Наполеоновские войны

Нация под ружьём?

В этих словах французского писателя и философа Жоржа Сореля заключается мысль, ставшая стандартным объяснением вереницы ярких побед, одержанных Наполеоном Бонапартом, de facto повелителем Европы между 1805 и 1809 гг. По существу, это объяснение имеет социальный и политический, а не военный характер; в нём утверждается, что ставшие следствием революции изменения во французском обществе привели к выработке нового способа ведения войны, основанного на принципе «нации под ружьём», с помощью которого удалось разгромить довольно традиционных противников Франции. Представление о том, что французская революция стала причиной преобразования способа ведения войны, освещённое Карлом фон Клаузевицем в книге «О войне», приобрело статус почти Священного писания.

И для Клаузевица было аксиомой то, что наполеоновские и революционные армии — это одно и то же: по его выражению, вся французская нация, «обретшая силу под твёрдой рукой Бонапарта, маршировала по Европе, настолько уверенно разбивая вдребезги всех, что там, где она сталкивалась только с армиями старого образца, исход не вызывал никаких сомнений»[77]. Несмотря на весомость аргументов такого рода, их всё-таки нельзя считать безукоризненными. Хотя никто не станет отрицать, что революция привела к резкому росту французской военной мощи, при внимательном рассмотрении становится очевидным, что многие из этих преимуществ, принесённых революцией, к 1799 г. обратились в прах, что армии Наполеона и революционные армии — это не одно и то же, и что, прежде всего, наполеоновская Франция — это полнейшая противоположность «нации под ружьём». Хотя Наполеон, несомненно, извлёк выгоду из революции и её наследия, объяснение его успехов во всей полноте следует искать в другом. Прежде чем углубляться в эту полемику, сначала имеет смысл кратко рассмотреть кампании, на которых она базируется, начиная, конечно, с Аустерлица. Итак, осенью 1805 г. Австрия и Россия объявили войну Франции; австрийская армия численностью 72.000 человек под командованием Мака (Маск)[78] вторглась в Баварию, а 95.000 русских, выступивших им на помощь, двинулись на запад через габсбургскую империю (хотя значительные русские и австрийские силы были развёрнуты также в Италии, эти цифры свидетельствуют о трудностях, с которыми сталкивались все великие державы при полной мобилизации своих армий). Наполеон, поспешно перебросив 210.000 человек своей «великой армии» из лагерей на берегу Ла-Манша к Рейну, затем двинулся на юго-восток к Дунаю, прихватил по пути 25.000 баварцев, и перерезал Маку путь к отступлению. Мак, осознав опасность, несколько раз пробовал вырваться из окружения, но все его попытки потерпели крах, и 20 октября 1805 г. он капитулировал; полные потери австрийцев в живой силе составили 50.000 человек. Через три недели французы были в Вене и готовились разделаться с русскими, которые под командованием Кутузова вместе с небольшим австрийским соединением сосредоточивали свои силы у Ольмюца (Оломоуц). Наполеон хитростью заставил союзные войска численностью 86.000 человек перейти в наступление, а затем с армией из 73.000 человек застиг их 2 декабря у Аустерлица (Славков), предприняв сокрушительную атаку со скрытых позиций, когда те проходили через его расположения, и нанёс союзникам потери, достигавшие 25.000 человек.

После аустерлицкой кампании последовало временное затишье, пока Наполеону не подали нового противника в лице Пруссии. Фридрих-Вильгельм III, сверх меры раздражённый французским высокомерием, для атаки на «великую армию», которая была расквартирована тогда вдоль реки Майн, сосредоточил в Саксонии и Тюрингии 170-тысячное войско, в том числе 20.000 саксонцев. И вновь Наполеон оказался слишком ловок для своих противников. Он с армией в 180.000 человек нанёс удар по Саксонии в северном направлении; ему удалось выйти во фланг пруссаков, а затем Наполеон атаковал их с востока у находящихся по соседству городов Иена и Ауэрштадт. Пруссаки, приведённые в полное замешательство, потерпели тяжёлое поражение, потеряв более 40.000 человек; их сопротивление резко ослабло, когда французы, предприняв мощное наступление, отбросили их на север, оттеснив к концу ноября прусские войска к берегам Балтийского моря. Тем не менее почти сдавшийся Фридрих-Вильгельм с остатками своей армии отступил в Данциг (Гданьск) и Кёнигсберг (Калининград), где они соединились с 90.000-й русской армией под командованием Беннигсена[79]. «Великая армия», вынужденная суровой зимой наступать в труднопроходимом и негостеприимном районе Восточной Пруссии, 7 февраля 1807 г. столкнулась с Беннигсеном у Эйлау (Багратионовск), и тяжелейшее сражение во время сильной снежной бури закончилось без перевеса какой-либо стороны. Теперь, когда силы у тех и других были истощены (французы потеряли примерно 25.000 человек, а русские — 15.000), последовал перерыв в военных операциях, использованный Наполеоном для осады изолированного прусского аванпоста Данцига (Гданьска). Когда 27 мая Данциг пал, Наполеон двинулся на Кёнигсберг (Калининград), при этом русское контрнаступление угрожало только его правому флангу. В данном случае оно, однако, закончилось поражением: Беннигсен был застигнут на открытой позиции с тылом к реке Алле (Лина), и 14 июня его армия была разрезана французами на две части и окончательно разбита, потеряв 20.000 человек, следствием чего стал подписанный в Тильзите (Советск) мир. Теперь, когда Австрия, Россия и Пруссия были вынуждены пойти на заключение мирных соглашений, центр военных действий сместился на Пиренейский полуостров. Французская интервенция в Испанию и Португалию в начале лета 1808 г. привела к ряду народных восстаний против французов. Поскольку французские войска были рассредоточены по нескольким изолированных очагам сопротивления, они вскоре столкнулись с значительными трудностями; попытки захватить Герону, Валенсию и Сарагосу, имевшие слабые гарнизоны, были отбиты, армию из 20.000 человек вынудили сдаться генералу Кастаньосу (Castanos) у Байлена[80], а португальский гарнизон сдался британцам после разгрома при Вимейро[81] его основных сил британскими экспедиционными войсками. Наполеон, сильно разгневанный последствиями (область его влияния на Пиренейском полуострове сократилась до района к северу от реки Эбро), перебросил «великую армию» в Испанию — основная масса войск, которые он ранее использовал здесь, состояла из второсортных соединений определённо сомнительного характера — и в конце октября предпринял массированное контрнаступление с участием 230.000 человек. Плохая организация и бездарное руководство 150-тысячной армии, которую испанцы сумели направить на фронт, сделали своё дело и она потерпела ряд сокрушительных поражений при Гамонале, Эспиноза де лос Монтерос, Туделе и Сомосьерре, а 4 декабря Наполеон добился капитуляции Мадрида.

По причинам, на которых не стоит задерживать внимания, эти успехи ничего не решили (хотя следует отметить, что их было достаточно, чтобы французы до 1814 г. уверенно владели инициативой на Пиренейском полуострове)[82], но Наполеон, тем не менее, теперь уезжает из Испании, полагая, что для завершения этой кампании достаточно всего лишь нескольких карательных операций. Через несколько месяцев, однако, он опять на войне в Центральной Европе, где, как мы уже видели, австрийцам 21–22 мая удалось добиться неожиданной победы при Асперн-Эсслинге. Незамедлительно последовал ответ: Наполеон с армией из 188.000 человек пересёк Дунай и при Ваграме добился окончательной победы над 155-тысячной австрийской армией эрцгерцога Карла.

Итак, именно эти победы укрепили французское влияние в континентальной Европе и заложили фундамент известной легенды о Наполеоне и о его «великой армии». Просто их перечислить, однако, недостаточно; наша главная задача состоит в анализе приёмов ведения войны и причин, которые приводили к победам.

Основные черты наполеоновских приёмов ведения войны

Первое, что бросается в глаза исследователю наполеоновских приёмов ведения войны, — это большое увеличение численности сражающихся армий. До сих пор считают, что именно французская революция внесла новый массовый элемент в европейские конфликты, но, хотя народное ополчение (levee en masse) 1793 г. действительно имело в этом отношении некоторый эффект, цифры говорят о том, что он был гораздо более ограниченным, чем можно было бы ожидать. На самом деле, если сравнить общий количественный состав солдат в двух сражениях, данных Фридрихом Великим во время Семилетней войны, с соответствующими величинами для шести крупнейших сражений периода 1793–1794 гг., то обнаруживается, что средняя численность солдат фактически упала с 92.500 до 87.500. В то же время аналогичные расчёты для сражений при Аустерлице, Йене, Эйлау, Фридланде, Туделе, Асперн-Эсслинге и Ваграме показывают, что французские армии в то время насчитывали в среднем 81.000 человек (против 49.000 — при якобинцах), а армии противников — 84.000. Короче говоря, по причинам, которые мы рассмотрим далее, Наполеону удалось увеличить численность своих армий до почти беспрецедентного размера, а его противникам волей-неволей пришлось последовать его примеру (показательно, что единственный сопоставимый пример из прошлого даёт нам Людовик XIV, которому удавалось в военное время держать армию численностью 360.000–390.000 человек).

