несли недвижные, волочившиеся руками по земле тела. Там и сям, раскидав ноги и головы, ничком, навзничь, скрючась на боку, лежали еще трупы.

"Марина?.."

Наташа, шатаясь, пошла к часовне. Солдаты загородили дорогу:

— Куда? Нельзя, барышня.

Она пробормотала.

— Мне посмотреть только… Я с подругой была…

Подошедший офицер ответил галантно и мрачно:

— Женщин… там нет. Среди раненых, по-моему, не было тоже. А пропустить не могу. Потрудитесь идти. Здесь нельзя.

Застучали копыта. Офицер обернулся, перехватил ножны шашки левой рукой и гаркнул неистово:

— Смиррно!

С Михайловской подходила на полной рыси группа всадников. Впереди генерал, в бакенбардах, в серой барашковой шапке, закрещенной по суконному днищу золотым галунным крестом. Он слегка наклонился к гриве.

— Здорово, павловцы! Спасибо за службу!

— Рады стараться, ваше пре-вос-хо-ди-тель-ство!

Солдаты прокричали старательно, четко и дружно. Офицер, рука к козырьку, подбежал уже к самому стремени. Вытянулся в струну. Докладывает, наверно.

Наташа повернулась и пошла по пустой улице. Теперь куда? Где теперь разыщешь Марину?

Домой? Даже подумать страшно…

В сквере, перед Александринским театром, было пусто, как и на всей улице. Запорошенная давним, уже спекшимся снегом, стояла, топырясь складками мантии, бронзовая императрица. Наташа села на скамейку. Холода она не чувствовала. И как вообще можно чувствовать, когда случилось что-то непоправимое.