Рост численности армии породил ряд последствий. Во-первых, чтобы армии не пришли в полный беспорядок в силу увеличения их численности, насущное значение приобретала работа штаба, и в ходе этих войн штабной офицер превратился из аристократической обузы в квалифицированного профессионала; с тех пор в большинстве армий появился постоянный генеральный штаб. Во-вторых, армии больше не могли оставаться простым собранием отдельных батальонов и полков. Как уже доказали французы в ходе революционных войн, в армиях необходимо было создавать войсковые формирования более высокого порядка, что позволяло бы им рассеиваться на марше, облегчая таким образом выполнение обширного ряда задач материально-технического снабжения. Поскольку все армии сохранили в качестве базовых формирований пехотный батальон и кавалерийский полк, их поэтому сгруппировали в более крупные формирования, известные под названиями бригад, дивизий и корпусов, а самым меньшим формированием, которое можно было использовать самостоятельно, стала дивизия. Как с самого начала было заведено в 1790-е гг. во французской армии, в состав дивизии входили все рода войск (пехота, кавалерия и артиллерия); существовала теория, что отдельная дивизия должна обладать способностью самостоятельно проводить боевые операции, пока ей не придут на помощь остальные войска. Тем не менее в то время как эта система продолжала сохраняться в армиях противников Наполеона, во французской армии дивизия включала только пехоту и кавалерию (при необходимости с единственной батареей пешей или конной артиллерии), а базовой единицей манёвра теперь стал армейский корпус, состоявший из нескольких дивизий.

Армии, организованные таким образом с самого начала кампании, развёртывались в районе, часто охватывавшем многие сотни квадратных миль (например, в начале кампании 1806 г. «великая армия» была развёрнута на территории, простирающейся от Франкфурта на западе до Амберга на востоке и имеющей длину и ширину приблизительно 160 и 30 миль соответственно, а прусские боевые порядки располагались примерно параллельным фронтом длиной 175 миль между Геттингеном и Дрезденом). Расположенные таким образом войска могли получать припасы с обширной территории (в этом плане представление о том, что французская армия жила за счёт захваченной страны, тогда как её противники полагались на обозы и склады с припасами, является в значительной степени мифом, поскольку это было физически невозможно по причинам, связанным с организацией материально-технического снабжения: и до и после 1792 г. все армии полагались на покупку или конфискацию у местного населения основной массы припасов для удовлетворения повседневных потребностей). В то же время французы были и быстрее, и мобильнее: обладая способностью одновременно наступать по нескольким направлениям, они не скучивались на довольно примитивных европейских дорогах, а войска, развёрнутые на обширной территории, могли отражать нападения, угрожавшие с нескольких различных направлений.

Противники Франции, мобилизовав свои войска, обычно или собирали их в находящихся дома лагерях и готовили для фронта, или просто формировали и комплектовали части в полевых лагерях, а затем какой-нибудь генерал решал, что с ними делать. Если ему сопутствовала удача, то эта задача могла целиком и полностью лечь на его плечи, а если нет, то приходилось иметь дело с монархами, государственными мужами и правительствами, которые в той или иной степени создавали ему помехи. Во многих армиях высшее командование к тому же ангажировалось конкурирующими фракциями, что ещё больше осложняло жизнь неудачливого военачальника. Он, сталкиваясь с препятствиями такого рода, должен был считаться с тем, что военное искусство того времени находилось на перепутье. Поскольку в XVIII веке армии были сравнительно малочисленны и по необходимости хорошо подготовлены (так как предполагалось, что пехотинец, в частности, будет действовать в составе формирований, отличающихся пресловутой неповоротливостью, и воевать способом, требующим почти сверхчеловеческих способностей), солдат рассматривали как большую ценность, которую следовало во что бы то ни стало сберечь. Столкнувшись с огромными потерями, которые могли быть следствием крупного боя и свойственной его исходу неопределённости, в основу войны положили манёвр, а не сражение (здесь можно было бы привести говорящий о противном пример Фридриха Великого, но он дал столько сражений не потому, что хотел их, а потому что его на это вынуждали). Командующего не столько беспокоило уничтожение армии неприятеля, сколько сохранение своих войск, он занимал позицию, которая исключала возможность атаки на него, и заставлял противника отступать, перерезая коммуникации или лишая его припасов. Сражения, хоть и не прекратились, но стали самым последним средством, а тактические и организационные ограничения XVIII века во всяком случае гарантировали, что обе стороны понесут потери, но останутся более или менее невредимыми. Когда свершилась французская революция, положение резко изменилось. Французские генералы, имея бесчисленный резерв свежих сил, представляемый народным ополчением, который не нужно было учить, потому что весь смысл тактики заключался в наступлении, могли чаще давать сражения и быть совершенно уверенными в полном разгроме противника (дивизионная система значительно облегчала окружение, а тактика ведения боя в колоннах, которую предпочитали французы, была просто незаменима в условиях сражения). Итак, революционеры-генералы, а затем Наполеон первыми применили стратегию уничтожения. Они в корне изменили все до сих пор существовавшие правила ведения боя и таким образом сильно усложнили задачу командующего.

Командующий принимал решение на основе данных о расположении и распределении сил противника, собранных многочисленными разведчиками, а его подчинённые, получив соответствующий приказ, либо удерживали позиции, либо отступали или наступали. В случае наступления впереди промчится туча лёгкой кавалерии, которая решит двойную задачу — рекогносцировки и боевого обеспечения. Предварительно уже продуманы перемещения армейских подразделений, предусмотрено любое движение каждого звена, направленное на одну общую цель — постепенно смыкаясь, подтянуться к противнику. В ходе атаки, разумеется, обороняющаяся сторона тоже сосредоточивает свои силы, и, по крайней мере теоретически, обе стороны наконец оказываются друг против друга на чётко очерченном поле сражения, имеющем сравнительно небольшие размеры по фронту, а если этого ещё не случилось, то отставшие части поспешно подтягиваются уже на звуки выстрелов.

Конечно, в жизни не всё получалось так гладко. И во французской армии командиры неправильно понимали приказы или вообще не повиновались им, не было исключением и то, что войсковые соединения иногда застревали на плохих дорогах или из-за ненастья. Более того, неумелых командиров подчас заставали врасплох, иногда они так рассеивали войска, что невозможно было своевременно сосредоточиться, отдавали противоречивые либо неправильные приказы; даже искусных военачальников иногда вводили в заблуждение или ложными донесениями заставляли укреплять оборону не там, где надо (как Веллингтон (Wellington) при Ватерлоо, ошибочно уверенный, что Наполеон собирается развернуть свой правый фланг, продержал примерно 17.000 необходимых в сражении солдат в восьми милях от поля битвы у Галле). Некоторые армии подчас не имели средств для проведения операций (хороший пример этого — разношёрстные испанские войска, которые в октябре 1808 г. сошлись с французами на Эбро; временное правительство, сформированное в Испании в ходе национального восстания, не смогло найти главнокомандующего). И последнее, но не менее важное: войскам, оказывавшимся рядом с местом главного сражения, иногда не удавалось прийти на помощь своим, либо они подходили слишком поздно.

Несмотря на все эти факторы, хороший командующий мог встретиться с противником, располагая по крайней мере основной частью своих войск. Более того, у него была возможность заранее выбрать себе роль — одну из двух, поскольку все, без исключения, наполеоновские сражения состояли из атаки и обороны — иначе говоря, одна армию занимала позицию, которую затем штурмовала другая. Разумеется, бывали и вариации на эту тему: так, при Маренго, Ауэрштадте, Фридланде и Асперн-Эсслинге армии, которые, со стратегической точки зрения, были атакующими, внезапно оказывались объектом атаки, тогда как при Аустерлице, Эйлау, Саламанке и Ватерлоо те, кто подвергся атаке, били атакующую сторону её же оружием, предпринимая стремительные контратаки, — и только сражение при Ваграме может служить единственным примером одновременной атаки обеих сторон.

Итак, почти всегда задачей одного командующего была организация атаки на противника, а другого — удержание своей позиции. Атакующий генерал при подходе к противнику сначала должен был оценить его позицию (что иногда было непросто, если обороняющуюся сторону скрывал, например, удачно расположенный холм), а затем перестроить идущие впереди войска в боевые порядки. Вообще-то, подобные вещи делались, как правило, вне пределов досягаемости артиллерии (если подходили хоть сколько-нибудь ближе, то рисковали быть расстрелянными из пушек противника, возможной была также внезапная вылазка врага, который мог воспользоваться неудачным развёртыванием). Между тем далеко за линией фронта обычно оставляли мощный резерв, чтобы его можно было ввести в сражение, когда того потребуют обстоятельства. На «другой стороне холма» тем временем занимались примерно тем же самым: одну часть войск использовали для обороны линии фронта, а другую держали далеко позади в резерве, чтобы в момент любого прорыва они смогли отбить врага. Вообще, обе стороны придерживались правила оставлять какую-то часть своих солдат для прикрытия с тыла, чтобы их не застали врасплох и чтобы их командир мог самостоятельно ликвидировать прорывы, не обращаясь за помощью.

Для обеих сторон этот обычно длительный процесс, перевода войск из походных порядков в боевые требовал большого искусства и здравого смысла, поскольку, когда армия занимала исходные позиции, на глазах у противника почти невозможно было что-либо менять. Итак, для обороняющейся стороны главным было не размещать слишком много войск в тех местах, где атака противника маловероятна, предусмотреть возможность перебрасывать резервы с одного фланга на другой, если дела пойдут плохо, обеспечить отступление в должном порядке и позаботиться о том, чтобы в условиях неблагоприятной местности армия не распадалась на отдельные группы (что, например, случилось с русскими при Фридланде). Для атакующей стороны обычным делом было сойтись в рукопашной и ловким манёвром одолеть врага.

Основательно подготовившись, можно было начинать сражение. Атакующая сторона, обычно, производила артобстрел, разрушая боевые порядки противника и подрывая его моральный дух; так, был очень распространён приём формирования артиллерии в «большие батареи» для ведения сосредоточенного огня примерно из ста пушек[83]. Через некоторое время первый из боевых порядков атакующей стороны, почти всегда состоящих из пехоты, начинал продвигаться вперёд. Для этого манёвра имелись, по существу, два боевых порядка. До 1792 г. все европейские армии обычно сражались в линейном боевом порядке, при этом каждый батальон разворачивался в три линии, находящиеся на разной глубине, чтобы до предела увеличить его огневую мощь. Большинство противников Франции придерживались этой тактической системы, пока поражения, нанесённые французами, не заставили изменить линейную тактику, ведь в эпоху революции во французской армии стало обычным делом строить каждый батальон в колонну, то есть в единую группу, имеющую примерно пятьдесят человек в ширину и двенадцать — в глубину. Войска, в таком боевом порядке, быстрее перемещались (сложность манёвра в линейном строю общеизвестна), в то же время снижалась важность стрелковой подготовки, поскольку ружьём могли пользоваться только передние шеренги. Теоретически, французская муштра требовала быстро перестраивать колонны в линию, чтобы можно было применять огнестрельное оружие, если пехота противника открывала огонь, но на практике этого никогда не получалось, и не только потому, что батальонные колонны были часто так стиснуты, что никак не разворачивались в линию; опыт показал, что, когда войска в линии останавливаются, чтобы открыть огонь, вновь заставить их двигаться практически невозможно, и сражение утонет в ничего не значащей перестрелке. Короче говоря, колонна была средством для ведения ударного боя, что подразумевало устрашение противника её числом; ещё одним её достоинством было, разумеется, то, что она позволяла сосредоточить намного больше войск на гораздо меньшей площади, чем линия. Хотя впечатляющая дивизионная колонна была прекрасным психологическим оружием, особенно когда картина дополнялась мощными криками «Ура!» и громким барабанным боем, для успеха требовалось привлечение и других средств, главным из которых был удачно проведённый артиллерийский обстрел обороняющейся стороны. Колонну, чрезвычайно уязвимую для артиллерийского и оружейного огня, приходилось защищать плотным заслоном стрелков в цепи (состоявших из солдат разомкнутого строя), которые шли впереди колонн и нарушали порядки противника, уничтожая офицеров и сержантов (поскольку стрелки иногда — но не всегда — имели лучшую подготовку, могли тратить время на заряжание и стрельбу и пользоваться любым возникшим на пути укрытием, им не так мешал дым и не ограничивали находящиеся рядом соседи, они были, безусловно, мобильнее, чем отряды, сражавшиеся в замкнутом строю).

Итак, пехотинцы двигались вперёд, а противник поджидал их в линии, которая во всех армиях оставалась стандартным оборонительным боевым порядком. При этом артиллерия атакующих обязательно смолкала, позволяя обороняющейся стороне сначала угостить их пушечными ядрами, а затем, по мере приближения, смертоносным противопехотным средством — картечью. Огонь бывал настолько силён, что его одного иногда хватало, чтобы развернуть атакующих, но, как правило, движение продолжалось до тех пор, пока атакующая пехота не подходила на 150 ярдов (дальность стрельбы из мушкета) к противнику. Если пехота была построена в линию, она затем открывала огонь, в обязанности офицеров входило, чтобы солдаты продолжали движение вперёд после каждого залпа, но, если пехота была построена в колонну, она просто двигалась вперёд, по возможности с большей скоростью (имелся вариант, при котором колонны могли останавливаться на некотором расстоянии от противника и ждать своих стрелков, которые открывали огонь по обороняющимся, давая возможность пехоте идти в атаку только когда становилось ясно, что та сторона дрогнула). Тем временем обороняющаяся сторона, как правило, тоже открывала огонь; поединок между войсками, построенными в линию, теперь выливался в длительную перестрелку, продолжавшуюся, пока хватало сил. Когда же колонны решали атаковать позиции противника, обычно случалось одно из двух: либо атакующим приходилось останавливаться, из-за того, что первые шеренги каждого батальона быстро превращались в месиво из убитых и раненых, либо обороняющиеся теряли силы и бежали. Положим, они обратились в бегство — это обычно было сигналом для подтягивания свежих боевых порядков, чтобы расширить прорыв или для внушительной кавалерийской атаки, сметавшей всё на своём пути и превращавшей отступление в безумное паническое бегство. Однако, если обороняющиеся выдерживали натиск, то начиналась перестрелка на близком расстоянии, которую они, как правило, выигрывали, и теперь уже атакующие откатывались на исходные позиции (весьма удачный вариант, который очень нравился британцам, заключался в одном залпе, за которым следовала штыковая атака).

Этот бой пехоты был главным элементом наполеоновского сражения; кавалерия, как правило, играла второстепенную роль. Так, сама по себе кавалерия почти никогда не могла разбить хорошо закрепившуюся пехоту. Хотя массированная атака могла за несколько минут рассеять армию слабоподготовленных войск (как при Оканье 19 ноября 1809 г.), а надвигающаяся туча всадников имела более устрашающий вид, чем пехотная колонна, опытные солдаты знали, что кавалерия ничего не сможет сделать, пока они удерживают свою позицию. Даже линия, атакованная с фронта, могла развернуть назад кавалеристов, но пехота становилась очень уязвимой, когда кавалерии удавалось обойти её с флангов, мудрые командиры выстраивали своих людей в каре (квадратом или прямоугольником). Построенная таким образом пехота находилась в абсолютной безопасности, а неудачникам-кавалеристам оставалось бесцельно скакать вокруг, теряя лошадей или нарываясь на противника.

От кавалерии как таковой не было проку при непосредственной атаке пехоты неприятеля, разве что ту застигали врасплох, а вот если бы её сопровождали батареи конной артиллерии, то полдюжины пушек могли за несколько минут уничтожить малоподвижную цель, представляемую каре. Тем не менее в других отношениях кавалерия была ценнейшим элементом армии. Во время атаки несколько полков кавалерии могли взять в клещи целые вражеские дивизии и, таким образом, помешать их участию в других операциях, к тому же в качестве элемента комбинированной атаки кавалерия несла страшную опасность. Например, действуя вместе с атакующей пехотой, она вынуждала обороняющихся перестроиться в каре, чем делала невозможной защиту от пехоты; с другой стороны, кавалерия могла в решающую минуту обрушить на врага внезапную атаку, — и, сломив сопротивление противника, заставить его спасаться бегством. Зато, если появлялась неприятельская кавалерия, начиналась классическая рубка, в результате которой победитель получал возможность двигаться в разных направлениях и атаковать следующий боевой порядок с фланга или тыла, причём эта тактика была особенно эффективна, когда это происходило в самый разгар боя. И наконец, как только неприятель был разбит, именно кавалерия преследовала его отступающие формирования, брала в плен бегущих и делала всё, чтобы свести на нет все попытки организованного сопротивления. Между тем в обороне кавалерия могла помочь атаке захлебнуться или в самые настоящие отчаянные моменты самоотверженно атаковала нападающую пехоту и тем самым выигрывала время на подтягивание резервов или выход пехоты из боя.

Хотя вариаций на эту тему существовало бесчисленное множество, описываемый здесь способ ведения боевых действий передаёт основные черты наполеоновского сражения. Атака следовала за атакой, рано или поздно и та и другая стороны терпели поражение; все боевые порядки были либо выведены из строя намеренно, либо разгромлены врагом, либо брошены в бой, больше ничего не оставалось, кроме как в случае атакующей стороны продолжать сражение, а в случае обороняющейся — отражать очередное наступление противника. Впрочем, до этого чаще всего не доходило: битва прекращалась, например, с наступлением темноты, в ней не было победителей и побеждённых или провозглашалась тактическая победа. Но, бывало, талантливый полководец одним единственным ударом решал исход сражения: разгромленная армия отступала под натиском противника. В самом деле, такие бесплодные победы, как при Бородино и Баутцене, показывают, что преследование имело определяющее значение для достижения решающего стратегического успеха; потери разгромленной армии в личном составе отразились на боевом духе и общем настрое намного серьёзнее, чем если бы это произошло на поле сражения (самым ярким примером этому является кампания 1806 г., когда пруссаки за время решительного преследования после их разгрома потеряли в три раза больше людей, чем у Йены и Ауэрштадта).

В некоторых наполеоновских кампаниях одной победы такого рода хватало, чтобы усадить неприятеля за стол переговоров. Однако гораздо чаще кампании состояли из ряда сражений, каждое из которых естественным образом возникало из предыдущего. На поле битвы удача обыкновенно сопутствовала то одной, то другой стороне, но, если они не изматывали друг друга или по политическим соображениям не приходили к компромиссу, одна из воюющих сторон когда-нибудь всё же добивалась превосходства над другой, на этом кампания чаще всего заканчивалась и победитель диктовал условия мира.

Наполеон и Франция

Итак, были названы главные приёмы ведения боевых действий в наполеоновскую эпоху. Однако, чтобы понять причины потрясающих успехов Франции в 1805–1809 гг., нам сначала придётся рассмотреть политику, которую проводил Наполеон Бонапарт, придя в 1799 году к власти во Франции. Поскольку население Франции составляло 29 миллионов, может показаться, что для формирования огромной армии было достаточно введения закона о всеобщей воинской повинности. На деле же всё обстояло не так просто, а система призыва на военную службу создавалась в процессе политической и административной реформы, к которой мы теперь обратимся.

Система всеобщей воинской повинности фактически существовала во Франции с 1798 г., когда был введён в действие так называемый закон Журдана[84] (Loi Jourdan), согласно которому все неженатые мужчины, достигшие двадцати лет, были обязаны служить в армии согласно квоте, исходящей из численности населения каждого департамента и коммуны. Предполагалось, что государство объявляет о воинской обязанности, затем уполномоченные в провинции составляют списки подлежащих призыву, позднее исключают различные категории освобождённых (кроме не прошедших по здоровью к ним относились единственные кормильцы, государственные чиновники, священники и студенты). Сопоставление этих двух цифр позволило бы установить число новобранцев от каждой местности, а тех, кто непосредственно подлежал призыву, следовало определять в каждой коммуне путём жеребьёвки. Однако, хотя весь наполеоновский период закон Журдана служил непреложным основанием для мобилизации во французскую армию, в начале своего существования он был не более чем буква. Со времени первого введения обязательной службы в 1793 г. её возненавидело крестьянство, составлявшее основную массу населения. Служба в армии означала потерю дома и семьи и несла с собой лишения, опасности и смерть; среди солдат царили крайние жестокость и распущенность; и наконец, призыв лишал крестьянские общины необходимой рабочей силы и к тому же совершенно обоснованно воспринимался как социальная несправедливость (горожане в общем гораздо меньше страдали от призыва, чем жители деревень и предместий). Да и немногие слои крестьянства считали, что за Революцию стоит сражаться: во многих частях страны возложенное на них финансовое бремя после 1789 г. лишь возросло; крестьяне почти ничего не выиграли от продажи земель церкви и эмигрантов; они периодически становились объектом безжалостных реквизиций, проводимых представителями ненавистных городов; они видели, что религия, центр их культурной и духовной жизни, подвергается атакам всё более ожесточённых антиклерикалов. Вследствие этого крестьянские волнения достигли внушительных размеров в значительной части Франции, поддерживать порядок становилось всё труднее и труднее, а тут ещё повальное дезертирство: многие из тех, кто бежал из армии, брались за разбой как единственное средство для существования. К 1798 г. положение стало настолько серьёзным, что Директория уже не справлялась с тем, что на неё было возложено, а местное самоуправление, отвечавшее за налогообложение и набор рекрутов, переживало полнейший крах. Директория, которую в дополнение ко всему добивали неудачи в войне 1799 г., отчаянно пыталась вызвать к жизни якобинство образца 1793 г., но ещё больше погрязла в кризисе. Нотабли — знать, являвшаяся продуктом революции и образующая основу местного самоуправления, — так сильно встревожились, поскольку под угрозу попали их собственность и установившийся порядок, а кроме того, им пришлось перенести основательный финансовый удар, нанесённый застоем в экономике и жалкими попытками Директории привести свои дела в норму за счёт сокращения выплат государственного долга и пересмотра фискальной системы, что перестали поддерживать Париж. Поэтому Loi Jourdaii, саботируемый народом и лишённый поддержки власть имущих, тогда потерпел полный крах: только 131.000 из 400.000 призванных в армию добрались до своих частей.

Таким образом, когда Наполеон пришёл к власти, у Франции, в сущности, были предпосылки для ведения крупномасштабных войн, но отсутствовала возможность их использования. Однако первый консул очень быстро всё изменил, в первую очередь, за счёт укрепления государственных структур. На самом верху системы учреждается Государственный совет, издающий законодательные акты и обеспечивающий Наполеона советниками-специалистами, к тому же пересматривается работа министерств, дополняются и видоизменяются функции бюрократического аппарата, фискальной и судебной систем и сам закон (знаменитый Кодекс Наполеона 1804 г.). Одновременно, в феврале 1800 г., преобразуется вся система местного управления. Хотя по революционным законам в главной роли выступали выборные местные советы, теперь власть передаётся назначаемым в Париже чиновникам, а администрацию каждого департамента возглавляет всемогущий префект (кандидатов на эту новую должность готовит корпус старших чиновников, назначая аудиторов (наблюдателей). Деятельности префекта помогает сеть помощников префекта, по одному на округ (arrondissement) — которые объединялись в департаменты; коммуны, образующие низший элемент системы, возглавляет мэр, тоже назначенный сверху. В департаменте, округе и коммуне одинаково предусматривается совет, но по списку местной знати — принцип выборности фактически ликвидируется. Эта система, по крайней мере теоретически, была достаточно эффективна, — 16 февраля Наполеон похвалялся в законодательном собрании, что в будущем «распоряжения правительства будут передаваться в самые удалённые уголки государства страны со скоростью молнии»[85], — чтобы заставить чиновников на местах для сохранения привилегий полностью подчиниться Парижу. Префекты, получавшие высокое жалованье и очень часто назначаемые из других районов Франции, были, опять же теоретически, не подвержены мздоимству и не давали помыкать собой во имя местных интересов (это было общей бедой, особенно на уровне мэрии, но здесь их старались решать по возможности в обход формальностей).

Хотя эти меры и принесли кое-какую пользу, — к 1801 г., например, у военных властей появились наконец более или менее достоверные данные о дезертирах и уклоняющихся от воинской повинности, — просто изменений в деятельности местной власти было недостаточно. Опорой префектов были военные ресурсы, которые стали мощнее и надёжнее: принимались меры по переброске батальонов национальной гвардии за пределы своей местности; в национальной жандармерии провели чистку, её укрепили надёжными солдатами-ветеранами, поставили над ними генерал-инспектора (Inspector General) и значительно увеличили по численности. Провели ещё несколько важных мероприятий: пауза в военных действиях после сражения при Маренго позволила направить значительные военные силы в глубь страны бороться с разбоем и ловить дезертиров; их действия подкреплялись введением санкций, включающих суд на месте, смертный приговор и его мгновенное исполнение.

Запуганный исключительными мерами, народ Франции очень хорошо усвоил, что любое противостояние чревато неприятными последствиями. Однако на политическое урегулирование после 18 брюмера Бонапарту было абсолютно наплевать. Хотя его, конечно, в первую очередь заботило усиление мощи государства — интересы которого, само собой, совпали с личными чаяниями диктатора, — он ведь прекрасно знал, что его правлению грош цена, если «мы не сможем в изобилии удобрить французскую почву гранитом»[86]. Это означало, что новый режим должен войти в доверие к основным элементам общества. Крестьянство, например, подкупали, вернув свободу отправления обрядов католической церковью, отобранную революцией. На руку было и сокращение набора в армию: в 1800–1805 гг. число новобранцев составляло всего лишь 78.000 человек в год. К тому же, что важнее всего, власть имущие стали пользоваться благоприятным для них вниманием. Так, «знати» гарантировали владение землёй, отобранной у церкви, в то же время и «бывшие» и «нынешние» получили значительное представительство в политических и административных структурах, созданных режимом. Это давало им щедрое жалованье и другие льготы, не говоря уже о высоком социальном статусе (кроме того, поощрялось возвращение бежавших из страны дворян: их с распростёртыми объятиями принимали на государственную службу и в армию)[87]. В связи с тем, что обучение в средней школе было высокооплачиваемым, оно приравнивалось к высшему образованию; выпускники не попадали в число новобранцев, их жизнь проходила в офицерском корпусе; фискальная политика Наполеона, опиравшаяся на прямое налогообложение, предоставляла им очень большие льготы; в общем, они были хорошо защищены Кодексом.

Наполеон, завоёвывая расположения отдельных слоёв общества, положил много усилий, чтобы убедить общественное мнение в соответствии его политики национальным интересам; пропаганда стала жизненно важным элементом его правления. Например, если «бывшим» и «нынешним» отдавали должное, так это отчасти потому, что они как предводители местного общества являлись посредниками между властью и людьми. В равной степени, если отработавшее своё законодательное собрание и продолжало собираться в Париже, то исключительно потому, что оно представляло собой трибуну, где Наполеон мог оправдать действия и превознести свои достижения. Более того, на службу в качестве рупора правительства была поставлена культура. Взять, например, газеты[88]. С одной стороны, Наполеон ввёл жёсткую цензуру, а с другой, стремился, чтобы его обращения стали достоянием широкой гласности, он добился удешевления газет, журналов и чтения вслух в общественных местах. К тому же писателей, поддерживавших правление, ждало покровительство, а тех, кто был не согласен, отправляли в тюрьму или изгоняли из страны. Область образования неукоснительно попадала под государственный контроль, студентов лицеев заставляли носить униформу, заниматься муштрой и учиться по разработанному государством учебному плану, в котором практические знания сочетались с идеологией. Церковь, получившая свободу отправления религиозных обрядов, вскоре обнаружила, что религию стали использовать в интересах диктатора — по случаю нашли даже святого Наполеона, а кафедру — в качестве трибуны для политической пропаганды. Наконец, искусство — живопись, музыка, архитектура, — как водится, отражало достоинства имперского правления, чему мы обязаны появлением стиля ампир[89].

Итак, благодаря стечению обстоятельств, Наполеон восстановил порядок во Франции и, таким образом, создал предпосылки для превращения имеющихся ресурсов в реальную военную мощь. Следует, однако, подчеркнуть, что преобразование Франции не было столь радикальным, как доказывают многие биографы французского правителя: борьба с разбоем тянулась долгие годы, многие мэры продолжали попустительствовать уклонению от призыва, а сопротивление набору в армию так и осталось чрезвычайно серьёзной проблемой. Тем не менее, Наполеон сделал достаточно, чтобы покончить со страшным беспорядком времён Директории, и опирался теперь на государственную систему, которая будет в состоянии снабжать его солдатами и деньгами до тех пор, пока его требования будут разумными. Кроме того, если положение Франции сравнить с тем, в котором находились её противники, связанные привычками «старого режима», и прежде всего защитой их корпоративных привилегий, то сравнение будет не в пользу последних. Имея системы воинской повинности, затрагивавшие лишь небольшую часть населения, из-за множества социальных, профессиональных и территориальных лазеек, а также административное руководство, печально известное повальной неразберихой и отсутствием логики, ни одна континентальная держава не могла и надеяться на то, чтобы сравниться с Францией в наличии ресурсов и эффективности их использовании.

Великая армия

Опираясь на революционную армию, путём политической и административной реформ, о которых только что шла речь, Наполеон создал величайшую боевую мощь, изумляющую военных историков вплоть до нашего времени. Нельзя согласиться с Сорелем и Клаузевицем, что он руководил «нацией под ружьём»; совершенно ясно, что если бы он пытался сделать это, вся его политическая система рухнула бы так же, как это случилось в 1814 г. Напротив, его военная машина, хоть в значительной степени и вызванная к жизни массовой мобилизацией, была всецело профессиональной, на что, в частности, указывает техническая сторона дела.

Франция не была «нацией под ружьём» — утверждение неожиданное, но его легко доказать, поскольку унаследованная Наполеоном армия полностью изменилась со времени 1793 г. Так, можно с уверенностью утверждать, что армии 1793–1794 гг. побеждали, руководствуясь гражданским и патриотическим долгом, но к 1799 г. французскими солдатами уже двигали честь мундира и корыстолюбие, ведь после краха якобинцев нарушилась связь между армией и народом. Поскольку от воинской повинности отказались, войска в основном находились за пределами Франции, а в армии царил мрак некомпетентности и коррупции, связанный с Директорией, общество старалось по возможности отдалиться от военных. В то же время и военные, особенно ревностно относящиеся к успеху и славе, стремились избавиться от опеки штатских и искоренить все следы эгалитаризма в военном сословии. Вследствие этого армия заразилась новыми настроениями. Солдатам внушали теперь, что для них главное — не народ, а воинское братство, их место — с такими же, как и они, в своём полку и со своими генералами. Когда солдатские формирования больше и больше оказывались состоящими из ветеранов, то небольшое число новобранцев, попадавших в армию, просто растворялись в новом окружении: отделение примерно из 12 человек, куда их направляли по одному, действовало как важное средство поглощения сознания. В конце концов армия совсем потеряла дух 1793 г., и признание молодого волонтёра революционного периода, который совсем не стремился стать настоящим солдатом, что готов был отказаться от жалованья и довольствия, «лишь бы мне дали оружие и снаряжение», совершенно отличалось от заявления вояк образца 1807 г.:

Дальше станет ясно, с появлением Наполеона стремление к профессиональной службе не исчезло, а, скорее, усилилось. Однако, даже если бы это было не так, сам способ, которым Франция усиливала военную мощь, вряд ли отвечал определению «нация под ружьём», поскольку тогда предполагалась всеобщая мобилизация национальных ресурсов, на основе жертвенного равенства. На деле Наполеон, насколько возможно, действовал так, чтобы от Франции требовалось сравнительно мало. Возьмём, например, экономику: жёсткие условия мирного урегулирования, вымогательство и открытый грабёж давали большую часть требуемого. Что же касается армии, то при её наборе обходились в значительной степени без французов, поскольку, в первую очередь, не могли обеспечить призыв. Далее, Франция постоянно присоединяла к себе какие-то территории, где можно было охотиться на людей способом, совершенно неприемлемым в метрополии: по одной из оценок, число попавших, вербовщикам и рекрутированных насильно, составляло около половины всех служивших в армии. Возможно, это перебор, хотя известно, что в 1798–1809 гг. одна Бельгия только дала более 90.000 человек, что составляет, по меньшей мере, 30 строевых пехотных полков образца 1805 г., они набрали часть личного состава в Италии, а большинство новых полков, сформированных позже, были полностью иностранными (например, 111-й пехотный был пьемонтским, 112-й — бельгийским, 113-й — тосканским, 123-й, 124-й, 125-й и 126-й — голландскими, а 127-й, 128-й и 129-й — германскими). В это же время в армию начинали включать различные, главным образом иностранные части, составленные из дезертиров, беженцев и авантюристов всех сортов. Так, в течение 1805 г. в армию вошли четыре итальянских, четыре швейцарских, три германских, два польских, один негритянский и один ирландский пехотный полки. К тому же после 1805 г. этот список расширился, стали принимать хорватские, албанские, греческие, португальские, испанские, литовские и голландские части.

Бремя службы было во всех отношениях относительно лёгким, но и неравномерно распределённым между разными слоями общества: во-первых, все новобранцы имели право послать на службу вместо себя заместителя. Этих людей (обычно доведённых до отчаянного положения) нанимали за деньги, и поскольку их цена быстро росла: от 300 франков в 1800 г. до 6500 франков в 1811-м, а впоследствии и ещё выше, такая замена была доступна лишь меньшинству: ею могли воспользоваться не более десяти процентов новобранцев. Однако для тех, у кого были деньги, существовали и другие возможности, кроме замещения: можно было подкупить чиновников и врачей и добиться предоставления состоятельным и образованным молодым людям постов в гражданской или военной администрации. Кроме того, люди, способные оплачивать мундир и снаряжение, имели право записаться в одну из многочисленных рот церемониальной почётной гвардии (gardes d’honneur)[91], которые формировались по всей империи, и быть совершенно уверенными, что никогда не встретятся с неприятелем. Правда, многочисленные освобождения от службы, особенно зависящие от степени образования, были по карману только власть имущим. К тому же, помимо прочего существовало географическое неравенство. Наполеон считал в интересах политики необходимым относиться к некоторым землям мягче, чем к остальным: в 1801 г. в Верхнем Рейне, пограничной местности, традиционно поставлявшей рекрутов на военную службу, брали в армию одного человека из 860, тогда как в Финистере, где имело место сильное крестьянское сопротивление времён Революции, — только одного из 4930.

В других местах поощрения и тяготы службы тоже совершенно неравные: среди офицеров было столько представителей знати, что напрочь опровергалась поговорка о французском барабанщике, который носит в ранце маршальский жезл. Попасть в офицеры рядовому тем не менее было возможно и случаев подобного рода предостаточно, правда, для этого требовалась большая выслуга, и к славе приходили единицы. Поскольку офицеры всегда являлись любимцами общества, особенно дам, то образование и культура, а также знание этикета им были совершенно необходимы, простолюдин же зачастую не обладал требовавшимся объёмом знаний; вследствие этого из 2248 революционных и наполеоновских генералов только 177 были сыновьями рабочих, домашней прислуги или бедных крестьян, а из 26 маршалов всего лишь 3 начинали карьеру с рядового. Тот, кто хотел серьёзно продвигаться по службе, должен был попасть кадетом в офицерский корпус, обучение же в одной из нескольких военных академий, созданных Наполеоном, служба в почётной гвардии или в одном из кадетских батальонов, прикомандированных в 1804–1806 гг. к Национальной гвардии, требовали хороших денег. Если по какой-то причине отпрыски власть имущих всё же участвовали в войне не в составе офицерского корпуса, бывало и такое, им по крайней мере обещали, что простыми солдатами они не станут и в будущем смогут рассчитывать на приличную должность. Примерно 43 из 306 префектов вышли из военных, так же как и 95 процентов членов Почётного легиона и 59 процентов имперского дворянства: армейским офицерам шло больше половины выплачиваемых каждый год Наполеоном в форме постоянного дохода 30 миллионов франков (тут особенно везло маршалам, которым в качестве награды давали имения, приносившие доход более миллиона франков).

Наполеоновская Франция с полупрофессиональной армией, порождённой отнюдь не эгалитаристскими способами, сберегающая всеми доступными средствами людские и материальные ресурсы метрополии, вряд ли представляет собой «нацию под ружьём». Поэтому, чтобы понять причину триумфа французов, нам придётся отойти от обобщения Клаузевица и заняться детальной оценкой наполеоновской армии. Прежде всего следует иметь в виду, что Наполеон унаследовал ряд ценных качеств революционных армий в плане тактики, организации и личного состава. Французская пехота пользовалась самой гибкой и эффективной тактической системой в континентальной Европе. Тогда как остальные армии в начале войны продолжали делать ставку на неудобную сомкнутую линию, во французской армия в последние годы старого режима после продолжительных дебатов был введён новый тактический устав, согласно которому основным боевым порядком для манёвра становилась батальонная колонна, о многочисленных достоинствах которой в плане гибкости и мобильности уже упоминалось. К тому же, в других армиях сравнительно немного специальных войск выполняли функции стрелков в рассыпном строю, причём это были, как правило, отдельные полки, которые занимались исключительно одним делом; все французские пехотинцы, каким бы ни было их конкретное предназначение, умели сражаться где угодно и как угодно по причине разносторонней подготовки. Вследствие этого любую атаку можно было прикрыть плотным щитом из стрелков, который при необходимости можно было укреплять дальше и дальше, до тех пор пока таким образом не будут развёрнуты все батальоны, после чего защитникам приходилось отвечать только на ружейный огонь. Если стрелков не хватало, — а они, как первыми начали понимать британцы, были единственными, кто мог противостоять такой тактике, — атака, предпринятая врагом, могла стать сокрушительной. Дивизия фон Граверта (von Gravert) была разбита в пух и прах французскими стрелками, укрывшимися у деревни Фирценайлиген (а ведь у прусской армии было 27 батальонов лёгкой пехоты и, кроме того, предполагалось каждую третью шеренгу строевого пехотного батальона использовать в качестве стрелков; неповоротливый ум и недальновидность помешали воспользоваться явным преимуществом собственных сил). Точно так же во второй день сражения при Эспиноза де лос Монтерос (10–11 ноября 1808 г.) астурийская дивизия генерала Асеведо (Acevedo) была разбита наголову, когда её командующий и значительная часть офицеров попали в перестрелку с французским отрядом, прорвавшимся к её позициям в разомкнутом строю, — и всё из-за того, что испанцы вовремя не подготовились и не организовали прикрытие из своих стрелков. Войска, использующие сомкнутый строй, не попали бы в подобное положение, поскольку на стрелков фактически не действовал залповый огонь, тогда как штыковая атака несла им немалую угрозу: при Ватерлоо подразделение Германского Королевского легиона было уничтожено фланговой атакой французской кавалерии при его наступлении на нескольких стрелков близ Ла-Хэ-Сент. Короче говоря, противостоять стрелкам могли только другие стрелки, но в большинстве континентальных армий настолько укоренилось предубеждение против этого рода войск — якобы тактика разомкнутого строя расшатывает дисциплину и на руку дезертирам, — что даже специально обученные отряды редко использовали по назначению. Превосходство в тактике пехоты не было единственным преимуществом французов. Чрезвычайно мобильные, лёгкие и хорошей конструкции французские пушки и гаубицы по манёвренности и мощи огня превосходили такое же оружие почти во всех других армиях, и потом, их было очень много, ими командовали офицеры, для которых необходимость сосредоточения орудий в большие батареи являлась непреложной истиной. Так что французская армия и в атаке и в обороне могла рассчитывать на мощную огневую поддержку.

К тому же, в организационном плане унаследованная Наполеоном армия отличалась тем, что вот уже несколько лет она формировалась из постоянных дивизий (о присущих такой структуре преимуществах уже упоминалось). Вполне вероятно, но это вопрос спорный, подобная постановка дела, кроме того, повысила уровень армейских генералов. Кое в чём, правда, он был уже тогда очень высок: революция породила новых командиров, которые до 1789 г. почти наверняка не смогли бы добиться признания. Разумеется, главный пример — сам Наполеон, но было много других, в том числе 18 маршалов, а на менее высоком уровне такие выдающиеся фигуры как Фриан (Friant), Вандамм (Vandamme), Монбрун (Montbrun), Жюно (Junot) и Делаборд (Delabordе). С учётом тех офицеров, кто всё равно получил бы высокий чин благодаря происхождению, примерно половина генералов образца 1805 г. была назначена на должность после 1789 г. Некоторые, конечно, оказались выдвинуты не по способностям, но в целом они были активны, честолюбивы и торопились показать себя, а их храбрость и наступательный порыв благоприятно отразились на сражениях, данных французами. Кроме того, согласно дивизионной системе, им поручалось командование отдельными отрядами, чем, обычно, не мог похвастать противник, который, кроме того, был пленником ряда других недостатков. Надо сказать, что генералов старой Европы несколько очернили, а ведь за исключением небольшого числа неоперившихся аристократов, занимавших место только благодаря своему положению, — эрцгерцогу Иоганну было всего 18 лет, когда он в 1800 г. у Гогенлиндена потерпел поражение от Моро (Moreau), — они были гораздо старше, чем их враги-французы: средний возраст генералов австрийской армии составлял 63 года, а в Пруссии 1806-го 79 генералов из 142 были старше 60 лет, и только 13 моложе 50[92]. Старые способы ведения боя впитались им в плоть и кровь, уничтожение живой силы противника не являлось для них главной целью сражения, что заметно затрудняло их противоборство с французами (что отнюдь не мешало им поносить французскую доблесть вдоль и поперёк: в 1806 г. пруссак фон Рюхель (von Riichel) договорился до того, что несколько генералов Фридриха-Вильгельма «не уступают господину Бонапарту»[93]).

И в личном составе французские армии значительно превосходили противника. Тогда как французский младший офицер в 1805 г. был обычно действительно молод, а его производство в чин всецело определялось личными заслугами, в других армиях в этом качестве представал либо пожилой ветеран, с трудом вырвавшийся из рядовых (что случалось нередко) и навсегда погрязший в рутине, бедности и безграмотности, либо молодой дворянин, скорее занятый охотой, азартными играми и амурными похождениями. Что же касается рядового состава, то примерно половина французских солдат служили в армии с 1799 г. и не более 60.000 находились на службе меньше года. Опытные и выносливые, они легко выдерживали тяготы походной жизни, прекрасно умели позаботиться о себе в полевых условиях и славились способностью жить за счёт селян. Вот как рассказывает об этом один испанский наблюдатель:

И здесь чувствуется новый армейский порядок, внесённый после революции: французских солдат, теперь уже небитых-непоротых и не доведённых до отупения бессмысленной муштрой, заставляли уважать себя и действовать самостоятельно. Они были душой и телом преданы Революции, ничто и никогда не могло поколебать их уверенности в светлом будущем. Какие бы политические изменения ни происходили после 1792 г., а тем паче после 1799-го, для многих солдат жизненно важным, по свидетельству Шарля Паркена, оставались

Сам факт Революции постоянно напоминал солдатам о превосходстве французов над остальными народами Европы; их боевой дух к тому же укрепляли беспримерные победы — Маренго и Гогенлинден с лихвой возместили потери 1799 г. И наконец, — у каждого было за что сражаться, поскольку, отбросив громкие слова, что солдаты — свободные граждане, которых волнует судьба Отчизны, они знали, что за храбрость и отличную службу можно получить внушительное вознаграждение. Конечно, не всё складывалось так гладко, как, впрочем, всегда и везде, и уровень преданности и исполнения своих обязанностей оставался далёк от идеала, и дезертирство во всю наполеоновскую эпоху причиняло немало хлопот. И всё же армия, унаследованная Наполеоном, имела больше интереса защищать честь мундира, чем любая другая. Почти во всех армиях Европы солдат, часто чужеземный и обычно взятый из самых низших слоёв, жил в ужасных условиях, не рассчитывал на хорошее вознаграждение, был, как правило, презираем и подчинялся жесточайшей дисциплине, к тому же муштра выбивала из него последние мозги и ни о каком собственном достоинстве не могло быть и речи. Подготовка же оставляла желать много лучшего: экономии ради многие страны в мирное время сокращали армии или отсылали большую часть солдат домой на «каникулы», а другим разрешали подрабатывать ремесленниками или подмастерьями. И такие вот армии сходились в боях с французами в 1805–1807 гг., плохо подготовленные буквально во всём и напрочь из головы выкинувшие, что «великая армия» находилась под ружьём с 1803 г.

Итак, французская армия во многом пользовалась опытом Революции, который ставил её в бою несравненно выше любого противника. Однако в интересах Наполеона было ещё более значительное её усиление. Возьмём организацию армии. При Республике самым крупным формированием являлась дивизия. Наполеон же с 1800 г. ввёл новую градацию — армейский корпус (corps d’armee), состоявший из нескольких дивизий. Хотя корпуса предполагались как соединение всех родов войск, в то время они, по существу, состояли исключительно из пехоты и кавалерии. Так, в 1805 г., исключая Императорскую гвардию, которая включала три пехотных и два кавалерийских полка, французская армия, стоявшая в Германии, насчитывала кавалерию в составе 8 дивизий, артиллерийский резерв, включавший около 25 процентов общего количества пушек армии, и 7 пехотных корпусов, каждый из которых имел в своём составе от 2 до 4 пехотных дивизий, дивизию лёгкой кавалерии и несколько батарей тяжёлой артиллерии. Такая организация давала колоссальные преимущества, как стратегические, так и тактические. Когда огромные полевые армии Франции (210.000 человек — в 1805 г., 180.000 — в 1806 г. и 160.000 человек — в 1807 г.) оказались разделены на части, которыми легко маневрировать, коммуникации внутри армии значительно упростились, а император получил возможность непревзойдённо гибкой стратегии. При наступлении, например, корпус можно было построить ромбом батальонных каре (bataillon сагге) — и менять таким образом очень быстро порядок в наступлении. Французам, имевшим возможность рассредоточиваться по фронту, который заметно расширился (поскольку каждый корпус был в свою очередь маленькой армией, которая при чрезвычайных обстоятельствах могла совершенно самостоятельно дать сражение), иногда удавалось полностью окружать армию противника, как было при Ульме в 1805 г, и, вообще, умело маскировать свои истинные цели. У обманутых таким образом командующих порой сдавали нервы и они торопились защитить все мыслимые и немыслимые направления наступления, лишь усиливая свою уязвимость. В другом случае, как, например, при Фридланде, они могли поддаться на обман и преследовать одинокий корпус только затем, чтобы обнаружить перед собой всю «великую армию». И наконец, подобная стратегия давала неоспоримые преимущества перед старой дивизионной системой. Таким образом не только решался вопрос снабжения, но и появлялась возможность для манёвра, успех которого прежде всего определялся скоростью — манёвр с тыла (manouevre sur les derrieres), когда противника обходили с фланга и атаковали с тыла, стратегия центральной позиции, когда французы незаметно врезались между двумя вражескими армиями и одну за другой выводили из строя, и стратегия глубокого проникновения, когда противника вынуждали сражаться с французскими войсками с перевёрнутым фронтом. Во всех случаях важно было вовлечь противника в сражение на невыгодных для него условиях и, таким образом, уничтожить его армию.

Более того, когда сражение завязывалось, принципы организации «великой армии» и здесь способствовали её успеху. Во-первых, её общая ударная мощь была значительно повышена за счёт сведения кавалерии в независимые дивизии (а позже — в корпуса), причём этот процесс получил дальнейшее развитие, когда Наполеон сформировал, может быть, самое лучшее соединение из 12 (затем 16) полков тяжёлой кавалерии. Между тем почти то же самое происходило и в артиллерии, объединение которой на корпусном и армейском уровнях облегчало формирование «больших батарей», необходимых для проведения эффективных артобстрелов (здесь стоит также упомянуть об упразднении Наполеоном лёгкой батареи, сопровождавшей каждый пехотный полк, о замене на дивизионном уровне пушек, стреляющих 4-фунтовыми зарядами, на более мощные, стреляющие 6-фунтовыми зарядами, повышении доли пушек, стреляющих 8- и 12-фунтовыми зарядами, и организации полностью военизированного корпуса возчиков вместо недисциплинированных и ненадёжных штатских, которые, исключая конную артиллерию, до сих пор возили экипаж орудия). Однако теперь «великая армия» была не только собрана в тяжёлый кулак, но и могла эффективно использовать его. Благодаря корпусной системе Наполеону удавалось частью армии связать значительные силы противника, и в то же время добиться перевеса на другом краю поля битвы: так, при Аустерлице дивизия IV корпуса сбоку удерживала свои позиции, отбрасывая 40-тысячное войско противника, в то время как I корпус, остаток IV и гвардия готовили сокрушительный удар по центру союзной армии. В другом случае, один или несколько корпусов отвлекали внимание неприятельской армии, а остальная часть французских войск заходила в обход с фланга, и этот обход в критический момент сражения вдруг выливался в совершенно неожиданную массированную атаку, путая врагу все карты. Наконец, даже когда такой широкий манёвр не использовался — как, например, при Бородино и Ватерлоо, корпусная система обеспечивала возможность ходить в атаку, не привлекая к этому всю армию, закреплять достигнутый успех и быстро реагировать на неожиданно возникающие опасности. Если вспомнить, что в 1805–1807 гг. противники Франции лишь начинали вводить дивизионную систему, не говоря уже о корпусах, и эти перемены часто осуществлялись довольно неуклюже — русские дивизии, например, при отсутствии подразделений по численности равнялись французскому корпусу, а в прусских было очень мало артиллерии — становится ясно, что Франция действительно находилась в лучшем положении.

Наполеон, заботясь о техническом уровне своей армии, уделял большое внимание и её боевому духу[96]. Во-первых, делалось всё, чтобы служба диктатору считалась выгодной: обширный ряд новых отличий побуждал солдат к служебному рвению. Так, кроме производства в офицеры, солдаты могли быть переведены в одну из престижных рот своего батальона или полка (в каждом пехотном батальоне были лёгкая и гренадерская роты, а в каждом гусарском, егерском и драгунском полку — элитная рота; служащие в них получали особое обмундирование и повышенное жалованье) или пользующуюся большими привилегиями Императорскую гвардию — состоящую из ветеранов воинскую часть, сформированную в 1804 г. Наполеоном и действующую в качестве личной охраны, тактического резерва и образца для остальной армии. Кроме того, в 1802 г. Наполеон учредил открытый для всех армейских чинов орден Почётного легиона[97], которого домогались больше всего из-за связанной с ним большой персональной пенсии (к этому следует добавить поздравление от самого Первого консула перед лицом всего полка, восторг красивых дам, приветствие караула, уважение старших офицеров и бесплатную выпивку, выставляемую подобострастными владельцами кофеен, что, несомненно, доставляло огромное удовольствие всем награждённым). Во-вторых, французский властелин стремился воспитать в народе чувство общности с армией, ею должны были гордиться, а чтобы показать её с лучшей стороны, устраивались регулярные парады и смотры; проводились церемонии, связанные с вручением ордена Почётного легиона его первым кавалерам (на одном таком мероприятии в Париже было вручено не менее 1800 орденов). Важную роль в жизни военного играл мундир — в наполеоновской армии он представлял собой настоящее произведение искусства и полностью отошёл от функциональности 1790-х. Как написано в мемуарах Жана-Роша Куанье:

Однако мундир кроме всего прочего ещё и являлся знаком отличия одного полка — вернее солдата, — от другого. Наполеон, может быть, и хотел видеть в армии воплощение братства, но братства, непрерывно состязающегося. Такие понятия как честь мундира, честь полка, существовавшие ещё при Директории, возводились в наивысшую степень. Военному внушалось, что необходимо чтить традиции своего полка и защищать его интересы и соответственно свои, выказывая ловкость и храбрость не только на поле брани, но и участвуя в бесконечных дуэлях и просто драках. И только этим можно объяснить великое множество родов войск, присущее французской армии: казалось бы, чем отличается лёгкий кавалерист от себе подобного, один пехотинец — от другого; мы, не беря во внимание различия между гвардией и строевыми частями, найдём не менее пяти видов первых и тринадцати — вторых. Дело в том, что каждая из этих категорий могла иметь отличительные признаки в одежде, при этом разрешалось внедрять свои собственные, ставшие со временем традиционными (у гусаров, например, была мода на длинные усы и ленточка в косичке).

Отдавая должное нравам, царящим в армии, Наполеон не забывал постоянно напоминать об изъявлении преданности к его персоне: солдаты твёрдо усвоили, что их личные интересы напрямую совпадают с интересами Франции, а равно — Наполеона. Все почести и награды выходили в конечном счёте из рук французского правителя, что было совсем не простым делом, хотя раздавал он их, несомненно, с огромным мастерством[99]. Солдаты знали, что Наполеон — один из них и всегда с ними, вспомним закрепившееся за ним прозвище «маленький капрал» (le petit caporal)[100] и его постоянные появления среди них в самые тяжёлые моменты. Отсюда и несколько нарочитая забота об их благополучии, которую любил частенько продемонстрировать Наполеон, и его привычка не забывать старых солдат, знакомых ему с прошлых походов, вести с ними разговоры на равных, интересоваться их делами.

Хотя не следует забывать, что в 1804–1806 гг. из армии каждый месяц дезертировали не меньше 800 человек, стремление Наполеона к идеальной армии возымело определённое действие. Ко времени усиления в 1805 г. военного напряжения в Европе французская армия уже обладала завидным духом. У солдата, прослужившего в её рядах даже короткое время, не было никакого желания искать лучшей доли в другом месте. Что бы ни утверждали, а среди дезертиров на стороне Франции, как представляется, были главным образом желторотые новобранцы, только-только призванные на службу[101] — и это естественно даже для армии, у которой боевой дух очень высок. Вот что записал в свой дневник один солдат (1805 г.):

Влияние гения

Итак, французская армия в руках Наполеона превратилась в мощь, значительно поколебавшую уверенность тех армий, с которыми её свела судьба в 1805–1807 гг. Но и она была ещё далека от совершенства; в частности, кавалерия оставалась плохо экипированной и значительно уступала кавалерии противника (хорошо подготовленная и экипированная кавалерия «старого мира», рекруты туда набирались по самым высоким стандартам, осталась непревзойдённой); действительно, лошадей в армии не хватало, и вся драгунская дивизия дралась в пешем строю, лошадей для них раздобыли только после сражения при Аустерлице. И штабная работа оставляла желать лучшего, да и многие маршалы иногда совершали поразительные по безрассудству и неисполнительности действия. У «великой армии» часто отсутствовало численное превосходство над противником — при Аустерлице 73.000 французов противостояли 85.000 австрийцев и русских, при Йене и Ауэрштадте 123.000 французов — 116.000 пруссаков, а при Эйлау 75.000 французов — 76.000 пруссаков и русских. Итак, не забывая о других достоинствах, можно с уверенностью сказать, что одной из важнейших причин успехов французской армии был незаменимый гений самого Наполеона; герцог Веллингтон как-то заметил, что «его присутствие на поле брани создавало перевес в 40.000 человек»[103].

В отличие от Веллингтона, хорошо известного тем, что храбро противостоял огню противника и командовал, находясь в самом центре сражения, Наполеон сам редко вёл солдат в битву. Он ковал победу, находясь далеко от фронта. Его штаб-квартира становилась центром всех французских военных действий. Что касается других держав, то ими война велась очень несобранно. Возьмём, к примеру, кампанию 1805 г.: номинально австрийским главнокомандующим считался эрцгерцог Карл, но он не пользовался доверием брата и был переброшен на второстепенный итальянский фронт, а командование германским перешло к его злейшему врагу, генералу Маку. Мак получил секретные полномочия не выполнять приказы Карла; ещё больше путаницы вносил Франц, срывая операции и прикрываясь Придворным военным советом (Hofkriegsrat), ничего не решающим органом с весьма обширными функциями — от общих административных до планов военной кампании. Не помогло и прибытие русских: формально командующим был Кутузов, но фактической властью обладал царь, который, отправившись вместе с армией на Запад, окружённый подхалимами и лицемерами, возомнил себя великим полководцем. Такие же неурядицы возникли в 1806 г. и в Пруссии. Хотя пруссаки, в отличие от злосчастных австрийцев, имели-таки настоящего главнокомандующего в лице герцога Брауншвейгского, но он был стар и слаб, к тому же власть его несколько пошатнулась, ибо Фридрих-Вильгельм вдруг решил вести армию сам. В итоге прусская стратегия попала в водоворот интриг и разногласий, придворные советники сбивали друг друга с ног, лишь бы начальство прислушалось только к ним, приказы же герцога Брауншвейгского презрительно отвергались, делались объектом насмешек, да и попросту не выполнялись. Вследствие этих перетрясок действия армии были настолько нерешительными и бессвязными, что в решающем сражении у Йены и Ауэрштадта участвовала не сама она, рассредоточенная на большом участке сельской местности, а лишь её разрозненные части.

Во французской армии, напротив, вся власть принадлежала Наполеону — главе государства и главнокомандующему. С такими полномочиями он мог прежде всего использовать в своих целях дипломатию, дабы обрести твёрдую почву для размещения своих армий: классическим примером является реорганизация Священной Римской империи, проведённая так, что Франция в конце концов обрела верных и полезных союзников, а также плацдарм для наступления на Австрию и Пруссию. Вспомним, что в 1807 г. он убедил Пруссию объявить войну России, и его попытку в 1812 г. нарушить русско-турецкий мирный договор пообещав туркам вернуть Молдавию, Валахию и Крым, если они возобновят военные действия против Москвы. Более того, как только завершалась непосредственная подготовка к войне, всё военное планирование кампании осуществлялось лично им, хотя номинально начальником штаба был маршал Бертье (Berthier)[104].

Под руководством Наполеона предварительный этап был, как правило, разработан лучше, чем у противника. Он точно знал чего хотел, — и это самое главное. Оуэн Коннел и не так давно высказался, что император «продвигался к славе по наитию», а если точнее, «его гений заключается в способности действовать интуитивно, а не по заранее составленному плану»[105].

Да, Наполеон иногда ошибался и события частенько развивались не так, как он рассчитывал, — здесь Коннелли, несомненно, прав, но, давая свою оценку, он упускает из виду, что хотя французские победы и не представляются нам заранее подготовленными, у их императора всё же была совершенно определённая цель — уничтожив материальные средства противника и подавив его способность к сопротивлению, выиграть сражение. И Наполеон, с интуицией или без, был полководцем невероятных способностей, в совершенстве разбиравшимся во всех тонкостях военного дела, великим мастером расчёта, ложных ходов, расстановки сил и источником боевого духа. Обладатель бьющей через край энергии и прекрасной памяти, он мог держать в голове всю картину сражения, постоянно к тому же меняющуюся. Поэтому, вопреки Коннели, он был в состоянии рассчитать наиболее вероятный ход противника, предусматривал все непредвиденные положения, в какие только можно попасть, знал, что стоит за счастливой случайностью и чем грозит неудача, и определял степень риска в ходе сражения, а также его последствия. А его план всегда содержал элемент неожиданности и подвергался самым разнообразным изменениям, лишь бы всеми доступными средствами ввести противника в заблуждение. Например, при Аустерлице французы прямо-таки втянули Александра в сражение, прикинувшись измотанными и беззащитными. В такие минуты всё решала стремительность, и Наполеон никогда не пренебрегал ею, будь то за счёт облегчённого манёвра, действия солдат на пределе возможного или выбора пути, который напрямую вел к цели. И ещё не менее важное: Бонапарт считал одним из слагаемых успеха стратегии и тактики, во всяком случае в 1805–1807 гг., сведение всех ресурсов во имя единой цели и в одном месте. А чтобы поднять боевой дух, в чём Наполеону не было равных, он предпочитал использовать «манёвр с тыла»: не менее 30 раз в 1796–1815 гг., армии противника оказывались в тяжёлом тактическом положении и испытывали суеверный ужас, приводя тем самым в замешательство своих менее удачливых командующих. Вообще он считал необходимым подавлять противника крупными масштабами: массированные артобстрелы, лавиноподобные кавалерийские атаки, сметающие всё на своём пути. Итак, в какой-то степени можно лишь попытаться предположить, что секрет военного искусства Наполеона заключается, во-первых, в наступлении всегда и везде, и, во-вторых, в непревзойдённой способности во что бы то ни стало добиваться успеха в условиях неоспоримого превосходства. Поскольку никто из командующих противной стороны не обладал и сотой долей его способностей, Наполеон, без сомнения, снискал себе славу непобедимого.

Слагаемые успеха

Итак, становится совершенно ясно, что Франция побеждала не потому, что, по выражению Клаузевица, мощь всей французской нации двинулась в поход на Европу[106]. Империя Наполеона, ни с какой стороны не являвшаяся «нацией под ружьём», целенаправленно стремилась к тому, чтобы жертв, требующихся от Франции, было как можно меньше. Не отрицая вклада Революции, с которой пришла новая тактика, открылись новые источники военных талантов, а перед армией — светлое будущее, и всё это сохранилось и перешло в наполеоновский период, мы должны понять и другие причины французского триумфа. Лично Наполеону Франция обязана, во-первых, восстановлением порядка в стране, во-вторых, непревзойдённой силой и гибкостью армии и, кроме того, признанием его разностороннего таланта руководителя, не имеющего себе равных. По-видимому, нужно добавить ещё, что после краха якобинцев в 1794 г. армия постепенно начала становиться профессиональной, в чём, несомненно, тоже заслуга Наполеона. По словам самого Клаузевица, как ни пытайся «объединить солдата и обывателя в одно целое», война «заставляет смотреть на человеческую жизнь по-другому и полностью меняет систему ценностей», поэтому «те, кто стал её частью… всегда будут создавать свой круг, что-то вроде гильдии»[107]. Итак, любая война — это только борьба внутри касты, в общей сложности, ни больше, ни меньше, где определяющим фактором при прочих равных условиях была и будет честь мундира. Исчерпывающее тому определение дал Клаузевиц:

Это определение как-то не очень вяжется с французской революцией или «нацией под ружьём», но есть в нём многое, что заставляет вспомнить армию Наполеона. Более того, успех «великой армии», само собой, нельзя объяснить, ссылаясь только на особенности развития французского общества, которое могло привести, а могло и не привести Францию на тропу войны в 1793–1794 гг., — поступить так слишком неисторично. Как пишет Джон Линн: